Бесплатный фрагмент - Фаршированный кролик

ФАРШИРОВАННЫЙ КРОЛИК

Часть первая

май 1914 года

На верхней палубе стояли двое: мужчина и женщина. В руках у мужчины, в белой паре и такого же цвета котелке, была пшеничная булка. Разговаривая с женщиной, он то и дело отламывал от булки кусочки и бросал в воду. Речные чайки, пронзительно вскрикивая, пикировали на них сверху и выхватывали из воды клювами. Впрочем, некоторые куски до воды не долетали, — птицы хватали их на лету.

Его спутница была похожа на классную даму, только очень молоденькая. В сером платье с черными сборками, и стеклоярусом. На голове шляпка. Во время беседы она больше смотрела на проплывающий мимо берег, чем на собеседника.

— Вы сами откуда будете? — спрашивал мужчина.

— Я из Владимира, — отвечала женщина.

— Понятно, земляки, значит! А я — вятский.

— Поздравляю.

Шутка мужчины не удалась, и он наигранно улыбнулся.

— Вятка — замечательный город, хотя и глухомань страшная.

— Отчего же глухомань? Как везде.

— Хорошо, — согласился мужчина, — Обычный губернский город, каких множество. Так устраивает?

Женщина кивнула.

— А вот я, до последнего времени, все в Германиях пропадал…

— Однако, — повела плечиком собеседница, — здесь Родина ваша, а потому должна быть милее всякого Дрездена. Или вы хвастаетесь, пытаясь произвести на меня впечатление?

— Отчасти, — вновь улыбнулся мужчина, бросая кусочек в воду, — К тому же, Родина — понятие растяжимое. Для многих из нас, где теплее климат и вкуснее пища, там и она.

— А я думаю, что это понятие врожденное. Как цвет кожи, или разрез глаз. Хотя, и требует некоторого воспитания.

— Вы меня не дослушали. Я хотел сказать, что где бы я ни был, я все равно ее чувствую. Чувствую маленький, сжатый до размера губернского города, или любимого сада, клочок земли, вне которого я слаб и беспомощен. Образно выражаясь, конечно.

— Это другое дело.

Налетевшая чайка вырвала кусок хлеба из рук мужчины и взмыла вверх. Женщина, смеясь, замахала на нее руками.

— А что у вас в Германии?

— В Германии-то? — переспросил мужчина, — Да как вам сказать, Машенька. Я инженер. Опыта набирался.

— Вот как?!

— Да. Но был я и в Англии, и во Франции даже. Сами знаете, какая сейчас обстановочка на международном фронте. Японскую, вон, профукали. Того гляди — революция.

Мужчина замолчал, будто сказал лишнего.

— А вот я учительствую, — сказала Машенька, — Закончила курсы, и в деревню уехала.

— Неужели! Как захотелось вам, молоденькой девушке, хоронить себя в еще большей провинции? Деревня! Ну, надо же!

— Почему хоронить? Я так не считаю, и отдаю себе отчета в собственных действиях. Я сделала это по велению сердца. С другой стороны: если не я, то кто? Ведь не могут же быть учителями исключительно немолодые или некрасивые дамы?

— Что вы, что вы! Я такого не говорил.

— А подумали?

— Я думаю, что такая привлекательная женщина могла найти более подходящее занятие. Например, играть в театре, или пробоваться в синематографе.

— Опять комплиментируете, Настасий Палыч…

— Я правду говорю, — мужчина прижал к груди руку, — поверьте.

— Оставьте. Я знаю, на что способна. Мое призвание — дети.

— И только?!

Лицо мадемуазель стало серьезным.

— Да. Когда я вижу, как много у нас детей, нуждающихся в начальном образовании, то для меня никакие синематографы не станут на первом месте. Видели бы вы, как блестят их глаза, как загораются лица, когда я вхожу в класс, когда объясняю чего-то новое, интересное, неведомое… И пусть им никогда в жизни не бывать в заграницах, то пусть хоть послушают, помечтают об этом. Если я смогу привнести в их детские души кусочек радости, такой как мечту о нашем прекрасном будущем, уверяю вас, они будут стараться сделать реальную жизнь, и жизнь окружающих, лучше.

С задумчивым видом Настасий Палыч отломил кусок булки и бросил птицам.

— Пожалуй, я разделю ваше мнение, Машенька. В той части, что детские годы — пора уникальная и замечательная, потому как вспоминаешь о ней только хорошее. В массе своей разумеется. Меня другое заботит. Не даете ли вы сельским детям чувство ложной надежды? Ведь многие их мечты так и не сбудутся.

— Я учу детей не только мечтать, но и думать. Думать, и анализировать…

— Устный счет, например, — усмехнулся инженер.

— Зря иронизируете.

Настасий Палыч бросил последний кусок, отряхнул руки, и повернулся к Марии.

— Давайте, я вам о себе расскажу. О своем, так сказать, нежном возрасте.

— Извольте, — согласилась девушка.

Мужчина начал.

— Не скажу, что папенька мой, Павел Васильевич был удачливым в жизни. Дослужившись к тридцати семи годам до чиновника десятого класса, получал сто двадцать рублей жалования. Маменька, Анна Филипповна, до замужества ходившая в гувернантках у купца Толчанинова, получала и того меньше, давая лишь уроки французского. Думаете, я ощущал этого? Да, никогда! Родители в избытке давали мне пищу другого плана. Они много времени уделяли моему образованию. В четыре года я читал Азбуку, в шесть — знал наизусть Руслана и Людмилу, а по карте мог найти Аравию или показать путь, по которому Колумб открывал свою индию[1]. И первым моим впечатлением было то, как мы все вместе ходили смотреть на ледоход. Хоть лет мне тогда было не много, но это событие запечатлелось в памяти так ярко и красочно, что даже сейчас я помню все детали в подробностях. Хотя, в своем рассказе я могу преувеличивать. В детстве все кажется больше и значительней.

С этого места голос мужчины стал мягче и деликатнее, будто он перенесся в те далекие годы в мечтаниях.

— Сигналом к тому, что не сегодня-завтра река, наконец-то вскроется, был едва различимый, доносившийся с верховий гул. В следующий день он нарастал, и становился явственно слышим, как длинный, нескончаемый раскат грома. И тогда уже всякий знал — лед тронулся. В такой день погода стояла солнечная, а вся река, на многие версты по горизонту, была видна полностью. С нижней пристани, с верхней набережной, с холмов городского сада, толпа народа с жадностью взирала на прозрачные дали, ожидая грандиозного зрелища. Пьяных практически не было, все лица светлы и прекрасны. Да, на ледоход ходили смотреть все: от последней прачки или извозчика, до полицмейстера или того же губернатора. Никто не хотел пропустить начала. Лавочники, семинаристы, фабричные рабочие, какие-нибудь модистки, — одним словом все, кто был тот час в городе. Ведь ледоход, как я понимаю, был своего рода символом смены старого на новое. Перемен в природе, перемен в жизни каждого. И вот, представляете: вдруг, словно выстреливала пушка. Река вздымалась, и по ней медленно ползли огромные снежные волны, превращаясь в черные трещины. Народ ликовал, в воздух летели шапки, звенели колокола. Кто-то пускался в пляс, а кто-то тихонечко плакал. Зачастую плакали старики. От радости, не иначе.

Папенька брал меня на руки, и старался поднять повыше. Маменька, стоявшая рядом, показывала на реку и улыбалась: смотри, Стасик! смотри, красота-то какая! Я махал ей в ответ и кричал: ура-а-а! ледоход идет! ледохо-о-од! …И, право слово, не было в тот миг никого счастливее меня на всем белом свете.

Мужчина неожиданно замолчал, и стоял так, глядя на проплывающие берега, пока девушка не тронула его за руку, возвращая к реальности.

— Так я и говорю, — вздрогнул он, и оглянулся на мадемуазель, — счастливые времена. Родители берегли копейку, а мне не было до этого дела. И это правильно. В том смысле, что взрослые могут показать тебе на примере, что есть пища духовная. И вообще, в детстве находишь радость во всем. В простейших, казалось бы, предметах и случаях.

Помню, исполнилось мне шесть. Маменька получила-таки в наследство от умершего отчима дом на Казанской улице. Мы туда переехали, после чего дела наши стали несколько лучше. Раньше приходилось снимать две комнаты возле Преподобного Трифона, теперь же мы сами стали хозяевами.

Дом был двух этажей. Живя в первом, второй мы сдавали внаем, а это шестьдесят рублей к маменькиному заработку. На первые деньги она купила мне деревянную, но раскрашенную как всамделешная, лошадку. Хвост и грива из жесткой щетины; уздечка усеяна медными бляшками; попона красного бархата; кожаное седло — настоящее, только маленькое. Представляете, Машенька! Я готов был играть с утра и до вечера, воображая себя то драгуном, то Ильей Муромцем. А еще была у меня сабелька…

— Повезло, — пошутила девушка.

— Не спорю, Машенька. Но раньше я играл простецкими куклами, и разве меньше радовался? Вот вы учительствуете, несете, так сказать, доброе, вечное. А много ли деревенских детей играют дорогими игрушками? Небось, все куклы-то — тряпошные? И ведь точно так же радуются. Нисколько не меньше.

— Конечно! Других и не видели. Не с чем сравнивать.

— Вот поэтому, не важно какие куклы. Важно само их наличие. В этом счастье.

— А если кушать нечего, тогда как? Ведь вы же, кое-что да имели, живя в своей Вятке. Деревня, от которой вы так оторваны, как другая планида со своими законами.

Машенька словно проверяла на прочность Настасия Палыча.

Мужчина задумался. Он стоял опустив голову, засунув руки в карманы, глядя на носы своих лакированных туфель.

— Вот вы про радость говорите, — продолжала Маша, — про обыденные вещи. Но бывает и так, что время сеять, а мужики всей деревней на Каме. А где денег взять, чтобы подать платить? Вот лямку и тянут, за полцены, если повезет у местных бурлаков баржу отбить. И что, в итоге, на заработанные деньги купить можно? Того же хлеба?

Мужчина хмыкнул.

— А вот мне, между прочим, тоже кое-что о заграничной жизни известно.

— Что именно? — Настасий Палыч поднял голову.

— А то, что в хваленой Англии или Франции такая же нищета, как у нас! И что там есть свои голодные дети. И простые люди так же загнаны в условия нищеты и малообразованности, и лишь малая часть населения живет припеваючи. Вот у них-то как раз, в их узкой среде, и прогресс, и техническая революция… Так какого вы опыта набирались, Настасий Палыч?

— Помилуйте!

Мужчина казался совершенно растерянным.

— Напрасно вы так.

— Почему же? — не унималась жестокосердная мадемуазель.

— Потому что и моя судьба не из легких, уверяю вас. В возрасте семи лет я остался без обоих родителей.

Машенька отступила.

— Я не знала.

— Конечно. Мы едва знакомы.

Настасий Палыч повернулся лицом к реке и взялся за поручни.

— Квартирантов на втором этаже было трое. Чиновник суда, ветеринар из случной конторы, и медик-студент по фамилии Яблочков. Первые двое платили исправно и нраву были спокойного, чего нельзя сказать про третьего супчика. Например, однажды, он умудрился пролить на лестнице пахучую жидкость. Она разнеслась по дому, и стала причиной удушья и головных болей всех проживающих. В другой раз, пары ртути из тех же пробирок чуть не отправили на тот свет его самого. Матушка, узнав таким образом о его увлечении химией, категорически заявила, что впредь будет сдавать ему комнату с непременным условием: никогда и ни под каким видом не производить дома опасных и вредных опытов. Яблочков согласился, дав обещание, что ничего такого делать не будет, и …с блеском не справился. Как-то ночью произошел взрыв, и второй этаж вместе с крышей выгорел. В пожаре погибли все: испытатель, его соседи, и мои родители. Прогорев, второй этаж рухнул им на головы. Я чудом остался жив, потому что спал в боковой комнате. Пожарные спасли меня, но больше ничего не смогли сделать. Только к утру они растащили буграми головешки и залили их из брандспойтов…

После этого меня отдали на воспитание родственникам, жившим в Тамбовской губернии…

***

Вечерело. Красное солнце клонилось ко сну, все более приближаясь к ломаной линии берега. Мужчина и женщина сидели в плетеных креслах на верхней палубе, и продолжали беседовать.

