Бесплатный фрагмент - Фея

Особая благодарность моему другу, Марату Бектимирову, без которого эта книга так и осталась бы невоплощенной идеей.

---

Все события и персонажи вымышлены. Любое совпадение случайно.

Часть первая

— В смысле нет денег? Ты чего несешь-то?!

Неприятный холодок пробежал по спине.

— Мы договаривались!

— Да чего ты орешь, ну получилось так, бывает.

Вальяжный тон в трубке резко согнал холодок вниз, в пятки, по дороге ослабив ноги.

— Ты меня кинул? — предательски севший голос дал петуха. — Ты меня кидаешь, что ли?! Ты охуел? Ты знаешь, что с тобой будет?!

— Да иди ты нахер, что ты мне сделаешь, ссыкло!

Уверенность, с которой это было сказано, и презрение, с которым было произнесено это «ссыкло», двойным длинным жалом страха и унижения вошли в душу как в масло. Этот наглый урод видит его насквозь. Он ясно представлял его спокойное лицо с презрительной ухмылкой с той стороны трубки.

— Я заяву накатаю… — сам почувствовал, что почти простонал это.

— Ты еще маме пожалуйся, чушкарь. Нахуй пошел.

— Отдай деньги!!!! Отдай!!! Ну пожал…

Но вместо отчаянного крика наружу вырвался сиплый выдох, вытолкнувший Павла из забытья.

Ужас происходящего еще сковывал мокрое от пота тело и мозг, но осознание, что это был всего лишь кошмарный сон, уже наступало. Облегчение от того, что очередная нерешаемая проблема — всего лишь продукт распада алкоголя в спящем мозгу алкаша, сродни эффекту от стакана водки с похмелья — эйфория. Но любой запоец со стажем, приходящий в сознание, вырвавшись из лап скачущих хихикающих демонов, непременно попадает в жопу реальности. Открывать глаза не хотелось.

Страшный сон, хоть и в прошлом. Но и в ближайшем будущем ничего хорошего не предвиделось. Вместо ночного кошмара начинал накатывать утренний. Похмелье запойного алкоголика — это не физические страдания. Никакие головные боли с трясучками, поносами и остальной херней не сравнятся со страхами внезапно проснувшегося в середине запоя. Это месть отравленной души, дождавшейся короткого просвета в сознании и успевающей сблевать все то дерьмо, которым ее засирают.

Павел был со стажем и не собирался ждать, когда его душа проснется вслед за его головой. Четвертые сутки кочерги уже не позволяли выслушивать ее упреки без хоть какого-то напряжения сил, а их уже не было. Скоро закончатся деньги, пора выходить, очухиваться и снова начинать работать.

Но не сегодня.

Он разомкнул веки, не поднимая головы обозрел видимое пространство, заключил, что лежит на диване в куртке, трусах и берцах. «Значит, ночью двигался».

Вопрос даже не куда и зачем — бесполезно, а чем это ему теперь грозит. От этих мыслей страхи отходняка становились все более реальными, и Павел начинал понимать, что скоро накроет наглухо. Поэтому он перевел себя в сидячее положение, прислушался к ощущениям, стянул берцы — и уже с высоты почти восставшего феникса осмотрел поле битвы. Вернее, ту помойку, в которую за время запоя превратил свою однушку. «Хорошо, что не трешка».

Будучи по природе своей отчасти перфекционистом, на автомате собрал воткнутые в остатки шоколадки окурки, сложил их вместе с другими, вдавленными в банку из-под шпрот, выстроил рядом со столиком пустую тару, сбросил объедки в одну тарелку, остальные составил в стопку. Собрал смятые салфетки, протер ими же столик. На этом посчитал уборку законченной, потому что волны страха перед совсем уже ближайшим будущим грозили превратиться в один сокрушающий цунами.

Печень, хоть и уставшая за последние годы, работала пока исправно, поэтому вчерашний хмель постепенно уступал место интоксикации со всеми сопутствующими. В голове уже шумело, как в новостройке, начался тремор, сердце ожило и начинало биться в ребра, будто только что пойманная и посаженная в клетку птица, но Павел был спокоен. Вставать не хотелось категорически, но близость облегчения придала силы. Мысль о том, что через каких-то шесть минут, которые алкоголь тратит на дорогу от желудка к мозгу, мир снова повернется к тебе улыбкой осла из «Шрека», подняла с дивана и потащила в ванную.

Включив свет и стыдливо игнорируя давно не мытое зеркало, опустился на колени, распахнул иллюминатор, долго шарил в набитых тряпками внутренностях шведского агрегата, вывалил все на пол, раскидал, озадаченно почесал нос, отгоняя накатывающую панику, крутанул барабан. Даже засунул внутрь голову, как бывало, в поисках четного носка — пузыря нет.

Этого не могло быть. В каком бы он ни был состоянии, заначку делал всегда. Это правило выживания, и он не нарушал его ни разу. Не исполнив этот обряд с вечера, и глотка пива бы не сделал. В панике и уже безо всякой надежды пробежался по возможным нычкам: под ванной, в бачке, в коридорных шкафах — и двинулся на кухню, уже будучи твердо уверен, что причина надвигающейся беды находится там. Нажав клавишу выключателя, обреченно опустился на табурет.

Леха спал на полу мертвецким сном с видом невинного бородатого ребенка, подложив под голову рюкзак. Сковорода с остатками картошки, огрызки хлеба с колбасой, жопки соленых огурцов и коробки из-под сока «Добрый» на столе. Рядом с головой Лехи стояла заначка. Пустая. И почему-то сахарница. С высосанным помидором внутри. Старые часы над дверным проемом показывали четыре утра. Это означало, что впереди пять часов ада. «Сука, ну как же ты допер-то?» — с грустью посмотрел на друга Павел. Убивать его совсем не хотелось, но, видимо, ментовская статистика с бытовой мокрухой и расчлененкой из таких вот романтических пробуждений и складывается, подумал он.

Вылив в себя полчайника воды в наивной попытке обмануть организм, Павел выключил свет, вернулся в комнату, повалился на влажный, холодный диван и натянул на голову куртку. Предстояло за пять с лишним часов пережить все дерьмо, что произошло за последние десять-двадцать лет из его сорока с лишним. Попытки уснуть обречены на провал, так что свалить не выйдет. Колотилось сердце, душил страх. В пропитанном спиртом мозгу восставали эпизоды, которые ты всю жизнь закапывал в самые дальние углы памяти в надежде, что они не напомнят больше о том, какое ты дерьмо.

Всплывают люди, которых ты, смеясь, унижал, и им нечем было ответить, потому что они были слабее тебя.

Всплывают те, кто, смеясь, унижал тебя, и ты ничем не мог ответить, потому что был слабее их.

И во всех этих воспоминаниях, в любой из этих ипостасей мерзким выглядел именно ты. Когда подлецом, когда трусом, а когда и вовсе подонком.

Душа уже проснулась окончательно и, пользуясь моментом, отрывалась по полной. Павел нашарил во внутреннем кармане куртки старый Samsung. Растресканный экран показывал четыре двадцать. Время остановилось окончательно. «Господи, помоги, не доживу ведь». Сжался в комок, натянул повыше куртку, крепко сцепил веки и стал считать баранов. Бараны разбегались.

— Господи?

Павел вздрогнул. Он не задремал, это точно, а голос был отчетливый. «Леха, что ли?» С похмелья и так жить страшно: любой шорох, стук в дверь, не говоря уж о телефонных звонках, сравнимы с ударом током. А уж живой голос ночью в квартире одинокого забулдыги…

— Ты просишь Господа помочь тебе дожить до стакана?

На этот раз Павел не вздрогнул. Его подбросило. Голос действительно был реальный. Сильный, низкий и насмешливый. «Все. Белка. Пиздец». Сколько раз он был на грани. Не хватало совсем чуть-чуть, но, зная клинику, правильно выкарабкивался. Много читал про это. Так она и приходит. Сначала они начинают с тобой разговаривать, потом ты вступаешь с ними в диалог.

Скрутившись в каменный комок, сжав до треска в лицевых мышцах веки, Павел приготовился к следующей атаке. Тишина. Минута. Пять. Тело устало сжимать себя вовнутрь, лицо постепенно расслаблялось, и только мелкая дрожь долбила не переставая, периодически попадая в унисон с дробью, отбиваемой зубами. На какие-то пару минут ему даже показалось, что задремал и, открыв снова глаза, с надеждой посмотрел на часы. Четыре пятьдесят. Эта ночь никогда не кончится.

Но что-то изменилось. Прислушавшись к себе, вдруг понял, что его почему-то отпустило. Вместо намечавшегося разрыва сердца вдруг ощутил, что душивший его страх — пропал. Совсем. Будто вынули. Или вкололи обезболивающее. Снизу вверх прокатилась волна и смыла его, как SOS на пляжном песке. Еще через минуту, проморгавшись и поняв, что чувствует себя отлично, что нет никакого желания выпить и что хочет жрать и курить, он даже испугался: что-то не так.

Последний раз он испытывал такое безмятежное блаженство в глубоком детстве, но и искать причину, по которой ему только что открылся портал в рай, не собирался. Главное — не белка. Диван, куртка, Лехин храп из кухни. Окно, за которым должна быть засранная детская площадка и джип соседа на газоне.

Нашарив на столе пачку, кинул сигарету в рот и, пока искал зажигалку, накидал план действий. Душ, кофе, убрать бардак, спровадить Леху домой — дальше видно будет. Зажигалки ни на столе, ни на полу, ни в карманах куртки не обнаружилось, надо было идти на кухню. Он подошел к окну, отдернул шторы и распахнул раму. Свежий ноябрьский воздух ворвался в комнату и честно вступил в борьбу с затхлым кисляком из шпрот, табака и перегара. На проспекте уже шумело московское утро, люди стекались ручейками в сторону метро или возвращались с ночной смены, мамаши паковали полуспящих детей в машины, а, кажется, никогда не спящий дворник Селим рылся в подъездном мусорном баке, трамбуя отдельно пивные банки и картон.

Павел с удовольствием глубоко вдохнул в себя осеннее утро, сел на подоконник, еще раз затянулся, стряхнул пепел… и завис, уставившись на зажатую между пальцев тлеющую сигарету, которую не прикуривал. «Что за?..»

— Так что ты там просил? У бога своего. Утырок.

Спокойная интонация голоса, уверенность в превосходстве, уничижительный, насмешливый тон и общая ощутимая сила в секунду выдернули Павла из так и неосвоенного им рая и отбросили обратно в сегодняшний сон со всеми его ужасами и беспомощностью. Его снова затрясло, бросило в жар и пот. Резко накатила знакомая до слез тоска, захотелось скорее выпить, напиться, забыться, изговнять очередной день, а затем и ночь. Пальцы обожгло, рука дернулась и окурок, разбрызгивая искры, улетел на крышу чьей-то машины. Он так и продолжал стоять, глядя на видимый между домами клочок проспекта и пролетающие по нему машины.

— Сядь на место. Пока в окно не съебался.

Павел медленно повернулся. В глубине комнаты, в кресле, которое отделял от дивана журнальный столик с объедками, несмотря на полную темень, он видел силуэт человека.

Его уже не трясло. Колотило древним советским перфоратором. Было холодно, но пот крупными ручьями сбегал из подмышек в трусы, содержимое которых сжалось в детскую дульку. Хотелось ссать, к маме, на луну и нахуяриться.

— Ты… Вы… Кто ты?.. Вы… Я сейчас в милицию… полицию…

— Сядь, не зли меня.

Рама за спиной захлопнулась. «Блядь!» — подпрыгнул Павел и, сделав один быстрый шаг, сел на диван. Себя он не чувствовал. В голове не было никаких мыслей, кроме одной, пульсирующей огромными яркими буквами рекламного баннера: «Пиздец!»

«Господи! Пусть это будет белка! Пусть я съехал — хер с ним! Примут, отка́пают… Больше никогда, ни капли, клянусь, Господи!..»

— Господи, отка́пай меня?

В этот раз интонация была другой. Такая обычно сопровождается презрительной ухмылкой. Колотило уже с амплитудой эпилепсии, грудь сжало, а в глазах потемнело. Он начал задыхаться.

— Под ногой.

— Чт… Что? — на выдохе переспросил Павел.

— Под ногой. Справа. Опусти руку. Крякнешь еще.

Не сводя с черной тени выпученных глаз, Павел сполз на край дивана и, пошарив внизу, нащупал знакомые обводы стекла. Поднеся к глазам, разглядел красивую некруглую бутылку с широкой, наклеенной наискосок этикеткой. Тень в кресле молчала. Звуки глотков раздались почти одновременно с треском свинчиваемой крышки — емких жадных глотков, сопровождаемых бульканьем пузырей воздуха, замещающего в бутылке жидкость.

— Хорош. Хватит, я сказал!

Павел оторвался, закашлялся, дернулся к столику в поиске закусить, ничего не нашел, поднял с пола куртку, уткнулся в нее и втянул носом. Во все легкие. Выдохнул. Жидкость, не похожая на водку, но явно с признаками всего ей присущего, упала вниз, огнем пройдясь по пищеводу, и уже начала всасываться в кровь. И если это не какая-нибудь отрава, которую притащил с собой этот урод, то сейчас должно было наступить облегчение, думал Павел, зарывшись в вонючую кожу куртки.

— Да уж, — с презрением протянул голос.

Рассвет уже вовсю раскрашивал небо за окном в серое, комната начинала приобретать очертания, но этот черный силуэт в двух метрах напротив не отражал свет совсем. Он его поглощал. «Черная дыра» — естественно, первое, что пришло на ум. Проглоченное сыграло. По крайней мере, его уже не трясло и возвращалось осознанное восприятие. Нейроны в мозгу начали налаживать разрушенные мосты. Снова захотелось курить.

— Что? — спросил Павел, испугавшись собственного голоса.

— Всякое было, — сказала тень. — И кидались на меня, и стреляли. Похуисты были, отмороженные разной степени, нахер посылавшие, но таких обоссанцев… Как тебя отобрали, зачем — не понимаю.

— Куда… отобрали? Кто? Зачем? — Павел еще не настолько пришел в норму, чтобы сколько-нибудь ясно понимать, что происходит, но сам факт, что он уже говорит, пусть и с каким-то алкогольным глюком, потихоньку возвращал его в действительность, а происходящее начинало отдавать реальностью.

— Хотя что-то в этом есть.

Ему показалось, что голова черной дыры ухмыльнулась

— Да кто ты?!.. Вы… — попытался придать уверенности голосу Павел. — Черт? Дьявол?

