Бесплатный фрагмент - Фантазиста. Первый тайм

Предисловие

(с элементами дисклеймера)

Дорогой читатель!

Если ты открыл эту книгу, значит, готов окунуться в непростой, но яркий мир детской души. Поэтому будь готов пройти вместе с главным героем все перипетии его судьбы, выслушать его жалобы и осуществить его мечты.

Я думаю, ты уже понял, что я очень люблю футбол. Особенно итальянский. В романе я постаралась передать атмосферу этой игры и этой страны. При этом я сохранила хронологию некоторых событий, потому что именно так я проживала эти моменты сама, но у большинства сцен вымышленные даты и факты. Я сделала это для того, чтобы мой роман не казался документальным. Он полон собирательных образов и историй, поэтому не стоит сверять его с Википедией.

Есть в нём ещё одна изюминка, с которой ты столкнёшься уже на первых страницах. Это названия команд. Дело в том, что у футбольных болельщиков для каждого клуба или национальной сборной есть свои прозвища. Чаще всего они происходят от эмблемы клуба (орлы, волки, быки) или от расцветки формы (красно-черные, небесно-голубые, гранатовые). Но бывает, что прозвище появляется после какой-то трагичной или триумфальной истории. Мне хотелось передать эту черту футбольной жизни, поэтому в романе названия всех клубов заменены на прозвища — чтобы ты, читатель, погрузился в мир футбольных фанатов и говорил с ними на одном языке. Впрочем, в конце книги есть подсказки, какие прозвища носят команды.

При этом роман не только и не столько о футболе, сколько о становлении личности, о том, какой витиеватой бывает дорога к вершине. Каждый, кто идёт к своей мечте, найдёт здесь то, на что откликнется его сердце.

Но особенно хочу обратиться к тем читателям, у которых есть дети. Эта книга и для вас. Она поможет вам взглянуть на своих сыновей или дочерей под новым углом, приоткрыть завесу подростковых тайн и мыслей, мечтаний и страхов. Надеюсь, вы сможете лучше понять своего ребёнка, найти с ним общий язык и поддержать его тогда, когда ему это особенно необходимо.

1

Моя тётя Изабелла была женщиной доброй, но слишком одинокой. Одинокой не в том смысле, в каком одиноки, например, творческие люди. Она находилась в перманентном поиске мужа. Непременно богатого и молодого. Правда, на двадцать девятом году критерий «молодой» сменился на более демократичный «нестарый». Однако это не меняло ситуацию: тётя по-прежнему оставалась незамужней, с олимпийской упорностью продолжая знакомиться с мужчинами в казино, где работала барменом.

Именно поэтому моё появление в её жизни было так некстати. Согласитесь, семилетний племянник для одинокой женщины, жаждущей замужества, очень большая проблема. Однако, как я уже говорил, тётя Изабелла была доброй и свою сестру, то бишь мою маму, очень любила. Поэтому скрепя сердце взяла меня на воспитание.

Вы спросите, почему моим воспитанием не занималась мама? Грустно об этом говорить, но моя мама умерла за месяц до того, как мне исполнилось два года. С тех пор заботу о моих жизненно важных потребностях взяли на себя мамины родители. Я жил у них за городом, копался в клумбах вместе с бабушкой, ходил на рыбалку вместе с дедушкой, помогал тёте Изабелле распаковывать сумки, когда она приезжала навестить родителей. А по вечерам, если я долго не засыпал, бабушка рассказывала мне про маму.

Её звали Маргаритой. Она росла болезненной и замкнутой девушкой. Но была у неё любовь всей жизни — молодой футболист. Парень он был талантливый, красивый и по части девок не дурак. Как получилось, что моя мама от него забеременела, никому не известно. Тётя Изабелла говорила, что Марго просто выдумала роман с этим футболистом, чтобы родителям не было стыдно за нечаянного внука. На самом же деле, считала моя тётя, маму просто изнасиловал какой-то подсобный рабочий. Правда, так говорить она стала уже после маминой смерти. И при этом смотрела на меня полными сочувствия глазами.

Но потом моей тихой и местами счастливой жизни пришёл конец. Внезапно от сердечного приступа умер дедушка, и бабушка с горя заболела. Состояние её ухудшалось, и на семейном совете было принято решение поместить бабушку в пансионат, дом сдавать в аренду, а меня отправить на постоянное проживание к тёте Изабелле. Не скажу, что она восприняла это с энтузиазмом, но отдавать единственного внука в приют бабушка не позволила. Впрочем, и она вскорости умерла. Тётя Изабелла поплакала, продала дом, но меня в приют не отвела. Как оказалось, это был всего лишь вопрос времени.

Тем не менее близилась пора, когда нужно было определять меня в учебное заведение. Первый класс я окончил в городке, где мы жили. Учился так себе, писал с ошибками, считал ещё хуже — в общем, знания с трудом влезали в мою голову. Может быть, потому, что она была забита фантазиями о том, как здорово бы мне жилось с мамой и папой. Но оставшись без ежечасного внимания бабушки, я постепенно отбивался от рук. И тётя Изабелла предчувствовала беду, потому что ребёнком я рос подвижным, а значит, школа могла стать испытанием скорее для неё, нежели для меня. И тут очень вовремя тётя узнала об открытии «Резерва нации».

Об этом «Резерве» стоит рассказать отдельно. Задумка открыть футбольную школу-интернат для мальчиков принадлежала Софии Менотти — жене известного футболиста Джанлуки Менотти. Своих детей у Софии не было, а потребность в материнстве росла с каждым годом, поэтому она намеревалась выплеснуть накопленную нежность и заботу на маленьких оболтусов. Вообще-то, школа называлась просто спортивной и носила имя футболиста-основателя. «Резерв нации» — это формулировка одного журналиста, которая вскоре прочно приклеилась к этому учебному заведению.

Итак, тётя Изабелла прознала про «Резерв» и ясно увидела меня в рядах его воспитанников. Она бы лучше с таким напором устраивала свою семейную жизнь, чем мою футбольную, потому что под образ ученика школы Менотти я не подходил по всем параметрам. Во-первых, в школу зачисляли мальчиков девяти-десяти лет, а мне в тот момент только что исполнилось восемь. Во-вторых, хотя я и был подвижным ребёнком, никакими физическими нагрузками, кроме копошения в клубах вместе с бабушкой, меня не обременяли, опасаясь не очень благонадёжной наследственности: моя мама умерла от острой почечной недостаточности. На гены же отца-футболиста, если таковой действительно имел место в маминой судьбе, особо никто не надеялся. В-третьих, для «Резерва» отбирались одарённые воспитанники детских спортивных школ, чьи родители не могли оплачивать тренировки чада и покупать ему хорошее обмундирование. Одним словом, то были дети из семей с достатком ниже среднего. Как выяснилось позже, найти хотя бы дюжину одарённых мальчиков в нашем городе оказалось задачей не из лёгких, потому что клубы с неохотой расставались с талантами, и София отправилась по соседним городам. Однако и там её ждало разочарование, поэтому вместо положенных по Уставу двадцати шести воспитанников в школу было зачислено только двадцать четыре. Это и сыграло главную роль в моей жизни.

Итак, в тот судьбоносный момент острой недокомплектации в конце августа на территорию «Резерва нации» вошла моя тётя. Нарядив меня, как витринную куклу, сама она надела старое платье в синий горох и стоптанные босоножки. Сие должно был символизировать вопиющую бедность нашей семьи и всеобъемлющую заботу тёти обо мне. Добившись аудиенции у Софии Менотти, тётя Изабелла усадила меня на огромный кожаный диван в приёмной и скрылась за дверями кабинета.

Разговор, надо полагать, шёл женский и серьёзный. Я с удовольствием рассматривал стены, увешанные плакатами Джанлуки Менотти и других футболистов сборной, затаив дыхание, взирал на настоящую форму столичного клуба с фамилией основателя школы. В общем, были у меня свои интересы в той приёмной, пока не появилась секретарша. После нашего прихода она куда-то отлучилась и теперь ворвалась в приёмную, словно враг в осаждённый город, пронеслась вдоль моего дивана с каким-то листком, юркнула за дверь кабинета Софии Менотти, через минуту вынырнула обратно и так же стремглав выскочила в коридор. Естественно, после такой бурной передислокации дверь в кабинет она плотно не закрыла, отчего мне стало слышно, о чём разговаривают тётя Изабелла и директор «Резерва нации». Я придвинулся поближе и стал вслушиваться.

— Я вас правильно понимаю: мальчик — круглый сирота? — спрашивала София.

Мне сразу понравился её голос: тёплый, бархатистый, добрый.

— Понимаете, его отец жив и здоров, — со вздохом отвечала тётя Изабелла, — но никто не знает, кто он. Сестра говорила, что у неё был роман с одним ныне известным футболистом. Роман или не роман — трудно сказать, но после этого появился Франческо.

— Ваш мальчик никогда не занимался спортом, и тем более футболом.

— Он очень подвижный и развитый ребёнок, он быстро догонит остальных, — настаивала тётя Изабелла. — Возьмите его хотя бы на полгода, а там посмотрим.

— Но у нас не приют, синьора Фолекки, — не сдавалась София.

— Я буду навещать племянника каждую неделю, — в ответ упорствовала тётя.

В этой нелёгкой битве она начинала брать верх, потому что её желание от меня избавиться было намного сильнее нежелания Софии Менотти меня брать. После недолгих уговоров директор «Резерва нации» сдалась:

— Хорошо, пусть мальчика посмотрит тренер.

Женщины вышли из кабинета. Тётя Изабелла выглядела так, словно ей удалось остановить арабо-израильский конфликт. Он взяла меня за руку и важно повела вон из помещения, следуя за директрисой. Мы вышли на улицу и обошли здание школы, за которым находился стадион. Не такой большой, конечно, как «Стадио Олимпико», но на меня он произвёл неизгладимое впечатление.

Признаюсь честно, до сего момента я в футбол играл всего три раза, если это можно назвать игрой. Взрослые мальчики, которым было по девять-десять лет, неохотно брали меня в команду и всё время ставили на ворота, коими служили прямое, как мачта, дерево и столбик из дырявых покрышек. Верхних пределов ворота не имели, а потому всё, что пролетало между импровизированными штангами на любой высоте от земли, считалось голом. Напомню, что роста я был невыдающегося и лет мне было всего семь, поэтому пропускал я много, хотя и отчаянно бросался на мячи. Во время первой игры мне от души залепили мячом по носу, кровь текла минут двадцать, но я, мужественно стоял в воротах, роняя в пыльную траву крупные алые капли. После третьей игры, когда я пропустил какое-то немыслимое количество мячей (считать я тогда не умел, приходилось только догадываться о размерах трагедии), меня побили. После этого я стал избегать футбола.

Но сейчас, когда я увидел это поле, которое показалось мне просто огромным, эти свежевыкрашенные ворота, эту яркую траву и вытоптанные в штрафной зоне пролысины — всё это родило во мне чувство неземного восторга. Возможно, во мне заговорили отцовские гены. Я с трепетом ступил на газон, едва поспевая за женщинами, которые решительно приближались к двум мужчинам, стоящим на противоположной стороне.

Один из них — невысокий пожилой, но поджарый дяденька с проседью в русых волосах — что-то говорил высокому и могучему красавцу в спортивной форме. Футболка выгодно подчёркивала его рельефные мышцы груди, а бицепсы так натягивали рукава, что казалось, будто ткань сейчас лопнет. Завидев нас, мужчины умолкли и с любопытством ждали нашего приближения.

— Синьор Гаспаро! — окликнула София красавца, и я обомлел, потому что сразу узнал его. Это был Альберто Гаспаро — опорный полузащитник столичного клуба, в прошлом сезоне получивший какую-то жуткую травму, из-за чего был вынужден уйти из большого спорта. Вблизи он выглядел совсем не так, как на поле, да ещё и по телевизору. Тётя Изабелла, видимо, одновременно со мной сообразила, кто перед ней стоит, и преобразилась прямо на глазах. Даже дурацкое платье вдруг стало выгодно подчёркивать её женские прелести.

— Синьор Гаспаро, — повторила София, когда мы подошли совсем близко. — Вот эта синьора хочет отдать нам на обучение своего племянника. Но дело в том, что он… эээ… он не занимался спортом ни дня. Не могли бы вы посмотреть его и сказать, сможем ли мы принять его в ряды воспитанников?

Альберто Гаспаро смерил меня скептическим взглядом, и я готов был провалиться под землю, устыдившись своего неспортивного детства. Наверное, в другой момент он бы посчитал меня ничтожеством и отрезал мне путь в большой спорт, но со мной была любящая тётя Изабелла. Любящая не только меня, но и богатых мускулистых красавцев. Красавцев, пожалуй, даже больше, чем меня. Это и сыграло в моей судьбе ключевую роль. Тётя стрельнула в футболиста глазами и заговорила с придыханием:

— Синьор Гаспаро, вы не представляете, как Франческо любит вас. Он не пропускал ни одной вашей игры. Вы бы видели, как он плакал, когда вы получили травму. Да, конечно, он не занимался в секции, потому что жил в деревне с дедушкой и бабушкой. Он круглый сирота, о нём некому было позаботиться, — в голосе тёти появились нотки, от которых мне стало нестерпимо жаль себя, даже комок в горле встал. — Неужели вы отнимете у мальчика мечту?

Альберто ещё раз оглядел меня, но уже не с таким явным презрением, потом снова перевёл взгляд на тётю Изабеллу. Окрылённая первой удачей, она продолжила с ещё бо́льшим рвением:

— Всё, о чём я прошу, — это взять мальчика на какое-то время, присмотреться к нему, понять, что он из себя представляет. Если вы увидите, что от него не будет толку, его всегда можно вернуть мне.

— Он подходит нам по физическому развитию? — прервала тётю София.

— Софи, не в развитии дело, — вмешался пожилой мужчина. — Если у парня есть талант, физику всегда можно подтянуть. Главное, как он себя в игре будет чувствовать.

— Антонио правильно сказал, — поддакнул Гаспаро. — Физическое развитие ни при чём.

— То есть его можно брать? — на всякий случай уточнила синьора Менотти.

— Возьмём, а там посмотрим, — пожилой мужчина подмигнул мне, и я понял, что моя жизнь с этого момента кардинально изменится. Я готов был порваться на части, чтобы не разочаровать этих милых людей: великолепного Альберто Гаспаро и дедушку Тони — так я про себя назвал пожилого господина. И в эту же секунду, как мне показалось, София Менотти меня возненавидела.

2

Через неделю тётя Изабелла собрала мои нехитрые пожитки в маленький чемоданчик и снова привела в «Резерв нации». Теперь уже навсегда. Сердце моё тревожно билось в предчувствии, я понимал, что теперь всё будет по-другому, но не осознавал — насколько.

Школа находилась на окраине города, на территории, некогда принадлежащей специализированному интернату, но потом это заведение расформировали, и муниципалитет не знал, куда пристроить огромную территорию с четырьмя корпусами и просторным, но одичавшим садом — и тут так удачно подвернулся Джанлука Менотти. Правда, сначала он открыл здесь тренировочную базу, но детским спортивным школам оказалось неудобно возить сюда учеников. Поэтому через два года идея трансформировалась в спортивный интернат.

Как я уже говорил, по Уставу школы в ней должно было учиться двадцать шесть учеников. Больше принять заведение не могло, потому что комнат для проживания было всего тринадцать. В каждой стояла двухэтажная кровать, квадратный стол, за которым можно было делать уроки вдвоём, два стула и шкаф с двумя абсолютно одинаковыми, зеркально расположенными отделениями. То есть всё в «Резерве» было парным, кроме меня. Я значился двадцать пятым учеником — и это тоже сыграло в моей судьбе непоследнюю роль.

30 августа состоялось открытие «Резерва». Тётя проводила меня до комнаты, помогла распаковать чемодан. Мне было невыносимо думать о том, что она сейчас уйдёт на неделю. Лучше бы она просто довезла меня до ворот школы и оставила там. Но, видимо, тётя чувствовала себя виноватой передо мной, поэтому её попытка обустроить мой одинокий быт была наполнена исключительной женской нежностью. Я держался изо всех сил, чтобы не заплакать, потому что знал: тётя Изабелла боялась моих слёз больше всего на свете. Расстраивать такую хорошую женщину я не хотел.

Разложив вещи по местам, наказав мне чистить зубы и мыть руки, тётя взглянула на часы, ахнула, схватила меня за руку, и мы помчались вниз — на торжественное открытие. Директор школы уже завершала приветственную речь, а двадцать четыре мальчика и их родители внимали этой отважной женщине, задумавшей авантюру, в успех которой никто не верил. К нашему приходу София Менотти как раз закончила и предоставила слово своему мужу.

Джанлука Менотти вышел к микрофону и произнёс незатейливый текст про то, как он рад служить примером для подражания молодому поколению. Но я не слушал его — я смотрел на этого человека во все глаза, и у меня аж дыхание перехватывало. Думаю, с остальными мальчишками было то же самое. Менотти в то время был капитаном столичного клуба. Молодой, сильный, великий — настоящий победитель, настоящий вожак. Ему было двадцать девять лет — возраст для футболиста серьёзный, но как раз такой, чтобы заслуженно стать символом не только клуба, но и национальной сборной.

Сказав текст, он встал в сторонке, рядом с бывшим одноклубником Гаспаро, они начали болтать, Гаспаро улыбался и кивал. Рядом с Джанлукой он блёкнул. Не в том смысле, что Менотти был красивее или сильнее его — нет! Наоборот, Альберто превосходил своего капитана по красоте лица и фигуры. Был он слажен, как древний олимпийский бог — с него бы только скульптуры лепить. Но в позе Джанлуки, в каждом его жесте, в каждой улыбке было столько достоинства и величия, что юный божок Гаспаро выцветал на его фоне.

Под самый конец встречи у Джанлуки зазвонил сотовый телефон, и футболист, ответив, продолжать разговор почему-то ушёл в здание, чтобы не мешали громкие звуки. София Менотти объявила учебный год открытым и сообщила, что сейчас Альберто Гаспаро раздаст ученикам специальные подарки. Мальчики с радостью ринулись к нему, а он, усмехнувшись, махнул рукой и скомандовал:

— Ну что, бобры, вперёд! За подарками!

Эти его «бобры» мне сразу не понравились. Правда, потом я узнал, что у Гаспаро есть своя градация прозвищ. «Бобры» — ласкательное, «олени» — недовольное, а «мелочь» или «мелюзга» — снисходительное. «Бобры», то есть мы, подняв невообразимый галдёж, вприпрыжку бежали за Альберто, который уверенно шёл к небольшому синему пикапу, припаркованному недалеко от поля. На полпути к машине меня догнала тётя Изабелла и, крепко схватив за руку, потащила обратно.

— Но тётя! — упирался я. — Там подарки!

— Подарки именные, хватит на всех, — отрезала она.

Я понимал, что хватит, я просто хотел получить свой из рук Гаспаро!

— Ческо, не отставай! — тётя приволокла меня к тому месту, где недавно было собрание. Некоторые родители уже разошлись искать своих детей, чтобы попрощаться с ними, кто-то остался, чтобы выяснить кое-какие организационные моменты. Тётя Изабелла пристроилась сбоку от толпы и терпеливо ждала. Наконец, когда София осталась одна, моя тётушка ловко подрулила к ней и с настойчивостью, присущей лишь незамужним женщинам, заговорила:

— Синьора Менотти, я вас очень прошу… Если Ческо будет вести себя неподобающим образом или у него что-то разладится со здоровьем, сообщите мне немедленно.

— Синьора Фолекки, неужели вы думаете, что мы будем скрывать от вас что-то? — обиделась София. Всё-таки она была намного красивее моей тёти.

— Просто мальчик меньше всех, его могут обижать. Пожалуйста, проследите за этим, — не сдавалась тётя, подталкивая меня к директрисе.

— Франческо, если кто-то из мальчиков будет тебя обижать, ты должен немедленно рассказать это мне или воспитателю, — строго произнесла София. — Ты понял меня?

Я покраснел как помидор и кивнул. Мне хотелось поскорее убраться с глаз синьоры Менотти и получить уже свой подарок, но тётя держала меня крепко, оставляя собеседнице указания относительно моего пребывания. Наконец, тётя закончила и ласково произнесла:

— Беги, малыш!

Беги! А то бы я пошёл прогулочным шагом! Уж я точно не верил в то, что Гаспаро будет стоять у пикапа до вечера, дожидаясь моего появления. И я припустил, лелея смутную надежду застать футболиста за его нехитрой работой. Однако рывок мой был прерван на первой же секунде. Оказалось, к жене подошёл Джанлука Менотти, которого я не заметил, поэтому, бросившись бежать, я со всей дури влепился в него и упал.

— Осторожней, пострел! — рассмеялся футболист и поставил меня на ноги. — Это жёлтая карточка, не меньше!

Я покраснел ещё сильнее, чем когда тётя рассказывала про меня Софии. Я готов был провалиться сквозь землю!

— Джа-анни, — с укором протянула жена Джанлуки и обняла мужа за плечи.

— Шучу, — тут же исправился футболист и потрепал меня по волосам. — Ты не ушибся?

Он присел передо мной на корточки и заглянул в лицо. Я стоял, забыв обо всем на свете. Время для меня остановилось. Мне кажется, я даже дышать забыл — так был взволнован. У Джанлуки были волнистые русые волосы, добрые серые глаза, от которых расходились маленькие лучики морщинок. Он был слегка небрит (по последнему писку моды), от него пахло дорогим одеколоном, уютным домом и счастливой семейной жизнью. От всего этого набора у меня приятно закружилась голова. Синьор Менотти положил руки мне на плечи и проникновенным голосом пообещал:

— Когда-нибудь тебе пригодится этот навык. Понял меня?

Я понял, да. Я понял, что сейчас грохнусь в обморок. Джанлука щёлкнул меня по носу, встал и тут же потерял ко мне интерес, обратившись к жене. А я на ватных ногах поплёлся за своим пресловутым подарком. И получить его из рук Альберто Гаспаро уже не казалось мне чем-то выдающимся. Пока я обходил здание, я раз сорок обернулся, чтобы посмотреть на Джанлуку Менотти. И как только я видел его фигуру в белоснежной рубашке и серых брюках, я сразу ощущал его запах — запах величия и богатства.

Альберто Гаспаро, надо думать, уже ушёл. Некоторые мальчики сидели на зрительских скамьях возле поля, разворачивая цветастые пакеты, двое носились по стадиону в красивых оранжевых майках, которые, видимо, и были тем специальным подарком. Я остановился, с тоской глядя на происходящее. Многие дети жили тут уже второй день, а потому познакомились и сдружились. Мне же ещё только предстояло заводить дружбу, к чему я был плохо предрасположен с детства.

Если бы не Джанфранко, я бы так и стоял посреди дороги до вечера. Он подскочил ко мне, легонько толкнув плечом, и спросил:

— Это ты за подарком не пришёл?

— Я, — севшим от волнения голосом ответил я.

— Пошли. Синьор Гаспаро велел найти тебя и привести к нему.

Он обнял меня за плечи, и мы двинулись к боковому крыльцу здания. Так, по пути за подарком мы и познакомились. Джанфранко был очень симпатичным мальчиком: чёрные большие глаза, кудрявые волосы почти до плеч, ямочки на щеках. Но что меня порадовало больше всего — его рост. Мы с ним были одинаковыми, хотя ему уже исполнилось девять. Как потом выяснилось, он был старше меня на год и один день.

Получив подарок от Гаспаро, я вдруг вспомнил про тётю Изабеллу и помчался на улицу. Как я и боялся, случилось страшное: она, чтобы не травмировать меня долгим прощанием, уехала. Я пробежал вдоль всей ограды, пытаясь разглядеть её машину, но тщетно. Слёзы подступили к горлу, и я уже готовился разрыдаться, как вдруг увидел на стоянке Джанлуку Менотти. Он что-то искал в бардачке своего прекрасного серебристого «Феррари», потом выпрямился — и наши глаза встретились. Он улыбнулся мне и подмигнул. Этот незатейливый контакт длился секунды три, но моё вселенское горе, связанное с отъездом тёти, внезапно куда-то улетучилось. И я стоял у ворот — счастливый мальчик, одарённый улыбкой великого игрока, — и не сводил с него глаз. Однако Джанлука больше не посмотрел на меня. Он отыскал нужную вещицу, сунул её в карман, завёл мотор и уехал. А я вернулся в свою комнату с двойственным чувством.

3

Самым трудным испытанием для меня стала первая ночь. Я заснул только под утро, когда горизонт уже начал светлеть. А до этого лежал, уставившись в потолок, и прислушивался к звукам, доносившимся с улицы или из здания.

Спальни мальчиков, как и медицинский центр, располагались на третьем этаже. Моя комната была самой дальней, угловой. И жил я в ней один. Для меня — ребёнка домашнего, практически тепличного — ночевать в незнакомом месте одному было жутким стрессом. Моё сердце билось так, что я не мог дышать. Я вздрагивал от каждого шороха, от каждого отсвета на потолке. Дело в том, что окна моей комнаты располагались не на фасаде здания, а в его торце, который, в свою очередь, смотрел на дорогу. Изредка ночью по ней проезжали машины, оставляя на моём потолке тягучие жёлтые полосы света. Привыкал я к ним несколько месяцев, пока не начал находить в этом необъяснимую прелесть.

Итак, я лежал и трясся, как осиновый лист на ветру, бросая все силы моего юного организма на то, чтобы не стучать зубами. Мне хотелось к тёте Изабелле, хотелось снова очутиться на её покосившемся кожаном диване, где я спал последнее время, хотелось закутаться в её клетчатый плед и слушать, как за стенкой поёт сверчок.

Мне вдруг вспомнился наш дом в пригороде, бабушкины клумбы с цветами и раскидистая яблоня возле крыльца. На эту яблоню я любил залезать по воскресеньям, если тётя Изабелла не приезжала в обозначенное время. Улица, на которой мы жили, поднималась от реки, и с яблоневой высоты был хорошо виден мост. Тётин голубой «Фиат» я научился распознавать из тысячи машин и обычно оповещал бабушку и дедушку о том, что едет их дочь.

Это воспоминание было так некстати! Оно всколыхнуло в моей душе такую бурю ностальгии, что я не выдержал и заплакал. Чтобы меня не услышали соседи за стенкой, я прикусил одеяло и уливался горючими слезами. Они стекали по скулам, неприятно щекотали щёки, попадали в уши, впитывались в подушку. А я всё плакал и плакал над своей горькой судьбой.

Какое-то время спустя я понял, что с этой истерикой пора кончать, и попытался вспомнить что-то светлое и весёлое. Оно, как назло, не шло в голову. Я силился представить мороженое, Рождество, купание в реке или ещё что-нибудь радостное, но тщетно. И тут мне привиделся Джанлука Менотти — его улыбка, серые глаза, волнистые волосы и запах его одеколона. Я вспомнил, как он положил руки мне на плечи, как подмигнул, когда рылся в бардачке. По всем канонам мироздания у меня должно было наступить просветление, но именно в этот момент — тёмной сентябрьской ночью — я впервые в жизни осознал, что такое быть сиротой. И я зарыдал ещё сильнее и ещё безутешнее.