— Вы что, Настасий Палыч, вздыхаете?

— Вижу, дорогая Мария, вы мне не верите. Сколько я не пытаюсь вам понравиться, да все без толку.

— С чего вы взяли?

— Сам не знаю. Может, надоел вам?

— Нет, мне очень интересно вас слушать.

— Ах, да! Собираете очередной материал для своих книжек! — в голосе мужчины послышалась укоризна, — Совсем забыл, что вы писательница!

Женщина, в ответ, неодобрительно хмыкнула.

— Буду с вами откровенен, Машенька. Читал я вашу «НЕЗАБУДКУ». Там же в Питере и прочел, еще в издательстве. Можно сказать — с гранок.

— Товарищи порекомендовали, или по службе? — женщина громко усмехнулась, — Что же вы теперь, потребуете у капитана арестовать меня?

— Нет, — грустно отвечал мужчина, — зачем же. Все, что написано в книжке — на вашей же совести. К тому же, не в моих правилах арестовывать понравившихся мне людей. Я не хотел бы…

— Вот как! — воскликнула спорщица, — Значит, вы просто обзовете меня emansipe[2], и на этом все кончится?

— Нет, — голос мужчины дрогнул.

Следующую минуту они молчали. По всей вероятности, собеседники тяготились возникшего поворота в беседе. Неприятного поворота, скажем прямо. Первым нарушил молчание Настасий Палыч.

— Раз нас обоих одолевает бессонница, — сказал он тихо, — давайте поговорим на отвлеченные темы.

— О чем же?

— Не знаю, о чем-нибудь. Ведь я не такой плохой, каким мог показаться.

— Я уже поняла. Вы хорошо маскируетесь. Сначала говорили мне, что инженер; теперь же получается — из охранки?

— Нет, что вы! Я не хотел вас пугать! Повторяю: вы симпатичны мне как женщина, поэтому политическая составляющая, в данном случае, мне безразлична. Тем более, что ваша «НЕЗАБУДКА», не смотря ни на что, мне ой как понравилась. Смело написано.

— Хорошо, — отвечала женщина, — Бог с вами, Настасий Палыч. Я принимаю ваши извинения.

— Спасибо, — мужчина облегченно выдохнул.

— Тогда рассказывайте чего-нибудь. И немедленно!

Женский голос зазвучал более благосклонно, и даже кокетливо.

— Я могу и дальше рассказывать историю моего детства. Если позволите.

— Жду с нетерпением.

— Думаю, на сей раз, вы мне поверите. Хотя история, по правде сказать, фантастическая.

— Постараюсь.

Мадемуазель смешливо прищурила глазки.

— И трагичная одновременно, — вставил он.

— Ничего, я послушаю… Может что и подчерпну для своих будущих книжек.

— Да, только накиньте еще один плед, иначе холодно. Возьмите мой. Ну, пожалуйста.

Укутав девушку пледом, Настасий Палыч продолжил.

— Как вы помните, мой дядюшка, помещик Иван Прокопьевич Садальский, приходился папеньке двоюродным братом. Не имея своих детей он, и его супруга Антонина Григорьевна, были рады взять меня на воспитание, приняв самое искреннее и горячее участие в моей дальнейшей судьбе.

То было последнее лето моего беззаботного детства перед поступлением в подготовительный класс гимназии…

***

Я все еще помнил маменьку и папеньку. Переживал их трагическую кончину. Просыпался среди ночи и плакал. Плакал не только из жалости к бедным родителям, но и к себе самому. Так я боялся смерти. Боялся, как может бояться наивный ребенок, для которого эта самая смерть, ни с того ни с сего, стала неопровержимым фактом, смириться с которым не в состоянии его маленький ум. Я спрашивал у сидящей подле меня тетушки: я тоже умру? ведь все умирают, правда? Правда, — отвечала мне тетушка, — когда-нибудь, …но до того момента пройдет большое количество времени. Насколько большое? Сто лет? — допытывал я. Для маленького человечка сто лет казалось целой эпохою.

Как бы там ни было, Антонина Григорьевна и Иван Прокопьевич окружили меня такой любовью и сердечным участием, что с течением непродолжительного времени я излечился душою, и уже ни в коей мере не ощущал себя брошенным и обделенным. Они были внимательны ко мне, и добры. Я отвечал им взаимной привязанностью и теми чувствами, какие мог дать ребенок настоящим родителям.

У дядюшки в Тамбовской губернии было большое имение и, кроме дома и роскошного сада, расположенного на двухстах десятинах земли, еще и значительный участок леса и прилегающие к нему окрестности. Жители двух ближайших деревень, Карасевки и Нечаевки, приходили к нему в поденную для работы в саду, на конюшне, или по дому. Три раза в лето крестьяне косили его луга, а так же обеспечивали его продуктами. В ту пору Ивану Прокопьевичу было пятьдесят два года. С блеском выйдя в отставку, он получал от Государя полное жалование, и в то время еще исправлял почетную должности в Земской управе.

Дядюшка, посвятивший часть жизни военной карьере, привык повелевать и командовать, что несомненно, наложило отпечаток не только на распорядок его теперешней жизни, но и на отношение к людям, как мало знакомым, так и ближайших родственников. К примеру, он требовал от жены беспрекословного подчинения. Уйдя на покой, он еще сохранял некоторые из своих привычек. И ничто не могло нарушить его распорядка, как то: вставать ни свет ни заря, делать гимнастику, плотно завтракать, и уходить на утреннюю прогулку.

А еще у дядюшки было любимое занятие — охота. Охоте он отдавался беззаветно. Для этой цели, окромя пары гнедых — Куцего и Таратайки, Иван Прокопьевич держал псарню с дюжиной гончих, с которыми и охотился во владениях. Иногда он делал это в компании соседей-помещиков, устраивая загоны.

Иван Прокопьевич любил рассказывать, что как-то раз, с окраины леса на него вышел здоровенный медведь. Наверняка, звуки рожков и собачий лай привлекли внимание косолапого, и тот вылез из малинника полюбопытствовать насчет производимого шума. Номера, стоявшие на краю поля, разбежались в панике, но дядюшка свалил бродягу одним метким выстрелом. Объяснять, каким образом в его ружье вдруг оказалась пуля подходящего калибра, бывший кавалерист в разговорах с гостями не удосуживался. Голову медведя он повесил у себя в кабинете и гордился богатым трофеем, показывая ее посетителям в доказательство собственной доблести. Впрочем, соседи-помещики, хорошо знавшие Ивана Прокопьевича, никак не могли упрекнуть его в малодушии или бахвальстве. Репутация у моего дядюшки было отменная.

Теперь, что касается Антонины Григорьевны — супруги Ивана Прокопьевича. Она была довольно красивой женщиной, лет на пятнадцать моложе супруга. Любила читать толстенные любовные романы, ухаживать за цветочными клумбами, хлопотать по хозяйству. Кстати, хозяйство она вела отменно. Что же касается нашего внешнего вида, то на дядюшке всегда была чистая рубашка, а я мыл руки с туалетным мылом чуть ли не по десять раз на день. А еще она была чувствительной и тонкой натурой, что не мешало ей время от времени проявлять в отношении мужа холодную распорядительность и твердость характера, не присущую ей в обыденности. Справедливости ради необходимо отметить, что случалось сие крайне редко. Вероятно, когда у женщины совсем кончалось терпение. В ту пору я был еще слишком мал, чтобы вникать в подробности разногласий супругов. Я относил эти стычки к досадным недоразумениям, нежели к проблеме полов и столкновения различных по складу характеров. Да, дядюшка частенько, что называется, перегибал палку. Но вряд ли он делал это с каким-то злым умыслом. Дядя, несомненно, любил Антонину Григорьевну.

И когда у Ивана Прокопьевича не было настроения выслушивать от жены порицания за те или иные провинности он, опять же, брал ружье и уходил в лес, дабы подстрелить какого-нибудь несчастного зайчика. Для него то был единственный способ охладить гнев Антонины Григорьевны, и дать женщине успокоиться. Понятное дело, что тетушке ничего не оставалось, как подать нам к обеду фаршированного кролика. Кстати, обедали мы ближе к вечеру.

Всякий раз после этого супруги мирились, ведь Антонина Григорьевна, выместив злобу на мертвом животном, вновь становилась ласковой и покладистой. Что не удивительно. Проживая безвыездно в обширном поместье, удаленного на многие версты от центра, иного способа примириться с действительностью попросту не было.

Играя в свои детские игры, я частенько забегал к тетушке на огонек. То есть, на кухню, чтобы посмотреть как она расправляется с кроликом. Меня удивляло, как хрупкая женщина совмещала в себе такие качества, как непременную заботу о братьях наших меньших, как то: собак, лошадей, и даже двух котов, проживавших у нас, и завидное хладнокровие, с каким она расправлялась с животным, предназначенным Господом в пищу. Ловко орудуя кухонным ножиком, она делала круговой надрез на заячьей лапке и, двумя резкими движениями, снимала шкуру целиком, не испортив ее. Затем тетушка вырезала из маленькой тушки ливер, и бросала в кипящий котел. Она отдельно варила заячью требуху, чтобы в воскресный день отдать вместе с другими остатками нищим, возвращавшимся из церкви одной и той же дорогой, проходящей невдалеке от нашего дома. Мы вместе ходили туда, и Антонина Григорьевна заставляла меня давать милостыню бродягам. Я передавал им нехитрую снедь, а бедные люди складывали ее в свои бездонные сумки, кланялись, и благодарили за щедрое подаяние. Шедшие следом крестьяне, красиво одетые, с одухотворенными лицами, тоже кланялись барыне, но обходили стороной грязно одетых кусошников. Их брезгливое отношение к побирушкам было мне очевидно.

Как ни странно, но кроличью голову Антонина Григорьевна не варила. Или просто боялась ее варить? Может ее смущали заячьи уши — розовые, с тоненькими прожилками, похожие на ладошки младенца? А может она боялась кроличьих глаз? В те времена была крайне расхожей идея об отпечатках в зрачках убиенных последнего мига. Наверное, она боялась увидеть в них дядюшку?

Когда тетушка отворачивалась, я хватал со стола отрезанную голову и бежал с нею на улицу. Там, спрятавшись за кустом жимолости, я совершал акт надругательства над мертвой головою животного. Я пытался выковырять из глазниц белые яблоки. Но достать их было не так-то просто. Глаза были скользкими, поэтому накрутить их на палец внутри глазницы, чтобы порвать канатик, было практически невозможно. Чаще всего я их просто раздавливал там и, дабы скрыть преступление, бросал голову псам. Те поначалу принюхивались, потом начинали играть с нею, а уже затем принимались грызть. Грызли долго — кость в черепе была толстая. В конце-концов, справлялись и с нею. Оставались лишь кроличьи зубы. Наверное, зубы у диких кроликов были намного тверже, чем у дядюшкиных собак.

***

Никогда не забуду, как в то далекое лето мы переживали нашествие зайцев. Они были повсюду: портили изгородь, грызли яблони, и так далее. Причиной тому, как предположил дядюшка, могло послужить небывалое наводнение, согнавшее их с привычных мест обитания. Всем известно, что в поисках пищи, прыгучие грызуны могли покрывать огромные расстояния. Непонятно, однако, почему они сбились в кучу именно в наших владениях.