— Нет. Фея, блядь, — спокойно ответила тень.

— Можно я еще? — несмело потянул со стола бутылку Павел. Приложился на пару крупных глотков. Пойло уже приобрело вкус и он ему нравился. Прежде чем поставить бутылку обратно на пол, попытался рассмотреть этикетку, но света в комнате было еще недостаточно. Зато разглядел силуэт сигаретной пачки, торчавшей между консервной банкой и стопкой тарелок. Вытряхнув несколько штук, сунул одну в рот, пошарил по столу глазами, похлопал по бокам трусов, посмотрел на окно и перевел взгляд на тень.

— Может, тебе еще подрочить?

— Я не хотел. Можно на кухню сходить?

— Да ладно! Я ж здесь для этого, — усмехнулась тень. — Чтоб ты просрался от страха, напился на халяву и всю ночь прикуривал от святого огня.

Но Павел был уже не тот, что час назад.

— Так ведь я и не звал вас… тебя. От страха я бы до девяти утра и сам бы обосрался. На бухло деньги имеются, не попрошайка… — голос хоть и подрагивал, но страха перед этим — кто бы он ни был — уже не было. — За огонь спасибо. Только сомневаюсь я в его святости. Не с той ты стороны.

Уже не спрашивая, схватил бутылку, широко глотнул, откинулся на спинку дивана и почти с вызовом уставился на жуткого гостя.

— И за предложение спасибо… сам. Еще всякое непонятное мне не дрочило. Ну рассказывай, чего затих? Кто ты, что ты… от меня чего надо. И дай огня, не жмись уже — не убудет. У вас там его много, по ходу, — хохотнул Павел. Он уже полностью пришел в себя, как ему казалось, и контролировал все: и ситуацию, и диалог, и погоду за окном.

— Какие же вы все никчемные, — сказала тень. — И что Он с вами нянчится? Смыл бы к херам, как когда-то, и забыл, как неудачный стартап. Одно говно от вас. И сами вы говно.

— А-а… — протянул Павел. — Моралист, бля… Праведник! Мозги вправлять снизошел! Или из-под земли вылез? Кто ты? Чего рожу прячешь как омоновец? Покажись! — язык уже заплетался. Павел толком ничего не ел уже два дня, и алкоголь, беспрепятственно пробежавшись по организму, влетел в мозг пушечным ядром, вновь разметав выстраивающиеся конструкции. — Пошел ты, черножопый! Вертел я вас… всех! Хоть сверху, хоть снизу. Всех!

Трудяги-нейроны, безразлично наблюдавшие, как очередной грязный селевой поток смывает их работу, привычно разошлись по домам. И синхронно выключили свет.

                                           * * *

Ноги на столе и сброшенные на пол тарелки — первое, что разглядел Павел, разомкнув веки. Он сидел на диване в трусах, с зажатой между пальцами сигаретой. Закрыл глаза и попытался быстро заснуть обратно. Возвращаться в ад не хотелось. Спать — хорошо. Просыпаться плохо. Даже просто на работу. А просыпаться в говне… Было очень холодно. Окно нараспашку. Он потянул с пола куртку, попытался укрыться, закутаться — и снова уснуть. Но ощущения уже возвращались. Шум жизни с улицы — самое отвратительное, что может услышать проснувшийся в середине дня пьяница.

В квартире почему-то пахло грилем. Вернее, воняло какой-то мясной гарью. Это вернулось обоняние.

Смысла вылеживать не было. Вздохнув, потер ладонями лицо, встал, закрыл окно и поплелся на кухню.

— Живой?

Павел сел на табурет, привалился спиной к стене, уткнулся в нее затылком и закрыл глаза.

— Понятно.

На удивление бодрый и свежий Леха сидел напротив и поджаривал портативной горелкой нанизанную на вилку сосиску. Та шкворчала, пузырилась и изгибалась как живая. В кухне, не в пример комнате, было чисто. Посуда вымыта, мусор собран, даже пол протерт, судя по стоящей в углу швабре с мокрой тряпкой.

— А по-человечески на сковородке никак?

— Хочешь?

Павел покосился на протянутую вилку с надкусанной, в волдырях сосиской, на ехидную жующую рожу, и его замутило.

— Я в душ.

Прооравшись в унитаз, ополоснул холодной водой лицо, взял с полки тюбик, щетку и, наконец, посмотрел в зеркало. Опухшее, будто избитое, давно небритое лицо, слипшиеся волосы, красные после натужного разговора с унитазом глаза, мешки под ними и, если бы зеркало передавало перегар, то картина была бы законченной. Опершись на раковину, выдавил в рот пасту и, подавляя новые желудочные позывы, поелозил щеткой. Ополоснул еще раз лицо, стянул трусы и залез в душевую кабину.

— Ожил?

Леха сидел на подоконнике с чашкой кофе в одной руке и сигаретой в другой. И еще он улыбался. «Сволочь», — позавидовал Павел. Немного посвежевший телом и мозгом, с полотенцем на поясе прошел к шкафу, натянул чистое: носки, джинсы и толстовку.

— Ты что как зомбак? Херово так, что ли? — Леха поставил на стол чашку с кофе. — Давай! Бодрит. Может, поешь все-таки? Если этот солидол не лезет, давай дошик запарю. Бульончик точно зайдет.

Павел смотрел на этого здорового бородатого увальня и вспоминал, как три года тому назад Леха поскребся в окно его «газели» на стоянке перед домом, когда он приехал после тяжелого трудового дня и собирался опрокинуть чекушку. Любил он подниматься домой уже в настроении. Вернее, без него там нечего было делать. Каждый раз, припарковавшись, откупоривал заранее купленные ноль двадцать пять, выпивал в два приема и полчаса-час сидел, слушая радио и ни о чем не думая. Общая с супермаркетом парковка, естественно, была давно освоена попрошайками всех мастей, поэтому на очередной стук в боковое стекло Павел, уже собравшийся каркнуть свое дежурное «Иди работай!», даже не обернулся. Чекушка со свернутой крышкой стояла на сидении, оставалось только оторвать приклеенную к детской коробочке с соком трубочку и воткнуть ее внутрь. Наконец скипетр и держава были на своих местах, он выдохнул, ополовинил стекляшку, морщась, соснул полосатую трубочку. Краем глаза заметил движение слева.

Вполне себе опрятного вида, в неброской, но аккуратной одежде по сезону: пидорка, не самая дешевая куртка, да и джинсы — не колхоз, начищенные по-солдатски, не дорогие, но надежные берцы. С плеча свисала объемная спортивная сумка. Мужик деликатно отвернулся и, покрутив головой, собирался уходить. Павел покрутил ручку стеклоподъемника.

— Денег не дам, но, если совсем плохо, сто грамм налью.

— Спасибо, — повернулся, улыбаясь, тот. — Но у меня проблема другого рода.

Павел поскучнел. Артист. Дальше пойдет многоступенчатый развод с такими душераздирающими и реалистичными подробностями, что к концу еще и должен будешь.

— Вы не могли бы послать смс на номер, который я вам дам? Вот текст, — протянул он сложенный вдвое стикер.

«Мама, это Алеша, все в порядке, я вне связи, попросил друга. Буду в городе — наберу, привет Надюшке».

— Я вам буду очень благодарен, это важно для меня.

Павел еще раз перечитал, просчитывая варианты подвохов, и понял, что ничего не понял. Подняв голову, посмотрел в спину удаляющегося неспешным шагом в сторону остановки мужика. «Если это разводняк, то такому артисту и заплатить не жалко», — дернул он ручку двери.

— Эй!

Мужик обернулся, махнул рукой и продолжил путь.

— Да подожди ты! — Павел догнал, схватил за лямку баула. — Стой. Давай так. Держи, — протянул сиреневую купюру. — Вон там, — ткнул он на вход в магазин, — терминалы. Иди положи на телефон. Я в машине буду, — зачем-то добавил он. «Артист» спокойно смотрел на него, будто знал, что все должно было произойти именно так. «Развел как лоха», — заерзал Павел. Мужичок молча взял деньги, повернулся и пошел в сторону входа.

— Вот чек, спасибо большое, я обязательно верну, — «артист» протянул руку и теперь уже сам представился: — Алексей.

Павел руку пожал, назвался в ответ и еще раз удивился тому, что сейчас произошло. Он уже давно никому не верил, не доверял и не доверялся. А тут какой-то недобомж через сопливую эсэмэску не напрягаясь срубил с него пятихатку и теперь сидит в его машине и улыбается.

— Тоже домой не тянет? — кивнул тот на чекушку.

На следующий день Павел на работу не поехал, благо работал на себя. Алексей был обычным, простым работягой со стандартной для таких историей. Устав в своем Кургане слушать упреки жены за пустой холодильник, подписался по объявлению на вахту, отпахал два месяца, получил на руки меньше, чем дома зарабатывал за один. Договор — филькину писанину — подмахивал, как водится, не глядя — в общем, даже домой уехать не на что. Да и ехать не собирался. Не с чем. И уже, наверное, и не к кому. Бабы неудачников смывают. И быстро заменяют. Мама поймет. А дочка еще маленькая — «На ноги встану, в обиде не будет».

— И что? Куда дальше? — разливая, спрашивал Павел.

— В Уренгой поеду. «Газпром», все дела. Объявление читал, позвонил, скинул копии корочек, сказали приезжать.

— Тебе мало? Ты сейчас из Москвы в эти ебеня за новым наебаловом поедешь?

— А здесь что делать?

— Во дурак. У тебя корок на десять профессий. Здесь сейчас бесконечная стройка. Плитку по два раза в год перекладывают, метро скоро до Новгорода продолбят, за МКАДом вообще ад, термитники эти целыми городами штампуют, работы валом, какой Уренгой нахер?

— Здесь без протекции на нормальную работу не устроишься. А куда попало — наебут. А там хоть шарашка солидная, соцпакет, по закону все.

— Ну, на хорошее место без протекции ты нигде не попадешь, и там тоже. Руками можешь? Тяжелое там… резка-сварка?

Алексей вопросительно посмотрел.

— В общем, я лом собираю, — сказал Павел. — Подожди смеяться, не ванны по новостройкам. Договариваюсь с владельцами-арендаторами земельных участков, с управляющими, с охраной, со всеми, на чьей территории есть чего, скажем так, ненужное.

— Например?

— Например, пара давно забытых высоковольтных опор. Заброшенные цеха на бывшей промке, целые заводы.

— Чего? Это ж…

— Да. Но это не каждый раз, да и отстегивать нехилый процент, но все же. Работа тяжелая, но ее много. А я один. Ну что? — протянул руку.

— Ты еще спрашиваешь, — сграбастал ее Алексей. — Резак? Ацетилен-кислород? Транспорт?

Павел улыбнулся.

                                           * * *

— Так что, запарить доширак? Кофе пей, остынет.

При мысли о китайском пахучем бульоне во рту заиграла слюна, а в желудке что-то буркнуло.

— Ты как заначку мою нашел?

— Какую заначку? — сдирая цветастую пленку с пенопластовой коробки, спросил Леха.

— Ту, что из стиралки вытащил и выжрал под помидор с сахаром. Меня подорвало ночью, чуть не обосрался.

Леха всыпал вонючую химию, залил кипятком, накрыл крышкой, сверху положил полотенце, вернулся за стол, спокойно посмотрел Павлу в глаза и улыбнулся:

— Ты считаешь меня крысой?

— Не гони. Просто… как… искал, что ли? — ему уже было стыдно. Предъявлять другу за водку — это край.

— Паш. Ты серьезно?

Леха встал, достал из выдвижного ящика вилку, поставил на стол коробку, бросил рядом пачку молотого перца.

— Сыпани побольше, самое то сейчас. Пузырь этот мы с тобой вместе начали, — наливая себе очередной кофе, сказал Леха. — Ты за ним сам бегал вечером. В дрова уже был. По сотке тяпнули и спать пошел. Я в одного добивал. Так что не брал я твою нычку, не знаю, куда ты ее дел.

— Да ладно, Лех, я ж не в обиду. Разобраться хотел.

— Разобрался? Ешь давай. Выползать из этого говна надо. Михалыч обзвонился уже, где пропали. Два километра жд-тупика порезать и вывезти надо, чужие вокруг крутятся, уведут из-под носа. Ты лучше скажи, Паша, с какого ты вдруг во сне разговаривать начал? Не было за тобой такого раньше.

— В смысле?

— В смысле, что ты с пяти утра мне спать не давал. То шептал, то скулил, а под конец в голосину уже. Я поссать пошел, заглянул: сидишь, нога на ногу на столе, пальцы веером, гнешь кого-то, а глаза закрыты.

— В смысле?

— В смысле спишь сидя и пиздишь с кем-то. И еще. Ты помнишь, что ты ныкал?

— В смысле?

— Да что в смысле!!! — рявкнул Леха. — Какой пузырь ты закапывал в свою нору?

— Да как всегда, что пьем, то и заначиваю.

Алексей, пристально глядя на него, допил кофе, вышел в комнату, вернулся, поставил перед ним пустую тару и сел напротив.

— Знаешь, сколько этот пузырь стоит?

Павел очумело разглядывал прямоугольную бутылку с косой голубой этикеткой «Johnnie Walker Blue Label. Blended Scotch Whisky».

— Литр, — продолжил Леха. — Не палево. Двадцать пять штук стоит.

Продолжая читать по буквам, Павел сделал вид, что не охуел.

— Так это что… это я сейчас двадцать пять тысяч сблевал, что ли?

— Зачетная шутка. Но дело не в деньгах. Тут дело в том, что этого пойла в России почти не купить. Во всяком случае точно не ночью в трусах. Где ты это взял? Где ты был?

— Понятия не имею, — медленно произнес Павел.

— Может, звонил куда? Привезли? Хотя… Может, раньше купил, в подарок?

— Точно нет. Некому. Да и не стал бы такие бабки тратить на алкашку, есть намного дешевле и пафоснее. Тем более, говоришь, редкость.

— Это не редкость, Паш. Это спецзаказ, его не продают в магазинах. Ты ночью выжрал литр богемного пойла, сблевал его в унитаз и сидишь, дуру гонишь.

— Да не гоню я! — взвыл Павел. — В душе не ебу, откуда это взялось. Не помню я ничего, клянусь.

— Поешь! — сказал Алексей. — Пить больше не будем, работать надо.

Павел уныло ковырял в коробке, наматывая на вилку пластиковую лапшу, макал в жижу хлеб, но не лезло. Больше того, выпитый ранее кофе взбунтовался против такого неуважения и рванулся обратно.

— Я сейчас.

