Бесплатный фрагмент - Сумасшествие, коронавирус и прочие сомнительные прелести путешествий

СУМАСШЕСТВИЕ, КОРОНАВИРУС И ПРОЧИЕ ПРЕЛЕСТИ ПУТЕШЕСТВИЯ НА ПОЕЗДЕ

Игнат ждал меня совсем не там, где договаривались. Я почти полностью обошел Ярославский вокзал, прежде чем заметил одинокий силуэт на скамейке в клубах табачного дыма. Крепко сбитого Игната ни с кем не спутаешь.

Я махнул рукой, он меня заметил, но по обычной своей привычке сделал вид, что мы незнакомы.

Я подошел, поставил коробку под ноги на причудливо закрученный ветром язык снега и протянул руку.

— Чё так долго? — буркнул Игнат, но руку пожал. Крепко, по-сибирски.

— Давно сидишь? — спросил я.

Игнат кивнул на несколько окурков под ногами.

— А ты в своем репертуаре, — сказал он, глядя мимо меня в сторону универмага Московский, — Думал, ты снова опоздаешь.

Я рассмеялся и махнул рукой.

— Да рано еще!

Но времени оставалось в обрез. Мы шли мимо поезда, а в желтых теплых окнах уже вовсю кипела жизнь. Прошли десятый вагон. Мышинно серый с двумя полосками — широкой синей и узкой красной. Грязный и обреченный какой-то что-ли. На перроне уже никого не осталось, только приплясывали от вечернего морозца проводники. Спина Игната покачивалась впереди, перевязанные веревкой коробки в его синюшных руках без перчаток — немой укор и показная усталость. Москва Игната подавляет. А я люблю сюда мотаться. Сделаю всё и обязательно приезжаю на старый Арбат. Прогуливаюсь по нему не спеша и представляю, что я здесь живу. Хорошо ведь в Москве, как ни крути.

Проплыла в окне подушка, длинный нос в очках, чей-то удивленный взгляд проводил нас до восьмого вагона. А мы идем дальше, уже почти бежим. Ветер колет лицо мелким снегом. Тонко пахнет креозотом и свежим морозом. В шестом мелькнул красивый женский профиль. Короткие как у мальчика волосы. Глупо надеяться на приятных попутчиков. Мне всегда попадаются как минимум странные. А вот и наш четвертый плацкартный. Проводник похожий на школьника переростка с усами проверил документы, и вот мы в вагоне. Тэн справа обдал жаром, туалет слева дезинфекцией. У нас девятнадцатое и двадцатое место. Нижняя полка моя, но я конечно же уступлю Игнату, а сам полезу наверх. Все равно выклянчит, спорить бесполезно. Только нервы мотать.

В вагоне темно. Единственный свет попадает через окна с перрона.

Находим свои места.

— Здрасьте!

В купе уже сидят две женщины. Одна из них в ответ на наше приветствие закашлялась, другая, та что сидела на моем девятнадцатом месте у окна промолчала. Ее и не видно было почти совсем, лишь темный силуэт. На голове толстая шаль. Руки лежат на столике. Это я уж потом разглядел, когда глаза попривыкли.

Мы с Игнатом закидываем наверх его коробки, свою ставлю под ноги. Садимся. Я на девятнадцатое сбоку, Игнат на одно из боковых мест. Мы же скромные парни.

Поезд дернулся, в окне проплыл фонарный столб, еще один. Поехали.

Я сразу понял, что с бабулькой на моей скамье не все в порядке, но ощущение это было слишком поверхностным, и вокруг было чересчур темно, чтобы делать выводы. Помню только удивился тому, как она стучала носком ботинка по полу. Удивительно быстро и дробно. Я бы так не смог.

Мы посидели с минуту наверное молча, привыкая к полутьме и слушая, как бабка стучит ногой. Потом я достал телефон, а следом за мной и Игнат. Самое время сообщить своим, что мы сели. Волнуются небось.

Я вздрогнул от неожиданности, когда из темного угла раздался голос бабки. Резкий, возмущенный, как будто она там в своей голове уже час с кем-то ругалась, разминаясь перед выходом на сцену,. Первые же слова, сказанные ей, прозвучали с такой ненавистью и жаром, что мы с Игнатом оторопели. Не ожидали просто такого.

— Телефоны уберите! — сказала бабка.

Ее лицо на миг попало в свет пролетающего мимо полустанка и я заметил этот взгляд — надменный и в то же время потерянный взгляд человека, слетевшего с катушек. Она смотрела куда-то между мной и Игнатом и медленно жевала собственные губы. Я уже видел такое однажды. Ничего хорошего не жди.

Мы с Игнатом замерли со своими телефонами в руках, а бабка, не дождавшись нашей реакции, продолжила возмущенно: — В общественном месте надо уважать других людей! Не переношу я эти ваши ионы-телефоны… Мне сейчас плохо станет! — тут она выдала ногой такую трель, что любой профессиональный чечеточник позавидовал бы, — Вы как будто не знаете ничего про излучение? Ладно сами убиваетесь, не жалко, но другие-то люди в чем виноваты?

Она говорила не переставая, словно прорвало канализационную трубу.

— Вот приедем в Кострому, я вам устрою сладкую жизнь! Не с той связались! У меня там такие знакомства… Конец вам!

Значит она тоже до Костромы. Вот черт…

Я посмотрел на Игната. Потом на женщину на соседней лавке. Лица обоих выражали исключительную степень изумления. Женщина даже закашлялась, прикрываясь платочком.

Мне не хотелось ругаться, хоть я это и люблю. В поезде хочется покоя и уюта, и обычно дорога мне эти чувства даёт, но этот темный вагон и бабулька… В голове моей летало стрижом по кругу только одно слово: Приехали.

— Уберите телефоны! — срываясь в фальцет закричала бабка, — Я милицию вызову сейчас!

— Вызывайте.

Это было первое, что сказал Игнат, после того, как мы зашли в вагон. Молодец, сумел постоять за себя. А она на него даже не посмотрела.

Пока бабка вываливала на нас свою ересь про ионы-телефоны, я успел отослать Зинке сообщение.

— Двинулись, — написал я. Посмотрел на сумасшедшую бабку и дописал: — С меня утром кофе, с тебя сладкое, булочка моя!

Дело было сделано. Я убрал телефон в карман куртки и кивнул Игнату. С сумасшедшими лучше не спорить.

Игнат пожал плечами и сунул мобильник в нагрудный карман. Сквозь ткань куртки пару секунд было видно его синеватое свечение.

— Гражданочка, — сказал я насколько можно миролюбиво, — Позвольте я коробочку под лавку засуну. Не ровен час, запнется кто-нибудь, — Я показал рукой на коробку в проходе, — Привстаньте, пожалуйста.

— С какой это стати вы под лавку будете свою коробку пихать? Это мое место!

Вот так поворот! Я-то подумал с самого начала, что бабка просто присела на моем девятнадцатом месте, чтобы, значит, ручки на стол положить, а сама с соседнего семнадцатого или восемнадцатого, а тут вот оно что!

— Позвольте, — сказал я, улыбаясь во все лицо, — Девятнадцатое место мое, — и протянул билет.

Она фыркнула.

— Вздор! Я свой посадочный отдала проводнику. Вот сейчас он придет и выгонит вас отсюда! Ты посмотри, каков нахал! — это она сказала женщине напротив, но та склонила голову. Судя по всему участвовать в конфликте не входило в ее планы.

Бабулька еще раз фыркнула, выражая неодобрение и что-то забубнила под нос в такт ноге, отстукивающей афириканские полиритмы по полу.

Мы все немного помолчали, а потом пришел проводник.

Я в двух словах объяснил ему суть возникшего конфликта. Парень взял мой билет, быстро глянул и кивнул.

— Я же вам сказал двадцать девятое, а вы сели на девятнадцатое, — объяснил он сумасшедшей бабке, — Ваше место дальше по проходу, — и махнул рукой в темноту.

Бабка пробурчала что-то неразборчиво, собралась за несколько секунд и исчезла словно и не было ее.

— Ты посмотри, даже не извинилась! — возмутилась женщина на соседнем сиденьи.

— Не берите в голову, — сказал Игнат. В голосе его отчетливо прозвучало облегчение.

— Надо же какая! — женщина помотала головой, — Как же все-таки хорошо, что она ушла.

— Не очень-то для тех, в чье купе она ушла, — я усмехнулся.

— Это да…

— А мы подумали, что вы с ней, — сказал Игнат.

— Что вы, не дай бог! — женщина снова закашлялась.

— Ясно. Вы тоже до Костромы?

— Я-то? Нет, мне до Нерехты… Не знаете, кстати, во сколько поезд в Нерехту приходит?

— Часа в четыре ночи, — ответил Игнат, — Вас разбудят.

— Ой, а я не буду ложиться, — смешно округлив глаза сказала женщина, — Страшно боюсь пропустить. Еду к сестре, она там уже три года живет. Давно зовет меня к себе, говорит хорошо в Нерехте. Особенно весной.

Игнат закивал энергично. Он тоже там бывал.

— Ой, я такая путешественница, — сказала женщина, — Вы даже не представляете где я еще вчера была!

— Где?

— В Риме! — с гордостью сказала женщина, — У меня там доча младшая учится.

— Здорово, — сказал я, — Мы с Игнатом вообще нигде не были.

— Я на Украине служил, — сказал Игнат.

— Ну ладно, — я зевнул, — надо стелиться.

Я был доволен, что все завершилось благополучно. Мне не терпелось приехать домой в Кострому и разбудить поцелуем сонную Зинку.

Последнее, что я слышал, засыпая на своей верхней полке был стук колес и деликатный кашель женщины, едущей из Рима в Нерехту.

Случилось это в конце марта двадцатого года.

И да, это ведь мы с Игнатом привезли коронавирус в Кострому. Точно вам говорю.

СУЕВЕРНЫЙ

Впереди, через двор, плотно заставленный машинами, замаячил знакомый облупленный кирпич дома. До рези в глазах хотелось в туалет, Петрович спешил. Он сошел с дорожки, перечеркивающей чахлый палисадник по диагонали, и перепрыгнул через зеркально блеснувшую лужу на тротуар, вымощенный прямоугольной плиткой с отбитыми краями. Петрович старался приземлиться ровно в центр плитки, чтобы не ступить на трещину, с утопленными в дождевой воде окурками. Он представил плюющуюся между плиток огненными языками смертоносную лаву, в груди захолодило.

Хоп!

Со стороны это, конечно, выглядело глупо, здоровенный бородатый мужик с разлетающимися крыльями полами плаща прыгает как ребенок, там где можно было сделать два шага и обойти, но Петрович клал с прибором на мнение других людей. Следовать собственной, годами выработанной рутине, вот, что по-настоящему важно.

Хоп!

Нога в тяжелом черном ботинке скользнула на влажной глине, но прыжок все равно получился. Петрович хмыкнул. В свои пятьдесят он все еще находился в отличной форме. Помогали прогулки с собакой и зверский метаболизм. Про таких ещё говорят — не в коня корм.

Петрович не ходил по стыкам и трещинам, следовал за своей собакой строго с левой ноги, не гляделся в разбитое зеркало, хоть оно и манило со страшной силой, клал ножницы под подушку, чтобы не мучали кошмары (все равно снились), короче, как говорила бабуля, воспитавшая его после гибели родителей: малой-то оказался с придурью.

