Бесплатный фрагмент - Филимоновский всадник из пламени

ФИЛИМОНОВСКИЙ ВСАДНИК ИЗ ПЛАМЕНИ

«Да, филимоновская игрушка перевернула все мои творческие планы, мою жизнь. Но такова судьба. И когда встал вопрос — быть или не быть игрушке в родном крае, сердце подсказало, что надо возвращаться, возрождать почти умирающее искусство. И промысел был спасен!» — признавался Николай Васильевич Денисов.

Знакомство

С Николаем Васильевичем Денисовым я познакомился в 1981 году, в тогдашнем Загорске, нынешнем Сергиевом Посаде, в квартиру которого меня привёз его сын, и мой однополчанин, ставший по жизни другом — Сергей Николаевич Денисов.

К тому времени Николай Васильевич уже вынашивал идею возрождения древнего филимоновского промысла. В нашем разговоре при упоминании о нём глаза Денисова вспыхивали добрым огоньком и посылали мне целые потоки флюидов любви к какой-то глиняной свистульке… Он даже показал мне две старых незатейливых фигурки, потерявших от времени и востребованности цвет раскраски.

И, удивительное дело, вскоре я поверил его идее!

Для меня, молодого, но уже вполне искушенного журналиста, который от разных изданий колесил в ту пору по бескрайнему Советскому Союзу, и постоянно встречался с разными интересными, порой очень известными и высокопоставленными людьми — героями моих будущих интервью, очерков и рассказов, встреча с Николаем Васильевичем оказалась не просто рядовой, а судьбоносной! И не к звёздам эстрады или «большим» писателям тянуло меня с тех пор вернуться, а хотелось лишний раз повидаться с Денисовым, поговорить о древних временах и магических обрядах рождения свистульки на берегу реки Упы, о чуде сотворения филимоновской игрушки.

Николай Васильевич — небольшого роста коренастый мужичок, простого русского лица, с лысинкой, пробивающейся с высокого лба, с немного застенчивой улыбкой в окантовке усов и «профессорской» бородки. Своим взглядом, полным добра и любви, он и впрямь завораживал и увлекал людей.

Вот и я тоже «загорелся» его порывом возродить народный промысел в незнакомой, но такой уже близкой и сказочной деревне Филимоново.

Наши встречи с Николаем Васильевичем продолжались. Их было не много. Проходили они обыденно, накоротке, когда с Сергеем, заехав в Загорск по делам, мы забегали к его родителям. И всегда мне хотелось задержаться, послушать байки художника про древнюю свистульку, которую он уже начал заново учиться лепить и расписывать, уезжая на лето в родную тульскую деревню. Но мы, молодые, мы спешили…

Но однажды, в очередной приезд, Сергей потащил меня на выставку живописи своего отца.

Николай Васильевич с удивительно светлым лицом и ясным взглядом стоял спиной к своим картинам и читал публике свои стихи о России:

Я люблю Россию

В летний час рассвета.

У осин, березок

Много солнца, света.

Я люблю Россию

В грозовые ночи,

Когда сильным ливнем

Землю всю промочит.

Я люблю Россию

В пору косовицы.

Пахнут свежим медом.

Закрома пшеницы.

Я люблю Россию,

Когда хлеб печется.

И веселье свадеб

По России льется.

Остались на ночевку у Денисовых.

Мне сразу стало уютно в их компании. Захотелось озаботиться чем-то высоким и чистым. Мы проговорили за рюмкой домашней филимоновской наливки всю ночь. О стране, о промысле, о Загорске, который Денисов упрямо величал Сергиевым Посадом…

Шёл 1983 год, а Николай Васильевич примерно так видел развитие Загорска…

Загорск — Сергиев Посад, и Абрамцево, и всё загорское окружение давно значатся в планах туристических экскурсий. Вроде и горевать не о чем, тем более что и реставраторы ещё в семидесятые с жаром взялись за дело. И всё-таки далеко Подмосковью до ошеломляющих красот более молодых пригородов Северной Пальмиры. Можно сослаться на специфику культовой архитектуры, на интимную прелесть скромных подмосковных усадеб и городков.