Забежав в ванную, он включил воду на полную, преклонил колени перед фаянсовым алтарем и уже собирался прочесть свою скорбную молитву, как вдруг заметил, что в углу, возле никелированной стойки, что-то не так. Совсем не так. Потому что из маленького ведерка торчала не ручка ершика, а изящно сужающееся горлышко бутылки с красной закручивающейся крышкой.

— Ну что ты там? — стукнул в дверь Алексей. — Утонул, что ли?

Тишина. Только шум воды. Не из душа. Из крана.

— Паш! Паша! — долбанул он ногой дверь. Она открывалась вовнутрь, Алексей навалился своими ста килограммами, коробка треснула.

— Епт…, — только и смог он произнести. — Да и пошел ты!

Пнув скрюченный в эмбрион пьяный труп, закрутив кран, выключил везде свет, влез в ботинки, натянул куртку, забрал ключи от «газели». Еще раз осмотрелся, положил ключи от квартиры на видное место, вышел и захлопнул за собой дверь.

                                           * * *

— Ты зачем людей беспокоишь? — два борова с одинаково унылыми лицами нависали над ним, буравя, словно дырками стволов, пустыми, бесцветными глазами. — У тебя проблем мало?

Павел стоял под ними и хотел срать.

— Ты, чмо тухлое! Ты теперь вообще всем должен, слышишь?

— Это почему? — прозвучало жалко, как «извините, пожалуйста».

— Игнат, объясни человеку, — не поворачиваясь к стоящей за его спиной машине, рявкнул один из быков и сделал шаг в сторону. Павел уже расхотел срать. Он хотел умереть. Нет, он знал, что его не собираются убивать, но от этого знания хотелось умереть еще больше.

Задняя дверь открылась, из нутра огромного черного кабана вышел человек с лицом Джейсона Стетхэма, оглянулся, одернув изящный, дорогой костюм, достал из багажника небольшой прямоугольный кофр, положил на крышу «мерседеса». Потом скинул и бросил пиджак в машину, поднял воротник белоснежной рубашки, достал из кармана брюк кусок красной ткани, расправил, встряхнул и повязал на шею. Не платком гламурным. Два хвоста с квадратным узелком в основании свисали на грудь. Опустив воротничок, Стетхэм пристально посмотрел в глаза Павлу и, медленно отвернувшись, принялся расстегивать застежки ящика.

— Ты че творишь? — морщась, подал голос один из быков. Павел его не слышал. Он во все глаза смотрел на человека у машины и на красный треугольник, спускающийся из-под наглаженного воротничка. Он машинально вытаращил в его сторону указательный палец, не в силах озвучить вопрос. Быки обернулись.

В этот момент Стетхэм повернулся к ним лицом, держа в руке медный пионерский горн. Отошел от машины, упер левую руку в бок, выставил вперед правую ногу, поднес инструмент ко рту, глубоко вздохнул…

                                           * * *

— Пашка, вставай. Давай-давай, вставай, опоздаешь.

Словно пленка у сапожника-киномеханика оборвалась. Красивый женский голос ворвался в мозг, выдувая своей бодростью остатки сонного мусора.

— По-одъем!

Быстрые шлепки чьих-то босых ног ненадолго удалились, но тут же вернулись обратно.

— Ну вставай, хватит вылеживать. Портфель собрал хоть?.. Галстук еще гладить.

«Галстук…» Павел разомкнул веки, взгляд уперся во что-то красное и ворсистое. Замкнул обратно: «Спать-спать…»

Странно, но, борясь с пробуждением, он не ощущал ни стыда, ни вины, ни тем более желания похмелиться. Уже явно проснувшийся мозг был на удивление чистым, организм не подавал никаких признаков отравления.

В ушах зазвучал торжественный трубный марш, закинувший его, полусонного, в какие-то уж совсем далекие погреба подсознания.

— Здравствуйте, ребята! — закричала какая-то девочка, когда марш закончился.

— Здравствуйте! — вторил ей звонким голосом мальчик.

— Слушайте пионерскую зорьку!

И сразу вслед за ними женский деланно-задорный, с интонацией северокорейской дикторши:

— Здравствуйте, дорогие друзья! К нам в редакцию пришло письмо, которое написала девочка Зоя. Она попросила поздравить своего друга, пионера Леонида, с днем рождения. По этому случаю Зоя даже написала стихотворение. Мы все присоединяемся к поздравлению и с удовольствием зачитываем его в нашем эфире. Итак. Стихотворение другу. «Тебе поем мы славу, Леня! Надежный спутник юных лет. Шагаешь ты в одной колонне с нами, участник радостных побед. Всегда зовешь на подвиг дерзкий! Ты наша гордость! Мужество и честь!..»

«Что-то до хрена пионеров за один сон», — всплыло в мозгу. И вдруг он понял, что это не сон. Звуки были реальны, раздавались в помещении, где он находился, и производил их какой-то древний дребезжащий источник.

— «…Мы скажем Родине и партии спасибо! За то, что ты в стране Советской есть! Ты светишь нам зарею кумачовой! Наступит час, мы выпьем по одной. Трудись, наш Леня! Будь здоров и весел! Во славу нашей партии родной!» Еще раз поздравляем Леонида и по просьбе его друзей мы поставим песню «Родина слышит, Родина знает», чтобы все узнали о том, что у Лени сегодня день рождения.

Широко раскрытыми глазами Павел, не мигая, смотрел в красный ворс висящего перед носом ковра. Голос кастрата Фаринелли пронзительно пел старую песню со словами «Родина», «Кремль».

Он зажмурился, пытаясь вспомнить последние моменты вчерашнего дня. Леха с вонючей сосиской… Доширак… Свое отражение в зеркале, очко унитаза вблизи… Дальше провал.

— Ну вставай уже, Паш! Некогда мне с тобой валандаться, на работу надо.

«Такой знакомый голос…» Женщин в его доме не было давно, а уж «Паша, вставай»… Он скосил глаза. Застеленная белым постельным кровать. Не диван. Провел по ковру рукой — настоящий. Одернул, приблизил к глазам, судорожно сглотнул…

Маленькие тонкие пальчики, давно не стриженные ногти с черными полосками. «Что за…» Рывком сел, откинул тонкое с треугольником посередине одеяльце, уставился на свои ноги. Точнее, на две тонкие короткие спички со сбитыми, в зеленке острыми коленками и такими же грязными ногтями на маленьких в мозолях и царапинах пальцах. Пошевелил ими, поднес к лицу обе ладони, покрутил, вытянул руки вперед, медленно опустил голову на подушку, натянул одеяло… «Ебнулся». Перед плотно закрытыми глазами рядами до горизонта стояли бараны. Их главный, самый большой и почему-то черный, улыбнулся и сказал: «Считай».

— Вставай, хватит валяться! Каждый раз одно и то же, вечером футбол до ночи, утром встать не может. Сегодня никаких гулянок. Домашку и спать.

Павел, сдвинув одеяло, медленно повернул голову. Какая-то худенькая девочка со смешными бигудями на голове, в цветастом, перетянутом пояском халатике, стоя к нему спиной, быстро елозила огромным утюгом по конструкции, напоминающей гладильную доску. Набрав в рот воду из граненого стакана, она шумно брызнула, еще раз провела утюгом, из-под которого зашипело и чем-то до боли знакомым запахло. Девушка на долю секунды повернулась, вешая красный, блестящий, как клеенка, пионерский галстук на спинку стула поверх голубой детской рубашки, глянула на него.

— Ну слава богу! Все. Бегом зубы чистить.

Мама…

Выдернув из болтающейся в стене розетки вилку, быстро смотала на ручку толстый в тряпичной обмотке шнур, поставила утюг на попа и уже вся обернулась к нему:

— Сына! Ты чего?

Павел сидел в углу детской гэдээровской кровати с выпученными глазами, закрыв ладошками рот.

— Паша! Что с тобой? — села рядом, провела рукой по голове. — Зуб болит?

— Мама… — простонал Павел. Его трясло.

— Что? Чего ты? Приснилось чего? Вот нечего до ночи мяч гонять. На боксе своем устаешь, потом во дворе носишься. Не болит зуб?

— Мама…

— Мама-мама… — улыбнувшись, притянула, обняла. — Температуры вроде нет.

Она щупала лоб, гладила по голове, что-то говорила, а он, уткнувшись лицом в ее живот и сцепив тонкие ручки на ее спине, просто плакал.

— Ну все, все, — она приподняла его, посадила на колени, поцеловала в лоб. — Иди умойся, и пройдет.

Павел смотрел мокрыми глазами на это молодое, красивое лицо, считая каждый волосок в бровях.

— Давно не видел, что ли? — смущенно улыбнулась она.

— Мам… — наконец выдавил, удивившись своему новому голосу: — Теперь все хорошо будет.

— Что будет? Ты меня пугаешь уже, хватит.

— Теперь все будет хорошо, — вытирая мокрое лицо, повторил Павел. Сполз с колен и оглянулся вокруг. — Есть кофе у нас? — спросил машинально.

Крашенные коричневым доски пола, письменный стол рядом с его кроватью, три книжные полки на стене, карта мира, небольшая тумбочка под полками с маленьким черно-белым телевизором «Юность».

— Какой кофе! — вздрогнул застывший Павел.

— Барин, — усмехнулась мама. — Пирожки вчерашние разогрела, кашка твоя рисовая стоит остывает. Иди уже умывайся.

Проворно собрала неказистую гладилку и, подхватив чудовищный утюг, вышла из комнаты. Что это не сон, не глюк и не похмельный заскок, Павел уже понимал отчетливо. Но и в реальность происходящего мозг отказывался верить. Он помнил эту комнату. Все его детство здесь прошло. Рядом с письменным столом выход на балкон. Дверь была распахнута. С улицы доносились птичьи голоса — и ничего больше. Никаких машин, сирен, никаких звуков, ассоциирующихся с городом. Он прошел на балкон, перила которого оказались ему по плечи. Висевшие на них длинные цветочные ящики закрывали обзор внизу, поэтому он взгромоздился на перевернутый вверх дном огромный никелированный таз, в котором, как он помнил, отец, придавив шестнадцатикилограммовой гирей, солил рыбу. Квадратный двор из трех пятиэтажек и одной девятиэтажки слева, огромная круглая песочница с горкой и конструкцией под большие качели, которая использовалась вместо футбольных ворот. Чуть левее две площадки, бетонная волейбольная и почему-то гравийная баскетбольная, на которой старшаки каждый день играли в футбол. Город детства. Энергодар. Если залезть на крышу, будет видно, как строят атомную станцию. Павел вспомнил, как малыми, возвращаясь с грэсовского сброса с полными авоськами уже подсыхающих карпов, они на своих великах пролезали на отливку первого блока и зачарованно глядели вниз. Глубина бетонной ямы вызывала благоговение. Слова «реактор» тогда еще не было в ходу у мальчишек его возраста, поэтому обходились просто восторженным «Нихуя себе!».

«Да что ж за хрень-то?» — снова зажмурился Павел. Он явно был живой и трезвый. В теле ощущалась давно забытая легкость, голова была ясной, а легкие дышали вкусным воздухом. Действительно вкусным. Ароматы цветов, помидорной рассады с соседского балкона, даже запах смазки с цепи стоящего рядом на заднем колесе велосипеда. Он обернулся на звук над головой. Из четырех ласточкиных гнезд, прилепленных на стыке стены и верхнего балкона, торчали смешные морды птенцов с распахнутыми клювами. Попеременно подлетающие родители, цепляясь коготками за свои пупырчатые конструкции, быстро вкладывали в бездонные рты добычу и улетали за следующей. Павел вернулся в комнату. Еще раз внимательно огляделся. «Это какой-то бред», — глядя на уставившегося на него черного кота, сидящего на столе, опять подумал Павел. Кот по имени Багира. Мог достать пузырек с валерьянкой даже из задвинутого ящика шкафа, открыть его, высосать и уйти из дома на неделю. А вернувшись, до дыры в полу вылизывать место, где последний раз бухал. «Черт» — называла его мама. Дома он не ел — брезговал. Но и гадить просился на улицу, как собака.

Он все помнил. Что где стоит или лежит в этой квартире. Не понимал только, сколько ему сейчас лет. «Все-таки это какой-то глюк. Разновидность белки или еще какая-нибудь психическая хрень», — размышлял он, рассматривая свои альбомы с коллекцией марок, трогая книги на полках: «Рыцарь Айвенго», «Республика ШКИД», «Эпосы Эллады», «Зверобой». Достал «День триффидов» в потертой красной обложке, ткнулся носом в страницы, закрыл глаза: «Все реально. Если это не реальность, то что тогда есть реальность?» За спиной что-то шмыркнуло. Павел медленно повернулся с открытой книгой в руке.

— Ты кто? — тихо спросил.

Мелкий тощий клоп в смешных трусиках смотрел на него снизу вверх, топорща домиком бровки. При этом увлеченно ковырял пальцем в носу.

— Паш, ты мне принес гусеницу?

— Какую гусеницу? — вглядываясь в лицо ребенка, медленно произнес Павел. — Ты кто?

— Ты обещал. Гусеницу. Зеленую, — клоп вытащил из носа палец и, скатывая катышек, сделал обиженное лицо. — Чтоб я ее в коробок, а потом из него бабочка вылезет.

Павел, опустившись на колени, смотрел на это чудо и глотал слезы. Брат. Последний раз они виделись, когда ему было под сорок.

— Андрюшка… Ты где был?

— Спал. С мамой. Ты дурак, что ли? Я писять, включи свет.

Прошлепал в коридор, дернул над головой ручку, открыл дверь.

— Включи!

Павел опомнился, вышел следом, нажал клавиши — сразу все. Оглянулся. В коридоре стоял трельяж. Тумба с тремя зеркалами. Два по бокам складывались в середину, как книжка, а в рабочем состоянии очень удобная штука, можно со всех сторон себя видеть. Он встал напротив. Это был пиздец. В зеркале отражался какой-то гоблин. Освобожденный только что из Бухенвальда. Тощее тельце с двумя торчащими из убогих с желтыми разводами плавок палками. Пианино выпирающих ребер, острые ключицы, полное отсутствие хоть какого-нибудь мяса вообще везде. Завершала это все голова. Длинные слипшиеся торчащие волосы, удивленно поднятые брови, уши лопухами, гладкое, как тесто, испуганное, вытянутое, словно у инопланетянина, вниз лицо. Единственное, что выпадало из этого убогого натюрморта — глаза. Это не были глаза ребенка. Тяжелый, злой, уставший взгляд более чем взрослого человека.