Петрович запахнул полы плаща, чтобы не разлетались от ветра и пошел по тротуару. Такими шагами обычно измеряют расстояния. Широкие, порывистые, на грани расхождения штанов, на пределе растяжения мышц. В воздухе пьяняще пахло свежей землей и скипидаром от недавно покрашенных скамеек у подъезда. Петрович походил на оживший обшарпанный циркуль с бородой. Он внимательно смотрел по сторонам; как никто другой, Петрович знал, что неприятности случаются, едва зазеваешься, только отведешь взгляд, засмотришься, например, на рыжеволосое чудо на каблучках… Нельзя терять концентрацию, надо бдить, даже если очень сильно хочется в туалет и тянет сорваться на бег и перепрыгивать по три ступеньки вверх, расстегивая на ходу ширинку, чтобы влететь в квартиру и…

Краем левого глаза Петрович заметил движение под припаркованным слева от дороги

джипом. Лишь крохотный сдвиг тени, но мозг мгновенно опознал, что это, и послал сигнал ногам двигаться энергичнее.

— Кошка! Да еще и черная… Не зря ведь сегодня встал с левой ноги!

Кошка выползла из-под машины, лениво потягиваясь задними лапами, и ступила на блестящий асфальт дороги, смахнув хвостом сбитую дождем ветку. Кошка направлялась к кормушке у забранного решеткой вентиляционного отверстия в стене дома, и она, как и Петрович, тоже клала на всех с прибором. Она ничего не знала про суеверия и если и получала когда-то пинка под хвост, никак не связывала это с цветом своей шерсти. У нее вообще с логическим мышлением было не очень.

Петрович тем временем понял, что не успеет пройти первым. Кошка шла наперерез, пути их встречались метрах в пяти впереди. Единственный выход — подождать, пока кошка не пересечет тротуар, а потом кого-нибудь еще, чтобы снял проклятие. Нужен несведущий пешеход. И в этот самый момент из-за дома вырулила патрульная Лада. Петрович поймал взгляд жирного сержанта за рулем и понял, что тот тоже заметил черную кошку. Они замедлились одновременно — машина и Петрович. Кошка лениво пробежала по асфальту перед машиной полиции, запрыгнула на тротуар и, жирно блеснув, нырнула в голые еще после долгой зимы кусты.

Первый ход сделал Петрович. Он закурил, стараясь принять непринужденный и даже ленивый вид, хотя это было чертовски трудно из-за отчаянно переполненного мочевого пузыря. Жирный мент в Ладе ответил вполне адекватно. Газанул на холостом ходу и жестом показал Петровичу проходить. На пальце его сверкнула печатка. Сильный ход, ничего не скажешь. Петрович отвернулся, выпуская по пути густую завесу сигаретного дыма.

В воздухе повисла напряженная тишина. Говоря шахматным языком, ситуация сложилась патовая. Отступать, обходя дом, Петрович не мог — получалось слишком далеко, но и идти вперед тоже было немыслимо. Воображаемый след от кошки горел в воздухе адским огнем. Но этот мент! Каков красавчик! До сегодняшнего дня Петрович не сомневался в своем чемпионстве по суевериям, но теперь, похоже, ему встретился достойный противник.

Красный кружок солнца стукнулся о крышу дома Петровича, а мочевой пузырь его тем временем уже захлебывался в мольбах о пощаде.

Мелькнула мысль — джинсы темные, если что, в потемках будет не так заметно…

Краем глаза Петрович заметил, как жирный сержант и его товарищ, лысоватый мужчина в штатском, сидевший рядом, о чем-то переговариваются. Дверь с пассажирской стороны приоткрылась, но тут же захлопнулась. Следом включилась сирена, буквально на секунду. Она так оглушительно квакнула, что Петрович вздрогнул всем телом, и чтобы, снять подозрения, присел на железный заборчик. Скипидарный дух шибанул в нос. Что ж, покрасили, очевидно, не только скамейки.

И тут жирный сержант сделал поистине королевский ход. Он вышел из машины. Похрустел шеей, недобро поглядывая на приклеенного к заборчику Петровича, плюнул под ноги. Посмотрел по сторонам, потом открыл заднюю дверь и бросил кому-то невидимому внутри: — Выходи.

Из машины, раскладываясь, как складной походный стол, вылез, отчаянно моргая, и поводя шеей как столетняя черепаха, спитой мужик, под два метра ростом. Черные от грязи руки его были скованы наручниками впереди.

— Пройди три метра вперед и вернись назад! — скомандовал сержант.

— Чего? — хрипло спросил мужичок.

— Пройдись, говорю, по воображаемой линии вперед на три метра, — рявкнул сержант.

— Ты чего? — удивился мужичок. В узких глазах засветились остатки интеллекта, — Да, я вообще никакой. Что тут проверять-то?

А потом что-то сверкнуло в его глазах, мужичок подпрыгнул на месте, крутнувшись, и побежал по дороге, опасно заваливаясь в стороны.

— Стой, дурак! — заорал сержант.

Вжиххх!

След адского огня от черной кошки прервался заплетающимися ногами беглеца — заклятие было снято!

Последнее, что заметил Петрович, отклеиваясь от заборчика — длинные ноги мужика в грязно зеленых трениках. Он все же потерял равновесие на бегу и теперь нырял красиво и хрустко в кусты за заборчиком.

Еще в памяти Петровича навсегда запечатлелась жирная жопа сержанта, семенящего за беглецом позорным бабским бегом.

ТЮЛЬПАНЫ

«That was the end of a beautiful friendship

And just the beginning of love»

Nat King Cole

Тюльпан — коварный цветок. Я мог бы выбить эти слова иглой на собственном теле, если бы не боялся боли. Эти милые весенние цветы серьезно подпортили мне жизнь, и вот вам история о том, как все случилось.

Пять лет назад я был свободным художником, человеком без особых обязательств, молодым повесой, которым руководили лишь базовые мотивы. Я шел по жизни, забредая во всех бары по пути, флиртовал с каждой юбкой и мог назначить свидание нескольким девушкам на одно и тоже время. Каким-то чудом мне все сходило с рук, и я был доволен.

Но даже таким дебилам, как я нужен человек, который выслушает, поймет, и примет все, чем поделишься. Человек, который глотнет пива и стукнет кулаком в плечо: — Старик, как я тебя понимаю! Был и у меня такой. Мой лучший друг, которого я и потерял из-за этих самых дурацких тюльпанов.

Моего лучшего друга звали Лера. Вы удивлены или может быть даже шокированы? Лучший друг — женщина? Может, вы из тех, кто считает, что дружба между мужчиной и женщиной невозможна? Что ж, ваше право. Я же тогда об этом просто не задумывался. Мы дружили с Лерой еще с института, с тех пор, как ночи напролет готовились к экзаменам и делали все, что положено лучшим друзьям. В основном, это сводилось к попойкам и к тому, что мы поверяли друг другу наши юные тайны. Ко времени, когда произошла история с тюльпанами, Лера работала в модном журнале, а я халтурил копирайтом, довольно успешно уклоняясь от обязательств. Жизнь казалось прекрасной, похмелье легко переживалось, и я не устану вспоминать то время. Случались, конечно мелкие неприятности, подобные назойливому комару, влетевшему в спальню и не дающему заснуть, но в целом все устраивало.

Лера. Каждый раз, когда я слышу это имя, я улыбаюсь. Какая она? Сложно описать словами настолько близкого человека. Но я все же попробую. Все дело в том, что Лера не совсем обычная девчонка. Не такая, как все. Она не уродлива, но и не красива в классическом понимании этого слова. Есть что-то завораживающее в том, как она подает себя, в ее стремительной и немного сбивчивой речи. В этих ее огромных глазах вы барахтаетесь и непременно утонете, если дадите слабины. Вы можете хоть целый день разглядывать ее, но не сможете разгадать. Какая-то тайная сущность все время ускользает даже от самого внимательного взгляда. Вы просто не сможете оторваться — смотрите ей в лицо, а потом смеетесь, пока она вас не стукнет. С нее станется. Еще Лера совершенно не умеет врать. Наверное, поэтому у нее никогда не было подружек. Ухажеры? Этих хватало. Поменьше, чем у меня конечно, но все же, все же. Мы с ней даже как-то устроили соревнование по этой части, и, надо признать, я победил. Правда, с небольшим перевесом. Приз, литровую бутылку Джек Дэниелс, распили вместе. Мы много чего делали вместе в те счастливые годы. Короче, у меня был друг, с потерей которого, в моей душе образовалась огромная серая пустыня, и размер ее с тех пор только увеличивается.

История про тюльпаны — это воспоминание, которое мне хочется затолкать поглубже в голову и никогда не вытаскивать на свет божий, и которое все равно толкает крышку и вываливается, как перебродившее тесто из кадушки.

Той весной я в очередной раз порвал с одной из своих пассий, и это ощущалось на удивление болезненней обычного. К тому же, у меня давно не было никакой работы, деньги почти закончились, жизнь не складывалась, и я загрустил. Мне вдруг показалось, что я достиг самого дна, и это новое ощущение мне совсем не нравилось.

В тот вечер ноги сами понесли меня по весенней слякоти к Лере, моему единственному настоящему другу. Карман пальто тяжело бил по ноге пол-литровой фляжкой с дешевым московским коньяком. В отсыревшем воздухе пахло землей и вселенским одиночеством. В какой-то момент я почти побежал по мрачным московским улочкам — лишь бы не оставаться один на один с собственными мыслями и скоро совсем промочил ноги. Я кутался в несколько слоев шарфа и время от времени протирал им же запотевающие от дыхания очки, чертыхаясь каждый раз, когда возвращал их на место — стекла были в грязных разводах, я еле различал дорогу.

Вот впереди заблестел желтыми огнями небольшой стихийный рынок, за которым вафлей на боку лежал ее дом. От одной мысли о комнате Леры мне стало теплей. Теперь на месте рынка на несуразно длинных дощатых скамейках валяются хипстеры и щедро роняют на бороды крошки от хипстерской шаурмы, а рядом на ярком резиновом покрытии простаивают бессмысленного вида тренажеры. Тогда же там правила нищета, и старухи из соседних хрущевок, разложив на отслуживших свой век клеенках никому не нужные старые вещи, пытались поддерживать коммерцией жалкое существование. Я как обычно стараясь не смотреть на них, шел мимо, жестко зафиксировав взгляд на помойке возле Лериного подъезда. Почему же тогда я остановился, лишь услышав скрипучий как дверцы старого шкафа голос?

— Молодой человек, возьмите тюльпаны!

Я чуть не упал, так резко затормозил. Протер шарфом очки и различил перед собой крепко стоящие в густой жиже стоптанные войлочные ботинки. Взгляд поднялся по свалявшимся рейтузам зеленого цвета, по толстой замшевой юбке, прячущейся под серым стеганым пуховиком, и уткнулся в букетик тюльпанов, трепетавших под ветром чуть ниже моего лица. И только потом, за цветами, я различил потрескавшуюся глину кожи и удивительно живые голубые глаза. Я растерялся. Застыл на половине движения, как памятник Достоевскому у библиотеки Ленина и никак не мог сообразить, что сказать или сделать.

— Возьми цветы, парень!

— Спасибо, но… — промямлил я.

— Возьми так, — она помахала букетиком перед моим лицом, — Денег не нужно. Все равно мне уже домой. Не выбрасывать же…

Уж не знаю почему, но я протянул руку. В голове промелькнуло: — Зачем они мне?

