Бесплатный фрагмент - Ферзь — одинокая фигура

Часть 1: Ладья

16 мая

Вестники разлуки

Тело, лежащее в ванне, истерзано, изломано конвульсией. Как-то мгновенно, за секунду оно впиталось в мои органы чувств целиком: с отметинами от ногтей, впившихся в ладони, с босой ногой, свесившейся за край ванны, с расцарапанной шеей… Бурые пятна по подбородку, разметанному халату, полуголой груди. А на холодной облицовочной плитке кровь застывала медленней. Алые потеки на белоснежном кафеле — пугающе безукоризненная эстетика.

Она была мертва. Свежо мертва, еще окутана маревом энергии, которая вспышкой изверглась в последние минуты — боль, ужас, отчаянье, но и не только, и еще. То сладковато-терпкое нечто, что ощущалось уже в прихожей, на площадке, в кабине лифта, — здесь становилось дурманящим до тошноты.

Лицо покойницы… Маска: оскал рта, стеклянные глаза, сожженные губы нарисованы на папье-маше. Сквозь маску, из-под душного бархата смерти ощущался тонкий, едва уловимый оттенок того последнего чувства, испытанного ею. Пытаясь поймать, я сфокусировался в один луч — от моего лба к мертвому лицу-маске. Картинка начала мешать, я закрыл глаза и нырнул. Вглубь, в ощущения — мои, ее.

Его нельзя было не заметить: зеленый лепесток — покой, облегчение.

— Ну, и как? — спросил Дим.

Он возвышался за моей спиной своими метром-девяносто, и звучал покровительственно, со снисхождением. В нем слышалось желание обучить и подбодрить.

— Нужно время, — сказал я.

— Сколько угодно, — согласился Дим, которому хватило, вероятно, и минуты.

Я встал. Прошелся по ванной комнате. Расслаблено, не фокусируя взгляд, не размышляя. Внимание скользит, свободное от воли… Зеркало. Смотрю в него, закрываю глаза. В опущеных веках вижу все то же стекло, но в нем — силуэт женщины… Раздевается… Да, вот, под ногами — ее белье: блуза, лиф… Они холодны, не тянут внимания. А стакан на полу ярок, чуть не обжигает. Клонюсь к нему, протягиваю руку. Женская ладонь берет стакан — алый лак на ногтях облуплен — несет к губам. И тут же следователь хватает меня за руку, на секунду нарушив транс:

— Не касайтесь! Стакан пойдет на экспертизу.

Дим одобрительно хлопает по плечу:

— Все хорошо, продолжай.

Я выхожу в коридор, иду в кухню. Тонкая нить ощущений тянется за мною от тела, придавая зрению оттенки. Глаз выхватывает отдельные предметы, черты. Прожженная клеенчатая скатерть на столе, блюдце с пеплом, крошки. На холодильнике хлебница с разинутой пастью, черствый батон. Плита, грязные кастрюли, овсянка в одной, фарфоровый мишка на подоконнике… У него добрые глаза. Стопка посуды в умывальнике, и отчего-то я должен увидеть урну. Там — осколки. Холодят белизной. Морозно в кухне, зябко, дерет кожу спины, тянет между лопаток.

Затем прихожая. Здесь зеленый плащ и еще тряпье на вешалке… Соломенная шляпа — на ней когда-то был цветок. Замшевый сапог хочется взять в руку, алые босоножки — нет. Дверцы чулана полусведены, какой-то хлам внутри. Сиротливый кнопочный телефонный аппарат. Но тут тихо, в прихожей — лишь тумба да отпечаток на стене. Невидим, но ощутим. Прихожая лишена внимания, позабыта: даже модный плащ, даже умильная шляпка.

Остается комната, и, войдя в нее, я на момент ощущаю что-то, а затем меня сбивают двое, что находятся здесь. Прикладываю палец к губам, и мой вид таков, что оба затихают, замирают. Становятся тихо-бесцветными, и сквозь них проступают светленькие обои в цветочек, раскрытый диван под грудой белья. Белье смято… не просто смято, не небрежно, не страстно (хотя и страстно доводилось — прежде). Среди белья плюшевый кот, у подушки — мобилка, откинутый экран. Стакан у изголовья, чайник, пачка кофе. Капли коньяка на дне бутылки… но он неважен, в нем нет цвета. А на столе — желтые-желтые гладиолусы, великолепны до блеска, лишь один поник. А в шкафу Макаренко, Берн, и Фромм, и «Триумфальная арка», и альбомы с фото. Альбомы чуть теплы, рука подается к ним…

Тогда Дим вполголоса говорит через мое плечо:

— Что ж, неплохо. Вполне технично и оперативно. Перейдем к опросу?

Я рассеяно соглашаюсь и вытаскиваю с полки альбом. А Дим кивает старшине, тот выдвигает стол на середину комнаты. Дим ставит табурет и тычет в него раскрытой ладонью, и сутулый мужчинка во фланелевом пиджачке покорно садится лицом к окну. Сквозь стекло предзакатное солнце плюет ему в глаза. Дим придвигает второй стул и указывает на него следователю — так полагается, он здесь главный.

— Сан Дмитрич?.. — говорит Дим.

Сан Дмитрич, конечно, не глуп. Он отходит назад, присаживается на подоконник, уступив Диму стул и полную свободу действий. Тот улыбается, разворачивает стул спинкой вперед и садится на него верхом. Лицом к лицу со свидетелем. Искрится улыбкой, нелепой сейчас, потому эффективной.

— Итак-с. Мы хотим задать вам десяток-другой вопросиков и будем оч-чень благодарны за ответы. Что скажете?

— Да-да, конечно, товарищ инспектор.

Дим хихикает.

— Инспектор — это дяденька с полосатой палочкой. С вами беседуют следователь капитан Прокопов Сан Дмитрич — он на подоконничке, а я — Вадим Давиденко, сотрудник отдела пситехнической экспертизы.

— П-приятно познакомиться, — бормочет фланелевый пиджак.

Я сдвигаю к стене смятую постель и сажусь на край дивана. Фотоальбом лежит на коленях, он все еще интересен, но мое внимание отдано свидетелю.

Мужчине этому лет тридцать шесть, и возраст тяготит его. Он более не чувствует права считать себя молодым, оттого тусклые глаза, морщинки на переносице и шее, неряшливая прическа склонных к жирности волос — все носит оттенок уныния, тоски. Его ногти острижены слишком коротко, на груди из-под пуговицы выбился волос, на лбу намечается проплешина. Рубашка, пиджак и брюки неуместно хорошо выглажены и чисты. Пальцы подрагивают, губы сжаты. Он пахнет напряженностью и истерией.

Грубо диссонируя с настроением свидетеля, Дим весело произносит:

— Значит, получается, вас зовут Сергей Васильевич Карась, точно? Я не перепутал?

Свидетель кивает.

— И вам тридцать семь, вы гражданин Украины, житель гэ Киева, матери городов русских? Ага?

Кивает снова.

— Водички хотите? — не дождавшись ответа, Дим просит старшину: — Будь другом, принеси минералки, а!.. Так вот, Сергей Васильевич, вы сегодня в восемнадцать чэ двадцать пять мин произвели звонок и устно заявили. А заявили вы о том, что гражданка Катерина Петровская, в сей квартире живущая, претендует на звание ныне покойной.

Мужчину коробит от развязности Дима, он теряется и молча продолжает кивать. Губы свидетеля, повинуясь рефлексу, болезненно кривятся в ответ на ухмылку психотехника.

— Прибыв на место, следственная группа в моем и не только моем лице, под руководством уважаемого, — поклон в сторону подоконника, — капитана Сан Дмитрича, установила следующее. Хозяйка квартиры Катерина Петровская скончалась не более трех часов назад насильственной смертью. Причиною смерти явилось попадание в ротовую полость… да, вот водичка, не хотите? Нет? А я позволю себе… попадание в рот, горло и пищевод концентрированной соляной кислоты в количестве не менее пятидесяти гэ, что привело к поражению и перфорации стенок глотки и пищевода, с проникновением кислоты в дыхательное горло. Это сопровождалось обильным кровоизлиянием и заполнением кровью трахей… что, впрочем, уже меня не касается, ибо в компетенции судмедэксперта.

Челюсть свидетеля отпала, рот походил на нору.

— П-простите… а она..

— Если вас, Сергей Васильевич, интересует темп наступления смерти, то сие тоже в компетенции судмедэксперта, и я смогу сообщить вам это лишь послезавтра, например, в СМС. Что же касается рода смерти, то емкость из-под кислоты, стоящая в ванной комнате на столике, отнюдь не напоминает бутылку лимонада и снабжена ярким красным ярлыком во избежание трагической ошибки. В квартире не обнаружено очков либо контактных линз, что намекает вдумчивому следователю на хорошее зрение покойной Катеньки, а это, в свою очередь, практически исключает несчастный случай. Итак, мы предварительно классифицировали смерть как самоубийство, либо, прошу покорнейше извинить, преднамеренное убийство.

Свидетель запускает пятерню в свою поредевшую шевелюру, треплет и терзает ее. Ему страшно и мучительно, но, в сравнении с предыдущим смятением, это чувства известные, освоенные, осознаваемые. Самоконтроль возвращается, он начинает приходить в себя.

— Скажите, зачем она… зачем она это сделала?

Игнорируя вопрос, Дим запрокидывает голову и отхлебывает из бутылки «моршинскую». Вытирает губы кулаком, слегка подмигивает Сергею и говорит:

— В связи с этим хочу спросить. Давно ли вы перестали трахаться с Петровской?

— Что?.. — свидетель давится воздухом.

— По чьей инициативе и как давно прекратились сексуальные отношения между вами и покойной?

— Я не… вы неверно…

— По какой причине вы бросили ее и в каких словах сообщили ей? Почему вы ожидаете от меня обвинения в смерти Катерины Петровской?

Свидетель мотает головой из стороны в сторону — судорожно. Шепчет:

— Я… нет, простите… Да, я… но нет. Я не знал… не ждал…

Дим встает, неторопливо движется вокруг стола, вокруг сидящего мужчины во фланели, и отрывистыми снайперскими выстрелами мечет фразы.

— Вы были любовниками. Секс был истерически страстным, что для вас характерно. На тумбе в коридоре, прижав женщину спиной к стене. На кухонном столе. Вы любили, чтобы она была в сапогах. Иногда в шляпке. Около месяца назад расстались. Причины не знаю. Возможно, ваша жена. Та, что тщательно стирает и гладит ваши рубашки. Ключ от этой квартиры остался, однако же, у вас. Катерина не отобрала его, то есть, надеялась, что вернетесь. Сегодня вы вернулись.

— Да, подождите, постойте! — вдруг восклицает сидящий и рвется встать. Дим, стоя за его спиной, кладет руку на плечо и прижимает к стулу.

— Вы отперли дверь своим ключом, прошли в ванную комнату, где нашли уже мертвую… Напугались, конечно… Позвонили… Да? Или иначе? Вы пришли, подарили гладиолусы, помирились, под предлогом сексуальной игры заманили в ванную. Там, приставив пистолет к затылку, принудили выпить стакан вонючей жидкости. С божественным удовольствием наблюдали, как обнаженная женщина умирает, сплевывая кровь себе на грудь. Затем избавились от пистолета, уничтожили отпечатки и вызвали нас, представляя дело самоубийством. Такая версия допустима?

— П-послушайте, — свидетель оглядывается, умоляюще смотрит снизу вверх. — Я ни в чем не виноват. Да, мы рассорились, не виделись три недели. Сегодня я пришел, захожу в ванную, там… там… Вобщем, она уже была. Я позвонил. Все, что сделал — это спрятал обручальное кольцо, да. А пистолета никакого не было, да и некуда его девать, вы же все проверите.

— Проверим, это точно, — Дим подмигивает и возвращается на свое место. — Предположим, все так. Но тогда мне две вещи неясны. Первое. Вы же нас до чертиков боитесь — либо того, что на вас повесят убийство, или хотя бы того, что жена все прознает. Вопрос: зачем вообще нам звонили? Вышли бы себе спокойно, и шито-крыто.

Сергей вздыхает.

— Меня консьерж видел. Даже заговорил со мной… — вдруг спасительная мысль проскакивает огоньком в глазах: — Да! Он же может подтвердить время, когда я пришел! Я говорил с вахтером, а через три минуты уже звонил в мент… вам! Не было времени на убийство!

Дим никак не реагирует на это.

— Вопрос второй. Вы не виделись три недели, а сегодня пришли — и попали ровно на первый час после смерти. Какова связь?

— Нет связи, верьте…

— М-да? Почему нет записки? Если самоубийство, почему не оставила записку? Может быть, вам лично, в устной форме, по телефону, а?

Глаза в пол.

— Была СМС. Вчера…

— Сохранилась?

— Стер.

— Содержание?

— Я… дрянная… — тяжело, ох как тяжело! Мужчина продавливает, процеживает слова сквозь зубы.

— Не слышу!

— Я дрянная женщина… Я сука… Забудь меня, мы… мышонок.

— Хо-ро-шо, — Дим чмокает губами и поднимается. — Да, кстати, гладиолусы ваши?

— Нет… уже были…

— Спасибо, Сергей Васильич, помогли.

Дим кивает мне и идет в прихожую. Следователь Сан Дмитрич направляется за ним, лицо у него удовлетворенное, с тенью любопытства. Я тоже встаю… а в руке все еще фотоальбом. Есть там нечто — не горячее, не жгучее, не острое, нет, но чуть теплее книг на полке.

— Владя, — слышится из коридора Дим, я нехотя возвращаю альбом на место.

В прихожей Сан Дмитрич вполголоса и с оттенком вопроса произносит:

— Не он…

Я повторяю:

— Не он.

Дим ухмыляется:

— Ясен хрен, что не он.

Следователь:

— Полный отчет дадите?

Дим:

— Нам сперва консилиум провести, посовещаться, — он смотрит на меня, — а завтра с удовольствием отчитаемся. Угу?

— Угу, — говорю я.

— Угу, — кивает Сан Дмитрич.

Оставив квартиру, слащаво пахнущую смертью, мы выходим на свежий воздух.

Солнце уже прижималось к горизонту и размазывало по земле густые тени многоэтажек. Мы с Димом прошли молча метров сто, а затем он указал на деревянную лавочку у детской площадки. Скамья была раскрашена в красно-рыжие полосы и казалась островком абсурдной веселости. Мы присели, Дим закурил, я ковырнул ногой песок. Никогда не курю — это притупляет интуицию.

— Жестко ты его, — сказал я. В сущности, мне было плевать на свидетеля — потому я и начал разговор с него, как с более нейтральной темы.

— Тебе же плевать, — отметил Дим. — В любом случае, он должен быть мне благодарен — за избавление от подозрений в убийстве.

Еще бы. Друг атаковал его технично, в три волны — я отслеживал. Сперва развязностью сбил шаблонную защиту, затем заболтал на пятой, собрал все внимание Сергея к речевым анализаторам, добавил эмоций, чтобы нарушить логический контроль. А потом мгновенно перенес вектор удара на шестую, в плоскость волевого давления. Неподготовленный человек не смог бы лгать при этом — не хватило бы ресурсов сознания. Свидетель и не солгал — он невиновен.

— То есть твоя версия — самоубийство?