И действительно, в ту весну паводок был особенно сильным. Вода дошла даже до границ соседнего помещика Турчинова, а дядюшкины поля оказались залиты полностью. Когда начало подтоплять дядюшкин лес, Иван Прокопьевич, предвидя большие неприятности, приготовил лодку и все к ней причитающееся. Но, в конечном итоге, все обошлось. В начале июня большая вода спала, оставив множество заливных лугов там, где их раньше не было. Особенно у того же соседа. Дядюшкины земли, благодаря жаркой погоде, быстро обсохли. Даже старый колодец, из которого мы поили животных, высох. И тут началось!

Поначалу дядюшка ставил на зайцев силки. Потом травил собаками. Когда собаки, утолив не в меру охотничий голод, переставали справляться — открывал окно и палил из ружья картечью. Тот час весь дом наполнялся дымом от пороха, а вся округа грохотом выстрелов, визгом животных, и карканьем воронья.

Антонине Григорьевне такие действия абсолютно не нравились. Несмотря на то, что зайцы уничтожали цветочные клумбы, за которыми она с такой любовью ухаживала; грызли стволы деревьев, которые дядюшка заботливо перематывал, тетушка противилась тому, чтобы Иван Прокопьевич убивал животных таким варварским способом. Когда супруг спрашивал у нее: а что ты предлагаешь мне делать, Тонечка? ждать, когда кролики уничтожат наше поместье?, тетушка, не в силах предложить что-либо дельное, затыкала уши, и убегала в свою комнату. Там она запиралась, и не выходила до самого вечера, вздрагивая от каждого выстрела.

После, мы с Иваном Прокопьевичем выходили в сад и собирали пушистые трупики. Многие зайцы были тяжело ранены. Еще живые, они судорожно подрагивали, и тогда дядюшка ломал им шеи, наступив ногою на голову, и дергая вверх за задние лапы. Некоторые из зайцев сильно брыкались. Тогда дядя бил их тяжелой дубиной по голове, которую брал с собой. Моя задача заключалась в том, чтобы складывать мертвых зверьков в корзины, после чего дядюшка отвозил их в лес и закапывал. Он подбадривал меня, приговаривая при этом: Ты мужчина, и должен привыкать к виду крови. И даже хорошо, что это кровь животного. Очень хорошо. Хуже таскать на войне раненых и хоронить убитых товарищей. А еще страшнее рубить неприятелю головы. Вот от этого, брат, никогда не отмоешься, хотя привыкнуть, конечно же, можно…

Слушая от взрослого человека подобные наставления, я усердно, как мог, таскал зайцев за мохнатые уши, желая чтобы сие испытание поскорее закончилось.

Деревенские мужики, напуганные несмолкаемой канонадой, и озабоченные потравой на собственных землях, а до них так же добрались пушистые твари, стали приходить к Ивану Прокопьевичу всякий день и, топчась в нерешительности у ворот, спрашивать: Не надо ли подсобить, барин? Охоту устроить, или еще чего? Дядюшка не был их барином, но мужики все равно называли его так. То ли по привычке, то ли из большого уважения, ведь Иван Прокопьевич, помимо прочего, справлял в уезде еще и должность старшего заседателя. Дядюшка прогонял мужиков, говоря, что не видит в их помощи надобности, а ежели таковая потребуется, он обязательно за ними пошлет. А еще приходил староста, но то ли был пьян, то ли настолько болен, что разобрать его слов казалось немыслимо. Дядюшка прогнал его в шею, и чуть не побил.

Однако, дней через пять у нас появился сотский, и сообщил Ивану Прокопьевичу, что его срочно требуют в Управу по делам службы. А еще сотский вручил ему бумагу от земского писаря, на что дядюшка удивился и спросил у мужика: что, мол, за обороты такие? Но сотский только пожал плечами и пробормотал: мое дело маленькое, велели — я передал, а что у вас за дела — сами разбирайтесь.

Иван Прокопьевич тут же открыл пакет и стал читать. Дочитав до конца, хлопнул по колену и воскликнул: вот, подлецы! вот, сукины дети!

— Что случилось? — выйдя на веранду, спросила тетушка.

— Да, вот, Тонечка, заварушка намечается. Ты только глянь, что мне тут Афанасьев пишет.

— Объясни.

— Вот, сообщает, что неизвестный доброхот накатал земскому исправнику жалобу!

— А именно?

— Да, зайцы эти, будь они прокляты! Крестьяне-то озимые посеяли, а эти мерзавцы все и погрызли! Помнишь, мужики приходили, топтались тут. Я еще прогнал их.

— Помню.

— Оказывается, начали мужики своими силами с зайцами воевать, охоты устраивать. А этот Анисьин, урядник местный, пронюхал про такое дело, и давай от мужиков требовать: вы, мол, без всякого разрешения натуральную выгоду для себя от охоты имеете, и мясо, и шкуры, а на вас еще недоимки по земским сборам с прошлого года висят. Вот, ведь, втируша! И знает, подлец, что недород, а выслуживается. Штраф, видите ли, за охоту без разрешения полагается.

— И что? У мужиков староста есть. Где он все это время был?

— Почем я знаю! Ты сама этого старосту видела. Пьянь, а не человек.

— Интересное дело! — всплеснула руками тетушка, — Для чего ж выбирали, если деревенскими не руководит?

— Вот, Афанасьев и пишет, что мол я, как старший заседатель, должен присутствовать в земстве. Разбираться будем.

Тетушка недовольно покачала головой.

— А что ты хотела, душечка! Чего доброго, на меня потянут, мол, знал и ничего не предпринял! Короче говоря, серьезное дело… Да я и сам виноват.

— Уж конечно, — кивнула Антонина Григорьевна, уходя в дом.

Дядюшка пожал плечами. Сотский, стоявший все время неподалеку, кашлянул.

— Чего тебе?! — крикнул дядюшка.

Мужик сделал шаг вперед.

— Уж простите меня, ваша милость. Я человек темный, не образованный…

— Да, ладно, — отмахнулся дядюшка, — читать-писать умеешь, иначе зачем в сотских ходишь? Говори.

Мужик полез за пазуху и вытащил оттуда аккуратно сложенный платочек. Нет, скорее — тряпочку.

— Я показать хотел…

— Что?

— В лесочке нашел. Как раз к вам направлялся. В вашем лесочке.

Сотский разворачивал тряпочку осторожно, будто бы прятал в ней драгоценное сокровище.

— Ты ближе подойди, чего я издалека разгляжу-то.

Мужик подошел и выставил на обозрение Ивана Прокопьевича таинственную находку.

— Извольте полюбоваться, — выдохнул он, — Не знаю, что за штуковина такая. На жемчуг похожа, да уж больно большая. Я, ведь, по малой образованности своей, только скатный жемчуг и видел. А он много мельчее…

Дядюшка взял из рук мужика гигантскую перламутровую горошину, поднял на свет, потом подкинул в ладони, и присвистнул, мол, все правильно говоришь, жемчуг!

— Тонечка! Стасик! Подите сюда!

Я не заставил себя долго ждать, потому что все время болтался поблизости.

— Смотри, — дядя положил мне в ладони блестящий шарик, — Чудо, не правда ли?

Я стал перекатывать шар из одной ладошки в другую, дивясь его гладкой, лакированной поверхностью. Да, я видел жемчуг и раньше, у тетушки в бусах. Но тот был заметно меньших размеров. Этот же был величиною с глаз зайца или крупный крыжовник.

Тут подошла Антонина Григорьевна. Передавая ей жемчуг, я случайно выронил его из дырявых рук. Тук! Тук! Тук! Большая горошина покатилась по доскам веранды. Все так и замерли.

Но обошлось. Размеры щелей между досками оказались намного меньше самой жемчужины. Иначе, мне было бы несдобровать, я полагаю.

— Какой ты неловкий! — воскликнула тетя.

— Так, где ты нашел его? — переспросил вдруг Иван Прокопьевич у мужика.

— В лесочке, — смутился сотский, — не доходя до вашей изгороди. Я напрямик шел, так короче.

— Понятно.

Дядя пригрозил пальцем мужику.

— Ты с Карасевки, верно? Знаю я вашего брата, карасевского. За вами глаз да глаз нужен.

— А что, я ничего, — попятился сотский, засовывая пустую тряпку в карман, — Я ж вам и принес. Может, мальчику вашему на игрушки сгодится. Мне-то она к чему. Зачем уж мне-то. Тем более, в вашем лесочке нашедши. А вдруг, думаю, сам барин и обронил вещицу. Надо бы и отдать хозяину.

— Постой! — крикнул ему дядюшка, — Не уходи! Дай, хоть, стаканчик поднесу, за честность.

— Где уж нам, — продолжал пятиться сотский.

— Стасик, — шепнул мне дядя, — там, у тетушки в шкапике, графинчик и рюмочка, слетай по-быстрому, будь добр.

— И аккуратно, — напутствовала меня сердобольная тетушка.

Сотский ушел, выпив рюмку. Тетушка, держа в руках поднос с графинчиком, качала головой.

— Что я опять неправильно сделал?! — воскликнул дядюшка.

Он спрятал жемчужину в кармане жилетки, и удовлетворенно похлопал по ней пальцами.

— Чем опять не угодил-то?

— Будто не знаешь?

— Ха! — воскликнул Иван Прокопьевич, — Зачем ему, мужику, жемчуг? Узнает сколько он стоит, али продавать понесет — пропадет человече. Скажут, украл, и в тюрьму посадят. Я, можно сказать, его от гибели спас.

— Неужели?

— Говорю же! Откуда в нашем захолустье такие ценности? Мы де не в Индии.

— А правда, откуда? — тетушка уставилась на мужа, подразумевая в своем вопросе что-то такое, о чем знали только они двое.

Иван Прокопьевич жалобно застонал и замотал головою.

— Ну, сколько можно, Тонечка! Мы, кажется, говорили с тобой на эту тему тысячу раз. Давай оставим, до поры до времени, а?

Антонина Григорьевна отвернулась, и молча направилась в дом.

— Мне собираться надо! — крикнул ей вслед Иван Прокопьевич.

— Когда ты вернешься? — спросил я заскучавшего дядюшку.

— Точно не знаю. Дня два, наверное.

— А мы как же?

— В смысле? Боишься, что зайцы одолеют? Не дрейфь!

Иван Прокопьевич опустился на колено и взял меня за руку.

— Поручаю тебе охранять нашу милую Антонину Григорьевну. Ты мужчина, и никакие дикие кролики не должны посеять в твоей душе панику. Я же поеду мимо Нечаевки, и отправлю вам в помощь старика Власова.

Я кивнул.

— Тогда пошли в дом. Пообедаем, а потом я поеду.

Когда мы с тетушкой вышли провожать Ивана Прокопьевича, мне почему-то подумалось: вот бы найти таких жемчужин побольше! А вдруг в лесу клад! А вдруг их там видимо-невидимо.

Для меня, маленького мальчика, жемчуг представлял интерес не как средство обогащения, а в качестве игрушек. Например, как оловянные солдатики. Ведь и заячьи глазки я выковыривал ради забавы.

***

Вечером пришел Власов. То был мужик шестидесяти годов, хотя и выглядел намного старше, благодаря широченной бороде. А еще, у него был один глаз, и деревянная нога! И если бы у него не хватало так же руки, а на ее месте был железный крючок, он напоминал бы мне книжного пирата или разбойника.

Его одинокую фигуру, ковыляющую по дороге, я заметил издалека, потому как заранее ждал. Я окликнул тетушку, и побежал навстречу, радостно приветствуя.