— Только не в этом дело, — убеждал меня Денисов. — Посмотри! — горячился он, — Загорск встречает приезжего убогими, вросшими в землю кассовыми павильонами, разномастными, обшарпанными торговыми палатками, лысой площадью. Такси, не подлежащие капремонту, одноглазо косятся на идущих мимо. Кругом пыль и серость…

А ведь есть у города всё необходимое для того, чтобы стать истинным центром туризма и паломничества. Что ни дом, то архитектурный или исторический памятник, великолепный городской рельеф, богатейшее историческое прошлое, удивительная минеральная вода, уникальный музей игрушки, «частный сектор» домовладельцев, готовый обслужить… Чего нет? Смекалки, то есть творческого подхода. А ведь начавшаяся «перестройка» даёт возможность раскрыть этот удивительный потенциал!

Да и не только это надо уметь увидеть! Есть в Загорске своё стекольное дело, и есть целебная вода. Что мешает разливать эту воду по местным сувенирным стеклянным (а может и хрустальным!) штофам с символикой города? Ничего, кроме лености и инертности! А пока… ни стекла не покупают, ни за воду не платят. Вот и нет денег хотя бы на то, чтобы фасады новой краской освежить.

А если от станции до Лавры по подковообразной Вокзальной улице туристу предложить проехать в конном экипаже — турист поедет, турист заплатит. Сегодня же и конезавод «простаивает» и такси стоят, и аромат липовой аллеи отдает бензином.

Если разрешить владельцу частного дома принимать и обслуживать приезжих — он найдет постояльцев и налог заплатит. В старой части города уже сейчас запрещено строительство новых сооружений выше двухэтажных. Прекрасно для архитектурного ансамбля Загорска! Здесь надо расположить маленькие гостиницы для семейного отдыха или для размещения небольших туристических групп. Причем домик похуже — цена подешевле, получше — подороже, ну а те, что с русскими баньками в огороде у реки, — ценой ещё повыше. И все на «семейном подряде». Создание таких гостиниц помогло бы решить проблему занятости населения.

Безусловно, старая часть города должна быть закрыта для автотранспорта, как и стоянки автомобилей и туристических автобусов. Соответственно не только вода, но и воздух здесь станут целебными.

Остаётся ещё проблема организации питания. В туристическом центре, где люди отдыхают в частных домах, парятся в русских банях, вполне уместны простые русские блюда — картошка «в мундире», квашеная капуста, соленые огурчики «со скрипом», грибы, каша, пироги, да расстегаи, молоко и простокваша. А как насчет чайку с вареньем, да медком, да с мятой!? Всем этим опять-таки обеспечит «частный сектор». Вне «дома» кормить гостей могут частные чайные, блинные, пирожковые, большие трапезные трактиры, где и щи, и мясное можно заказать.

Концертные и выставочные залы и оборудованные площадки для фестивалей «под открытым небом», микромузеи и частные экспозиции только дополнят местный колорит. У населения — целые коллекции древней, старой и современной живописи. Одна из самых крупных — коллекция работ В. Соколова, в основном посвященных архитектуре родного Загорска. Знакомство с этими полотнами, кроме всего прочего, может помочь в восстановлении некоторых городских построек, представляющих архитектурную и историческую ценность.

Можно подумать и о знаменитой загорской игрушке. Кроме фондов Загорского музея, драгоценные залежи её дожидаются своего часа в домах горожан, есть ещё мастера традиционных промыслов.

Ночь за разговорами пролетела незаметно…

Что-то мы увлеклись с Денисовым, не решив ещё проблему филимоновской игрушки, собрались возрождать другие, может быть не менее важные, промыслы.

У настоящего Большого человека сердце болит о многом. Не замыкается он на одной проблеме, и не просто горюет, а хочет помочь, и главное, знает, как и что сделать. И помогает.

По следам этого нашего разговора я потом написал и опубликовал две статьи о путях возрождения и развития Загорска в газетах «Советская культура» и «Советская Россия». Ещё в середине восьмидесятых годов двадцатого века они вызвали большой отклик у читателей, а спустя десятилетия многие мысли художника воплотились в жизнь. Приезжайте в Сергиев Посад, сами увидите!

Николино детство

Яркость древних ремесел люблю.

Я народной игрушкой взволнован.

Моих пращуров дух я леплю,

Светлой сказкой навек околдован.