— А твоя — иная? Что было в посмертном эфире, а?

Разумеется. Это железный аргумент. Посмертное поле Катерины состояло из боли, отчаянья, страха, и — избавления. Освобождения, покоя. Но злобы — ноль, ненависти — ноль, обида — и не пахло. Я сказал об этом. Дим спросил:

— И что, похоже на эмоциональный рисунок жертвы убийства? Учти — убийства медленного, не внезапного.

— Не похоже, — признал я.

— И тебе это не нравится?

Да, не нравилось. Будь это убийство, мы составили бы чертовски ясный портрет, и Сан Дмитрич нашел бы поддонка и показал бы ему небо в алмазах. А затем — на пожизненное. И мне наградой стала бы надежда на то, что подобная дрянь никогда не повторится. Но сама мысль, что симпатичная, здоровая женщина могла по своей воле выпить стакан кислоты, была муторной и жуткой.

— Избавление от чего? — спросил я.

— В смысле?

— В предсмертном эмофоне жертвы была надежда на избавление, а затем — облегчение и покой. Стало быть, избавление посредством смерти состоялось. Избавление от чего?

— Владя, дружище, — как-то нежно сказал Дим, и его надо мной восьмилетнее превосходство ощутилось в этой теплоте, — ей-то, видишь ли, под сорок. Она одинока, живет в грязненькой бедненькой квартирке на окраине. Нет детей, бросил любовник. Молодость — там… Ну, где-то там, далеко уже. И мечтать-то уже не о чем — устала мечтать. Раздевается перед зеркалом — и что видит в нем, а? Ты же отметил, что она сперва разделась у зеркала?

Разделась, да. Я знаю. Увидела бледную кожу, живот с жирком, целлюлитные бедра, шею в обильных морщинах. Тогда накинула халат, запахнула его, чтобы не выглядеть по смерти так жалко, легла в ванную…

— Димыч, я понимаю все это. Кризис среднего возраста, покинутость, эрозия самооценки — я же сам пситехник. Одно скажи: почему кислота? Почему не вены?

Дим затянулся поглубже, выдохнул струйку, глянул в глаза:

— Верно, дружище, ты пситехник, и неплохой. Уверен, баловаться защитой по типу отрицания ты не станешь. Значит, не от фонаря споришь — имеешь версию. Поделишься?

— Нет версии, — признал я. — Но и в твою не все укладывается. Цветам, что у нее на столе, больше двух дней, но меньше пяти. В умывальнике штук шесть тарелок — то есть посуда не мыта дня два точно. Черствый батон. Постель смята и грязна, пара бессонных ночей на ней прошла. Есть у меня такое чувство, что два или три дня назад случилось нечто… — тут я непроизвольно поежился, — от чего ей все стало безразлично. Совсем все, включая еду, удобство, сон. И вот цветы, я уверен, появились как раз тогда.

Дим чуть призадумался, потер переносицу.

— Не лишено смысла. Пару дней она проводит в жестокой депрессии, доводит себя до полного обесценивания Я-образа. Пишет вчера эту самую СМС: «Я дрянная, я сука» — конечно, бессознательно надеясь, что Мышонок прибежит и переубедит. Мышонок прискакал, но днем позже — и опоздал. От того так хреново ему вспоминать это сообщение. Да, логично. Но… не отменяет моей версии. Она убила себя, Владя, — нравится тебе или нет.

— Дим, — сказал я, — давай выясним, что случилось два дня назад.

Друг еще поглядел, словно взвешивая, признать ли ясную картину неясной, затем вместо ответа отшвырнул окурок и извлек телефон.

— Сан Дмитрич, есть к вам предложение. Да… да, по результатам консилиума. Разузнайте все, что можно, о цветах. Когда куплены, где, почем, кем… Да, понимаю, это я уже в мечты погрузился. Хотя бы когда — уже немало. Спасибо заранее! Доброй ночи.

Мне бы нужно было что-то сказать, но «спасибо» будет глупо — ведь это Димова работа, а «правильно, молодец» — неуместно и нахально. Я сказал:

— Пол-десятого уже.

— Ага, — ответил друг, — таки по домам неплохо.

Внимательно посмотрел на меня и прибавил:

— Хочешь к нам заехать? Аленка тебе обрадуется, на ужин плов у нас.

Я понял, что в гости к Диму и вправду хочу: вкусно покушать, поболтать в семейном уюте, повидать Алену — улыбчивую рыжую девушку, которая знает все про театр. Однако главная причина — в том, чтобы не оставаться наедине с тем сумраком, который переполнял голову. Выходило, друга и его жену я собрался использовать в качестве психзащиты, притом примитивной. Мне стало неловко, и Дим добавил:

— Поехали, не стесняйся. Чаем напою, свежую фантастику посмотрим. Ты же домой все равно не хочешь.

— Не хочу, — признал я. — Поехали к тебе.

17 мая

Моя работа

Это далеко не творчество, и, в сущности, даже не процесс. Это предмет, верней — набор предметов. В их числе пыльный монитор с прилепленными напоминалками, на которых большей частью нацарапано: «до Н-ного числа передать дело в…» и «запрос материалов по…». Также стол из ДСП с выдвижными глубокими ящиками. Они забиты всевозможной ценной ерундой вроде стимульного материала по тесту Роршаха или таблички с игрой «алфавит». Я пользуюсь лишь тем, что хранится в верхних слоях хлама, поскольку содержимого нижних слоев давно уже не помню. Еще подоконник с двумя чашками, пожелтевшими изнутри, и крепеньким кактусом. И еще — громадный стеллаж, забитый скоросшивателями. Он довлеет надо мной, занимает добрых две трети стены и выглядит при этом так, словно имеет куда больше прав на собственный кабинет, чем я. У него есть свои посетители — они входят, решительно распахнув дверь, и с порога заявляют, например: «Мне копию экспертизы по избиению Халатова». И я отвечаю: «Глянь на шестой полке, красная папка», — тем самым выполняя роль дворецкого при стеллаже. Иногда, чтобы усилить аналогию, добавляю: «извольте, сударь».

Ко мне же приходят только четверо. Во-первых, начотдела пси-экспертизы Георгий Иванович — как правило, не лично, а опосредованно, в виде письма по внутренней почте. Письмо обыкновенно начинается со слова «Когда?..» Георгий Иванович не имеет ранга, он не пситехник и даже не психолог. Зато служака, чертовски опытный юрист и суровый администратор. Ему удается добиваться того, чтобы мы — люди ученые, где-то творческие и местами богемные — продуцировали отчеты, справки и заключения ровно в том количестве, в котором жаждет их получать следственный отдел, притом вовремя. А это уже немало, за это начотдела любим и поощряем начальством.

Во-вторых, Бетси. То есть Белла Циглер, она же Белочка — очаровательное темноволосое созданье, в ассоциативном ряду занимающее место между актрисой Ириной Муравьевой и булочкой с маком. Она младше меня, лишь в позапрошлом году получила звание пситехника. В ответ на вопрос о ранге Бетси жизнерадостно называет себя лошадкой и слегка хихикает. Ее основная задача — оценка нанесенного психического ущерба, посему наша лошадка ежедневно по пару раз общается с плачущими, апатичными, депрессивными, истеричными или раздавленными горем людьми. На этой работе она чувствует себя прекрасно, как никто другой, поскольку любимое занятие Бетси — сострадать. Она уверена, что любой страдающий человек остро нуждается в поддержке, так что по соседству с чужим горем жизнь Беллы тут же обретает ценность и смысл. Когда со мной случается хоть что-нибудь неприятное (к примеру, прокол колеса или легкая простуда), я использую этот повод доставить девушке удовольствие и сдержанно пожаловаться. В благодарность Бетси готовит мне кофе и чмокает в щечку при встрече.

Затем, Любовь Николаевна. Она — пешка: психолог без ранга. Что не мешает ей быть отличным экспертом в области графологии. Ей тридцать девять, она замужем. Супружество свое всячески афиширует, поскольку мужем (ученым-энергетиком) очень гордится. А возраст всеми способами скрывает: высветляет волосы до оттенка платины, цветочные парфюмы предпочитает сладким, говорит о себе и Бетси: «мы, девчонки», а смеется звонко, заливисто и слегка водевильно: хА-хо-хо-хо-хо-хо! Для краткости мы зовем ее Л.Н., или Элен. Она — ценный человек в экспертизе: некогда Л.Н. защитила кандидатскую по проективным методикам, и в целях исследования прогнала пятьсот человек по батарее из шести тестов. Теперь она способна проанализировать как проективный тест любой продукт человеческого творчества: письмо, детский рисунок, стишок, СМС, задумчивые каракули, которые порой выводишь на листке бумаги, говоря по телефону. Мы шутим, что в присутствии Элен лучше не делать абсолютно ничего, а то, не дай Бог, поставишь авторучкой точку — мало ли какие выводы Элен из нее сделает.

И, наконец, Дим. Это совершенно особый человек. Он — пситехник-оперативник, ранг — ладья. Все три начала — воля, интуиция, анализ — развиты в нем в совершенстве. Нескольких минут Диму достаточно для того, чтобы узнать о первом встречном больше, чем тот знает о себе сам, и развернуть человека в нужном ему, Диму, направлении. В дополнение он атлетически сложен, владеет айкидо и джиу-джитсу, отлично стреляет и взирает на окружающих с высоты богатырского двухметрового роста. Он — Илья Муромец и Остап Бендер пситехники в одном лице. Его уровень — это захват заложников, угон воздушных судов, допрос обвиняемых в особо тяжких преступлениях, составление портретов серийных убийц. Катеринами петровскими Дим иногда занимается по той причине, что все, названное выше, случается в Киеве довольно редко. Украинцы — спокойная нация, как ни крути.

Вот, собственно, все. Посторонние люди, не состоящие в отделе, бывают у меня редко. Я — аналитик, мое дело — изучение материалов, составление портретов, экспертиза мест и обстоятельств происшествий, изредка посмертное сканирование — как вчера. Есть некая ирония в том, что пситехник — по определению, мастер общения с людьми — на девять десятых занят бумажками и фотографиями. Иногда бывает тоскливо от этого. Как этим утром.

Я заполнил несколько отчетов, ответил на пару писем, отослал обратно в следственный неполную заявку на экспертизу, составил психологические портреты по фото двух подозреваемых. Все это время на заднем плане сознания неотступно висели вчерашние картины, и я мог отделаться от них, и, как профессионал, даже должен был, однако не делал этого. Картина была неполна, лишена внутренней сути, бессмысленна, и это не давало покоя.

Когда вошла Бетси с двумя чашками капуччино, я спросил:

— Как по-твоему, какой смысл в самоубийстве?

Девушка ставит чашки и прижимает руки к груди:

— Ох, это так печально! Просто ужасно, что такое случается.

— Ужасно — не то, что случается, а то, что вынуждает. Картина восприятия претерпевает деформацию, нарушается критичность и адекватность оценок, в центре, так или иначе, стоит сверхценная идея. Что приводит к ее возникновению?

Бетси мгновенно понимает, что сейчас я настроен отнюдь не на эмоциональное сочувствие, деловито садится, чуть хмурит брови.

— Начинается с фрустрации, я думаю. Человек голодает по одной из основных потребностей — и восприятие сужается, да?

— Конечно, но дальше фрустрация обрастает механизмами компенсации. Прыщавый парень, которого с детства сторонятся девушки, скорей прочно засядет в Интернете, чем повесится, верно? И киллер вряд ли покончит с собой от угрызений совести, а вот добрый отец семейства, который случайно сбил машиной школьницу — вполне может.

Белла теребит локон на виске — есть у нее такой якорь для сосредоточения.

— А если прыщавого парня все-таки полюбит девушка, приласкает и пообещает выйти замуж, да? А потом бросит его ради накачанного боксера — да? Это уже создаст неплохую предпосылку для суицида.

— Правильно говоришь, компенсаторные механизмы отключаются, человек берет то, что дают, и насыщает свой голод. Но, в то же время, я-образ оказывается не защищен. Если в этот момент следует удар, он минует барьеры и поражает самооценку, самоидентификацию. Внимание фокусируется на собственной ущербности. Причем…

— Причем?..

— Причем ущербность, которая прежде была замаскирована защитами и вытеснена, теперь прекрасно осознается. В этом соль! Сознание оказывается подчинено навязчивой идее. Нарушение я-образа плюс навязчивая психотравмирующая идея. Похоже на правду?

— Ты умница!

— Возможно. Но дальше у нас трудности. Предположим, самоубийца выбирает не просто смерть, как мгновенное избавление, а смерть мучительную. Зачем?

— Мазохизм, — отвечает Бетси без тени запинки. — Родители не давали ребенку тепла и любви в детстве, часто наказывали и унижали, да? У него выработалось презрение к себе. А боль и страдания он воспринимает как знак любви. Это так гадко!

— Не подходит. В посмертном эмофоне были бы оттенки удовольствия, наслаждения — а этого нет.

— Тогда, может быть, вина? Ну, искупление за счет страдания, да?

Вот тут в мой кабинет (если так можно назвать эту клетушку) входит Дим. Похоже, сквозь дверь он слышал последнюю фразу, и на лице его теперь одобрительная улыбка.

— Привет, ребята! Правильные беседы ведете, одобрямс. Владя, идем.

— Куда?

— Сан Дмитрич прибыл.

Наиболее важное Дим предпочитает обсуждать в курилке. Он говорит: никотин плюс свежий воздух замечательно ускоряют мысли. Капитан Прокопов в ожидании нас задумчиво пыхтит «примой». Лицо у него несколько озадаченное, но эфир насыщен уверенностью. Он встает, жмет руки, здоровается, и мы с Димом ясно понимаем: следователю есть что сказать.

— Ну? — спрашивает Дим. — Каковы новости?

— Следствие установило, — говорит Сан Дмитрич. Он — обстоятельный крепкий мужик за сорок, он любит слово «установить».

— Что установило?

— Да, практически, все. Значит, отпечатки пальцев. На емкости с кислотой, на стакане, стенках ванной и кафельной плитке найдены только отпечатки Петровской. На кафеле их много, некоторые смазаны. Петровская билась в агонии, значит. Из чего следует, что умерла именно там.

— Угу, — говорит Дим.

— Потом так. Ладони Петровской испачканы в крови, а стакан и пузырек — нет. Значит, отпечатки оставлены ею при жизни, и больше того, до наступления агонии. Если бы стакан вытерли, а затем прикоснулись к нему рукой трупа, на стекле были бы частицы крови. Теперь. Консьерж — дедок, но в крепкой памяти — подтверждает целиком и полностью показания свидетеля Карася. Карась пришел без цветов в 6—25, дедок еще остановил его и переспросил, и даже удивился, что кто-то идет к Петровской. К ней в последнее время никто не ходит, говорит. В 6—28 Карась уже позвонил в милицию.

— Угу, — говорит Дим.

— Теперь, судмедэксперт. Все ясно как божий день: перфорация стенок горла, кровоизлияние, заполнение кровью трахей, асфиксия. Других травм, ссадин, кроподтеков, следов насилия на теле нет, имеются только ушибы на руках — вследствие, значит, конвульсивных движений. Смерть наступила не позже шести и не раньше четырех тридцати. Приняла кислоту, значит, не раньше трех тридцати. По словам деда, за это время в дом вошли только четыре человека, все жильцы, консьержу знакомы, нами опрошены. Причин подозревать их нет.