Власова я хорошо знал, ведь он бывал у нас раньше. Дядюшка непременно посылал за ним, если нужно было «подлечить скотинку». Старик разбирался в лошадиных болезнях, а если что, мог принять роды у дядюшкиных сук, если дело каким-то образом осложнялось. В общем, полезный мужик.

Единственно, с чем я никогда не мог определиться, это то, в какую сторону смотрел его стеклянный глаз, когда он говорил со мною. Глаз всегда смотрел в сторону или поверх меня, поэтому общаясь со стариком, я останавливался на его бороде или мясистой переносице. Из его же рассказов я помнил, что глаз и ногу он потерял на охоте, еще по молодости. И мне было жаль его.

— Здравствуй, Власов! Мы тебя заждались!

— Здравствуй, здравствуй, — старик ласково гладил меня по голове, — Я бы и раньше поспел, да колотушку свою позабыл. Пришлось возвращаться. Слерос замучил.

— Не слерос, а склероз! — засмеялся я.

— Все едино, — кивал Власов, — забывчивый стал.

Мы подошли к дому, и я первым взбежал на крыльцо.

— Тетушка, Власов Пришел!

— Хорошо-хорошо! Проводи его в кухню, я сейчас выйду.

Я провел старика в кухню и чуть ли не силой усадил за стол.

— Садись, сейчас тетушка тебя накормит.

— Благодарствую. Но хотелось бы, сначала, обойтить округу, ознакомиться с обстановочкой. Где чего должно быть, а где чему не положено.

Вошла Антонина Григорьевна.

— Здравствуй, Власов. Давно тебя не видала.

— Здравствуйте, барыня, — привстал старик, — Хворал я в последнее время. Вот как прихватит с левого боку, так хоть ложись да помирай. А еще культю от погоды крутит. Даром, что ноги-то нет.

— Надеюсь, без Ивана Прокопьевича не расхвораешься. Иначе, кто нас охранять будет? Стасик?

— Нет, что вы! — воскликнул Власов, — Как ваш хозяин наказывал, так я и сделаю. А будет наседать кто, ружо возьму из кабинета или пистоль с патронами, что в комоде лежат. Иван Прокопьевич дал мне четкие распоряжения по этому поводу, и объяснил где что находится, в случае необходимости… Да, на худой конец, у меня и хлыст есть.

Власов вынул из-за голенища сложенный вчетверо плетеный арапник.

— Ладно-ладно! — замахала руками тетушка, — Верю.

— А что! — восклицал я, — Если надо, я и сам из пистолета могу. Правду говорю, тетушка!

Антонина Григорьевна благосклонно оглядела меня и бородатого Власова: вот, мол, защитнички, старый да малый.

Всю ночь, с небольшими интервалами, Власов ходил по усадьбе и бил в свою колотушку. До утра нас никто не тревожил. Во всяком случае, мы преспокойно спали. Утром тетушка постелила ему в конюшне и приказала отдыхать.

Старик проснулся к обеду. Для начала осмотрел собак, все ли у них ладно и нет ли болячек. Потом взялся за оставшегося в одиночестве гнедого. Прогулял его по широкому двору, обтер соломой и, отведя в стойло, дал воды и овса. И только после этого уселся возле конюшни под навесом с чувством выполненного долга. Тетушка вынесла ему хлеба и молока. Пока Власов ел, я упросил его показать мне хлыст. Старик достал его из сапога и протянул мне: на, мол, но смотри осторожно. Я размотал его на всю длину и стал с интересом рассматривать. Кнут был и вправду хорош. На короткой деревянной ручке, почерневшей от бесчисленных прикосновений ладоней, длинный, из пахнущей козьим молоком сыромятной кожи, а на конце его красовалось свинцовое грузило. Да, таким и убить можно! А уж зайчонка подсечь — плевое дело.

— Ну, как прошел караул? — спрашивал я, — Не видел ли чего подозрительного?

— Нет, — пожимал плечами старик.

— И никаких шорохов не слыхал?

Старик усмехнулся.

— Туговат я на ухо. Да мало ли что што зашевелится в зарослях. Ночью всякая мелкая живность на охоту выходит. Всех бояться?

— Но все же?

Власов поставил кувшин на землю и обтер бороду.

— Видел, однако. Твоя правда.

— Что?! — вскричал я, бросив игрушку.

Подобрав с земли хлыст, старик посмотрел на меня, и хитро прищурился. Вернее, прищурился только единственным глазом. Другой, стеклянный, даже не дрогнул.

— Да будто огоньки по лесу в разные стороны шастали. И странно так: то вверх, то вниз, то ко мне приближаются. Я, главное, подхожу к ним, а они от меня. И так несколько раз.

— И что это могло быть?

— Все что угодно. Жуки, к примеру, тоже могут светиться, когда свадьбы устраивают.

— Ух-ты!

Я никогда не видел свадьбы жуков. Интересно было бы посмотреть.

— А ты вот сам мне лучше скажи, что твой дядюшка в лесу прячет?

— Дядюшка?

— Да. Слышал я от мужиков байку, будто бы ходит он в лес по ночам, или рано утром. А с какой надобностью — неизвестно. Может, клад у него там? Проверяет?

— Выдумки.

— Значит, врут мужики?

— Нет же, вспомнил! — спохватился я, удивляясь собственной нерасторопности, — Он там мертвых кроликов закапывает! Мы с ним столько настреляли!

— Что ж, понятно.

Власов покачал головой.

— Ладно, барчук. Верю. Вот тебе, на игрушки. Утром нашел у ограды, когда последний обход делал.

В его морщинистой ладони матово блеснула жемчужина.

— Еще одна! — воскликнул я.

Лицо старика выразило недоумение.

— Сотский вчера точно такую же приносил! Тоже сказывал, что нашел возле леса!

Я взял у Власова жемчуг.

— Ты только дядьке своему ее не показывай. Мало ли что.

Тут со стороны дома послышался тетушкин голос, звавший меня завтракать. Я сунул жемчужину в карман и побежал домой, обещав вынести старику сахару.

Власов только махнул рукой:

— Ступай-ступай! Зачем мне твой сахар. Сам кушай.

***

За столом тетушка прервала молчание первой.

— Не понимаю я твоего дядю.

— Ивана Прокопьевича? — я был рад поводу не доедать кашу, — Почему же?

— В последнее время его словно подменили, — выдохнула она.

Антонина Григорьевна сидела как истукан, выпрямив спину и уставившись в одну точку. Она даже не притронулась к своей тарелке, и ее порция овсянки почти остыла.

— Стал резким и вспыльчивым. Замкнутым стал, будто скрывает от меня что-то.

— Какие могут быть тайны!

Я сделал серьезное лицо, незаметно отодвигая от себя тарелку с противной овсянкой.

— Мне так кажется. Много лет назад, до переезда в имение, я знала его совершенно другим человеком. Скромным, отзывчивым. Он предугадывал каждое мое желание. И мы всегда понимали друг друга.

— Что же случилось? — я косился в окно, стараясь разглядеть, чем там занимается Власов.

Тетушка пожала плечами.

— Знаю! — воскликнул я, — Во всем виноваты зайцы!

— Зайцы? Фи! Эти маленькие, беззащитные животные…

Громкий треск ломающихся веток отвлек нас от разговора.

Мы бросились к окну. Весь сад был заполнен зайцами. Они прыгали от яблони к яблоне, поедая с деревьев горькую кору и нижние ветки, до которых могли дотянуться. Тетушкины клумбы, с повторно высаженными цветами. Кусты ежевики и смородины. Даже кусты одичавшего шиповника, что когда-то числились розами. В общем, все, что цвело и произрастало, было варварски уничтожаемо в эти минуты бессовестными тварями. Зайцев было так много, что они, буквально, прыгали друг дружке по головам, пытаясь поближе пробраться к лакомым кускам растительности. Те, кому не досталось еды, кажется грызли засохшие прутья ивовой изгороди.

— Боже мой! Что твориться! — воскликнула в ужасе тетя.

— Власов! Власов! — завопил я, пытаясь дозваться нашего сторожа.

Мы стали звать старика хором. Тщетно. Собаки, запертые в вольере, бешено лаяли и бросались на сетку, но никто другой не откликался на наши призывы. Лишь некоторые зайцы поводили ушами и поворачивали головы, на секунду отвлекшись от увлекательного занятия.

Я стал кидать в грызунов что ни попадя и кричать: кыш! подите все прочь! Но и это не принесло результатов. Зайцы не обращали на мои жалкие потуги никакого внимания. Они прыгали уже под самыми окнами.

— Постой! — вспомнила тетушка, — У нас же есть револьвер!

— Правда!

Вскоре бесстрашная женщина стояла у раскрытого окна, широко расставив ноги, и держа на вытянутых руках Смит-и-Вессон.

— Иван Прокопьевич когда-то учил меня им пользоваться. Мы стреляли по бутылочкам. Зажми уши.

Я закрыл уши и зажмурился. Я прекрасно знал, что звук от выстрела очень и очень громкий.

Тетушка прицелилась, как смогла, и выстрелила. Дымящийся револьвер упал на пол.

— Господи, Боже! — вскричала Антонина Григорьевна.

Она стояла, отвернувшись от окна и поджав одну ногу, как будто увидела на полу мышь.

— Смотрите, они разбежались! — обрадовался я.

Действительно, выстрел произвел небывалый эффект. Длинноухие захватчики разбежались, а у ближайшего к нам куста смородины визжал и конвульсивно подергивался раненый заяц.

— Пойдем смотреть! — я потянул тетушку за рукав.

— Я его убила?

Антонина Григорьевна выглядела удивленной и напуганной. Она никогда никого не убивала. Ну, разве что снимала кожу, и разделывала.

И для меня это было странно. Разве между убийством и разделыванием туши большая разница? Ведь мертвую рыбу, или того же кролика мы воспринимаем как пищу, не более. И никаких угрызений совести, при этом, не ощущаем. Но, почему? Потому что имеем устоявшуюся привычку? Или потому, что Бог разрешил убивать их? Убивать с единственной целью: удовлетворить нашу естественную потребность…

— Ранила! — крикнул я, и бросился со всех ног на улицу.

Подбежав к умирающему зверьку я, все-таки, не осмелился подойти к нему вплотную, а остановился в паре шагов. У косоглазого оказалась прострелянной шея, и из нее толчками выходила алая кровь, заливая пушистую шкурку. Я не был таким же бесстрашным как мой дядюшка, чтобы добить кролика. К тому же, у меня не хватило бы сил, чтобы как он, сломать ему шею.

Я обернулся. Тетушка все так же стояла у окна. Испугавшись содеянного, она решила не выходить. Что в том хорошего — смотреть на исходящее кровью животное, которое ужасно мучается.

— А где Власов?! — выкрикнула она, — Скажи, чтобы он позаботился о животном! Пусть возьмет и похоронит где-нибудь за оградой.

— Сейчас! — выкрикнул я, и побежал искать старика.

Странно, но его нигде не было. Я обыскался, заглядывая то на конюшню, то в старый сарай с садовыми инструментами. На сеновале и в дальнем конце сада Власова так же не оказалось. Я поспешил доложить обо всем тете.

— Зайди в дом и запри дверь, — строго приказала она.

Я, не смея возражать ей, побрел исполнять приказание. Пока я ходил, Антонина Григорьевна закрыла внизу окна. До самого вечера она не произнесла ни слова. Ее била нервная дрожь.