Все эти годы до «Резерва» я привык жить с мыслью, что мама моя умерла, а отца никто не видел. Я принимал это как данность, как многие люди принимают свои веснушки или торчащие уши: есть они — и пусть будут. Конечно, меня из-за этого дразнили, как других дразнят из-за тех же веснушек или ушей, но я просто старался не играть с особо задиристыми мальчиками. Правда, темы моей мамы никто и никогда не касался, потому что бабушку и дедушку все в округе уважали и сочувствовали горю, случившемуся с их младшей дочерью, зато по поводу моего отца и взрослые, и дети не стеснялись в выражениях. Естественно, никто не верил, что он футболист, а версий насчёт того, кто он, было предостаточно. Однако, какую бы профессию, национальность и уровень образования взрослые ему ни приписывали, он неизменно оставался «кобелём» и «подонком».

Мальчики, с которыми я играл, почти все имели отцов, но не все могли ими похвастаться. У Кристиано папаша был свирепый, как дикий кабан, и нещадно бил всех своих шестерых детей за малейшую провинность. У Пьерлуиджи отец пил, и частенько можно было видеть его мертвецки пьяным в какой-нибудь канаве. У Джованни так вообще родители не разговаривали друг с другом второй год и использовали сына как средство связи: «Джованни, скажи своей матери….» или «Джованни, передай своему отцу…». Несмотря на это, у нас считалось, что иметь плохих отцов лучше, чем не иметь вообще. В душе я не был согласен с таким утверждением, но сейчас, в одинокой келье на мокрой от слёз подушке, вся зловещность слова «сирота» вдруг открылась мне.

Рыдания душили меня, мне хотелось покончить со своей никчёмной жизнью, но я не знал как. Я пытался успокоить себя воспоминаниями о Джанлуке Менотти, но его образ лишь усугублял положение, потому что о таком отце можно было только мечтать, а мой собственный папаша играл себе за «фиалок» и, наверняка, даже не подозревал о моём существовании. Под утро, измучившись от слёз, насморка и жалости к себе, я твёрдо пообещал придумать, как можно дать отцу знать о себе, и, успокоенный этими планами, уснул.

На завтрак я пришёл самым первым. Несмотря на то, что уснул я лишь под утро, едва в коридоре заиграла бодрая музыка, я вскочил, как солдат по тревоге, и моментально оделся. Мне хотелось себя чем-то занять, чтобы избавиться от мыслей о сиротстве.

Столовая находилась в соседнем корпусе, соединённом с главным тёплым переходом. Семь столов на четыре персоны располагались в одном конце зала, и два стола на восемь персон — в другом. Столовая мне понравилась: небольшая и уютная, с красивыми розовыми шторами на окнах. Молодая официантка заканчивала накрывать столы. Увидев меня, она улыбнулась и спросила:

— Новенький?

Я кивнул, обрадовавшись этому нечаянному знакомству.

— Вот здесь едят дети, — девушка указала рукой на семь маленьких столов. — Садись, можешь завтракать.

Я поблагодарил её и уселся за крайний столик возле окна. Четыре тарелки с пышным омлетом, четыре бутерброда с маслом и сыром, четыре яблока, четыре чашки с какао: всё выглядело довольно аппетитно. Но едва я принялся за омлет, за моей спиной возникли четыре рослых мальчика.

— Эй, салага, это наш столик! — грозно сообщил самый высокий и плечистый (позже я узнал, что его зовут Деметрио Беррино и он вратарь). Я повернулся к нему, не зная, как отреагировать на реплику.

— Давай вали! — поддакнул второй мальчик — не такой рослый, но такой же крепкий.

Чтобы ускорить процесс моего понимания, Деметрио схватил меня за шиворот и выволок из-за стола. Я испугался, что меня сейчас будут бить, но, слава богу, пронесло.

— Забирай свою жрачку и проваливай! — вратарь сунул мне тарелку и уселся на моё место. Нехватку порции мальчики тут же компенсировали едой с соседнего стола. Тем временем в столовую подтягивались остальные воспитанники, и я растерянно наблюдал, как они рассаживаются за столы. Я не решался сделать то же самое, чтобы не занять чьё-то место, поэтому стоял посреди прохода, как дурак, с тарелкой. Неожиданно кто-то толкнул меня сзади под руку. Не знаю, нарочно ли это было сделано, или случайно, только тарелка выскочила у меня из рук и разлетелась на полу вдребезги. На секунду в столовой стало тихо, как на кладбище. Двадцать четыре пары глаз устремились на меня с немым вопросом. А на второй секунде грянул хохот. Я покраснел как варёный рак, у меня даже уши загорели нестерпимо сильно. Но что делать, я не мог сообразить. То ли собирать осколки, то ли сказать взрослым, то ли смотаться по-быстрому с места преступления. Пока я решался на какое-нибудь действие, сзади меня раздался мужской голос, от которого по спине побежали мурашки:

— Ну-ка тихо всем!

Тут же воцарилась тишина — любопытствующая, азартная.

— Смотрим все в свои тарелки! — приказал голос.

Мальчики послушно отвернулись от меня и принялись за завтрак. А я боялся обернуться, потому что мне казалось, что за моей спиной находится что-то страшное, какой-нибудь фантастический монстр, раз все дети его беспрекословно слушаются.

— Так и будешь стоять до вечера? — поинтересовался монстр.

Я сглотнул и медленно обернулся, потому что находиться в неизвестности стало уже невыносимо. Каково же было моё удивление, когда я увидел обычного мужичка лет сорока. Правда, обычным его, наверное, всё же нельзя было назвать, потому что одет он был не так, как остальные работники «Резерва». Позже я узнал, что гардероб этого человека не отличается большим разнообразием, впрочем, как и его лексикон и методы воспитания. В общем, передо мной стоял мужчина с уже обозначившейся плешью в и без того редких светлых волосах, с бесцветным лицом и короткой шеей. Одет он был в светло-коричневый костюм и бледно-зелёную сорочку. Я догадался, что это один из наших педагогов.

— Что ты натворил? — ледяным тоном произнёс он, сдвинув белёсые брови.

— Это не я, — сипло ответил я, слабо надеясь, что мне поверят. — Тарелка сама выскочила у меня из рук.

— Марш за шваброй и совком! — приказал педагог, и от его голоса у меня по спине повторно побежали мурашки. Наверное, обратно в укрытие.

Где находится совок, я не знал, поэтому озирался в поисках хоть какой-нибудь поддержки, но все мальчики завтракали, глядя в тарелки и боясь повернуться в мою сторону.

— Ну? Ты не слышал, что я тебе сказал? — мужчина упёр руки в бока.

Я ещё раз окинул взглядом столовую и увидел официантку, идущую с совком мне на выручку. Когда она приблизилась, педагог остановил её жестом и процедил:

— Синьорина Галетти, отдайте ему веник. Пусть сам убирает за собой!

— Да ладно, Патрик, он же ещё ребёнок! — отмахнулась официантка и хотела уже замести осколки, но этот зануда вырвал веник из её рук и протянул его мне:

— Приступай! А вы, синьорина, не вмешивайтесь в педагогический процесс.

Я, признаться, никогда не делал ничего похожего на собирание осколков, поэтому пришлось повозиться. Управляться огромным веником было неудобно, да и осколки оказались большими для того, чтобы собрать их в аккуратную кучку. Я мучился с ними, Патрик стоял надо мной, подгоняя и покрикивая. Мне это надоело, я присел и руками собрал останки тарелки и пищи. Такого — с битой тарелкой и кусками омлета — меня и застал дедушка Тони. Они с Гаспаро только что вошли в столовую и сразу запечатлели меня в самом непотребном виде.

— Патрик, что это значит? — нахмурился дедушка Тони.

— Небольшой педагогический момент, синьор Рапидо. Он должен понять…

— Патрик, он ребёнок, а не уборщица! — перебил его тренер. — И унижать воспитанников запрещено по Уставу, если ты помнишь.

— Что унизительного в том, что он подметёт за собой мусор? — Патрик поднял подбородок, готовый вступить в полемику, но Гаспаро шагнул вперёд, скрестив руки на груди и представив свои бицепсы в самом выгодном свете. Оценив расстановку сил, блондин капитулировал, и по его взгляду я понял, что он проиграл сражение, но не войну. Официантка выхватила у меня веник, ловко собрала на совок мелкие осколки, я положил туда же всё, что держал в руках. Синьорина Галетти отвела меня к умывальнику, а когда я вернулся с чистыми руками, на моём одиноком столе уже стояла новая порция омлета. Я с благодарностью посмотрел в сторону дедушки Тони и Альберто Гаспаро. Они уплетали завтрак, о чём-то переговариваясь с врачом. За соседним столом сидели София Менотти и этот кошмарный педагог. И я вдруг понял, что своим спасением обязан скорее непримиримости двух миров: Гаспаро ненавидел умника Патрика так же сильно, как тот — накачанного спортсмена. Я отметил для себя, что если блондин будет ко мне цепляться, то в лице Альберто я всегда найду заступника.

4

На первой тренировке я понял, почему в тот день Гаспаро смотрел на меня с таким пренебрежением: я не умел и сотой части того, что с лёгкостью выделывали мои сверстники. Они могли пробегать четыре круга на стадионе, в то время как я выдыхался уже к середине второго; они отжимались от земли, а я лишь глупо топорщился воронкой кверху; они на руках проходили целый пролёт тренажёра с перекладинами, меня же хватало на три ступени, после чего пальцы предательски разжимались. Ну и конечно, с мячом они обращались куда лучше моего! Набивали его на одной и двух ногах, вели по полю, обегая препятствия, подкидывали, закручивали, катали, пинали. У меня получалось только запинаться об него. А когда я попробовал отбить летящий мяч головой, у меня в глазах потемнело от удара. Единственное, в чём я не уступал своим однокашникам, так это в ловкости и в скорости бега. Когда мы на время бежали шестидесятиметровку, я заметил, как Гаспаро удивлённо вскинул брови после моего финиша. Но всё равно это меня нисколько не обрадовало. После тренировки мальчики отправились в раздевалку, а меня окликнул дедушка Тони.

— Эй, Франческо! Задержись-ка! — он поманил меня пальцем. — Помоги мне мячи собрать.

— Не надорвись только, хлюпик, — хихикнул Деметрио, толкнув меня плечом.

Я и без него был близок к истерике, поэтому едва сдержался, чтобы не разреветься.

— Неси сюда, — тренер кивнул на три мяча, что лежали недалеко от ворот.

Я поплёлся за ними, кое-как сгрёб в охапку, вернулся. В этот момент я был дико зол на тётю Изабеллу, что она не только привезла меня сюда, но и оставила тут на посмешище.

— Надо же, сразу три принёс! — удивился тренер. — Деметрио по одному собирал…

Я остановился, не понимая, к чему он клонит. И, словно прочитав мои мысли, дедушка Тони сказал:

— Не расстраивайся, что чего-то не умеешь. Все мальчики приходят в футбол такими. Важно, хочешь ли ты чему-нибудь научиться. Если ты действительно хочешь стать таким, как Гаспаро или Менотти, ты должен тренироваться.

Я неопределённо кивнул, что-то даже пробубнил. Мне показалось, что эти слова сказаны больше в утешение, нежели в наставление. Но дедушка Тони оказался прав: через пару месяцев я догнал других мальчиков по умениям. Однако радость от этого омрачалась одним фактом. Во время тренировок я был поистине счастлив: если удавалось забить гол или пробежать круг на стадионе быстрее всех. Да просто играть в футбол мне нравилось: я получал от этого удовольствие. Но как только тренировка заканчивалась и я возвращался к обыденным делам, я вспоминал про тётю. Я силился понять, почему она так поступает со мной, искал ей оправдание и пытался вычислить, в чём я виноват, раз бог меня так наказывает. Я со страхом ждал наступления вечера в своей пустой комнате, а когда за окном темнело, мне становилось нестерпимо грустно и одиноко. Настолько, что я почти всегда засыпал в слезах, следя за тягучими полосами света на потолке.

Отчасти грусть приходила из-за того, что я уже сомневался в тётиной любви. Её воскресные посещения начали давать сбои. Первый тревожный звоночек прозвучал в начале октября: тётя не приехала ко мне в воскресенье. Я был шокирован, испуган, унижен. Я бродил вдоль ворот допоздна, всматриваясь в огни каждого автомобиля. Когда наш второй воспитатель, синьора Корона — миловидная толстушка, у которой на уме, как и у моей тёти, были только мужчины, — заставила меня вернуться в корпус, я испугался, что меня бросили. Я держался из последних сил, чтобы не плакать при синьоре Короне, но как только за мной закрылась дверь комнаты, я дал волю чувствам.

Тётя приехала в понедельник. И хотя встречи с родителями в будние дни были запрещены Уставом, София Менотти сделала исключение из жалости ко мне, потому что на завтрак я вышел с опухшими от слёз глазами. Мы с тётей сидели в приёмной на том самом кожаном диване, где полтора месяца назад я ожидал своей участи. Меня распирало от радости, мне хотелось кричать и скакать по комнате, но я сидел и улыбался, глупо вцепившись в тётину ладонь. Тётя была красива и взволнована. Она нежно обнимала меня, называла ласковыми словами, осыпала поцелуями, насовала мне полные карманы сладостей и пообещала в следующие выходные сводить меня в цирк. Потом появилась София Менотти, отправила меня на ужин, а мою тётю пригласила к себе в кабинет. Я могу лишь догадываться, о чём они говорили, но только в следующее воскресенье тётя приехала в «Резерв», когда мы ещё завтракали. Мы с ней действительно сходили в цирк, поели мороженого, погуляли по городу. Вечером, уставший, но довольный, я вернулся в школу. Мне казалось, что жизнь налаживается. В тот день я был счастлив — полноценно, без примесей грусти и страха.

Однако в следующие выходные тётя опять не приехала. Именно в тот день я понял, что счастье больше не вернётся ко мне. Я ждал тётю в понедельник, но напрасно. Теперь она приезжала как бог на душу положит, а в начале декабря и вовсе пропала.

Чтобы как-то занять время и не мучить себя многочасовыми ожиданиями возле ворот школы, я тренировался. Ещё в сентябре я нашёл небольшую полянку в дальнем углу сада и убегал туда, если Деметрио со своими дружками задирал меня. Потом я показал эту полянку Джанфранко, и мы с ним уходили туда играть в футбол, набивали мяч ногами или головой, соревнуясь, кто больше. Иногда мы просто лежали на траве и болтали о своём. Джанфранко рассказывал мне о своих планах: он мечтал стать лётчиком, пилотом больших лайнеров, которые перевозят сотни пассажиров с континента на континент. Папа сказал ему, что у лётчиков должно быть идеальное здоровье и хорошая физическая форма, поэтому Джанфранко пошёл заниматься спортом. В принципе, ему было всё равно — футбол или плавание, он старательно выполнял все упражнения в расчёте на то, что на экзаменах в лётную школу он превзойдёт других мальчиков по силе и ловкости.

Он сочинял про себя-лётчика невероятные истории, как будет обезвреживать террористов на борту своего самолёта, как будет совершать аварийные посадки на воду и другие героические поступки. Мне нравилось слушать его, потому что сам я так фантазировать не умел. Мои нехитрые мечты сводились к приезду тёти и к прогулкам с ней по городу. Раньше я мечтал, что однажды она приедет за мной, скажет: «Собирайся, мы уезжаем навсегда», но потом я понял, что это неосуществимо. И ещё я понял, что исполнение моих мечтаний от меня не зависит. Вот Джанфранко хотел стать лётчиком и прикладывал усилия для достижения своей цели: он занимался спортом, прилежно учился, читал нужные книги, склеивал из бумаги модели самолётов, благо отец раз в месяц привозил ему эти наборы. И каждый раз — с новой моделью.

А я не знал, к чему стремиться. Приблизить приезд тёти я не мог, вернуть к жизни бабушку с дедушкой тоже. Всё, что мне оставалось — просто играть с мячом. Когда Джанфранко корпел над математикой или клеил самолёты, я шёл на свою полянку и там набивал мяч, делал упражнения, которые нам показывал Гаспаро, или просто без жалости расстреливал деревья мячом, пытаясь выместить на них свою злость на тётю. Странно, но я почему-то не злился ни на бабушку, ни на дедушку, ни на маму, хотя эти люди тоже оставили меня. Я даже на отца не злился, так как не надеялся, что он знает о моём существовании. Но тётя Изабелла! Она была жива, она была в этом городе и не могла найти пару часов в неделю, чтобы навестить меня! С каждым днём моя злоба становилась всё сильнее, любовь к тёте постепенно перерастала в ненависть, и когда мамина сестра всё-таки приезжала ко мне, я дулся и грубил ей, а потом, после её отъезда, снова бежал к воротам, ругая себя за то, что так погано поступил с тётей. Впрочем, угрызения совести длились недолго. Я очень быстро возвращался к злости, брал мяч и бежал на полянку.

Думаю, именно эти ежедневные тренировки и разбудили во мне спящие до сей поры отцовские гены: я начал получать всё больше и больше удовольствия от футбола. Мне уже не требовалось злиться, чтобы бить мячом по деревьям. Я просто выбирал себе дерево и старался попадать в него как можно чаще. Со временем цель становились всё сложнее: я выбирал ветки, а на них сучки, чтобы бить точнее. Меня так увлекало это занятие, что я был даже рад, если Джанфранко отказывался идти со мной, а иногда намеренно не звал его.

Как и следовало ожидать, мои старания не прошли даром. Я прогрессировал буквально на глазах. Гаспаро не мог не заметить этого и стал выделять меня из числа других воспитанников. Он давал мне более сложные задания, предъявлял более жёсткие требования, но теперь я не расстраивался, если у меня не получалось. Я знал, что вечером я уйду на полянку и там как следует отработаю этот элемент.

Естественно, такое выборочное отношение тренера ко мне очень злило некоторых мальчиков. Я боялся, что Деметрио, которому я едва доставал до плеча, станет ещё сильнее цеплять меня, но нет. На удивление, наш первый вратарь отнёсся с уважением к моим успехам. Зато наш нападающий Карло Ведзотти мгновенно зачислил меня в список своих заклятых врагов и начал потихоньку мне пакостить. Потихоньку — потому что был достаточно мерзким типом. Милый и приторно вежливый со взрослыми, этот мальчик исподтишка делал гадости другим детям, и взрослые не верили, что такой спокойный и покладистый Карло может совершать столь гнусные поступки. Однако обмануть он мог кого угодно, но только не дедушку Тони, который сразу раскусил сущность маленького хамелеона. Я знал, что в лице нашего полевого тренера я всегда найду заступника, но ябедничать не был приучен с детства. Когда меня в городке обижали соседские мальчики, я никогда не жаловался бабушке, потому что она очень расстраивалась из-за этого, ходила к родителям забияк, а потом возвращалась, пила сердечные капли и, обняв меня, шептала: «Бедная ты моя сиротиночка». Иногда даже плакала. И я, чтобы не расстраивать бабушку, больше не рассказывал ей, что меня обзывают и даже бьют взрослые мальчишки.

Поэтому и на Карло я никогда не жаловался. Это, видимо, вдохновляло его ещё больше. Он пинал или щипал меня, насыпал в еду песка, валял в грязи мою одежду. Я молча терпел его издевательства, старался всё время быть на виду у педагогов, перед которыми Карло вёл себя тише воды ниже травы. Я стирал испачканные шорты и майки, приходил в столовую первым, чтобы успеть хоть немного поесть. В общем, практически на каждый приём Карло я находил противодействие. Единственное, что я ревностно охранял от цепкого взора Ведзотти, — это мою полянку. Я всегда проверял, не следит ли он за мной. Пробирался на своё заветное место разными путями, чтобы запутать эту вредину, если он всё же надумает отыскать меня. Я не понимал, почему он злится на меня, ведь в играх, которые раз в неделю мы играли с командами других спортивных школ, Карло всегда был нападающим, а меня если и выпускали, то только на замену.

Но однажды произошло событие, которое внесло сумятицу в мою только что отрегулированную жизнь. Близился декабрь, темнело рано, да и погода не баловала: с утра шёл дождь, а к вечеру поднялся неприятный ветер, поэтому все воспитанники «Резерва» сидели по своим комнатам, делали уроки или просто дурачились. Я же оделся потеплее и отправился на полянку. Темнота меня не пугала: дорогу я знал прекрасно, мог добраться до своей полянки с закрытыми глазами. Свет фонарей с улицы практически не встречал препятствий, освещая моё уединённое место. Я представлял, что это прожекторы стадиона, и тренироваться мне было во много раз приятнее. Но только не в тот день.

В тот день, как я уже сказал, погода была отвратительная, и я, пока прошёл половину пути, основательно замёрз. Чтобы немного согреться, я припустил во весь дух, на бегу подпрыгивая и стараясь достать головой до нижних веток деревьев. Я так увлёкся этим, что человека, слоняющегося по моей полянке, заметил слишком поздно. В первую секунду я подумал, что это какой-то бандит, перебравшийся через ограждение, и уже хотел бежать обратно в корпус. Однако от разочарования, что моё потайное место кем-то раскрыто, я остановился как вкопанный.

— Я знал, что ты придёшь сюда, — заговорил человек, и по голосу я узнал дедушку Тони. — Ты каждый день приходишь. Я уже целую неделю наблюдаю за тобой.

Я совсем растерялся и сник. Мне стало ужасно плохо от того, что моё уединение, которым я так дорожил, было для кого-то любопытным спектаклем. Пусть даже для такого хорошего человека, как наш полевой тренер.

— Я больше не буду, — пробурчал я, развернулся и зашагал обратно в школу. Мне хотелось как можно скорее уйти от места моего позора.

— Франческо! Стой! — дедушка Тони догнал меня. — Во-первых, невежливо вот так уходить, когда с тобой разговаривают. Во-вторых, я хотел тебя похвалить.

Я стоял, опустив голову. Мне было нестерпимо стыдно, так стыдно, что я даже холода не чувствовал.

— Ты талантливый мальчик, Франческо, — продолжал тренер, — талантливый и трудолюбивый. Я это сразу понял. И когда ты стал очень быстро набирать форму, Гаспаро списал это на твой талант, но я-то знаю, что на одной одарённости далеко не уедешь. Я хотел с тобой поговорить, спросить, на самом ли деле ты нигде не занимался. Но тебя по вечерам не найти, и я решил за тобой проследить. Прости меня, если я тебя напугал.

— Я просто… мне это нравится, — вздохнул я.

— Это замечательно! — дедушка Тони положил руку мне на плечо и повёл к школе. — Я пришёл сказать тебе, что не обязательно уходить в такую даль, чтобы тренироваться. Ты можешь это делать на стадионе. Если хочешь, я попрошу Гаспаро, и он будет заниматься с тобой дополнительно.

В ответ я лишь пожал плечами, потому что мне не нравилась идея с тренировками на стадионе, да ещё в присутствии Гаспаро. Я сразу представил, как мальчишки прилипнут к окнам, чтобы поглазеть на это, как потом Карло начнёт ещё ожесточённой меня унижать, как меня станут ненавидеть даже те, кто сейчас относится равнодушно. Я даже слышал эти обидные выкрики: «Подхалим! Выскочка!». Но с другой стороны, я понимал, что на мою любимую полянку я больше не вернусь, потому что она рассекречена и на ней я уже не смогу чувствовать себя в безопасности. Все пути оказались перекрыты, и мне оставалось выбрать: прекратить занятия или перенести их на стадион, на всеобщее обозрение. Над этой дилеммой мне предстояло размышлять всю ночь.

Когда мы приблизились к зданию школы, дедушка Тони почему-то не свернул на дорогу, ведущую к главным дверям. Он повёл меня на поле.

— Хочешь стать настоящим футболистом — привыкай тренироваться в любых условиях, — пояснил он.

И тут я заметил, что возле трибуны лежит связка мячей. Значит, тренер знал, что мы придём сюда! Он всё предусмотрел! Я почувствовал себя разоблачённым шпионом. Однако дедушка Тони был полон энтузиазма. Он вывел меня на центр стадиона, и мы начали тренировку. Поначалу я не мог сосредоточиться, потому что всё ещё переживал из-за того, что моё тайное место больше не моё и не тайное, но постепенно я втянулся, футбол увлёк меня. Я не заметил, как мы полтора часа провели на поле. Когда я вернулся в комнату, на душе у меня снова стало погано и как-то неспокойно. Тренироваться на виду у всех мне не понравилось. Это сейчас я понимаю, зачем дедушка Тони сделал так: он хотел, чтобы я привык к стадиону, чтобы это поле стало для меня близким и ассоциировалось не только с общими занятиями, но и с футболом вообще.

Следующие два дня я не тренировался вовсе. Тренер не спрашивал, почему я не занимаюсь. Казалось, он вообще не обращает на меня внимания. Однако на третий день я уже изнывал без мяча. Я элементарно не знал, чем себя занять. И вечером решился тайком прокрасться на свою полянку, чтобы хоть немножко понабивать мяч. Я дождался, пока Джанфранко сядет клеить свои самолёты, спустился в спортзал за мячом и наткнулся на дедушку Тони.

— Опять собрался в лес? — строго спросил он.

Я не знал, что ответить, потому что, если бы я соврал, я бы покраснел. Так уж повелось в моей жизни, что врать я не умел вообще, в отличие от Карло.

— Франческо, я запрещаю тебе туда ходить, — уже мягче заговорил тренер. — Не потому, что я хочу досадить тебе. Просто ты там один, если с тобой что-то случится, мы все будем сильно переживать. Особенно я. Если ты будешь на виду, мне будет намного спокойней. Ты понимаешь меня?

— Да… — кивнул я.

— Ну и молодец! — он потрепал меня по волосам. — Так что иди на стадион, а я присоединюсь к тебе через десять минут.

Я совсем этого не хотел. Конечно, с тренером было интересно, он подсказывал, как лучше делать то или иное упражнение, давал новые и непривычные для меня задания, но мне всё-таки хотелось побыть одному. Я испытывал дикий дискомфорт, когда в формуле «я + футбол» появлялось третье слагаемое. Но ослушаться взрослого человека, тем более тренера, я не мог. Да и расстраивать его мне не хотелось. И я отправился на стадион. Немного побегал с мячиком, попинал его в пустые ворота. Пришёл тренер, мы начали занятие. И время опять полетело стремительно. Я даже не успел устать, как дедушка Тони сказал, что пора спать.

На следующий день Карло толкнул меня, когда мы уходили с общей тренировки. Я упал и разбил колено. Пока я ходил в процедурный кабинет, чтобы мне оказали помощь, Ведзотти пробрался в мою комнату и выкинул в окно все мои школьные тетрадки. Мало того, что они разлетелись кто куда, так ещё две из них угодили прямо в лужу. Напомню, что тогда я ходил в начальную школу, и нам ставили отметки не только за ошибки, но и за аккуратность ведения тетрадей. Писал я неразборчиво и с помарками, и учительница ругала меня за любую небрежность. И тут бы я ей принёс тетради, насквозь пропитавшиеся уличной грязью! Я даже представить боялся, что она со мной сделает за это. Глотая слёзы, я молча собрал свои безвозвратно испорченные тетради и направился к себе в комнату. В коридоре мне попался Деметрио.