— Угу, — говорит Дим.

— Есть все основания, значит, классифицировать смерть как самоубийство.

— Согласен, — говорит Дим. — Пситехэкспертиза подтверждает.

— А цветы? — спрашиваю я. — Что известно о них?

— О цветах, — отвечает Сан Дмитрич и потирает затылок. — Данных, конечно, мало. Но кое-что есть. За три дня до смерти, в воскресенье Петровская вернулась домой около девяти вечера с этими самыми цветами. Вид имела странный — так говорит консьерж. Что он называет странным — тут вопрос открыт. Он спросил: «От кого красота такая?», — на что Катерина лишь печально качнула головой и прошла мимо.

— Где продаются цветы?

— Тьхе, спросите! Не менее пятидесяти точек по городу, куда завозят гладиолусы.

Я задумываюсь. То, что не сходилось, не сходится и теперь. Кажется, фрагменты даже расползаются в стороны.

— Почему, получив цветы от кого-то, она впала в отчаяние?

— А кто знает, что он ей сказал при встрече? Например, что женится и не желает видеться более. Цветы-то желтые, Владя.

— В ее телефоне должен быть номер этого человека. Проверили?

— Совершенно верно! — Сан Дмитрич кивает. — В воскресенье был звонок ей и был от нее. Номер не зафиксирован в записной книжке. Сейчас отключен.

— Абонента установили?

— Не представляется возможным. Подключение не контрактное. Просто купил карточку на раскладке. Любой мог купить, значит.

Дим улыбается, хлопает следователя по плечу и говорит, что только герой родины мог собрать столько данных за полдня. На что Сан Дмитрич отвечает, что и вчерашний вечер не прошел впустую. Дим усмехается еще шире и спрашивает, видит ли Сана Дмитрича жена в другие дни, кроме рождества и восьмого марта. А следователь говорит — ничего, вот в выходные затащит она меня на дачу, на сельхозработы, тогда, мол, и налюбуется. Дим тогда констатирует, что физический труд на свежем воздухе в лучах солнца полезен просто-таки до невозможности. А Сан Дмитрич показывает ему обе ладони в мозолях и без тени улыбки подтверждает: еще как, мол, полезен.

Я слушаю все это вполуха, а с каштана вдруг срывается цветок, вертится белым пятнышком и на какой-то миг зависает перед моим носом. Дую на него, он отскакивает испуганно, переворачивается и оседает. Во мне вспыхивает вдруг мерцающее чувство абсурдности происходящего. Ведь не клеится, не складывается! Но то, что не клеится, — призрачно, беленько, вертляво, вздрагивает от дуновения. А то, что складывается — основательно и добротно, как отпечатки пальцев, как сельхозработы.

Я замечаю, что они молчат. Дим, глядя на меня, произносит:

— Определение рода смерти как самоубийства является основанием для прекращения следствия. Угу?

Конечно, он говорит это для меня, и Сан Дмитрич веско добавляет:

— Совершенно верно.

— Так что, Владя, дело закрыто? Согласен?

— Дело, — говорю я. Добавляю: — Закрыто.

Но внутри что-то буравится, неймется.

Люди — нехитрые механизмы

Так говорит мой друг Дим.

Умелому наблюдателю требуется не больше пяти минут, чтобы разглядеть устройство незнакомого человека. Дим способен сделать это за минуту. Достаточно лишь знать, на что смотреть.

Ты видишь лицо человека, говорит Дим, и проживаешь его жизнь. Лицо — отпечаток опыта. Веселье, радость, печаль, боль ложатся морщинками. Страдания истончают кожу. Любопытство вздергивает брови, размышления сдвигают их. От обид щеки круглятся и обвисают. Высокомерие подтягивает верхнюю губу, презрение сжимает рот в линию. Характер проступает в чертах лица, как скелет угадывается под кожей. Чтобы учесть это, нужно от двадцати до тридцати секунд.

Фигура и движения не занимают много времени, говорит Дим. Жир и мускулатура — это образ жизни человека. Сутулые плечи, поданная вперед голова выдают компьютерщика. Излишне оживленная мимика, подвижный рот, быстрые движения — черты продавцов, менеджеров, рекламных агентов. У чиновников и бухгалтеров полнеют задница и бедра. Движенья молодых мамаш напряжены, студентов — развязны. У спортсменов развит и расширен плечевой пояс, военных и ментов выдает осанка. Успехи заостряют черты, неудачи стирают, размягчают. Это — общая характеристика, грубая, в отрыве от остального неточная, потому не стоит тратить на нее больше десяти секунд.

Затем ты приближаешься к человеку, говорит Дим, и «ощупываешь» его. Это элементарно, умеют даже кони, даже некоторые пешки! Нужно лишь приглушить мысли и сместить внимание от зрения к осязанию, от анализа — к интуиции. На практике не всем это легко дается: подгоняемое зрением, поощряемое потоком информации, левое полушарие не желает сдавать позиции, продолжает вычислять, анализировать, раскидывать по полочкам. Чтобы отключить его, порой требуется целая минута. Но сделав это, ты сразу начнешь ощущать эфир человека — неизбежно! Живой человек (не мертвое тело, не предмет одежды, не фото) — это факел в эфирном поле. Он сияет, сам не замечая того. Свет имеет разные оттенки, исходит из различных точек тела, может быть ярким или тусклым, ровным или мерцающим… И ты видишь, где собрана энергия незнакомца: мыслит ли он напряженно, или страдает от голода, или боится, или тоскует от безответной любви. Эфир выдает нынешнее состояние: здоровье, активность, стремления, ход мысли.

Чтобы заметить и осознать все названное, требуется около двух минут. А потом ты подходишь к нему и говоришь… Ну, например:

— Скажите, сударь, там большая очередь?

Апрельский четверг, ближе к полудню. Улица Жилянская, наводненная машинами, меньше — людьми. Довоенная пятиэтажка налоговой инспекции, от нее вдоль тротуара — матерая кирпичная стена. Парень моложе тридцати, высок, чуть сутул, в черных джинсах, повидавших жизнь замшевых туфлях и элегантной серой куртке. На плече висит кожаная сумка и норовит соскользнуть к локтю, что раздражает парня. Глаза умны, устремлены скорей в себя, чем наружу, губы сдержанной улыбкой выказывают удовлетворение. В левой руке держит книгу, правую вынимает из кармана, и на указательном пальце обнаруживается брелок автосигнализации, а на безымянном — серебряное кольцо. Он прошагал примерно полдороги от дверей налоговой до цветочного киоска на углу, когда мы пересекаем его путь, и Дим спрашивает:

— Скажите, сударь, там большая очередь?

— а?.. — парень едва выныривает из своей реальности и в треть внимания взглядывает на нас.

— Я вот надеюсь сдать отчет, — поясняет Дим, приподняв свою сумку, — но что-то сомнения берут. Как по-вашему, есть ли шансы?

Парень усмехается с видом превосходства и сочувствия одновременно:

— Малы, к сожалению. Там очередь через весь второй корпус и еще по двору в два кольца. А в час прием окончится.

— Интуиция не обманывает, — говорит Дим с оттенком грусти, но умеренным. — Впрочем, и логика мне открыто заявляла, что лучше приходить пораньше.

— Это факт, — соглашается парень. — Я тоже пытался к открытию успеть, но пробки…

Дим кивает и понимающе хмурится:

— Да, утренняя напасть… Зато какое удовольствие вечером водить по городу, не находите? Свобода и скорость!

Парень, очевидно, находит — он слегка улыбается, но и подается вперед, делает нетерпеливый шаг к перекрестку. Дим начинает движение в ту же сторону, соглашаясь: верно, нечего задерживаться — и вдруг добавляет:

— Свободен и легок полет, сам летчик и сам самолет…

Парень на секунду замирает, словно не поверив слуху, и его губы расплываются в улыбке. Делает паузу, похоже, перебирая в уме варианты ответов — сказать ли: «О, так мы фанаты Агаты?», или «Да, погонять вечером — это таки да!», или еще какую банальность в этом роде. Он произносит:

— Я птичка в облаке розовой ваты, — тем самым завершив отрывок. В уголках его глаз появляются искорки.

Дим тоже улыбается и протягивает руку:

— Меня зовут Вадим. Сударь, любите ли вы автоквест так, как люблю его я?

— А я Андрей, — парень сует ключи в карман и сжимает ладонь пситехника. — Автоквест — благородная игра, но сложно бывает собрать достойную команду. Видите ли, сударь, светские люди нашего возраста обыкновенно посвящают вечера семейному лону… точнее, очагу.

— Семья — темница душ, — провозглашает Дим. — Однако могу предложить к вашим услугам команду из трех человек, в равной степени неженатых!

Он живописует прелести автомобильной игры, которая состоится завтрашним вечером, упоминает двух легких на подъем друзей и горько сетует на поломку машины, из-за которой участие в игре для всех троих оказывается под вопросом. Андрей соглашается на роль водителя, и видно, что он с трудом дождался конца Димовой фразы, прежде чем согласиться. Они обмениваются телефонами, жмут руки на прощанье.

Когда Андрей отходит, Дим поворачивается ко мне:

— Предпочитаю «старопрамен», мой дорогой Ватсон.

Я развожу руками — что тут скажешь! За девять минут до того я указывал на двери довоенной пятиэтажки и говорил Диму:

— Четвертый, кто выйдет из этих дверей, согласится провести с тобой завтрашний вечер и прокатить на машине за свои деньги. Если нет — с тебя пиво.

— Если да — с тебя, — согласился он.

— Даю пятнадцать минут, — уточнил я.

Прошло девять. Так что деваться мне некуда.

— Так точно, «старопрамен». Но от пояснений не откажусь.

— Вот сам и поясни.

Я смотрю вслед Андрею, который садится в кабину черного «Сузуки» и вскоре стартует.

— Активность, — говорю я. — Стержень этого человека — активность. Он быстро ходит, быстро думает, никогда не тратит времени зря. Движения порывисты, мимика подвижна, вынимает ключ еще за тридцать метров от машины, в очередях читает книгу. Одежда не дешевая, но обувь давно не чищена, а куртка помята — редко находится время на чистку и глажку. Ты понял, что с таким человеком нужно действовать в темпе, а вечерние автогонки придутся ему по душе.

— И это все?

— Нет. Он умен и с чувством юмора — глубокий взгляд, морщинки от уголков глаз. Потому ты говорил полушутливо.

— И это все?

— Да погоди, дай дух перевести!

— У тебя было предостаточно времени, чтобы все осознать, — голос Дима становится жестким. — Ты назвал второстепенное, но пропустил главное. Ты промахнулся. Он одинок.

— Ну да, — соглашаюсь, — он не женат.

— Нет! — Дим фыркает, как кот, которому брызнули водой в морду. — Не в том дело. Небрежно одет, бледен, плечи сутулые, читает Достоевского, и не просто Достоевского, а «Бедных людей». Если бы ты успел ощупать его, то увидел бы: чувственный центр тусклый, как будто свечку шапкой накрыли. А глазенки-то умные, но, что хуже, с оттенком философской мудрости какой-то. И это в неполных-то тридцать! Друг мой, этот человечек — печальный аристократ в благородном одиночестве. Он из тех, кому и поговорить-то не с кем, ибо невежды, не поймут-с. Он мог бы, пожалуй, заявить, что в страдании душа совершенствуется. Однако, тому, кто ему близок, сознался бы, что не так уж и полезны страдания, не так он глуп, чтобы в это верить, но страдать все равно приходится, ибо таков удел человека мыслящего… Многие знания — многие печали, так вот. А активность, быстрота, гонки — все это вторично. Это компенсация, Владя, спасение в суете.

— И что следует? — спрашиваю я, и превосходно понимаю: следует то, что слона-то я и не приметил.

— Этому Андрею более всего нужна дружба. Общение с человеком, так сказать, его сорта, породы евойной. Я и предложил дружбу: показал, что, дескать, я тоже не без чувства юмора, тоже ностальгирую по сударям и прочим сэрам, ну и, конечно, мы с ним выше этой суеты с налоговыми отчетами.

— Слушай… откуда ты узнал про «Агату Кристи»?

Дим усмешкой сигналит нечто вроде: «поживешь с мое…»

— Мужчина его поколения и уровня интеллекта обязан любить русский рок. Просто не может не любить. Ну, как отцы любят «Иронию судьбы», а матери — «Служебный роман». По части дорог и свободы пришло на ум три варианта песен: «Агаты», Макаревича и Кипелова. Передо мной стоял депрессивный перец, склонный к декадентству — и я выбрал «Агату». Как видишь, не прогадал.

Мой друг удовлетворенно потягивается, заложив руки за голову, и добивается, похоже, того, чтобы в спине хрустнуло. Удовольствие Дим всегда стремится проявлять как-нибудь телесно: потянуться, щелкнуть пальцами, похлопать себя по бокам — затем, чтобы приятные ощущения закреплялись на якорях. А негатив, напротив, Дим не выражает почти никак, кроме одного слова: «свинарство». Но таким, чтобы аж свинарство, я его видел всего пару раз.

— Жажду реванша, сударь! — сказал я и повел глазами в поисках цели.

— Извольте-с, — благосклонно ответил Дим и закурил.

Сканирую улицу, разгоняю анализаторы, ищу задачку посложнее. Пара декольтированных блондинок с нарощенными ресницами — чепуха, механические куклы. Дим за минуту обойдет их фронтальную стереотипическую защиту, вроется в бессознательное и будет вертеть, как захочет… Фешенебельный бизнесмен в костюме от кого-то, выбирается из дверцы «Бентли», открытой водителем. Не подойдет — у таких центр сексуальной энергии частенько барахлит, ладья отпустит пару скабрезностей и вышибет его из колеи напрочь… Дедок довоенного образца, лицо похоже на мятую газетную бумагу. Нет, медленно и со скрипом, но Дим развернет его в нужную сторону, а потом я еще и выслушаю лекцию о старческой ригидности…

О, вот вариант! Матрона на автобусной остановке. За сорок, длинная юбка, желтый свитер. Бедра, брюхо, задница, бюст — все огромно и бесформенно. Лицо обрюзгшее и свирепое, губы стиснуты, уголки рта отдернуты вниз. Рука вцепилась в шлейку мешковатой сумки, на жирных пальцах широкие сизые ногти. Вне сомнений, эта женщина считает полностью обоснованной свою ненависть ко всем: к мужу, детям, скотине начальнику, шлюхе соседке, идиоту врачу, продажным политикам, к миру как таковому. Она уверена: сей мир — полное дерьмо, и мысли об этом приносят ей наслаждение. Уверенность в том, что мир — дерьмо, дает ее натуре мощный стержень, незыблемую опору.

— Свирепая тетка? — спрашивает Дим.

— Она самая, — ехидно подмигиваю я. — Через двадцать минут мне нужна фотография ее ребенка.

— Что ж… идем.

Мы подходим к остановке, но вместо того, чтобы перейти в атаку, Дим закуривает еще одну. Поворачивается к женщине боком, не удостоив ее тщательного наблюдения, и как-то судорожно затягивается. Хмурится, думает о чем-то, пыхтит.