К десяти часам вечера мы сели поужинать. Атмосфера была гнетущей и удручающей. Мало того, что тетушка молчала все это время, лично меня мучал вопрос: куда подевался Власов? Еще во время завтрака, когда я со скуки выглядывал через окно, я уже не видел его. Куда он пропал со своего места? Решил проведать гнедого? Но странное дело: я искал старика на конюшне, и там его не было! Не сбежал же он домой, в самом-то деле? До возвращения Ивана Прокопьевича, ему было приказано охранять нас. А, может, в лес? По грибы да по ягоды? Хотя, какие грибы?! Старик не мог нарушить приказа. Вот если бы он пошел искать жемчуг? Это другое. Я бы и сам пошел, наплевав на запреты. Вдруг там и вправду, клад? Недаром он так хитро прищуривался. Разузнал чего-то, и вознамерился сам добраться до дядюшкиных драгоценностей. С другой стороны: почему «дядюшкиных»? Иван Прокопьевич и полсловом не обмолвился о якобы запрятанных в лесу побрякушках. Все это выдумки. Наверняка, выдумки. Но почему тетушка упрекала его в скрытности? Странно все это. Странно, и ужасно загадочно.

Так, или примерно так, думал я. Мне, еще маленькому мальчику, не хватало смекалки и жизненного опыта, чтобы делать однозначные выводы. В итоге я обиделся и на Власова, и на дядюшку, и на Антонину Григорьевну.

Я бы и дальше так дулся, но тетя прервала молчание.

— Стасик, — шепнула она, — ты закрыл дверь в подвал?

— Нет, — прошептал я, — про подвал ты мне не говорила.

— Тс-с-с! — тетя поднесла палец к губам, — Слышишь? Там кто-то есть.

Я вскочил со стула, подбежал к ней, и схватил за руку. Не от испуга, конечно. Ведь я не слышал никаких посторонних звуков. Но я переживал за несчастную женщину.

— Не бойся, — сказала тетя, сжимая мою ладошку, — Мне самой страшно.

— А что там?

— Вот мы сейчас пойдем, и посмотрим.

Тетушка отпила из бокала воды, поставила его на стол, и решительно поднялась.

— Пойдем.

Она потащила меня в прихожую, где за одной из боковых дверей, была спрятана крутая узкая лестница, ведущая подпол. Дело в том, что на самом деле неважно, закрыл я проклятую дверь или нет, ведь в подполье можно было проникнуть иным способом.

Внизу, по всему периметру каменного фундамента, имелись небольшие слуховые окошечки, выходящие наружу вровень с землею. Они служили для притока воздуха и естественной вентиляции. Через одно из окон загружался уголь, для топки печей в зимнее время. Сие окошко было намного шире остальных, и через него мог свободно пролезть не то что ребенок, но даже взрослый.

Мы спускались по лестнице, и зажженная лампа в руке Антонины Григорьевны подрагивала. То ли от сквозняка, то ли от ее прерывистого дыхания — она дышала в самую колбу. На последней ступени остановились. Тетушка вытянула руку, освещая затемненное внутреннее пространство.

— Кто здесь?

На куче угля шевельнулось что-то живое, и послышался стон. Я так и присел. Власов?!

Тетушка отпустила меня, и шагнула вперед.

— Ты ли это?

— Я, — простонал наш охранник.

Задача тащить старика вверх по лестнице оказалась невыполнимой. Мы потащили через окно. Перекинули через него портьеру, которую тетя пожертвовала из кухни, перевернули на нее Власова, и потянули что было сил. Кое-как, не без помощи самого старика, который упирался ногами и помогал нам, мы дотащили несчастного до крыльца и так же, перекатами, определили в районе прихожей. Дальше не поволокли, силы окончательно покинули нас.

Немного передохнув, тетушка принесла подушку и одеяла, и соорудила для Власова импровизированную постель. Нас так и подмывало расспросить старика, как он оказался в подвале, но Власов был так плох, что все вопросы мы оставили до утра.

Всю ночь тетушка не отходила от него ни на шаг. Старик время от времени охал, прерывисто дышал, а когда его дыхание неожиданно прерывалось, тетушка принималась хлопотать над ним, хлопая по щекам и поливая водой. Никаких видимых повреждений на теле бедолаги мы не заметили. Но много ли старику надо. Упал, сильно ударился — вот тебе и цугундер[1].

Так мы провели бессонную ночь: при закрытых дверях и плотно зашторенных окнах. В подтверждение наших твердых намерений защищаться, тетушка принесла из кабинета супруга запасное ружье. Но что могло происходить в это время снаружи дома, мы даже не представляли.

Нет, кой-какие странные звуки, мы все-таки слышали. То были поскрипывания деревянных полов на открытой веранде, словно по ним кто-то ходил; неожиданные постукивания в стены, в самых разных местах; царапание входной двери.

***

Всю ночь мне снились кошмары: толпы кроликов с горящими как у дьяволов глазами, гонялись за мной по лесу с единственной целью — достать мою душу и проглотить. Проснувшись, я поспешил на кухню, где ожидал увидеть тетушку и бедного Власова.

Старик все так же лежал на полу, укрытый заботливою рукою женщины, и все так же постанывал. Самой же Антонины Григорьевны подле него не наблюдалось. Двери в столовую были открыты. Наверное, тетушка там, подумал я.

В столовой, к своей собственной радости, я увидел обоих супругов. Они сидели за накрытым столом и трапезничали. Вернее, пищу вкушал только мой дядюшка. Антонина Григорьевна подкладывала ему на тарелку новые кусочки, и тот, буквально, проглатывал их.

— Стасик! — дядюшка отложил вилку и протянул ко мне руки.

Я взобрался ему на колени и крепко обнял.

— Я так рад тебя видеть!

Должно быть, Иван Прокопьевич, вернулся незадолго перед моим пробуждением.

— Ну, как без меня? Ты оправдал наши с тетушкой ожидания? Хорошо защищал ее? — спросил дядя, осторожно обнимая меня за плечи.

— Защищал, — отвечала тетя.

— Замечательно!

— Власов хворает, — пожаловался я.

— Знаю, видел, мне твоя тетя рассказывала.

— Не представляем, что с ним случилось. Ему доктора надо.

— Согласен. Чуть погодя съезжу за доктором.

— Ты лучше скажи, что там, в земстве? — лицо Антонины Григорьевны выражало обеспокоенность.

Надо сказать, испытанные треволнения и бессонная ночь не прошли для нее даром. Под легким слоем румян были едва заметны темные круги вокруг глаз, и пара новых морщин. И это неудивительно. Любой человек, столкнись он с подобной чертовщиной, выглядел бы не лучшим образом. Как я понял, своей заинтересованностью дядюшкиными делами она предупреждала его вполне логичные расспросы о пережитой ночи, и собственные переживания за наше ближайшее будущее.

— А-а-а! — отмахнулся Иван Прокопьевич, — Лучше не спрашивай! Два дня заседали, а никакого решения не вынесли. Придется снова ехать.

— Когда?

— Через пару дней. Я скажу, когда соберусь.

Дядюшка отодвинул тарелку, насытившись.

— Что с кроликом делать будем?

— Каким кроликом? — воскликнул я, хотя вопрос относился к Антонине Григорьевне.

Иван Прокопьевич показал пальцем в дальний угол столовой.

Карамба! В углу сидел привязанный на цепь кролик. Поджавши уши и сжавшись в комок. Размером он был гораздо больше обычного кролика, но чуть меньше собаки. Его ушки подрагивали, сам он не производил ни единого звука.

— А что у него с глазом?

— С глазом?

На голове кролика красовалось безобразное, грязного цвета пятно, со слипшейся шерстью.

— Бывает, — отмахнулся дядюшка, осторожно закатывая рукава новой рубашки, — Я лишил его глаза, когда мы дрались. Ты лучше сюда посмотри.

Иван Прокопьевич показал мне страшные царапины на обоих предплечьях. Они были глубокими и все еще красными, хотя тетушка уже обработала их целебными мазями.

— Вот, пришлось негодяя на цепь посадить. Кстати, — обратился он к тете, — когда я загонял собак обратно, не досчитался одного кобелька.

Тетушка покачала головой.

— Я же говорю: мы затащили Власова в дом и закрыли все двери. Собаки тоже были закрыты, как и твой Куцый. Поди, разбери, что там ночью творилось.

— А что случилось?

Я был единственный, кому еще ничего не было неизвестно.

— Настоящий погром!

Мы вышли на улицу. Что я увидел там, можно описать самыми дичайшими красками. А именно. От яблоневого сада остались лишь несколько жалких огрызков деревьев, торчащих из голой земли. Голой, потому что трава как таковая отсутствовала. Верхний слой почвы был словно вспахан огромным плугом. Дальняя изгородь, обозначавшая границы участка, повалена и частично разорвана. Стоящий в глубине территории деревянный сарай, где хранились садовые инструменты и другие хозяйственные мелочи, лишился соломенной крыши. Ворота конюшни, располагающейся по правую руку от нашего дома, перекошены, а одна из створок снята с железных петель. До поры до времени, дядюшка, все же, припер ее толстенной оглоблей, чтоб не упала. Так же не повезло и собакам. Кованая решетка, ограждавшая вольер от двора, была повалена. Дядя водрузил ее на прежнее место, и в качестве временной меры привязал к деревянным столбам веревками. От пересохшего колодца, обозначенного несколькими мшистыми венцами сруба, не осталось и бревнышка. Лишь дыра в земле, окаймленная пучками жалкой растительности.

Я стоял с открытым ртом и не мог произнести слова. Беседка для игр, которую в начале лета смастерил для меня умелый на все руки Власов, была так же сломана. Что за дикая, беспощадная сила прошлась ураганом по нашей уютной усадьбе?

— Ты бы видел, что здесь происходило, когда я утром вернулся домой!

Дядюшка, желая меня подбодрить, весело подмигнул.

— И где теперь я буду играть?

На моих глазах навернулись слезы. Я все еще был маленьким эгоистом.

Дядюшка пожал плечами.

— Исправим. Но для начала рассчитаемся с кроликом.

— Прошу тебя! — взмолилась стоявшая за его спиной тетушка.

— Молчи, женщина!

***

Не обращая внимания на протесты Антонины Григорьевны, Иван Прокопьевич вернулся в дом, но вскоре вышел из него, волоча за собой на цепи кролика. Зверек упирался, как мог, всеми лапами, и дядя столкнул его со ступенек веранды пинками. Мы с тетушкой неотступно следовали за экзекутором.

— Что ты хочешь с ним сделать?! — возмущалась на ходу Антонина Григорьевна.

— Не бойся, убивать не буду. Просто подвешу в колодце. Пущай поболтается.

— Зачем?!

— Ты не догадываешься? Так я скажу. Услыхав его жалобный крик, оставшиеся кролики или разбегутся куда подальше или, что мало вероятно, поспешат своему другу на выручку. Вот тут-то мы их и встретим, во всеоружии.

— Господи, что за чушь ты несешь?! — воскликнула тетя, — Слышал бы ты себя! Ты сошел с ума!

— Отнюдь, — твердо ответил Иван Прокопьевич.

Кролик, будто бы понимая сказанные слова, заверещал пуще прежнего. Он впивался когтями в землю, но дядя оказался сильней. Иван Прокопьевич оглушил его ударом лакированного сапога в голову, преодолев вероломным образом отчаянное сопротивление жертвы. Дальше он уже без особых проблем подтащил зайца к зияющей бездне, и спихнул вниз.

— Ах! — всплеснула руками тетя.

— Цыц! — осадил ее дядя.

— Задушишь! — не унималась она.

— Ты видела, что он сделал с парадной дверью?

Дядюшка кивнул в сторону дома. Действительно, дверной проем выглядел так, словно его грызли всю ночь, а сама дверь держалась на честном слове.

— Это он сделал? Ты уверен?

— Более чем! Ведь я застал его на месте преступления. Ты сама обрабатывала мне раны.

— Но зачем какому-то зайцу так остервенело ломиться в человеческое жилище?

— Не знаю, может тебя хотел задушить, или Стасика. Думай что хочешь. Последнее время ты вообще перестала меня слушаться. Только скандалы закатываешь.