— Чего скуксился? — усмехнулся он, преграждая дорогу. — Двойки, что ли, отстирывал?

— Нет, — почти беззвучно ответил я, — просто… уронил…

Сейчас мне не хотелось ни с кем говорить. Деметрио смерил меня насмешливым взглядом и пропустил. Я зашёл к себе, немного поплакал и решил, что надо придумать какой-то запор на двери, чтобы в моё отсутствие в комнату больше никто не совался. Я так расстроился из-за тетрадей, что даже на ужин не пошёл. Мне было страшно думать о завтрашнем дне, когда придётся показать нашей учительнице домашнее задание. Конечно, если бы у меня были родители, они бы купили мне новую тетрадь, и я бы переписал работу начисто. Но родителей у меня не было. У меня не было никого, кто мог бы купить мне новую тетрадь. Поэтому я внутренне готовился к завтрашнему нагоняю, придумывая оправдания, чтобы отвести от себя хоть часть удара.

Утром я самый последний уселся в автобус, отвозивший нас в школу, а из него вышел на ватных ногах, поднялся по ступеням крыльца и практически в бессознательном состоянии вошёл в класс. Каково же было моё удивление, когда учительница не разразилась проклятиями, глядя на мою испачканную тетрадь. Она даже улыбнулась мне:

— Всякое бывает, не переживай.

Я был так ошарашен, что даже не спросил, почему она не ругает меня. Эта мысль не покидала меня весь урок, и на перемене я всё же решился подойти и выяснить причину такой нежданной милости.

— Приходил мальчик из вашего «Резерва», — охотно пояснила учительница. — Его, кажется, Карло зовут. Он рассказал, что хотел пошутить и выхватил у тебя портфель. И тетради высыпались оттуда прямо в лужу. Ты теперь заведи новые тетради и в следующий раз застёгивай ранец.

У меня язык не повернулся сказать ей, что я не могу завести новые тетради. Я был так рад, что она не отругала меня, поэтому лишь согласно кивнул и ушёл на место, дабы избежать лишних вопросов.

Но чудеса на этом не закончились. Когда после школы мы снова садились в автобус, Карло подошёл ко мне и процедил, не скрывая ненависти:

— Я попрошу родителей купить тебе новые тетради, если ты никому не скажешь, что я бросил твои в окно.

— Не скажу, — пообещал я.

Он скривился, толкнул меня в грудь и уселся на своё место. Я был поражён происходящему. Какая крёстная фея спустилась на землю, чтобы защитить меня от Ведзотти? Вечером я получил разгадку. Я вышел на стадион, чтобы немного погонять мяч. В самый разгар тренировки кто-то окликнул меня. Я обернулся: у кромки поля стоял Деметрио в спортивной форме.

— Можно с тобой? — спросил он, склонив голову. — Я в воротах постою.

— Можно, — растерялся я.

Он улыбнулся, встал на ворота, и мы начали тренироваться вдвоём. Каждый получал от футбола то, что ему было нужно. Я учился забивать, Деметрио учился ловить. С ним было веселее, чем с дедушкой Тони. Мы забавлялись, награждали друг друга смешными прозвищами, радовались удачам, подражая известным футболистам. А когда, уставшие и довольные, возвращались в корпус, Деметрио вдруг спросил:

— Тебе попало от училки?

— Нет, Карло ей всё рассказал.

— Я знал, что он трус, — усмехнулся вратарь. — Если он снова будет тебя доставать, ты мне только намекни.

И он почти по-братски хлопнул меня по плечу. Тут-то я и понял, что никаких крёстных фей не существует, а существуют рослые мальчики с убедительными аргументами в виде крепких кулаков.

С тех пор мы стали тренироваться с Деметрио. Его неожиданная симпатия ко мне поначалу пугала, но потом я привык. Можно сказать, мы почти подружились. Почти — потому что в обыденной жизни Деметрио со мной практически не общался. У него были свои друзья, с которыми он ходил в столовую и учился в одном классе. Иногда наш вратарь не удостаивал меня даже взгляда. Но всё менялось, как только мы вдвоём выходили на поле. Раза два или три в неделю с нами тренировался Джанфранко, иногда присоединялся кто-нибудь ещё, но чаще всего нас было двое. Остальным мальчикам, даже друзьям Деметрио, больше нравилось тратить свободное время на другие дела. А мы с вратарём увлечённо бегали по полю с мячом и считали это самым лучшим отдыхом. Несколько раз я видел, как Ведзотти наблюдает за нами в окно, и я боялся, что он опять сделает мне какую-нибудь гадость. Но со мной был Деметрио, и это останавливало нашего пакостника.

Так я продолжал свой нехитрый путь профессионального роста, помогая нашему вратарю набираться игрового опыта, и по дороге закреплял нашу с ним странную дружбу.

Между тем близилось Рождество. Школу распускали на десятидневные каникулы. Мальчики делились друг с другом, кто, как и где собирается провести этот праздник. В общем, они жили ожиданиями каникул. И я был уверен, что тётя приготовит мне какой-нибудь сюрприз на Рождество. Я, конечно, не рассчитывал на поход в кино или на концерт, но в душе надеялся, что она сводит меня на крытый каток. Я ни разу там не был, только слышал о нём от Джанфранко, и потому намеревался попросить в качестве подарка несколько кругов по льду. Я, конечно, адекватно оценивал ситуацию и понимал, что тётя на коньки не встанет ни за какие коврижки, разве что только после этого её возьмёт в жены техасский нефтяной магнат. Но я планировал уговорить её полчасика посидеть возле катка на скамейке. Мне казалось, что сподобить тётю Изабеллу на это мне вполне по силам. И я тоже жил ожиданиями.

Наступил канун Рождества. Пришкольная парковка, подобно ёлочному базару, наполнилась разноцветными и разнокалиберными машинами. Вокруг них кружили оживлённые родители, галдели братья-сёстры моих однокашников, а сами юные футболисты не скрывали радости от прощания с «Резервом», пусть даже всего на десять дней. А я прогуливался вдоль забора, высматривая тётин голубой «Фиат». Меня очень отвлекали гам и суета, царившие на парковке, но я старался не обращать внимания на чужое счастье, чтобы не прокараулить своё.

Когда совсем стемнело, синьора Корона, дежурившая в этот последний рабочий день, загнала меня в корпус. Я было попробовал сопротивляться, но она твёрдо пообещала, что даст мне знать о приезде тёти Изабеллы, даже если та явится за полночь. Я ушёл к себе в комнату, но с каждым часом, проведённым в ней, моя вера в то, что за мной приедут, становилась всё слабее. Я сидел на подоконнике, прижавшись лбом к холодному стеклу, глядел на дорогу, по которой то и дело проносились машины, и никак не мог найти ответ на вопрос, почему со мной это произошло. Я даже на ужин не спустился, а синьора Корона, которая наверняка кокетничала с нашим молодым дворником Андреа, сего не заметила. От этого мне стало ещё хуже, и я заплакал.

Пожалуй, впервые в жизни я молился богу не в церкви и не заученными молитвами. Я просил его прислать ко мне тётю Изабеллу и готов был на любую жертву ради этого — есть в столовой всё, что дают, учиться на отлично, перестать грызть ногти. В общем-то, список моих недостатков кончился очень быстро, и я не мог придумать, что ещё принести на алтарь моего нехитрого счастья. Многими днями позже я узнал, что моя тётя наконец-то достигла своей цели, нашла какого-то достаточно обеспеченного парня и укатила с ним в Аргентину. А пока в этот самый кошмарный день в моей жизни я был уверен, что с тётей случилось что-то страшное, как и с моей мамой, иначе я просто не мог оправдать её поступок.

Не помню, сколько времени я провёл в этой спонтанной молитве. С подоконника я переместился на кровать и там плакал, уткнувшись в подушку, засыпал, просыпался, снова плакал и снова засыпал. Это была ужасная ночь. Я вдруг осознал, что теперь я один во всём мире, мне хотелось бежать куда глаза глядят, но я понимал, что всё равно нигде мне не скрыться от своего одиночества. Сиротство — это как шрам. Легко получить и практически невозможно избавиться. Бог оставался глух к моим молитвам, и я просил бабушку забрать меня, в полубреду звал маму, пока, наконец, не заснул окончательно, обессиленный этими рыданиями.

5

Не знаю, кто услышал мои мольбы — мама или бабушка, — но только утром произошло настоящее чудо, мечтать о котором я и не мог. Я проснулся от того, что кто-то тронул меня за плечо. Едва разлепив опухшие после вчерашних слёз глаза, я обомлел: надо мной склонился Джанлука Менотти. Он, как всегда, улыбался, я же таращился на него, и у меня, наверное, был очень глупый вид, потому что Джанлука рассмеялся и произнёс:

— Вставай, пострел, и быстрей одевайся: нам надо всё успеть до двенадцати.

После этого он подмигнул мне и вышел из комнаты.

С минуту я лежал, соображая, приснилось мне это или нет. Голос Джанлуки всё ещё звучал у меня в ушах, но в комнате я был один. Постепенно отойдя ото сна, я понял, что мне дан шанс и, если я сейчас не оденусь и не догоню футболиста, он уйдёт навсегда. И тогда моя и без того горькая судьба покроется вечным мраком. Фантазия ясно нарисовала мне Джанлуку, медленно удаляющегося от моей комнаты под детскую считалочку «Раз-два — я шагаю, три-четыре — убегаю». Я резво вскочил и, кое-как попадая ногами в штанины, а руками — в рукава, оделся. Умываться я не стал: дорога́ была каждая секунда. Вылетев из комнаты, я понёсся по коридору, сбежал по лестнице и остановился как вкопанный: в холле Джанлуки не было. Только наш дворник Андреа стелил возле входных дверей вычищенный резиновый коврик. Подарок судьбы растаял как сон.

— А где… синьор Менотти? — упавшим голосом спросил я.

— Он ушёл, — не отрываясь от работы, ответил Андреа, потом выпрямился и посмотрел на деревянную входную дверь и добавил: — Наверное, к машине.

Чуть не сбив с ног дворника, я вылетел на улицу и помчался на парковку.

— Эй, Франческо! — окликнул меня чей-то голос.

Я тут же узнал его и обернулся. Джанлука, улыбаясь, шёл ко мне со стороны стадиона.

— Я не думал, что ты так быстро оденешься, — признался он. — Ты шустрый мальчик для восьми лет.

Я покраснел как томатный соус. Мне и раньше приходилось слышать такие дурацкие комплименты, да что такие — намного хуже! Но из уст Менотти это прозвучало как похвала высшей пробы.

— Ладно, поехали, — футболист положил руку мне на плечо и повёл к своей машине.

Это был уже не тот спортивный «Феррари», а чёрный джип — наверняка жутко дорогой. Я даже марки такой не знал, потому что в нашем городке большинство жителей имело автомобили эконом-класса или вообще старые-престарые. Пикнула сигнализация, и этот огромный монстр, похожий на свирепого дракона, загадочно подмигнул мне фарами.

— Залезай! — Джанлука открыл дверцу, и я буквально вскарабкался на сиденье, потому что оно располагалось намного выше, чем в тётиной машине.

Менотти уселся за руль, бросил мне через плечо «Пристегнись!» и завёл мотор. Сердце моё бешено застучало, потому что я до сих пор не мог поверить в реальность происходящего. Джип, лениво развернувшись, выехал со стоянки и свернул на дорогу. У меня было такое ощущение, что не Джанлука управляет этим чудовищем, а оно само, как дрессированный зверь, выполняет выученные команды.

Мы приехали в большой и красивый ресторан. Встречать Джанлуку вышли почти все официанты и управляющий. Для меня это было удивительно, потому что тогда я ещё не знал, что сие заведение принадлежит футболисту.

— Рамон, покорми мальчика, — просто попросил Джанлука. — А то сегодня он ещё не завтракал.

— Не проблема, Джанни! — управляющий фамильярно хлопнул футболиста по плечу. Мне не понравился этот тип, но моего мнения, ясное дело, никто не спрашивал.

Мы прошли в дальний конец зала, поближе к кухне, сели за стол.

— Сейчас ты позавтракаешь, — зачем-то пояснил Джанлука. Тут у него зазвонил телефон, он ответил, отошёл говорить к окну.

Я сидел и разглядывал ресторан. Меня потрясало это заведение прежде всего своим интерьером — портьерами, красивой мебелью, чистыми скатертями из дорогих тканей. Здесь и пахло как-то по-особенному, не так, как в забегаловках, где мы иногда обедали с тётей.

Наконец, официант принёс завтрак. Никогда в жизни я не ел более вкусной пищи. Даже сейчас, когда я желанный гость в самых дорогих ресторанах, их блюда не кажутся мне такими вкусными и изысканными, как то, что я ел на завтрак в Сочельник в заведении Менотти. Мне дали положенные приборы, но я уплетал блюдо, орудуя вилкой и немного руками. Джанлука, который уже закончил разговор и сидел теперь напротив меня, с полуулыбкой наблюдал за мной. Мне хотелось выглядеть презентабельно в его глазах, а не походить на изголодавшегося бродяжку, поэтому я старался подражать героям фильмов, которые так любила тётя Изабелла. Мне хотелось так же изящно и неспеша отправлять в рот еду, но спагетти как назло соскальзывали с вилки, а овощи сваливались с неё в нескольких сантиметрах от моего рта. Это несомненно веселило Джанлуку. Потом мне принесли мороженое, и уж тут я не оплошал. Растягивая удовольствие от поглощения десерта, я решился заговорить. До этого я молчал, оторопев и смущаясь от происходящего, но вкусный завтрак придал мне смелости, и я тихо поинтересовался:

— Синьор Менотти, когда приедет тётя Изабелла?

Джанлука едва заметно кивнул, словно ждал только этого вопроса, и откинулся на спинку стула:

— Она не приедет, Франческо. Она не сможет забрать тебя на каникулы.

Я замер, не донеся ложечку до рта. В принципе, я предполагал, что ситуация может развиваться таким образом, но в интонации Менотти было что-то пугающее, что-то такое, что заставило моё сердце тревожно ёкнуть.

— Школа не работает в праздники, и поэтому мы не можем тебя в ней оставить.

У меня задрожали руки. Чтобы скрыть от этого замечательного человека сей позорный факт, я вновь принялся за мороженое, но ложечка всё равно предательски постукивала по краю розетки.

— Мы с Софией вчера посовещались и приняли решение забрать тебя к себе на каникулы.

Небеса разверзлись, грянул гром и земля ушла из-под ног. То есть ничего этого, конечно, не произошло, но состояние моё было близко к обморочному. Я не верил, что смогу пережить такое крупнокалиберное счастье. Мне кажется, я даже поперхнулся мороженым.

— Так что доедай быстрей. Нам надо ещё заехать в магазин, а потом забрать Софию из салона, — невозмутимо продолжал Джанлука, даже не подозревая, что его слова перевернули мою жизнь. — Вечером мы с Софи уйдём, оставим тебя с няней, зато завтра мы с тобой куда-нибудь сходим.

Я слушал и не понимал ни слова. И ещё я подумал, что я вчера слишком рьяно помолился, раз судьба преподнесла мне такой щедрый подарок. В тот момент я ещё не знал, что заплатить за него мне придётся, что называется, из своего кармана и цена эта будет далеко не распродажная. Но пока я светился от счастья, доедая лучшее в мире шоколадное с вишней мороженое, и предвкушал поход в магазин с великим футболистом, ставшим для меня в тот день Санта-Клаусом и крёстной феей в одном лице.

Магазин оказался ювелирным. Этого я ожидал меньше всего. Мне казалось, что накануне Рождества люди в большей степени посещают продуктовые магазины, но никак не ювелирные. Впрочем, мы с Джанлукой были из разных социальных слоёв, а потому наши представления о предрождественском шопинге сильно расходились.

Управляющий магазина встретил нас тепло, задержал на мне любопытствующий взгляд и снова переключил внимание на футболиста. К моему удивлению, Джанлука представил ему меня как своего друга. Да, он так и сказал, положив руку мне на плечо:

— Знакомься, Марчи, это Франческо, мой друг.

Менеджер поздоровался со мной за руку, что было особенно приятно. Потом они с Джанлукой заговорили о своём, оставив меня созерцать витрины. До этого я ни разу не был в ювелирных магазинах, и великолепие изделий потрясло моё воображение. Я переходил от стенда к стенду, не замечая, как выбираю ожерелье, которое бы я подарил маме. Её я помнил только по фотографиям в бабушкином альбоме, но на одной из них она мне нравилась больше всего. Фото это было сделано как ни странно в больнице. Бабушка часто рассказывала мне эту историю, незаметно смахивая набегавшие слёзы.

Поскольку у моей мамы были проблемы с почками, то последние два месяца беременности она провела в больнице, под присмотром врачей. Бабушка, дедушка и тётя Изабелла навещали её по очереди, выводя гулять в парк при больнице. И вот в одну из таких прогулок бабушка и моя мама присели на скамейку отдохнуть и заметили фотографа, который снимал свою беременную жену на фоне фонтана и зелени. Его жена, видимо, устала, и он дал ей передохнуть, отправившись искать новый фон. Тут-то он и обратил внимание на мою маму. Подошёл, представился, сказал, что она очень похожа на Деву Марию и попросил разрешения её сфотографировать. Мама засмущалась, а бабушка, чтобы сделать дочери приятное, дала фотографу разрешение. Он попросил бабушку покинуть скамейку и сделал несколько снимков. Через неделю он принёс с десяток фотокарточек и оставил свою визитку на случай, если моя мама захочет сфотографироваться уже с родившимся младенцем.

Так появилась та фотография, что бабушка хранила в красивой резной деревянной рамке. Мама на ней была прекрасна, а то, что фотограф увидел в ней Деву Марию, ещё больше придавало шарма композиции. Я мог часами смотреть на эту простую женщину в цветастом сарафане, с распущенными волосами, незатейливо спадающими на плечи. Много раз я представлял, что было бы, если бы моя мама не умерла. Я мечтал, как выиграю в лотерею много денег и куплю ей красивое платье и дорогое ожерелье, которое сделает её неотразимой. Моя мама не была красавицей, и я считал, что в дорогом наряде у неё больше шансов понравиться моему отцу. Я был уверен, что он бы влюбился в неё и они бы поженились.

О полноценной семье я тоже часто мечтал. Я представлял, как мы с отцом рыбачим у старого моста и гоняем мяч во дворе, ходим по субботам на матчи — он в качестве футболиста, а я в качестве зрителя, — смотрим фильмы, которые терпеть не могла тётя Изабелла. Я фантазировал, как мы с папой и мамой по вечерам прогуливаемся по городу, а иногда они оставляют меня дома, а сами отправляются на вечерний сеанс в кино, или в театр, или на дискотеку. Уж они бы не ссорились, как бабушка с дедушкой, и не забывали бы обо мне на Рождество, как тётя. Хотя… ей, наверно, я должен сказать спасибо, иначе в моей жизни никогда бы не появился Джанлука Менотти.

Так, размышляя и мечтая, я добрался до последней витрины и увидел тот кулон, который навсегда запал в моё сердце. Ничего особенного в нём не было — каплевидной формы золотая подвеска, украшенная мелкими бриллиантами, а в центре — какой-то голубой камушек. Незатейливое украшение, ничего вычурного, ничего такого, что бы притянуло взгляды миллионов, но именно его я бы подарил маме. Этот кулон был такой красивый и трогательный, что у меня даже слёзы навернулись. Если бы не Джанлука, я бы, наверное, позорно расплакался посреди магазина.

— Франческо! — услышал я голос футболиста. — Иди-ка сюда!

Слёзы мгновенно высохли, я пришёл в себя и подбежал к нему.

— Что скажешь? — он протянул мне плоскую коробочку, обитую чёрным бархатом, и открыл её. Я увидел красивое колье. Конечно, оно в сравнение не шло с тем кулоном, что я присмотрел для мамы! Оно сияло, переливаясь и завораживая.

— Это для Софи, — пояснил Джанлука. — Как думаешь, ей понравится?

— Она обалдеет, — ответил я, чем рассмешил и Менотти, и менеджера.

— У мальчика есть вкус, — заметил Марчи. — Ты умеешь выбирать себе друзей, Джанни.

Менотти шутливо отмахнулся от него.

Когда мы сели в машину, он строго наказал мне ничего не говорить Софии про подарок. Это было самое простое, что я мог сделать для него.

6

Синьору Менотти нам пришлось прождать почти час. Мы с Джанлукой сидели в красивой приёмной, администратор кокетничала с ним, а он был вежлив, но холоден. И почти не отрывался от телефона, то разговаривая, то отправляя сообщения разным абонентам. Я листал журналы, разглядывая звёзд кино, эстрады и спорта. В одном из журналов я увидел Джанлуку в красивом тёмно-синем костюме и белоснежной рубашке. Он улыбался, обнимая за талию свою жену. Казалось, они оба были плодом моего воображения — такие красивые, счастливые и богатые. Многие завидовали этой семье. Мужчины потому, что Джанлука олицетворял собой тот идеал мужской состоятельности, женщины — потому что София, будучи девушкой из скандальной семьи, отхватила себе такого мужа. Надо, наверное, вкратце рассказать о непростой судьбе этой женщины.

Отец Софии, Джузеппе Прочьони, известный дегустатор вин, по глупости связался с наркоторговцами и загремел в тюрьму на двенадцать лет. Его жена осталась с тремя дочками, старшей из которой была тринадцатилетняя София. Многотысячные счета Прочьони арестовали, и чтобы свести концы с концами пришлось продать просторный дом, обе машины и переехать в тесную квартирку. К тому же от скандального семейства отвернулись практически все бывшие друзья Джузеппе. Когда Софии исполнилось четырнадцать лет, она, чтобы улучшить материальное положение своей семьи, пошла работать. Единственный друг её отца, не прекративший общение с попавшей в опалу семьёй, Марко Дзони взял девочку к себе на телевидение. София работала помощником бухгалтера: делала копии документов, раскладывала их по папкам, обзванивала поставщиков, варила кофе начальнице, — в общем, выполняла различную мелкую и не очень приятную работу. Если выпадала свободная минутка, бухгалтер обучала девочку счетоводческим премудростям, а София проявляла интерес к этой профессии. Естественно, после окончания школы она поступила в колледж и выучилась на бухгалтера, продолжая работать на телевидении. Только теперь уже в должности младшего расчётчика.

Там, на телевидении, она и познакомилась с Джанлукой — тогда ещё малоизвестным футболистом, которому все уже прочили блестящее будущее. Отношения Менотти и Софии упрочились, когда он узнал, что она заканчивает экономический колледж. Сам он поступил туда заочно, потому что не было времени посещать занятия каждый день. Карьера футболиста недолговечна и чревата неожиданностями, а потому иметь какую-нибудь профессию про запас стоило. София помогала парню разбираться в терминах и решать задачки. Так, за консультациями и занятиями и возникла их любовь. Джанлуке было плевать на некрасивую историю с отцом девушки, а София с радостью сменила фамилию, чтобы избавиться от многолетнего клейма.

В общем, жены других футболистов и прочие дамы звёздной тусовки смотрели на синьору Менотти с плохо скрываемой завистью, скрипя зубами от злости, что дочь опального дегустатора (который после возвращения из тюрьмы ушёл в затворничество и почти не выходил из дома) снова обрела счастье. И тот факт, что у четы Менотти после пяти лет брака так и не появились дети, безусловно, радовал завистниц и рождал много слухов. Например, когда я появился в жизни этой пары, пусть всего на десять рождественских дней, общественность решила, что я — внебрачный сын Джанлуки.

Всего этого я пока не знал, а потому просто наслаждался красивой фотографией Джанлуки и Софии в модном журнале. Для меня эта семья олицетворяла благополучие и счастье.

Наконец, появилась синьора Менотти. Она выглядела свежей и довольной. Мы сели в машину и снова куда-то поехали. Заезжали в магазины, к портному, к незнакомым людям в гости — одним словом проводили предпраздничное время совсем не так, как я привык.

Ближе к вечеру визиты закончились. По разговору моих спутников я понял, что мы едем домой. Почему-то я так разволновался, что даже перестал чувствовать голод и усталость. Мы ехали по дороге, по обе стороны от которой располагались красивые двух- и трёхэтажные дома. Участки вокруг них были просто огромны — в несколько десятков аров. Я смотрел на мелькавшие за оградами сады и лужайки, на сами строения и угадывал, какое из них принадлежит семье Менотти. Всё равно не угадал.

Их дом был отделан серым камнем, а фасад — обвит диким плющом, — а потому напоминал средневековую усадьбу. Въездные ворота добавляли монументальности к этой атмосфере своей неприступностью. За таким забором чувствуешь себя в полной безопасности, а Джанлука, поскольку был по игровому амплуа защитником, знал все тонкости этой стратегии.

Пока Джанлука загонял машину в гараж, мы с Софией вошли в дом. Я остановился на пороге, обалдев от размеров строения. Прихожая была настолько большой, что в ней можно было кататься на роликах. Слева от неё начиналась огромная гостиная — с камином, двумя диванами, окнами от пола до потолка и высокой рождественской ёлкой. Прямо напротив входной двери располагалась лестница, ведущая на второй этаж, справа — вход в кухню. Я разглядывал убранство дома. Мне здесь очень нравилось: всё таких приятных, нежных тонов. Бежевый плавно переходил в песочный цвет, а тот, в свою очередь, в светло-зелёные оттенки.

— Проходи, — устало произнесла София, снимая куртку.

Скинув туфли, она босиком направилась в кухню. Дома она сильно изменилась и была уже не той строгой директрисой, как в «Резерве», а обычной женщиной, утомившейся от визитов и высоких каблуков. Из кухни донёсся её голос и ещё чей-то: женский, хрипловатый. Оказалось, что София разговаривала с домработницей. В это время пришёл Джанлука. Дом сразу наполнился звуками и движением, потому что синьор Менотти был явно на подъёме, громко говорил, быстро перемещался из комнаты в комнату, бегал по лестнице вверх-вниз, даже что-то уронил. Я сидел в гостиной на диване, боясь пошевелиться, только вникал, осматривался и не верил, что это происходит со мной.

— Чего расселся? — активность Джанлуки добралась и до меня. — Быстро мыть руки и ужинать!

В следующую секунду у него зазвонил телефон. Ответив и продолжая разговаривать с каким-то Йеном, футболист взял меня за руку, отвёл в ванную на втором этаже, ткнул пальцем в вишнёвое полотенце и удалился. Я, намыливая ладони душистым розовым мылом, разглядывал ванную комнату. Она сильно отличалась от той, что была у бабушки и тёти Изабеллы. Бабушкина ванная напоминала прачечную: в ней всё время лежали груды грязного белья, в тазиках замачивались садовые фартуки и рукавицы, на верёвках, протянутых поперёк комнаты, постоянно что-то сушилось. У тёти Изабеллы ванная походила на косметический салон: огромное зеркало чуть ли не во всю стену, на полочке перед ним — куча теней, помад, пудр, туши для ресниц. На стиральной машине — фен, баночки с гелями, муссами, лаками для волос, над ванной — толпа шампуней, гелей для душа, пен для ванны. Рядом с дверью у неё висел шкафчик с прозрачными дверцами, и в нём стояло столько кремов, лосьонов и тоников, словно бы тётя скупила продукцию обанкротившейся косметической фабрики.