Николай Денисов

Рассказывал мне Николай Васильевич Денисов, как много раз в жизни снился ему один и тот же сон. Будто он мальчик. Лихо устроившись на передке телеги, отправляется в путь. За спиной осталась родная околица, впереди размытый весенними ливнями просёлок. В ногах у него крепко зажато жестяное ведро, с верхом наполненное глиняными свистульками. И везёт он их в город, на базар. Нетерпеливо дёргает поводья, распевая песню: «Ехал на ярмарку ухарь-купец, ухарь-купец, удалой молодец…» Каждая потешка из его ведра стоила гривенник; когда всё продал «торгашу» на рынке, получилось около двух рублей. Купил Коля несколько отборных картофелин и вернулся в деревню. Посадил их в огороде, а осенью собрал добрый урожай…

Сызмальства в их многочисленных крестьянских семьях дети играли незатейливыми глиняными свистульками. Но удивительно, каким многообразным и таинственным рождался сказочный мир, выстроенный из глиняных поделок в детском сознании! Вот грозный всадник промчался по дорожной пыли мимо на лихом коне далеко, за околицу! Видать, гонец в губернию помчался! А эта барышня, «тётка Анастасия», несёт курицу на рынок, ей навстречу соседка, «тётка Лизавета». «Зацепились барышни языками», и давай кудахтать, косточки всем перемалывать! Заливается свистом свистулька барышни… Ха-ха! — смеётся маленький Коля, играя у дома на деревенской дороге в глиняные фигурки.

Образы филимоновской игрушки из детства останутся с Николаем Васильевичем на всю жизнь, куда бы ни заносила его судьба.

Николай Васильевич родился 5 марта 1932 года на тульской земле, в деревне Шалимово, что в десятке километров от древнего Одоева.

Детство Денисова пришлось на тревожное голодное время коллективизации и войны.

От изматывающего труда в колхозе его мать — Прасковья рано стала болеть. Её образ он описал поэтическими строками:

Я часто вспоминаю мать живой.

Была война у самого порога,

И тот закат над лесом огневой,

И мать, крестясь, звала на помощь Бога.

У матери в заботе и труде

Болели руки, тяжелели ноги,

Тогда не знал я, что беда к беде

Шли по одной к нам фронтовой дороге.

От «похоронок» долго жила боль,

Но мать крепилась и детей растила.

И отдавала людям хлеб и соль,

И всё, что сердце доброго вместило…

Тяжёлый крестьянский труд в деревне не разделял людей на взрослых и детей, все работали, что хватало сил и даже больше… А иначе было попросту не выжить. Каждый день в те годы у него, и у матери с отцом, и у братьев с сестрами проходил в борьбе за жизнь. Особенно в оккупации, под бдительным и ненавидящим оком фашистских захватчиков, уже проявивших себя нечеловеческой жестокостью.

На белом снегу заплаты,

Поля от пожарищ темны.

Идут на прорыв солдаты,

России идут сыны…

Идут краснозвездной лавиной,

Их подвиг бессмертен и лих.

Их кровь, будто кисти рябины,

По снегу рассыпалась вмиг.

Но кровь не напрасно пролита

В смертельном тяжелом бою

Фашистская свора разбита,

Спасли деревеньку мою.

Но не только бесконечный труд и голод изматывали в то время враз повзрослевшего Николая, отбирая последние физические и моральные силы. Это были нестерпимые переживания за родных защитников на фронте… Постоянной тревогой изъедающая мозг мысль: «Как они там? Отец, брат… Живы ли?!.» — стучит в висках.

Я помню, в фуфайке одетым,

На фронт проводили отца.

И ждали все долгое лето

Родимого всем письмеца…

По возрасту нынче я старше

Отца, что с войны не пришёл.

В бою или, может, на марше

Он смерть свою, видно, нашёл.

Он был рядовым батальона,

Он был для России бойцом…

Вот внуки опять почтальона

Всё ждут с дорогим письмецом.

Нет, отец вернётся с войны. Но не для рифмы и не для красного словца изменил Николай Васильевич в этом стихотворении его судьбу. Просто отец, прошедший всю войну, весь тот неописуемый ужас испытаний солдата Великой Отечественной, что выпал на каждого из них тоннами стали, свинца и взрывчатки, вёдрами пота, слёз и крови, тысячами смертей друзей и однополчан, его отец вернулся другим. Да и прожил потом недолго — трагически погиб через год. И детская память, как в 41-м «в фуфайке одетым, на фронт проводили отца», защитила сознание Коли — сохранила папин довоенный образ.

«Было лето 1945 года. Война закончилась. Победа.

Я жил в своей деревне Шалимове с больной матерью. У неё болели лёгкие. До войны её потрепала лошадь в поле. Во время скирдования она вылетела из телеги и широким подолом юбки зацепилась за заднюю ось телеги. И её таскала лошадь по полю до тех пор, пока не оторвалась от оси юбка.