Иван Прокопьевич, продолжая стравливать железную цепь по чуть-чуть, прерывисто дышал, а на его лбу выступили крупные капельки пота. Пальцы его покраснели, он кряхтел от натуги, но продолжал свое дело.

— Сейчас, сейчас, — приговаривал он неслышно, — Пусть повисит, да покричит в удовольствие. Будет знать, как на слабых женщин и малолетних детей нападать.

В последней попытке остановить мужа, Антонина Григорьевна бросилась на выручку кролику. Завязалась короткая и неравная схватка между супругами. По ее окончанию Иван Прокопьевич оттолкнул тетю, для чего был вынужден отпустить цепь. Тетушка упала, а дядя в растерянности опустил руки. Он будто бы удивился содеянному. Кстати, не меньше чем я, или та же бедная тетя. Все забыли о кролике. Такое случилось впервые, чтобы Иван Прокопьевич ударил женщину.

Антонина Григорьевна закусила от обиды губу. Не произнеся ни слова, она поднялась и, не отряхивая платья, направилась к дому.

— Дядя! — воскликнул я в ужасе.

Как это просто случается у детей. Один шаг разделяет любовь и ненависть. Кстати, то же касается женщин. Добрый и сильный дядюшка Иван Прокопьевич, сделавший для всех без исключения столько хорошего, в одно мгновение превратился в ужасного монстра. Я побежал вслед за тетушкой, ни разу не оглянувшись на оставшегося в одиночестве дядю.

Я не пошел внутрь, предвидя слез Антонины Григорьевны. Ведь в такие минуты она напоминала мне бедную матушку. Я просто сел на ступенях веранды, и насупился.

Поднявшись к себе, тетушка, по обыкновению, горько заплакала. Впрочем, через пару минут, она уже открывала окно, и кричала супругу:

— Вот, забирай свои жалкие погремушки!

К моим ногам упало жемчужное ожерелье. Не те бусы из маленьких белых жемчужин, которые тетушка носила в качестве повседневного украшения, а другие, которые она хранила в заветной шкатулочке, и никому не показывала. Она говорила, что там лежит ее гарантия на случай непредвиденных обстоятельств, ведь заветное ожерелье стоило целое состояние. То был подарок несчастного дяди. На годовщину свадьбы он преподнес ожерелье Антонине Григорьевне как самое дорогое, что у него на тот момент было. И было сие ожерелье из отборного крупного жемчуга, величиною, как уже упоминалось, с глазные яблоки кролика. Жемчуг отливал розовым. И как я узнал много лет спустя, такой жемчуг водился исключительно у берегов Индии.

Я поднял с земли ожерелье, не зная, что с ним делать.

— Иди, отдай его Ивану Прокопьевичу! — послышалось сверху, — И немедленно.

Мне ничего не оставалось, как исполнять приказание тетушки. Я опустил голову, и нехотя поплелся к колодцу. Дядя, тем временем, лежа на животе, пытался разглядеть хоть что-нибудь в темном глубоком пространстве.

— Возьми, — сказал я.

Иван Прокопьевич повернул голову. Его взгляд был рассеян, он словно не понимал, кто стоит перед ним, и что хочет.

— Тетушка велела тебе передать.

Дядя сел на траву, показывая мне окровавленные ладони.

— Не удержал, — проговорил он, — Видел, как она выскользнула?

Не обращая внимания на его слова, я положил тетушкино ожерелье на землю, а вместе с ним и жемчужину, подаренную накануне стариком Власовым.

— Возьми и эту.

Дядюшка посмотрел на лежавшие перед ним вещи, и горестно усмехнулся:

— И ты туда же?

Я не ответил ему. Что я мог сказать взрослому человеку. Вместо этого я побрел в сторону злосчастной беседки, пребывавшей как и все вокруг, в безвозвратных руинах.

Через полчаса Иван Прокопьевич оседлал жеребца и покинул имение в сопровождении гончих.

***

Земский врач появился к обеду. Один, и без дядюшки. Он неторопливо вылез из брички, снял шляпу, протер платком вспотевшую лысину, и снова надел ее. Затем взял саквояж и, махнув кучеру, неторопливо вошел в дом.

— Ну-с? — сказал он, поправляя пенсне, — Где наш больной?

— Вот он, — ответила тетушка, показывая на лежащего на полу Власова.

Доктор, в течение двух минут осмотрев оного и, не найдя предпосылок для странной болезни, отвел тетушку в сторону и стал говорить тихим голосом, чуть склонив голову.

— Что ж, ничего подозрительного я не нашел-с. А так, …что еще сказать. Сколько ему годков-то? Шестьдесят, семьдесят?

— Точно не знаю, — ответила тетушка, — мужик и мужик. Давеча жаловался на стариковские болячки, но это вполне естественно.

— Согласен с вами, — кивнул, понимающе, доктор, — У стариков одна болезнь — возраст. Разве что сердце?

— Вы у меня спрашиваете?

Докторишка пожал плечами. Видно было, что он не слишком вдавался в разбор симптомов и определяющих диагноз признаков.

— Надо понаблюдать за ним какое-то время, пока спит. Когда проснется — выясним.

Тетушка пристально посмотрела на доктора, и в ее глазах читалось недоверие к его профессиональным способностям. Под ее взглядом врачеватель смутился, и заюлил:

— Нет, если желаете, мы можем отвезти его в больничку. Однако…

— В чем затруднение? Вам нужны деньги? Я заплачу.

Эскулап усмехнулся.

— Видите ли, Антонина Григорьевна. До больнички верст двадцать…

— Так везите!

— Не могу-с. Не получится.

— Почему же?! — тетушка начинала терять терпение.

— Пока супруг ваш вернется, пока за подводой пошлем, два дня на это уйдет. Своего кучера, как вы видели, я отпустил.

— Не понимаю.

Лекарь чуть наклонился вперед.

— Иван Прокопьевич просил меня не поднимать панику. Сказал, что если жизни старика ничего не угрожает, то пусть себе отдыхает. По крайней мере, до его, Ивана Прокопьевича, возвращения.

— Ах, вот оно что! — воскликнула тетушка.

— Да–да, — затараторил доктор, — Ивана Прокопьевича я глубоко уважаю. К тому же, сам теперь убедился, что дело выеденного яйца не стоит. Старик пусть лежит себе, а я пригляжу. Вы же устали, небось. Немудрено. Столько испытаний разом. Подите, прилягте. Мы, с мальчиком покараулим. Кстати, то была его вторая убедительная просьба.

Эскулап повернулся ко мне и кивнул. Ха! Будто бы только сейчас заметил.

— Все ясно, — нахмурилась тетя, — Вместо старого надзирателя отправил кого по моложе.

— Что в том плохого? Он заботится о вас.

— Раньше надо было думать.

Что значит «раньше», ни я, ни мерзкий доктор, очевидно не поняли.

Страдавший излишним весом Александр Александрович, как я уже говорил, к своим сорока имел приличную лысину и был слегка близорук. Пенсне, к помощи которого он изредка обращался, все остальное время болталось у него на шее на шелковом шнурке. Несмотря на очевидную нерасторопность, всем своим видом он напоминал рыжего, пугливого лиса, проникшего за ограду, но не решавшегося сделать последний рывок к курятнику. К сожалению, фамилии его я не помню…

Сидя за столом, доктор пил чай и причмокивал. Пил долго, с передышками. В перерывах разглядывая столовую и саму тетушку, сидящую напротив. Антонину Григорьевну его взгляды не смущали. Она с достоинством переносила вынужденное присутствие докторишки в нашем доме, и никак не выказывала своего презрения к мерзавцу. Как я понял, рыжий лис с первых же минут ей не понравился.

Лечила, меж тем, не торопясь выливал очередной стакан чая в блюдце, подносил ко рту и медленно дул, выпячивая лоснящиеся от испарины губы. Пот, крупными каплями скатывался с его красного лба, стекал по переносице, и скапливался на кончике носа. Сделав с блюдца втягивающий глоток, доктор смахивал с носа соленые капли, и бормотал:

— Ну и жарко сегодня, ну и парит.

Тетушка, в ответ, пожимала плечами. Доктор вынимал из штанины платок, и обтирал им вспотевшую лысину.

— Да-а-а. Дел сегодня у Ивана Прокопьевича невпроворот. Попался мне навстречу весь взмыленный, страшный. Езжай, говорит, Сан Саныч, в мое имение. Помощь твоя, ой как требуется. Там мужик больной, помрет чего доброго. К тому же, за домочадцами моими присмотришь. Я-то, говорит, в лучшем случае, к ночи вернусь. Дел много…

— Каких еще дел? — тетушка удивленно вскинула брови.

— Вы же не знаете! Облаву он устраивает, вот что! Во всем уезде только и разговоров, что о вашей беде. Все окрестные господа-землевладельцы, как и прочие благоприличные люди, уже в курсе. Собственно, он и меня пригласил поучаствовать. Лишние руки, как говорится, не помешают. Дело-то серьезное.

— Та-а-а-к, — протянула тетушка.

— Никак иначе! Беда от ваших кроликов, самая настоящая. Беда от ихнего переизбытка. И почему они все на ваших землях скопились? Леса кругом мало, что ли? Или, вон, травы сколько на полях повылазило. Странно как-то. Да и супруга вашего, в последнее время, как подменили.

Доктор сузил без того хитрые глазки.

— Сколько я Ивана Прокопьевича знаю? Лет восемь? Мы вместе, помнится, в уезде появились. Меня как раз на место назначили, а вы свое имение получили.

— Да, — сухо ответила тетушка.

— Ведь раньше он таким не был. Помню как щщас: жизнерадостный, сеющий добро человек. А теперь раздражается по всякому поводу. Давеча, вон, приехал, и давай к стряпчему Кириллу Платонычу с претензией! Да еще кричать на него: ты, мол, старый тюфяк, почему Карасевским мужикам по закону не разъяснил, куда в случае с потравами обращаться! почему жалобу не составил! почему дело запустил! Бедолагу от таких слов чуть Кондратий не обнял. Почему, говорит, мужики к тебе обращались неоднократно, да все без толку? Так, без всякого разрешения и завели охоту! Я понимаю, конечно. Может, стряпчий что-нибудь упустил, всяко бывает. Ну, сделал бы Иван Прокопьевич тишайшему Кириллу Платонычу внушение, и хватит на этом. Так, нет же. Надобно пожилого человека, который и мухи не обидит, в эрзац[1] ввести.

Тетушка нервно забарабанила тонкими пальцами по столу. Лекарь замолчал, втянув голову в плечи, и потянулся налить чаю. Кипяток облил ему пальцы, и он быстро поставил стакан на место.

— У-уф!

Тетушка резко встала из-за стола, и направилась к выходу.

— Стасик, составь компанию господину доктору. Я пойду, посмотрю Власова.

Тетушка ушла и долго не появлялась. Докторишке надоело пить чай, и он заерзал на стуле, поглядывая в окно. Мне же, так и хотелось задать ему пару вопросов: а сами-то вы охотник? или только сплетни разносите? Каким бы дядюшка не был, нам с тетушкой совершенно не улыбалось выслушивать о нем гадости от посторонних.

— Ладно, — сказал доктор, — спасибо за чаек. Пойду-ка я, прогуляюсь.

— Пожалуйста, — ответил я, и спрыгнул со стула.

Мне тоже хотелось уйти. Рыжий лис был мне не интересен. Меня больше интересовала тетушка. Почему она так долго не возвращается?

Я тихонько пробрался наверх и остановился возле спальни Антонины Григорьевны. Я знал, что делаю плохо. Но любопытство пересилило. Затаившись у самой двери, я прислушался. Кроме непонятного шороха, мне ничего не было слышно. Тогда я заглянул в замочную скважину.