А у Менотти в ванной было очень аккуратно, чисто и приятно пахло. Шампуни и приборы для бритья находились на специальной полочке над умывальником. Всё остальное, видимо, располагалось в зеркальном шкафчике, что висел чуть сбоку от ванны. Помыв руки, я вытерся невероятно мягким полотенцем и снова спустился вниз. Джанлука догнал меня, вынырнув откуда-то справа, положил руку на плечо и сопроводил до кухни.

Она тоже была невероятно большой и чистой. По периметру — напольные и навесные шкафчики, двухдверный холодильник, духовые шкафы, посудомойка. В центре — плита с разделочным столом, а в дальней части, которая выходила в сад эркером, стоял стол из благородного дерева и вокруг него восемь стульев с высокими спинками. Он был сервирован большими чёрными тарелками, напоминающими озёра, и блестящими, как диски дорогого автомобиля, вилками. Домработница колдовала возле плиты.

— Занимай места! — скомандовал Джанлука и первым опустился на стул. Я последовал его примеру. Домработница брала наши тарелки и накладывала в них еду. Когда ужин стоял на столе, появилась София. Она уже переоделась в приятный шёлковый халатик. Мы принялись есть.

— Франческо, ты уже освоился? — вдруг поинтересовалась синьора Менотти.

Я замер, не донеся вилку до рта, потому что не знал, что ей сказать.

— Он освоится: у него будет целый вечер, — ответил за меня Джанлука.

— Сейчас придёт няня и останется с тобой на ночь, — строго продолжила София. — Надеюсь, ты будешь вести себя хорошо и мне не придётся краснеть из-за тебя перед агентством.

Мне её заявление показалось несколько оскорбительным. Неужели моё поведение в «Резерве» дало повод этой женщине считать меня хулиганом и пакостником?!

— Да всё будет нормально, Софи! — опять вступился за меня её муж. — Всего одна ночь!

София кивнула и молча продолжила есть. Мы с Джанлукой переглянулись, он заговорщицки подмигнул мне.

Едва мы успели поужинать, как пришла няня — синьора Бароне, пожилая женщина с седыми волнистыми волосами и приятным низким голосом. Я сразу подумал, что сказки на ночь в её исполнении звучали бы отменно.

С той минуты, как синьора Бароне переступила порог дома, оба Менотти тут же обо мне забыли. Джанлука отправился в душ, София принаряжалась в гардеробной комнате, а няня повела меня наверх — показывать мне место моего предстоящего проживания. Моя комната располагалась в левой части дома относительно лестницы. Это была гостевая зона, потому что рядом находилась ещё одна комната, в которой должна была ночевать синьора Бароне. На две комнаты была одна ванная, куда можно было попасть из коридора.

— Смотри, я буду рядом, — няня указала на свою дверь. — Так что ты всегда сможешь позвать меня, если тебе приснится страшный сон.

Я кивнул, а про себя усмехнулся, потому что привык справляться со своими страшными снами самостоятельно, успокаивая себя созерцанием тягучих светлых полос на потолке.

Моя новая комната была большой (впрочем, в этом доме не было ничего маленького или тесного), сделанной в светло-бежевых тонах. Рядом с окном стоял комод, у стены — двуспальная кровать. Такая высокая, что влезать на неё приходилось так же, как в джип Джанлуки. В углу располагался шкаф, справа от него стол и два кресла. В общем, здесь можно было жить намного лучше, чем в моей келье в «Резерве».

Изучив географию моего пребывания, мы с синьорой Бароне спустились вниз, чтобы составить расписание наших дел на сегодня и на завтра. Мне нравилось общаться с этой женщиной. Она говорила спокойно, но с юмором, всегда спрашивала моё мнение, а если настаивала на своём решении, то объясняла, почему лучше сделать именно так.

В десять вечера Джанлука и София — нарядные и благоухающие — поехали на вечеринку. А мы с синьорой Бароне поужинали и, помолившись, отправились спать. Вернее, это она меня отправила. Заставила искупаться, выдала чистое бельё и уложила в пахнущую свежестью и приятную на ощупь постель. Мне не хотелось отпускать мою няню, и я начал сыпать глупыми вопросами, ответы на которые я знал либо они меня не интересовали, но именно это, кажется, и называется светской беседой. Синьора Бароне с достоинством выдерживала мой напор, серьёзно объясняя, почему шумят автомобили и откуда дождь попадает в облака. Я экзаменовал её по полной программе, наслаждаясь тембром её голоса, и в конце концов остался очень доволен. Теперь я точно знал, что этой женщине можно довериться.

— Это первое Рождество, которое я справляю один, — сказал я. — Раньше справлял с бабушкой и дедушкой, потом с тётей Изабеллой…

— А где же твои родители? — в голосе синьоры Бароне уже слышалось сочувствие.

И я как на духу рассказал ей и про маму, и про отца-футболиста, и про тётю Изабеллу, и про бабушку с дедушкой, и про «Резерв нации», и про Джанлуку с Софией. Синьора Бароне слушала внимательно, изредка покачивала головой, а когда я закончил, после небольшой паузы произнесла:

— Не думай, что мама оставила тебя, малыш. Она попала в рай и теперь может общаться с ангелами. Если родители умирают, оставив на земле маленьких детей, то Бог разрешает матерям и отцам помогать своим сыновьям и дочкам. Так что мама всегда смотрит на тебя, где бы ты ни находился. А когда тебе будет трудно, она пришлёт тебе помощь.

Я слушал, затаив дыхание. В принципе, я был уже большим мальчиком, чтобы верить в сказки, но синьора Бароне говорила так уверенно, а голос у неё был такой приятный, что усомниться в правдивости её слов было невозможно. Я живо представил маму в белоснежном одеянии с золотой оторочкой, сидящей на облаке с лирой в руке. Мама приветливо улыбнулась и послала мне воздушный поцелуй.

Осчастливленный этим видением и успокоенный голосом няни, я уснул. Во сне я видел большого белого слона, который брёл по пустыни. Он, завидев меня, подошёл очень близко и протянул мне свой хобот. Я сначала испугался, а потом позволил ему обхватить меня хоботом. Слон ловко забросил меня к себе на спину, и мы продолжили путешествие вместе. Я ехал верхом на животном, которого ни разу не видел живьём, и чувствовал себя так спокойно, как будто делал это каждый день по сорок раз.

7

Проснулся я до неприличия рано: ещё даже светать не начало. Я озирался с непривычки, но, когда вспомнил, где я, мне стало радостно. Я был абсолютно счастлив, хотя единственный родной мне человек находился за тысячи километров от меня и, наверное, даже не думал обо мне. Я вспоминал вчерашний день, подолгу задерживаясь на особо приятных моментах: приходе Джанлуки в «Резерв», обеде в ресторане, посещении ювелирного магазина. Я провёл в воспоминаниях час или два, а может, и три — время потеряло счёт. Я, вообще, мог бы заниматься этим до обеда, но на самом интересном месте захотел в туалет. Отправившись в ванную, я по дороге не удержался и, перегнувшись через перила, заглянул в гостиную. В следующую секунду сердце моё застучало сильней: под ёлкой лежал квадратный золотисто-алый свёрток. Это определённо не походило на футляр с колье. Да и представить Софию, прячущую под ёлкой подарок для мужа, я не мог. Неужели этот свёрток предназначался мне?

Ноги сами понесли меня по лестнице вниз, но, дойдя до последней ступени, я взял себя в руки. И Джанлуке, и Софии будет намного приятнее присутствовать при том, как я распаковываю свой подарок. Я был в этом уверен, и потому повернул назад, сходил в туалет, снова лёг в кровать. Даже попытался уснуть, но не смог: меня одолевали мысли о золотисто-красной упаковке. Я гадал, что там: игрушка или что-нибудь более полезное, вроде бинокля или фотоальбома. Был у меня ещё вариант, то мне подарят бутсы, потому что те, в которых я тренировался, уже приходили в негодность и становились всё теснее. В конце концов, я устал строить предположения и перебрался к окну.

Уже начало светать, и я увидел кусок мини-футбольного поля, аккуратные клумбы и подстриженные деревья сада. Я вдруг представил в этом саду маму, гуляющую по дорожке. А на поле — нас с отцом, играющих в футбол. Фантазия моя разыгралась настолько, что я на самом деле начал слышать звуки ударов по мячу и голос отца.

За этими грёзами меня и застала синьора Бароне. Она похвалила меня, что я проснулся сам, велела умываться и спускаться к завтраку. Никогда я ещё не умывался с таким удовольствием, потому что просто обалдевал от белоснежной сантехники, от вкусно пахнущего мыла, от пушистого махрового полотенца цвета фисташкового мороженого, которое всегда покупала тётя Изабелла. Я проторчал в ванной, наверное, час. Ну не час, конечно, но минут тридцать точно. Время там словно бы останавливалось. Я, пользуясь случаем, перенюхал все шампуни, стараясь запомнить каждый запах и его название. А ещё меня удивило, что мои вещи были выстираны и поглажены и уже лежали аккуратной стопкой на пуфике.

Умытый и счастливый, я спустился вниз. Проходя мимо гостиной, не удержался и ещё раз взглянул, на месте ли свёрток. Да, он лежал себе под ёлкой, покорно ожидая, когда с него сорвут обёртку и извлекут подарок.

Мы позавтракали. Синьора Бароне расспросила меня о том, что мне дарили на Рождество в разные годы, и поинтересовалась, что бы я хотел получить в этом. Я назвал бинокль и глобус, внимательно следя за её реакцией. Но няня то ли умела хорошо скрывать эмоции, то ли не знала о содержимом золотистой коробки, потому что согласилась, что глобус и бинокль — это стандартные и вполне естественные мечты мальчиков. И добавила, что рано или поздно мальчики получают эти подарки, как и велосипеды и компьютеры. Велосипед, как ни странно, мне не хотелось иметь, а вот компьютер… Из всего «Резерва» его не было только у меня, но я хотел его иметь просто из солидарности с другими пацанами. Я даже толком не знал, как им пользоваться. Но синьора Бароне произнесла свои слова с такой уверенностью, что у меня опять не осталось сомнений: и велосипед, и компьютер у меня обязательно появятся.

После завтрака мы с няней вернулись в гостиную.

— Посмотри: под ёлкой есть кое-что для тебя, — лукаво подмигнула она.

Сердце моё забилось быстрее, но я держался в рамках приличий: обошёл ёлку, сделал вид, что только сейчас заметил свёрток, вопросительно посмотрел на женщину.

— Это тебе от Джанлуки и Софии, — пояснила она, кивком показывая, что я могу взять подарок.

— А разве можно распаковывать без синьора Менотти? — уточнил я.

— Синьор Менотти ещё спит и проснётся нескоро. Так что ждать его не будем. Уверена, он не рассердится, что ты открыл подарок без него.

Я всё не решался взять упаковку. Тысячи мыслей и фантазий вихрем закружились у меня в голове. Синьора Бароне терпеливо ждала, загадочно улыбаясь. Я присел перед подарком и погладил его лощёную бумагу. Вот он, этот самый сладостный момент в жизни — предвкушение. Когда подарок ещё не открыт и ты не знаешь, что в нём, и хочется растянуть это счастливое неведение на много-много мучительно-сладких секунд. Но любопытство, смешанное с нетерпением и помноженное на количество предположений, не даёт медлить. Борясь с этими противоречивыми чувствами, ты и испытываешь то самое удовольствие — необъяснимое и ничем другим не вызываемое.

Я медлил. Мне было немного неловко вскрывать подарок при синьоре Бароне, но я видел, что она ждёт, и было невежливо с моей стороны тянуть время.

— Ты уже два года на него смотришь! — раздался за моей спиной голос Джанлуки. — У тебя стальные нервы, парень!

Я оглянулся. Синьор Менотти в спортивных трусах и серой майке, которая приятно подчёркивала его мускулистую фигуру, стоял, навалившись плечом на косяк. Казалось, он отправился на пробежку или решил сделать зарядку. Но, взглянув на его лицо, я понял, что ошибся в предположениях. Глаза у Джанлуки были красные от ночного загула и недосыпа, волосы на голове лежали в далеко не художественном беспорядке (его кудри были примяты на бок), а мужественная щетина, которая обычно придавала футболисту шарм, сейчас выглядела как обыкновенная растительность человека, не привыкшего ухаживать за собой. Короче, Джанлука очень походил на алкоголика.

— Ну? — он приподнял брови, а я, напуганный такой разительной переменой в нём, опустил глаза и принялся распаковывать подарок. Бумага была плотная, скользкая и неподатливая, да ещё скреплённая прочным клеем. В общем, мне пришлось попотеть, чтобы добраться до подарка. Джанлука с любопытством наблюдал за мной. Я, наконец, справился с обёрткой и обомлел: в прозрачной упаковке лежал футбольный мяч, раскрашенный в цвета клуба, где играл Менотти. Это был очень красивый мяч. В прозрачном пластике он напоминал корабль в бутылке — изделие очень хрупкое и очень дорогое. У меня перехватило дыхание, потому что я понимал, насколько щедрый подарок сделала мне семья Менотти. Эти мячи выпустили ограниченным тиражом к юбилею клуба, и купить их в магазине мог себе позволить либо сумасшедший коллекционер, либо очень богатый человек. Джанлука, правда, не жаловался на недостаток денег, но дарить такую ценность незнакомому мальчишке было слишком даже для него.

Я прижал коробку к груди и посмотрел на футболиста. Наверное, моё лицо выражало безграничное счастье, потому что Джанлука улыбнулся — широко и довольно.

— Спасибо! — выдохнул я и бросился в порыве к нему, но за секунду до объятий смутился и остановился: прилично ли?

— С Рождеством, пострел! — спас ситуацию Джанлука, притянув меня к себе. Я прижался к нему, ткнувшись носом в живот. Он рассмеялся, взлохматил мне волосы, показывая этим, что сеанс телячьих нежностей можно заканчивать.

— Если хочешь, пойдём погоняем мяч во дворе, — неожиданно предложил он.

Я вскинул на него глаза, обалдев от таких слов. Джанлука, видимо, неправильно истолковал мой взгляд, потому что поспешно добавил:

— Не этот, конечно. У меня другой есть, который не жалко.

— Пойдём, — стараясь не сбиться на радостный крик, ответил я.

— Тогда марш одеваться!

Я молнией взлетел по лестнице, ворвался в свою комнату так, словно опаздывал на самолёт. Положив подарок на кровать, чтобы в суете не повредить его, я наспех оделся и спустился вниз. Джанлука всё ещё ходил в трусах и майке. Увидев меня во всеоружии, он бросил: «Дай мне пять минут, ладно?» и ушёл в спальню.

Я прождал его полчаса. За это время я успел собрать и выбросить остатки обёрточной бумаги, попрощаться с синьорой Бароне, у которой закончилась рабочая смена, и даже посмотреть мультфильм по телевизору. Наконец, появился Джанлука. Он немного посвежел, причесался, переоделся в спортивный костюм. Мы вышли на улицу и направились к футбольному полю.

Джанлуке всё удавалось предательски легко: он запросто перехватывал у меня мяч, жонглировал им, оттесняя меня. Я пытался обыграть его, но все мои блоки и подкаты не приносили результатов. Менотти смеялся, иногда поддавался мне, позволял завладеть мячом, но пробить по воротам не давал: одно его касание — и мяч улетал в кусты или на противоположный конец поля. Я без устали бегал за ним, возвращался, демонстрируя, как мне казалось, отличный дриблинг, пытался сходу засадить по воротам, но футболист пресекал все мои начинания на корню.

Несмотря на то, что я безбожно проигрывал, я был счастлив. Мне казалось, что я могу бегать по этому полю вечно. Однако мой партнёр по игре устал.

— Всё, пострел, перерыв, — он похлопал меня по плечу, утирая пот со лба рукавом.

Протестовать и капризничать было не в моём духе, но я очень жаждал продолжения, я просто не мог надышаться игрой, и поэтому робко спросил:

— А как же серия пенальти?

Джанлука оценивающе оглядел меня и безапелляционно заявил:

— Нет, всё. Три свистка.

Нельзя сказать, что я расстроился. Я был благодарен и за это. Вообще, чувство благодарности не покидало меня все эти десять дней, хотя Джанлука и София занимались мной мало. Львиную долю времени я проводил с синьорой Бароне. При всей кажущейся прекрасности положение моё, надо заметить, было весьма неопределённым, и это мучило меня. Мир, в котором я очутился на рождественских каникулах, изобиловал развлечениями всех сортов, искушал меня телевизором, дорогими игрушками, футбольным полем, лакомствами, игровыми приставками, посещениями цирка, кино и парка аттракционов, бассейном, большим садом, мягкой кроватью и сном до обеда. С одной стороны, я понимал, что всего этого уже через неделю у меня не будет, и потому со свойственной детям ревностью желал наиграться, насмотреться мультиков, наесться мороженого и шоколада впрок. С другой стороны, я боялся, что моё потребительское поведение может чем-то обидеть чету Менотти и разрушить пусть и вынужденную, но всё более обрастающую тёплыми чувствами дружбу. И борьба этих двух чувств отравляла мне жизнь. Я готов был разреветься от досады, что впервые в жизни могу налопаться мороженного до отвала, но вынужден отказываться от него, чтобы не прослыть обжорой. В общем, нелегко мне дались эти десять дней. Но труднее всего далась новогодняя ночь.

8

Семья Менотти устраивала у себя вечеринку. Видимо, гости были приглашены задолго до принятия решения забрать меня из «Резерва», поэтому Джанлука и София очень волновались, не создам ли я им проблем. Волновалась в основном, конечно, София. Она дважды проводила со мной разъяснительные беседы, при этом оба раза брала с меня клятву, что я буду послушным и благоразумным. Я клялся. Мне не хотелось, чтобы синьора Менотти расстраивалась, и я, чтобы доказать свою способность к послушанию, целый день перед вечеринкой вёл себя, как идеальный ребёнок. Синьора Бароне не уставала хвалить меня, а вечером после ужина даже сказала Софии:

— Какой у вас прелестный мальчик!

Та не обратила внимания на эти слова, только улыбнулась и кивнула. А у меня от этого высказывания по спине побежали мурашки. Очень приятные мурашки, от которых немного кололо в носу, как перед наступающими слезами. Это «у вас» в одну секунду сблизило меня с синьорой Менотти настолько, насколько это вообще было возможно. Я тут же погрузился в мир сладостных грёз, в котором я был родным сыном Джанлуки и Софии со всеми вытекающими из этого последствиями.

В девять вечера синьора Бароне уложила меня в кровать. Я был так взволнован её словами за ужином, что не мог сомкнуть глаз. Но чтобы не утруждать добрую женщину долгим сидением у моей кровати, я притворился спящим. К тому же были у меня свои планы на эту новогоднюю ночь, и общество няни в них не входило.

Убедившись, что я сплю, синьора Бароне покинула мою комнату. Для верности я ещё минут десять полежал с закрытыми глазами, чутко прислушиваясь к тому, что происходит в доме. До меня никому не было дела, и я перебрался на подоконник. Мне было ужасно интересно узнать, какие гости придут. И хоть из моего окна не было видно подъездной дорожки и крыльца, а только фрагмент дороги за забором, я довольствовался и этим. Когда по ней в сторону города проехало такси, я понял, что оно увезло синьору Бароне. Теперь можно было приступать к моему плану.

Я приоткрыл дверь и разведал обстановку. В доме всё кипело в преддверии праздника. Прибыла машина из ресторана, и три проворных официанта в строгих бордовых униформах носили блюда с закусками в гостиную, а бутылки с вином и шампанским — на кухню. Джанлука — нарядный и энергичный — командовал ими, то тут, то там слышался его голос с капитанскими интонациями. София в это время принаряжалась в спальне.

В десять вечера негромко заиграла музыка, а вскоре приехали первые гости. София спустилась их встречать. Чтобы хорошо обозревать холл, мне пришлось покинуть свой наблюдательный пост за дверью и переместиться за широкую стойку балконных перил. Большинство из приезжавших я не знал, но мне нравилось, что все они были молодыми, нарядными и весёлыми. Дамы радостно приветствовали Софию и целовали её в щёчку. Их спутники уважительно жали Джанлуке руку и похлопывали по плечу. Вот появился Беллино Саббья — нападающий клуба, где играл Менотти. Потом приехала известная телеведущая Алессия Пэнна со своим новым ухажёром. Пожаловал вратарь другого столичного клуба Андреа Либерио. Хоть он и был на поле принципиальным соперником Джанлуки, но дружил с ним ещё с тех времён, когда они вместе играли в молодёжной сборной.

Мне нравилось наблюдать, как гости общаются с хозяевами дома и друг другом. Но когда в очередной раз открылась входная дверь, я чуть не вскрикнул от удивления и страха одновременно: в холле появился мой отец. Он был безумно красив и грациозен: чёрные волнистые волосы почти до плеч, смуглая кожа, белая рубашка, чуть расстёгнутая на груди и тёмно-синие джинсы. Но больше всего меня поразила его улыбка — ослепительная и настолько родная, что даже комок в горле встал. Я готов был поклясться, что именно эту улыбку я видел каждую ночь во снах. Джанлука с моим отцом обнялись, потом тот галантно поцеловал Софии руку, они перекинулись парой фраз. Кажется, я даже не дышал в этот момент, я буквально пожирал отца глазами. Меня мучил и одновременно радовал его приход. Никогда в жизни я ещё не был так близок к этому человеку — нас разделяло десять метров. И невозможность обнаружить себя в ситуации, которую я ждал всю жизнь, убивала меня. Мне хотелось плакать и визжать от восторга. Мне хотелось сбежать по лестнице и прижаться к отцу, но я боялся этим поступком испортить отношения с Софией. И я сидел молча, не сводя восторженных глаз с человека, благодаря которому появился на свет.

К сожалению, был один факт, омрачающий такой внезапный и дорогой подарок на Новый год: мой отец пришёл не один, а с невестой. Она единственная из гостей не понравилась мне. Была она миленькая, как кукла, но чересчур вертлявая и громкая, всё время смеялась, словно заведённая. Мне казалось, что отцу она тоже не нравится. Иначе он бы не пытался всеми правдами и неправдами избегать её общества. А если ему это не удавалось, то он тут же вместе с невестой вливался в какую-нибудь группу гостей, которую незаметно покидал через пару минут. В одиночестве.

Засмотревшись на отца, я чуть не прозевал дежурный рейд Софии. Синьора Менотти намерена была убедиться в том, что я крепко сплю, чтобы со спокойной душой продолжить праздник. Я опрометью кинулся в комнату, в два прыжка очутился под одеялом и едва успел принять позу «сплю как младенец», как в дверях появилась София. Она на цыпочках прокралась к моей кровати, поправила одеяло, присела на край постели и с минуту то ли любовалась мной, то ли, почуяв подвох, выжидала. Но я победил в этом состязании хитрости, и синьора Менотти, поцеловав меня в лоб, шепнула: «Спи, солнышко» и ушла.

Эти финальные нежности каким-то странным образом наложились на впечатления от прихода отца, и сердце моё застучало, как отбойный молоток. Мне казалось, что это не София вовсе, а мой папа поцеловал меня и произнёс ласковые слова. Мне было приятно и нестерпимо больно от этого. Почему я вынужден лишь мечтать о том, что должен был иметь с рождения? Почему моя мама лежит на кладбище, а отец пьёт шампанское с какой-то кралей и даже знать не знает, что у него есть я! Негодование сменялось в моей душе с жалостью к себе и наоборот, и я терялся, не зная, что мне предпринять. Я жаждал увидеться с отцом, я был уверен, что он сразу узнает меня и все поймёт. Такой красивый человек просто не мог оказаться набитым дураком! Но как мне спуститься вниз, не столкнувшись с Софией? Голова моя трещала от напряжения, с которым я разрабатывал диверсионный план. Как бы там ни было, но лежать в кровати и жалеть себя, когда мой папаша беспрепятственно разгуливал по дому, было глупо. И я снова выбрался из комнаты.

На этот раз я передислоцировался почти к самой спальне Менотти, потому что оттуда была видна бо́льшая часть гостиной. Мужчины и женщины пили коктейли, разговаривали и смеялись. Между ними сновали бордовые официанты. Красивый женский голос пел под «минусовку» — наверное, Менотти пригласили профессиональную певицу. Но я высматривал в пёстрой толпе белоснежную рубашку моего отца. Он словно под землю провалился. Может, спрятался в укромном уголке от своей хохотушки? Может, уехал домой, пока я изображал перед Софией спящего? Больше никаких вариантов мне на ум не приходило. Я был в отчаянии, что упустил такой шанс, может быть, единственный в жизни.

Между тем время близилось к полуночи. У Менотти был приготовлен для гостей фейерверк и развлекательная программа на площадке возле дома. В общем, все направились в сад, и мне стало не на кого смотреть. В этот момент меня охватило такое жгучее отчаяние, что я плохо понимал, что и зачем я делаю. Ноги сами несли меня вниз по лестнице, и меня даже не смущало, что я в пижаме.

В гостиной никого уже не было: музыка и смех доносились снаружи. Я пробрался к окнам, выходящим на площадку, где шло веселье. Отсюда я мог беспрепятственно наблюдать за гостями. Даже если в комнате появилась бы София, я бы спрятался за ёлкой или шторой. Прижавшись к стеклу, я глазами перебирал пёстрые одежды и мелькавшие лица, отыскивая отца. Какая-то из женщин была в белом платье, которое постоянно отвлекало моё внимание, но я упорно продолжал поиски. Понимание, что отца среди гостей нет, приходило ко мне медленно, но неотвратимо. Я внутренне сопротивлялся ему, пока не начался фейерверк.

Надо сказать, что это зрелище всегда больше пугало меня, чем развлекало. Я, конечно, не застал никакой войны, но звуки разрывающихся петард вызывали у меня тревожное чувство, словно я, однажды переживший ночную бомбёжку, вдруг услышал далёкие раскаты канонады. После первого залпа, я отскочил от окна. После второго мне стало страшно, и я поспешил покинуть гостиную. И в этот момент состоялась наша с отцом первая встреча.

Откуда он вырулил, я не заметил, потому что был напуган фейерверком. Папаша мой, видимо, тоже был невнимательным от рождения, а может, просто не ожидал, что ему под ноги бросится восьмилетний мальчик… В общем, мы столкнулись с ним на полном ходу. Не знаю, как ему, а мне было очень больно, потому что он мне здорово заехал в лоб локтем. В следующую секунду с уст отца сорвались несколько отборнейших ругательств, какие можно услышать только в очень эмоциональных матчах очень принципиальных соперников. Я, понятное дело, встал как вкопанный. Все слова, что я хотел произнести в минуту нашей встречи, вылетели у меня из головы, а язык примёрз к нёбу. Я смотрел на отца полными надежды, любви и волнения глазами, а он… Он просто отодвинул меня в сторону и быстро направился к двери, ведущей в сад. Видимо, спешил на фейерверк. Он даже не взглянул на меня! Не говоря уж о том, чтобы почувствовать родственную связь. Я был в шоке. Я смотрел ему вслед, пока за ним не закрылась дверь, и не мог пошевелиться. Лоб у меня болел, а отец, я думаю, уже забыл о нашем столкновении, словно я был какой-нибудь глупой кошкой, попавшейся ему под ноги.