— Представляешь, Владь, я полночи не спал сегодня.

— Да ну?

— Ага. Все вертелся, ворочался, в боку болит что-то, в голову всякая ерунда лезет. Аленку, знаешь, сократить хотели. Ты слышал, да? Мол, у нее диплом не по Болонской системе — придирку нашли. А на деле в чем суть?

Я слегка теряюсь, поскольку никогда прежде Дим на бессонницу не жаловался. Собственно, он вообще ни на что не жаловался, даже когда лежал в госпитале с пулевой дыркой в животе.

— А дело в том, Владя, что начальнику не по душе пришлась. Она-то, Аленка, смышленая — а кому нужно, чтоб подчиненный много умничал? Тупицы же сидят, не пробьешь! А то, понимаешь, начну эту вот Петровскую вспоминать — кошмар!

Рядом останавливается маршрутка, матрона взбирается в салон и проходит вглубь. Следом — мы. Автобус трогается, Дим продолжает:

— Молодая же, красивая, самое детей растить — а тут вот. Убила себя. И все козел этот — каков, а! Расстались, говорит. Я тут, мол, не при чем. А кто же при чем, если не ты, а? Разве не ты мозги пудрил? Не ты? Небось, обещал жену бросить, только, мол, момент подходящий выберу… Ага, знаем мы эти песни!

Я начинаю смекать, что к чему, и скашиваю взгляд на матрону. Та роется в своем сумчатом мешке, чертыхаясь сквозь зубы. Наконец извлекает пригоршню мелочи и протягивает Диму:

— Передайте.

Он поворачивается к ней, хватает мелочь не глядя, и тут же восклицает:

— Пять пятьдесят! Маршрутка уже пять пятьдесят стоит, ага! А знаете почему?

Обращается уже не ко мне, а к ней, только смотрит не прямо в глаза — чуть вбок.

— У?.. — говорит матрона. Она-то знает, отчего растут цены: от того, что мир — дерьмо. Но не прочь услышать версию Дима.

— Монополия, — сообщает он доверительно. — Все вот эти маршрутки принадлежат одной конторе. Зять, значит, нашего мэра заправляет. Ага? Конкурентов, понятно, никаких — передушили. И теперь творят что хотят. Скажите спасибо, что еще за ходьбу по тротуарам плату не берут.

Женщина меняется в лице: рот еще больше искривляется вниз гримасой обиды и печали, но в глазах возникает нечто вроде злобной радости.

— Такие все, — говорит она. — Дожились.

— А еще говорите — бессонница откуда. У меня, понимаете, приятель — доктор. Иначе я бы не пошел к этим ворюгам. Так вот, приятель осмотрел — говорит: бессонница — от нервов. Жизнь такая, что без нервов не выходит.

— Ага, — говорит матрона, глаза ее сияют. — Я забыла уже, когда спала нормально! Это же невозможно! Вот вчера…

Дим прерывает ее и добавляет:

— А еще — волновой синдром. Этим многие страдают. У вас, вот, тоже.

— Как? Что за напасть еще? — обратившись в слух, она подается вперед.

— От мобилок. Электромагнитные, понимаете, волны так забивают весь воздух в городах, что мозг реагирует. Вы же знаете — там, в мозгу, жидкости, соли. Вот реагируют. От этого мысли сбивчивые, спать часто хочешь — а не получается. И одышка.

— Да, да, точно!.. Все и есть, — женщина потирает двойной подбородок и заискивающе трогает Дима за рукав. — А откуда знаете, что у меня оно есть? Вы доктор?

— Да нет, говорю же — приятель у меня хороший. Он научил. Это по внешности видно. Вот на лице, смотрите, вот здесь! Под глазами такие вот дуги.

Дим проводит пальцами по своему лицу от носа до висков. Никаких дуг там нет и в помине, кожа гладкая и загорелая, но женщина понимающе кивает.

— И у вас, вот, тоже, — тон пситехника становится сочувственным. — Это даже по фотографии видно. Я фотку дочери приятелю носил.

Вот тогда матрона вновь лезет в сумку, извлекает на свет божий прямоугольный кошелек и протягивает Диму фото мальчика лет семи.

— А вот у Ваньки моего есть — скажите?

— Ой, тут сложно, мелко очень… — сокрушается Дим, но тем не менее берет карточку и протягивает ее мне. — Владя, посмотри, будь другом: есть у малыша волновой синдром?

Ну что тут скажешь!..

— Вроде, здоров, — говорю, — но вы следите за ним, барышня. Возраст опасный, и экология ни к черту. Сами понимаете, от радиоволн теперь не продохнуть.

…Через остановку мы сходим с маршрутки. Покупаю Диму два «старопрамена». Он хлопает себя по бокам, берет одну из бутылок, сбивает пробку о железный столбик забора.

Спрашиваю:

— Волновой синдром — что еще за ерунда? Ты же это только что придумал? С чего взял, что она купится?

— Она ведь у нас агрессивная страдалица, верно? Все люди — подонки, а все, что ни делается — к худшему, так?

— Так.

— Ну вот, подобное мировоззрение несовместимо с объективностью. У таких людей критическая оценка информации всегда нарушена. Они весьма доверчивы, особенно по части чернухи. Скажи ей: «Ты сегодня умрешь» — и она не пошлет тебя, как нормальный человек, а спросит: «От чего умру?» Вот на этом и сыграл.

Да уж. Люди — нехитрые механизмы. С этим не поспоришь.

18 мая

Без покоя

Был май, причем один из лучших.

Был Киев, цвели каштаны. Они цветут каждый год, но в этот — особенно сладко, так, что воздух казался медовым. Солнце к полудню прибавляло духоты, но под вечер проносилась великолепная гроза. После ливня все краски становились густыми, сочными, и глазу открывалось вдруг, что воздух в мегаполисе может быть прозрачным, как хрусталь, а листва деревьев состоит из сотни тысяч оттенков, каждый из которых называется почему-то одним и тем же словом «зеленый».

Я любил жизнь и радовался ей. Просыпался в семь, задолго до будильника. Не жалея времени, варил в турке роскошный кофе, выходил на балкон с фарфоровой чашечкой и блюдцем мармелада. Вполглаза читал выпуск «Вопросов криминалистики» или «Психологии — профессионалам», а над ухом возбужденно галдели птицы, а внизу, во дворе, кто-то выгуливал терьера и умоляюще восклицал: «Арчи! Ну Арчи, рядом!», а Арчи бодро тявкал в ответ и уносился в кусты. Было и вкусно, и свежо, и приятно на слух. Для полной гармонии ощущений, допив кофе, я растирал себе загривок специальной щеткой и явственно чувствовал, как яснеет голова.

Соседи по третьему этажу частенько устраивали скандал. Это была среднего возраста семейная пара с детсадовским ребенком. Ребенок не хотел в сад, мать не хотела сидеть с ребенком, отец не хотел вообще ничего, кроме как быть оставленным в покое, поскольку вчера снова ходил на футбол и до середины ночи пил пиво за победу. Ссорились они смачно, выдавая продолжительные тирады, подчас арии, проделывали это с открытым окном, призывая меня в зрители, и я наслаждался концертом. Из того, как часто соседи скандалили, становилось ясно, что это для них наиболее действенный способ разрядки стрессов.

Я жил один, зато на работе чувствовал себя так, словно прихожу в семью. Отец — это наш грозный Георгий Иванович со своими «когда?..». Он мог пожурить, наставить на путь истинный, мог ворваться в кабинет и сурово погрозить пальцем, заметив на моем столе шоколадку вместо отчета. Но не вызывало сомнений, что на деле он очень ценит нас и даже любит, пожалуй, по-отечески. Старший брат — Дим, который никогда не сидит на месте, улетает и прилетает, и вокруг него всегда облако интереса, внезапности, энергии. Когда он рядом, просто невозможно сохранять покой! И две сестренки — Элен и Бетси, ранговые эксперты, профессионалы пси-тэ, с которыми можно великолепно посплетничать, обсудить кого-нибудь из знакомых следователей, разложив по косточкам всю его психику вплоть до спинного мозга, испытать на себе новую проективную методику из журнала «П-П» и от души похохотать над результатами, или просто потрепаться на счет семейной жизни. Замужняя Элен обожает рассказывать о своем богатом супружеском опыте, так как чувствует над нами несравненное превосходство в этой области, а мы с Бетси любим слушать и лишний раз убеждаться, как нам, холостым, повезло.

А вечером я подвожу Белочку до той точки, где у нее состоится очередное свидание (в мае — обычно Михайловская площадь или старый ботсад, где магнолии). Мне не по пути ни туда, ни туда, и Бетси об этом знает и изо всех сил отнекивается, как бы стесняясь. А я изо всех сил настаиваю, поскольку спешить мне все равно некуда, и это чертовски приятно — когда не нужно спешить. Так мы играемся на стоянке, наконец, Бетси соглашается, и мы умильно болтаем всю дорогу о том, что сейчас в театрах и кино, и когда уже можно будет купаться в Днепре, и что лучше для отпуска — Таиланд или Карпаты. Потом прощаемся, я желаю ей быть сегодня крайне неотразимой, а она целует меня и хлопает дверцей. И я качу через центр, вдоль белоснежных стен Софии, мимо суровых и зубчатых Золотых ворот, под маковками Владимирского собора, и ближе к площади Победы на машину вдруг обрушивается дождь. Тогда я не спешу домой, а делаю большой крюк по проспекту, воображая себя рулевым крейсера, идущего сквозь бурю. «Тойота» мчится по руслу реки, в которую превратилась проезжая часть, и расшвыривает в стороны фонтаны брызг, а видимость такая, что дворники стучат на полную и шоферы врубают габаритные огни.

А бывает, что в дороге небо только хмурится и искрится далекими молниями, и прорывается ливнем лишь тогда, когда я уже поднялся в квартиру. Я открываю окно, и дождь за ним стоит стеной. Кажется, что даже руку не высунешь — упрется. Включаю «Rainbow» или «Led Zeppelin», и слушаю, сидя на подоконнике.

Был прекрасный май: я любил жизнь, любил работу и даже себя.

И мне не давало покоя самоубийство Катерины Петровской.

…Девочка-ресепшионистка за тумбой из пластикового мрамора дежурно улыбалась, высыпая пригоршню вопросов:

— Скажите, по какому вопросу вы к нему? По КАСКО или гражданской ответственности? А вы договаривались о встрече?

Я мог бы соврать, но предпочитаю избегать этого. Ложь притупляет интуицию, как и сигареты. Извлек из кармана удостоверение, протянул девушке, не без удовольствия проследил, как она изменилась в лице.

— Не волнуйтесь, никаких проблем, он нужен мне просто как свидетель. Так позовете Сергея Карася?

— Да, да, конечно…

В этот раз на нем был костюм, а волосы уложены гелем. Если бы не слишком худая шея и невротически напряженное лицо, он казался бы успешным бизнесменом.

— Здравствуйте, я Сергей. Вы по какому вопросу?

Видимо, он не узнал меня, так что пришлось напомнить.

— Меня зовут Владимир Шульгин, я из экспертного отдела при Голосеевской прокуратуре. Мы виделись в квартире Катерины Петровской. О ней и хочу поговорить.

— Идемте.

Он быстро повел меня в одну из переговорных комнат. Во всю стену карта Киева с отделениями страховой компании — отделений много. Квадратный стол и мягкие стулья с зелеными сиденьями. Свидетель не предложил мне сесть, и, едва затворив за спиной дверь, спросил:

— Разве дело не закрыто?

Чуток злости, больше страха, много раздражения. Он свирепеет от того, что я снова втягиваю его в эту грязь и мерзость с мертвой любовницей. Я подошел к нему вплотную, взял за отворот пиджака и проникновенно произнес:

— Ее смерть признана самоубийством. Твоя невиновность доказана. Никаких подозрений в твой адрес нет, но ты нужен мне как свидетель. Могу прислать повестку на твой домашний адрес.

Каждое «ты» и «твой» я выделил ударением и перебросил энергию вверх, на центр осознанной воли, чтобы расстановка сил стала ясна сразу. Сергей выдерживал мой взгляд секунд пять, потом отвел глаза и пробормотал:

— Нет, нет, конечно, давайте здесь поговорим… Вот, присаживайтесь.

Я сел не напротив него, а через угол стола, выдержал небольшую паузу, давая Сергею время адаптироваться в роли допрашиваемого. У меня не было цели шокировать или выбить из колеи, хотел, напротив, поговорить спокойно и толком.

— Так вот, Сергей Васильевич… Дабы у вас не было мотива лгать мне, скажу, что уверен в том, что не вы и не ваше расставание было причиной самоубийства Катерины. Я пытаюсь установить истинную причину, и надеюсь, что вы мне поможете.

— Да, разумеется…

Да, разумеется, он боялся — хотя бы того, что узнает жена. И, разумеется, он стал бы заворожено смотреть мне в рот, поддакивать и выбрасывать ответы как из пулемета, лишь бы отделаться поскорее. Но мне было нужно отнюдь не это. Так что я сказал доверительно:

— Каюсь, слегка соврал вам. Дело действительно закрыто, и я не имею права вызвать вас повесткой. Но смерть Катерины… Кати, так ужасна и непонятна, что мне хочется разобраться в этом. К тому же, есть несколько странностей, так сказать, темных моментов. Я надеюсь, что вы поможете мне. Хоть, повторюсь, вы совершенно не обязаны.

— А что есть непонятного?

Хорошо! Вопрос в его случае означал согласие.

— По всем признакам Катерина впала в депрессию, из которой так и не вышла, в воскресенье — за три дня до смерти. Так вот, в то воскресенье она встречалась в городе с кем-то и получила в подарок цветы. Желтые гладиолусы, те, что стояли в комнате. Я пытаюсь понять, что произошло на встрече.

Сергей молчал и смотрел на меня — уже с оттенком любопытства.

— Доподлинно известно, что тот, с кем она встретилась, — не ее бывший муж и не отец. Мы проверили, где они находились в тот день. Другая версия — любовник. Скажите… я несколько вторгаюсь в неприятную область, но… одновременно с вами, не было ли у нее другого мужчины? Как по-вашему?

— Нет… — он сказал автоматически, потом задумался, свел брови… — Да нет, не думаю. Она, понимаете… и за собой не следила, принаряжалась только в те дни, когда мы планировали встретиться, а в остальные не красилась, одевалась во что-то старое…

— Ага. Да-да, это важно.

— Да и потом… вы знаете, мне кажется, она себя не очень воспринимала как женщину. Скорее, как маму, что ли. Это, наверное, работа располагала.

Вполне возможно. Своих детей у Петровской не было, зато последние шесть лет она преподавала биологию в школе. Была классной руководительницей. Неудивительно, что материнский инстинкт гипертрофирован. И тем более странно — ведь матери не кончают суицидом.

— А как она к работе относилась?

— Вы знаете, любила. Она детей любила, возилась с ними, рассказывала всякие школьные истории. Каждый раз, как встретимся, обязательно какого-нибудь ученика вспомнит…

— Уставала сильно?

— Не без этого. Но все равно детей любила. До школы она тоже в каком-то детском учреждении работала — то ли в саду, то ли в интернате. Об этом она мало говорила.