— Бери, не робей. Девушке подаришь, — она пихнула букет в мою руку и, сильно припадая на левую ногу, ушла к детской площадке и еще дальше в темноту между двумя высотками, которые в народе назывались Твикс.

Я посмотрел на цветы и уже занес руку, чтобы выбросить их в жухлую прошлогоднюю траву палисадника, но остановился. Неудобно стало. Букет достался бесплатно от бабушки, которой и самой помощь бы не помешала. И это моя благодарность?

А подарю-ка я их Лере — решил я. Ведь все девчонки любят цветы.

И я зашагал вперед, как настоящий армянин, спешащий на свидание — с букетом в руке и с бутылкой коньяка в кармане. Эта мысль меня позабавила, помнится, я даже прыснул от смеха.

Игнорируя лифт, на одном дыхании я взбежал на пятый этаж и постучал в коричневый дерматин Лериной двери. Я всегда стучу, потому что ненавижу электронные звонки, не спрашивайте меня, почему. На лестничной площадке пахло соседскими кошками и жареной картошкой. Я дышал как паровоз, взбирающийся на гору, когда дверь открылась.

Сначала в проеме двери появилась фирменная скептическая полуулыбка Леры, потом все ее лицо. Освещенное тусклым светом с лестничной площадки, оно, казалось, парило в темноте прихожей. Как ухмыляющаяся рожица на шарике. Лера запустила меня в квартиру, словно только и ждала меня, хоть я и не появлялся больше месяца. Молча смотрела, как я скидываю ботинки, а потом спросила: — Ну? Что случилось?

Я говорил, что Лера знает меня лучше моей матери?

— Где твой боксер? — спросил я.

То было время ее увлечения спортом. По зиме к ней подселился один тип, на мой взгляд, не самый приятный. Я ему тоже, кстати, не нравился. Когда-то он профессионально, но не успешно боксировал, а теперь чинил стиральные машинки.

— Где ему еще быть? — пожала Лера плечами, — На тренировке, конечно. Она посмотрела на оттопыренный карман и спросила: — Что у тебя?

— Это? — я похлопал ладонью, и под сырым сукном красноречиво забулькало, — Коньяк. Московский.

— Кто бы сомневался, — сказала Лера, — Случилось что у тебя, спрашиваю?

И тут я вытащил из-за спины этот дурацкий букет. Лера сразу в лице переменилась. Будто испугалась или типа того. Я ее такой никогда не видел. Чуть не отпрыгнула от меня. А я шарф другой рукой разматываю и на вешалку кидаю. Как профессиональный баскетболист — через голову вверх и влево. Туда, где шапки лежат. И на нее иду, чтобы в зал пройти. Не в коридоре же коньяк пить?

Лера пятится спиной, а потом вдруг делает шаг мне навстречу и берет у меня этот букет с таким видом, будто сейчас им по лицу отхлещет. Я втягиваю голову в плечи, ничего не понимаю. А она как прильнет всем телом, закинула руку с букетом мне за шею и целует в губы. Совсем не так, как друзья, по-другому — жарко, взасос, так что пол под ногами раскалывается, и мы летим с ней вниз, как на американских горках. Все во мне замерло, и мир исчез, даже свет померк. Или это я глаза закрыл? Ничего не понимаю. Только чую — словно крылья за спиной расправляются и жар в груди, как после стакана коньяка. А запах ее медовый, такой знакомый и новый одновременно…

Мы бы с ней так до конца веков обнявшись стояли, наверное, только щелкнул дверной замок и голос сзади сказал: — Опа!

Дальше я плохо помню. Кажется, мы с ее боксером дрались. Хотя, что значит дрались? Он меня просто побил, там, в тесноте гостиной. Я еще куртки все с вешалки оборвал, падая. Помню, как Лера кричала и меня от него оттаскивала. Шум, гам, все перевернулось вверх дном.

Потом боксер сказал: — Да и хрен с вами! И ушел, хлопнув дверью. А мы целовались, как сумасшедшие, и было немного больно из-за разбитой губы и носа. Помню, Лера вся в моей крови измазалась, и мы смеялись, смеялись…

Утром он поила меня крепким чаем, а я не мог смотреть ей в глаза. Лера сказала, что понимает теперь, почему со мной ни одна девушка не задерживалась надолго, а я ответил, что удивлён, почему ни один парень не жил с ней больше двух месяцев.

— Боксер почти три месяца жил, — сказала она, и ушла в ванную собираться на работу.

Мы с Лерой с тех пор вместе. Она говорит, что я её половинка, и похоже, что она моя. Говорят, когда у влюбленных проходит страсть, на смену ей приходит нечто большее — уважение, забота, любовь. Не знаю. Посмотрим.

Может, она снова станет мне лучшим другом.

НА ДИЕТЕ

— Ну, где ты там? — пронзительно рявкнул женский крик, — Сдох что-ли?

Несколько метров хаотично спроектированных в девяностые годы прошлого века коридора и проходной комнаты деда Коли, ушедшего уже два года как, и все еще заполненных его кисловатым запахом, словно старик по-прежнему сидит там, подслеповато щурясь в кроссворд, не сделали крик жены тише. Он грохнул над плечом Семена Акимовича, как стартовый пистолет, дернув руку, зачерпывающую компотной поварешкой, лиловый тягучий суп из кастрюли с отбитым боком. Кусок мяса, черный как уголь, словно испугавшись крика, сорвался вниз, показав в образовавшейся воронке на секунду оранжевые кружочки картофеля и старчески сморщенное лицо чесночной головки. Плюх!

Семен Акимович оттер ладонью суп с щек и энергичней заработал поварешкой. Капли смешивались с потом, и эта маргонцовочного вида субстанция медленно пробивала дорожки вниз сквозь кустики щетины, подчиняясь закону гравитации. Этот же чертов закон сдвигал цветастые трусы Семена Акимовича внушительного вида животом к коленкам оттенка старой обшарпанной известки. Набирать суп и подтягивать трусы одновременно оказалось неожиданно трудно, но Семен Акимович справлялся. Надо было спешить. Уже звучали торжественные первые аккорды сериала, которому, слава богу, не было видно конца, а внушительного размера тарелка пиалового типа с зеленой ломаной полоской по боку быстро набиралась дымящимся содержимым.

— Все остывает, Сеня!

— Начинай без меня!

— Ты же знаешь, я не могу! — проорала жена раздраженно, в следующий ее вопль вплелись восторженные нотки: — Дитрих поехал к Линде! Слышь?!

— Кто бы сомневался, — пробурчал Семен Акимович.

Тарелка наполнилась до золотистой полоски на восемь миллиметров ниже края. Это позволяло донести суп до гостиной, не пролив содержимого. Годами отработанная рутина. Семен Акимович подтянул трусы повыше к груди и взялся было пальцами за тарелку, но остановился, отдернув руки, и помахал головой, звонко прицокнув. Вспомнил стыдливо, как две недели назад решительно и бесповоротно поклялся себе и участковому терапевту, что станет меньше есть и избавится наконец от пуза, мешающего завязывать шнурки и заставляющего давление скакать как пес, унюхавший течную суку.

— Многовато, — Семен Акимович критически оглядел тарелку с супом. Погрузил поварешку, стараясь подцепить побольше картошки, подул на содержимое и одним мощным потоком втянул в рот. Крякнул, вытер губы ладонью. Опрокинул в себя еще одну поварешку, потом еще, покуда уровень супа не достиг нужной отметки. Кивнул удовлетворенно, и понес тарелку в гостиную, шурша тапками по линолеуму.

ПОЖИЗНЕННЫЙ ЗАПАС ОБУВИ

Миха с недовольным видом уставился в тарелку.

— Опять пельмени?

Казалось, он смотрит куда-то под стол, странно вывернув голову. Левый глаз его, белесый, как у вареной рыбы, уже почти совсем не видел.

— А как еще тебя, оглоеда, прокормить? — крикнула Катя, вытирая руки полотенцем, — Жри давай, пока горячие!

Быстро работая ложкой и челюстями, Миха за пару минут прикончил ужин и разочарованно рыгнул. В пельменях было больше теста, чем мяса. Совсем не так, как готовила его мать, Феодосия Павловна, царствие ей небесное.

— Кофе? — на удачу спросил Миха.

— Ага, и пирожное наполеон… Воду пей.

— Грубая ты женщина, Катерина, — сказал Миха, потирая культю правой ноги, — Нету в тебе возвышенности. Тела, вон, много, а поэзии, — он сделал губами смешной звук, — нету.

— С вами псами по-другому никак, — Катя убрала тарелку со стола и с грохотом поставила в мойку, — На почте целый день наколупаешься, думаешь отдохнуть, а тут ты… — она смерила Миху тяжелым взглядом. Вздохнула и ушла в зал. Заскрипели половицы, темнота на пороге полыхнула синим. Через несколько щелчков затараторили местные новости.

Миха почесал лысину на затылке, потянулся было за костылями, но застыл, задумавшись. Скудный ужин набил его желудок, душа осталась голодной. Хотелось праздника, но Миха отдавал себе отчет — для этого не было ни повода, ни возможности, ни права. Даже рано пришедшая весна не вдохновляла. Когда тебе за пятьдесят, ничего уже не может радовать. Особенно, если ты инвалид, в твоей жене сто килограмм и у нее тяжелая рука.

Когда Катя позвала его в зал зычным и не предполагающим отказа голосом, Миха чуть с табуретки не грохнулся — промахнулся рукой мимо дверки шкафа, вставая, а единственная его целая нога, левая, напрочь отказалась разгибаться. Отсидел. Миха выругался коротко и емко, балансируя на краю. Спасибо батиной табуретке, весившей, как половина запорожца — удержался, схватил костыли и застучал по полу. Пятку сквозь дыру в носке холодило. Едва он появился на пороге зала, жена закричала так громко, что тело ее заколыхалось в кресле, как медуза в садке.

Миха и не понял сначала о чем это она. В потоке визга разобрал лишь несколько слов: Краснодар, мост и какие-то ботинки.

— Да погоди ты, не части! — доковылял поближе, — Что случилось? Объясни толком.

— Ты тупой да, Миха? — крик Кати резанул по ушам, — Трутнем сидишь, а там обувь бесплатную разбирают!

— Какую еще обувь? Где?

Катя ответила в римфу и ткнула пультом в сторону телевизора.

На экране промелькнули раскиданные по земле россыпи обуви. Сандалии, ботинки, сапоги. Разных размеров, цвета и фасона. Было в этом что-то страшное и трагическое, у Михи даже дыхание перехватило. Это ему что-то смутно напомнило, но мысль застряла, а на экране тем временем с лихим подвыванием проявилась наплывом физиономия телеведущей. Залежи обуви волшебным образом растворились в рисунке основательно набухшей в нужных местах блузки. Щеки дикторши были нарумянены так сильно, что казалось перед эфиром ее отхлестала вся съемочная группа. Лицо ее показалось Михе неуловимо знакомым, но он не удивился и не стал напрягать память. В их маленьком городке гены жителей были накручены так замысловато, что любой незнакомый встречный мог оказаться близким родственником.

— Предположительно, обувь была выброшена из ликвидированного Краснодарского магазина, — радостно сообщила дикторша, то и дело стреляя глазами куда-то вниз и влево, — Стоимость обуви, найденной жителями под Северным мостом, оценивается в полтора миллиона рублей.

Миха присвистнул, Катя засопела носом.