Не знаю, сколько времени я простоял ошарашенным — минуту или десять. Вдруг мне на плечо легла чья-то рука. Я вздрогнул и обернулся: позади меня стоял Джанлука.

— Разбудили тебя, да, пострел? — улыбнулся он. — Пойдём я тебя уложу.

Я молчал и не сопротивлялся. Что толку протестовать, когда мир вокруг тебя рушится, как в голливудских фильмах? Джанлука дождался, пока я заберусь под одеяло, и сел на край кровати. Он был пьян и весел, и ему не было дела до чужих трагедий.

— Рассказать тебе сказку? — игриво поинтересовался он.

— Спасибо, но я уже большой, — промямлил я. Мне хотелось, чтобы он побыстрее ушёл и оставил меня наедине с моим несчастьем.

— Хочешь, принесу тебе пирожных? — неожиданно предложил Менотти.

И тут во мне произошёл раскол. Жадная и равнодушная часть меня, которой всегда было плевать на душевные терзания, заставила меня с радостью воскликнуть:

— Хочу!

Джанлука хохотнул и быстро вышел из комнаты. Я ругал себя за самопредательство, за то, что променял переживания от встречи с отцом на бисквиты, но, когда явился Менотти, муки совести тут же сошли на нет. Он принёс четыре разных пирожных на блестящей тарелке и большой стакан сока.

— Не надуй в кровать только ночью, — пошутил он и снова сел рядом. — Мне больше вот это понравилось. Попробуй!

Я взял пирожное, на которое указал футболист, и откусил от него большой кусок. Оно действительно было очень вкусным, нежным и буквально таяло во рту.

— Когда я был маленьким, мы жили в пригороде, и я мечтал, чтобы папа хоть раз в жизни свозил меня посмотреть городской фейерверк, — заговорил Джанлука, пока я жевал. — Но ему было некогда, а одного меня он не отпускал. И эта мечта оставалась для меня самой заветной долгие годы. Теперь я могу устраивать фейерверки у себя во дворе хоть каждую ночь, но смотреть на них мне не хочется. Знаешь почему?

Я отрицательно мотнул головой.

— Потому что чаще всего мечта намного лучше своего воплощения. В том смысле, что, когда она сбывается, ощущаешь пустоту и даже разочарование. И приходится искать новую, потому что больше не о чем мечтать.

Я замер, не донеся последний кусок пирожного до рта. Неужели Джанлука знает о моей встрече с отцом? Может, тот ему рассказал про меня? Или Менотти наблюдал эту сцену со стороны?

— Недостижимость — самое прекрасное, что есть в мечте, — закончил он свою мысль и встал. — Ладно, я пойду, а ты доедай и ложись спать. Завтра мы с тобой поедем развлекаться.

Он потрепал меня по волосам и вышел. А я остался наедине со сладостями. Поглощая их, я пришёл к выводу, что Джанлука неправ. Потому что я предпочёл бы всё-таки иметь родителей, чем просто мечтать о них.

Уснул я быстро: пирожные оказали просто-таки терапевтическое успокоительное воздействие.

На следующий день я уже забыл про отца. Вернее, я помнил про нашу с ним встречу, но острота ощущений притупилась, и я наслаждался обществом Джанлуки. Надо сказать, что роль отца, пусть и временного, давалась ему нелегко. Он иногда забывал обо мне (например, выходя из машины, на автомате ставил её на сигнализацию, не дождавшись, пока выйду я и закрою свою дверцу), иногда выражался в моём присутствии такими словами, от которых я невольно краснел, а иногда ударялся в гипертрофированную заботу: поправлял на мне куртку, держал за руку, помогал забраться в джип. Я видел, что он волнуется, хоть и держится с подчёркнутой небрежностью, и тоже волновался. В основном тогда, когда мы встречали на улицах или в кафе знакомых Джанлуки. Я не знал, как мне вести себя в этом случае. Бабушка научила меня всегда первым здороваться со взрослыми, и я поступил так, когда мы встретились на парковке с каким-то толстым дяденькой. Джанлука смутился, потому что я обратил на себя внимание, и ему пришлось объяснять толстяку, кто я такой. В следующий раз я решил промолчать, но тогда знакомый Джанлуки в середине разговора указал на меня и спросил:

— А это твой племянник?

Джанлука вкратце рассказал мою историю, после чего я смущённо поприветствовал собеседника, чувствуя себя букой и невежей. Это тоже поставило Менотти в неловкое положение.

Зато, когда мы были с ним вдвоём, мы чувствовали себя раскованно и комфортно. Узнав, что я давно мечтаю побывать на катке, он тут же привёз меня туда. Мы купили билеты, взяли напрокат коньки и вышли на лёд. Я очень удивился, узнав, что Джанлука ни разу в жизни не катался на коньках. Мы взялись за руки и, помогая друг другу, кое-как сделали первый круг. Дальше пошло лучше. Я в силу детской гиперобучаемости быстро освоил принцип скольжения и научился держать равновесие. Джанлука постигал сии азы с помощью отменной спортивной формы. Через полчаса мы уже гонялись друг за другом, иногда падали, но радости это не убавляло. После катка мы отправились в кафе и наелись там мороженого, а потом приехали домой и до одури играли в футбольный симулятор.

Это был, пожалуй, самый насыщенный день за все каникулы. После него Джанлука с головой ушёл в свои спортивные будни: тренировался, снимался в передачах, участвовал в благотворительных акциях и готовился к матчу.

София тоже погрузилась в дела: рано уходила из дома, возвращалась ближе к вечеру и до ночи сидела в зелёной комнате (так я называл мини-оранжерею позади дома) с ноутбуком. Если же синьора Менотти оставалась дома, то постоянно куда-то звонила и требовала от меня тишины, хотя ни в одной шумной игре я замечен не был. Я понимал, что начинаю действовать Софии на нервы, поэтому старался как можно реже попадаться ей на глаза. Синьора Бароне тоже это чувствовала, поэтому мы с ней за четыре дня посетили шесть познавательных выставок и два спектакля. Спектакли мне не понравились, а вот планетарий и выставка старинных автомобилей запали в душу надолго. Я до сих пор люблю приходить в тот планетарий. Сейчас там сделали большой ремонт и перепланировку, вдохнули в экспонаты современность, но та непередаваемая атмосфера тайны, на грани сказки и науки — сохранилась до наших дней.

9

Когда я вернулся в школу, меня просто распирало от желания рассказать Джанфранко и Деметрио о том, где я провёл Рождество. Но Джанфранко не приехал: он простудился и лежал дома с температурой, а Деметрио, как всегда, обратил на меня столько же внимания, сколько на кучки опавших листьев у ворот школы. Но не это испортило мне настроение, а неожиданный приезд тёти Изабеллы вечером. Когда я уходил с ужина, синьор Патрик, дежуривший в тот день, окликнул меня и сухо сообщил, чтобы я поднялся в кабинет директора.

Теперь всё, что касалось семьи Менотти, приобретало для меня особенный смысл, и я припустил со всех ног, полагая, что София хочет дать мне несколько указаний относительного того, как вести себя с другими детьми. Ворвавшись в приёмную, я встал как замороженный: на том самом кожаном диване сидела тётя Изабелла. Одежда на ней была довольно дорогая, выглядела тётя прекрасно: с макияжем, красивой причёской, золотыми серьгами в ушах. София Менотти, скрестив руки на груди, стояла у окна и, когда я вошёл, произнесла странным тоном:

— Франческо, повидайся с тётей.

Я уставился на неё немигающим взором, но София с той самой едва уловимой интонацией раздражения, к которой я привык за эти десять дней, продолжала:

— Синьора Фолекки, вам хватит полчаса? У мальчиков сегодня ранний отбой.

— Конечно! — с чувством великой благодарности воскликнула тётя. Она всегда была излишне эмоциональна.

— Тогда я вас оставлю на тридцать минут, — София неспеша покинула приёмную.

Едва за ней закрылась дверь, тётя накинулась на меня с поцелуями и ласками.

— Бедный мой Ческо, — шептала она, прижимая меня к груди, — простишь ли ты меня?! Наверное, нет. Малыш, я не смогла приехать, потому что мы с Эдуардо ездили к нему в Аргентину. Мы хотели взять тебя с собой, но всё произошло так поспешно, что я не успела оформить документы.

Она снова целовала меня и плакала, а я стоял как истукан, не зная, как реагировать на эти слова. С одной стороны, мне было жутко обидно, что тётя променяла меня на какого-то Эдуардо, но с другой — ехать с ними в Аргентину я не хотел. Мне гораздо приятнее было находиться здесь, с Джанлукой и Софией, с Джанфранко и Деметрио.

— Франческо, котёнок мой! — тётя перевела дух и с новой силой принялась осыпать меня поцелуями. — Мой маленький паучок! Я обещаю тебе, что как только устроюсь в Санта Фе, сразу же вернусь за тобой. И мы будем жить втроём: ты, я и Эдуардо.

Буря протеста взметнулась в моей душе, потому что я категорически не хотел жить ни с какими Эдуардами! Уж лучше одному, в «Резерве», терпя издевательства Карло Ведзотти, чем в незнакомой Аргентине, которая представлялась мне огромной выжженной солнцем пустыней, посреди которой стоял серый средневековый замок без окон и дверей, именуемый Санта Фе. Я высвободился из тётиных объятий, отошёл к окну, давая ей понять, что не хочу говорить на эту тему.

— Я понимаю, ты сердишься на меня. Я сама зла на себя! — она вытерла глаза и протянула мне небольшой свёрток. — На, милый, это тебе. Подарок.

Я, поджав губы, принял его и смотрел на тётю исподлобья, ожидая, когда же кончатся эти полчаса.

— Ты не развернёшь? — с надеждой спросила она.

Я вздохнул и вскрыл упаковку. Едва я увидел резной деревянный край рамки, как сердце моё запрыгало в груди. Я дрожащими руками вынул ту самую фотографию, где мама сидела на скамейке в больничном саду. Я боялся, что сейчас заплачу, но обошлось. Только голос у меня вдруг осел.

— Спасибо, — прохрипел я, прижимая фотографию к груди.

— Пусть Марго пока побудет с тобой, — тётя погладила меня по голове. — А когда я устроюсь, то позабочусь о тебе.

Она ещё что-то говорила про то, какой у неё теперь замечательный жених Эдуардо, и как он любит детей и не против со мной познакомиться. Потом она расспросила, как я провёл праздники. Я в двух словах рассказал ей про семью Менотти, про нас с Джанлукой. Тётя улыбнулась. Её удовлетворил мой ответ. Меня отчасти это обрадовало, потому что теперь спешить с моим переездом она точно не будет. Я воодушевился произведённым впечатлением и подкинул ей ещё пару успокоительных фактов про то, как мне тут хорошо.

— Ты умница у меня, — констатировала тётя.

Пообщавшись ещё немного, мы расстались. Гораздо раньше, чем истекли полчаса. Я шёл к себе в комнату со странным чувством. После десяти дней, проведённых в семье, мне, как в том анекдоте, казалось, что жизнь налаживается. Я прижимал к груди фотографию мамы, в углу за шкафом у меня лежал футбольный мяч, подаренный Джанлукой, и сам «Резерв нации» больше не виделся мне тюрьмой, где я вынужден был томиться. Далёкая Аргентина и незнакомый Эдуардо пугали меня намного сильнее. Тогда я ещё не знал, что счастье моё — ненадолго, я просто наслаждался моментом.

Впрочем, наслаждение это длилось почти три месяца. Дела мои шли в гору: регулярные тренировки с Деметрио дали результат, и теперь дедушка Тони выставлял меня в стартовом составе. Играли мы с переменным успехом, но я забивал практически в каждом матче. Это разожгло интерес ко мне не только со стороны Гаспаро, но и со стороны семейства Менотти. Джанлука активно показывал меня различным специалистам, которые должны были вынести вердикт: стоит ли заниматься моим спортивным образованием. Одни утверждали, что я хорош только на фоне остальных двадцати четырёх бездарностей школы, другие уверяли, что я — будущая звезда с мировым именем и что со мной надо работать по олимпийской программе.

София, поняв расстановку сил (а женщиной она была далеко не глупой в стратегическом плане), с энтузиазмом взялась за мою судьбу, чтобы через пару-тройку лет выгодно продать меня одному из столичных клубов. Для этого два раза в неделю к нам приезжал синьор Дорадо — супертренер, который вывел в свет уже не один десяток талантливых и подающих надежды футболистов, в том числе, кстати, и моего биологического отца. Этот мастер занимался со мной по три часа, иногда ругался, иногда хвалил и всё время давал задания, которые я должен был подготовить к следующему его приходу. Жизнь моя наполнилась смыслом и деятельностью. И хотя мальчики из «Резерва» стали относиться ко мне резко отрицательно, я не обращал на это внимания, потому что времени на такие пустяки у меня не оставалось совсем. Всё, что я успевал, — это посещать школу да недолго перед сном посмотреть на мамин портрет и помечтать.

Надо сказать, что с учёбой у меня тоже начались проблемы. Мне было скучно на большинстве предметов, поэтому материал я не усваивал катастрофически. Джанфранко помогал мне с домашними работами, но на контрольных я с треском проваливался. София Менотти ездила в школу, чтобы объясниться с директором и преподавателем, но меня это совсем не заботило. Я жил футболом, я не мог дождаться, когда же снова выйду на поле и буду тренироваться, готовясь к приходу синьора Дорадо.

И вот тут в моей жизни грянул гром. Когда, как казалось, ничто не предвещало беды, случилось страшное — о моём существовании прознало государство. Ничто так не ломает человеческие судьбы, как вмешательство исполнительной власти, хотя отчасти за этот удар судьбы я должен был поблагодарить тётю Изабеллу.

Дело в том, что срок её опекунства истёк ещё в феврале. Вернее, он не истёк сам по себе — тёте надо было каждый год подтверждать его, потому что она была незамужней, а следовательно, государство очень волновалось, сможет ли она меня прокормить. Но поскольку тётя укатила с Эдуардо в Санта Фе, на очередную комиссию она не явилась. Управление опеки начало её разыскивать, в итоге нашло в другой части света. Тётя ответила на официальное письмо, что приехать в ближайший месяц не сможет, и этим подписала мне приговор. Отныне ей было отказано в праве усыновлять или брать под опеку кого бы то ни было, включая меня.

Итак, я влетел не по-детски. Весь апрель шли разбирательства, а в середине мая синьоре Менотти было предписано исключить меня из «Резерва», поскольку отныне заботу о моём воспитании брало на себя государство. Джанлука пытался как-то уладить ситуацию, но, когда в вопросе замешана недвижимость (моя доля от проданного тётей бабушкиного дома до сих пор оставалась спорной частью разбирательства), бодаться с государством очень и очень непросто.

В школе все быстро проведали, что я переезжаю в приют. Джанфранко расстроился, сказал, что будет навещать меня там. Карло обрадовался, потому что я сразу освобождал ему место в стартовом составе. Деметрио хлопнул меня по плечу и сказал:

— Жаль, дружище, что мы больше не сможем тренироваться.

Гаспаро наказал мне не терять форму и продолжать заниматься каждый день, а дедушка Тони пообещал, что школа найдёт способ вернуть меня обратно. Глядя на эту ситуацию с высоты прожитых лет, я понимаю, что он сам не верил в то, что говорил. Кому нужен сирота, пусть даже и талантливый как чёрт, если из-за него придётся пробежать сто инстанций и поднять кучу связей — и ещё не факт, что будущее, которое мне пророчили, наступит. Сколько подающих надежды детей так и остались всего лишь подающими надежды? Сколько маленьких гениев портилось с возрастом, устав от чрезмерного внимания взрослых к своей судьбе? Безвозмездно вбухивать в будущее ребёнка кучу сил и денег могли только родители, коих у меня не имелось.

И я, собрав свои нехитрые пожитки, к которым прибавились школьные принадлежности, форма «Резерва» и мяч, подаренный Джанлукой, сидел на ставшей уже такой родной кровати и ронял слёзы на мамину фотографию в рамке. Девятнадцатилетняя Маргарита Фолекки смотрела на меня с любовью и сочувствием, как бы говоря, что даже в такую трудную минуту она не оставит меня. Я был так поглощён своим отчаянием, что не слышал, как в комнату вошёл Джанлука. Только когда он присел на кровать, я вздрогнул, осознав, что рядом кто-то есть.

— Держись, парень, — вздохнул футболист, обнимая меня за плечи. — В жизни бывает и не такое. Я знаю много великих футболистов, которые стали великими, невзирая на то, что дорога в спорт им была закрыта.

Я кивал, размазывая слёзы по щекам, потому что говорить мне совсем не хотелось. Сейчас меня вполне бы устроило, если бы вдруг разразилась гроза и молния ударила прямо в мою несчастную голову.

— Что это у тебя? — Джанлука развернул рамку фотографией к себе. — Это твоя мама?

— Да, — еле слышно ответил я.

— Красивая, — сказал Менотти, но в голосе его не слышалось ни восхищения, ни простой вежливости, с которой говорят такие слова. Футболист смотрел на меня с таким вопиющим сочувствием, что мне сделалось в три раза жальче себя, и я заплакал в полную силу.

— Эй, ну что за мокрые дела?! — воскликнул Джанлука, толкнув меня в бок. — Ты мужик, кончай реветь!

Я кое-как взял себя в руки, чтобы не расстраивать человека, подарившего мне самое прекрасное в мире Рождество.

— Вот, уже лучше! — Джанлука подхватил с пола мой старенький чемоданчик, взял меня за руку и повёл вниз, к машине. Я плёлся за ним, прижимая к груди мамин портрет, и старался не смотреть на мальчишек, которые провожали меня злорадными взглядами. Только Джанфранко подскочил с другой стороны и дошёл со мной до парковки, уверяя, что каждые выходные он будет приезжать ко мне со своей огромной и шумной семьёй. Мы сели в машину, Джанлука глянул на меня в зеркало заднего вида так, что у меня защемило сердце. И моё изгнание из футбольного мира началось.

10

Приют святого Петра, куда меня привёз синьор Менотти, находился за городом. Задним двором он выходил на большой, заросший редкой травой пустырь, а к фасаду от автомагистрали вела узкая и разбитая асфальтовая дорога. По правую сторону от неё располагалась скудная спортивная площадка: футбольные ворота без сетки, два баскетбольных столба с кольцами, шведская стенка, покрашенная жуткой жёлтой краской, и качели. Слева от дороги находилась небольшая часовня, огород и всякие хозяйственные постройки. Пейзаж более чем унылый. От его вида мне сделалось тошно, захотелось упасть в ноги Джанлуке и просить — да что там, умолять его! — не отдавать меня в это учреждение. Но каким-то своим детским чутьём я понимал, что синьор Менотти бессилен в этой ситуации.

У машины меня встретила высокая худощавая женщина, чем-то напоминавшая мою тётю. Её звали синьора Чинта и она работала здесь старшим воспитателем. Рядом с ней толклась тётенька в форме с погонами — судебный исполнитель. Меня повели в кабинет директора, где Джанлука подписал нужные бумаги. Дальше я всё помню как во сне, потому что разум мой отказывался воспринимать происходящее. Джанлука и синьора Чинта отвели меня в огромную спальню, рассчитанную на тридцать человек. Двухъярусные кровати вдоль комнаты, как дома — вдоль улицы. Моя оказалась самой дальней и, как всегда, непарной, то есть спать на ней я должен был один. Мальчики-сироты провожали меня любопытствующими взглядами и тихо переговаривались, а я был не в силах произнести ни слова.

— Ну что, пострел, обживайся тут, — Джанлука подбадривающее щёлкнул меня по носу. — Мы с Софией будем навещать тебя.

Я не верил ему. Не верил, что такой человек просто так захочет нагружать себя лишними обязательствами. Рассовав вещи по полкам шкафчика, который в ряду прочих стоял в прилегающей к спальне комнате, я сел на кровати, глядя на мамину фотографию. Джанлука ещё о чём-то переговаривался с синьорой Чинтой, а потом обратился ко мне:

— Франческо, не хочешь меня проводить?

Я отрицательно мотнул головой. Зачем делать ещё больнее? Менотти понимающе кивнул и ушёл. С этой минуты потянулись мои унылые и бесконечные дни, наполненные болью, скукой и отчаянием.

В первую же ночь меня побили. Мальчики дождались, пока я усну, потом набросили на меня покрывало и, как в мешке, поволокли в то самое помещение, где стояли шкафчики. Били меня недолго, но зато все — руками, ногами, чем-то ещё. Я плакал, задыхаясь в пыльной ткани, и укрывал голову от ударов. Потом меня оставили в покое, и когда я выбрался и вернулся в спальню, все уже лежали на своих местах так тихо, словно спали как младенцы. Наутро я был похож на жертву автокатастрофы: с опухшей разбитой губой, синяками на руках и спине. Правда, под одеждой этого не было видно. Но сестра Мария — монашка, которая занималась нашим досугом, — обратила внимание на мою губу. Я соврал, что пошёл ночью в туалет и с непривычки стукнулся об дверь. Проучившись год в «Резерве», я знал, как относятся дети к ябедам, и начинать своё пребывание в приюте с позора не хотел.

Теперь моя жизнь наполнилась ненужной работой, муторной учёбой и странными занятиями вроде переписывания Святого Писания. Сестра Мария утверждала, что это богоугодное дело, помогающее замолить грехи наших родителей, за которые мы сейчас расплачиваемся. Я переписывал книгу наряду с другими воспитанниками и никак не мог взять в толк, какие же грехи лежат на моей бедной мамочке. Доверие к сестре Марии у меня резко упало. Как, впрочем, и к нашим преподавателям.

Начальную школу вела сестра Киприана, которая раз по пять за урок повторяла нам, что мы — несчастные сироты и должны быть благодарны богу и государству, что о нас заботятся, одевают-обувают и пытаются дать хоть какое-нибудь образование. Отношения с учёбой у меня ещё сильнее испортились, поэтому сестра Киприана быстро причислила меня к непроходимым тупицам и стала считать умственно отсталым. Она не забывала напоминать мне об этом каждый раз, как только я делал ошибку или не мог усвоить материал. Я возненавидел её всей душой, и, думаю, это чувство было взаимное.

С физкультурой у меня, как бы странно это ни звучало, тоже не ладилось. Я в свободное время выходил на пустырь погонять мяч, чтобы держать форму, как завещал Гаспаро, и это жутко не нравилось нашему тренеру. Во-первых, он терпеть не мог футбол. Во-вторых, он всю жизнь занимался спортивной гимнастикой, пока жизненные обстоятельства не закрыли ему дорогу в большой спорт. Так, оставшийся без высоких достижений, но с ненавистью ко всем, у кого что-либо получалось, синьор Тротто срывал на мне свою копившуюся годами злость. Он заставлял меня кувыркаться, выделывать немыслимые упражнения. Когда у меня не получалось, он орал, что я деревянный чурбан и что мне место на хоздворе — подпирать крышу. Но было ещё хуже, когда у меня что-то получалось. Тогда синьор Тротто орал, что я не так тяну носок или недостаточно прогибаюсь, и для пущей убедительности бил меня. Чаще всего просто по голове или по шее, но иногда перепадало моей негнущейся спине или нетянущемуся носку. В конце концов он добился своего: я стал намеренно плохо выполнять упражнения, что, несомненно, радовало его.

Старший воспитатель, синьора Чинта, оказалась доброй, но довольно бесхарактерной женщиной. Она вместе с нами стоически выносила самодурства директора приюта Луки Капроне. О нём стоит сказать особо, потому что работа этого человека, как мне кажется, сводилась к тому, чтобы сделать пребывание сирот в своём заведении по максимуму невыносимым. Чуть ли не каждую неделю он выдумывал новые правила и новые наказания за их невыполнение. К телесным, правда, он практически не прибегал, но вот к моральному унижению — с большим удовольствием. Так, за малейшую провинность виновный должен был выходить на улицу и кричать, что он пакостник, двоечник или грязнуля. За более сильные проступки наказывали несколькими часами в тёмном подвале или мытьём туалета. Но больше всего мне запомнилось, как одного мальчика, укравшего из кухни пару кусков хлеба, синьор Капроне выставил голышом в столовой на обозрение всему приюту. Несмотря на то, что заведение наше было мужским, унижения бедняга натерпелся — дай бог! Я старался всеми силами избегать наказаний, но всё-таки попадал под них беспрестанно. Подвал стал третьим (после спальни и спортплощадки) местом, где я проводил больше всего времени. Но чтобы победить свой страх перед темнотой, да и согреться, я приседал, отжимался от пола, подтягивался на ржавой и сырой трубе, делал другие упражнения, которым научил Гаспаро.

Единственной отдушиной для меня были субботние приезды Джанфранко. Он таки сдержал слово и навещал меня каждые выходные. Мама Джанфранко, синьора Елена, добилась у директора разрешения забирать меня с ночёвкой. Эти редкие дни радости кое-как скрашивали моё существование. Мы с Джанфранко хотя бы имели возможность нормально поиграть в футбол и посмотреть матчи чемпионата мира.

Об этом, наверное, стоит рассказать подробнее. В июне наша сборная отправилась на чемпионат мира в Германию, и вся страна, затаив дыхание, следила за продвижением команды из группы к заветному финалу. Вся страна, кроме нашего проклятого приюта. Директор Капроне считал, что просмотр подобных эмоциональных передач негативно влияет на дисциплину и провоцирует агрессию в детском коллективе. Поэтому на время чемпионата телевизор в комнате собраний был отключён и для верности ещё и накрыт тряпкой.

Не знаю, был ли в этот период в нашем приюте более несчастный человек, чем я. Я изнывал без футбола, я страдал физически, зная, что сейчас наша сборная где-то там пробивает себе дорогу в финал, и в её рядах — Джанлука. Я пропустил матч-открытие, я пропустил первый матч сборной. Единственная её игра, которую я видел в реальном времени, — второй отборочный матч в группе. Он выпал на субботу, а на выходные меня забирала семья Поккарди. Вместе мы смотрели эту игру, и я задыхался от счастья. Даже визги и беготня сестёр Джанфранко не могли мне помешать наслаждаться происходящим на поле. Правда, сам по себе матч выдался не самым удачным: автогол и удаление опорного полузащитника смазали радостное впечатление, но я был счастлив просто видеть наших парней на турнире.

Джанфранко знал это. Он, возможно, был единственным человеком, который понимал, как мне необходимо прожить этот поход к трофею вместе с парнями из сборной, поэтому он записывал матчи на видеокассеты, а потом, когда я приезжал к ним на выходные, мы смотрели их в хронологическом порядке. Мой друг ни звуком не обмолвился ни о счёте, ни о том, кто забьёт. Он знал, что эту информацию мне неоткуда взять: наш приют был так отрезан от мира, словно находился не в нескольких километрах от Рима, а на дрейфующих льдах. В общем, Джанфранко дал мне возможность полноценно пережить то, что пережил сам.