— Ты еще не одет?

Мама, уже сменившая домашний балдахин на однотонное зеленое платье, снявшая бигуди, возя на ходу по губам помадой, ткнула его в спину. — Бегом давай!

— Мам, дай трусы чистые.

— Зачем? — плюнула она в синюю коробочку, ерзая в ней маленькой щеточкой.

— Я в душ, — глядя, как она намазывает на ресницы получившуюся смесь, сказал Павел.

— Ты же в субботу купался.

Мама подправила пальцем лишнее, распрямилась, покрутилась, оглядев себя со всех сторон, сняла с вешалки желтый жакет.

— Все, я побежала. Каша на столе, после школы не забудьте дома убраться.

«Мы были самостоятельные», — глядя на закрывшуюся за ней дверь, подумал Павел. Грохот обрушившейся в унитаз воды заставил обернуться.

— Выключи, — Андрей вытянул палец в сторону выключателя. — А ты почему не в школе? — засунул он этот палец в нос. Павел присел перед братом:

— Андрюш, ты в каком классе?

— В третьем «В». Ты чего? — улыбнулся клоп, не вынимая пальца.

— А я в каком?

— Гы… Дурак, что ли? Шестой «Д».

— Я в шестом?! — вскрикнул Павел.

— Или в седьмом. Я не помню. Открой мне сгущенку.

— Ты во вторую смену учишься, — вспоминал Павел. — И кто тебя в школу собирает?

— Никто. Сам. Откроешь?

— Как сам? А форму, портфель? А уроки ты с кем делаешь?

— Сам. Пошли сгущенку открывать.

— Сейчас открою, — задумался Павел. — Дневник принеси мне свой.

— Зачем?

— Да просто…

Пока он шарил в кухонных шкафах, Андрей приволок оранжевый, заклеенный переводками ранец, уселся за стол и опять воткнул в нос палец.

— Будешь так ковырять все время — хобот вырастет.

— Как у слоненка?

— Как у слона.

Листая страницы дневника, Павел смурнел.

— Мама смотрела его вчера?

— Ты что? — хохотнул брат. — Как она посмотрит? Она ж в одиннадцать только приходит. А я сразу после Хрюши спать. Ну, ты откроешь?

Радио заливалось утренней зарядкой. Павел закрутил ручку орущей коробочки до нуля, пододвинул брату тарелку с кашей. Маленькая кухонька, метров шесть, со столом у окна, овальный холодильник ЗИЛ, синие до середины снизу стены, как в подъездах позднего мелового периода, газовая плита и штампованная жестяная раковина с мусорным ведром под ней. Яркий красно-белый кухонный гарнитур выглядел здесь как американский ковбой, зашедший в отдел кадров Уралвагонзавода. Как эта заграничная красота появилась в доме, Павел уже не помнил.

— Где мама сгущенку прячет?

— Там.

Распахнув дверцы шкафчика, Павел маленько обалдел. Все пространство было забито бело-синими банками. Малой лопал сгущенку тоннами. С хлебом, сосисками, поливал ею жареную картошку, макароны. Мама работала продавцом в продуктовом магазине и сгущенку отец приносил ящиками. Но когда Андрей научился протыкать дырки в банках и почти весь ящик к вечеру перекочевывал в мусорное ведро, поставки прекратились. Павел достал из ящика ложку, подвинул под нос брату тарелку с кашей и полил ее из только что пробитой банки.

— Норм?

— Что?

— Съешь?

— Съем, — уверенно кивнул клоп, болтая ногами.

Немного постояв над уплетающим приторный корм братом, Павел вышел из кухни.

Зал. Он же спальня родителей, он же место общего сбора, времяпрепровождения, место, где проходят все праздники, когда собирается весь подъезд. Сразу при входе слева два кресла на высоких ножках, между ними торшер с салатовым абажуром. Справа обычный раскладной диван. Мама с папой на нем спали. Дальше, ближе к окну, раскладной стол. Тяжеленная, но очень компактная конструкция. В сложенном состоянии он был похож на обиженный, запиханный в угол, маленький, никому не нужный ящик. Но когда в нем наступала потребность, он становился королем бала. Раскрывал широкие крылья, раздвигался, изнутри выезжали дополнительные панели, и когда все собиралось, втыкалось друг в друга и защелкивалось, превращался в самое большое и важное сооружение в доме.

Стенки с хрусталем не было. Во всю длину дальней стены одна на одной стояли-висели книжные полки. До потолка. Вся подписка «Дружбы народов» за много лет. Красные ряды качественных переплетов: Симонов, Семенов, Конан Дойль. На нижних полках стояли уж совсем иконы. Павел аккуратно вытащил из ряда толстенный коричневый кирпич с золотым тиснением: «Иван Грозный», Алексей Толстой. Рядом стояли его любимый «Спартак» и «Петр Первый». Вспомнил, как отец его ругал за то, что все время в книжках своих. Папа хотел, чтобы он вырос сильным. Как он сам. Поэтому с самого детства Павел испытал все прелести отцовских амбиций. Побывав дзюдоистом, футболистом и бегуном на все дистанции сразу, последние четыре года был боксером. Самым слабым в группе. Так как ростом высок, но от природы тонкокостный, мышцами не одарен, да и духовитости в нем отродясь не было. Тренер — огромный сильный мужик с магическим взглядом и такой же фамилией — Манзуля — давно бы уже избавился от него, если бы не их дружба с отцом. Часто отец заходил в комнату, аккуратно забирал из рук у Павла очередной фолиант, оглядывал его со всех сторон, вертя в руках, будто пытаясь понять, чем таким он намазан, возвращал обратно и, вздохнув, уходил, обернувшись уже на пороге:

— Ты тренировки не пропускаешь?

— Нет, пап. Сборы через месяц. Чемпионат же скоро.

— Ну хорошо, спокойной ночи.

«Да пусть читает», — слышал он через стену. Но отец кипятился. Слов было не разобрать, но смысл споров родителей был понятен и так. Папа расстраивался, что старший сын не оправдывал его надежд. Сам — воин, боксер, спортсмен до мозга костей, видел, что Паша уродился от природы хилым и трусоватым, и пытался как мог это исправить. И увлечение Павла книгами он почему-то считал основным препятствием на пути к мужеству. Каждый раз, собираясь на тренировку, Павел падал духом, но деваться было некуда. Зато вечером после всех мучений можно было, пока родители смотрели какую-нибудь черно-белую «Песню-78», открыть книгу и окунуться в мир, который можешь раскрасить сам. Иногда отец выпивал, и тогда с книжкой ему на глаза лучше было не попадаться. Сразу требовался дневник. «Почему тренер жалуется?», «библиотекарем будешь», «десять кругов вокруг дома» и т. д.

Пройдя вдоль полок, уперся в телевизор. Огромный деревянный ящик с выпуклым толстым экраном — «Фотон-714». Мерседес среди советских телевизоров. Апофеоз благополучия любой семьи. Он стоял на специальной подставке, с полкой внизу, на которой лежал катушечный магнитофон «Снежеть».

«Кто ж вам названия-то придумывал, блин», — улыбнулся Павел, поглаживая матовую крышку. Рядом лежали бесцветные картонные коробки с бобинами, подписанные карандашом. В основном был «Владимир Высоцкий». Отец его очень любил. Слева от телевизора на тонких деревянных в раскорячку ножках стоял целый музыкальный центр «Урал». С огромной шкалой с названиями городов мира, двумя объемными крутилками и красной полоской поиска зачем-то. Искать, крутя крутилки, было нечего: «Маяк» и еще пара станций. Но зато под массивной деревянной крышкой был проигрыватель. Павел вспомнил, как бегал в «Союзпечать», покупал на сэкономленные в столовой деньги журнал «Кругозор», чтобы выдернуть из него серую или синюю, гнущуюся, как бумага, пластинку и потом полчаса сидел, завороженно слушая Аманду Лир. После бесконечных Кобзонов, Пугачевых и Леонтьевых это был глоток воздуха.

— Я съел!

Павел вернулся на кухню и уставился в улыбающуюся морду клопа. Тот слизал всю сгущенку, аккуратно сняв верхний слой политой ею каши, и улыбался, будто всех победил. «Надо было перемешать».

— У тебя много домашки?

— У меня нет домашки. Включи радио.

Павел открутил вправо черную пробку в углу допотопной коробочки, которая тут же откликнулась длинными телефонными гудками, по окончании которых торжественным женским голосом оповестила, что московское время восемь часов тридцать минут.

— Ты в школу опоздаешь, — собирая пальцем с краев тарелки остатки сладкого, пробормотал клоп.

— Слышь, ты только банки не вылизывай, хорошо? Опять язык порежешь, — вспомнил Павел. — Я лучше тебе потом еще открою. А во сколько уроки в первой смене начинаются?

— В девять. Только ты же сандалии вчера порвал опять. Без сменки не пустят.

Школа была в пяти минутах. Павел присел за стол, придвинул кружку с остывшим чаем. «Нахер бы вообще сейчас эта школа…» Собраться бы с мыслями, очухаться, понять, что происходит и что с этим делать.

— Швабра маму опять к директору вызовет, — будто подслушал его братишка. Павел вспомнил, что прогулы в эти времена карались жестко. Учитель, а тем более классный руководитель, авторитетом был непререкаемым. А уж Швабру боялись даже учителя с завучем.

— Андрюш, а папа давно уехал?

— Давно, — насыпая четвертую ложку сахара в кружку, весело ответил тот.

— Где твоя форма?

— Там, на стульчике. Мама все повесила. Пошли покажу, — соскочил он с табуретки. — Вот!

На спинке стула висела такая же голубая рубашка, синий пиджачок с октябрятским значком и поглаженные, со стрелками брючки.

— Понял, иди чай допивай, — вздохнул Павел и пошел к своему стульчику.

Заправив почти бумажную тесную и короткую в рукавах рубашку в блестящие от утюга брюки и натянув синий со стертыми локтями пиджак с эмблемой на рукаве, подошел к зеркалу. «Пиздец». Этот выглядел еще хуже, чем тот — час назад. Короткие штаны со стрелками, давно вчерашний уже по размеру пиджак, сопли свисающих на оттопыренные уши волос. Он поискал глазами расческу на столике. Одеколон «Саша», духи «Наташа», «Шипр», «Огуречный лосьон», какие-то плоские круглые шайбы, гильзы губной помады, пара тюбиков с какими-то кремами. Расчески не было.

— Паша, портфель возьми! Там учебники!

Обернувшись на ковыряющего в носу клопа, не мог вспомнить, в какой же момент жизни они так разошлись, что, живя в одном городе, тридцать лет толком и не виделись. Как такое возможно? Он прошел в комнату, достал из-под стола тяжеленный дерматиновый портфель, вернулся в коридор и долго рассматривал кучу обуви. Какие-то чешки, замшевые грязные кроссовки, кеды «два мяча», рваные сандалии.

Видимо, ментальная связь между близкими существует на каком-то эфирном уровне, вне зависимости от возраста, времени или каких-то других обстоятельств. Потому что не вынимающий из носа палец Андрей молча залез под обувную полку и выволок пару приличных черных туфель.

— Вот твои.

— С меня банка, — завязав шнурки, улыбнулся Павел и, на свою беду, снова встал перед зеркалом. Туфли были с высоким каблуком. Серые в гармошку носки, торчащие из-под коротких брюк, были просто необходимы, чтобы вся картина сложилась в единое конченое целое. Андрей с видом провожающего осмотрел это уебище снизу вверх, удовлетворенно кивнул и вдруг рванул в комнату.

— Самое главное забыл! — вернулся через секунду, держа двумя руками красный треугольник. — А мне когда такой дадут?

«Ты такой уже носить не будешь», — подумал Павел. Взял за длинные концы, обернул вокруг шеи и на автомате завязал узел.

— Помнят руки-то, — заправляя галстук под воротник, пробурчал Павел, оглядел себя и в третий раз мысленно и окончательно заключил: «Пиз…».

— Ну ты как? Справишься?.. — спросил он.

— Да, — рассматривая палец, ответил брат.

— Я пошел? Ключи где мои?

— Какие твои ключи?

— Мои. Я как домой-то?

— Так под ковриком же всегда. Ты опять дурак? — хохотнул клоп.

                                           * * *

Скорость процесса адаптации человеческого сознания к окружающей действительности — удивительная штука. Каких-то полтора часа назад он думал, что сошел с ума. Да и сейчас, стоя перед обитой дерматином дверью с номером пятьдесят пять, в дурацкой одежде, со смешным пухлым портфелем в руке, не верил в происходящее. Привалившись к стене, закрыл глаза, попытался отключить эмоции и как-то все логически осмыслить.

Я Павел. Мне сорок пять лет, Я живу в Москве. Разведен, детей нет, неудачник, алкаш и трус. Занимаюсь какой-то херней, с которой хватает на бензин и бухать. Вчера я набухался до того, что сегодня проснулся в теле себя самого сколько-то лет назад. Это не глюк и не белка. Все реально. Теперь я стою в подъезде с каким-то чемоданом, выгляжу как обсос, и еще мне нужно идти в школу, которую закончил хрен знает когда. Ну и где тут логика?

Этажом выше хлопнула дверь.

— Что ты к стене прилип, испачкаешься. Чего не в школе еще?

Павел открыл глаза. Сверху спускалась девчонка лет шестнадцати в синей болоньевой куртке и черной юбке выше колен. В одной руке у нее была хозяйственная сумка — в коридоре он видел такую же, — другой она поправляла длинную тугую косу, свисающую на уже совсем не по-детски большую грудь, выпирающую из расстегнутой до середины молнии.

— Чего как дурной смотришь? Пошли давай! Опоздаешь, опять мамка заругает.

Поравнявшись, глянула насмешливо и, не останавливаясь, пошла дальше, вниз по лестнице окрашенного в синий и белый цвет подъезда. Павел послушно засеменил следом. «Анька. Тети Люси с дядей Колей дочка», — вспоминал он. Его первый сексуальный опыт. Даже не опыт, а переживания. Они часто, будучи еще детьми, оставались вдвоем. Как-то раз она принесла детский игрушечный медицинский набор — и они играли в доктора и пациента. Тогда он в первый раз увидел обнаженное девичье тело. Она лежала со спущенными трусами, а он ставил ей в жопу уколы игрушечным шприцем. Ставил старательно, не замечая, как она смотрит на себя голую в отражение полированного шкафа. В общем, доигрались тогда до шприца в вагине, а он, дурачок, не понимая, что с ним происходит, опростался прямо в трусы, испытав первый в жизни оргазм, и чуть не упал при этом в обморок.