— А теперь о погоде на неделю…

— Ну чего пнем стоишь? — крикнула Катя, развернувшись к Михе всем телом.

— А чего надо-то?

— Ехай в Краснодар, чудила! Мымра сказала, — Катя махнула пультом в сторону телевизора, — Что там под мостом выставочные образцы, на одну ногу, понял нет? Нафиг никому не нужны, а тебе калеке одноногому до конца жизни можно обувку справить!

— Да как же я? — Миха пожал плечами.

— Звони дружкам, сделай хоть что-нибудь уже! — крикнула и уставилась в экран, словно Михи уже и не было в комнате.

Миха постоял немного, слепо глядя на мелькающие в телевизоре картинки и, стараясь не стучать костылями, вышел из зала. Вернулся на кухню, где отчаянно пахло лаврушкой и скисшим мусором. Набрал первый пришедший на ум номер.

— Обувь под мостом? — удивился Саня Серпов, его одноклассник. Голос звучал глухо, словно он лежал своей жирной щекой на трубке, — Под каким?

— Под Северным, — напрягши память ответил Миха.

— Их там два Северных, — пробубнил Саня с интонацией штурмана, прокладывающего маршрут.

— Доедем до ближайшего, там видно будет, — Миха затаил дыхание. Он не знал, кому еще можно позвонить, кроме Сани.

А тот молчал.

В тишину вторгся еле различимый электронный писк. Прервался, пискнул еще несколько раз отрывисто и затих.

— Засветло пожалуй не доберемся, — наконец сказал Саня задумчиво, а потом в трубке зашуршало и хрустнуло, — Пива после попьем? — голос друга прозвучал так громко, что Миха вздрогнул. Словно Саня уже пришел и встал за спиной, поигрывая связкой ключей. В своих любимых трениках и бейсболке, сидящей на голове, как тюбетейка. Миха еле удержался, чтобы не обернуться.

— Конечно попьем! — обрадовался он.

Похоже, нарисовывался нежданный праздник. И приключение в придачу. Последний раз Миха выезжал из Адыгейска… Уже и не вспомнить.

— Когда подъедешь?

Саня замычал. Как будто у него дел невпроворот. Потом швыркнул носом. Сказал деловито: — Скоро, — и бросил трубку.

— Дай на бензин! — крикнул Миха в сторону зала, — С Саньком поедем!

— Знаю я твой бензин, — ответила Катя, ставя увесистую точку в разговоре.

— Не прокатило, — весело подумал Миха. У него оставалось еще сто пятьдесят рублей в заначке. На пиво должно хватить.

Все полчаса до приезда Сани, он просидел на скамейке у подъезда. Со стороны сквера доносился запах костра, заходящее солнце било прямо в глаза. Миха щурился, курил и здоровался со спешащими с работы домой соседями. Большинство были дружелюбны. Его по давней привычке жалели, он был не против. Кивал и жал протянутые руки.

Саня подкатил так, будто он на Феррари, а не на проржавевшей девятке. Высунул лицо в окно (скоро не пролезет — подумал Миха), кивнул — деловой и неприступный, как Джеймс Бонд.

Выехали на трассу. Машина бодро чихала, Саня без умолку болтал, совершенно позабыв про свою высокомерную позу, и это было хорошо. Словно им опять по пятнадцать лет, и они несутся на батиной тачке на танцы. Блеснуло справа Краснодарское водохранилище, появились первые признаки приближения к большому городу. Миха вспомнил время, когда он мечтал сюда переехать, кольнуло под сердцем мимолетное острое сожаление и унеслось с ветром из приоткрытого окошка назад, туда, где и предназначено ему сгинуть.

— Ну вот твой первый Северный мост, — сказал Саня, с хрустом выворачивая руль. Железная громада нависла над ними, как инопланетный корабль. Впереди блестела в свете фонарей сетка забора, над головами пролетали с воем машины. И когда они только успели подъехать так близко? Миха не заметил. Думал о своем.

Саня играл в футбольной команде первого дивизиона за Краснодар почти три года. Отсюда знание города. Хотя по нему и не скажешь, что он бывший профессиональный спортсмен — будка такая, словно поваром проработал всю жизнь.

Девятка чихнула и заглохла. Чавкнула грязь под колесами. Миха толкнул дверь плечом, она со скрипом отворилась, впустив в салон прохладный воздух.

— Эй! — тронул его за плечо Саня, — Сиди. Сам схожу. Вдруг это не тот мост.

Миха даже расчувствовался: — Ну, надо же — вот настоящий друг!

Саня ушел, смешно переваливаясь на тонких ногах, Миха закурил. Без охоты, лишь бы убить время. Вглядывался в темноту, запуская в нее клубы дыма, но она не отзывалась. Тени лежали на земле четко очерченные, недвижимые, а мысли текли неторопливо и ровно, как поток машин над головой. Миха только успел пожалеть о том, как это его тоненькая, удивляющаяся всему Катя превратилась в сварливую толстуху, как оттуда, куда ушел Саня, залаяли собаки. Внезапно и с таким остервенением, что Миха торопливо захлопнул дверь и даже прикрутил окно. А потом из темноты за опорой вынырнул живот, следом Саня. Он бежал так быстро переставляя ноги, что стало сразу понятно — это не тот мост.

— Бейсболку потерял! — выдохнул Саня, плюхаясь на сиденье и заводя мотор.

— Что там? — спросил Миха.

— А шут его знает! — отдуваясь ответил Саня, и сдал назад, — Балок какой-то за забором и собаки. Здоровые, — уважительно добавил он и вырулил на трассу, — Чуть не загрызли, черти! — сказал, вытирая пот. Капельки снова появились на пунцовом лбу, потекли струйками по лицу.

Они проехали по мосту и свернули за универсамом Магнит в такие дебри, что Миха ощутил себя белым аристократом, по ошибке въехавшим в черный район Нью-Йорка. Ухабистая дорога вела мимо полуразрушенных, покосившихся домов. Редкие уличные фонари тоскливо освещали мрачный пейзаж. Еще и машина, словно почуяв смену настроения, начала артачиться. Задергалась, чихая. В салоне остро запахло бензином.

— Скоро приедем, — сказал Саня, отработанным жестом поправляя пустое место над головой. Миха кивнул. Заныла двадцать лет уже как потерянная левая нога и захотелось по малому.

— Катя наверное чай пьет, — подумал Миха, — Тепло у нее там, уютно.

Со второй попытки все получилось. Еще издалека они поняли, что приехали по нужному адресу. Толпа под опорами моста молчаливо шевелилась, подсвеченная лунным светом. Люди походили на муравьев, копошащихся на теле мертвого жука. Дележка обуви шла полным ходом.

Они подъехали настолько близко, насколько позволила толпа. Вышли из машины. На улице похолодало. Еще и задул ледяной ветер, пробирающий до костей. Они постояли несколько мгновений, глядя на снующие повсюду тени. Странное и пугающее то было зрелище. Потому и застыли, не решаясь идти вперед. Видны были только темные спины без голов, копошащиеся у земли. Мимо проходили разгоряченные люди с полными сумками, рюкзаками, с охапками обуви в руках. Кто-то надрывно кричал, слов не разобрать.

Им бы развернуться и уехать. Купить по дороге пива и выпить его в сквере у старой школы, вспоминая былое, но они переглянулись и рванули прямо в толпу. Их тут же разлучили. Санина голова мелькнула в стороне и пропала. Здоровенный мужик толкнул Миху, костыль чиркнул по камню и Миха завалился на бок. Вцепился в чье-то плечо, подтянул ногу и прополз в просвет между жадных, перебирающих обувь рук. Прижал костыли телом к земле, потянулся к добротному высокому ботинку. Схватил, рванул к себе и получил локтем в лицо. Ботинок пропал в чужих руках, во рту стало горячо. Кто-то прошел по его спине, втаптывая в грязь. Миха подтянулся вперед и загреб руками горсть обуви, подпихнув под себя. Потом еще. Он теперь лежал на обуви и на собственных костылях. Что-то похожее на каблук остро впивалось в ребра слева. Толпа вокруг и сверху шумела неразборчиво и враждебно, все это походило на странный черно белый сон. Миха подтянул левую здоровую ногу и, оттолкнувшись руками от земли, встал на четвереньки. Посмотрел вниз, на обувь на которой только что лежал. Женская туфля со сломанным каблуком, какие-то балетки, торчащие в разные стороны шпильки каблуков и черный полуботинок подходящего размера. Миха сунул его за пазуху и потянулся за другим ботинком. Взял его и еще что-то, не разбирая уже толком, что и зачем. Попятился назад и получил ногой по боку. Охнул и на несколько секунд потерял возможность дышать. Прикрыл голову руками, подтянул левую ногу, закрывая живот.

Наконец вылез на открытое пространство и услышал собственный вой. Горло саднило, как бывало, когда они с Саней возвращались с футбола, наоравшись речевок за любимую команду. Вытащил из-за пазухи полуботинок, посмотрел внимательно и захохотал. А потом заплакал, размазывая по лицу слезы и кровь.

Полуботинок был на правую ногу, как и вся остальная его добыча.

ПРОЗА ЖИЗНИ

— Убью, если не заткнешься!

Слышно было так, будто орали в соседней комнате, а не этажом ниже. Ребенок выл так надрывно, что казалось еще немного и лопнет.

— Это она так ребенку? — Люда покачала головой, — Господи, ну и люди! Башка уже раскалывается от этих криков, — Она прибавила звук телевизора, но это не помогло. Зато захрипел динамик.

— Заткнись! — раздался вопль снизу.

— Между нами навсегда останется этот мост… — протрещал телевизор.

Я пожал плечами. Привык уже. У Ани что ни день то праздник. Раньше пьянки-гулянки, теперь вот ребенок родился. Интересно, он будет также на нее орать, когда вырастет?

— Ну, чего ты расселся? — это Люда уже мне.

Не знаю, как насчет будущего у соседей снизу, но мое представлялось мне непрекращающейся чередой посягательств на личную свободу. Черт меня дернул жениться!

— Чего тебе? — я отхлебнул пива и кинул в пасть пригоршню сухариков.

— Спустись уже и заткни ее! — Люда изобразила страдание, — И штаны надень. Смотреть противно.

— Скоро устанут, сами заткнутся.

Идти вниз не хотелось. Этого не было в моих планах на вечер. Вообще бы не вставать. Пиво крепко придавило меня к планете. Находился я за день, хватит. Хочу сидеть без трусов в любимом кресле и пить пиво.

— Она уже целый час орет, а мне вставать завтра в семь! А ты не мужик!

Началось.

— Сходи сама, раз невтерпеж.

— Ты — хозяин квартиры, тебе и идти! — завизжала Люда.

Завелась.

— Ты-то хотя бы не ори, — сказал я рассудительно, заливая в себя порцию пива.

— Вот ни о чем тебя попросить невозможно. Ну, Федя…

Заныла. В этот раз стадии ее вечернего настроения промелькнули стремительно. Страдание, ярость, жалость к себе. Того, что неизбежно начнется на следующей стадии, мне допускать никак не хотелось. И я встал. Потянулся, надел треники. От пива приятно покачивало. Только хотел сказать, что внизу кажется стихло, как ребенок завыл и соседка заорала эхом. Я сунул ноги в тапки и вышел в подъезд. Поежился. Закурил. Надо было куртку накинуть. В пять больших затяжек прикончил сигарету, сунул окурок в жестянку, прикрученную к перилам, и спустился вниз, звонко шлепая тапками о пятки. Вдавил кнопку звонка, наслаждаясь производимым треском, перекликающимся с криками внутри.