Школа, дети. Поставил себе меточку на эту мысль — ее нужно позже развить. Ребенок, пусть и чужой, мог быть сильным влияющим фактором. Однако я был уверен: тот, кто подарил цветы, — не ученик из школы и даже не родитель ученика. Это мужчина — активный и полный сексуальной энергии. Тень его отпечатка все еще хранилась на цветах, когда я щупал их.

Я раскрыл блокнот на странице с номером, который дал Сан Дмитрич, и протянул его Сергею:

— Вам этот номер не знаком?

— Нет, вроде.

— Наберите, пожалуйста!

Чуть смутившись, он набрал. Имя не выпало на экран — в записной книжке номер отсутствовал. А в трубке раздались слова — абонент отключен.

— Видите, это второе, что смущает меня. Тот, кто встретился с Катей, вскоре после этого отключил номер или выбросил карточку. Положим, он не знал, что случится самоубийство, и мы будем искать его по этому номеру. Тогда зачем отключил?

— Может быть, просто потерял?

— Я не сторонник теории совпадений. Не просто потерял, а вполне намеренно. Полагаю, для того, чтобы Катя не могла перезвонить ему после встречи. Он не хотел ее больше видеть. Похоже на правду?

— Очень похоже. И цветы как раз желтые — символ расставания…

— Вот только, по вашим словам, расставаться ей было не с кем, кроме вас. И я склонен в это верить: слишком мало в ее квартире осталось мужского. То, что было, от вас, почти выветрилось… Извините.

— Да, ничего. Я же сам… Ну, это я с ней расстался.

Я поглядел на него, пытаясь понять, с каким чувством он произнес это. Казалось, с удовлетворением и облегчением. Отношения успели изрядно утомить его, прежде чем прервались.

— Скажите, Сергей, а есть ли кто-то, перед кем она могла испытывать вину? Причем очень острую, мучительную.

— Нет, и близко не похоже. Катя была очень уверена в себе. Всегда считала, что все делает правильно. Гордилась тем, как воспитывает детей, какими они будут моральными, разумными. И с мужчинами никогда не признавала своей вины. Со мной она всегда спорила до последнего. А о прошлых — ну, кто там был у нее раньше, муж там, — говорила в том ключе, мол, как они перед нею виноваты, а не она перед ними.

— Много она упоминала этих прошлых?

— Троих.

— Любила кого-то из них?

— Нет, давно уже нет.

— Откуда знаете? Может, скрывала?

Вопросы, конечно, были отчаянные. Любым из них легко можно «закрыть» недостаточно лояльного человека. Однако я чувствовал, что контакт между нами уже достаточно крепкий: первый признак — дыхание в один темп.

— Нет, думаю, правда, забыла их. Я же говорю, она очень переключилась на детей… Ну, и на меня.

— Она педагог по образованию?

— Психолог. Но не пси-тэ, как вы. Просто психолог.

Уже интересно!

— А как вы узнали, что я пси-тэ? Не говорил вам этого.

Свидетель усмехнулся — впервые что-то порадовало его в нашем разговоре.

— Катерина научила распознавать. У пси-тэ выражение глаз меняется очень быстро — словно вы переключаете кнопками, какую эмоцию теперь выражать. И говорите чуть с задержкой, перед любой фразой полсекунды времени. Она объясняла: это потому, что пситехники тщательно контролируют речь.

Я кивнул. Вторая меточка: где Катерина пересекалась с пситехниками? Распознать — полдела. Штука в том, что сам термин «пси-тэ» — это жаргон, только для посвященных. Только пситехники так называют друг друга, причем в узком кругу. Как у пилотов — воздушное судно и КВС вместо самолета и капитана.

— Спасибо, Сергей, вы очень помогли мне. Но еще парочка вопросов. Скажите, у Кати было много фотографий?

— Да нет… Она не любила сниматься. Есть парочка наших с ней, да еще с каких-то выпускных, вечеров — коллеги присылали по и-мейлу.

— Я имею в виду, не электронные фото, а бумажные. Те, что в альбомах.

— О, нет, такого у нее давно не водится! Ни разу не видел, чтобы она печатала цифровые фотки. Альбом, наверное, с детства остался.

Наверное… Альбом и ощущался так, будто он с детства. Но что-то, какая-то черточка, актуальная поныне, в нем была.

— И последнее. У вас нет догадки… извините, что спрашиваю о таком мрачном… где Катерина взяла кислоту? Может быть, она хранилась у нее для каких-то целей?

— Не припомню… А какая, вообще, разница? Кислота же не запрещена вроде, ее в хозяйственном можно купить.

— Можно, конечно. Тут весь вопрос в том, когда. Одно дело — пузырек хранился у нее дома, был нужен для чего-то, для сантехники, например. Когда стало невмоготу, Катя захотела принять яд, но его не нашлось, а под руки попалась солянка. Совсем другое дело — уже с мыслями о самоубийстве она шла в магазин, покупала эту дрянь, при этом представляя, как выпьет ее. Второй вариант — это уже серьезное нарушение психики.

— Не думал об этом, — сказал Сергей и спал с лица. Похоже, он впервые попытался представить себе состояние бывшей любовницы.

— И не думайте, — искренне ответил я. — Ей уже не поможешь, к сожалению. Но вы помогли мне узнать причину, и когда я ее узнаю, мы, пси-тэ, сможем лучше помогать людям в трудную минуту и видеть опасность заблаговременно.

Фраза вышла очень пафосной, и я пнул себя мысленно, однако Сергей поднялся с очень серьезным лицом и пожал мне руку:

— Я рад, что смог помочь. И прошу… если… когда вы поймете, почему… пожалуйста, скажите мне, хорошо?

Следующим пунктом была школа. Номер 36, Голосеевский район, улица Стельмаха. Я остановил машину между «лежачими полицейскими», щедро рассыпанными тут, у широкой лестницы, восходящей к суровому четырехэтажному зданию. Сложенная из темного кирпича, крытая ржавым железом, школа выглядела мрачно и неприветливо, своим видом убивала малейшие сомнения в том, что прожить жизнь — отнюдь не поле перейти. Когда я поднимался ступенями, задребезжал звонок — отвратительный, как ему и полагается. Было около трех, уроки в большинстве классов уже окончились, и навстречу попались лишь две группки нескладных детей пубертатного возраста. Мальчишки пробежали, выкрикивая что-то боевиковое, девочки дружно поглядели на меня и захихикали, едва разминувшись.

В учительской я застал трех женщин. Одна, без малого пятидесятилетняя, в строгом сером платье и белой блузе, с пучком волос на затылке, нещадно старившим ее, напоминала завуча или директора. Я представился и изложил свое дело. Завуча звали Ирина Федоровна, она предложила мне стул и села сама, приобретя скорбный и сосредоточенный вид. Две другие подошли поближе, затихли.

Я спросил, наперед предчувствуя ответ:

— Вы уже в курсе обстоятельств смерти Катерины Петровской, верно?

При звуке фамилии завуч чуть поморщилась, и я пожалел, что не помню отчества Катерины. «Петровская» звучало здесь неуместно и протокольно, словно гражданка или потерпевшая.

— Да, мы знаем. Приходил следователь, Александр Дмитриевич, он рассказал нам… многое.

В паузе перед «многим» читалось искреннее сострадание.

— Я очень соболезную — Кате и вам. Ее смерть не дает мне покоя, хоть и установлено наверняка, что Катя покончила с собой. Как по-вашему, почему она могла это сделать?

— Чужая душа — потемки, к сожаленью. Я не представляю, что могло заставить ее. Бедная Катечка.

Одна из женщин шумно выдохнула и опустила взгляд.

— Ирина Федоровна, скажите, ладилось ли у Кати на работе?

Завуч покачала головой.

— Это даже сложно назвать словом «ладилось». Катя была прекрасным педагогом, считайте, от Бога, если вы веруете. Она вела биологию, и все дети обожали ее предмет. Успеваемость отличная, никаких прогулов, никаких шалостей. В позапрошлом году она стала классной руководительницей в седьмом бэ, а класс был отнюдь не из тихих. Как вы понимаете, район не престижный, дети часто из неблагополучных семей. Однако сейчас я на бэ-класс нарадоваться не могу: Катечка к каждому нашла подход, каждого сумела замотивировать. — Тут она оценивающе взглянула на меня поверх очков. — Ну, вы должны знать, как это делается.

— А скажите, могло ли быть так, что с кем-то из детей у Кати вышел конфликт, неурядица, непонимание? Могла ли она переживать из-за кого-нибудь из учеников?

Ирина Федоровна начала отрицательно качать головой уже на половине фразы. Затем твердо отбросила мое предположение. Катю любили дети. Да, вне сомнения, у каждого ребенка бывают трудности, проблемы — у кого с учебой, у кого с одноклассниками, кто уже посматривает на мальчиков и вовсю переживает за свою внешность. Но Катя была из тех редких учителей, с кем дети делились переживаниями и советовались. И нередко ей удавалось помочь, найти выход из положения, даже когда дело касалось отношений с родителями. Пока завуч говорила, две учительницы согласно кивали.

— Она психолог?

— По образованию — да. Окончила Харьковский психологический.

Харьков не готовит пси-тэ, академии пситехников расположены только в Киеве и Львове. Я отложил это в памяти.

— Ирина Федоровна, вы знаете, откуда у Кати такие навыки работы с детьми? Ведь, вы говорите, она была опытным педагогом?

— Я не слышала о ее прошлой должности. Возможно, стоит вам переговорить с директором — Павлом Сергеевичем, он в понедельник будет. Но ее навыки воспитательской работы не вызывали сомнений с первого же месяца.

Обстоятельная и правильная речь выдавала в завуче преподавателя русского языка, причем старой закалки, взрощенного на Льве Толстом и Шолохове. Одна из женщин — та, что выдыхала — прибавила:

— Мне кажется, с Катей на прошлой работе плохо обошлись, несправедливо. Ну, знаете, бывает. Она не любила вспоминать.

— А вы часто общались с нею? Дружили?

Женщина кивнула. Она была темноволосая, большеглазая, астеничная. Ей перевалило за тридцать не так уж давно, и многочисленные морщинки на лице выдавали вспыльчивость, эмоциональную неуравновешенность. Пожалуй, эта женщина склонна орать на учеников и нервно курить во время перемены.

— Это Галя… Галина Витальевна, учительница физики, — пояснила завуч. — Катя доверяла ей.

— Галина Витальевна, а с вами Катя не делилась своими переживаниями, бедами? Возможно, рассказывала что-то на прошлой неделе?

— Ничего, — сухо, как-то по-беличьи щелкнула Галя. Стало ясно, что она еще не простила умершей подруге этого молчанья. — В понедельник и вторник ее на работе не было, я позвонила, а она только буркнула что-то, мол, нездоровится, нет сил, в четверг выйду.

— Прежде Катя жаловалась на здоровье? Или, допустим, на депрессии?

— Да нет… — сказала Галя.

— Ну, как сказать, — вдруг вставила другая учительница.

— С коллегами Катечка не была очень открытой, — пояснила Ирина Федоровна. — Она не замыкалась в себе, но и делиться проблемами, переживаньями не считала допустимым. Видите ли, молодой человек, в ней было внутреннее достоинство, которое не позволяло этого.

— Катя, бывало, печалилась или впадала в задумчивость, — сказала Галя, чуть покосившись на завуча. — Но депрессии — это нет. Она не из тех, кто станет депрессовать из-за мужиков.

Завуч покосилась на нее в ответ. Они так изощренно вкрадчиво гнули разные линии, что я позабавился этому.

— Ирина Федоровна, еще вопрос. Вы сказали такое слово «заставило» — Катю нечто заставило покончить с собой. Поясните, Ирина Федоровна, — я глянул при этом в глаза Гале, призывая ее не перечить, — почему вы использовали такую фразу? Вы предполагаете, что некая сила принудила Катю?

— Видите ли, молодой человек, самоубийство суть отклонение от нормы, противное природе. На это идут люди, либо психически ненормальные — а я уверена, что Катя таковой не была — либо…

— Те, кого заставили?

— Те, кто не выдержал силы, довлеющей над ними.

Она скрестила руки на груди — вполне красноречиво. Я поднялся:

— Большое спасибо вам всем за помощь. Премного благодарен вам, и вновь приношу свои соболезнования.

Они попрощались, я направился к двери, но задержался и спросил:

— Еду машиной в направлении центра. У вас ведь рабочий день уже оканчивается. Не хотите ли, чтобы я подвез вас?

Поочередно посмотрел в глаза каждой, лично адресуя свое предложение. На Галиных зрачках задержал взгляд чуть дольше, и она кивнула:

— Да, меня до метро, будьте добры!

В машине Галя бросила сумку назад и расположилась вполоборота ко мне, сразу настроившись на разговор. Я не мучил ее паузами и спросил, едва тронувшись с места:

— Она у вас набожная, завуч эта?

— Как паровоз!

— В смысле?

— Старая, железная, упрямая. И ничего перед собой не видит, кроме рельс.

— И Катю презирает за самоубийство?

— Еще бы! Но при этом в голове у нее разлад: мол, как это, такая чудесная женщина, педагог, потенциально мать — и вдруг такой грех! Просто-таки пятно на мировоззрении. — Галя подмигнула. — Вы бы лучше намекнули, что, возможно, это было убийство — тогда бы Ирина вам все за милого душу выложила.

— Я не рассмотрел ее так быстро, виноват. А есть что выкладывать?

Мы вывернули на проспект, Галя опустила стекло, взяла сигарету из пачки и только тогда спросила:

— Курить в кабине можно?

— Легко.

— Вы будете?

— Мне не стоит — сбивает интуицию.

Она кивнула и затянулась. Сообщила:

— У Кати был хахель. Вы знаете?

— Сергей Карась?

— Ага.

— Довелось общаться с этим субъектом.

— И что вы о нем думаете?

Вообще-то, мне не следовало позволять ей перехватить инициативу, но Галя явно спрашивала лишь затем, чтобы после высказать собственное мнение.

— Думаю, что он мягкотел, слабоволен и труслив. Этакий мелкий человечек из чеховских рассказов.

— А то, что он скотина порядочная, вы заметили?

— При мне не мычал и не хрюкал.

Брюнетка фыркнула.

— Он ей цветы носил. Каждый второй день встречал после уроков. Уроки, видите ли, кончаются в три, а жена его работает в «Караване» до девяти. Образуется, так сказать, зазорчик.

— Жениться обещал?

— Х-хо! — Она темпераментно выдохнула дым. — Позволю себе фамильярность: еще спросишь, начальник! Карасик этот ей плел, что, мол, Катя ему — только и света, что в оконце. И жена у него, мол, только пока удобный момент не настал для развода, и все такое.

— Галя, вы заметили, когда Катерина наскучила Сергею?

— Заметила.

— Месяцев шесть назад?

Галя поглядела на меня с уважением.

— Да, в ноябре.

— Кате сказали?

— Конечно.

— А она? Не поверила?

— Поверила. Но сказала: что ж, пусть так. Все рано или поздно кончается.

— Почему они не расстались тогда?