Тетушка сидела ко мне в профиль за туалетным столиком, и разбирала немногочисленные украшения, извлекая по одному из каповой шкатулочки. Я видел ее серьги, с бирюзовыми камешками; видел золотой браслет с монограммой… И ожерелье с розовым жемчугом лежало рядом на столике! Не может быть! Несколько часов назад я самолично передал его дядюшке. Неужели супруги помирились, и Антонина Григорьевна приняла подарок обратно? Если так — замечательно. Но, что если тетя дала Ивану Прокопьевичу последний шанс?!

Женщина взяла со стола ожерелье, но не торопилась класть его в шкатулку. Она поднесла его к свету, и долго разглядывала, поворачивая к окну то одним, то другим боком. Любуясь им, она словно раздумывала. Определенно. Тетушка размышляла, как ей поступить.

Забегая вперед скажу, что несколько лет спустя я видел похожее выражение на лице дяди, когда под моим напором он был вынужден отвечать на неудобные для себя вопросы.

***

Иван Прокопьевич, успев за небольшой промежуток времени обскакать все ближайшие имения в радиусе пятнадцати верст, собрал настоящую армию. Прибывшие охотники, а их было человек тридцать вместе с помощниками, наполнили наш дом новым духом. Кроме запахов дорогущего рома и ружейного пороха, от них разило веселой уверенностью и отвагой. Господа не сомневались в своей победе, основанной на долголетнем опыте. Не раз и не два они выезжали с нашим дядюшкой, устраивая облавы и на более крупного зверя. Травля же беззащитных зайцев, была для них развлечением и не более. Тот же доктор, пахнущий касторкой и собственным потом, выглядел на их фоне неубедительно.

Как выяснилось, большинство охотников — хозяев соседних имений, в различное время и в разной степени подвергались нашествию зайцев. Однако, по их же собственным высказываниям, никого из них эти длинноухие грызуны не довели набегами до такой степени отчаяния и разорения, как уважаемого Ивана Прокопьевича. Не иначе, проклятье какое-то, — говорили благородные господа, решив помочь нашему дядюшке. На бескорыстной основе, разумеется.

Тетушка, как умная женщина, не показывала перед гостями, что между нею и Иваном Прокопьевичем накануне пробежала черная кошка. Она в равной степени была обходительна как с гостями, так и с собственным мужем. Но простила она его, или нет — не известно.

После веселого ужина, с рассказами охотников о собственных подвигах и высказанных комплиментов в адрес гостеприимной хозяйки, дядюшка изложил план. И этот план, без лишних вопросов был принят всеми участниками мероприятия. Господа безоговорочно полагались на военный опыт Ивана Прокопьевича и его стратегический ум.

Охотникам предлагалось зайти с подветренной стороны и начать с дальнего конца леса, чтобы погнать зайцев через лощину на дальний изгиб реки. В том месте лощина выходила на широкую песчаную косу, на которой зайцы были как на ладони, а высокий противоположный берег исключал всякий путь к их спасению. Большая группа охотников с собаками должна была гнать зайцев вперед, а две другие, поменьше — подстраховывать с флангов на случай, ежели часть грызунов вознамерится выскользнуть из ловушки.

Рано утром господа начали сборы. Я упросил дядю не оставлять меня дома. Не смотря на протесты тетушки, Иван Прокопьевич согласился. Думаю, согласился он по той самой причине, что ему страсть как хотелось сделать из меня настоящего воина. Он усадил меня перед собой, и приказал крепко держаться. Я вцепился как клещ в лошадиную гриву и клятвенно обещал, что не стану ему обузой.

Итак, мы тронулись в путь, пустив лошадей легкой рысью.

Вскоре мы подъехали к тому концу леса, по которому проходила граница дядюшкиных владений. Здесь наш отряд спешился и разделился на три части. Мы, два десятка охотников, и около полусотни собак, оказались в первой команде, растянувшись цепью. Оставшиеся господа стояли пока в стороне, намереваясь выступить позже. Среди них, кстати, затесался и доктор, в своей паре и лакированных туфлях. Лично я даже не понял, на чем он, собственно, приехал? Может как и я, вторым номером?

— Сан Саныч! — крикнул ему дядюшка, — Верхом можешь?

Эскулап расторопно кивнул, будто бы ожидал дядиного вопроса.

— Собери лошадей, и направляйся в объезд, к реке. Там и встретимся.

— Как прикажете, Иван Прокопьевич!

Рыжий лис охотно согласился на такое легкое поручение. Господа же, по сигналу своего предводителя, спустили собак, и ринулись в чащу.

Заливисто лая, гончие рванули вперед. Каждый охотник держал в руках палку. Этими палками господа колотили по стволам деревьев и кустарникам, поднимая притаившуюся там живность. Всю без исключения, начиная от стрекоз и кузнечиков, заканчивая дроздами и малиновками. Еще охотники свистели и кричали, каждый на свой манер.

У меня тоже была палка, которой я орудовал нисколько не хуже взрослых. Мне тут же попался ежик, которого я чуть не пришиб, орудуя миниатюрной дубинкой. Еж отскочил в сторону и свернулся в клубок. У меня не было времени забавляться с ним, и я зашагал дальше. Мне совсем не хотелось отставать от дядюшки. Тот шел быстро, уверенно отводя от себя ветки, встающие на пути. Глядя на него со спины, я точно поверил, что его рассказы о встречах с медведем ни сколько не выдумки. Он поправлял на ходу ружье, висящее на плече, и часто поворачивался ко мне, пытаясь удостовериться, что я не отстал, а неуклонно следую за ним, выполняя свои, пусть маленькие, но все же обязанности загонщика.

Вскоре, то тут, то там, из-под кустов и поваленных ветром деревьев, начали выскакивать зайцы. Возгласы охотников стали громче и веселей. Ушастых разбойников появлялось все больше и больше. Ополоумевшие собаки гонялись за ними сломя голову, натыкаясь на торчащие сучья, попадая под ноги хозяев. Господа ругались на чем свет, но не стреляли. Не только из боязни перебить псов, но и попасть друг в друга в такой обстановке. Никто из них даже не предполагал, что дело примет настолько грандиозный размах.

Постепенно мы спускались в лощину. К нам присоединились другие группы загонщиков и плотной цепью распределились по ее склонам, дабы не дать разбежаться животным. В результате подобных маневров основная масса преследуемых мчалась впереди нас.

И вот деревья закончились, и мы вышли к реке, на ее широкую песчаную косу. Сразу же грозные ружья перекочевали в руки охотников, защелкали взводимые ими курки. Дядя остановил меня, дабы я ненароком не оказался на линии выстрелов.

Нашему взору представилась грандиозная картина. Опять же могу поспорить, что никто не ожидал такого увидеть. Мы просто остолбенели. Даже собаки, выбежавшие вперед, остановились в нерешительности, слабо потявкивая и вопросительно оглядываясь на хозяев. Обширнейший пляж, от одного изгиба реки до другого, был заполонен кроликами. Они не метались в панике и не прыгали в разные стороны лишь потому, что свободного места у них просто не было. Зайцы сидели друг к другу вплотную, чуть ли не сталкивая крайних сородичей в воду. Их уши качались из стороны в сторону, напоминая речные волны. Однако, волны эти были не зеленого, а серого цвета.

— Господа, — тихо сказал дядюшка, — я не уверен, что у нас хватит патронов. Их тут несколько тысяч.

— И что нам делать?

— Была бы у нас сеть…

Господа призадумались, обсуждая как было бы хорошо, если бы они заранее предусмотрели все нюансы и обо всем позаботились.

— К сожалению, сети у нас нет, — вздохнул Иван Прокопьевич, — А отступать в данной ситуации глупо. Коль наши патроны заряжены дробью, будем стрелять до последнего… Потом прикончим оставшихся зайцев ножами.

Последняя реплика дяди вызвала одобрительные возгласы.

— Конечно, прикончим!

— Надо выставить охранение, чтобы кролики назад не рванули.

— Стасик, — обратился ко мне дядюшка, — собери-ка собак, и придержи их. Кстати, вон и доктор пожаловал. Он тебе и поможет.

Земский врач, страдая одышкой, приблизился к нам. Он только что привязал лошадей, и теперь был готов проделать то же самое и с собаками.

— Отдышусь только, — выдохнул он.

Я, не дожидаясь лечилу, побежал исполнять приказание дядюшки.

Сначала охотники стреляли стоя, потом стали приседать с ружьями на колено, стараясь поднырнуть под плотное белое облако, повисшее над песчаным пляжем. Даже у меня, стоявшего поодаль с собаками, от порохового дыма запершило в гортани.

Через четверть часа у охотников закончились патроны.

— Все! — выкрикнул дядюшка, и вынул охотничий нож, — Пойдемте, господа. Придется немного испачкаться.

— Вперед! — подхватили охотники, и всем скопом ринулись в бой.

Я отвернулся, и сел на песок. Мне не хотелось смотреть на резню. Да, во время загона во мне ненадолго проснулся инстинкт маленького охотника, но инстинкта безжалостного убийцы во мне никогда не было. Одна из собак уткнулась носом в мои ладони, и виновато повизгивала. Другие крутились около, или вяло хватали зубами проскакивавших мимо зайцев, которым чудом удавалось спастись. Но и те не держали пойманную добычу дольше секунды, а сразу же отпускали.

— Что, мальчик, — спросил меня доктор, — не выносишь вида убитых животных? Крови боишься?

Я мотнул головой. Мне не хотелось с ним разговаривать. Тогда лечила хлопнул меня по плечу.

— Ничего, привыкнешь еще. А представь, каково мне: вскрывать мертвецов, чтобы узнать, отчего они умерли?

— Да? А вы не дожидайтесь, когда они сдохнут. Лечите живыми.

— Шутишь, да? — усмехнулся доктор.

— Нет, я серьезно. Лучше скажите мне, как знающий человек, что чувствует кролик, когда ему вспарывают брюхо?!

Я кивнул в сторону кровавого пляжа.

— А тебе и вправду хочется знать?

Доктор посмотрел на меня через пенсне, будто перед ним была муха.

— Тогда не робей! Попроси Ивана Прокопьевича, он привезет тебя ко мне в больничку, и я покажу тебе морг.

— Не нужны мне ваши мертвецкие.

— Боишься?

— Ответьте на мой вопрос.

— Изволь, — фыркнул доктор, — Тот кролик уже ничего не чувствует. Просто не успевает. Ведь прежде он умирает от разрыва сердца…

Я взглянул на мерзавца с ненавистью. Он напыщенно ухмыльнулся и, щелкнув себя по ляжке веточкой, которой отмахивался от насекомых, поспешил на помощь охотникам.

— Господа! — закричал рыжий доктор, — Кто-нибудь! Дайте мне самый длинный клинок!

***

Господа охотники возвращались с пляжа, раскуривая свои трубки и обмениваясь впечатлениями о проделанной работе. На их лицах сияли довольные улыбки, а перепачканная кровью одежда липла к ногам и телу. Такое впечатление, будто они заходили в кровавую реку по пояс. Тяжело ступая по песку, среди них шел и мой дядя, вытирая о штаны испачканный нож. Он выглядел уставшим и недовольным. Недовольным — в большей степени.

— Что не так, дядюшка? — поинтересовался я.

— Как тебе сказать, — ответил задумчиво он, — У каждой армии, пусть даже эта армия состоит из одних только кроликов, есть свой предводитель. Мы перебили их всех, но главаря среди них не было.

— Странно.

— Я тоже так думаю.

Все же, основная масса охотников была довольна произведенным кровопусканием, и господа весело переговаривалась:

— Славно порезвились, не правда ли?! — восхищались они.

— А вы видели, как я одним выстрелом уложил трех зайцев одновременно?!

— А я пятерых, не меньше!

— Господа! — раздался вдруг чей-то радостный возглас.