— Ты куда? — оглядываясь вокруг, спросил Павел, когда они вышли на улицу.

— На водозабор, — сморщила красивое личико девушка. — Мамку подменить, ей в больницу надо на прием. Ты точно схлопочешь, беги давай, — она взмахнула рукой в сторону школы, развернулась и быстро пошла вдоль высокого кустарника, отделяющего пятиэтажку от дороги. Павел еще раз оглянулся на подъезд с его виноградным навесом и лавочками, нашел окна квартиры: «Надо было балкон закрыть, малой еще вылезет».

Завернув за угол дома, пройдя соседний двор и завидев серое здание школы, не на шутку оробел. Осталось пересечь две односторонние дороги, разделенные «Бродвеем» — широкой аллеей с лавочками, и сразу упираешься в калитку школьного забора. Казавшееся в детстве огромным здание сейчас для него, привыкшего к московским масштабам, выглядело, мягко говоря, убого, но угрожающе. Остановившись на Бродвее, он вдруг понял, что не знает, куда идти. Не помнил расположения кабинетов внутри здания, не знал, где находится его класс и вообще никаких деталей, чтобы ориентироваться, зайдя внутрь. О том, как себя вести в набитом детьми классе, он еще даже не задумывался.

— Шо ты стоишь! Бегом побежали! На политинформацию опоздаем, Швабра с говном сожрет!

«Бигом» и «згавном» — с характерным украинским произношением пронеслось рядом в виде мелкого толстого пиздюка в таком же синем пиджачке и с пластмассовой квадратной сумкой с эмблемой Олимпиады-80 на плече. Пиздюк на бегу достал из кармана штанов смятый, уже завязанный галстук и натянул через голову, прямо на пиджак. Витька. Позигун.

— Ну шо ты стоишь как столб! — обернулся тот на секунду и, махнув рукой, скрылся в глубине школьного двора. Зайти с кем-то было для Павла единственным вариантом избежать неприятностей, связанных с ориентированием на месте, поэтому он рванул следом, но тут же под ревущий клаксон отпрыгнул с дороги назад. В том месте, где он должен был перебежать, юзом, тормозя только передними колесами, пролетел какой-то желтый рыдван. «Москвич-412». Такой же был у отца его друга детства Андрюхи, с которым они выросли с самой песочницы. Стерев об асфальт резину, этот музейный экспонат наконец остановился, скрипнула дверь, и на дорогу выскочил мужик в шляпе, как у Вицина в «Кавказской пленнице».

— Ты шо, малой?! Жить надоело?! Куда прешь!

Павел поднял глаза и ткнул вверх пальцем:

— Вообще-то здесь пешеходный переход. А там школа. Глаза разуй, здесь дети ходят.

Мужик застыл, посмотрел на знак, на наглого школьника, попятился, залез в машину, еще раз высунулся, что-то пробурчал под нос, хлопнул жестянкой двери и, пернув вонючим выхлопом, покатил дальше, в сторону выезда из города. Туда, где виднелись гигантские бочки реакторов строящейся станции.

Павел пересек дорогу и, понимая, что, упустив Витьку, остался один на один с непонятно чем, вошел во двор школы.

«Шестой. Это же сколько мне сейчас… — пытался считать он на ходу. — Одиннадцать, что ли? Бля-я…»

— Руки!

Девочка в белом парадном фартуке с очень серьезным выражением лица преградила путь.

— Я опаздываю, — как можно озабоченней сказал Павел, вытянув вперед руки, и оглядел влево-вправо длиннющий коридор, пытаясь понять, куда идти.

— Ногти грязные.

— Я тимуровец. Бабушкам по ночам огороды копаю. Некогда маникюром заниматься, звонок уже скоро, пойду я?

Девчушка улыбнулась краем губ:

— Постриги тогда, что ли.

— Не могу. На гитаре играю. Пусти уже.

— Сменка где?

Перед ним возник прилизанный старшеклассник с повязкой «дежурный» на рукаве. С заведенными за спину руками, расставленными ногами и вздернутым подбородком он напоминал немца из фильмов про войну.

— Где здесь шестой «Д»? Или седьмой… — почесал нос Павел.

— Ногти чистые, — сказала девочка. Он поднес пальцы к глазам. Грязь была на месте.

— Где сменка? — фашист явно выпендривался перед девчонкой.

— В классе, — честно глядя в подбородок, сказал Павел. — Я всегда там оставляю.

— Какой кабинет? Кто твой классный руководитель?

— Да пусть идет. Это же Пашка.

Девочка явно его знала и, видимо, симпатизировала.

Звонок, от которого бы замертво рухнуло стадо баранов, оторвал Павла от разглядывания демонстративно склонившейся над каким-то журналом девочки.

— Какой этаж, урод?! — рявкнул Павел.

— Второй, — резко обмяк фашист. — Левое крыло шестые, правое — седьмые.

«Педофил», — взбегая по лестнице, обругал себя Павел. Опять поглядел по сторонам, сообразил. Сел на подоконник, нажал клавишу портфеля, достал первую попавшуюся зеленую тетрадь.

ТЕТРАДЬ

по русскому языку

ученик 7 класса «Д»

средней школы 1

город Энергодар

Ну, не шестой, уже легче.

— Олейников! Почему не в классе?!

«Да хуй его знает, где этот класс!» — завопил мозг.

— Я опоздал, — спокойно ответил Павел, обернувшись.

— И что? Не будет никакого вранья? — статная девушка в строгом облегающем костюме стояла перед ним, прижимая к груди стопку тетрадей.

— Нет. Зачем? Я реально просто опоздал. Причины неважны.

— Реально? Это что за слово такое? — улыбнулась грозная учительница. Павел невольно засмотрелся. Эти очки в толстой оправе на вздернутом носике, конский хвост, красивые от природы черты лица при отсутствии макияжа, идеальная фигура, которую даже местная одежда не могла испортить. Девушка проследила его взгляд, и улыбка сползла с ее лица. — Олейников… ты иди в класс…

Лицо залилось краской. Что-то в его взгляде было пугающее, не детское.

— Не проводите? Боюсь я, — нагло спросил Павел.

— Иди за мной, — как можно строже сказала уже совсем растерявшаяся учительница.

— Ираида Тарасовна, простите, что прерываю, опоздавшего вам привела. Здравствуйте, ребята!

Почти тридцать человек в одинаковой одежде встали как по команде:

— Здравствуйте, Ирина Геннадьевна!

Этот хор был настолько убедительным, будто они тренировались специально для такого случая. У Павла отвисла челюсть: «Корея, бля».

— Опоздал — пусть в коридоре ждет, я не позволю нарушителям дисциплины посещать мои уроки.

Пожилая, лет пятидесяти, седая, с испещренным глубокими морщинами лицом женщина произнесла это, не поворачивая головы.

Ираида, она же Швабра, классный руководитель и учитель украинского языка и литературы, его не любила. В УССР в те времена, если родители не имели украинских корней, их ребенок имел право не учить украинский язык. То есть на украинской паре Павел или не присутствовал, убегая домой, или занимался своими делами. В основном читал принесенные вместе с учебниками книги. Это ее жутко бесило. Будучи в душе ярой националисткой, она на дух не переносила всех непонимающих или отвергающих ее любовь к Неньке.

— Ираида Тарасовна, у вас сейчас политинформация, а не урок, — спокойно сказала Ирина Геннадьевна. — И пока я завуч школы, я буду решать, кто будет сидеть в классе, а кто нет.

Павел смотрел на эту красивую женщину и хотел на ней жениться прямо сейчас. Она повернулась к нему фронтом, внимательно посмотрела ему в почти влюбленные глаза и вышла из класса.

— Извините, Ираида Тарасовна, так получилось, провозился чего-то с утра, — сказал Павел, оглядывая сине-коричневый класс. Снова накатило ощущение нереальности происходящего. Прошло каких-то полтора часа с момента, когда он думал, что окончательно поехал головой, и вот уже стоит, как Алиса Селезнева из будущего, в классе, набитом тринадцати-четырнадцатилетними детьми, сидящими за зелеными партами в восемьдесят каком-то году. Вглядываясь в лица, Павел пытался вспомнить имена.

Сережа Русаков за первой партой. Светлая голова, отличник. В секцию вместе ходили. Игорь Высоцкий, друг детства. Всегда смеялся его, Павла, шуткам. Так и пронесли эту детскую дружбу через всю жизнь. Даже после развала страны, ставши взрослыми, старыми мужиками. Галя Шульц, Олеся, Света Будылина, Ира Шамрай — маленькая, худенькая, но красивая, как кукла. Близнецы Покачевы — два мелких тихушника, черные копатели. Как-то, зайдя к ним в гости — в соседнем доме жили, — он ошалел от груды ржавого оружия, ведер с патронами и пирамид из немецких касок на балконе. Куча МП, остовы мосинок, ППШ, люгеры, ТТ и даже один вполне себе сохранившийся МГ. В это время понятия «черный» еще не существовало, да и копать особо не нужно было. Во время войны здесь шли страшные бои, и их эхо в восьмидесятых еще частенько отдавалось смертями нашедшей мину или гранату детворы.

— Зачем вам столько? — оглядывал арсенал Павел. Тихие, ничем не выделяющиеся в классе пацаны быстро закрыли перед его носом дверь и попросили никому не рассказывать.

Лена Швец. Огромные синие глаза и острые детские коленки, торчащие из-под парты. Первая любовь. Со всеми атрибутами беззащитности. Слезами в подушку, стоянием под окнами и мечтами о рыцарском подвиге на глазах любимой. Сейчас, в этом времени, она, глядя на него, легонько ухмылялась, осознавая свою девичью над ним власть.

— Проходи, садись, — взбодрил его голос учительницы. Она так и не повернула в его сторону голову. Павел поискал свободное место. Все сидели по парам. Девочки с девочками, мальчики с мальчиками. Несколько мест пустовало, осталось угадать, которое его. В левом ряду одно, рядом с рыжей толстой девчонкой — имени он не помнил. В среднем — два. Вадим Матвиенко и Андрей Щербина сидели в одиночестве. В правом ряду за второй было место рядом с Витькой Позигуном, который обогнал его на Бродвее. За последней партой сидела девочка, которая на тот момент только появилась в классе. Он тогда был настолько увлечен своей безответной любовью, что просто не видел никого вокруг и на новенькую не обращал особого внимания. Маша, кажется. Точно, Маша.

Вообще, новенькие — это каждый раз было событие. В это время люди не были мобильны, место жительства меняли редко. Исключением был нефтяной север, куда потянулись за длинным рублем. В том числе и его отец, живущий сейчас где-то в общаге посреди замерзшей тундры. Сформировавшийся за семь лет костяк класса долго отторгал вновь прибывших. Прощупывал, принюхивался и либо принимал, либо делал изгоем. Маша сходу, без всяких обнюхиваний попала во вторую категорию. Слегка косящая, нескладная, с дурацким ранцем и огромным бантом. Выглядело это для семиклассницы решительно дико. И еще она всем улыбалась. Без повода. Это пугало. Павел вспомнил, как Ираида представила ее классу в первый день. «Здрасти вам, ребята!» — искренне крикнула она, стоя у доски. Ребята заржали. Она мужественно перенесла. Продолжая натужно улыбаться, как было принято, коротко рассказала о себе, прошла на указанное ей место и, уже сев за парту, украдкой смахнула слезу. Павел видел. «Дура косая!» — вспоминал он, как ее гнобили. «Не надо так», — бормотала она, отворачиваясь.

— А можно я сяду, куда хочу?

Седая голова наконец повернулась к Павлу лицом. Брови Ираиды Тарасовны выражали если не удивление, то непонимание точно.

— Шо?

— Ничего. Просто хочу сесть на свободное место. Какое выберу.

— У тебя свое место! — стальным голосом сказала учительница.

— Место у собаки, вот ей и указывайте, если она у вас есть. А я — человек, — сказал Павел, уже направляясь к последней парте в правом ряду. Поставил на пол портфель, выдвинул фанерный стул и уселся рядом с Машей, уставившейся на него как на инопланетянина. Впрочем, остальные вытаращенные на него тридцать пар глаз были с ней солидарны.

— Что? — развел он руками.

— Олейников! Выйди сейчас же из класса!

Побелевшая лицом Ираида Тарасовна стояла с вытянутой рукой, тыча пальцем в сторону двери. Глаза ее были закрыты, а губы плотно сомкнуты.

— Почему? — спокойно спросил Павел. — Я вас чем-то оскорбил, Ираида Тарасовна? Я же извинился за опоздание, чего вы раскачиваете?

— Выйди вон из класса! — закричала она, срываясь на фальцет. Ее заметно потряхивало. «Перегнул, по ходу», — подумал Павел. Немногие не вжавшиеся в плечи головы одноклассников были повернуты в его сторону. Витька крутил пальцем у виска, девчонки прикрывали рот ладошками и смотрели на него, как на декабриста под петлей виселицы.

— Никуда я не выйду, — тихо сказал Павел, глядя ей в глаза. Тишина в классе стала вязкой, как битум. Учительница стояла со своей вытянутой рукой. Потом резко развернулась и, стуча каблуками, выскочила за дверь. Понимая, что нарушил привычный ход событий, Павел слегка ссыканул.

— Ты шо! Совсем дурак? — развернулся к нему Витька.

— Олейников, ты чего? — Марина Харченко удивленно смотрела на новоявленного революционера. — Совсем тю-тю? — постучала она по голове.

— Слышь, Алень!

Рыжий, как Джельсомино, Руслан Янцер уже стоял над ним. В любой школе был мальчик, которого боялись. Определение «авторитет» придет позже, но люди с такой сутью существовали всегда. Не особо большой и сильный — в классе были ребята гораздо крупнее, — он одним взглядом подавлял любые позывы к сопротивлению. Он не был лидером, не вел за собой и не подавал пример. Обычный двоечник и беспредельщик, с которым никто, в том числе и учителя, не хотели связываться. Он чувствовал эту власть и пользовался ею безраздельно.

— Что? — поднял голову Павел.

— Она сейчас у директора.

— И что? Тебе-то что?

Руслан озадаченно распрямился, засунул руки в карманы штанов.

— Тебе же пиздец.

— В каком виде? — усмехнулся Павел.

Рыжие брови поползли вверх.

— Ты белены объелся?

— Руслан, ну что он такого сделал? — мягкий, просящий голос из-за спины заставил Павла обернуться. — Он же извинился… — Маша, виновато улыбаясь, смотрела на стоящего над ними грозного хозяина этого курятника.