А потом, в конце декабря 1941 года, когда Красная Армия освободила нашу деревню от фашистов, она сопровождала батальон наших бойцов из деревни Шалимово в деревню Рылёво. Шли бои у деревни Шумово в трёх километрах от Шалимово в сторону Белёва. В бушевавшую в тот день метель, второпях, она успела накинуть на плечи только одну шаль на вязаную кофточку. Мать сильно простыла, и с тех пор начала болеть.

Вот и сегодня мать задыхалась от кашля всю ночь…

Стадо отдыхало на небольшой лужайке. А я вышел на дорогу и долго-долго всматривался вдаль до самого горизонта. И тут увидел, что со стороны Одоева появилось небольшое серое пятнышко. Оно приближалось, принимая очертания человека. И чем ближе, тем отчетливее становилась фигура. А потом совсем стало ясно, что идёт человек в военной форме, не спеша, останавливается, разглядывая местность. Я продолжал наблюдать за ним и ждал его приближения.

Вдруг мне показалось в этой фигуре что-то близкое и родное сердцу: знакомое движение, походка, вся фигура, которые отпечатались в моей памяти с детства. Сердце отчаянно застучало, глаза прослезились помимо воли, и я машинально, подчиняясь каким-то неведомым законам психологии, ума, души, пошёл ему навстречу. Сначала маленькими шажками, потом всё быстрее и быстрее ускорял свои шаги и всем существом, чувствовал, как от солдата исходит энергия тепла, родства, энергия, поглощающая меня всего целиком в свои объятия, душевности любви.

Солдат шёл мне навстречу, покуривая, а я уже не шёл, стоял, я не мог идти. Когда осталось, между нами, шагов двадцать, я побежал ему навстречу и закричал:

— Па! Это ты ведь?

— Да, сынок! — послышалось в ответ. И отец как бы тоже ускорил шаг в мою сторону.

Потом он бросил на дорогу шинель, мы подбежали друг к другу. «Сынок!» — произнёс отец и, крепко схватив меня под руки, поднял. Посмотрел на меня и поцеловал, прижал к своей груди, увешанной медалями. Я слышал их звон, стук сердца отца и моего. Мы прослезились.

Потом отец опустил меня на землю, сказал:

— Да ты совсем стал взрослым, двенадцать годиков!

Сбросив вещмешок с плеча, и развязав его, достал мне губную гармошку, на голову надвинул какую-то кепку, а на ноги — модные ботинки.

Мы сели прямо у дороги. Отец вытащил банку консервов, открыл её умело красивым ножичком, достал хлеба и начал кормить меня, приговаривая:

— Ешь, сынок, ешь. Ты один стадо стережешь? Дома-то есть кто?

— Есть, мать на печке лежит…

Отец закурил, поднял шинель, рюкзак, и спросил:

— А щенка-то кормил?

— Кормил.

— Ну, ладно, гони стадо на деревню, сынок, я пойду домой. Мать то там одна. Гони скорей!

И пошёл, козырнув мне.

Отец шёл домой, неспеша, останавливался, смотрел, как я собираю стадо, хлопаю кнутом и свищу, зову щенка.

Я пригнал стадо, опередив отца. И прибежал домой, открываю дверь, кричу:

— Ма, ма! Отец приехал!

Мать заохала, слезла с печки, подошла к окну. Увидела отца, который стоял в окружении соседей.

— Господи! — перекрестилась она. — Приехал, — и слезы появились на её лице. — Приехал! — повторила она и поспешила выйти на улицу, поправляя на ходу волосы и беленькую кофточку с черной юбкой, не переставая вспоминать спасителя нашего Иисуса Христа.

Вошёл отец.

Мать упала ему на грудь, заголосила. Отец гладил её по голове, успокаивал:

— Ну, перестань, Прасковья, перестань…

А мать плакала и через слёзы рассказывала отцу, как ей было одной тяжело пережить смерть на фронте старшего сына, проводы на фронт среднего сына, дочь. Сколько ещё не вернулись с трудового фронта. Сколько было горя, мучений…»

Павел, старший родной брат Николая Васильевича, добрый друг и защитник, так и не вернулся с войны. И эта боль осталась с Денисовым навсегда. Щемила и болела, и сквозь слёзы мешала писать эти поэтические строки, превращая их в горестный крик:

Мой брат сражен был

Пулею фашистской

Под Брянском,

В сорок третьем,

Сжимая, что есть сил,

Смертельную

Под сердцем рану.