— Кто там?

— Федор. Сосед сверху.

Тишина в ответ. Ну как тишина — ребенок-то продолжал выть. На одной протяжной ноте.

— Хватит орать, Аня! По-хорошему прошу, — крикнул я.

Дверь приоткрылась. Квартира дохнула мне в лицо застоявшимся воздухом. Выглянула растрепанная голова, утыканная самодельными из газеты скрученными бигудями.

— Ты не охренел ли? — спросила Аня.

Ну, я и объяснил ей в двух словах суть претензий, порекомендовал не орать на ребенка. Матом конечно, как полагается в таких случаях. С легким надрывом, взявшись рукой за дверь, чтобы не закрыла посреди тирады. И тут выскакивает этот черт, ее сожитель. Отталкивает Аню и выдавливает меня, как пасту из тюбика на лестницу. Я его видел то пару раз, даже не знаю, как звать. Здоровенный битюк. Верх белой майки-алкоголички не виден, все волосами курчавыми заросло. Орет на меня, как слон боевой и огромной своей лапой дверь захлопывает прямо перед Аниным носом. Многослойный такой крик получился. Красивый даже чем-то. Ниже партии сожителя слышен визг соседки и еще ниже, еле различимый — вой ребенка. Я только лицо успел прикрыть локтями с обеих сторон и приготовился умирать. Прямо тут на заплеванной лестнице. А он орет, пузом своим меня вниз толкает и зачем-то подмигивает. Доходим мы так до середины пролета, ниже тусклый холл с почтовыми ящиками, с два года как высохшим фикусом и дверь на улицу, он еще раз подмигивает и доверительно так спрашивает: — Выйдем, покурим?

И тихо сразу стало. Отсюда ни соседки, ни ребенка уже не слышно. Только наше сопение. Я плечами пожал, развернулся и пошел на выход. Мужик за мной. Вышли. Лампа над дверью опять не горит. Я его еле вижу. Протягиваю сигарету, он мне свою лапу волосатую.

— Егор, — представляется.

— Федор, — отвечаю.

— Очень приятно.

Приятно ему. Закуриваем. Садимся на скамейку. Смотрим в сторону Пятерочки, там фары машин, тени снуют. Вечер воскресенья. Тихо. Облака разбегаются, все освещается синеватым лунным светом. Красиво. Если не смотреть на помойку. Мусор уже дня три не забирали. Сидим пыхтим.

— Ты это, — говорит Егор, — не злишься, что я орал на тебя? Надо ведь как-то отрабатывать, — он захрюкал довольно, — ну, ты понимаешь…

— Я думал, это ты злишься, что я на бабу твою наорал, — сказал я.

Он опять захрюкал.

— Брось! — сказал сквозь смех, — Достала она меня уже, веришь? И ребенок этот… Хоть посидеть в тишине спокойно.

— Во-во, — согласился я, — Если бы не моя, никогда бы не спустился. Сидел бы себе в кресле, пиво дул. Ну орет баба на ребенка, что такого?

Он кивнул и с наслаждением затянулся.

— Проза жизни, — говорит.

— Проза жизни, — повторяю я и прикуриваю еще одну сигарету.

ЛЮДЕЙ ОСТАВИЛИ В ШЕРЕМЕТЬЕВО

А вот еще был случай с багажом у нас в Йошкар-Оле зимой прошлого года.

Прибыл багаж самолетом из Москвы. Его, как водится, выгрузили, запустили на ленту. Все четко, по графику.

В зоне выдачи багажа тихо, тепло после грузового отсека. Скрипит и шуршит уютно механизм, девушка по интеркому все никак не дозовется какого-то Иванишвили из Воронежа, и уже по третьему кругу проезжают по залу чемоданы.

Что случилось? Почему никто не подходит? Почему не разбирают багаж? Что делать? У вон той кожаной сумки, например, сверток с колбасой в пузе. Пропадает! А в этом пластиковом чемодане и того хуже — фрукты…

Разволновались все, кто-то даже открылся от волнения.

Оказалось, людей не привезли. Забыли в аэропорту Шереметьево.

А вы говорите.

МУЖИКИ, ГОВОРИТЕ, ПЕРЕВЕЛИСЬ?

— Вот вы всё говорите, мужики перевелись, — шумно отхлебнув чай, сказал вдруг Дерюгин.

Молчавшая уже минут как десять, Зинаида, подняла взгляд от планшета. В ее антрацитовых глазах читалось недоумение.

— Так вы посмотрите, кого они ростют! — Дерюгин вытер пот со лба платком и бросил его на стол рядом с допотопным мобильником в засаленном чехле, — Это ж просто уму недостижимо!

Поезд тронулся, Зинаида посмотрела в окно на проплывающий мимо заснеженный бетонный забор депо и снова уставилась в планшет. А Дерюгин продолжил монолог, несмотря на демонстративное отсутствие интереса попутчицы. Ему бы со сцены в сельском клубе монологи читать. Бровями шевелит, глазами вращает, голосом черти что вытворяет. Актер, да и только.

— По воскресеньям я у нас в парке газетку читаю на скамейке, — улыбнулся Дерюгин воспоминаниям, — Занятно, верите ли… Белочки скачут, люди интеллигентные проходют… Иногда. Но вот представьте такую закрутку, — Дерюгин хлопнул рукой по столу, Зинаида крупно вздрогнула, но взгляд не подняла, — Собачонку малую ведут на поводке. Порода непонятная, а хозяйка вся в своих, понимаете ли, девичьих мечтах. Такая дерганая… — Дерюгин со свистом прихлебнул чаю, — Это я про собачку, не про хозяйку. Она ведь почему лает на всех? — Дерюгин поднял прокуренный указательный палец в воздух, — Потому в ужасе она и от парка, от прохожих всяких, да и похоже от всего мирозданья. Сложное оно все для ее крохотного собачьего мозга. То-то же…

Дерюгин немного помолчал, глядя в стол. Рассмеялся.

— Вот будь ты такой крохой, ты бы тоже гавкала на всех! Правильно? — Дерюгин наклонился к Зинаиде в попытке заглянуть в ее планшет. По мере движения его головы, угол наклона планшета неуклонно менялся, не давая ему совершить задуманное. В точке, когда двигаться дальше стало уже неприлично, Дерюгин замер, дернул поросшим седым волосом кадыком и откинулся назад. Зинаида быстрым движением достала из стоящей у нее на коленях сумочки флакончик с духами и пшикнула в воздух. По купе поплыл приторный карамельный аромат.

Дерюгин не то хихикнул, не то кашлянул и продолжил рассказ: — Ну так вот… Навстречу идет пацан лет пяти, за ним его батя, борода и очки. Я к тому времени газетку уже прочитал, наблюдаю. Мне-то с одного взгляда стало понятно, добром не кончится. Это ж надо психологию понимать! Как опасливо ребенок пошел, видно, что боится, как собачка к земле опускается и хвостом крутит. А хозяйке лимонадово, плетется себе сзади, ножки иксиком, на голове панама, в мыслях черти что, и борода эта с очками тоже себе ворон считает, телефоном в кармане теребонькает. Стало быть, собачка бросается на мальчика, лает почем зря. И с остервением таким недетским, знаете ли! Мальчик в слезы, папа в крик. Хозяйка за поводок тянет. Все в шоке. Папа хватает ребенка на руки и проходит мимо отворачиваясь от собачки спиной. А глаза то у него, господи! Огромные! Как у Киркорова. Обиженные. И все. Понимаете ли вы это? — последние фразы Дерюгин почти выкрикивает, потрясая кулаком в воздухе, — Понимаете? Кем этот мальчик у него вырастет, а? — Дерюгин махнул рукой.

— А что он должен был сделать? — спросила Зинаида.

— Как что? — удивился Дерюгин, — Ну, не знаю… Пнуть там эту собачонку… Девушку отругать! Но не оставлять же все вот так безнаказанно?!

— А мне кажется, все правильно отец сделал. Смысл скандалить?

— Это вы из вредности так говорите, — Дерюгин похлопал по карманам пиджака, достал смятую пачку сигарет, — Что бы вы сами сделали в такой ситуации? — сунул сигарету в зубы, — А если бы она вашего ребенка покусала до смерти?

— Но не покусала же…

— Да ну вас! Сидите тут со своим планшетом, — Дерюгин порывисто встал, хотел еще что-то сказать, махнул рукой и вышел из купе.

Зинаида посмотрела на экран мобильника и тяжело вздохнула. До Омска оставалось еще четыре часа.

КАК МНЕ ЖИТЬ БЕЗ ТЕБЯ?

У Тетерского умерла жена.

Молодая еще совсем, пятидесяти нет. Планы строила, книжку дописывала, подумывала о смене обоев в спальне. А тут раз, и аккуратный кусочек хлеба приземлился на рюмку с водкой. И портрет перечеркнула траурная ленточка. Такая жена славная на нем. Носик вздернутый, реснички, губы, кудряшки. Снимали в Адлере три года назад. Тетерский прекрасно помнил купальник, в котором была тогда его жена. Синий с белыми полосками, похожий на флаг Греции. И поясок с медной пряжкой.

Как же все быстро случилось! Неожиданно для всех, включая Тетерского. Ну, жаловалась бывало. То сердце защемит, но поясница заноет. А кто не жалуется?

Тетерский растерялся. Как же так? Что делать? Поделился новостью с коллегами. Те поахали, покачали головами. Главред даже обнял, обдав крепким запахом пота. Потом ему вручили конверт с деньгами и отпустили на три дня.

Тетерский приехал домой. Прошелся по комнатам, стараясь не дотрагиваться до вещей жены. Долго стоял у окна, глядя на суету у немецкого посольства. Собрался с духом и сделал то, что полагается в таких случаях. Завешал зеркала, поставил на комод портрет с ленточкой и рюмку водки с куском хлеба. Выпил сам. Поплакал, стоя в центре гостиной и ощущая босыми ногами несовершенство старого паркета. Потом выложил фото жены в Фейсбук и подписал большими черными буквами на английском, поскольку сам был переводчиком, и все значимые свои мысли привык выражать именно на этом языке: — How am I supposed to live without you? Как же мне жить без тебя? Это было название песни американского певца Майкла Болтона, которого Тетерский обожал за проникновенный голос и длинные вьющиеся волосы.

Посыпались соболезнования. От шокированных друзей и родственников, а также от совсем незнакомых людей.

Тетерский сел за стол, придвинул ноутбук и стал отвечать.

Примерно через час начали звонить из похоронных служб. Тетерский не представлял, что в таких случаях делается, извинялся, клал трубку. Потом просто перестал отвечать.

Еще через час прибежала сестра жены Лида. Она жила недалеко, на Университете. Долго плакала, сморкаясь в платок, что-то говорила, гладя его по плечам, но до Тетерского плохо доходило. Мозг фиксировал звуки входящих сообщений глухо, как сквозь рулон стекловаты. У Тетерского была миссия. Ему не терпелось вернуться в соцсети и продолжить отвечать на соболезнования. Это казалось важным.

Лида убрала вещи жены, приготовила обед. Тетерский поковырял макароны, извинился и ушел к компьютеру. Еще какое-то время он слышал звуки присутствия сестры покойной жены в доме: стук дверок шкафа в спальне, шорохи, пронзительные сморкания и плач. Потом все стихло.