Правда, то, что наша сборная стала чемпионами мира, я узнал в приюте. Матча я, конечно, не видел (он был в понедельник), но водитель, который привозил нам продукты, вышел из машины в футболке сборной с надписью «Мы — чемпионы мира». Я тут же подскочил к нему, чтобы удостовериться, что правильно понимаю этот посыл.

— О, парень! Это был валидольный матч, но мы отомстили французам за тот Евро! — водитель расплылся в довольной улыбке и принялся сгружать ящики с овощами.

Саму игру я увидел лишь в субботу, когда в очередной раз приехал к Поккарди. На серии пенальти я сидел, закусив ворот футболки, и боялся дышать. Мне казалось: одно неловкое движение, и ход истории изменится. Что кто-то из наших промахнётся по воротам, и тогда мы попрощаемся с чемпионством. Я плакал вместе с футболистами, я был счастлив вместе с ними. Я видел лицо Джанлуки, когда он получал из рук Зеппа Блаттера золотую медаль. То было лицо человека, который достиг вершины. Он был так счастлив — безоговорочно, полноценно, словно бы это чувство до краёв наполнило резервуар, данный ему природой. И счастье это даже немного выплёскивалось из этого резервуара, окатывая брызгами меня.

В приют я вернулся в эйфории. Все страхи временно утратили власть надо мной: сестра Мария с её нотациями, синьор Капроне с его самодурством и даже синьор Тротто с долбаной гимнастикой жили теперь в параллельном мире, словно бы за стеклом. Я мог видеть их, но они не могли меня достать, как ни старались.

11

Так прошло лето. Вернувшийся из отпуска, загоревший и набравшийся сил синьор Капроне ввёл парочку новых правил, которые окончательно подвели черту под моим терпением. Директор запретил воспитанникам хранить вещи, по его мнению, оказывающие неблагоприятное влияние на их психическое состояние. Под это определение подходили плакаты звёзд, карты, всевозможные нефункциональные предметы вроде пустых гильз, камешков и прочих атрибутов мальчишеских тайников. Мамина фотография, конечно, тоже была расценена как вещь, нарушающая тонкий баланс моей психики, и была нещадно выброшена. А фирменный мяч перекочевал в кабинет Капроне.

Мириться с таким произволом я не собирался. И хоть не в моём характере было бунтовать, я всё же решился на акцию протеста. Я нарочно затеял перепалку в столовой, чтобы меня посадили в подвал. Как только дверь за мной закрылась, я на ощупь начал пробираться вдоль труб. Ещё месяц назад я обходил здание приюта и обнаружил выбитое подвальное окно в дальней части корпуса. По моим расчётам, до него можно было добраться, если двигаться вдоль стены. Дети, напуганные темнотой и холодом, обычно садились возле двери на ступеньки и ждали, пока их выпустят. Я же шёл вперёд, вдохновлённый своим планом.

Наказали меня на четыре часа, так что дальность моего побега напрямую зависела от скорости нахождения выхода. Глаза мои довольно быстро привыкли к темноте, и я, ударяясь коленями о вентили и всякие распорки, шёл и шёл вдоль трубы, пока не увидел слабую полоску света. Расчёт оказался верным: я набрёл на то окно и выбрался наружу. Воспитанники, занятые работами на приютском огороде, сейчас находились по другую сторону здания, так что меня никто не заметил. Я прокрался вдоль хоздвора и стремглав понёсся к автостраде. Перебравшись на другую сторону, чтобы меня не заметили, я по кювету направился в сторону города. Поскольку родители Джанфранко неоднократно забирали меня на машине, я помнил дорогу. Я не шёл, я бежал. У меня сбивалось дыхание, я останавливался на пару минут, чтобы перевести дух, и снова припускал. Я боялся, что директор раньше времени обнаружит мой побег и догонит меня на машине. Мне необходимо было добраться до города, пока меня не хватились. И я бежал без устали.

Уже начало темнеть, когда я достиг первых домов. Я сразу юркнул во дворы и старался передвигаться по ним, опасаясь выходить на освещённые улицы. То и дело слышались полицейские сирены. Мне казалось, что все силы столичной полиции были брошены на мою поимку, поэтому всякий раз затаивался в подворотнях, если слышал приближение полицейской машины. Однако каким бы я ни был спортивным парнем, такой длины переход меня дико утомил. Я буквально валился с ног от усталости и голода, поэтому нашёл себе убежище на ветвях раскидистого дерева и там уснул. Как я не свалился оттуда — известно одному богу. Правда, и проспал я там недолго: под утро поднялся ветер, и меня начал бить озноб. Я спустился и снова двинулся в путь. Город ещё только просыпался, а я уже вовсю шагал по его улицам — голодный, продрогший, но не сломленный.

Кстати, куда идти, я не знал. Я думал, что смогу отыскать тётин дом, но, ни разу не бывав в большом городе без машины, я понял, что затея архинеудачная. Решив наведаться к Джанлуке, я спросил дорогу у какого-то булочника, назвав ему адрес. Ответ меня поразил: оказалось, что тот район, где жил футболист, находится на другом конце Рима и добраться туда можно, если сначала ехать на метро, потом на автобусе, а потом, сказал булочник, и вообще полдня пешком шагать. Пеший переход меня не пугал, а вот как ездить на метро, я не знал. Я вообще слабо представлял себе, что это такое, поэтому визит к Менотти пришлось отменить.

Потеряв конечную цель побега, я бесцельно бродил по городу, мучимый приступами голода. Но даже если бы в тот момент мне предложили отменный обед в ресторане и в нагрузку к нему возвращение в приют, я бы выбрал голод. Ни за какие блюда мира я не согласился бы вернуться в место, где меня лишили самого дорого — маминой фотографии.

От голодной смерти спас меня приятного вида джентльмен, который обедал за столиком уличного кафе. Он, видимо, поймал мой взгляд, устремлённый в его тарелку, и пригласил к себе за столик. Он плохо говорил по-итальянски, но оказался понимающим и щедрым. Заказав мне пасты и кока-колы, он с благоговейной улыбкой дождался, пока я это съем, а потом спросил, куда я держу путь. Мне показалось, что ему можно довериться, но я не спешил раскрывать все карты и соврал, что потерялся. Если бы он начал звать полицию или предпринял бы ещё какие-то меры к моему спасению, я бы дал дёру. Теперь я поел и ощущал прилив сил. Однако джентльмен предложил другой вариант: он спросил мой адрес и вызвался меня туда сопроводить. Я, окрылённый внезапной возможностью добраться до дома Менотти, назвал своему новому знакомому адрес футболиста.

— Отлично! — воскликнул тот. — Садись быстрее в машину и поехаем!

Авто у него было роскошное. Не такой джип, конечно, как у Джанлуки, но какой-то безумно дорогой «Мерседес». По дороге у нас завязалась беседа. Моего спасителя звали Отто Рихсдебург. Фамилию я, естественно, сразу не запомнил, её я узнал потом и выучил на всю жизнь, но имя Отто мне понравилось: короткое и лёгкое в произношении.

По пути он сказал, что у него сейчас кончится бензин, а льготную карточку заправки он оставил дома, и теперь придётся заезжать за ней. Причём для меня он разыграл целый спектакль: ругался на немецком языке, бил руками по рулю, тяжело вздыхал. А я был так близок к своей мечте, так сильно предвкушал встречу с Джанлукой, что был готов на всё, лишь бы приблизить момент приезда к нему. Мы въехали во двор старого здания, Отто оставил меня в машине, а сам вошёл в парадную. Я с любопытством разглядывал салон «Мерседеса», и интуиция моя, убаюканная сытным обедом, мягким креслом и ожиданием скорой встречи с Джанлукой, внаглую промолчала, хотя доселе не подводила ни разу. Да и свобода, смешанная с радостью от удачного побега, опьянила меня. В общем, как появился Отто, я не заметил. Только дверца с моей стороны внезапно открылась, кто-то схватил меня одной рукой за шею, а второй прижал к моему лицу мокрую тряпку. Резкий сладковатый запах ударил мне в нос, в голове зашумело, я дёрнулся, но силы быстро покинули меня. Последнее, что я запомнил перед тем, как потерять сознание, было расплывающееся на фоне старинного фасада лицо Отто.

Очнулся я уже связанным в какой-то квартире. Она была обставлена дорогой, но безвкусной мебелью, на полу лежали ковры, окна занавешивали тяжёлые портьеры, но интерьер сильно портил беспорядок: упаковки из-под еды, пустые пивные банки, пыль толстым слоем, окурки сигарет. Я, связанный по рукам и ногам, лежал на старом полуразвалившемся диване. Видимо, для пленников было жалко хорошей мебели. Меня мутило после той дряни, которой меня усыпил Отто, но позвать на помощь я не мог: рот мой был заклеен малярным скотчем. Я попытался если не встать, то хотя бы сесть, и, видимо, это движение привлекло внимание очень страшного существа. В первую секунду, когда он ко мне подошёл, я так испугался, что закричал. Звука, правда, не последовало: всё-таки скотч мне не зря налепили. Немного придя в себя, я рассмотрел, что это всё-таки человек — уродливый, похожий на обезьяну мужчина с нависающими над глазами надбровными дугами, приплюснутым носом и недельной щетиной в пол-лица. Кроме того, он был горбатым и несло от него, как из помойки.

Это чудовище долго вглядывалось в меня, потом хмыкнуло и удалилось, пошатываясь. Я закрыл глаза, как часто делал, если бабушка читала мне страшную сказку, и то ли от страха, то ли всё от того же препарата провалился в лёгкое забытьё. Сквозь его пелену я слышал шаги, обрывки разговоров. В них участвовал голос Отто и ещё чей-то, скрипучий и низкий, наверное, горбуна. Отто говорил собеседнику, что придётся подождать несколько дней, пока страсти не улягутся, и что меня нельзя трогать совсем, а то я потеряю товарный вид.

Так начался период новых испытаний для меня. Жизнь в приюте под началом самодура-директора уже не казалась мне чем-то ужасным. Кошмар, который я пережил в плену, был намного сильнее.

День мой делился на три периода: когда было плохо, когда было страшно и ночь. Ночью я спал, хоть меня и связывали по рукам и ногам и запирали одного в комнате. Сон был для меня единственным средством отойти от шока, который я испытывал днём. Забывался я так, что меня не тревожили ни впивающиеся в тело верёвки, ни кожаный ошейник на длинной тонкой цепи, который я носил постоянно.

Кошмар начинался утром. Приходил Отто, развязывал меня и кормил завтраком. После этого он сразу или через какое-то время покидал квартиру, и я оставался в обществе горбуна, которого звали Маурицио. Он с первых минут проникся ко мне странными чувствами. Поначалу вёл себя сдержанно: просто сидел напротив меня, курил и бормотал всякую чушь про то, как я был создан природой не зря. Я выслушивал это, забившись в дальний угол дивана. В обед возвращался Отто, снова кормил меня, делал какие-то дела, а может, и просто так слонялся по квартире, а ближе к вечеру уходил. Горбун снова усаживался напротив моего дивана и сверлил меня таким взглядом, от которого у меня холодела спина. Отто возвращался совсем поздно, когда уже было темно, кормил меня ужином, снова связывал и оставлял спать в запертой комнате.

Так продолжалось три дня. Горбун, видимо, присматривался ко мне и приноровлялся к расписанию Отто, чтобы случайно не попасться на месте преступления. Всё-таки своего босса мой сторож боялся. И причины сего страха неведомы мне до сих пор, ведь горбун при желании мог одной левой уложить этого худощавого немца. Однако страх Маурицио был мне на руку, потому что он не увлекался и всегда чутко прислушивался к звукам, доносившимся с улицы.

Итак, на четвёртый день, когда Отто ушёл, мой сторож присел на край дивана и ухмыльнулся:

— Вот и попался, петушок!

Этот «петушок» прозвучал так угрожающе, что сердце моё не заколотилось, как и подобает нормальному сердцу в стрессовой ситуации, а встало, как старый автомобиль посреди дороги. Мне было трудно дышать, и я невольно схватился за скотч, чтобы содрать его с лица и вдохнуть полной грудью.

— Нельзя! — рявкнул горбун и залепил мне оглушительную пощёчину. — Только попробуй мне! Убью!

В реальность этой угрозы нельзя было не поверить, и я послушно убрал руки от лица. Он ещё раз смерил меня суровым взглядом, потом схватил за ногу и притянул к себе. Это произошло так неожиданно, что я не успел ни за что схватиться.

— Петушок… — расплылся в улыбке горбун, если его обезьяний оскал вообще можно назвать улыбкой. — Я ждал тебя, и ты появился.

В душе я протестовал такой формулировке, потому что я бы ни за что не появился в жизни этого чудища по собственной воле, даже если бы он каждую неделю слал мне деньги на проезд. Более того, я бы детально продумал план побега при одной только вероятности встречи с этим человеком. Желание сбежать на край света окрепло, после того как горбатый принялся ощупывать мои ноги, руки, грудь, живот. При этом он издавал странные мурлыкающие звуки. Я до смерти перепугался, потому что понял: судьба свела меня с маньяком. И хоть Отто запретил горбуну меня трогать, тот был настолько одержим вожделением, что готов был перешагнуть через запреты. Он не отходил от дивана до самого прихода немца, поглаживая, сжимая и пощипывая меня. Пальцы у него были сильные и твёрдые, словно железные. Одной рукой он держал меня за ногу или за руку, чтобы я не вырвался, а второй изучал моё тело. Я дёргался, плакал, пытался кричать в надежде, что мой голос услышит кто-нибудь из соседей, но всё было напрасно.

На следующий день ситуация ухудшилась: горбун перестал водить меня в туалет. Обычно он водил меня на цепи, как собачку, в туалетную комнату, прикрывал дверь и ждал, когда я выйду обратно. Но в этот раз он никуда не повёл меня, а принёс мне горшок и заставил ходить в него. Сам же уселся в кресло, чтобы было удобнее наблюдать за процессом. Каждый день я терпел, сколько мог, дожидаясь прихода Отто, но почти всегда природа побеждала мою стыдливость, и я испражнялся на глазах этого чудовища, краснея до корней волос.

Через день горбуна уже не удовлетворяла моя частичная нагота, и он стал раздевать меня полностью. Пригрозив задушить ночью подушкой, если я пожалуюсь Отто, он снимал с меня одежду и гладил моё беззащитное тело, сладострастно постанывая, целовал и облизывал меня. К приходу Отто он одевал меня, но как только за немцем закрывалась дверь, всё повторялось с начала. Я замирал и плакал от страха, мысленно вознося мольбы к маме, чтобы она защитила меня. Эти ужасные события казались мне прямым следствием того, что синьор Капроне выкинул фотографию моей мамы, и я старался в мольбах снискать её благосклонность.

Потребности горбатого росли с каждым днём. Теперь он придумал снимать свои извращения на видео. Установив камеру на столе, что находился напротив моего дивана, он продолжал свои слюнявые ласки, а я зажмуривался, чтобы не видеть ни этого волосатого чудовища, ни объектива видеокамеры. Я запретил себе плакать, потому что от слёз закладывало нос, и было очень трудно дышать, ведь рот мой был заклеен скотчем. Закрыв глаза, я просил прощения у мамы за то, что не уберёг её фотографию, и умолял её сделать так, чтобы всё скорее закончилось. Любым способом. В идеале, конечно, чтобы я открыл сейчас глаза в приюте святого Петра и понял, что и плен, и горбун, и Отто — всего лишь сон. Но чем дальше длилось моё мучение, тем больше я склонялся к варианту смерти. Мне было не жаль расставаться с жизнью, где нет ни мамы, ни Джанлуки, ни даже футбола, а есть только уродливый извращенец.

Ночами мне снились красочные сны, после которых не хотелось просыпаться. В них меня, сбежавшего из приюта, подбирал не Отто, а Джанлука, который выслушав причину моего поступка, неизменно вставал на мою сторону. Иногда сознание рисовало мне картину, как в эту квартиру врывается синьор Менотти с пистолетом, убивает сначала горбуна, за ним — Отто, а потом увозит меня в свой уютный дом.

Вспоминая те события сейчас, я думаю: изменилась бы ситуация, расскажи я Отто о проделках горбуна? Не могу прийти к однозначному выводу, потому что иногда мне кажется, что Отто мог положить конец моим страданиям, а иногда я прихожу к мысли, что мои страдания мог бы прекратить и Маурицио — задушив меня ночью подушкой. Я был девятилетним мальчиком и жутко боялся горбуна. Я бы не выдал его, даже если бы в дом ворвалась полиция и схватила извращенца с поличным. Однако он этого не знал и не доверял мне. Думаю, именно для гарантии моего молчания он и устроил мне показательную порку. Честно говоря, когда он в очередной раз раздел меня и принялся снимать ремень, моё сердце ушло в пятки. Я тогда ещё не понимал, что именно он может сделать со мной, но где-то на природном подсознании чувствовал, что ничего приятного для меня.

Когда я понял, что мне грозит только порка, мне немного полегчало. Совсем немного, потому что мало приятного в том, что тебя бьют ремнём. Кричать я не мог — только мычал через скотч. Я плакал, пытаясь закрыться от ударов руками и забиваясь в угол дивана. Горбун схватил меня за ногу и вытянул на нём для удобства. Я же, уткнувшись лбом в спинку дивана, рыдал от боли и страха. И вдруг увидел знак: не иначе как ангелы, посланные мамой, указали мне путь к спасению. Зачем я просунул руку в щель между сиденьем и спинкой дивана, мне до сих пор не понятно, это был инстинктивный и неосознанный жест, но мои пальцы вдруг нащупали странный железный предмет. Я не мог вынуть его и рассмотреть, но на ощупь он напоминал опасную бритву, какую я видел в мастерской у дедушки. Наверняка моя находка была чьей-то заначкой, так и не пригодившейся по непонятным причинам. План побега родился минутой позже. Я уже точно знал, что этой ночью сбегу, и мужественно сносил и порку, и последующие ласки горбатого, и его видеосъёмку.

За полчаса до возвращения Отто Маурицио одел меня, велел лежать неподвижно и вышел из комнаты, чтобы спрятать камеру. Я же в это время кое-как достал бритву, понимая, что в темноте да ещё со связанными руками сделать это будет проблематично, и спрятал её под покрывало, на котором лежал.

Вечером я вёл себя так, чтобы не вызвать подозрений: поужинал, сходил в туалет. Отто, как обычно, связал меня и запер. Я дождался, пока в доме всё стихнет, и вынул бритву. Она оказалась тупой, как Маурицио. Моя бабушка бы непременно сказала про неё: сядешь — до Парижа доедешь. Но меня это не остановило. Я зажал её ручку коленями и пилил, пилил верёвку. Бритва выпадала, складывалась, резала одежду и пальцы, но я был упорен. Моё желание сбежать из этого страшного места по силе уступало только земному притяжению. Провозился я с освобождением не один час. Вспотел как мышь, даже задохнулся, но одну из верёвок таки перерезал! Дальше дело пошло быстрее: высвободить детские запястья из пут оказалось простой задачей. Верёвку с ног я перерезал и снял гораздо быстрее. Расстегнул ошейник, бросился к окну, открыл рамы.

Квартира находилась на третьем этаже. Даже сейчас для меня эта высота кажется довольно опасной, но тогда… Я был ослеплён желанием покинуть место страха и унижения или, может быть, просто в темноте не оценил масштаба возможной трагедии. Да, честно говоря, особо и не смотрел. На втором этаже, чуть левее, горел свет. Он падал на растущее во дворе дерево. Одна из его веток располагалась ниже моего окна, но зато горизонтально, как перекладина турника. В этот момент я от души поблагодарил синьора Тротто за то, что он так жёстко гонял меня на уроках физкультуры. Сейчас мне как никогда пригодились навыки акробатики. Я взобрался на подоконник, сгруппировался и оттолкнулся, как меня учил физрук. Изящно, как звезда спортивной гимнастики, долетел до ветки, ухватился за неё обеими руками…

А вот дальше развития событий не предусмотрел. Нет, ветка не сломалась. Она, как ни прискорбно, всего лишь прогнулась. Меня мотнуло в сторону и вперёд. От неожиданности я разжал пальцы — и через секунду треснулся о землю. Мне повезло, что я не угодил на булыжную дорожку, что проходила в полуметре от места моего приземления. Не повезло мне по другой причине — я сильно ударился головой, хотя упал довольно удачно, на спину, ничего себе не сломав. Мне показалось, что я даже на несколько минут потерял сознание. Или просто ошалел от второго удачного побега и от боли. Переведя дыхание и прислушиваясь, не обнаружено ли моё исчезновение, я поднялся на ноги и бросился вон из двора. Меня жутко мутило, кружилась голова и ныло всё тело, но я очень боялся, что звук моего падения разбудил похитителей, и страх гнал меня вперёд, по безлюдным тротуарам ночного Рима.

Меня хватило преодолеть один квартал. Потом я упал — может, споткнулся, может, от головокружения — и меня начало рвать. Это отняло у меня почти все силы, но я боялся погони и пополз, практически ничего не соображая. Как я оказался на проезжей части, я, наверное, уже и не вспомню. Но именно это спасло мне жизнь, потому что меня заметил таксист.

12

Очнулся я уже в больнице. Ещё не открыв глаза, я почувствовал, что пальцы на руке у меня перетянуты пластмассовыми кольцами, а в носу находятся странные трубки. Это меня жутко напугало, потому что мне вдруг представилось, что горбун всё-таки догнал меня и вернул в квартиру. Я хотел проверить свою догадку, но не решался. В конце концов, любопытство взяло верх, и я отважился взглянуть на то место, где я нахожусь. Однако у меня не хватило сил даже открыть как следует глаза — я лишь приподнял тяжёлые веки и увидел медсестру. Она стояла рядом с кроватью и что-то устанавливала в изголовье. Заметив, что я смотрю на неё, она погладила меня по плечу, поцеловала в лоб и произнесла:

— Всё будет хорошо, маленький. Теперь ты в безопасности.

Я не отрывал от неё взгляд, боясь, что она растает, как сон.

— Спи, маленький, спи, — ласково улыбнулась она.

Я послушно закрыл глаза и провалился в беспамятство.

Окончательно я пришёл в себя от того, что кто-то гладил меня по руке. Я открыл глаза и обомлел: за руку меня держала… София Менотти!

— Привет, — она улыбнулась мне. — Как ты себя чувствуешь?

От её голоса стало так тепло и спокойно, что я невольно улыбнулся ей в ответ.

София была прекрасна! Я словно бы попал из суровой реальности прямиком в сказку. Мне нравилось ощущать её тонкие пальцы на моей ладони, вдыхать запах её духов, просто любоваться этой потрясающей женщиной. Не успел я насладиться этим зрелищем, как на меня обрушилось второе счастье: в палату вошёл Джанлука.

— Ну и напугал ты нас, бегун! — с ходу начал он. — Полгорода на уши поставил!

Сказано это было очень дружелюбным тоном, поэтому я даже не устыдился. Да, собственно, я и не знал, почему поставил на уши весь город. Как потом выяснилось, задержанные по горячим следам Отто и его горбатое чудище оказались рецидивистами. Отто уже дважды сидел за мошенничество и воровство. В германской тюрьме он и познакомился с Маурицио, который отбывал срок за изнасилование. Выйдя на свободу, они отправились на родину горбуна, где и промышляли киднеппингом. Трижды им это сходило с рук, а на четвёртый попался я. Услышав от меня адрес Менотти, Отто, плохо знакомый с личной жизнью звёзд итальянского футбола, решил, что я либо сын, либо племянник Джанлуки, и тут же по отработанной схеме похитил меня. Жажда неожиданной наживы ослепила его, и он потерял осторожность. Выждав несколько дней, пока утихнут поиски, немец позвонил Джанлуке и потребовал за меня выкуп. Обычно родители, напуганные угрозами Отто и обрадованные тем, что их чадо нашлось, легко расставались с деньгами.

Но я не был сыном Джанлуке, да и сам он не привык отступать перед негодяями разного пошиба, поэтому он обратился в полицию. Скорей всего, Отто почувствовал, что его могут поймать, поэтому переносил встречи или не являлся на них. Если бы я не сбежал, возможно, мои похитители затаились бы надолго, а то и вовсе убили бы меня. Так что своим спасением я в прямом смысле был обязан себе.

София и Джанлука провели со мной пару часов. У синьора Менотти, правда, всё время звонил телефон, и футболист то и дело выходил разговаривать в коридор. Но когда он возвращался, я мысленно представлял, что это моя семья — мама и папа, и от этих фантазий мне делалось так хорошо, что сжималось горло, как будто я сдерживал рыдания.

Потом супруги Менотти ушли, и я дожил остаток дня в счастливых воспоминаниях об их присутствии. Ночью я спал. Именно спал, а не проваливался в забытьё. Мне ничего не снилось, только ощущалось — неделимое, всепоглощающее счастье.

Когда я проснулся, София снова была в палате. На этот раз она разговаривала с доктором. Увидев, что я открыл глаза, врач подошёл ко мне, поинтересовался самочувствием, посветил в глаза фонариком и, что-то шепнув Софии, вышел. Она же несмело опустилась на стул возле моей кровати, снова взяла меня за руку и долго смотрела на меня. Что-то было тревожное в её взгляде, что-то такое, от чего моё сердце забилось быстрее. Я чувствовал, что София хочет что-то сказать и не может. Или боится. Я ждал, прокручивая в голове варианты, которые были один другого страшнее. Например, что я стану умственно отсталым после удара головой. Или меня привлекут к суду за побег из приюта. Или мне запретят играть в футбол. Или тётя Изабелла приедет со своим Эдуардо и увезёт меня навсегда в пугающую Аргентину. Вариантов я перебрал много и не мог для себя решить, какой из них самый ужасный.

— Бедный малыш, — вдруг произнесла София, и в её глазах заблестели слёзы. С минуту она боролась с нахлынувшими эмоциями, стараясь улыбнуться, но я видел, как дрожали её губы.

— Ничего, — наконец, заговорила она, сжимая мою ладонь. — Теперь всё будет хорошо.

Несмотря на её мягкий тон, я всё-таки насторожился. Мне эти слова показались странными, и я даже немного напугался, не случилось ли с моим здоровьем чего-то непоправимого. Мне было удивительно ловить взгляд синьоры Менотти, полный сочувствия и нежности. Я списывал это на свой болезненный вид и старался бодриться, чтобы не расстраивать эту добрую женщину.

Тогда я ещё не знал, что, задержав киднепперов, полиция изъяла и видеоархив горбуна. Я как свидетель со стороны обвинения должен был дать показания против Маурицио. Юрист, узнав о существовании видеозаписей, выдвинул предложение не заслушивать мои показания в суде, чтобы не травмировать мою и без того натерпевшуюся психику, а построить речь на материалах видеоархива. Чета Менотти как заинтересованные лица вместе с адвокатом просмотрели записи горбуна. Это, естественно, произвело неизгладимое впечатление на Софию. Джанлука же как мужчина держал свои эмоции в себе.