Свинец свалил бойца.

В глазах потух огонь,

Горевший двадцать лет.

И сердце перестало

Биться,

И капли слез,

Упавшие с лица,

В последний раз

Блеснули ярким светом,

И, отразив

Огонь войны жестокой,

Сгорели

В выжженной земле…

«Одежда на мне была старшего брата Павла, погибшего на фронте, которого я любил, спасшего меня дважды от смерти…

Первый раз, когда мне было несколько месяцев от роду. Где-то по осени мать затопила жарко печку, положила меня на подушку на печи, а сама побежала по каким-то делам на ферму. Я с подушки скатился спиной на горячие кирпичи печки. Сколько я кричал — один Бог знает…

Услышав хриплый мой крик, Павел прибежал с улицы домой. Вскочил на печку и с трудом оторвал меня от кирпичей.

Я долго болел. Отец и гробик уж принёс, поставил в сенцах у двери.

Год был голодный, нас шестеро детей да бабка с дедом. Господу так было угодно — я выжил. Бабка Груша, отцова мать, спасла меня. Натирала каким-то салом и кормила, что-то нажевывая, завертывала в тряпочку и давала сосать мне.

А потом Павел снова спас меня летом в 1936 году.

Я любил играть на пыльной деревенской дороге. Напротив дома собирал большие кучи пыли, ставил вокруг них филимоновские игрушки, делал какие-то абстрактные рисунки палкой вокруг этих пыльных куч.

Однажды в базарный день чуть не раздавила меня лошадь, запряженная в телегу. Через нашу деревню на базар в районный город Одоев и с базара ехали на лошадях, шли пешком. И вот в один из таких дней я сидел и играл на дороге. На меня неслась разъяренная лошадь, запряженная в малую тележку, подгоняемая пьяным мужиком.

Павел прямо из-под колеса выхватил меня. Мы оба упали, сильно ушиблись. С тех пор я меньше стал играть на дороге, а больше играл в ямах, канавах, уже заросших бурьяном».

Такое надрывное, тяжёлое детство выпало Коле Денисову в старинном сельце — деревне Шалимове. Во многом, рядовое для его поколения детство. Только и мог он запомнить, что страх, боль потерь, усталость и голод. Оставалось всю жизнь жалеть себя, да плакаться детям и внукам о горькой судьбе. Но не таким оказался Денисов. Светлым, многогранным и многоцветным запомнил он детство своё.

Умилительные строки воспоминаний детства Николая Денисова, полные радости, гордости и любви в этом рассказе, сказочности — в этих стихах о детстве…

Январь капризно день начал,

Всю ночь метель снега кривила.

По крыше чёрт клюкой стучал,

В трубе как будто ведьма выла.

Наш дом сугробами ожил.

За дверью Змей Горыныч бился,

Колдун-мороз с пургой кружил,

И ветер коршуном носился.

А я на печке не уснул.

Причуды те являлись взору,

Наутро луч в окно блеснул,

Развеял страхи фантазеру.

Но настало время Коле Денисову покидать отчий дом в родной деревне Шалимово.

Рождение художника

«…Скоро поезд остановился у Курского вокзала. Я вышел с мешком, нагруженным продуктами, и со своими рисунками. Вокзал был, как большой муравейник, набит народом. Я нашёл себе уголок, постоял, постоял и вышел снова на улицу.

Меня поразили огромная масса людей, громадные здания, масса машин. Я первый раз в Москве. Какой маленькой казалась моя деревня, просто мизерной…

Куда поехать, к кому обратиться, как найти эту школу, чтобы там научиться рисовать? Я возвратился на вокзал, опять пришёл к своему месту. Так на Курском вокзале прожил с месяц.

Спал под лавкой, питался, как мог. За это время познакомился со многими ребятами — беспризорниками. Добывали еду по-разному. Вечером собирались в своей «квартире» — на вокзале, у одного большого угла его… Там делились впечатлениями о прошедшем дне, ребята выкладывали из своих карманов добытое за день продовольствие, «ужинали». Я в последние десять дней пребывания на вокзале, кормил всех бубликами.

Поначалу делал портреты пассажиров, и мне платили: кто кусочком хлеба, кто картошкой, кто баранку давал…

…Вскоре мы приехали в Московскую среднюю художественную школу при институте имени Сурикова, которая находилась в Скрябинском переулке. Лидия Петровна вошла к директору школы вместе со мной. Поздоровалась.