Написал испанский издатель супруги. Долго подбирая слова через Google переводчик, Тетерский ответил и ему. Писали одноклассники, сослуживцы, родственники и поклонники творчества покойной жены, которых после ее смерти оказалось намного больше, чем было при жизни. Тетерский не пропускал ни одного сообщения, но чем больше он писал, тем больше соболезнований приходило. Буквы плясали в глазах, двоились, прыгали по экрану, словно издеваясь над Тетерским. Он так устал, что уснул прямо тут, положив голову на прохладную поверхность стола.

Проснулся Тетерский от телефонного звонка.

— Ни о чем не волнуйтесь, — заявил бархатистый голос, представившийся не то редактором, не то директором редакции, — Мы все организуем. Опыт есть. Прощание будет у нас в актовом зале двадцать третьего в одиннадцать, процедура уже запущена, — бархатистый покашлял, — Да, и о затратах тоже не беспокойтесь. Все оплачено. До свидания и еще раз соболезнуем вашей утрате…

За окном начало темнеть. Тетерский включил компьютер и ахнул. За то время, пока он спал, пришло сотни две сообщений.

Тетерский с хрустом размял шею, положил руки на клавиатуру. Посидел так несколько секунд и затрещал клавишами.

ФАНТАЗЁР

Петр Иванович Плещёв обладал богатой фантазией. Он обожал долгие прогулки, когда ничто не мешало мечтать о вещах непрактичных и даже вредных. Выходил после работы на бульвар по дороге домой и гулял, заложив руки за спину, с одного конца на другой. И обратно. Любил не торопясь нагуливать аппетит, дома никто не ждал. Мама умерла через четыре года после того, как он начал работать, а Лиза ушла три года назад.

— Я никогда не любила тебя, Петя, — сказала она напоследок, — Ты был хорошим другом, а я спутала это с любовью.

Больше с женщинами он не связывался. Жил один в своей хрущовке с крошечной кухонькой и с узбекскими коврами, оставшимися от мамы, на стенах. Ему нравились бумажные обои с выцветшими желтыми цветами, которые он помнил с детства и местами облупленная белорусская стенка, забитая дешевым хрусталем и любимыми книгами. Иногда он вынимал томик Чехова или Золя, нюхал, перелистывал и ставил обратно. Читать он перестал в студенчестве и теперь пищей для ума ему дважды в месяц служил Московский бухгалтер. А ведь было время, когда он менял библиотеки, прочитав, все, что там было. Состоял почетным членом Клуба юных книголюбов и писал школьные сочинения, которые входили потом в методические пособия для учителей литературы. И друзья тогда водились и даже враги. Про таких и говорят — подает надежды.

Почему он бросил институт? Разочаровался в будущей профессии? Не хотел тратить время на учебу и стремился поскорее жить? Он не мог вспомнить. Все сливалось в мутную белесую полоску, из нее вываливались, как кусочки фруктов из йогурта, то, что дорого — залпом прочитанные «Три мушкетера», когда ему не исполнилось и десяти, опьянение первой сигаретой в седьмом классе, месячный круиз по Волге с мамой после первого курса, скорая женитьба… Не так уж и много для сорока восьми лет. Было и другое, но вспоминать об этом не хотелось. Он заблокировал неудобные воспоминания, и они скоро забылись.

Петр Иванович работал бухгалтером на заводе точной измерительной техники почти девятнадцать лет. Этот факт налагал на него определенные обязанности. Он должен казаться сухим и скучным. Так и было. На работе он был незаметен и незаменим. На людях держал марку и лишь наедине с собой мог расслабиться и предаться любимому занятию. Пофантазировать.

Он представлял себя путешественником во времени, переместившимся в современную Москву из восьмидесятых. Ему нравилось сравнивать эти два близких, но таких разных времени. И в обоих, что немаловажно, он лично пожил.

Вот и сегодня он вышел из конторы и удивился безумно красивым автомобилям, припаркованным яркими рядами, словно игрушки на полочке в шкафу его детства. Вечернее солнце лениво катало блики на блестящих боках. Игра началась.

— Ух ты! — подумал он, — Сколько иномарок! И ни одного Москвича, и Жигулей не видать… Неужели отечественный автопром у них тут загнулся? А нет, вон одна Жулька стоит. Кажется, пятерка… Новая, только грязная и какая-то бесцветная. Господи, я ведь когда-то мечтал о такой! Ужас!

Он прошел мимо двух белых Тойот, замедлил шаг у черного Мерседеса и совсем остановился возле роскошного ярко красного БМВ, любуясь ломаной футуристической формой. Заглянул внутрь. За тонированными стеклами, что само по себе интриговало, как в космическом корабле. Точно, изысканно и дьявольски красиво. Поцокал языком. Скрипнул пальцем по горячему металлу и легонько пнул колесо, как всегда делал отец перед поездкой. Под капотом еле слышно щелкнуло, и неожиданно громко завопила, заквакала сирена.

Караул! Петр Иванович в ужасе отшатнулся. Обернулся по-воровски быстро на окна конторы, и поспешил прочь, втянув голову в серый плащ и прижимая портфель к груди. Сердце стучало, как изношенная шаровая опора в отцовской ласточке. Игра между тем продолжалась.

Площадь у метро его просто раздавила. Обилием информации, безумными сочетаниями цветов и запахов. Как же все изменилось за двадцать лет! Отовсюду вопила иностранщина: — Sale, Макдоналдс, доллары, шоу, хот-доги!

— Они нас все-таки победили? — подумал Петр Иванович. Даже растерялся.

Над входом в метро висел огромный телевизор, как табло на стадионе, а в нем мельтешили кадры, будто из сна шизофреника. Практически голые девицы выли про какой-то клуб, полилось рекой пиво, мелькнула непонятная еда, снова девицы затрясли накаченными ляжками… Здоровенный мужик в наушниках сильно толкнул его в плечо, словно наказывая за нерасторопность, и он отскочил в сторону. К стене, у которой молодая совсем бомжиха делила беляш с таким же бомжеватым рыжим псом. Бомжиха сидела на картонке, поджав по-турецки ноги в сильно поношенных кедах, и не обращала на суету вокруг никакого внимания. Словно кроме нее и пса никого не существовало. Она что-то говорила ему ласково и все пихала под нос надкушенный беляш, а пес морщился и отводил морду в сторону. Снова и снова. Бомжиха смеялась, откусывала от беляша и опять протягивала псу. Тот косился виновато на Петра Ивановича и вилял тугим хвостом по асфальту, раскидывая окурки и сгоревшие спички. Сытый, наверное. Больше всего Петра Ивановича поразило в девице то, что волосы ее выглядели, как палки. Давно не мытые и свалявшиеся, они торчали в разные стороны. У нее был проколот нос, и под ним болталось иссиня черное кольцо. Как у папуаса из журнала «Вокруг света». Девица подняла взгляд, и он поспешно отвернулся. Один глаз у нее был желтый, кошачий, другой черный с белым зрачком. И в довершении всего у нее отсутствовали брови.

— Но так не бывает! — в ужасе подумал он, и боком, как краб, отошел от странной парочки подальше, — Проказа у нее, что ли?

Петр Иванович заметался на пятачке у входа в метро. Везде он мешал. Примостился в углу возле газетного развала и перевел дух. Ну и суета тут у них! Людей стало намного больше. И как же ярко они теперь одеваются! В его годы ходили в одинаково немарких, сереньких робах, а нынче гляньте на них — кто в чем! И ни одной девушки в юбке. Все затянулись в джинсу. Аппетитно, ничего не скажешь. Все угадывается, где надо выпячивается. Но что это? Он не поверил собственным глазам. У девушки возле сигаретной палатки над джинсами виднелись розовой полосой трусики! Бесстыдно, ажурно, напоказ…

— Это оттого что джинсы так низко на бедрах сидят? — не понял Петр Иванович, — И у этой, и у той, и вот еще… А у этой в темных очках на пол лица и того хлеще — в пупке кольцо!

У Петра Ивановича даже голова закружилась от такого хулиганства. Он поплелся к вестибюлю, шаря по карманам в поисках карточки: — Скорее нырнуть в метро, там отдышусь! В метро, слава богу, практически ничего не изменилось. Те же бодливые турникеты, только вместо жетонов — карточки из картона. Та же желтоватая известка на стенах и потолке, неистребимый запах машинного масла и матрешкоподобные скучающие дежурные в смешных шапках-пирожках. Еще он заметил, спускаясь вниз, что резиновый поручень все так же, как и в восьмидесятые бежит быстрее, чем лента эскалатора. Это окончательно его успокоило, и он забыл про игру в путешествие во времени. На станции Китай-город он сделал пересадку и поток утомленных пассажиров понес его от душного вагона к выходу.

Он встал на эскалатор тремя шагами ниже крупной пожилой женщины с тележкой и, задрав голову, вгляделся в ниточку спускающихся людей. Загадал: — Если встретится негр, квартальный отчет сдам легко. Как выяснилось через минуту, негров в Москве не хватало. Особенно в его районе. И квартальный отчет затрещал по швам. Даже не начатый, он уже в голове представлялся чем-то непропеченным и безнадежным. А мысль неслась дальше: — А если бы я сам был негром? Шел бы сейчас по улице, гибко размахивая длинными руками, улыбался бы белозубо проходящим мимо девушкам. Небезуспешно. Звали бы меня Карим, и в заднем кармане тесных джинсов лежал бы блокнот с номерами телефонов красивых русских девушек. Наташя, Галына, Татанья. Он пожевал русские имена на иностранный лад со смаком, словно леденец во рту покатал, и улыбнулся оттого, как глупо они звучат. Вспомнил Лизу и передумал быть неотразимым и желанным: — Да на черта мне сдались эти бабы! Морока одна. Особенно с современными.

Воображение послушно и живо нарисовало ему картинку. Он прогуливается неспешно в обнимку с девицей в джинсах с низкой талией и с проколотым пупком. На ней накинута белая лакированная куртка из кож зама. Коротенькая, со всякими молниями и побрякушками золотистыми. Под ней блузка с глубоким вырезом. А там есть на что поглядеть! Лицо ее упорно не рисовалось, и Петр Иванович сосредоточился на других деталях. Девица буквально на нем повисла. Чавкает жвачкой весело и мотает из стороны в сторону маленькой аппетитной попкой. А он улыбается, как идиот, называет девицу Заей и все пытается засунуть правой рукой обратно в джинсы эти ее ажурные розовые трусики. Безуспешно. Левой рукой он, тем временем, мотает туда-сюда старым кожаным портфелем с квартальным отчетом. Который, если кто забыл — ждет тяжелая судьба и полное забвение. У девицы в руке с длинными накладными ногтями мобильник, который с искажениями выплевывает в окружающую гармонию песенку. На удивление тупую. За странной парочкой далеко тянется шлейф приторных до оскомины духов.

— Здравствуйте, Антонина Павловна, — кивает он соседке, прогуливающей собачку, — А мы вот с Заей из театра идем.

— Добренького вечера, Петр Иванович, — мило улыбается соседка, — И Вам того же, Зая…

— Бред! — он встряхнул плечами, словно сбрасывая глупый образ на землю, и толкнул стеклянную дверь.