— Заткнись, косая. Тебя никто не спрашивает. Из-за этого придурка сейчас прибежит Полкан и нам всем пиздец.

Маша отвернулась к окну.

— Она такая же косая, как ты конопатый, — медленно проговорил Павел, вставая. — Еще раз ее обзовешь, я тебе твой желтый ебальник в мясо расхуярю, понял?

Таких слов, да еще с такой интонацией, Руслан в своей недлинной жизни еще никогда не слышал. А уж от этого дрища их вообще не могло прозвучать. Он застыл. Если бы в классе летела муха, звук показался бы сродни реву двигателей самолета.

— Сядь на свое место и не отсвечивай, пока тебя не спросят, ушлепок.

Взрослый мужик Павел сейчас стоял над маленьким рыжим подростком и диктовал ему свою волю. Сделавшийся вмиг послушным, рыжий попятился, не сводя с него белесых глаз, споткнулся о чей-то портфель и уселся за свою парту. С соседнего стула на него, широко раскрыв рот, таращился Фукс. Илья Фокин. Верный, Русланов Таба́ки. Мелкий, вертлявый, как червяк, и такой же скользкий.

Битум тишины уже начал застывать, но в этот момент заорал звонок. Длинный, мерзкий, взрывающий мозг, как бур стоматолога. Судя по гомону, коридор наполнился вырвавшейся на свободу детворой и там начинался обычный пятиминутный ад. В классе же никто не дернулся. Кто-то делал вид, что готовится к уроку, но большинство — кто украдкой, кто в открытую — смотрели на него.

«Не то… Неправильно… Нельзя так, — размышлял, оглядываясь, Павел. Это же дети. В этой школе даже учителя младше меня». Оглянувшись на рисующую что-то на промокашке Машу, вздохнул, поднял портфель и вышел из класса.

— Заехал, как пахан на зону. Позорник. — бубнил он, спускаясь по лестнице.

— Во двор только на большой перемене! — эсэсовец на выходе хотел реабилитироваться.

— Пошел нахуй, — не поднимая головы, ткнул Павел дверь.

Пройдя под туннелем нависающих акаций к дороге, посмотрел влево-вправо — тот «москвич», видимо, был единственной машиной в городе, — вышел на Бродвей, сел на ближайшую лавочку и закрыл ладонями лицо. «Придурок старый». За десять минут посрался, видимо, со всем руководством школы, озадачил и напугал детей, послал ни в чем невиновного парня на посту, которым тот гордился, — и что? Что дальше? Машинально похлопав по карманам, сунув руку во внутренний карман и не найдя его, он вдруг понял еще одну вещь. Никаких телефонов, никаких интернетов с твиттерами, инстой, вайберами и телегами здесь не существовало. Он откинулся на спину, сцепил на голове руки и простонал: «Бля-ядь…»

— Мальчик, ты что матюкаешься?

Павел открыл глаза. Кудрявая девочка лет четырех-пяти в белом сарафанчике, серых, свисающих на коленках колготках и красных лакированных туфельках, улыбаясь тремя оставшимися молочными зубами, смотрела на него откуда-то из-под лавочки, теребя ухо прижатого к груди плюшевого коричневого медведя.

— Тебе показалось, девочка, — тихо сказал Павел. Это я стихи повторял. По литературе задавали. Тебя как зовут?

— Оксана, — сказала девочка.

— А где твои родители, — оглядевшись, спросил он. — И почему ты не в садике?

В этом времени в этот утренний час детей этого, да и любого возраста на улицах города быть не могло в принципе.

— Я не люблю садик, — вздохнул ребенок. — Там обижают.

Она повернула мордой к себе медведя, покрепче обняла.

— А ты почему не в школе?

— Ксюша! — Павел обернулся. — Я же сказала, подожди у входа, почему не слушаешься!

Девушка лет двадцати пяти в широких брюках и бежевом целлофановом плаще быстрым шагом приближалась к их лавочке.

— Вот забрал бы тебя дядя милиционер, знала бы тогда.

Поставив почти такую же, как у соседки Ани, сумку на лавку, она подтянула ребенку колготки, сунула под нос платок: «Сморкайся!» — и, взяв за руку дочь, обернулась.

— Мальчик, а ты почему не в школе?

— А почему ваш ребенок не в садике? — устало спросил Павел.

— Хулиган, что ли? — остановилась она.

— Нет. Добропорядочный гражданин. Можно даже сказать — товарищ. Пионер. Будущий комсомолец и коммунист. А там — как кривая выведет. Может, олигархом буду.

— Пойдем, доча! — не сводя с него глаз, потянула улыбающуюся девочку женщина.

— Время не подскажете? — крикнул вслед Павел, но мамаша лишь ускорила шаг.

«Я тут всех так распугаю. А ведь всего лишь утро…»

Мысли в голове путались, бились одна о другую, воспоминания разного времени смешивались, и на выходе получалось то, что обычно на выходе и получается — говно.

Движения по обеим дорогам практически не было. За полчаса, что он сидел, проехал только какой-то старый ЛАЗ. Рядом, несмотря на свободные лавки вокруг, присел какой-то мужик. Интеллигентный с виду, в белом, слегка помятом пиджаке и такой же, как у водителя давешнего «москвича», шляпе. Достал из сумки, не обращая на Павла внимания, граненый стакан, дунул в него, проверил на прозрачность, выудил оттуда же бутылку водки с нашлепкой «Столичная», надавил большим пальцем снизу на пробку. Та отлетела, и почти половина содержимого бутылки с бульканьем перелилась в стакан. Все это он проделал с таким достоинством, будто запускал космическую ракету. Павел, склонив голову, зачарованно наблюдал. Мужик еще раз оглянулся, поднес стакан к лицу, оттопырил мизинец, шумно выдохнул и в три глотка выпил. Не меняясь в лице, сложил все обратно в сумку, застегнул молнию и, наконец, посмотрел на Павла. Тот сидел с видом впервые увидевшего порнуху.

— Ахренеть…

— Молодой человек, — назидательным басом произнес мужчина. — Стаж — это годами наработанные правила соблюдения определенных условностей. Если их придерживаться неукоснительно, то непременно добьешься результата.

— Что ты несешь, философ? — Павел все еще пребывал в шоке от увиденного. — Ты же просто алкаш.

— Во-первых, не ты, а вы. И таки да, я алкоголик, — с достоинством ответил тот. — Но это не умаляет сути сказанного.

— Дядь, который час?

Мужик вытянул руку, поднес к глазам.

— Одиннадцать.

Павел откинулся на спинку, закинул руки за голову.

— Ну и где ты… вы сегодня проснуться думаете? С таким-то началом дня, — кивнул он на сумку. Мужик улыбнулся:

— Вы, молодой человек, сами-то уверены, что завтра проснетесь там, где хотели бы?

Он поднялся, поправил шляпу, взял с лавочки сумку и неспешно зашагал в сторону центра. «На сегодня уже перебор», — глядя ему вслед, подумал Павел.

Куда идти и что делать, Павел не знал. В голове было пусто. Как и в желудке. Внезапно накатило чувство голода. Вспомнив, что так ничего и не поел с утра, он машинально сунул руку в карман и, не нащупав бумажника, скис. Понятие «деньги», как и «смартфон», как и многое другое, для него теперь не существовало, и это пока не укладывалось в голове. За школой, рядом со стадионом, располагался дом быта со столовкой и отдельным входом «Кулинария». Иногда, скопив немного мелочи, они после уроков забегали туда, брали пирожное «картошка» за 22 копейки и, если хватало, молочный коктейль, взбитый тут же, в огромной железной кружке, на чудовищно орущей машине и разлитый по граненым стаканам. Медленно и молча, наслаждаясь божественным вкусом, они уплетали деликатес тут же у прилавка, упиваясь своей, такой редкой, самостоятельностью и независимостью от школьных обедов и мамкиных «Иди кушать».

«С самостоятельностью и независимостью в ближайшее время, видимо, будут проблемы», — подумал Павел. Воспоминание о «картошке» окончательно разбудило желудок. Детскому организму было плевать на переживания вселившегося в него старого дурака, он хотел есть. «Дойти до мамы, попросить денег?» — магазин «Светлана», где она работала, был в пяти минутах. Не вариант. Идти домой — Андрюшка вечером ей расскажет, что Паша школу прогулял. Будут вопросы. Их, по ходу, и так не избежать, учитывая сегодняшний инцидент, но они будут завтра. «А завтра, вполне возможно, я проснусь. Дома», — Павел взял портфель и поплелся в сторону центра.

Аллея упиралась в площадь. Перейдя совершенно свободный от автомобильного движения перекресток, он вышел на открытое асфальтированное пространство перед огромным зданием ДК. Дом культуры в лучших традициях советского зодчества, с колоннами, нависающим над входом бетонным козырьком и надписью большими буквами — «Энергетик». Справа стояло трехэтажное здание администрации — горисполком. Красный флаг с серпом и молотом на крыше, Ленин на постаменте. От красного рябило в глазах. Им было затянуто все вокруг. Флаги, транспаранты с надписями «Партия и народ едины». И никакой рекламы. Вместо нее стояли огромные щиты, затянутые стеклом, с похожими на паспортные фотографиями людей. «Доска почета», — вспомнил Павел, вглядываясь в длинные пояснения под ними. Слева располагался универсам. Каждый день он ходил туда за хлебом, который объедал по дороге домой. Булка всегда была свежей и пахла так, что удержаться было невозможно. От этих воспоминаний рот наполнился слюной, а в животе заурчало.

— Парень, ты почему не в школе? — раздался голос за спиной рассматривающего магазин Павла. «Заебали…» — он медленно обернулся. Перед ним, глядя на него, как на насравшую посреди тротуара собаку, стоял Дядя Степа. Высоченный милиционер. В сером, перетянутом белым пластмассовым ремнем кителе, отглаженных, заправленных в начищенные сапоги брюках и фуражке с красным околышем и кокардой.

— Здрасте, — промямлил Павел.

— Почему не в школе? — спокойно переспросил милиционер. — Прогуливаешь? Время — двенадцати нет еще. Во вторую смену только младшие классы, так что давай рассказывай. Начудил? Выгнали?

— Я это… У меня украинский. Освобожден. Отпросился, пока пара. За кефиром. Малой дома один, — на ходу лепил Павел, — сейчас домой занесу и обратно в школу.

— Ну так иди. Покупай, — бесстрастно смотрел на него Дядя Степа.

— Ну так пойду. А что случилось? Я что-то нарушил?

Мент поднял брови:

— Что?

— Да ничего, это я так, — спохватился Павел.

— Ты еще час назад на Бродвее торчал.

— И что? Пара с переменой почти два часа.

Не по-детски ссыканув под этим рентгеновским взглядом, он медленно повернулся и, не оборачиваясь, двинулся к стеклянным дверям магазина. Справа от входа стояли автоматы «Вода» со стаканом в нише. Одна копейка газировка, три — с сиропом. Пить хотелось, но в карманах не было даже одной. «Как они хоть выглядят, блин. Совсем забыл уже», — поморщился Павел, входя в торговый зал. Обернулся. Дяди Степы на площади не было. Делать было нечего, идти некуда, его манили вкусные запахи хлеба, колбасы и еще чего-то, и он прошел внутрь.

Оглядывая интерьер, поймал себя на ощущении нереальности происходящего. Окружающее отдавало какой-то музейностью. Несколько рядов стеллажей по центру зала, в основном с консервами и макаронами, разноцветными трехлитровыми банками с соком, хлебный ряд с висящей на веревочке вилкой, длинный холодильник с молочкой, в котором блестели разноцветными крышками из фольги толстые белые бутылочки, кирпичики вощеной бумаги с творогом, расфасованное в коричневый картон сливочное масло. Тут же, в металлических ящиках, составленных один на другой, треугольные пакеты с молоком, которые постоянно протекали. Вот и сейчас белые ручейки, соединяясь друг с другом, убегали под холодильник. Под табличкой «замороженные полуфабрикаты» в этом же холодильнике были свалены пачки с надписью «Пельмени Сибирские». Рваные по углам, покрытые ледяной коркой бело-синие кирпичи. Завернув в следующий ряд, он с удивлением разглядывал стеллажи с лимонадом и кондитеркой. «Буратино», «Дюшес», «Груша», любимый «Байкал», похожий вкусом на колу, которую здесь еще мало кто пробовал. Весь кондитерский отдел был завален печеньем и конфетами. Ассортимент был внушительный, но его не покидало ощущение черно-белого фильма. Не было красок. Не было ярких упаковок, рекламы, искусственных запахов, огромных перечеркнутых ценников и вообще всего того, что в его жизни заставляло набивать тележку всякой ненужной херней. Наткнулся взглядом на ряд «Боржоми» и сглотнул сухую пустоту во рту.

— Ты чего не в школе?

«Это мое имя в этом мире, что ли?»

Пухлая лет тридцати миловидная кассирша в белом колпаке, сидя в своем ящике перед чемоданом с ручкой, как у шарманки, обращалась к Павлу. Но в отличие от милиционера, приветливо улыбалась.

— Да я так… Кефир купить… Украинский у меня…

— Та какой кефир, шо ты врешь мне! — слишком громко для пустого зала засмеялась она. — Чего натворил? Выгнали? Да не бойся, не скажу мамке.

Он пытался вспомнить, кто это.

— Да опоздал, блин, — опустил голову, — да еще сменку забыл.

— Ну я так и подумала, начудил опять. Смотрю, ходит-ходит, как чумной. Петруха! Перебери уже молоко! Зараз усе под холодильник утечет. Будешь потом этот кисляк знову отмывать!

— Та щаз, Галя! — раздалось откуда-то. — Мясное приму, машина пришла.

— Теть Галь, — сделал лицо Павел. — Можно я батон возьму? А деньги завтра занесу. Забыл дома.

— Ты шо, голодный? — округлила накрашенные чем-то ядовито-синим глаза кассирша. — Бедное дите. Бери конечно, шо там брать. Нинка! — заорала куда-то. — Нин! Есть обрезки? Тут Нелин сына. Голодный.

Павел ощущал себя попрошайкой в электричке.

— Щаз! — раздалось из колбасного отдела. — А чего он не в школе?

Ему вдруг захотелось блевануть прямо здесь.

— Щас я…

Галя выскочила из своего кабинета и убежала. Павел взял рыжий нарезной батон, подумал, прихватил пухлую бутылку с крышкой из розовой фольги, вернулся к кассе и принял вид виноватого лабрадора. Галя вернулась с коричневым свертком, сунула ему в руки.

— Держи. Вчерашняя, свежая.