— Николай Августович, вот привезла вам Колю Денисова, хочет учиться на художника, — сказала она.

Николай Августович был чуть выше среднего роста, на голове небольшая шевелюра волос, усы, как у моржа, голубые красивые глаза.

— Ну, давай, Коля, сразу посмотрим твои рисунки для начала, а потом решим, что с тобой делать, — произнес он. — Учебный год давно начался. Сегодня какой месяц-то, декабрь кончается?

Я разложил свои рисунки. Он позвал ещё художников-педагогов. Пришли Барщь, Соломин, Белашова. Они посоветовали оставить меня в школе.

Лидия Петровна уехала, художники ушли, я остался один с директором.

Тот ходил по комнате, поглядывая на мои рисунки, а потом позвонил, сказав:

— Мария Николаевна, зайдите на минутку.

Мария Николаевна пришла, поздоровалась. А он ей сразу:

— Вот Колю Денисова поставьте, пожалуйста, на довольствие. И надо ему пройти санпропускник, одеть и найти место у ребят, которые учатся в третьем классе. А завтра — на занятия. Пока только «по специальному», в третий класс.

— Третий класс, Коля, — пояснил Николай Августович, — соответствует у нас семилетке. Желаю тебе успехов. Начинай работать. Временно оставляю тебя в школе, будешь жить в интернате у нас при школе…

Я прошёл санпропускник. Мне выдали интернатскую форму гимназиста, и я стал жить в интернате, ходить на уроки живописи, рисования и скульптуры, а вечером в интернате с педагогом-воспитателем занимался по русскому языку и математике.

Закончился учебный год, начались экзамены по специальности и общему образованию за седьмой класс. Художественный совет школы посмотрел мои работы, я сдал экзамены по общему образованию за седьмой класс и был принят в Московскую среднюю художественную школу при институте имени Сурикова.

Летом был в лагере «Поленово». За это время школу перевели в другое здание — напротив Третьяковской галереи в Лаврушинском переулке.

Осенью несколько моих акварелей и рисунков были выставлены на школьной отчетной выставке.

Моя мечта стала сбываться».

Живописью Николай занимался и в юности. С удовольствием писал пейзажи и натюрморты, а портреты с детства любил прописывать карандашом. Потом поступил на художественно-графический факультет Московского полиграфического института.

Трудился же Денисов в институте — Всесоюзном научно-исследовательском институте игрушки в Загорске. Каждое утро поднимался по лестницам большого кирпичного дома, из окон которого виднелись купола Троице-Сергиевой лавры.

Работал Николай Денисов волшебником! Правда, здесь не изобретали ковров-самолетов. Мало интересовали ученых скатерти-самобранки и избушки на курьих ножках. В стенах этого научного учреждения занимались исключительно рядовыми проблемами: проектировали для детворы… игрушки! Причем, дело это, оказывается, весьма хлопотливое. Ребёнка не обманешь. Он сразу всё знает о своей новой кукле. Вдохнули в неё тепло человеческого сердца или сделали бездушным механизмом, умеющим ходить, хлопать глазами. Только добрая кукла становится другом детских игр. Знал об этом Денисов и поэтому всегда очень старался.

Сначала требовалось слепить модель будущей игрушки из серого пластилина, и чтобы ничто не отвлекало. Потом Денисов дорабатывал и отливал модель в гипсе. И, наконец, утверждал её на художественном совете. Специалистами учитывалась масса факторов: эстетических и психологических. Это вам не какие-нибудь бесформенные и безвкусные безобразные смешарики и телепузики! Даже цвета, в которые расписывали игрушку, их оттенки, были предметом жарких дискуссий на художественном совете. А таких советов проходило три: во ВНИИ, затем в Союзе художников в секции скульптуры малых форм, потом в министерстве.

Там же, в институте, трудилась и жена — Римма Васильевна. Тридцать восемь лет она проработает во вредном цеху с нитролаками и нитрорастворителями, расписывая модели игрушек.

Но не хватало иной раз художнику внутренних сил, способных оживить игрушку. И тогда Денисов уезжал в деревню.

Возвращение

ФИЛИМОНОВСКАЯ ИГРУШКА

Ты откуда пришла к нам такая?

Вся простая, без хитрых затей.

С длинной шеей и расписная,

Для игры и забавы детей.

Я тебя полюбил в раннем детстве —

Мастерицею бабка была.