— Он трусил. Вы верно заметили: мелкая душонка. А потом все-таки бросил. Мне жаль только… — придержала… — Жаль, что она не поделилась со мной. Болью, горем. В апреле мне было показалось, что Катя уже не переживает из-за него, даже радостной выглядела. Если бы я знала, как ей плохо, то…

Остановились на светофоре у Московской, и я сказал:

— Галя, я вас расстрою, а может, утешу. Катерина покончила с собой не из-за Сергея. И уж тем более, он ее не убивал. В этом нет сомнений.

— Не из-за?..

— Нет. Из-за кого-то другого. Или чего-то. Она пережила расставание с любовником, и почти успокоилась, а потом жизнь ударила чем-то еще.

— Чем?

— Ищу.

— Она ничего не говорила… Ну совсем ничего. Я была уверена: этот Сергей — единственная ее беда. В остальном Катька цельный была человечек… Хорошая.

— Не сомневаюсь.

Мы остановились у метро. Я протянул свою визитку и попросил номер телефона. Галя назвала. Спросила:

— Вы позвоните, только если будут еще вопросы по делу?

— Только если будут.

— А жаль… — сказала она и вышла.

По дороге домой я ясно понял две вещи.

Первое. Когда-то — возможно, в юности, а может быть, в первом браке — мужчина причинил Кате боль. С тех пор ее защита развилась и окрепла. Механизм проекции отметал сомнения, чувство вины, стыда: виноват всегда мужчина, ни кто другой. Неосознанное отрицание делало невозможным брак и длительные отношения. Недаром любовником стал именно Сергей. При всем своем малодушии он имел важное достоинство: был женат. Это надежно защищало Катю от опасности связать с ним остаток своих лет. А отсюда следует, что мужчина вряд ли пробил бы столь прочную защиту. Не любовь и не отношения привели к самоубийству.

Второе. У Кати не было никаких видимых причин покончить с собой. Это значит, что была причина, неизвестная никому — притом весьма и весьма весомая.

20 мая

Методы воздействия

— Вербалика — это детский лепет. Словесная членораздельная речь — наименее информативный и наименее эффективный из инструментов пситехнологии. Однако, именно этот инструмент наиболее распространен и применяется повсеместно. Например, вербалика очень любима аналитиками, вот как наш Владя. Спросите, почему? Здесь фишка в том, что в словесной речи мы имеем дело с фактами. Едва человек произнес нечто, мы можем считать свершившимся фактом, что он сказал именно это, а не что-либо другое. Фактичность, несомненность — единственное, но очень важное достоинство речи.

Речка Десна быстра и почти прозрачна, лишь слегка замутнена взметенным со дна илом. К воде клонятся ивы, некоторые даже касаются ее, и если глядишь на точку прикосновенья, кажется, что ветви шустро плывут навстречу течению. Жарит солнце, навевая умиротворение и легкую дремоту, но от воды поднимается освежающая прохлада и не дает скатиться в сон. В Десне самозабвенно плещутся Бетси и Димова Аленка. Белочка пыталась переплыть на тот берег, но теченьем ее снесло вниз, в камыши, и она жизнерадостно повизгивает, выбираясь из зарослей, а Алена спешит ей на помощь. Любовь Николаевна увела мужа-энергетика собирать грибы. Он хотел было отвертеться, но Элен оказалась непреклонна — ведь какой может быть пикник в лесу без грибов! А мы — я, Дим, Георгий Иванович — жарим шашлык. То есть сидим на бревнышке в тени, попиваем пиво и с умным видом беседуем, пока за нашими спинами мясо на шампурах темнеет, шипит и наполняет воздух запахом. Дим просвещает Георгия Ивановича и явно наслаждается ролью оратора, а я пропускаю мимо ушей его выпады в адрес аналитиков — поскольку мне хорошо.

— Вот допустим, — продолжает ладья, — парень говорит девушке: «Я тебя люблю». Будь эта трансляция невербальной: скажем, прижатая к сердцу рука, глубокий вздох, глаза подстреленной лани — все это было бы субъективно и оставляло бы сомнения. Но он сказал «я тебя люблю» — и мы можем считать это фактом.

— То, что любит? — уточнил Георгий Иванович.

— То, что сказал, что любит. Содержание фразы — конечно, не факт. Он мог сказать правду, а мог и солгать. Но в любом случае, раз уж парень сказал эти слова, мы можем утверждать: у него была причина сказать именно это. Наличие этой причины — неоспоримый факт, поскольку абсолютно ничего человек не делает просто так, беспричинно.

— Принцип детерменизма, — ввернул я.

— Но ведь парень мог и соврать! Выходит двусмысленность.

— Конечно, мог. Но видите ли, для анализа по большому счету безразлично, правдивы ли слова. Важно, что слова сказаны, что они сказаны по какой-то причине, и сказаны с какой-то целью. Вот эта цель и является предметом анализа. Если парень сказал правду — то зачем? Если соврал — то, опять же, зачем?

— И как нам это узнать?

— Принцип желаемой реакции, — снова влез я.

— Владька, не мешай старшим умничать! Не видишь что ли — я из себя модного лектора строю. Так вот, Георгий Иваныч, в этом случае мы анализируем, какую реакцию хотел бы получить человек в ответ на свои слова. Вот если парень говорит девице: «Я тебя люблю» — как по-вашему, что он более всего хотел бы услышать в ответ?

— Я тоже тебя люблю, — сказал начотдела.

— Ползи сюда, мой единственный, — сказал я.

Дим улыбнулся.

— Владя ближе к теме. Видите ли, на самом деле, человек хочет не просто отзеркаливания своей трансакции, а некоторого развития событий, некоторых действий. Парнишка может этого не осознавать, но в глубине души в ответ на свое признание он надеется услышать, например: «Я тоже тебя люблю. Возьми меня прямо сейчас!» Или: «Я тоже тебя люблю. Женись на мне, и моя киевская квартира станет твоей». Или: «Я верю, что ты меня любишь, поэтому прощаю тебе ту измену с тремя блондинками в сауне». Понимаете?

— То есть ты рассматриваешь слова как некий инструмент?

— Конечно. Разные слова — разные инструменты. Если человек взял в руку молоток, то он, возможно, станет забивать гвозди, или ровнять погнутые шампура, или вколачивать дюбеля. Но абсолютно ясно, что он не станет ни сверлить, ни закручивать гайки.

— Но ты сам отметил, что одни и те же слова могут преследовать разные цели. Отсюда все равно вытекает неточность.

— Разумеется. Если нам известна только сама фраза, то выводы сделать сложно. Однако если мы знаем о человеке еще какую-либо дополнительную информацию, то она резко сужает круг вариантов. Желаемая реакция на слова зависит от системы мотивации этого человека и от его стратегий поведения. Ну, допустим, если о нашем парне из примера мы знаем, что он высокий, крепкий, мордатый и носит майку в сеточку, сквозь которую зияет загорелый торс, то легко предположить: он признается в любви с целью получения секса. А если говорящий, скажем, болезненного вида прыщавый паренек в очочках, то желаемая реакция, вероятно, такова: «Ага, я тебя тоже люблю, так что ты не хуже других парней, можешь перестать считать себя ничтожеством».

Я проверил шашлыки, перевернул те, которые слишком уж зарумянились с одного краю, и сказал, чтобы подзадорить:

— Уважаемый лектор, все это — хрестоматийно и поверхностно. Вы утверждаете, что океан — суть много воды. Оспорить сложно, однако…

— Что ж, любезный слушатель, для более изощренного примера возьмем вашу фразу: «Все это — хрестоматийно и поверхностно». Какова желаемая реакция на эту фразу? Неискушенный аналитик сказал бы, что вы стремитесь получить более подробные и глубокие знания. Но мы привлечем дополнительные сведения о вас, вспомним, что вы — пси-тэ ранга слон, вполне сведущий в теме лекции, а к тому же — остроумный мужчина, уверенный в своем интеллекте, но страдающий от нехватки собственной значимости. Собрав все воедино, легко понять, что ваша фраза имела целью чуть осадить оратора, слишком много о себе вообразившего, и напомнить, что истинные гении предпочитают молчаливо шевелить шашлык, чем толкать шумные речи. Похоже на правду?

— Да, довольно исчерпывающе. Если не считать того, что на самом деле я хотел полюбоваться твоим ответным выпадом, и получил такое удовольствие.

Мы улыбнулись друг другу. Я протянул Диму один шампур, он стянул с него кусок мяса, подул, чтоб остудить, бросил в рот. С явным удовольствием прожевал, облизал губы и констатировал:

— Неа, сырой еще. Слушайте дальше.

— Владя, иди к нам, вода прелестна! — прокричала Бетси, подпрыгивая в воде и размахивая руками над головой.

— О, вот еще пример! — воодушевился Дим. — Нас здесь трое. Почему она сказала: Владя?

— Вова ее ровесник, — сказал начотдела, — а нам с тобой уже как-то не к лицу дурачиться в камышах.

— Вы заняты лекцией, а я свободен и могу купаться, — сказал я.

— Господа, зрите в корень! Владя — объект. Иди к нам — желаемое действие. Оно здесь названо открытым текстом, никакой анализ не нужен. Вода прелестна — легкая мотивировочка, приведенная чисто для маскировки желания, которое только что было заявлено слишком откровенно. Для Белочки существенно, чтобы Владя (именно Владя!) пришел к ним (именно к ним!), а купание тут как раз совершенно не при чем.

Я усомнился:

— Ну уж!..

— Для проверки ответь: душою я всегда с тобой.

— Душою я всегда с тобой, дорогая!

— Обожаю! — воскликнула Бетси, послала мне поцелуй и нырнула.

Дим усмехнулся:

— Я мог бы еще сделать выводы из того факта, что ты добавил к фразе слово «дорогая», но не стану, поскольку на самом деле вербалика — детская игрушка. Действенные инструменты — это энергетический и тактильный контакт. Аналитики недооценивают их, ведь это так субъективно, не правда ли? Ты чувствуешь, допустим, что от человека исходит недовольство, да и видишь его кислую рожу. Казалось бы, это очевидно. Но что записать в отчете, какую эмоцию констатировать? Раздражение ли, обиду, злость, разочарование или усталость? Эксперт, сфокусированный на вербалике, впишет в отчет нечто вроде: «При вопросе „Как проходила ваша ссора с женой?“ эмоциональный фон свидетеля сдвинулся в негатив, что, очевидно, явилось реакцией на слова „ссора с женой“». Верно?

— Угу, — хмуро буркнул Георгий Иванович. Подобные формулировочки весьма полюбляла наша Элен, и начальнику отдела они уже сидели в печенках.

— Ага, — Дим поднял указательный палец. — И эксперт-аналитик обратно гнет линию в изведанную и понятную ему словесную сферу: что сказал да что ответил. Однако теряется при этом главное: энергетический фон свидетеля, по-простецки аура, ясно изображающая эту самую ссору с женой во всех ее эмоциональных оттенках. И чтобы четко понять механизм, нужно бросить пробный камень.

— Принцип стимул-реакция, — ляпнул я. — Ой, прости-прости, молчу.

— Вот смотрите, Георгий Иваныч. Тут штука в том, чтобы не просто спросить, а спросить с импульсом волевого давления, нажать на один из энергетических центров. Позвольте, я покажу.

Дим встал, повернулся лицом к начальнику отдела, навис над ним. Что-то в ладье изменилось — неуловимое сочетание выраженья лица, осанки, напряжения бицепсов и пресса. Я быстро прощупал его. Аура Дима, мерцающее свечение тела, уплотнилось перед животом, и он жестко сказал:

— Георгий, когда в последний раз жену бил?

Начотдела встал, исподлобья холодно уставился в глаза ладье. Его энергия также собралась у живота, навстречу давлению Дима.

— Я не подниму руку на женщину, и ты это знаешь. Что еще за шутки?

Дим расслабился, словно стал меньше ростом, и примирительно тронул Ивановича за плечо.

— Простите, Георгий Иванович, это был дурной пример, и с вами никак не связан. В мыслях не имел вас оскорбить. Я только хотел, чтобы вы ощутили это. Где сейчас чувствуете силу, жар?

— В животе, — начотдела притронулся ладонью.

— Это третий энергетический центр — агрессия, животная сила. Я атаковал вас жестко, и вы ответили тем же, что показывает ваш принцип реакции: вы не уступаете агрессии и даете сдачи. Если бы в упомянутой выше ссоре с женой она попробовала на вас давить, то где села, там и слезла бы. Вас, как скалу, не сдвинешь с ваших позиций.

Удовлетворенный, администратор вновь сел на бревно.

— А вот другой пример. Владя, можно, на тебе покажу?

Я смело подошел к нему, при этом обостряя чувство энергии и приглушая анализ, чтобы уловить заранее, куда пойдет удар. Дим широко и сладковато улыбнулся, приобнял меня, чуть подмигнул, и фокус его энергии скользнул вниз, к паху. Стало ясно, что сейчас последует какая-то пошлость, но того, что он произнес, я ожидать не мог:

— Владька, а та мертвая баба в ванной, она же красивая, а? Особенно голая и в брызгах крови. Трахнуть ее не хотел бы?

Горячий сгусток провалился в самый низ живота и лопнул там. Стало горячо, злобно, страшно, и еще как-то, и от этого как-то аж душно и не по себе. А ладья вел рукой вверх-вниз, и я не понимал его движенья, не мог отследить. С запозданием пришла мысль: Дим провоцирует тебя, сбивает с толку, не поддавайся, отбей. Я манерно скривился:

— Фи, сударь, какой моветон! Не проецируйте на ближнего свои извращенные фантазии.

Рука Дима остановилась на уровне моего лба.

— Вот. Здесь твоя энергия — в волевом центре. Я вышиб тебя из колеи, твоя аура смешалась, и на три секунды энергия стекла к нижним центрам. Чтобы достойно дать сдачи, тебе пришлось восстановить контроль усилием воли, и это легко заметно.

— Это плохо?

— Я атаковал между первой и второй — на границе страха смерти и жажды секса, между либидо и танатосом. Удар попал в цель, значит, в этой области у тебя пробой. Волевым импульсом ты перекрыл его, но потратил на это три секунды. В течение трех секунд твое сознание отставало от событий, и я мог бить прямо в бессознательное, если бы хотел. Как видим, это эффективный прием.

Я кивнул и отвел взгляд.

— Владь, не обижайся. Не сомневаюсь, что ты знаешь эти штуки в теории. Но практика имеет одно отличие: на практике все случается внезапно. Это и хотел показать.

Я сел. Почувствовал, как теплеют щеки, и сфокусировал внимание в кончиках пальцев, чтобы не покраснеть. Дим присел у шампуров, пошевелил их. Георгий Иванович спросил:

— Вадим, постой. Почему ты говоришь о невербалике? Как я понял, ты работаешь все равно словами.

— Святая наивность! — Дим усмехнулся и воздел глаза к небу. — Мои слова — это, видите ли, только антенна. Ну или громоотвод, кому как нравится. Этакий металлический стержень, вокруг которого концентрируется энергия… Кстати, а шашлыки-то готовы!