В общей сложности я провёл в больнице около двух месяцев: две недели в терапии и ещё пять — в отделении психологической реабилитации. Психолог, которая с нами занималась — синьора Марина — была очень ответственным работником. Она видела мою замкнутость и старалась преодолеть тот барьер, которым я отделил себя от окружающего мира. Я же погрузился в воспоминания о посещении дома Менотти и семьи Джанфранко и боялся, что один неуместный вопрос может разрушить хрупкое равновесие в моей душе. Поэтому и ограничивал своё общение не только с детьми, но и со взрослыми. Исключение, конечно, составляли Джанлука с Софией и Джанфранко с его шебутной, но такой родной семьёй.

Однако была и ещё одна причина моей упорной замкнутости. Я хотел, чтобы синьора Марина поняла, с кем мне приятно общаться, и начала работать в этом направлении. Мне казалось, что в её власти донести до чиновников мысль, что меня нельзя возвращать в приют, а необходимо снова поместить в привычную атмосферу «Резерва нации». К сожалению, синьора Марина не понимала моих намёков и продолжала с помощью всяких методик внедрять меня в социум. Я избегал её общества, хотя, в сущности, женщиной она была неплохой и работу свою выполняла старательно. Она пыталась разговорить меня на общих собраниях, когда кто-то из детей рассказывал о своих снах или рисунках, или любимых игрушках. Я отмалчивался, потому что мне были неприятны другие дети. Большинство из них попало сюда после развода или после смерти одного из родителей. Я же был единственным круглой сиротой, да ещё и жертвой насилия. Это тоже неприятно выделяло меня из общей канвы. Мне не хотелось делиться переживаниями с детьми, далёкими от меня по сути переживаний, да и выслушивать их глупые фантазии я тоже особо не жаждал.

Я бы мог и сам сказать Джанлуке или Софии, что я хочу назад в «Резерв», но боялся этим заявлением отпугнуть их. Поэтому просто наслаждался теми небольшими порциями общения, что мне подкидывала судьба. А в оставшееся время я, как и раньше, брал мяч и уходил во двор, там бегал, тренировался: за время, проведённое в приюте, я многое разучился делать и теперь навёрстывал упущенное. Некоторые мальчики просились поиграть со мной, но я с неохотой пускал их в свой футбольный мир. Это ещё сильнее убеждало синьору Марину в моей глубокой душевной травме. Педагогом она была упорным, как я уже сказал, поэтому изыскала способ вернуть меня в социум. Я, правда, не догадался, что это её рук дело, мне приятнее было думать, что всё произошло по другим причинам.

И вот в один пасмурный октябрьский понедельник Джанлука приехал ко мне в обед, как всегда, коротко бросил «Одевайся быстрее!» и сел во дворе на скамейку. Я за одну минуту собрался, выскочил на улицу, подошёл к детской площадке, где сидел Менотти, хотел окликнуть его, но передумал. Остановился, спрятавшись за детскую горку, и наблюдал за ним. Мне хотелось запомнить всё, что с ним связано: как он двигается, как говорит, как улыбается.

Ему опять звонили разные люди, он разговаривал, закинув ногу на ногу и перебирая на ладони мелочь, которая приятно позвякивала. Изредка ветер дул в мою сторону и приносил запах дорогой туалетной воды. Он был таким мягким и спокойным, что у меня щемило сердце. Я вспомнил то Рождество, подаренное мне Судьбой, светло-бежевые обои в комнате, где я спал десять сказочных ночей, стол, сервированный большими чёрными тарелками и блестящими вилками. Впервые эти воспоминания не вызвали чувства сожаления, а наоборот, рождали в душе странный подъём. Мне захотелось забыть всё плохое, простить дурака-директора приюта и просто жить, принимая всё, что даёт и отбирает Судьба. Я мог бы часами смотреть на Менотти, но он заметил меня.

— Шпионишь? — прищурился он, повернувшись ко мне всем корпусом.

— Я… не хотел мешать, — залепетал я и, как водится, покраснел.

— Уважаю вежливых людей, — Джанлука поднялся, вынул из кармана ключи от машины. — Ну что, погонзали?

Иногда он вворачивал в разговор такие словечки и этим становился похожим на Гаспаро. Раньше мне это не нравилось, но теперь воспоминания о «Резерве» вызывали у меня счастливую улыбку.

— Погонзали! — согласился я.

Джанлука рассмеялся, хлопнул меня по плечу и повёл к воротам.

Я до последней минуты не знал, куда мы едем. По дороге Менотти ничего об этом не говорил, а выяснял мои музыкальные пристрастия. Мои познания современной эстрады были ограничены бабушкиными сборниками с фестивалей в Санремо разных лет и репертуаром радио «Аморе», что слушала тётя Изабелла. Так что экспертом я был смехотворным: ни одной из фамилий, названных Джанлукой, не знал, а те, что говорил я, вызывали у футболиста улыбку. Думаю, он намеренно затеял этот разговор, чтобы не распространяться о конечном пункте нашей поездки. Лишь только когда его джип вывернул на улицу дель Форо Италико, которая вела к «Стадио Олимпико», я всё понял. И замер, открыв рот.

— Да, парень, нам сюда, — кивнул Менотти, въезжая на парковку для работников стадиона.

На «Стадио Олимпико» я был всего один раз в пятилетнем, кажется, возрасте. Мы с дедушкой собрались на рыбалку, и он вспомнил, что оставил свой складной стульчик на работе. Мы заехали на стадион, забрали стул и уехали. Те десять минут, что мы провели внутри, пробежав по лабиринтам коридоров и лестниц, не оставили в моей детской голове какого-то цельного впечатления об этом великом сооружении. И вот теперь капитан столичного футбольного клуба привёз меня сюда, чтобы показать «Стадио Олимпико» таким, каким его видят игроки.

На ватных ногах я вышел из машины и встал как вкопанный не в силах оторвать взгляд от величественного строения. На фоне хмурого осеннего неба стадион выглядел как космический корабль, совершивший аварийную посадку на незнакомой планете.

— Хватит глазеть! Изнутри он ещё лучше, — усмехнулся Джанлука и направился к дверям.

Путешествие в сказку — так на тот момент я мог бы описать свои чувства. Я смотрел во все глаза и слушал во все уши, чтобы не пропустить ни малейшей детали.

Работники, попадавшиеся нам на пути, здоровались с Джанлукой, некоторые даже обнимали или фамильярно похлопывали его по плечу. Он со всеми разговаривал приветливо, спрашивал о здоровье, о делах, перекидывался парой слов о недавнем матче. Я в это время вертел головой, стараясь запомнить каждую мелочь на «Стадио Олимпико». Тогда мне даже в голову не приходило, что я увижу его ещё не раз и не два.

Джанлука провёл меня в подтрибунное помещение. Там пахло резиной, по́том и лекарством. Я решил, что именно таким и должен быть запах большого спорта.

— Вот здесь раздевалка, — Менотти подвёл меня к проёму в стене, обозначенного табличкой с буквой Бэ.

Меня удивило, что раздевалки на «Стадио Олимпико» не имеют дверей. Основное помещение было отделено от входа стеной, которая была раза в два шире проёма и тем самым образовывала небольшой коридорчик. Чтобы обогнуть стену, нам пришлось пройтись по этому коридорчику, и только тогда мы попали в саму раздевалку — довольно просторное, по сравнению с нашим «Резервом», помещение с массажным столом посередине и шкафчиками без дверок по периметру. Около каждого шкафчика стояло кожаное кресло с откидной сидушкой, как в кинотеатре.

— Входи, не бойся, — футболист подтолкнул меня в спину.

Я несмело шагнул внутрь. На креслах лежали вещи, под ними стояли спортивные сумки, по полу были раскиданы кроссовки и сланцы, на массажном столе валялось несколько цветастых полотенец.

— Сегодня молодёжка на открытой тренировке, — пояснил Джанлука. — Мы на них обязательно посмотрим.

Я вдруг представил, как я в компании молодых футболистов столичного клуба «волков» так же приезжаю сюда, переодеваюсь, смеясь и дурачась, и выхожу на поле на открытую тренировку.

— Ну что, идём дальше? — футболист потянул меня из раздевалки. — Вот здесь у нас медлаб. Если кто-то на поле получает травму, ему оказывают помощь тут. А если травму получает болельщик или работник стадиона, то его отводят в другой кабинет, вон туда.

Джанлука указал на решётку, перегораживающую коридор. Я с недоумением пялился на неё, пытаясь разглядеть там хоть какое-то подобие медицинского кабинета.

— Часть подтрибунки, где находятся игроки, отделяется от той, где болельщики, — после паузы продолжил Джанлука. — Меры предосторожности такие, понимаешь? Римские дерби накаляют страсти, да и еврокубки — не меньше. Поэтому решётки отделяют нас от болельщиков. В особых случаях там даже ставят вооружённых солдат.

Я был потрясён: дедушка никогда не рассказывал мне о стадионе. Наверное, мысли о нём рождали воспоминания о младшей дочери, которая с юных лет проводила здесь всё свободное время и в результате подарила родителям нежданного внука. По крайней мере, другого объяснения дедушкиного нежелания говорить о работе я не видел.

— Можно туда? — севшим от волнения голосом спросил я.

— Можно, — пожал плечами Менотти. — Только там, наверное, закрыто.

Решетчатая дверь оказалась запертой. Я прижался к ней лбом, разглядывая интерьер по ту сторону. Ничего выдающегося в нём не было, но сам факт, что он отделён таким суровым способом, накладывал на него отпечаток чего-то пугающего и недостойного. Как будто все те, кто не мог проникнуть в зону для футболистов, считались не людьми, а людишками. Сам себя я ощущал близким к богам, избранным, чуть ли не национальным героем, потому что сейчас стоял по эту сторону от решётки в компании капитана «волков».

— Вон там, — Джанлука указал на дверь с надписью «Полиция», — держат арестованных хулиганов. К сожалению, иногда стычки происходят не только на трибунах, но и за пределами стадиона. Тогда полиции некогда заниматься нарушителями. Их помещают сюда до тех пор, пока конфликт не будет погашен полностью. В той комнате тоже есть решётки на дверях и специальные железные петли, чтобы пристёгивать фанатов наручниками.

Мне живо представилась каменная камера со средневековыми кандалами, в которые был закован горбун. Эта картина меня исключительно порадовала.

Потом мы отправились на поле. Вернее, не совсем на поле. Джанлука провёл меня по коридору, по которому футболисты выходят на игру. Как только мы оказались в технической зоне, он остановился.

На стадионе тренировалась примавера: молодой резерв из семнадцати-восемнадцатилетних мальчиков — воспитанников клуба. На противоположной от нас трибуне располагались журналисты, которые снимали на фото- и видеокамеры тренировку. Многие из них ждали, когда закончится занятие, чтобы взять интервью у игроков и тренеров. Но едва они заметили Джанлуку, тут же направили на него свои объективы. Менотти ничуть не смутился, что таким бесцеремонным образом стянул на себя всё внимание. Мне было очень неловко под этим прицелом телекамер, а он разговаривал с представителями клуба, тренерами и медиками, не обращая внимания на журналистов.

Впрочем, я тоже скоро забыл о представителях СМИ, потому что во все глаза смотрел на поле. Именно там происходили самые важные для меня события. Футболисты, имён и лиц которых я, естественно, не знал, потому что в приюте детям запрещали смотреть телевизор вообще, и спортивные передачи в частности, — закончили разминку и перешли к двусторонке — упражнению, где команда делится на две группы, и они играют друг против друга. Я слышал, как за моей спиной Джанлука говорил с кем-то про какого-то Даниэле, который обладает плотным ударом, и про неизвестного мне Массимо, чей талант попал в плен к тотальной лени. Меня не интересовало, кто из этих взрослых мальчиков станет или не станет звездой футбола. Они уже приблизились к недосягаемому: бегали по газону священного для меня «Стадио Олимпико» — вот что было сейчас важным! Они могли приходить сюда практически в любое время: на матчи, на тренировки, общаться с такими игроками, как Менотти или Гаспаро. А я, бедный сирота, был счастлив просто посмотреть на это одним глазком, как Золушка — на бал. Я прекрасно понимал, что мой удел — пинать мяч на пустыре за приютом, пока меня не засекут синьор Тротто или сестра Мария и не внесут свои коррективы в моё времяпрепровождение.

— Давай сядем! — неожиданно предложил Джанлука.

— Это ведь западная трибуна? — уточнил я.

— Она самая.

— Тогда на седьмой ряд, третье от прохода место, — ответил я.

— Даже так? Почему? — футболист с недоумением поднял брови.

— Моя мама там всё время сидела, наблюдая за тренировками, — с гордостью сообщил я. — Там на сиденье должно быть нацарапано сердце.

Джанлука прищурился — с недоверием и одновременно с любопытством — и направился к седьмому ряду. Я с волнением шёл за ним. Об этой примете мне рассказывала тётя Изабелла, но в её характере было что-нибудь перепутать, например, западную трибуну с восточной. Менотти первым достиг цели и осмотрел сиденье.

— Надо же! Не обманул! — он восхищённо указал на едва заметное сердце. — Тут инициалы: М и С. Как звали твою маму?

— Маргарита.

— Понятно. А «С» — это, наверное, её возлюбленный, — Джанлука сел на соседнее кресло, позволив мне занять заветное сиденье.

— Мама любила одного футболиста, — я всё-таки решился раскрыть собеседнику тайну своего рождения. Это желание давно мучило меня, но я боялся, что Джанлука будет надо мной смеяться.

— Симоне Мальятто? — кивнул мой собеседник. — Его все тогда любили. Даже когда он уехал играть в Испанию.

— Нет, — тихо, но настойчиво перебил я его. — Сандро Фантино. Мама говорила, что он — мой отец.

Джанлука как-то странно замер. Мне показалось, что мой ответ его раздосадовал, как будто он услышал такую глупость, которая развенчала мой образ в его глазах. Однако через минуту лицо Менотти снова приняло привычное выражение. Он поднял глаза на осветительную мачту и стал разглядывать её. Я решил, что он не верит мне, и привёл ещё один аргумент в доказательство:

— Мой дедушка шестнадцать лет работал на «Стадио Олимпико» электриком и часто брал маму с собой, потому что занятия в школе рано заканчивались, а нанимать няню у дедушки с бабушкой не было средств.

— Я верю, верю, — поспешно ответил Менотти.

Повисла неловкая пауза. Я устыдился своего внезапного откровения, не знал, что сказать, поэтому ждал, пока Джанлука сменит тему. А он неожиданно спросил:

— Отчего она умерла?

— Моя мама? — зачем-то уточнил я.

— Да.

— От почечной недостаточности. Она три дня пролежала в коме и умерла, — привычной фразой ответил я. Так говорить научила меня бабушка. Я понятия не имел, что такое «почечная недостаточность». А кома вообще представлялась мне позолоченным гробом с хрустальной крышкой, вроде того, в который гномы положили Белоснежку. И всю вину за мамину смерть я возлагал именно на того врача, который придумал класть больных в такие комы. Я был уверен, что моя мама просто задохнулась под крышкой. Я сам несколько раз проделывал такие эксперименты, залезая в шкаф или под плотное одеяло. Через какое-то время там становилось трудно дышать, и я вылезал. А мама не смогла. Наверняка потому, что крышку закрыли на замок. Конечно, если бы в палату заглянул какой-нибудь прекрасный принц (типа моего отца), снял это хрустальное приспособление и поцеловал маму, она непременно бы очнулась. Но отец мой, увы, в счастливом неведении играл себе в футбол. Я пытался утешить себя тем, что, когда вырасту, издам указ, запрещающий комы в больницах.

Джанлука посмотрел на меня с искренним сочувствием:

— Давно это произошло?

— Мне было два года.

— То есть ты её совсем не помнишь? — понимающе вздохнул футболист.

— Только по фотографиям. Да и тех теперь нет…

— Тебе же тётя подарила одну!

— Её отобрал синьор Капроне и выбросил, — голос мой дрогнул.

— Ты поэтому сбежал? — догадался Джанлука.

Я только согласно мотнул головой, потому что в горле встал комок.

— Может быть, он её не выбросил, а всего лишь спрятал? — попытался утешить меня Менотти. — Я с ним поговорю.

Луч надежды наконец-то пробился сквозь тучи, хотя в благополучный исход этого мероприятия я не верил. Но я был благодарен этому человеку хотя бы за предложение помочь.

Мы молчали минут, наверное, десять. Сначала это тяготило меня, но потом внимание моё сконцентрировалось на том, что происходило на поле. Я наблюдал за футболистами, за их финтами и передачами, мне нравилось, как они дурачились, шутливо толкая друг друга и дёргая за майки. Время пролетело незаметно: мальчики закончили тренировку, к ним устремились журналисты.

— Ну что, поехали? — Джанлука хлопнул себя по коленям. — Или ты, может быть, хочешь с кем-нибудь ещё пообщаться?

— Нет, — я почему-то боялся смотреть на него.

— Тогда сейчас перекусим, и я отвезу тебя обратно в центр, — Джанлука был бодр. Наше молчание его ничуть не тронуло.

Мы опять приехали в его ресторан, сели за стол друг напротив друга. Я не поднимал глаз. В моей душе поразительным образом смешались два противоречивых желания: я очень хотел поскорее отделаться от Джанлуки и в то же время со страхом ждал той минуты, когда нам придётся попрощаться. Подошёл официант, Менотти поговорил с ним вполголоса, а потом, когда тот ушёл, обратился ко мне:

— Франческо, синьора Марина просила сказать тебе, что ты ещё недолго пробудешь в центре. Программа реабилитации заканчивается, и ты должен будешь вернуться в приют.

Я сник. Вообще-то, я подозревал, что этим кончится, но в душе надеялся на чудо. Его не случилось.

— Ну, не вешай нос! — Джанлука взлохматил мне волосы. — Я просто хочу, чтобы ты немного потерпел и больше не сбегал из приюта. София сейчас собирает нужные документы, чтобы вернуть тебя обратно в «Резерв». Поэтому не усложняй всё своим поведением, хорошо?

— Ладно, — я опять чуть не покраснел, потому что у меня было такое чувство, что я вынудил Джанлуку раскрыть секрет. Как будто перед днём рождения случайно застаёшь бабушку за упаковыванием подарка.

Мы пообедали. Джанлука рассказал, что в «Резерве» сейчас очень не хватает меня: Гаспаро и дедушка Тони всегда ориентировались на мой талант, обучая других мальчиков. Теперь планка снизилась, и наша команда стала всё чаще проигрывать.

Что греха таить, мне было приятно это слышать. Я изо всех сил сдерживался, чтобы не улыбаться. И ещё в тот момент я понял, как сильно соскучился по этой спортивной школе. Даже по подлецу Ведзотти.

После обеда Джанлука отвёз меня в центр реабилитации, как и обещал. Но на сердце у меня было легко. Теперь я знал, что не всё так беспросветно в моём будущем, и жил надеждой. Я на радостях даже стал общаться с другими детьми и синьорой Мариной, которая, надо сказать, не скрывала удовольствия от достигнутого эффекта.

Через четыре дня истёк срок реабилитационной программы. За мной приехала София, чтобы отвезти обратно в приют. Синьора Марина вызвала её на разговор. Я знал, что нехорошо подслушивать, но всё-таки не мог удержаться: прокрался к кабинету психолога и приник ухом к двери.

— У Франческо очень сложный случай, — говорила синьора Марина. — Пяти недель нашей программы недостаточно, чтобы вернуть его в социум полноценным человеком. Необходимы сеансы детского психотерапевта.

— В приюте вряд ли найдётся такой, — вздохнула София.

— Я понимаю, но есть государственные программы, — не сдавалась синьора Марина. — Если хотите, я подготовлю документы. Можно написать запрос в попечительский совет. Вам не откажут. Просто меня очень волнует душевное здоровье мальчика. У него налицо отклонения в поведении. Если все так оставить, он вырастет социопатом. Ведь то, что с ним произошло, нанесло сильную травму его психике. Даже если с ним будет заниматься опытный психотерапевт, последствия этого похищения аукнутся в будущем. И не раз.

Боже, как она оказалась права! До сих пор, вспоминая синьору Марину, я думаю: до чего она была мудрой женщиной и профессиональным психологом. Последствия домоганий горбуна действительно не раз дали о себе знать в моей взрослой жизни. Благодаря им я заработал звание самого сексуального мужчины по версии журнала GQ, сломанный палец и три месяца тюрьмы, сопровождающиеся громким судебным процессом. А ещё пропущенный мой первый полуфинал Лиги чемпионов.

Но пока, стоя под дверью кабинета синьоры Марины, я всего этого не знал. Я лихорадочно соображал, как мне надо себя вести, чтобы не стать этим страшным чудовищем — социопатом — и не перекочевать из приюта прямо в психушку. Надо общаться с другими детьми? Что ж, эта задача мне, пожалуй, по плечу, хоть приютские мальчики и раздражали меня своей ограниченностью. Ни у кого из них не было цели в жизни. Все они как один мечтали выбраться из приюта и раздобыть оружие. Как будто наличие пистолета могло что-то добавить в их пустые головы. Разве что девять граммов свинца.

В общем, я готовился стать пай-мальчиком. Но одного желания, как оказалось, было недостаточно. Судьба преподнесла мне ещё пару испытаний, закаляя мой характер и уча, что лёгкость решения любой проблемы обманчива.

13

Итак, София повезла меня обратно в приют. По дороге она взяла с меня слово, что я не буду больше сбегать. Я клятвенно заверил её, что отныне стану самым примерным воспитанником, возьмусь за учёбу и начну дружить с другими мальчиками. Синьора Менотти осталась довольна моим заявлением, а я был доволен, что у неё хорошее настроение.

В двери приюта святого Петра я вошёл с твёрдым намерением начать новую жизнь. Но в первый же вечер всё пошло наперекосяк. Конечно, здесь все знали о том, что со мной произошло. Взрослые — более детально, дети — в общих чертах, но зато буйная детская фантазия дорисовала в головах воспитанников мой образ. Казалось, после всего пережитого я мог бы рассчитывать уж если не на сочувствие, то хотя бы на снисхождение, но не тут-то было. После моего возвращения нападки со стороны педагогов и издевательства со стороны детей только усилились. Сестра Киприана по десять раз на дню говорила мне, что похищение — это заслуженное наказание за моё непослушание, сестра Мария заставляла меня переписывать Писание в гораздо больших объёмах, уверяя, что я должен выпросить прощения у Господа, иначе маньяк сбежит из-под стражи и вернётся за мной. Директор стращал меня, что за малейшую провинность он сделает со мной то же самое, что похитители. А дети…

Они дразнили меня проституткой и спрашивали, сколько мне платил за ночь горбун. Всё это было несправедливо и очень обидно. Мне хотелось ответить обидчикам: подраться с мальчишками или сделать какую-нибудь гадость учителям, но я держался. Каждый раз, когда другие сироты задирали меня, я представлял Софию. Она укоризненно смотрела на меня и говорила: «Ты же обещал вести себя хорошо, Франческо!». И я молча сносил обиды. А моя безответность ещё больше подзадоривала мальчиков, и издевательства нарастали в геометрической прогрессии.

И в один прекрасный день я не выдержал. Стащил из столовой вилку и заточил её зубцы о каменный приступок комнаты для молебна. Не то чтобы я замышлял какое-то преступление, но интуиция моя, обострённая похищением, нашёптывала, что мало-мальское оружие лишним не будет. За три недели, что сестра Мария заставляла меня усердно молиться, вилка приобрела достаточную остроту. Конечно, проткнуть ей обидчика у меня вряд ли получилось бы, но нанести ему глубокие царапины моё оружие позволяло. Я согнул ручку вилки пополам (благо все столовые приборы в приюте были из лёгкой и гибкой жести), чтобы, во-первых, моё средство самообороны не занимало много места, а во-вторых, чтобы её было удобно держать в руках. Получилось что-то вроде гарды: металл плотно облегал ладонь, уменьшая шансы нападающих выбить вилку у меня из рук. Её я прятал под брюки: в туалете аккуратно вставлял в носок, втыкая зубцы в подошву ботинка, чтобы вилка не шевелилась при ходьбе. Для верности я закреплял её ещё и резинкой, которую срезал с чьего-то носка, оставленного в душевой. Даже просто присутствие заточенной вилки придавало мне смелости.

Итак, до поры до времени оружие мне не пригождалось, но я чувствовал, что его звёздный час ещё впереди, и ждал. Вернее, готовился отразить нападение, потому что житья от сирот мне не стало совсем. И вот однажды вечером Бенито — самый задиристый мальчик с интеллектом, как у капусты, — преградил мне дорогу в спальню и произнёс:

— Мы тут с пацанами решили, что проституткам не место в нашей комнате.

Я молчал, оценивая степень опасности. Мальчишки часто бросались подобными заявлениями, но до решительных действий ни разу не доходило.

— Чё молчишь? — Бенито скрестил руки на груди. — Это для тебя новость?

— Я знаю, где моё место, — тихо, но уверенно ответил я. — Оно в олимпийской спортивной школе, а ваше — в этом гнилом приюте.

Я проговорил эти слова, и у меня похолодела спина: я понял, что агрессивные сироты вряд ли придут в восторг от услышанного. Но остановиться уже не мог — меня неудержимо несло в пропасть.

— Ты мерзкая тварь! — Бенито хотел ударить меня, но я чудом увернулся. — Грязная шлюха!

Тут же на меня навались несколько человек, схватили за руки, дали под дых и поволокли в туалет. Сопротивляться было бесполезно, как и вынимать вилку. Я ждал удобного момента, терпеливо снося оскорбления и побои. Меня подтащили к самому грязному унитазу и поставили перед ним на колени.

— Вот здесь твоё место! — властно произнёс Бенито, схватив меня за волосы. — Если для тебя тут слишком грязно, вымой языком.

В следующую секунду моё лицо угрожающе приблизилось к унитазу. Я упёрся руками в обод, а другой нащупал в носке спасительный изгиб вилки, подцепил его средним пальцем и подтянул в ладонь. В это время я героически сопротивлялся Бенито, который уже двумя руками давил мне на шею и затылок, чтобы макнуть в нечистоты. Для этого он подошёл слишком близко: его колено упиралось в моё плечо. Мне хватило короткого замаха, чтобы ударить вилкой обидчика по ноге. Я немного не рассчитал, потому что зубцы угодили прямо в кость и скользнули по ней, распоров кожу. Однако и этого хватило, чтобы Бенито взвыл, как пожарная сирена, и отпустил меня. Я рванулся вбок, вторым ударом раскровил кому-то руку, вскочил на ноги и огляделся. Всего в туалете было восемь человек. Если учесть, что двоих я лишил стопроцентной боеспособности и они теперь равнялись половине здорового бойца, то, в общей сложности, семь. Одним прыжком я отскочил к стене и через секунду понял, что совершил глупость, потому что она находилась напротив двери, и теперь прокладывать дорогу к отступлению мне придётся через разъярённых сирот.

— Оставьте меня в покое! — крикнул я, надеясь, что этим можно положить конец инциденту. Но Бенито жаждал отмщения, он задался целью унизить меня и отступать не собирался.