Забралась на свое рабочее место, оглядела его добычу и громко отбилась по клавишам серого чемодана. Вылезший чек засунула в карман.

— Чеши. Мамке привет передай.

— Спасибо, теть Галь, — пробормотал Павел, засовывая все в портфель. — Я занесу.

— Иди уже, — улыбнулась добрая женщина. — Занесет он.

Выскочив из магазина и завернув за угол, двинул вниз, в сторону парка. Возвращаться на Бродвей к ментам и школе не хотелось. Дорога была знакома до боли. Слева сейчас будет озеро Карасевое. Мелким часто рыбачил там. Круглое, как от удара метеоритом, метров семьдесят в диаметре. Иногда зимой оно схватывалось тонким льдом, тогда вся городская детвора сбегалась с коньками-клюшками и, толкаясь, спешила урвать себе короткие зимние радости.

Он свернул в лесок, обрамляющий берег, присел на бревно, откинул крышку изрядно распухшего портфеля, достал батон, бутылку, развернул коричневый сверток, потянул носом, закрыв глаза. «Тетя Галя, дай тебе бог стать когда-нибудь директором того магазина» — помолился Павел. Теплый батон с вареной колбасой и густые настоящие сливки из той самой советской бутылки с широким горлышком, какие они когда-то тырили со стройплощадок, оставленные после обеда рабочими, чтобы сдать и на вырученное купить пару «Ситро», — сделали свое дело.

Отщипывая от оставшейся горбушки, Павел задумался. Что с ним произошло и почему — вопросы без ответов. И биться в истерике было уже глупо. Слава богу, что его не в средние века закинуло. Главный вопрос сейчас звучал просто: что делать? Дома еще куда ни шло, но притворяться ребенком целый день в школе? В этом времени? Долго не протянешь. Сколько этот сюр продлится, один бог знает.

«Собрать и проанализировать исходные данные, сделать заключения и выводы. И уже потом — строить планы».

«Круто. Каждый раз, когда бухал, такую херь перед сном в голове расписывал, — усмехнулся Павел, шлепая по карманам в поисках сигарет. — Тьфу ты блин… В общем, картина маслом. Ты в седьмом классе. Интернета-связи нет. Курить, бухать — забудь. Дома мама с братом, две программы ТВ, радиоточка с пионерской зорькой, а в школе уже завтра начнется завал. И главное. Денег нет. А они нужны. Даже здесь».

Вот об этом стоило подумать в первую очередь. Анализ стоило начать хотя бы с того, чтобы узнать, какой сейчас год, месяц, число. Политинформация была по понедельникам. Год — примерно начало восьмидесятых, судя по его возрасту. День и месяц? Он достал из портфеля дневник, но заглянуть в него не успел. С дороги к воде спустился какой-то шкет с палкой в такой же, как у него, школьной форме. Прошел вдоль берега, выискивая место, уселся на брошенный в траву портфель, повозился с палкой, насадил на крючок скатанный комочек хлеба и закинул в воду. Павел уставился на поплавок. Пацан будто не видел его, хотя сидел в десяти метрах.

— Ты почему не в школе? — крикнул Павел пароль.

— Пошел в жопу, — не отрываясь от поплавка, коротко отозвался пацан.

«Свой», — улыбнулся Павел. Сложил обратно пустую бутылку, бумагу и направился к дороге.

— Глубину убавь, поплавок лежит. И хлеб хорошо разминай, чтоб с крючка не слетал. И вообще, на червя надо, здесь окунь.

Пацан даже головы не поднял.

— Ну, удачи.

Он поднялся в горку, вышел на дорогу и, сыто оглядывая окрестности, зашагал в сторону виднеющихся пятиэтажек. Милиционер Василий Селин вышел из беседки, что стояла через дорогу от озера, и молча смотрел вслед удаляющемуся мальчику. Потом перевел взгляд на скрюченную над водой фигурку.

— Ты почему не в школе?

— Сколько времени, не подскажете?

Усатый мужик в клетчатой рубашке, заправленной в натянутые почти до груди брюки, посмотрел на часы.

— Полвторого!

Павел сидел на лавочке уже больше часа. Детский организм, устав от насыщенного утра и переварив сытный обед, начал давать сбои. Клонило в сон. По времени брат должен уже быть в школе, можно двигать домой.

— Ну ты даешь, Алень! — рядом плюхнулся портфель, а следом восторженно скалящийся белобрысый Фукс. — Там сейчас такое!.. Швабра притащила Полкана, тебя нету, — весело орал он в ухо — в его жизни наконец произошло что-то интересное. — Зачем ушел-то? Родителей теперь вызовут.

— Фокин, ты чего приперся? Тебя конопатый отпустил, что ли?

Павел и в детстве считал этого слизняка гнидой, а сейчас вообще смотрел на него, как на моль. Через несколько лет это чучело сядет за изнасилование и сгинет в петушиных углах украинских зон.

— Так физры нет сегодня, а уроки кончились, — не замечая явного презрения, ответил Фокин. Давно не стриженные, зализанные набок соломенные волосы, перхоть на плечах, заляпанный чем-то пиджак вызывали отвращение.

— Ну и вали. Домой или куда ты там шел.

Павел встал, закинул через плечо согнутую в локте руку с портфелем.

— Там это, слышь… Ящер тебя за школой ждет. Побазарить хочет, — в спину ему ехидно крикнул Фокин, но он даже не обернулся.

Простенький плоский ключ лежал под ковриком. Павел толкнул дверь, скинул казавшиеся бетонными туфли, прошел в детскую, не раздеваясь, рухнул на кровать и моментально уснул. Организм ребенка, не привыкший к взрослым стрессам, отреагировал единственно доступным ему способом — вырубился.

                                           * * *

Острые коготки, чуть касаясь, медленно прочертили восемь еле заметных розовых полосок от затылка к ягодицам, вернулись скользким лаком по ребрам к подмышкам и спрятались в мягкие подушечки, нежно топчущиеся по нему, раскинувшемуся звездой на широкой кровати. Горячая приятная тяжесть, сидящая на нем, медленно двигалась, лапки просунулись под живот и вниз, спину накрыло теплым бархатом, а лицо защекотало.

— Доброе утро милый, — мочку уха всосало горячее и влажное. — Иди ко мне.

Повернувшись, он свалил ее, пискнувшую, прижал, даже не обнял — схватил, как в первый или последний раз в жизни, зарылся носом в шею, запустив обе пятерни в густые растрепанные волосы. Она ответила сдавленным стоном. Намечающийся утренний секс превращался во что-то большее. Какая-то сумасшедшая энергетическая диффузия слила два пылающих тела в одно. Их атомы проникали друг в друга, смешивались и, набирая скорость, сталкивались в дикой пляске, разогревая до критической отметки этот любовный реактор.

Карина приподняла голову: «Я тебя обожаю…» Прикоснулась губами к одному прикрытому глазу, потом ко второму:

— Вставать надо, милый, время уже. Паш…

Он не реагировал.

— Хорек, — толкнула она кулачком в ребра. — Вставай давай, Паш! Паша! — она раскачивала его уже двумя руками. — Хватит придуриваться! Проснись!..

Павел разлепил веки, пару секунд очумело разглядывал рисунок ковра и, поняв, наконец, что его кто-то толкает, обернулся.

— Хватит спать, за мамой пора уже, — Андрей в школьной форме, с октябрятским значком на груди засаленного пиджачка стоял рядом с кроватью. — Откроешь сгущенку? — прицелился он пальцем в ноздрю. За окном уже смеркалось, древний будильник на столе показывал девять вечера. Мама работала до десяти, и когда папа уезжал, Павел всегда ходил встречать ее с работы.

— Хватит на сегодня сгущенки, — растирая лицо, сказал Павел. — Жопа слипнется. Свесив ноги с кровати, огляделся: «По ходу, все это надолго» — Ты кушать хочешь? Не сгущенку?

— Нет. В школе кушал. Телек включи.

— А сам не можешь, что ли?

— Мне нельзя, — улыбнулся клоп.

— Так время уже. «В гостях у сказки» или что там — «Спокойной ночи» — уже закончились, — вспоминал Павел. — Что там смотреть?

— Ну включи. «Время» посмотрю. Мамы же нет еще, не заругает, — склонил голову мелкий.

— Ладно. Только в десять выключи и в ванную.

Посмотрев, куда ведут провода, Павел нажал ногой красную клавишу стабилизатора — огромного белого ящика. Та загорелась, а ящик опасно загудел. Затем вдавил упругую кнопку на телевизоре. Волосы на голове приподнялись и потянулись к выпуклому экрану. Отодвинувшись на всякий случай на метр, Павел смотрел в серое толстое стекло. Нагревшиеся внутри лампы разбудили наконец трубку, и на экране медленно, как на листе фотобумаги в ванночке с проявителем, появилось мутное, чуть раскрашенное изображение.

— Товарищи депутаты! — с огромной деревянной трибуны на фоне пирамиды длинных — во всю сцену конструкций — с торчащими над ними седыми и лысыми головами и статуей Ленина в нише высоченной стены, глотая гласные, читал, уставясь в текст, белоголовый, очень пожилой человек.

— Центральный комитет Коммунистической партии Советского Союза, Президиум Верховного совета СССР, Совет старейшин Совета Союза и Совета национальностей Верховного совета вносят на ваше рассмотрение предложение об избрании генерального секретаря комитета партии товарища Юрия Владимировича Андропова председателем президиума Верховного совета СССР.

Люди за спиной пробубнившего все это поднялись и лениво захлопали в ладоши. Картинка сменилась, теперь показали огромный зал с депутатами. У Павла отвисла челюсть.

Ряды неотличимых друг от друга, одного возраста, с одинаковыми лицами людей аплодировали, глядя в затылки стоящих впереди мертвыми глазами.

Он обернулся. Андрей сидел в кресле, болтал ногами и с интересом пялился в экран. Пожилые люди не переставали хлопать уже больше минуты. «Бурные продолжительные аплодисменты», — вспомнил Павел. Ткнул кнопку под номером два. Картинка не изменилась. Понажимал остальные — изображения не было, только белый шум.

— Ну включи!

— Ладно, я маму встречать, — нажав единичку, поднялся с пола Павел. — Через полчаса выключай эту х… Спать, короче, ложись.

Темнело здесь рано и быстро, но большая луна небесным прожектором охватывала и дома, и дороги, и даже в темных дворовых беседках, где вечерами собирались подростки, были хорошо видны светлые рубашки с закатанными рукавами и белые девчачьи носочки. Вбитый в детстве навигатор исправно провел его мимо забора школы, завернув за угол которого он увидел светящиеся окна небольшого магазина. Мама в белом халате и высоком колпаке что-то записывала в толстенный журнал, быстро щелкая костяшками на деревянных счетах.

— О! Ты чего рано? — вскинулась она. — Еще десять минут. Андрюшку покормил?

— Ничего, я подожду, — озираясь, ответил Павел. — Да, нормально все, сытый.

Три прилавка по контуру: витрины-холодильники с мясом-рыбой, бакалейка, весы «Тюмень» с рядами гирек, ящик кассы посередине. Мама стояла в «Пиво-воды». Ряды бутылок «Жигулевского», трехлитровые банки с березовым соком, агрегат для заправки сифонов и красивые деревянные ящички с кубинскими сигарами между стопок «Беломора».

— Все. Переодеваюсь и идем, — суетилась мама. Он смотрел на нее, маленькую, худенькую, такую молодую и живую, и к горлу снова подкатил комок.

— Я на улице.

Выйдя в темноту, провел ладонью по лицу. «Ну для чего-то же это все!.. — рявкнул он про себя. — Если это взаправду, то не может быть просто так! Взаправду… — усмехнулся. — Взаправду, еб твою мать!..»

Мама, погасив внутри свет, вышла, заперла дверь на ключ и, подхватив две увесистые сумки, спускалась по лестнице.

— А ключ не под коврик положила? — оглянувшись на потухшие окна, спросил Павел.

— Сумку возьми хоть одну, пошли быстрей, мне стирать еще.

«Чего людям не хватало, — еле поспевая за мамой, размышлял он. — Тишина, спокойствие, клумбы с розами, все бесплатно, — вспомнил он свой обед. — Магазин закрывается на ключ без всяких сигнализаций, и никаких охранников. Край непуганых идиотов».

— Вася сегодня заходил. Спрашивал с чего-то, все ли у нас в порядке.

— Какой Вася? Мам, не беги, тут две минуты идти!

— Вася. Селин. Милиционер. Брат дяди Коли, ты чего? — оглянулась она. — Ты же из-за него милиционером хочешь стать уже второй год. После водолаза.

«Я?.. Милиционером?!» — Павел вспомнил Дядю Степу, притормозил.

— А чего хотел-то?

— Да ничего. Спросил, как дела дома, как мальчишки, да ушел. Я сама не поняла.

Подойдя к подъезду, поставил сумку на лавочку и уперся руками в колени, осознавая, насколько слаб физически. Трехкилограммовая сумка и несколько минут быстрой ходьбы его вымотали. Мама уже исчезла в дверях.

Андрей пялился в мутный ящик, из которого, слава богу, вместо аплодисментов из дома престарелых раздавался бодрый голос Петросяна.

— Андрюша! — всплеснула мама руками. — Ты почему еще не в кровати?! Ты кашу съел?

Она выдернула клопа из кресла, где его оставил Павел, закинула в кровать и выключила телевизор. Мелкий улыбался, будто что-то удачно украл. Мама перемещалась по квартире на большой скорости, а он все еще стоял в коридоре с сумкой.

— А когда папа приедет?

— Скоро.

Она уже переоделась в домашнее и крутилась в ванной вокруг бочки стиральной машины, прилаживая гофрированные шланги и натирая в нее на кухонной терке коричневый кусок хозяйственного мыла.

— Давай помогу, — тронул он ее за руку. Она на секунду замерла, глянула удивленно.

— Да чего тут, иди спать уже, сама я — поставила в ванную стиральную доску и, достав из тазика замоченное, стала тереть им о ребристую поверхность.

— Мам, давай я. У нас сокращенные были, рано пришел, выспался.

Он смотрел на гудящую, как самолет, бочку с крутящейся серой водой. Мама распрямилась.

— Ну ладно. Тут трусы с носками, — не сводя с него глаз, указала пальцем на тазик. — Пройдешься по доске, прополощешь, выжми хорошо и сложи сюда, дальше я сама.

Павел скинул пиджак, стянул через голову галстук, закатал рукава рубашки и нагнулся над ванной.

— Я тогда картошки сварю на завтра.