Ты ко мне перешла по наследству

От красивых людей из села.

Для тебя не страшны расстоянья.

Ты — от предков далёких времён.

Эти глиняные изваянья —

Колокольной Руси перезвон.

Николай Денисов

Между тем, 7 июля 1983 года в «Известиях» вышла моя первая заметка: «Филимоновская игрушка» о Николае Васильевиче и возрождении промысла. Была в ней опечатка. В подписи под фотографией с изображением Сергея Денисова за лепкой игрушки стояло: «Н. В. Денисов за работой». Но эта ошибка стала пророческой. В лице сына Сергея наш подвижник Николай Васильевич обрёл на всё остальное время творческого соратника и дельного помощника — толкача идей, как бы сейчас сказали, пробивного продюсера.

Да и все причастные к древней традиции в Филимонове и Одоеве, Загорске и Москве, искренне радовались этому первому за многие десятилетия упоминанию филимоновской игрушки в центральной советской прессе.

Часто снилась ему деревня…

Особенно радовался Николай Васильевич, когда ехали всей семьей. Старший сын Сергей привозил на своей машине жену Татьяну, внучек. Оживал старый дом. Приятно было сознавать, что родные места так же дороги близким, как тебе. И вообще, много тут было радостного.

Дойдешь извилистыми тропками на вечерней заре до высокого берега Упы, остановишься, оглядишься, и дух захватывает! Бесконечная красота Синегорья…

Старики рассказывали Денисову, что погожим весенним днем собирались здесь в прежние времена всей деревней. Была она дворов сто двадцать, ещё на соседнем холме через овраг продолжалась, но уже под другим именем — Красёнки — Верхние и Нижние.

Со ста дворов сносили сюда глиняные поделки для обжига в вырытых в земле печах. В ночной темноте высоко поднимались столбы пламени и мерцающими звёздами отражались в спокойной речной глади. Рядом с печами, прикрываясь рукою от жара, сотни пар детских глаз напряженно наблюдали за рождением чуда. Засветло их отцы заложили в печи-горны десять сороков глиняных фигурок. Была тогда глина черная с синим отливом.

Становилась она в огне алой, словно горящие угли. А поутру извлекали из печей белоснежные глиняные фигурки.

Дивились дети!

Вековые старцы обращали свой мысленный взор в лихое прошлое. Всю ночь вспоминали, как деды их дедов вставали на этом берегу стеной против большого войска. И как испугался их литовский князь Ягайло, и не пошёл на помощь союзнику своему Мамаю. Устрашился враг острых топоров в руках смелых русичей. Легче тогда пришлось дружине Дмитрия Донского на поле Куликовом.

Слушали парни стариков — придёт и наше время! А пока, кто на кулачках не побоится? Кому не страшно через костер прыгнуть? Одобряюще кивали головами старушки. Молодицы пели, водили хороводы. По домам расходились после первых петухов — коров в стадо гнать.

Предки в незапамятные времена встречали здесь Бога Солнца — Ярилу пением глиняных дудок, отгоняя их пронзительным свистом, песнями и плясками злые силы от душ умерших. Так выгоняли злых духов и из жилища. Дудками вызывали хорошую погоду, их звуками разгоняя тучи.

Глиняные свистульки, разукрашенные магической росписью, вещали на шею детям, как поющий оберег. Игрушкой свистулька становилась для ребенка с его ростом, но никогда не утрачивала в понимании предков магической силы оберега.

Специалисты сегодня утверждают, что при раскопках Жемчужниковского и Снедковского курганов, городищ в Одоеве были обнаружены черепки гончарных изделий, относящиеся к IX — XI векам, с нанесёнными на них рисунками и знаками, которыми и поныне расписывают филимоновскую игрушку: разнонаправленными полосами, звездами, ромбами. Все они из сюжетов дохристианского славянского культа. На это указывают и сами фигурки — женщины с птицами или детьми в руках, кони, олени, коровы, петухи.

В середине XIX века филимоновские игрушки-свистульки были популярны далеко за пределами Одоевского края. Две трети семей в Филимонове кормились гончарным производством и изготовлением потешек на продажу. Посуду, кирпичи и черепицу делали мужчины, а свистульки — это бабья дель — их лепили и расписывали женщины, за что окрестные соседи прозывали их «свистуличницами».