Наступила пикниковая идиллия: с пахучим мясом, свежими овощами на пластиковых тарелках, журчаньем воды в пяти шагах. Мы расположились на подстилках — сперва сидя на коленях, бойко перешучиваясь, перебрасывая друг другу то соль, то бутылку лимонада или пакет кетчупа. Георгий Иванович ел со степенным видом, иногда значительно сообщал: «да, хорошо!». Дим хохмил, встряхивал газировку, прежде чем передать кому-нибудь, а свободные от мяса шампура ловко метал так, что они вонзались в песок у воды. Аленка, его жена, мокрая после купанья, кушала мало и скромно, терлась о Дима то бочком, то спиной, и, очевидно, блаженствовала. Бетси засыпала вопросами мужа Любви Николаевны — добрую треть жизни тот проводил в заграничных командировках, и сейчас довольно увлекательно рассказывал не то о Дании, не то о Новой Гвинее. Белла слушала с набитым ртом и широко распахнутыми глазами, а Элен покровительственно взирала на нее, мол, что ни говори, а муж — штука ценная!

По мере поглощения пищи голоса становились все более тягучими, а позы — вальяжными. Утомившись от еды, народ отползал чуть в сторонку и укладывался с блаженным вздохом — кто на бок, кто на спину. «Ну, что, живчики, в волейбольчик сыграем?» — хохотнул Дим, откинулся и закурил. Он выдыхал дым вверх слабой, но пахучей струйкой, Любовь Николаевна, расположенная с подветренной стороны, слабо ворчала на него, однако перелечь подальше друг от друга обоим было лень.

Под умиротворенное шуршание голосов я задремал на время, как вдруг кто-то осторожно тронул за плечо. Миниатюрная рыженькая Аленка сидела около меня на корточках.

— Владя, извини, пожалуйста, можно тебя потревожить? Хотела поговорить об одном…

Я хотел было пошутить на тему: кому же это неймется в сонном царстве, и отчего не подождать до ближайшего утра? Как вдруг понял, что царство-то и вправду сонное: дремлют все, кроме Аленки, и явно этого момента она и ждала.

— Слушаю тебя.

— Ты можешь погадать мне?

— Сейчас?

— Ну, только отойдем в сторонку.

Алена — очень деликатный человек. Ее деликатность — не столько от воспитания и вежливости, сколько от эфирной утонченности характера, от сходства души с полевым цветком или радугой. Алена обожает Дима, и он любит ее. Он знает, что привычные его резкость, развязность, цинизм болезненны для нее, и рядом с женой он бывает поразительно нежным, заботливым, предупредительным. Однако столь же тонким, как она, Дим быть не может: он сделан из другого материала. Дим всегда поймет жену, что бы она ни сделала или сказала… но он чувствует жизнь не так, как чувствует она.

Мы присели на бревно в стороне ото всех, отделенные широкой полосой кустов. Я расстелил на траве свою ветровку и принялся тасовать колоду. Смотрел при этом в глаза Алене и настраивался. Мое внимание утрачивало фокусировку, энергия становилась подвижной, могла течь туда, куда вели ее тончайшие оттенки чувства. В этом состоянии есть что-то от огонька свечи, дрожащего при любом дуновеньи… Когда интуиция обострилась, я ощутил настроение Алены: тревогу, под которой надежда, под которой сомнение и несмелость, под которыми — любовь.

— Что бы ты хотела узнать?

— Скажи, пожалуйста… — я чувствовал, что вопрос ей сложен, однако глаз она не отвела. — Когда у нас с Димом будет ребенок?

Я нахмурился. Ребенка у них пока нет потому, что Дим его не хочет. И Алена знает об этом, стало быть, ее вопрос может означать: «Когда же муж, наконец, захочет ребенка?», а может значить: «Что мне следует сделать, чтобы он пошел мне навстречу, вопреки нежеланию?», а, возможно, и: «Стоит ли мне забеременеть против его воли?»

— Аленка, здесь есть подтексты, и не один.

— Я знаю. Пожалуйста, без подтекстов, просто скажи: когда?

— Ты же знаешь, Таро не говорят точных дат. Это не компьютер.

— Тогда скажи: после каких событий? Что случится прежде, чем?..

Я протянул ей колоду. Она сдвинула. Я закрыл глаза, и медленно-медленно… карту за картой… по одной… кончиками пальцев пробуя каждую наощупь… прислушиваясь…

Обожаю это чувство!.. В моих ладонях — тайна. Ее можно ощутить и поймать.

Из семидесяти восьми карт каждая чуть отличалась ощущением. Три выделялись заметно, мерцали теплом. Они легли на куртку, с легким трепетом я перевернул их одну за другой. Все три оказались большими арканами: Колесница, затем — Повешенный, затем — Смерть.

Алена не впервые обращалась за гаданием и слегка знала символику Таро. Она подалась вперед, склонилась, и ее тревога стала болезненным нетерпением.

— Колесница — это Вадимка, я права?

— Да. Колесница — успех, который опирается на мудрость и на силу. Доблестный воин, не знающий поражений. Конечно же, это Дим. Он с блеском идет по своему жизненному пути, пока…

Сделал паузу. Повешенный в классической трактовке означал, конечно, философское отношение к жизни, спокойствие и принятие в непредвиденных ситуациях, но мне почудилось, что сейчас эту карту следует трактовать буквально: именно то, что изображено, без метафор. Изображен был человек, висящий вниз головой.

— …пока не случится событие, которое перевернет его жизнь с ног на голову.

— А затем? — Алена с тревогой смотрела на аркан Смерти.

— Смерть в Таро символизирует резкие перемены, радикальный поворот судьбы, начало нового периода. И в контексте твоего вопроса я полагаю, что именно это и есть рождение ребенка.

Склонив голову, девушка прищурилась.

— Получается, Дим захочет детей после того, как случится неожиданное для него событие?

— Да.

— Причина этого события — я?

— Нет. Посторонняя сила.

— А мог бы ты сказать, какая именно? Пожалуйста!

Чтобы уточнить, я вытащил из колоды поясняющую карту. Бросил поверх Повешенного, перевернул. Поразительно — еще один большой аркан! Номер пятнадцатый — Дьявол. Парень с девушкой, скованные цепью, за их спиной — сатана. Он улыбается, держа в когтях факел.

— Это будет значительное событие, Аленка, — мне хотелось бы как-то приукрасить, смягчить, но это исказило бы сам смысл. — А суть события — связь. Зависимость, привязанность. Дим окажется сильно привязан к кому-то.

— Ты имеешь в виду любовную связь?

— Вполне возможно.

— У него… будет роман с другой женщиной?

— Нет.

— А как же тогда?

— Аленка, честно, сам не понимаю до конца. Я не верю, что у Дима может быть любовница. Но если допустить, что будет, то она не перевернет его жизнь вверх тормашками. Это может сделать только очень и очень дорогой ему человек. Мне кажется, здесь речь о его привязанности… к тебе.

Улыбка промелькнула на лице Алены, но сразу угасла, уступив место смятению.

— То есть, все-таки это мое действие? Я должна добиться того, чтобы он захотел ребенка, а для этого нужно перевернуть его жизнь?..

— Нет. Не ты. То, что произойдет, случится не из-за тебя, и не по твоей вине, но в связи с тобой. Не знаю, как объяснить лучше.

— Случится нечто плохое?

Я не могу врать, когда гадаю.

— Да.

— Я смогу помочь?

Хотя бы немного смягчу…

— Не вижу. Возможно.

Она тронула мою руку.

— Владя, огромное спасибо тебе.

Я не сказал ничего радостного и не выяснил ничего отчетливо, но хорошо понял, за что она благодарит. Алена сама предчувствовала нечто подобное, ей стало легче от того, что кто-то чувствует то же самое.

Из кустов вышел Дим. Он возник внезапно, а мы с его женой молча глядели друг на друга, и впору было сострить на тему: «возвращается муж из командировки…». Прежде, чем я раскрыл рот, ладья небрежно так бросил:

— Владька, идем со мной на минутку.

Это вышло у него совсем спокойно, буднично, так что я поежился от предчувствия. Когда отошли, спросил:

— Дим, что случилось?

— Нам с тобой нужно ехать. Желательно, без шума.

Второй

Дим молчал очень долго — от Десны до Вышгорода и потом до Оболони. Я понимал, что ему есть о чем молчать, и не прерывал. У Петровки он заговорил сам:

— Мы едем на Машиностроительную улицу, в какую-то типографию. Найден еще один труп.

— Покончил с собой?

— Откуда знаешь?

— Ты сказал: ЕЩЕ один. Обычную жертву убийства ты не поставил бы в ряд с Петровской.

— А, ну да… — рассеянность Дима подтверждала, что он очень занят своими мыслями. Но о чем можно думать, еще не видев тела?.. — Теоретически он — самоубийца. Найден мертвым в полуподвале с решетками на окнах и с дверью, запертой изнутри на засов.

— А в чем подвох?

— Видишь ли, я не верю, что человек мог выдумать такой способ самоубийства.

— Какой?

— Увидишь.

Внезапно я понял, что теперь и мне есть о чем подумать. В пятницу, последний рабочий день, в типографии были люди. Значит, этот человек покончил с собой вчера. Или даже сегодня утром. Как Дим узнал об этом так быстро?

— Тебе кто позвонил?

— Сан Дмитрич.

— Но Машиностроительная — не наш район. Почему Сан Дмитрича занесло на «чужой» труп?

Дим хмыкнул.

— Я не совсем «закрыл» Петровскую, как и ты. На всякий случай внес ее в сигнальный список. Не думал, что аукнется, но на всякий…

Ага. Менты Соломенского района нашли аналогичное дело в сигнальном списке и вызвали Сан Дмитрича, а тот уже нас. Но раз есть аналогия, то… Я тоже замолк.

В доме, к которому мы подъехали через четверть часа, располагалось издательство. На первом этаже — редакция, в полуподвале — типография. У подъезда собралась кучка людей: кто-то в форме, кто-то в штатском. Лица у всех растерянные, даже ошарашенные, кроме нашего капитана Прокопова. Он первым выдвинулся нам навстречу с деловитым и хмурым видом, сразу же повел в подъезд, не задерживаясь возле людей.

— Знакомства потом, сперва посмотрите. Хочу ваши мнения.

Несколько ступеней вели в полуподвал. Тяжелая железная дверь была открыта, кусок железа на уровне засова вырезан автогеном. Здесь Сан Дмитрич остановился.

— Значит, так. Жертву зовут Березин, Иван Березин. Пятьдесят один год, работал редактором, не женат. Сегодня утром сюда явились печатники на внеплановую смену. Нашли вот эту дверь запертой изнутри и быстро убедились, что заперт не замок, а засов. Звонили, стучали — без ответа. Тогда заглянули с улицы в окно, рассмотрели тело и вызвали милицию.

— Где труп?

— Внутри. Идем.

За дверью находились два больших зала. Первый — по-видимому, склад — заполнен пачками каких-то брошюр или журналов и гигантскими стопами бумаги на деревянных поддонах. Второй зал — печатный цех.

От запахов красок и растворителей воздух был едким, как кислота. Прошли вдоль серой печатной громады в жестяных кожухах, обошли тигельный пресс и ящик с обрезками бумаги. Тогда я увидел тело.

Оно лежало возле квадратной машины с ножом и было накрыто черным брезентом. По полу расползалось бурое пятно, отблескивало светом ламп. Контуры тела под материей отчего-то казались неестественными, что-то было не так.

Дим потянулся к брезенту. Сан Дмитрич ткнул машину ногой и сказал:

— Это электрическая гильотина. Рубит стопки бумаги до десяти сантиметров толщиной. Ну, и не только.

Перевел взгляд к аппарату. На его кожухе застыли темные потеки. Такой же бурой субстанцией, неровными печатными буквами было выведено: «НИЧТОЖЕСТВО». А внутри машины, в щели под широченным лезвием ножа, валялись две человеческие руки, срезанные у локтя.

Я невольно зажал рот ладонью.

— Тихо, тихо, тихо, — шепнул мне Дим и тронул за плечо. От касания стало легче: энергия друга шла из верхних центров, прохладная, прозрачная. Он-то знал наперед, что мы здесь увидим.

По его примеру, я сместил энергию вверх — к чистому, бесстрастному наблюдению. Только воспринимать, только констатировать, никаких реакций и чувств. Только впитывать образ каждой детали, каждого предмета. Я в режиме восприятия.

Тело. Дим откидывает брезент, мы оба склоняемся, смотрим. Покойник — седой щуплый мужчина, лоб высокий, лицо худое, от впалости щек скулы кажутся заостренными. Много морщин, в основном на лбу и у глаз. Складки вокруг рта. При жизни тонкие губы были очень подвижны. Он умел и любил говорить. Он был умен. На этом лице часто отражались задумчивость, душевная боль, умудренное высокомерие. Редко — веселье, радость, злость, ненависть. Он был интеллигентом чистой воды: как профессор истории, литературный критик, музыковед.

Его шея тонка и жилиста, обжата воротничком. Темно-зеленый галстук-бабочка, абсурдный, но уместный. Пиджак, рукава срезаны вместе с руками. Несчастный одет опрятно, тщательно, будто заранее подготовившись к похоронам. Будь рукава пиджака не столь узкими, он, вероятно, закатал бы их.

Посмертный эмофон уже тускл, почти неощутим, однако я знаю, чего ожидать. Прислушиваюсь и замечаю знакомые оттенки: облегчение, успокоение, избавление. Очищение страданием.

Дим спрашивает:

— Что было в карманах?

— Платок, бумажник, паспорт.

— Паспорт?..

— Паспорт.

— Когда наступила смерть?

— Вчера, между восемью вечера и полуночью.

— А вчерашняя смена окончилась?..

— В шесть.

— Говорите, работал редактором?

— Выпускающий редактор журнала «Душа».

— «Душа»?..

— Ежемесячный журнал, тираж восемьдесят тысяч, всеукраинский, — Сан Дмитрич безупречно педантичен при сборе информации. — Публикует материалы, связанные с культурой, религией, философией. Иван Березин работал здесь шесть лет.

— А до того? — спрашиваю я.

— Пока не установили. Когда прибудут здешние кадровики, мы получим его трудовую книжку.

Осматриваю гильотину. Это массивный железный агрегат суровой болотной окраски, пахнущий машинным маслом, чужеродный в век пластика. От ножа тянутся кровоподтеки, на станине слово «ничтожество». Две кнопки управления заклеены кусками скотча. К кожуху, выше ножа, приклеено фото пятерых детей: подростки — три мальчика, две девочки.

— Машина снабжена системой повышенной безопасности, — поясняет Сан Дмитрич. — Чтобы нож опустился, необходимо нажать одновременно две кнопки и педаль. Кнопки размещены так, что одной рукой две сразу не нажмешь. Чтобы обойти эту защиту, нужно заклеить две кнопки в нажатом положении, потом дожать ногой педаль.

— Что покойный и сделал.

— Покойный ли?.. — бросает Сан Дмитрич.

Дим резко оборачивается к нему:

— Стоп. Здесь в момент смерти был кто-то еще? Верней, спросим иначе: здесь МОГ быть кто-то еще?

— Дверь одна, засов был заперт изнутри, снаружи недоступен, — констатирует следователь сухо, скрипуче. — На всех окнах — решетки, они не повреждены.

— То есть покойный закрылся изнутри и покончил с собой, так?.. Или есть варианты?