На улице посвежело. Солнце висело над крышами, словно оранжевая пуговица на разболтанной ниточке. Но невидимая нить потихоньку ослабевала под напором прохладного ветерка, и солнце опускалось все ниже, и вот оно стукнулось о крыши домов, рассыпая по городу брызги теплых бликов. Пахло завтрашним ненастьем. Люди спешили по домам, стараясь нагнать собственные длинные тени, а Петр Иванович загрустил. Неплохой, в общем-то, день катился к закату, и его стало жаль. Петр Иванович задумался. Вот сейчас он зайдет в универсам. Купит двести грамм салата мимоза и что-нибудь еще, на что упадет взгляд. Придет домой, пофыркает в ванной и переоденется в старые домашние джинсы и широкую линялую футболку. Поужинает перед телевизором. Пощелкает каналами. Станет зевать и уснет тут же на диване, кое-как разложив постель. Едва перед глазами поплывут первые размытые кадры сна, день умрет и наступит новый. Какой он будет — неизвестно. Это еще посмотреть надо. Попробовать на зуб. А этот день ему даже очень нравится. Двадцать первое апреля. Хороший, спокойный и уютный получился день. И вот выходит, что он каждым своим движением, каждым действием — словно нож в спину всаживает уходящему дню. Убивает против собственной воли.

Петр Иванович замедлил шаг, выходя на бульвар по дороге домой.

— Не буду торопиться. Пусть день продлится дольше, — решил он.

Под ногами захрустела гранитная щебенка. Солнце грело спину и затылок, а лицо замерзло, обдуваемое ветерком.

— Если бы не седина, голова нагрелась бы еще больше, — подумал он и с удовольствием вздохнул полной грудью. В остывающем воздухе, как ошалелые носились терпкие запахи земли и новой травы.

Петр Иванович привычно пробежался взглядом по бульвару и в шести или семи скамейках впереди заметил странно напряженный женский силуэт. Женщина сидела вполоборота, прислонившись плечом к высокой спинке, и смотрела прямо на него. Он подумал, что ей должно быть неудобно сидеть в таком положении. Вот если бы она закинула на скамейку ноги, убрав под себя, как это обычно делают женщины, тогда, пожалуй, не выглядела столь напряженной. Хотя, (мысли его по обыкновению понеслись дальше, влекомые предвкушением игры), так бы ей тоже было неудобно. Ведь сиденье жесткое и она скоро бы отсидела ноги. На них отпечатался бы полосатый рисунок скамейки, а этого никакая женщина допустить не может. К тому же ей пришлось бы снять туфли, что тоже не совсем удобно в общественном месте.

Он приближался, а она смотрела на него, не меняя позы. Он пока не мог разобрать ее лица, но виделся вызов в ее взгляде. Она смотрела неподвижно, чуть откинув голову назад. В какой-то момент ему показалось, что время и вовсе застыло, как на фотокарточке. Это ему понравилось. Фото такое он с удовольствием бы разместил на рабочем столе конторского компьютера. А лучше подвесил бы в рамке над диваном дома. Бульвар, длинные тени, отбрасываемые кленами и фигуркой мужчины, который идет навстречу ожидающей его женщине. Чистая поэзия в кадре.

Когда до скамейки оставалось несколько метров и он, наконец, смог рассмотреть черты лица женщины, показалось, что он ее знает. Или знал в одной из прошлых жизней. На вид ей было около сорока, и выглядела она недурно. Светлые длинные волосы мягкими прядями спадали на плечи, чуть вздернутый носик тонкой линией делил лицо пополам. Глаза закрыты. Оказывается, она подставляла лицо лучам заходящего солнца. Наслаждалась его теплом.

До нее оставалось несколько шагов, вдох и выдох; и ему захотелось сказать ей что-нибудь, привлечь внимание, но он был в таких вопросах нерешителен, даже робок, и понял, что пройдет мимо. В лучшем случае сядет на пару скамеек дальше и будет поглядывать в ее сторону. Когда солнце скроется за старыми домами, она уйдет. Может быть, даже посмотрит на него с легким укором на прощанье. Впрочем, такое уже случалось. А значит это не фантазия, а играть в такие игры всегда больно и грустно.

Вот он поравнялся с ней и только хотел отвести взгляд, ведь неприлично так пялиться, как длинные ресницы задрожали, и она открыла глаза. Голубые, как небо этим утром. А в них пляшущими чертиками — крошечные рыжие крапины. Петр Иванович провалился в эти глаза и падал в них стремительно, а ноги двигались сами по себе, и все осталось на местах — дома, деревья, заходящее солнце, чириканье птиц; только он не знал ничего, кроме этих глаз. И не то познавал их, не то вспоминал что-то давным-давно забытое…

И тогда она сказала: — Здравствуй, Петя.

Этого Петр Иванович не ожидал. Словно статуя в музее с ним заговорила. Ну, не могут такие красивые женщины к нему обращаться! На бульваре. Первыми. Никогда.

— Она назвала меня по имени? — Он остановился, на долю секунды вынырнул из синей глубины, и мир ударил со всех сторон красками, предметами, запахами и звуками. Будто затянулся сигарой. И ни закашляться, и ни вздохнуть. Петр Иванович в изумлении перевел взгляд с ее глаз на рот, только что взорвавший мир двумя простыми словами, и обратно. И снова провалился в синеву. А в глазах у нее на самом дне — смешинки и что-то еще, от чего неловко стало, даже вспотел.

— Извините? — только и смог он выдавить.

— Ты что, не узнаешь меня? — спросила она, улыбаясь.

В ее голосе, глубоком и сильном, промелькнули знакомые интонации, и это заставило память метаться по самым потайным уголкам. Петру Ивановичу показалось на мгновение, что эта красивая женщина взволнована, хоть и прячет это искусно. А она выпрямилась, поправила волосы, и так это у нее вышло естественно и спокойно, что он еще больше стушевался. А потом заметил крохотный белый шрам в уголке ее рта. Справа. Похожий на латинскую S. Он мог поклясться, что видел такой. У человека, которого любил когда-то давно.

— Лена? — прошептали губы. Они вспомнили, а он сам еще до конца не понял.

— Ну, наконец-то, — смеясь, сказала она, — Неужели я так сильно изменилась?

— Ленка Русанова, — прошептал он, не сводя с нее глаз, и покачал головой, — Ты ли это?

— Я, Петя, я… — она погладила скамейку. Словно собаку, — Да ты садись!

Он неловко сел. Неудобно, на край, так, чтобы видеть ее всю и тут же пожалел, что не сел слева. Солнце слепило глаза.

— Что ты здесь делаешь?

— А ты, значит, все еще тут живешь… В пятом, если память мне не изменяет?

— Точно, в пятом, — ответил он и приставил ко лбу ладонь.

Он смотрел на нее и не находил прежней Ленки в этой холеной, моложавой женщине. А ведь ей тоже сорок восемь. Невероятно…

— Ты замечательно выглядишь!

— Спасибо Петя, и ты тоже. Такой… как бы сказать? — она наморщила лоб, — Солидный что ли. Я бы не узнала тебя, наверное, но мне повезло. Ты шел медленно.

— Я здесь часто гуляю по вечерам после работы.

— А знаешь, как я тебя узнала?

Он помотал головой.

— Ты по-прежнему пинаешь камешки, — она засмеялась и накрыла ладонью его руку, — Совсем, как мальчишка, которого я знала.

Рука ее была прохладной и невесомой. Запахло дорогими духами. Что-то цитрусовое с нотками кориандра. Лена легонько сжала его руку, и у Петра Ивановича перехватило дыхание. Ему хотелось доказать, что он не изменился. Он все тот же фантазер и веселый парень. Петька по прозвищу Лещ. Он распрямил плечи и разогнул спину. Насколько мог.

— Ну, как ты? — спросила она тихо.

— Я? — зачем-то переспросил он, — Я в порядке. Живу, работаю… — он махнул рукой, — Так — суета… Ты как? Рассказывай!

— Я, Петя, теперь совсем другая, — сказала Лена и убрала руку. Достала из сумочки элегантный мобильник, посмотрела на экран как будто немного удивленно, и кинула обратно, — Слушай, ты один живешь?

— Да, — ответил он, — Но…

— Я почему-то всегда думала, что ты будешь один, — сказала она и легонько коснулась пальцами его локтя, — Ты не обижайся.

— Мы с женой разошлись три года назад, — сказал Петр Иванович. Ее слова задели.

— Мне жаль…

— Не страшно, — он улыбнулся, — Ты знаешь, я даже рад, что один теперь. Сам себе хозяин. Так сказать, король своего маленького государства. Делаю, что пожелаю. Иду, куда хочу.

— Я тебя понимаю, — Лена запахнула полы легкого фисташкового плаща, — Прохладно стало…

Петр Иванович с недоумением посмотрел на небо. Солнце оказывается уже село за хребет домов, а он и не заметил. Воздух стал густым, коричневым и прохладным. В домах зажигались огни. Город затихал.

Все, как тогда, в юности.

— А помнишь, мы с тобой здесь целовались? — вдруг спросил Петр Иванович. Он начал вспоминать то, о чем давно забыл. Обрадовался этому, как собака первому снегу, — Помнишь?

— Пойдем к тебе, Петя, — сказала Лена, — Выпьем за встречу старых друзей.

Она встала со скамейки и протянула ему руку: — Идем?

— Да, — засуетился он, — У меня и водка есть дома…

— Универсам ваш еще работает?

— А что с ним будет? Он у нас теперь круглосуточный.

— Удобно, — сказала Лена и взяла Петра Ивановича под руку, — Зайдем за шампанским. Там же можно купить приличное шампанское?

— Конечно…

Они пошли по бульвару. Она слева, держась за его руку и чуть наклонившись к нему, что-то говорила о гениальной книге малоизвестного автора с незапоминаемой фамилией. Он шел ровно, словно только что наутюженные штаны и казалось, он теперь немного выше ростом. Каблуки Лены вязли в гранитной щебенке, она смеялась и тащила его прочь с бульвара на асфальт тротуара через дорогу. Ему стало неловко.

Ему было неловко и в универсаме, когда она расплачивалась за неприлично дорогое шампанское и горку деликатесов, мимо которых он и по праздникам проходил, не задерживаясь и стараясь не вдыхать аромат. Он попытался достать бумажник на кассе, но Лена посмотрела строго и оттерла плечиком в сторону: — Складывай в пакет давай.

Всю дорогу до дома Лена шутила и называла его Таранькой.

— А вот какой этаж, убей — не помню, — сказала она в подъезде, — Донесешь?

Петр Иванович на секунду замешкался, и потянул руки к ее талии.

— Шучу я, Таранька! — крикнула она и побежала по лестнице вверх. Как девчонка совсем.

— Третий, — крикнул Петр Иванович ей вслед, — Пятьдесят пятая квартира!

Он догнал ее на втором этаже. Здесь уже полгода не горела лампочка. Развернул к себе и взял за руки. В темноте ее лица не разобрать, но ему не нужны были ни лампы, ни солнце, чтобы видеть все. Он вспомнил эту ее улыбку. Он теперь вспомнил все.

— Ленка… — выдохнул он.

— Не надо, Петя, — тихо сказала она и легонько толкнула в грудь.

Он сделал шаг назад и отпустил ее руки. Ему снова стало неловко.

А она тихо засмеялась и пошла наверх.

Дверь заскрипела, пропуская их в темное тепло.

Она со смехом ввалилась в квартиру, он сзади протянул руку, и привычным движением зажег свет.

— Ух ты, как тут у тебя! — сказала Лена.

— Как?

— Не знаю… Словно в прошлое попала.