В 1871 году в газете «Тульские губернские ведомости» писали: «Жители подгородных селений казенного ведомства: Красёнок, Татьева, Филимонова, Нестерова, Апухтина, кроме хлебопашества, занимаются плотничеством и гончарством… Гончарные и щепные изделия сбываются в городе Одоеве».

В конце XIX столетия филимоновский игрушечный промысел начал угасать. Образцы той поры сегодня хранятся в музее «Поленово». Но бум фабричной игрушки не смог заменить незамысловатую свистульку, хранящую вековую память предков. Она сохранилась как носитель тысячелетнего культурного кода людей, населявших эту местность.

Рассказывал мне Николай Васильевич Денисов популярную в этих местах легенду. Как без малого шесть веков назад крестьянин по прозвищу Филимон отыскал здесь невиданную доселе глину. Скоро расцвел на тульской земле самобытный гончарный промысел. Худые были здешние земли — не пригодные для землепашества. Поэтому мужики с удовольствием стали делать на продажу глиняную посуду. Благо, было где её сбывать. Всевозможные крынки, миски, вазы, кружки, тарелки отвозили подводами в соседний город Одоев, для продажи на ярмарке. Так и кормилась столетиями вся деревня.

Будто тогда же бабы стали лепить из глины разнообразные свистульки на забаву детворе. Лепили в радость, вкладывая в каждую потешку столько душевного тепла, сколько хотели передать своему ребёнку. Из их рук появлялись на свет сказочные зверушки. Длинношеие «козлы», добрые «волки», забавные «коньки-горбунки». Лепили жеманных «барышень» с утками в руках, «кавалеров» с перьями в шляпах, лихих «всадников».

Только делали игрушку из другой, специальной, глины, что узким пластом кое-где залегает в окрестностях. В народе прозвали её за цвет — «синикой». Удивительно податлива она в работе, пластична. Попадает в добрые руки — сразу оживает. А при обжиге становится белоснежной!

Может, правдива легенда об удачливом мастере Филимоне? Во всяком случае, документальные упоминания о деревне, наречённой его именем, относятся аж к шестнадцатому веку!

А что же ученые? Какова их точка зрения на происхождение промысла, породившего искусство филимоновской глиняной свистульки? Нет среди специалистов единства.

Скептики утверждают, что игрушка эта — более поздняя поделка. Другие находят ей аналогию в древнеримской терракоте, встречающейся в захоронениях. Есть смельчаки, увидевшие в потешке много общего с древнеиндийской народной глиняной пластикой. Но не будем так далеко путешествовать во времени и пространстве.

Историк М. Касторский писал в девятнадцатом веке: «У нас своя славянская природа, телесная, духовная, с особым развитием в действии и мысли; свой язык, носящий в материи и форме свою самобытность».

В этой связи есть ещё одна любопытная гипотеза.

В глубокой древности, со времён верхнего палеолита, в этих местах были поселения древних людей, которые использовали местную глину для создания ритуальных фигур, это подтверждают археологические находки.

Издавна населяли эти земли вятичи. И, как у каждого славянского племени, были у них свои обычаи, традиции, поверья. Во многом эти различия происходили от окружавшего древнего человека природного разнообразия. Вятичи жили среди холмов, густо поросших непроходимыми лесами. В этом ландшафте и формировался пластический образный мир филимоновской игрушки.

Вспомним берегинь вятичей. Символ доброго начала жизни, праматери всего сущего на Земле, оберегавший племя от бед. Древних берегинь всегда отождествляли с птицами, вот и «барышни» из Филимонова обычно держат в руках утку. При желании, даже человеку несведущему, легко найти единые черты в пластике берегинь и филимоновских «барышень».

Глиняная свистулька несла в себе определенный смысловой образ и магическое действие. Женская фигурка представляла собой воплощение языческого божества плодородия, фигурка всадника или коня — символизировали божество солнца, оленя — богатства, уток — воды «земной и небесной».

Культура свободолюбивого славянского племени вятичей долгое время оставалась вне влияния соседей и церковной зависимости. Они одними из последних приняли христианские церемонии. Поэтому вполне возможно предположить прямую преемственность филимоновской свистульки от берегинь древних вятичей. Впрочем, почему только от берегинь? Среди потешек популярны образы «коня» — символа солнца, «волка» — собаки небесного воеводы, «петуха» — гонителя злых чар.

Хотя игрушку расписывать стали гораздо позднее, но цвета росписи имели старославянское магическо-символическое значение: красный — цвет солнца, зеленый — жизни, белый — гармонии, синий — небесный.