Она стояла в проеме двери, глядя, как сын ожесточенно елозил по доске тряпкой.

— Ну какая картошка, мам! Пол-одиннадцатого уже. Иди. С Андрюшкой посиди, книжку почитайте.

— Да он спит уж, поди, — почти испуганно сказала она.

— Ну, телевизор посмотри. Что ты как электровеник, блин! Что мы, не найдем, что поесть завтра?

— Какой веник? Ты что, Паш? — тихо спросила мама, склонив голову и пытаясь заглянуть ему в глаза, но он отвернулся, доставая очередной носок, чтобы она не заметила его слез.

                                           * * *

Пройдя широкий двор школы и встав в конец одного из сине-коричневых человеческих ручейков, стекающихся к входу, Павел краем глаза заметил стоящих в стороне, никуда не торопящихся Руслана с Фокиным. Шерхан и Таба́ки.

— Вопросы? — поравнявшись, ухмыльнулся он, глядя в глаза прилюдно униженного им вчера авторитета. Руслан, не понимая, что вообще происходит, смотрел на него, будто в первый раз видел. Девочки с фашистом на входе не было. Санитарный кордон контролировался двумя скучающими старшеклассниками. Привалившись к стене, они с безразличным видом смотрели на старательно вытягиваемые перед ними руки с растопыренными пальцами.

— Уши, зубы будем смотреть? — разбудил их Павел. — Жопу с мылом с утра помыл.

Парни, округлив глаза, смотрели вслед уходящему по коридору шкету в подстреленных брюках и сандалиях.

Зайдя в класс и не обращая ни на кого внимания, он прошел к парте, на которую Маша уже выкладывала нехитрые принадлежности: пенал, линейку, тетради.

— Как зовут директора? — бросив портфель, шепнул он ей на ухо. Маша отстранилась, оглянулась на народ:

— Ты чего?! Совсем, что ли?

Павел смотрел в красивые, чуть косящие глаза.

— Я вопрос задал. Просто ответь. Тихо. Я потом все объясню.

— Полина Ульяновна. Шматько.

— Спасибо, — он резко встал и, не оглядываясь, вышел. Полкан. Как же он забыл. Маленькая, сухая как мумия женщина, злая, словно мелкий бесхвостый терьер, что когда-то жил у них.

Это чмо боялись все окрестные дворовые псы. Когда у них в доме были посторонние, это злобное мелкое говно приходилось запирать в туалет, где он, царапая двери, даже не лаял — орал, пока гости не уходили. Марсик, бля… Слава богу, однажды, погнавшись на улице за каким-то поджавшим хвост кабысдохом, он не вернулся. Мама с папой долго ходили по окрестным дворам со своим: «Марсик-Марсик!», и Павел каждый раз в душе радовался, когда они возвращались ни с чем.

Коротко стукнув, распахнул двери, вошел, огляделся. Кабинет как кабинет. Снизу до середины стены, деревянные панели. Т-образный стол посередине с рядами стульев, шкаф-стенка, забитый папками с книгами. Не хватало только монитора на столе. Женщина, поливающая из графина цветы на подоконнике, обернулась.

— Доброе утро, Полина Ульяновна! — бодро отрапортовал Павел, улыбаясь, будто только что вышедший за ворота тюрьмы зек, глупо и искренне. Графин в ее руке замер, а на лице застыло выражение изумления, но уже с признаками возмущения.

— Олейников моя фамилия. Вы же в курсе про вчерашнее. Вот. Пришел, — уселся Павел за стол. Надо отдать должное старой служаке. Она быстро пришла в себя. Поставила графин на стол, обошла его, нависла над сидящим и заглянула в глаза. Павел, улыбаясь, выдержал взгляд, заставляющий исчезать из школьных коридоров даже учителей. Медленно повернувшись, женщина прошла к своему директорскому креслу, уселась и задумчиво уставилась на наглого сопляка.

— Я не знаю, кто ты, мальчик, но ты не мальчик, — озадаченно произнесла она.

— Рад вашей проницательности, — мило улыбаясь, ответил Павел. — Я не создам вам проблем, если, конечно, мы сейчас придем к компромиссу. Уверяю вас, что вскоре вы будете гордиться тем, что в вашей школе учится Павел Олейников. Единственная просьба. Обуздайте эту националистку Ираиду Тарасовну. Она реально уже достала своей ненавистью к освобожденным от украинского.

«Проницательность, компромисс, националистка, реально, достала». Мальчик на другом конце стола бросал в нее почти незнакомые ей слова с таким спокойным видом, что ей казалось, будто она на ковре у начальника гороно, распекающего ее за квартальные показатели успеваемости и отсутствие медалей на олимпиадах.

— Надеюсь, мы договорились, — Павел встал. — И еще. Если вы сейчас не поняли чего-то и захотите проявить свою власть в отношении меня, расстроить моих родителей, имейте в виду, что ваша жизнь после этого тоже не будет прежней.

Усохшая на своем стуле Полина Ульяновна вздрогнула от звука закрывшейся двери. Еще долго она смотрела куда-то сквозь графин, потом оглядела кабинет, подошла к окну, заглянула в колодец двора. Вернулась к столу, подумав, сняла трубку и крутнула диск.

— Слушаю, — моментально отозвался низким басом другой конец провода.

— Алексей Павлович? Это Шматько.

— Я знаю.

— Вы просили… если что-то… непонятные вещи…

— Я помню.

— Я, конечно, может, преувеличиваю… — она уже пожалела, что решилась позвонить. — В общем…

— Вы правильно сделали, что обратились ко мне, Полина Ульяновна. Через час жду вас у себя. Возьмите паспорт, покажете на проходной, пропуск будет готов.

Она не на шутку испугалась. Что она ему скажет? Что испугалась, заглянув тринадцатилетнему мальчику в глаза? Что ей показалось, что мальчик совсем не мальчик? Что он ведет себя странно, говорит как взрослый и непонятными словами? Если в дурку не упекут, то с должности точно снимут.

                                           * * *

— Ты чего на тренировке не был вчера? Владимир Романович просил узнать, — какой-то пацан цапнул Павла за рукав, едва он выскочил в коридор.

— Какая тренировка? Ты кто? — не сразу сообразил Павел.

Дима Першин. Активист, отличник, на год старше, будущий комсорг и, видимо, партийный деятель был к тому же и главной спортивной надеждой города. Его успехи в боксе не соответствовали ни его возрасту, ни внешности. С виду не супермен, но творил чудеса. Каждый раз, глядя, как он работает на ринге, Павел удивлялся тому, как этот нескладный парень легко двигается, уходит от ударов и стремительно атакует. Сам он уже который год выходил на ринг лишь затем, чтобы получить очередных пиздюлей. Уже в конце первого раунда задыхался, а огромные перчатки становились гирями на тонких ручках.

— Приболел я, — на ходу слепил он. — Завтра буду.

«Секция еще эта, блин…» — с тоской вспоминал он, идя по коридору, набитому одноцветными детьми. Девочки кучковались у окон, тихо обсуждая свое девичье. Мальчики, которые не бесились, стояли рядами, согнувшись над подоконниками, списывая домашку с отобранной у какого-нибудь ботана тетрадки. Некоторые стояли парами и, высунув языки, трясли сложенными коробочкой руками:

— Орел? Решка?

— Решка! — кричал тот, перед носом которого трясли. Коробочка раскрывалась и они считали монеты. Решку забирал кричавший, орел — трясущий. Лас-Вегас отдыхает. Но в основной массе синие пиджаки с мятыми, свернутыми набок галстуками все-таки просто бегали по коридору и пинали друг друга под жопу.

Сев рядом с Машей в полупустом классе, Павел достал дневник, раскрыл на последней странице. Математика, русский, литература, география, история.

— Украинского нету сегодня, что ли?

— Нету. Ты где был? — уставилась она ему в переносицу. — Что с тобой происходит, Паш?

— Хорошо все, — улыбнулся Павел и машинально, подчиняясь настроению, приобнял ее за плечи. — А теперь еще лучше будет.

— Ты чего?! — вскочила она, оттолкнув. — Что это такое?!

Зрачки выпученных глаз расширились, как у кошки. Румянец залил лицо.

— Маш… я не… — Павел обернулся. Несколько оставшихся в классе девочек и парочка ботанов во все глаза пялились в их сторону.

— Сядь! — тихо сказал он, поднимаясь со стула. — Сядь на место и не ори.

Девочка, открывшая было рот для следующей гневной тирады, медленно опустилась.

— Паша, ты чего?.. Грубишь всем. Разговариваешь странно. А сейчас вообще уже… руки распускаешь.

— Я по-дружески.

«Какой же чистый мир был, — глядя в эти испуганные глаза, думал Павел. — Мы действительно все просрали, Юра».

Прозвенел звонок. Почти сразу за влившейся в класс шумной толпой вошла учительница математики. Успевшие сесть на свои места встали:

— Здравствуйте!

— Здравствуйте, дети, — устало откликнулась уже немолодая и, видимо, не очень счастливая женщина. Положив журнал со стопкой тетрадей на стол, она подошла к доске и нацарапала белым на зеленом: «Классная работа». Павел открыл свою тетрадь, полистал, пытаясь разобраться в этих пирамидах уравнений, но быстро понял, что для него это китайский язык. Последняя исписанная этими иероглифами страница заканчивалась строчкой «Домашняя работа».

— Опять списать не успел?

— Не успел, — разглядывая каракули, ответил он на Машин шепот.

— Двойку в четверти хочешь?

— Тетради сдаем! — учительница пошла по рядам. Павел положил тетрадь на угол парты, откинулся, посмотрел на Машу. — Нормально все будет.

С математикой, физикой и остальными геометриями у него никогда не ладилось. Явно выраженного гуманитарного склада ум не открывался для впитывания точных наук.

— Нормально все теперь будет, — глядя перед собой, повторил он. — Не надо больше ничего списывать.

Постепенно в голове, забитой до этого осмыслением ситуации, вырисовывался план. Если это все надолго, то пора включаться. Фора в виде жизненного опыта в тридцать с лишним лет плюс какое-никакое знание хронологии предстоящих событий.

— Повторим тему предыдущего урока, — вернула его в класс учительница. — К доске пойдет… — склонилась она над журналом.

Павел огляделся. Вся «камчатка» пригнула головы, кое-кто распластался на парте, как во время бомбежки. Алгоритм был простой. Если до конца четверти количество троек не превышало количество двоек, в табеле ставилось честное «два». По итогам года из четырех четвертей выводилась итоговая оценка. Последнее решение было, конечно, за руководством школы, но остаться на второй год было вполне возможно. Один такой балбес, несостоявшийся восьмиклассник, сидел сейчас за соседней партой и рассматривал порнографические игральные карты, те, что продает в поездах немая мафия.

— Олейников!

Класс облегченно вздохнул.

— Как ее зовут? — прошептал Павел.

— Что?

— Имя-отчество.

— Да хватит придуриваться, сколько можно? — уставилась на него Маша.

— Олейников, к доске! — теряла терпение учительница.

— Имя-отчество! — прошипел Павел.

— Надежда Николаевна! — крикнула шепотом Маша и отвернулась.

— Надежда Николаевна, я не готов, — встал он рядом с партой.

— Почему? — она посмотрела на него поверх очков.

— Так получилось, я не знаю, что вам сказать. Мне тяжело дается этот предмет, но я обещаю, что к концу года все подтяну.

Сидящие впереди обернулись, взгляды остальных он чувствовал кожей. Пауза затягивалась, и он добавил: «Честное пионерское». И сел.

«Ну как?.. Выбросить из головы взрослого мужика, чтобы стать как все — не получится. Притворяться ребенком не получается. Чем это все вылезет?.. Господи, если ты есть, какого хрена!..»

— Теперь ты вместо просьбы о стакане предъявы ему кидаешь?

Павел обернулся. На него таращилось множество глаз, но никто из их обладателей не мог произнести эту фразу. Этот голос он уже слышал. Точно слышал.

— Открываем следующую тему, повторим обе на следующем уроке, — озадаченно глядя на Павла, учительница встала из-за стола. В конце урока, стоя у испещренной мелом доски, еще раз оглянулась на его парту. Тот на удивление внимательно ее слушал и все время что-то записывал, хотя она этого и не требовала.

Войдя в учительскую, Надежда Николаевна присела рядом с копошащейся в бумагах Ираидой Тарасовной. Седовласая женщина непонятного возраста удивленно повернула к ней не знающее косметики лицо. Они мало общались. Только по работе. Как, в принципе, и все здесь. Двенадцать человек, находящихся в кабинете, почти ничего не знали друг о друге, несмотря на все совместные мероприятия, праздничные пьянки и весь остальной профсоюз.

— Что-то с моими?

— Нет. Все хорошо, — торопливо ответила математичка, разбирая свою макулатуру. — А что с Олейниковым? — черкая красным в чьей-то тетрадке, как бы невзначай спросила она. — Странный он какой-то сегодня.

Сидящая здесь же Полина Ульяновна головы не подняла, но уши у нее встали, как у собаки при слове «гулять». Ираида Тарасовна тоже напряглась. Отложив ручку, она внимательно посмотрела на директора и, не поворачивая головы, сказала:

— Олейников не мой ученик. Он просто числится в моем классе.

Полина Ульяновна, еще пошелестев бумагами, куда-то собралась.

— Да я не об оценках, — скосилась на нее Надежда Николаевна. — Он как-то странно сегодня говорил. Не может так ребенок разговаривать.

— Он вам нагрубил?

— Да нет… Наоборот даже, — глядя задумчиво в угол, произнесла математичка.

— Тогда не понимаю, о чем вы, — накидывая плащ, сухо сказала Ираида Тарасовна. — Напишите докладную на имя директора, если хотите. Всего доброго.

По отношению к нему детей и учителей Павел уже понимал, что светится по полной. Но и как стать своим — тоже не знал. Сделаться в момент советским подростком, играющим не в «Доту», а в «орел-решка», было невозможно. Какой у него выбор? Или постепенно становиться частью общества, то есть деградировать, или уходить от этого, использовав по максимуму преимущества и забив на окружение.

— Какой сейчас год? — спросил он. Класс был почти пустой. Две девочки за второй партой, вечно унижаемый всеми Петя по кличке Шлема за третьей и они — Павел с Машей.

— Ты опять? Надоел.

— Ладно, — он подумал. — Есть «Пионерская правда» с собой? Или «Труд»?

— Я что, Союзпечать? Хватит!

— А где в школе газету найти можно?

— Отвали.

— Ну правда, надо…

— В красном уголке, — она уже смирилась с тем, что он несет.