Она пробежалась взглядом по обоям под кирпичную стену. Тронула медные завитки светильника и потрепала тонкими чуткими пальцами загривок фарфоровой собачки на телефонном столике. На кончиках пальцев осталась пыль. Стряхнула, как брызгают водой, и подняла на Петра Ивановича задумчивый взгляд. И тут же рассмеялась легко: — Расслабься, Плещев! Мне у тебя нравится. Ты проходи, а мне позвонить надо кое-кому. Ну и руки помыть…

И вытолкнула из прихожей. Даже не дала помочь снять плащ.

Он прошел в гостиную, встал посредине, под люстрой и посмотрел на свое жилище. Слева направо, не пропуская ни одной детали. Глазами Лены. Все, что вчера еще так нравилось своим привычным удобством и простотой, выглядело жалко и запущено.

— Пора делать ремонт, — подумал Петр Иванович, — Вынести все к чертовой матери и купить новую мебель…

Он вздохнул и занялся наведением лоска. Для начала убрал следы холостяцкой жизни. Носки под диван, журналы в шкаф, мусор, объедки вчерашние хоть бы и в этот пакет — завтра разберусь. Подтянул поближе к дивану массивный журнальный столик. Водрузил в центр шампанское и закуску. Два бокала и приборы. Прислушался. Слов было не разобрать, но судя по интонации, Лена с кем-то ругалась. До него доносились отдельные слова: — Какого… битый час… а теперь ты… Он покраснел. Схватил пульт с дивана и включил телевизор.

— Ого! У тебя уже все готово, — сказала Лена с порога. Она прошлась по комнате, тронула корешки книг и села на диван, — Ну, Петя, открывай!

Петр Иванович мастерски открыл шампанское. Без хлопка.

— За встречу!

— Ура!

Пузырьки зашипели в носу. Петр Иванович мотнул головой, засмеялся и допил до дна: — Принести бы водки, да неудобно, — подумал он, — Невесть, что подумает…

Он наполнил бокалы.

— Петя, а ты помнишь Надю? — спросила Лена.

— Мою соседку?

— Да, — сказала Лена и пригубила шампанское.

Конечно, он ее помнил. Вернее, только что вспомнил. Как и многое в этот вечер. Надя Михайлова. Ленкина школьная подружка, она и принесла тогда ту записку от нее. Через полгода, как он бросил институт. Он тогда уже работал. И все еще с ума сходил от горечи и разочарования. Хотелось сломать, разбить все. Казалось, что весь мир его предал. А тут эта записка от нее. Смешная, трогательная. Но было слишком поздно. А Надя? Они продали квартиру в начале девяностых и переехали на окраину. Вроде бы в Митино.

— Ну, и как она?

— Надя умерла в прошлом году, — сказала Лена.

— Как умерла?

— Обычно, Петя. От рака.

Он не знал, что сказать. Они помолчали. Лена ковыряла вилкой икру, он смотрел на нее. Страшно хотелось есть, но как-то неудобно было.

— Ты так и не сказала, как ты… Что здесь делаешь? Как живешь? — спросил Петр Иванович.

— Я, Петя теперь совсем другая. Не такая, какой ты знал меня.

— Ты… чудесная!

— Ты не можешь знать — Лена бросила вилку на стол, — Я ведь тоже себя сломала. Мечтала о любви, о счастье. Какой же дурой я была, Петя! Наивной милой дурочкой. А теперь уж поздно. Я теперь плохая…

— Лена! — он протянул руку. Хотел погладить по плечу, но она отшатнулась и встала с дивана.

— Ты даже представить не можешь…

Она подошла к окну и ткнулась лбом в стекло. Во дворе стало совсем темно, и только сбоку возле помойки голубым тусклым светом обкрадывал ночь одинокий фонарь. Кругом машины, натыканные, как попало. Ни души.

Лена достала телефон и набрала номер.

— Приезжай, — только и сказала. Этим своим сильным грудным голосом.

Вернулась, села на краешек дивана и улыбнулась.

— Вот и все, Петя. Пора.

— Жаль, — сказал он.

Она усмехнулась, допила шампанское и засобиралась.

— Не провожай меня.

Он подал ей плащ и открыл дверь.

— Прощай, — она тронула губами его щеку.

— Пока.

Он закрыл дверь. Постоял минуту, держась за дверную ручку, выключил свет и вернулся в комнату.

За окном глухо хлопнула дверь, басовито заурчал мотор и зашуршали шины. Все тише и тише, пока не смолкли совсем.

— Уехала, — прошептал он.

Наутро страшно болела голова. Петр Иванович опаздывал на работу, что случалось с ним не часто. Москва скрылась в пелене дождя, вымывая скопившиеся за зиму мусор и грязь. Ветер колол пригоршнями сбоку, и зонтик был почти бесполезен. Петр Иванович подбежал к пешеходному переходу и выглянул из-под зонта. Проехавший серый седан окатил ботинки мутной волной. Он чертыхнулся и побежал через дорогу. Странно — ни одной машины ни туда, ни оттуда. И мысль в голове молнией. Машина-невидимка! Одна из самых любимых и частых фантазий. Переходишь пустую дорогу и представляешь себе машину-невидимку, которая несется прямо на тебя. Ты ее не видишь и не чувствуешь опасности, а она уже скрежещет тормозами и разворачивается в заносе. А потом — бац! И ты в лепешку.

Он почти добрался на ту сторону, когда фантазия ожила. Кинул взгляд вправо и будто услышал визг тормозов сквозь шум воды. А на кипящем от дождя асфальте — исчезающий пенный след. Он выронил зонтик и закрыл лицо руками. Удар! Воздух стал в горле комом, ни туда, ни сюда, тело пронзила страшная боль. В спине слева. Он сделал два вихляющих шага и упал боком на обочине в бурлящий поток воды.

— Мужчине плохо!

Петр Иванович ощутил чьи-то руки на теле.

— Вызовите скорую!

Его куда-то несли, а потом дождь перестал бить в лицо. Он почувствовал под спиной скамейку.

— Как вы, мужчина?

— Да не трогайте вы его! Не видите, у него удар…

Голоса доносились тихо, словно через слой ваты. Болела вся левая сторона тела, и мучительно хотелось пить.

— Неужели это конец? — подумал Петр Иванович.

В глазах проносились звезды, вспыхивали и гасли. Шум в ушах стих, и он с облегчением понял, что все это была игра. Одна большая фантазия. Предательство Лены, собственное тупое упрямство и девятнадцать лет в бухгалтерии. Странная несчастливая женитьба. Чужая жизнь, которую он переживал, корчась от брезгливости и отвращения. Все — фантазия.

Его наполнила радость. Она вытеснила боль, и Петр Иванович впервые за многие годы захотел жить. Откуда-то издалека донесся вой сирены, и он снова почувствовал на себе руки. Открыл глаза и увидел людей, похожих на ангелов. Контуры их были смазаны.

— Ничего… — подумал он, проваливаясь в темноту.

Перед тем, как Петр Иванович закрыл глаза, он заметил на лице одного из ангелов маленький белый шрам в виде латинской S.

СЛЁЗЫ

Быть дедушкой замечательно.

Мы заходим в казарму, и дневальный на тумбочке орет: — Смирно!

Меня, скорее всего, он и не приветствовал бы так. Но рядом мой друг и земляк Коля Шинкаренко. Старший сержант и замкомвзвода. Лютый дедушка. Он идет по коридору так, будто собрался пуститься в пляс. Ноги в обтягивающих хб полусогнуты, руки, как у Кинг-Конга в стороны. Кажется, вот сейчас он звонко хлопнет по толстым ляжкам ладонями, разведет руками и пойдет по кругу, стуча каблуками и взвизгивая. Бык он, а никакой не танцор. Я с таким на гражданке рядом бы не присел. А здесь он мой кореш.

You’re in the army now.

Каждый раз удивляюсь, глядя на его лицо. Именно таким я себе Франкенштейна всегда и представлял. Вот он прямо передо мной. Уже полтора года смотрю на его морду. Не хватает только болта в башке и кровоточащих шрамов. Хотя при таком отношении к жизни он их скоро получит. А мне еще в институте доучиваться. Поэтому стараюсь не растерять последние крохи интеллекта. Здесь это сложно.

— Эй, щегол! — говорит Коля, растягивая звуки. При этом он умудряется не шевелить губами. Это он так обращается к дежурному по роте. Имеет право: — Дуй в столовую, принеси дедушкам подливы с хлебом.

Потом оборачивается ко мне и ржет, как слабоумный.

— Хочешь подливу, брат? — спрашивает у меня, булькая смехом.

Издевается. Кто ж ее не хочет? Подлива в армии — первый деликатес. Мы жрем ее с мясом, а молодые давятся сухой пшенкой.

— Конечно хочу, — отвечаю, — И компот прихвати, — бросаю дежурному, прислонившись к решетке оружейки.

— Эй, щегол! — останавливает Коля дежурного, — В ленинскую комнату все занеси. Там будем.

Мы заходим в ленинскую комнату. Там тихо. Пара духов пишет письма за школьными партами, еще один читает устав. В углу Лопата с Петровым играют в шашки. Они фазаны, отбегали свое. На стенах плакаты, призванные поднимать патриотический дух солдата. За окнами бесполезное лето.

— Смирно! — кричит Лопата.

Увидел, наконец. Голос у него дурной, в одном слове умудрился двух петухов пустить. Дебил. Духи подскакивают в воздух, как зенитные ракеты «Вега» со старта.

Люблю этот шум и возню приветствий.

Только один молодой, словно не слышит команды. Сидит, сгорбившись над листками письма. Даже не пошевелился. Из худеньких плеч торчит плохо стриженая голова с узким лбом и большими ушами. Уставился в свои листки, как загипнотизированный.

С каждой минутой все интереснее. Мы с Колей стоим у входа. Наблюдаем.

Лопата бросает свои шашки и одним прыжком подлетает к молодому.

— Бубякин, твою мать! Встать!

Бубякин подлетает с табуретки. Моргает узкими глазками. А в них слезы. По озеру Байкал в каждом. Бубякин моргает и озера выходят из берегов. Бегут по скуластому лицу дорожки слез.

— Ты что сука, приказа не слышал? — орет Лопата, — Оглох?

Конопатое широкое лицо его налилось кровью. В глазах ненависть. Выслуживается падла перед Колей.

— Чукча он, этот Бубякин, — говорит нам и больно тычет пальцем парню в грудь, — Натуральный чукча, как из того анекдота.

— Ты чего ноешь, козел? Баба что-ли бросила? — Лопата хватает листки бумаги и тычет Бубякину в лицо.

— Не трогай, — тихо говорит Бубякин, шмыгает носом и забирает листки.

— Чего?

— От мамы письмо. Не трогай, — слезы все еще бегут по его лицу.

— Случилось что? — спрашивает Коля, подходя вразвалку к Бубякину.

— Нет, — он пожимает плечами.

— Почему тогда плачешь? — Коля оттирает Лопату в сторону, — Не бойся, говори.

— Вот, — Бубякин протягивает Коле исписанные мелким почерком странички, — Письмо от мамы пришло. Соскучился я…

— Ах ты чмо! — крикнул Лопата и занес над ним руку.

Бубякин сжался. Голова в плечах по самые уши. Видно, что побои для него не впервой.

— А ну отвали! — Коля схватил Лопату за руку и швырнул в сторону. Лопата вскрикнул, налетев на парту, прокатился по ней спиной и грохнулся на пол. В углу заржал Петров.