— Пока вариантов нет, — говорит Сан Дмитрич, с силой наступая на «пока», и продолжает. — Мы опросили печатников. Двое из них знали редактора. Это был депрессивный мужик, любил, значит, о судьбах народа поспорить и коньячку в кабинете выпить, иногда утром. Но помимо судьбы народа, у него все хорошо было. Платили неплохо, начальство любило, несмотря на коньячок. В пятницу он уходил довольно поздно, но люди еще оставались. Так он, значит, с кем-то попрощался, с кем-то пошутил, кого-то по плечу хлопнул.

— А на следующий день, — дополняет Дим, — вдруг решает отрубить себе руки и мучительно умереть от потери крови. Не сходится, да? Вы об этом?

Следователь кивает:

— Мы установим, как можно было запереть засов снаружи.

— Не установите, — уверенно и уныло говорит Дим. — Ведь на теле нет других повреждений? Синяков, ссадин, ушибов? Нет?

— Нет.

— А ключ, которым отпер цех Березин, — его где нашли?

— Вон там, на столе, — хмуро отвечает Сан Дмитрич. Он понимает, куда клонит ладья, и я понимаю.

— Откуда ключ взялся? У редактора ведь не было своего ключа от цеха?

— Нет. Запасной набор ключей от типографии хранился в редакции. Оттуда его и взял Березин.

— Вот видите. Жертва надевает парадный костюм, приезжает в офис, берет ключ от типографии, отпирает, включает питание, заклеивает кнопки гильотины, сует руки и жмет педаль. Вы правда верите, что кто-то смог силой заставить его проделать все эти действия, и при этом не оставить ни ссадин, ни синяков на теле?

— Полной медэкспертизы еще не было, — отрезает следователь. — До нее все это — пустые домыслы. Возможно, есть ссадины под одеждой. Возможно, в крови психотропные средства.

Я переглядываюсь с Димом. Мы оба уверены, что не было никаких психотропных — мы бы увидели их в посмертной маске, в эмофоне.

Спрашиваю:

— Сан Дмитрич, а что за дети на фото?

— Не установлено. Но у жертвы нет детей, а в пятницу этой фотографии здесь не было — печатники помнят.

Мы обходим остальное пространство цеха, поочередно осматривая агрегаты, столы, кипы материалов, шкафы с краской. Все серо, неважно, ничто не бросается в глаза. Видим ключи на столе — это массивная связка с несуразной бляхой в виде медведя. Наверняка огромный брелок был выбран специально, чтобы ключи нельзя было забыть в кармане и случайно унести домой. Видим окна: это узкие щели, прижатые к потолку полуподвала.

— Разве через такое окно можно с улицы рассмотреть тело?

— Можно, если внутри горит свет.

— А сегодня с утра он горел?

— Горел.

Сан Дмитрич добавляет, размышляя вслух:

— Меня особенно занимает эта надпись — «ничтожество». Каким предметом она нанесена? Вероятно, в цеху осталась грязная кисть или тряпка. А если писалось пальцем, то в штрихах надписи будут фрагменты отпечатков. Жду экспертов.

Дим говорит:

— Сан Дмитрич, не ожидайте многого от этого «ничтожества». Это окажется обычная типографская краска, маджента, и писал, конечно, покойник. На пальцах его рук вы найдете частицы краски.

— С чего ты взял?

— Убийца, будь убийца как таковой, писал бы кровью жертвы.

— Э, стой. Тогда стало бы ясно, что написано после смерти, и уже не вышло бы представить дело самоубийством.

Дим морщится.

— Полноте! Вы верите в убийство, так? Психопат, который растерзал жертву в духе средневековой инквизиции, да к тому же изобрел способ проходить сквозь стены — по-вашему, этот маньяк отказал бы себе в роскоши написать слово кровью? Да черт с ней, с иллюзией самоубийства! Трюк с запертым засовом и так дает настолько железобетонное алиби, что убийца мог внутри хоть свой паспорт оставить!

Сан Дмитрич зыркает на Дима холодно и даже свирепо.

— Ну и что же, по-твоему? Он с собой покончил? Идем по домам?

— Я этого не говорил.

— А что говорил?

— Ничего конкретного.

— Так скажи, черт возьми. За этим же вас и вызывал!

— Сан Дмитрич, не серчай. Нам о многом подумать нужно. Но как рабочую версию предложу: принуждение к самоубийству.

Глаза следователя становятся круглыми, как монеты.

— Как, черт возьми? В момент смерти Березин был один! А будь с ним еще кто-то — все равно, как? Чем нужно пригрозить человеку, чтобы он сам отхватил себе руки?

— И, тем не менее, очень советую пока отрабатывать мою версию. Отслеживайте его контакты, особенно — напряженные. Ссоры, конфликты, непонимания. Все, с кем он говорил. Все, с кем не говорил, но косо смотрел. Все, на кого даже не смотрел, но о ком хоть слово сказал при свидетелях.

— Да понял, понял. Но Дим, очень жду вашего отчета. Не представляешь, как жду.

— Сан Дмитрич, сделаем, что можем. Владя, идем на совет.

…Он повел меня за локоть — почему-то не на улицу, а вверх по лестнице, на третий, четвертый, пятый этаж. Остановились у самого выхода на чердак. Здесь было тихо и пыльно, пахло окурками.

Дим сказал:

— Уезжать рано, но не хочу, чтобы нас слышали. Владя, дело такое. Я подозреваю, что его сбили.

— Что?..

— Ну, сбили, черт! Путем пситехнического влияния вынудили совершить действия, которые привели к его собственной смерти! Ты что, совсем младенец?

— Прости, — буркнул я.

И не окончил: прости за то, умник, что я тоже кое-что знаю! Окончил Киевскую академию пситехники — лучшую в Восточной Европе; с первой попытки получил ранг слона. И я уж как-нибудь отличу реальность от сюжетов бульварных романчиков и низкосортных шпионских боевичков!

— Это ты прости, — сказал Дим. — Я в одури немного. Свинячество.

— Да ничего. Просто пошутил ты не вовремя.

— А я не шутил. Я действительно подозреваю, что его сбили.

— Но это же киношные трюки! Пситехник-супермэн силой мысли порабощает людей, а неугодным взрывает мозг. Бред. В реальности так не бывает.

Ладья потер шею и усмехнулся с горечью.

— В том и дело, что в реальности не бывает. В нашей с тобой реальности — ну, в той, где шашлыки, медэкспертиза, угрюмые следователи, подростки на антидепрессантах, бандитские разборки, контрабандный бензин, педофилия — нет, не бывает. И в той реальности, где пси-тех-академии, проективные методики, невербалика и эриксонианские гипнотизеры — не бывает тоже. Но есть такая особая реальность… ее в реальности-то и нет… однако, скажем, МОГЛО быть так, что кто-то как-то попробовал использовать пси-тэ для убийства. Могло быть и так, что это оказалось эффективно.

— Стоп. Ты знаешь что-то или фантазируешь?

— Понимаешь, Владя, это такая тема, о которой нельзя что-то знать, а можно только фантазировать. Случись оно так, что кто-то узнал бы что-то наверняка, — тогда нас, пси-тэ, простые смертные возненавидели бы и в короткие сроки передушили, как крыс. Подушками по ночам. А потом единогласно признали бы самоубийством. Ведь если бы знал социум, что есть люди, способные уговорить ближнего выпить стакан кислоты или отрубить самому себе руки, — по-твоему, смирился бы социум с этим фактом?

— И, тем не менее, ты что-то знаешь?

— Я фантазирую. А прежде слышал чужие фантазии на эту тему.

— Что слышал?

— Например, слыхал я байку, будто есть два эффективных метода принудить человека к самоубийству путем разговора и энергетического контакта. А также один метод — без вербальной компоненты. Был «ящик», который это исследовал. Результаты, естественно, засекретили. И сам факт существования «ящика», и вообще все факты, какие только были. Остались байки.

— Знаешь… слышал, как эти методы действуют?

— Слышал только их названия. «Маячок», «три минус один», «конструктор».

— А что-то еще слышал?

— Я представлял себе, что уровень подготовки для этого должен соответствовать ферзю или ладье.

Я посмотрел на Дима очень, очень новым взглядом, и очень осторожно спросил:

— Раз уж ты фантазировал о таких способностях… Ты случайно не воображал, что и сам наделен ими?

Ладья расхохотался — нервно, но искренне.

— Владька, что ты! Я не киллер, боже упаси! Поверь на слово старому другу! Ну хочешь, мамой поклянусь!.. И обо всей этой теме я и вправду ничего почти не знаю. Но одно знаю наверняка: пси-тэ высокого ранга, если ему это очень понадобится, может найти способ довести человека до суицида.

Мне вспомнился безвольный любовник Кати Петровской, который «на глаз» распознал во мне пситехника.

— Дим, ты говоришь, пси-тэ высокого ранга. Такие люди заметны. Во-первых, есть реестр всех до единого ранговых пситехников. И ферзей с ладьями в нем — меньше одной десятой. Во-вторых, даже если ты ни единой душе не покажешь свой диплом, найдутся люди, кто распознает тебя.

— Владя, так я и собираюсь первым же делом проверить всех пситехников, с кем был знаком Иван Березин!

— Меня тревожит это.

— Почему?

— С интервалом в неделю два безумных самоубийства. Вероятно, спровоцированы одним и тем же человеком. Этот человек — очевидно, пси-тэ. Значит, для пситехника высокого ранга сам факт знакомства и с Петровской, и с Березиным — уже, считай, обвинительный приговор.

— Ну, лично меня это не столько тревожит, сколько радует. Есть ясный путь отыскать этого гада.

— Дим, гад должен осознавать этот путь. Зачем он так мудрил со вторым убийством? Почему не грохнул Березина тупо пулей в затылок? Тогда мы не связали бы вторую жертву с первой и оказались в тупике.

— Найдем его — спросим, — подмигнул Дим. Предупреждая мое возмущение, добавил: — Видишь ли, я уважаю твое желание нарисовать психологический портрет убийцы, восстановить ход его рассуждений и всю такую лобуду. Но сейчас мы знаем гораздо более четкие приметы этого человека. Раз — он знаком с обеими жертвами. Два — он встречался с Петровской в прошлое воскресенье, а с Березиным — позавчера вечером. Три — он пситехник ранга ладья или ферзь. Предлагаю искать согласно этим приметам. Уверен, мы найдем примерно одного человека.

Логика друга была непогрешима. Я кивнул, соглашаясь, поскольку спорить было не с чем. Но меня тревожило одно ощущение: будто мы мчимся по рельсам, проложенным кем-то другим.

* * *

В типографии по-прежнему пахло краской и смертью. Эксперты уже прибыли. Один снимал место происшествия и труп, другой возился с потеками крови на гильотине. Капитан Прокопов был тут же, Дим подошел к нему.

— Сан Дмитрич, установили адрес Березина?

— Конечно, — он продиктовал.

— А адрес прокурора знаете?

— Знаю. Но он, думаю, на даче — воскресенье ведь.

— Адрес дачи?

Следователь прищурился с интересом:

— Зачем он тебе?

— Не мне, а вам. Есть такая бумажка — ордер на обыск. Кажется, ее подписывает прокурор.

— Предлагаешь метнуться на дачу за ордером?

Дим приобнял следователя и чуть отодвинул его от копошащихся экспертов.

— Вот если на минуту поверить в вашу версию с убийством, то каков будет список подозреваемых? Коллег по работе вычеркнем — они ж не идиоты, чтоб в своей же песочнице срать. Ни жены, ни детей. Выходит, связь Березина с убийцей ни разу не очевидна, но она есть. Записные книжки? Письма? Расписки? Фотографии? Где, по-вашему, бедный редактор держал все это?

— Так я не спорю, что нужен обыск. Но почему сегодня?

— А если, положим, убийца хочет уничтожить доказательства своей связи с жертвой — то когда он станет это делать?

— Хм, — капитан почесал подбородок. — А что, по-твоему, в первую очередь нужно искать?

Ладья без колебаний ткнул пальцем в фото, прилепленное к кожуху машины.

— Другие фотографии этих детей.

— И еще, — добавил я. — Информацию о прошлом месте работы Березина.

— Есть мысли на этот счет?

— Катерина Петровская где-то работала до школы, где именно — неизвестно никому, даже ее любовнику и лучшей подруге. Где работал прежде Березин — тоже пока неизвестно. Если так выйдет, что это одно и то же «неизвестно»…

— Разумно. Значит, я к прокурору.

— А мы прямо к Березину. Осмотримся там, встретим вас на месте.

Мы вышли на улицу. Дим сел за руль. Едва тронулись с места, я спросил:

— Хочешь влезть в квартиру раньше Сан Дмитрича?

— Ну отчего же сразу влезть! Березин жил один, наверняка оставлял ключик соседям. Мы вежливо попросим.

— Димыч, ты не спятил? Есть такая бумажка — процессуальный кодекс…

— Скажи мне, как гурман, что вкуснее: остаточный эмофон покойника в собственном соку или остаточный эмофон покойника с привкусом ментовской ауры?

Я заткнулся. Мы мчались по проспекту Комарова. Кроны деревьев, что росли вдоль дороги, под заходящим солнцем казались позолоченными. Проскочили памятник самолетику и высотку авиационного университета, рынок, мост. Свернули направо.

Иван Березин жил недалеко от работы: минут тридцать бодрым шагом, минуты четыре машиной. Панельные девятиэтажки соседствовали с чахнущим за темными заборами частным сектором. На площадке паслась стайка детей, мамаши в блузах и рейтузах вяло болтали на лавочке.

— Добрый день, барышни. Не знаете ли Ивана Березина, редактора, он в этом подъезде живет?

Одна из трех дамочек знала.

— Поднимитесь на шестой этаж, слева от лифта квартира.

— Мы там были уже. К сожаленью, нет дома. А мне позарез нужно ему передачку оставить. Возможно, знаете, с кем он дружит, общается? Душевно прошу, припомните!

— Мммм… Попробуйте Николаича, под Березиным живет. Это мужчинка такой… с лысиной… взрослый.

— Да, точно! — кивнула другая женщина. — Они тут в шахматы иногда играют.

— Ага, в шахматы. Гы-гы.

— Премного благодарствую!

На пятом этаже Дим хлопнул ладонью по кнопке звонка и держал долго, пока внутри не зашаркали торопливые шаги. Отперла полная, рыхлая женщина в синем халате. Открыла сразу, ничего не спросив.

— Нам нужен ключ от квартиры Березина, — отчеканил мой друг.

— А вы кто?

Ладья наклонил голову чуть вперед и медленно, с силой, будто вдавливая слова в уши матроны, повторил:

— Нам до крайности нужен ключ от квартиры Березина.

Друг как будто заострился: его энергия собралась в один луч, нацеленный женщине в лоб.

— Нужен ключ… — повторила она и попятилась, скрылась в комнате.

— Ого!.. — шепнул я.

— Времени нет на нежности, — буркнул Дим.

Матрона вернулась с мужем — этаким плешивым лесовичком в клетчатой тенниске. Мужчина попахивал водочкой, взгляд был сладкий от спиртного и тревожный из-за нас.

— Николаич? — спросил Дим.

— Я… Евгений Николаич к вашим услугам. А с кем, простите?..

— Берите ключ от квартиры Березина и паспорта. Пойдемте с нами.

— А… э… — мужчина робко поглядел на свои шлепанцы.

— Можете не переодеваться.

Когда мы поднялись на этаж, Дим пропустил Николаича к двери.