Охотники обернулись в сторону ковыляющего позади рыжего доктора. Он размахивал поднятой вверх рукою, сжимая в кулаке нечто.

— Смотрите, что я нашел!

Эскулап разжал руку и предъявил обществу свою невероятную находку. На его грязной от запекшейся крови ладони лежало с полдюжины крупных жемчужин. Господа удивленно присвистнули.

— Это и вправду жемчуг?

— Где же вы откопали такие сокровища?

— В песке! — гордо воскликнул доктор, — Да их и откапывать не надо. Они там повсюду, и шагу нельзя ступить.

Господа недоверчиво покосились на оставленный только что пляж. Мой дядюшка с досады ударил подвернувшуюся собаку и сдавлено простонал.

— А почему мы сами не видели?

— Не знаю.

— Вы шутите, — произнес Иван Прокопьевич, делая упор на последнем слове.

— Я говорю правду! Пойдемте, посмотрите!

Не замечая дядюшкиного неудовольствия, господа охотники вернулись обратно. Чувство любопытства пересилило и меня. Я оставил собак, и побежал в сторону пляжа.

Действительно, не пройдя и десятка шагов по недавнему полю сражения, я нашел первый жемчуг, лежавший возле убитого кролика. Очистив ее от грязи, я понял, что жемчужина была темно-бардового цвета. Я вытянул шею, отыскивая в толпе Ивана Прокопьевича. Тот, забыв про усталость, торопливо вспарывал брюхо очередному зайчишке и тряс его вверх ногами, в ожидании выпавшего вместе с внутренностями жемчуга. Подражая ему, господа охотники делали то же самое, и в скором времени уже вовсю набивали свои карманы кровавыми драгоценностями. Причем, никто из них даже не утруждался удалять с них песок или грязь. Так и совали в карманы, а потом и в охотничьи сумки.

Меня стало тошнить. Запах крови и вид требухи подняли из недр детского организма волну отвращения, готовую излиться наружу вместе с остатками завтрака. Мне уже не было дела ни до какого жемчуга, и ужасно хотелось домой, под крылышко ласковой тетушки.

Надо ли говорить, что неожиданная находка земского доктора заставила нас задержаться на месте кровавой бойни. Никто не предполагал, что так будет, но все же. К шести часам вечера с выворачиванием заячьих внутренностей было покончено, и все драгоценности были собраны. Настало время решать, что теперь делать с таким количеством растерзанных трупов? Вдобавок, нам стали насаждать огромные стаи черных ворон, появившихся из ниоткуда. Они кружили над нашими головами, одиночно пикировали на заячьи трупы, и даже пытались напасть на кого-то. Птицы кричали так громко, что у людей стало закладывать уши. Господам приходилось напрягать связки, чтобы перекричать друг друга. Мне же, от всего происходящего, сделалось страшно.

— Совершенно очевидно, — выкрикнул кто-то, — все, что можно собрать с этого политого кровью клочка земли, мы уже взяли! Пора и честь знать!

— Да-да! — отзывались другие, — Пора нам заканчивать!

— Но как быть с трупами? Будем ли мы их закапывать?!

— Хорошо бы, конечно! Но чем?

— А можно их в речку скинуть?! Сомы да раки все скушают.

— Нет, вниз по течению Нечаевка. Потравим народ, господа!

— Не приведи, Господи!

Как по команде, вороны с новой силой принялись дружно атаковать нас. Один пернатый разбойник так обнаглел, что плюхнулся на голову земского доктора и сбил с нее шляпу.

— Бесовская сила! — тут же вскрикнул другой охотник, атакованный тем же манером.

— Хватит! — выкрикнул доктор, подбирая с песка часть гардероба, — Оставим воронам их добычу! Думаю, к завтрашнему вечеру здесь мало что останется от заячьих косточек! Но если вам так угодно, я могу взять санитаров из больницы, и через пару дней навести здесь порядок!

Все повернулись к молчавшему дяде. Иван Прокопьевич устало махнул рукой. В конце-концов, кровавое кладбище находилось на его территории.

— Поехали.

Услышав приказ, охотники облегченно вздохнули. Никто не горел желанием оставаться здесь еще на час или два, собирая мертвых животных. Да и вряд ли бы они управились с этим делом до сумерек. Трупов было так много.

— Одно условие, господа! — выкрикнул дядя, — Ни при каких обстоятельствах не разглашайте источник происхождения драгоценностей.

— Обещаем! Клянемся! — хором согласились охотники и направились к лошадям.

Всем хотелось поскорее вернуться домой с более чем богатой добычей.

Иван Прокопьевич обратился к доктору, но так, чтоб никто не услышал.

— А вас, Сан Саныч, это особо касается. Мои друзья-помещики и без того не бедные люди. Никто посторонний и не заметит, что в их капиталах немного прибавилось. Вы же, я знаю, живете на одно жалование. Так будьте любезны, сохраните все в тайне. И пользуйтесь сегодняшней добычей крайне аккуратно. Я надеюсь на вас.

— Разумеется, — доктор приложил палец к помятой хищником шляпе, — Я как могила.

Дядюшка Иван Прокопьевич печально улыбнулся.

— Ты ему веришь? — дернул я дядюшку за рукав.

— Разумеется.

Дорогу до дома мы проделали в полном молчании. Моросил мелкий дождик. Дядя был хмур, дав гнедому возможность идти шагом. Я клевал носом. Хитрый доктор, поспевая за нами, перебирал в сумке найденные жемчужины. Наверное, считал про себя, сколько те стоят. Когда вдали показалась усадьба, дядя толкнул меня и спросил:

— Ты понимаешь, что должен держать язык за зубами?

— Угу, — промычал я.

— Умничка.

Ни я, ни мой дядюшка не предполагали, что история эта далеко не закончилась расправой над бедными зайцами.

***

Я заболел и слег. Избыток не лучших эмоций, мой юный возраст и предательский дождь, накрывший нас на обратном пути не дали мне не единого шанса подняться на утро с постели бодрым, полным жизненных сил и энергии.

Не помню, как встретила нас несчастная тетушка, как уехал в город омерзительный доктор. Ничего из пересказанного время спустя дядюшкой я не припомню, потому что в дороге мне сделалось плохо, и в дом меня занесли на руках.

— Ничего, — сказал Иван Прокопьевич, когда я очнулся, — Сейчас Антонина Григорьевна натрет тебя мазями, выпоит чайком. Даже доктора вызывать не будем. И так выздоровеешь.

— Еще бы, — проворчала тетушка, — Твой доктор ничего не смыслит в медицине. И вообще, не хочу больше видеть его в нашем доме. Что же тебя касается, дорогой, то ребенка ты больше не получишь ни за какие коврижки. Одного раза достаточно.

Дядюшка, пряча глаза, отошел от постели. Тетушка заняла его место, поднося на широком блюдце чашку с дымящимся чаем и вазочку меда.

— Давай-ка, дружок, выпей. Только мед ешь вприкуску, так пользы больше. Постой, я остужу тебе чай.

Антонина Григорьевна принялась дуть на ложечку, которой черпала из чашки горячий напиток, приговаривая при этом: «у сороки боли, у вороны боли, а у Стасика, заживи!» От ее слов, сказанных со всей простотой и естественностью, от ее теплого дыхания возле лица, мне сделалось так хорошо и беспечно, что пропало всякое желание выздоравливать и в ближайшее время покидать уютную постельку. Я, как рыбка в ласковом море, вольготно нежился в лучах ее теплого, душевного обаяния. Кажется в тот миг, я впервые понял, что такое женщина. Понял так же и то, в чем ее отличие от мужчины. Я грешным делом подумал, что если мне и придется жениться в далеком-предалеком будущем, то я непременно выберу себе в жены именно такую, похожую на Антонину Григорьевну, честную и добрую девушку. Наивный ребенок!

Наконец, я выпил чай, и тетушка, поправив одеяло, ушла. Я остался один в комнате. Впрочем, на сей раз она не закрыла дверь плотно, а оставила маленькую щелочку. Через нее я частично видел другую комнату.

Сон не шел. Из-за открытой двери до меня доносились слова странного и трагического во всех отношениях разговора. Говорил дядюшка.

— Ну, как ты не понимаешь, душечка! Эти сокровища — залог нашего благосостояния в будущем. Да, именно жемчуг, будь он неладен, а не заслуги перед Отечеством.

— Ты сам не понимаешь, что говоришь! — отвечала тетушка, — Богатство, обретенное таким способом, не принесет пользы. Убийством беззащитных созданий ты берешь грех на душу. Ты будешь отвечать перед Господом. На Страшном Суде эти кролики будут твоими судьями.

— Не смеши меня, дорогая! Твой Страшный Суд — сказки для слабонервных. По-твоему получается, что если я за всю жизнь утопил сотню новорожденных котят, то эти котята на Суде поступят со мной точно так же?! Навряд ли! Мы живем один раз, и другой жизни не будет. На войне я видел много смертей, и скажу тебе честно: мертвецы не встают из могил и не жаждут отмщения. Божья тварь, после гибели, сначала становится похожа на окаменелый обрубок дерева, а потом на тряпичную куклу. А еще, рассказы о бессмертье души, для меня пустой звук. И наказаний за земные грехи я не видел. Не видел, чтобы кого-то пронзала молния.

— Значит плохо смотрел, дорогой, — слово «дорогой» Антонина Григорьевна произнесла с явной издевкою.

— Правда?! — усмехнулся мой дядя.

— Вспомни, сколько раз мы с тобою пытались зачать ребенка? Все тщетно. Когда Господь решает наказать человека, он лишает его не только разума, как в твоем случае, но и наследника. Ты об этом не думал?

— У нас есть наследник.

— Стасик?

— Между прочим, хороший мальчик. Выучится, пойдет служить, карьеру сделает. Главное, чтобы ты его не испортила своими женскими штучками.

— Я? Испортила? Вот если он и скатиться когда-нибудь в бездну, то по твоей милости. Ему семь лет, а ты стреляешь у него на глазах в беззащитных животных и отрезаешь им головы!

— Что ты прицепилась к этим проклятым кроликам!

— Да не хочу я такого богатства! И жизни такой не хочу!

Что-то стукнулось об пол, и тот час во все стороны глухо застучали по деревянным половицам тугие горошины. Добрый десяток из них закатился и в мою комнату. Проклятый, проклятый жемчуг!

— Убери это с глаз моих! — безапелляционно произнесла тетушка, — Отнеси в тот же лес и закопай… Или где ты там хоронишь свои драгоценности.

На этих словах я заплакал и закрылся подушкою.

***

В ту ночь мне опять приснился кошмар. А именно, тот самый одноглазый заяц, которого дядюшка пытался подвесить в колодце, сидел на высоком-высоком троне, вполне живехонький. На нем была пурпурная королевская мантия, отороченная горностаем, и золотая корона с бриллиантами. Совершенно очевидно, что он и был заячьим предводителем, выполнявшим так же функции верховного кесаря[1]. Мимо трона вереницей проходили мелкие зайцы, а главный кролик брал с хрустального подноса перламутровые жемчужины, и каждому из них опускал прямо в раскрытый рот. Опускал глубоко, засовывая мохнатую лапу по самый локоть.

А зайцы все шли и шли, а гора жемчуга на подносе не убывала. Как же их много, — вспомнил я слова дядюшки, сказанные на пляже, — не одна тысяча.

Я только подумал о нем, и тут появился Иван Прокопьевич! Его привели, заточенного в цепи, подручные кесаря. Дядя сопротивлялся, когда злобные зайцы ставили его на колени перед правителем и тыкали в спину острыми пиками. Но у старого кавалериста не было никакой возможности дать достойный отпор. Он был изранен и обессилен жестокой схваткой с превосходящим по силе противником.