На меня накинулись сразу все. Я, выставив вперёд своё оружие (надо сказать, уже несколько погнувшееся), бестолково махал им, пытаясь нанести травму любому, кто приблизится. Пока меня не обезоружили, я успел довольно сильно исцарапать руки нескольким нападавшим, а одному на лбу оставить три кровоточащие борозды. Но через секунду после того, как у меня выхватили из руки вилку, на меня посыпались тумаки. Я отбивался, кусался, царапался, пинался — в общем, старался не оставаться в долгу. Меня захлестнула такая ярость, что я мог бы задушить кого угодно, доберись мои пальцы до горла. В принципе, каждому моему обидчику досталось от меня несильно, но если суммировать нанесённые мной повреждения, то мой коэффициент полезного действия в драке был намного выше, чем у каждого, на меня нападавшего. Боль от ударов, отчаяние и обида распаляли меня всё сильнее. Я уже не думал сбегать, я бил, вымещая на сиротах всю накопившуюся за полгода злость.

В самый разгар боя в туалете появилась синьора Чинта.

— Что здесь происходит?! — взвизгнула она.

Кое-кто из мальчиков сообразил, что сейчас произойдёт административное вмешательство, и пулей вылетел из комнаты. Нас осталось трое: я, Бенито и Мильтон — ещё один забияка с азиатскими чертами лица. С Бенито мы сцепились не на шутку, стараясь свалить друг друга на пол. Мильтон сначала пытался помочь своему корешу, но потом получил от него же по носу. Не специально, конечно, но зато это охладило пыл азиата.

— Немедленно прекратите! — синьора Чинта, как и подобает педагогу, заговорила ледяным тоном. — Франческо! Бенито! Мильтон!

Мы, наконец, отпустили друг друга. Мильтон хотел было дать дёру, но понял, что слишком поздно, опустил голову и набычился.

— В чём дело, Бенито? — старшая воспитатель осторожно, словно боясь причинить боль, дотронулась до плеча моего обидчика.

— У него был нож! — всхлипнул тот, демонстрируя кровавое пятно на штанине.

— Все трое — быстро к врачу! — приказала синьора Чинта.

Мы поплелись в медицинский кабинет, переглядываясь исподлобья. В какой-то момент между нами возникло даже некоторое подобие единения — странное чувство, превратившее нас из заклятых врагов в братьев по оружию, потому что сейчас мы оказались на одной стороне и против общего врага — администрации приюта. Я чувствовал себя дико уставшим. У меня болело всё тело, а кровь из разбитых губ и носа подсыхала, неприятно стягивая кожу.

Утром у всех участников драки (у синьоры Чинты оказалась фотографическая память) состоялся неприятный разговор с директором, а у нас троих — неприятный в кубе. Я не знаю, что наплёл синьору Капроне Бенито, но на меня директор вылил ушат ругательств и угроз и обрисовал весьма мрачную перспективу моей дальнейшей жизни. Он тряс у меня перед лицом моей погнутой в бою вилкой, обещал передать её в полицию и засадить меня за решётку. Он прочил мне уголовное будущее, уверял, что я проведу в тюрьме лучшие годы своей жизни, если ещё раз совершу подобное. В свою защиту он не дал мне сказать ни слова. Только огласил приговор: с сегодняшнего дня целый месяц мне не будут давать ни ложки, ни вилки, потому что это опасно для окружающих. Есть я теперь должен был руками. Усталость и боль от побоев придали мне нездоровой смелости. Я бы даже сказал — неоправданной дерзости.

— Я сообщу о ваших наказаниях в полицию, — твёрдо пообещал я и вышел из кабинета. Вслед мне неслись ругательства и угрозы ужесточения наказания, но я шёл себе по коридору, кончиком языка ощупывая шатающийся верхний зуб, на моё счастье, молочный.

Есть руками, надо сказать, было довольно удобно. Мне кажется, люди зря придумали ложки и вилки. Хотя… ложки, наверное, не зря, потому что пить суп через край тарелки было несподручно. Мальчики посмеивались надо мной, но уже не так активно, как раньше. Видимо, слух о моём ожесточённом сопротивлении серьёзно поднял мой рейтинг. Скажу прямо, некоторые стали меня опасаться.

На третий день после драки судьба неожиданно подкинула мне ещё одно испытание. Но в нагрузку к нему дала шанс отомстить синьору Капроне. В обед в приют наведались Джанлука с адвокатом, ведущим моё дело, и синьорой Мариной. Адвокат и психолог отправились к директору, чтобы договориться о возможности моего присутствия в суде, а синьору Менотти досталась роль меча карающего. Ему стало скучно сидеть в приёмной, и он пошёл в столовую, посмотреть, чем кормят сирот. Когда он увидел меня, поглощающего пасту руками, дар речи на минуту оставил его. Придя в себя, футболист спросил меня, что это значит. Я, если честно, сильно смутился, не зная, как деликатно объяснить ему сей факт. На выручку мне пришёл Алессио, сидевший справа от меня. Не думаю, что он сделал это из желания помочь мне, скорей, наоборот.

— Ему теперь не дают вилку, потому что он одной зарезал двух мальчиков, — гадливым тоном сообщил он Джанлуке.

У меня похолодела спина. Я готов был провалиться сквозь землю и даже немного пожалел, что оказал сопротивление Бенито. Лучше бы он меня убил!

— Что-о? — угрожающе протянул Джанлука, схватил меня за руку и выволок из-за стола. Я не произносил ни звука, боясь усугубить своё и без того незавидное положение. Синьор Менотти тоже ничего не говорил, быстрым шагом направляясь к кабинету директора и таща меня за собой. Я был близок к обмороку. Жизнь моя рушилась прямо на моих глазах, как карточный домик от порыва ветра. Менотти влетел к директору, подтащил меня к столу и сунул в лицо синьору Капроне мою испачканную ладонь.

— Что это такое? — прогремел Джанлука, и мне показалось, что даже стекло в оконных рамках звякнуло.

— Это? — на лице директора начали проявляться розовые пятна, которые с каждой минутой становились всё пунцовее. — Это… полагаю… подливка…

— Подливка? — Джанлука вроде и говорил-то негромко, но каждое его слово резало по ушам. — Это так у вас заботятся о сиротах? Мальчик ест руками — это нормально?

— Руками? — директор попытался прикинуться ничего не знающим. — Первый раз слышу.

— Мальчики сказали, что вы его наказали! Франческо, тебя наказывали?

— Да! — смакуя сладостный момент отмщения, ответил я. — Синьор Капроне сказал, что я целый месяц буду есть руками.

— Я тебя за решётку засажу, ты понял? — Джанлука опасно навис над директорским столом. — Педагог хренов! Полетишь у меня отсюда!

— Франческо не так меня понял! — бросился спасать свою шкуру синьор Капроне, потому что понимал: в присутствии юриста и психолога договориться с рассерженной звездой невозможно. — Я говорил только про вилки! Знаете, он украл одну, заточил её зубцы и…

Он умолк на полуслове, потому что Джанлука жестом приказал ему замолчать.

— Очень вовремя мы заехали, не правда ли, синьор директор? — подхватил адвокат, полагая, что сейчас ему выгорит ещё одно дело с неплохим гонораром. — Синьор Менотти, я советую вам позвонить в полицию немедленно.

Джанлука кивнул, вынул мобильник и набрал номер.

— Вы делаете поспешные выводы! Мальчик клевещет на меня! — директор в отчаянном прыжке выскочил из-за стола и попытался схватить Джанлуку за руку, в которой тот держал телефон, но футболист обладал хорошей реакцией и сделал шаг назад, отодвигая неприятеля от себя.

— Вот это — тоже клевета? — синьора Марина указала на моё разбитое лицо.

— Мальчики повздорили между собой. Обычное дело, — пожал плечами директор. — Я сторонник того, чтобы они решали свои проблемы сами.

— Это непедагогично и непрофессионально, — пошла в наступление синьора Марина, отвлекая внимание директора от Джанлуки, который уже разговаривал с полицейским. — Встаёт вопрос о вашей профнепригодности, синьор директор!

Враг был морально уничтожен, и я даже не думал сдерживать торжествующую улыбку.

— Я забираю мальчика, — закончив разговор по телефону, объявил Джанлука. — А вами займутся соответствующие органы.

Мы вышли из кабинета. Синьор Менотти был в ярости. Я ещё никогда не видел его таким. Он вроде бы не повышал голоса, но от него исходила угрожающая энергия, которая была практически осязаема.

— Ты поезжай в офис, подготовь бумаги для суда, — на ходу отдавал он указания адвокату. — А мы с Франческо и синьорой Мариной съездим в больницу. Надо убедиться, что у мальчика ничего серьёзного.

Садясь в машину, я не удержался и повернулся в сторону приютского здания. В окнах столовой виднелись головы любопытствующих сирот, наблюдавших за мной. Так хотелось показать им язык или крикнуть что-то обидное, но я вёл себя достойно. Ведь рядом со мной был капитан столичного футбольного клуба. Бьюсь об заклад, Бенито (я был почти уверен, что он первым подбежал к окну) готов был лопнуть от зависти.

В больнице меня осмотрели и сказали, что ничего серьёзного у меня нет, только ушибы и ссадины. Это немного успокоило Джанлуку. Далее за дело взялась синьора Марина. Она начала издалека про то, как взрослые стараются щадить мои чувства, но правосудие — неумолимая вещь. Я слушал в пол-уха, полагая, что это — одна из её душеспасительных бесед, направленная на избавление меня от участи социопата. Однако продолжение беседа имела не совсем приятное. Психолог сообщила, что я должен выступить в суде и дать показания против похитителей. Такого поворота я не ожидал. За неполных три месяца, прошедших со времени моего побега, я почти вычеркнул историю с горбуном из своей жизни, распрощавшись с пугающими воспоминаниями. И вот снова она вернулась ко мне бумерангом.

— Отто и Маурицио будут в наручниках, за решёткой, — успокаивала меня синьора Марина, заметив, что я разволновался после её слов. — В зале будет полиция и Джанлука. Тебе ничего не угрожает. Ты просто расскажешь, кто похитил тебя и как ты сбежал.

Что я мог сделать в тот момент? Меня обложили со всех сторон. Синьор Менотти только что спас меня от самодура-директора, восстановив справедливость. Не мог же я подвести своего спасителя! И я обречённо кивнул.

Слушанье было на следующий день. Синьора Марина посоветовала Джанлуке сказать мне о моей роли в суде за день до него, чтобы я не успел сильно испугаться. В чём-то она была права. Учинив акт справедливой расправы над синьором Капроне, я уверился в собственных силах и приободрился, а ночь в знакомой бежевой комнате, пахнущее дорогой жизнью мыло в ванной и вкусный ужин на больших чёрных тарелках вообще вернули мне душевное равновесие.

Однако оно сошло на нет, едва я преступил порог здания суда. Пресса, вспышки фотоаппаратов, телевизионщики, пытающиеся снять крупным планом меня или Джанлуку с Софией, выбили меня из седла. Я вошёл в зал, снова ощущая себя тем запуганным домашним мальчиком, каким был до прихода в «Резерв». Немного успокаивало присутствие рядом синьоры Марины и семьи Менотти. Процесс был закрытый, поэтому журналистов в зал суда не пустили, что позволило мне немного перевести дух.

Когда ввели подсудимых, сердце моё бешено застучало, потому что я увидел горбуна. Увидел и сразу же отвернулся, боясь, что он заметит меня среди присутствующих. Мне опять стало страшно, как тогда, в плену, когда я забивался в угол дивна и ждал прихода горбатого маньяка.

— Всё хорошо, всё хорошо, — синьора Марина погладила меня по плечу. — Он тебе уже ничего не сделает. Он за решёткой.

Какая разница, за решёткой он или нет?! Я увидел это чудовище, и воспоминания о тех жутких днях теперь терзали меня.

— Ты смелый мальчик, — шептала мне на ухо психолог. — Ты должен рассказать о своём побеге судье.

Я почти не слышал её голоса. Я практически кожей ощущал на себе взгляд горбуна и боялся даже повернуться в его сторону — не то чтобы посмотреть на него. Как меня вызвали для дачи показаний, я не помню. Синьора Марина за руку подвела меня к трибуне, помогла усесться на высокий стул, чтобы меня было видно из зала, погладила по голове и вернулась на своё место. В горле у меня пересохло, ноги стали ватными, ладони вспотели.

— Как тебя зовут? — спросил судья.

Я назвал имя и не услышал своего голоса. Меня попросили говорить громче. К трибуне подошёл адвокат, подбадривающе кивнул мне. Судья жестом показал ему, что он может задавать вопросы. И в следующий момент я совершил чудовищную ошибку. Не знаю, какая сила заставила меня повернуть голову и посмотреть на горбуна, но как только я встретился с ним взглядом, я словно бы окаменел. Я уже не мог отвести глаз от лица этого страшного человека, я не слышал, что мне говорил адвокат и о чём спрашивал. Я вцепился пальцами в край стула, все мои силы уходили на то, чтобы не хлопнуться в обморок. Из ступора меня вывел голос Джанлуки.

— Ваша честь! — громко, на весь зал произнёс он. — Разрешите мне стоять рядом с Франческо, пока он будет давать показания.

Я по инерции перевёл взгляд на него и уже боялся выпустить из поля зрения. Судья, посоветовавшись с синьорой Мариной, принял просьбу Джанлуки. Футболист встал за моей спиной, положив руки мне на плечи. Это поразительным образом изменило моё внутреннее состояние. Я приободрился и даже смог снова посмотреть на горбуна. Теперь он не казался мне таким уж устрашающим. Я отвечал на вопросы, рассказал, как Отто похитил меня и в каких условиях меня содержали в плену. Самым трудным был вопрос про видеосъёмку. Я залился краской, перезабыв все слова на свете, но Джанлука слегка сжал мне плечи, приводя в чувство. Избегая деталей, я поведал про извращения горбуна и с удовольствием перешёл к теме побега.

Адвокат похитителей — толстый и потный дядька — задался целью морально уничтожить меня прямо в зале суда, задавая такие вопросы, от формулировки которых мне становилось трудно дышать. Но Джанлука с его адвокатом это предусмотрели, и мой защитник практически все вопросы отклонил под разными формулировками. Толстяк остался ни с чем.

Потом я вернулся на место. У меня было такое состояние, будто я не спал трое суток. Я буквально с ног валился от усталости. Синьора Марина гладила меня по плечу и хвалила, Джанлука сказал, что он гордится мной, а мне жутко хотелось спать.

Уходили из зала суда мы под вспышки фотоаппаратов. Журналисты сыпали вопросами, желая получить эксклюзив. Джанлука стянул внимание прессы на себя, чтобы мы с Софией могли спокойно сесть в машину. Последнее, что я услышал от него, пока не захлопнулась дверца, была фраза «негодяи получат по заслугам».

Ночь после суда я провёл в доме Менотти. Днём я чувствовал себя хорошо, зато всю ночь меня мучили кошмары. Мне снилось, что горбун душит меня и опускает связанным по рукам и ногам в большую кастрюлю с кипящей водой. Я вырывался из его рук, кричал, звал Джанлуку и полицию, но всё было напрасно. В тот самый момент, когда тело моё коснулось бурлящей воды, я проснулся — в холодном поту и в слезах. И почувствовал чью-то руку на плече. Ещё не отойдя от сна, я вскрикнул и шарахнулся в сторону.

— Тихо, пострел, тихо, — услышал я голос Джанлуки. — Это просто сон.

И тут я понял, где я и кто сидит на моей кровати. Мне стало нестерпимо стыдно из-за своей реакции, но, с другой стороны, я был так счастлив, что рядом был Джанлука, а не горбун.

— Иди сюда, — футболист вытащил меня из-под одеяла и усадил к себе на колени, обняв за плечи. Я уткнулся лбом ему в грудь и впервые в жизни заплакал на руках чужого для меня человека. Он утешал меня, поглаживая по спине, говорил, что мужчины должны время от времени плакать, но только так, чтобы не видели женщины.

Когда моя тихая истерика подошла к концу, Джанлука отнёс меня в ванную, чтобы я умылся. По пути он рассказал мне смешную историю из своего детства, как он однажды гостил у тёти и вот так же ночью пошёл в туалет, запнулся о спавшую в коридоре собаку, упал и разбил нос.

14

Как ни сопротивлялись Джанлука с Софией, как ни убеждали чиновников, остаться жить у них до конца процесса мне не разрешили. Закон предписывал мне вернуться в приют, хоть там сейчас и творился настоящий кавардак: полиция допрашивала сотрудников, медики обследовали детей, у восьми из которых обнаружились повреждения разной степени. Не спасло директора и то, что получены эти повреждения были не в процессе воспитания, а в бою. Факт масштабной драки среди воспитанников приюта бросал на репутацию синьора Капроне длинную тень.

И вот, в самый разгар разбирательств и допросов, вернулся я. На меня все: и дети, и воспитатели — смотрели, как на пособника Гитлера. Из-за меня был нарушен уклад, который многим был на руку, а кто-то уже приспособился выживать в таких условиях, поэтому перемены никого не радовали. Если уж быть точным, то нарушил-то уклад не я, а Джанлука, но его в приюте не было, а я был под рукой и всем мозолил глаза. Однако вымещать на мне злобу никто не решался. Сестра Мария общалась со мной вежливо и холодно, сестра Киприана, наоборот, заискивала и сыпала комплиментами. Дети вообще избегали со мной играть и разговаривать, что, безусловно, было мне на руку. Теперь я мог беспрепятственно бегать на пустыре с мячом хоть целый день. Можно сказать, я был счастлив.

Шли дни. В суд меня больше не приглашали, Джанлука не навещал меня, только София приезжала, привозила сладостей, расспрашивала о жизни в приюте, видимо, опасаясь, что меня снова начнут обижать. Опасения синьоры Менотти мне льстили, и я, грешным делом, подумывал, не наврать ли ей, чтобы отомстить давним обидчикам. Но каждый раз у меня перед глазами вставал образ моей бабушки, которая всегда говорила, что месть — не людское дело. Бог сам накажет виноватых так, как не сможет человек — хлёстко и в тот момент, когда наказание прочувствуется наиболее сильно. Потом, став взрослым, я не раз убеждался в правоте её слов, хотя порой мне казалось, что Бог излишне медлит. Но наступал момент — и в жизни подлеца или негодяя происходило событие, сводившее на нет все его старания или бьющее в самое незащищённое место.

Незаметно наступил декабрь — месяц для меня волнительный, потому что неуклонно близилось Рождество, а следовательно, я с трепетом гадал: выпадет ли мне счастливый билет, как в прошлом году.

Билет выпал. Совершенно неожиданный, ошеломительный, необъяснимый и вообще за гранью моего понимания. Да, из Аргентины приехала тётя Изабелла. С тем самым Эдуардо, которому я обязан внезапным выпадением тёти из моей жизни. Однако кроме Эдуардо у неё была ещё и Келли. Вернее, Келли, как таковой, пока не наблюдалось: тётя приехала беременной. Они с мужем уже знали, что у них родится девочка, поэтому дали ей странное американское имя и разговаривали с ней, как с живым человеком, отчего время от времени выглядели идиотами.

Я был в шоке. Я был потрясён, ошарашен и подавлен. Конечно, я сначала обрадовался приезду тёти, но сопутствующие ему обстоятельства меня напугали. В моей жизни всё шло к тому, что Рождество я проведу с семьёй Менотти. Я уже так привык к Софии, к её манере говорить — спокойно, уютно, — что моя эмоциональная тётя утомила меня уже на одиннадцатой минуте общения.

А вот Эдуардо мне, как ни странно, понравился. Это был такой добродушный и симпатичный толстячок, который практически с первых минут вызвал у меня ощущение, что мы с ним знакомы сто лет. Мне, конечно, сложно представить, что именно его портрет тётя вкладывала в образ мужчины своей мечты, но Эдуардо как нельзя лучше подходил ей. Было видно, что он души не чает в этой шумной и яркой итальянке и готов выполнить любой её каприз. А главное — тёте было на кого выплеснуть свою энергию, заботу, тревожность и прочие эмоции, которые в избытке производились в её голове.

Тётя, ещё со времён устройства меня в «Резерв» открывшая рычаги воздействия на Софию, уговорила её отпустить меня на Рождество с ней за город, потому что Эдуардо заблаговременно снял небольшой домик на побережье. Мы отправились туда вчетвером: я, тётя с мужем и невидимка Келли, чьё незримое присутствие меня пугало. Пока мы были в пути, я недоумевал: за что судьба наградила меня этой практически ненужной встречей? Я уже привык считать Софию своей покровительницей, почти мамой. И вдруг как гром среди ясного неба — тётя Изабелла. Сейчас я понимаю, почему Бог решил испортить мне Рождество: в следующий раз мы с тётушкой встретились лишь через восемь лет, когда у неё была не только Келли, но и Кристиан и близнецы Диего и Сантьяго с новым мужем Мигелем-Хосе в придачу. В общем, это было свидание перед долгой разлукой. Бог, наверное, решил наглядно продемонстрировать, как теперь устроена жизнь маминой сестры, чтобы я больше не доставал его вопросами, почему она не приезжает ко мне.

Надо отдать должное Эдуардо: он честно пытался если не спасти, то хотя бы исправить ситуацию. Он подарил мне велосипед (как мне вспомнились слова синьоры Бароне!), чтобы я не торчал дома, в обществе несносной в силу своего темперамента, помноженного на беременность, Изабеллы. Но тётя запретила мне кататься на велосипеде, объяснив это беспокойством за моё здоровье. Ей казалось, что я непременно упаду и переломаю себе все кости, включая пальцы на руках и ногах и челюсть. А если не упаду сам, то меня обязательно собьёт грузовик. Говоря это, она прижимала меня к своему пока ещё не очень большому животу, словно прощаясь навсегда.

К слову, велосипедом мне так и не удалось насладиться, потому что в приюте он тут же стал общим достоянием и продержался чуть больше трёх недель, после чего перекочевал на помойку. И я, словно предчувствуя это, пытался насладиться подарком даже вопреки тётиным запретам.

А ещё Эдуардо перенёс в мою комнату телевизор из кухни. Тётя и этому воспротивилась, сказав, что я испорчу себе зрение и стану ни к чему не пригодным инвалидом. Удивительно, как беременность и год на чужбине выкрутили ей мозги, если в каждом пустяке она видела потенциальную опасность для моего здоровья. И не только для моего. Когда я вышел утром во двор немного погонять мяч, Эдуардо присоединился ко мне. Мы чудно играли минут пятнадцать, пока это не увидела тётя Изабелла. Она тут же загнала мужа в дом, потому что, как она считала, с его сердцем каждый удар по мячу может стать роковым. В общем, почти четыре дня были безвозвратно испорчены. Конечно, я сильно преувеличу, если скажу, что считал часы до возвращения, но я был близок к этому.

Когда меня привезли в приют и тётя прощалась со мной, она сделала единственную вещь, за которую я был ей благодарен: она подарила мне распятие, которое носила моя мама.

— Это тебе на удачу, котёнок, — шепнула она мне на ухо, застёгивая на моей шее цепочку с распятьем. — Пусть Марго хранит тебя.

Я так растрогался, что даже поцеловал тётю. Она рассеянно улыбнулась, чмокнула меня в лоб, села в машину, и Эдуардо увёз её в аэропорт. А я стоял в сентиментальном трансе, всё ещё ощущая на шее прохладцу от серебряной цепочки. Я, в общем-то, и так постоянно чувствовал мамино присутствие, даже когда самодур Капроне выкинул её фотографию. Я снял распятье и спрятал его, и никому о нём не рассказывал, даже Софии. Эта таинственность и сокровенность увлекали меня: мне казалось, что связь с мамой тем прочнее, чем меньше человек о ней знают.

Новый год я встретил в приюте. Это меня нисколько не огорчило, потому что я отдыхал от звонкого голоса тёти Изабеллы. После праздничного ужина, который от обычного отличался только шоколадкой к чаю да поздравительной речью уже подвыпившего синьора Капроне, я послушно отправился спать, как и другие дети. Но не уснул, а выжидал, когда наступит полночь. Часов у меня не было, поэтому я наугад придумал, когда пробьёт двенадцать, и загадал желание: вернуться в «Резерв». Бог, наверное, был слегка озадачен моей просьбой и крепко призадумался. Иначе объяснить столько витиеватый путь исполнения желания я не могу. Зато это был самый лучший подарок в моей жизни.

Примерно через неделю после Нового года в приют приехали странные люди: две женщины и мужчина. Одна из женщин была в форме и походила на ту, что присутствовала при моём первом приезде в приют. Другая женщина была симпатичной и приветливой, однако говорила таким тоном, что возражать ей не решался даже синьор Капроне. Мужчина большей частью молчал и наблюдал за происходящим с таким отсутствующим видом, словно в мечтах бороздил просторы соседних галактик.

Меня пригласили в учебный класс, в котором до этого странные посетители беседовали с директором. Как только я вошёл, женщина в форме попросила синьора Капроне покинуть помещение. Он с явным недовольством вышел, видимо, опасаясь, что я расшатаю его репутацию ещё сильнее. Вторая женщина принялась расспрашивать меня о моей семье и о том, как я попал в приют. Сердце у меня тревожно забилось, потому что мне показалось, что с тётей и Эдуардо что-то случилось. Но когда разговор зашёл про «Резерв» и Софию Менотти, мои подозрения сменили вектор. Если бы с Софией или Джанлукой произошло какое-нибудь несчастье, я бы, наверное, этого не пережил.

Вопросы меня, если честно, настораживали: получал ли я подарки от семьи Менотти, как ко мне относилась София, пока я учился в «Резерве нации», как ко мне относился Джанлука, пока я жил у них на прошлое Рождество, знает ли моя тётя о том, что со мной произошло осенью. Я отвечал честно, потому что не мог сообразить, как соврать, чтобы было хорошо. Пока женщины разговаривали со мной, мужчина что-то записывал в блокнот, изредка поглядывая в окно. Казалось, он сочиняет стихи, а не ведёт протокол. От последнего вопроса у меня даже дыхание перехватило и вспотели ладони. Меня спросили, хотел бы я жить в семье Менотти, если бы они меня усыновили. Я ответил «да». Сказать что-нибудь другое у меня язык бы не повернулся, да и сам вопрос казался ужасно глупым, потому что ответ на него был очевиден. Женщины переглянулись, та, что была в форме, повернулась к мужчине и что-то сказала ему вполголоса. Я не разобрал слов — то ли от волнения, то ли она специально говорила так, чтобы я не слышал.

— Ты можешь идти, Франческо, — вторая женщина мило мне улыбнулась.

Я на ватных ногах покинул аудиторию. Кровь стучала у меня в висках, во рту пересохло: неужели Джанлука с Софией решили усыновить меня? Я брёл куда глаза глядят и сам не заметил, как оказался в спальне. Там никого не было: мальчики ушли в часовню на молитву. Я упал на свою кровать и закрыл глаза, пытаясь унять дрожь, бившую меня. Жизнь волшебным образом превращалась в сказку. И если бы меня спросили, согласился бы я ещё раз пережить похищение и домогания горбуна, но взамен получить возможность жить в семье Менотти, я бы не моргнув глазом согласился на такой вариант. От осознания близости такой перемены мне катастрофически не хватало воздуха, и я открыл окно. С жадностью хватая ртом сырой январский ветер, я плакал — то ли от счастья, то ли от стресса.