Бесплатный фрагмент - Евангелие от Афея

ЕВАНГЕЛИЕ ОТ АФЕЯ

Умирая, томлюсь о бессмертье

(А. Ахматова)

Афей (от atheos) — безбожник.

Матфей (др. евр.) — божий дар.

А родословную Матвей Ветхий, как и большинство советских людей, имел пусть и незамысловатую, но достойную. И если анонимные ее корни терялись в суглинке самодержавия, то поименная ее часть пронизывала горизонты хоть и неглубокие, но достаточно питательные, чтобы Матвей не чувствовал себя безродным листком на вечнозеленом древе жизни.

Чего только стоили прабабка и прадед по матери! Первая согласно родовому преданию была в числе двадцати красавиц-простолюдинок, посланных Воронежской губернией на коронацию последнего русского царя. Второй, согласно тому же преданию был раскулачен, а когда за ним пришли, отбивался оглоблей, опрокинул наземь четверых и, будучи арестован, сгинул на Соловках. Дед по отцовской линии кончил жизнь в сугробе, куда его, непутевого путевого обходчика, завела не то метель, не то вредная старорежимная привычка. К тому времени жена его уже родила восьмерых, семеро из которых, в том числе отец Матвея, выжили и вышли в люди. Помимо этого было доподлинно известно, что самого Матвея родил Петр, Петра — Михаил, Михаила — Николай, а Николая один бог знает, кто родил. Прочие же и вовсе затерялись в массовке эволюции безликими, безграмотными и безымянными. Так что если Матвею и было чем гордиться, то только тем, что в свои пятьдесят он оставался крепким наконечником по-крестьянски увесистого, пущенного в светлое будущее из тьмы веков копья. И плевать он хотел на нынешних, набирающихся былой спеси потомков родовитых кровей!

Родился он под ослепительно яркой пятиконечной звездой Победы, и поскольку какие либо пророчества в его адрес речены не были, то рождения его никто и не заметил, кроме, разумеется, отца с матерью, которые по причине неразберихи военных лет потеряли к тому времени всякую связь с ближними и дальними коленами. Царь же Ирод в тот год был занят другими.

И взял его отец после рождения, и поселился с ним и его матерью в далеком сибирском городке, куда его направило железнодорожное начальство. А так как лагеря ему были не по чину, то и жили они там в безмятежной и относительно сытой радости до смерти Ирода.

В ту пору много обездоленных войной людей скитались по стране, предъявляя согражданам свои разоренные, бездомные души. Не проходило дня, чтобы за калиткой не слышалось: «Помогите, чем можете, люди добрые!» Заслышав зов, мать снабжала Мотю куском хлеба, а то и пирожками с капустой, и он передавал их, пропитанных жалостью, в заскорузлые, голодные руки. Истрепанная гимнастерка, мятая шинель, солдатский сидор через худое плечо, отполированная верстами палка — таковы были послевоенные пророки. Бездонные усталые глаза их при виде Моти теплели и, принимая пищу, они приговаривали: «Спаси тебя, милый, бог, спаси бог!»

Одну нищенку он запомнил особо. То была женщина за порогом того неопределенного возраста, куда дети без разбора зачисляют даже нестарых людей. Мать привела ее, скорбную и худую, в дом, усадила за стол и приступила к ней с расспросами. И сказала женщина: «Сын выгнал меня из дома». Мать всплеснула руками, а женщина монотонно и смиренно поведала душераздирающую историю сыновней жестокости, которой невозможно себе представить. И поддался бы Мотя искушению жалостью, если бы не гладкий, складный, с нотками равнодушия голос женщины. Именно тогда впервые ощутил он разлад между формой и содержанием.

Так и жил Матвей в блаженном плену неведения, не зная прошлого и не ведая будущего, а в год, когда умер Ирод и «народ, сидящий во тьме, увидел свет великий», пошел в школу.

1

Привычно опустившись на видавшую виды скамью, он достал сигарету. На сегодня это последняя. Тире, так сказать, между суетой дня и вечерним остыванием. Таков обычай, которому он следовал перед тем, как подняться к себе. Откинутая спина, локти на спинке скамьи, нога на ногу, сигарета в зубах — он запрокидывает голову и глядит в вечернее небо. Где-то там, в загустевшей недостижимой глубине застыло перистое соцветье облаков. Плотная струйка сигаретного дыма (жизнь табака после смерти), наполнив ноздри запахом табачного тлена, устремляется к своему высокому розовому подобию, и далее, расслаиваясь и теряя тепло, исчезает в пространстве без следа.

Закрыв глаза, он видит себя словно со стороны: двор с потемневшими декорациями из окон, стен, дверей и чахлых деревьев. Посреди — скамья с обмякшей фигурой мужчины неопределенного возраста, в голове которого соткалась зыбкая картина двора с потемневшими декорациями из окон, стен, дверей, чахлых деревьев, скамьей посередине и почти музейной тишиной. Через пять минут крошечный мужчина в голове стряхнет оцепенение, встанет, вдавит окурок в песок и двинется к подъезду.

Стряхнув оцепенение, он встал, вдавил окурок в пыльный песок у скамьи и, машинально скользнув взглядом по своим окнам на третьем этаже, направился к подъезду. Казенная пружина с тяжелым, скрипучим вздохом позволила ему открыть дверь, после чего с натужной злостью возвратила ее на место. Звучная дрожь пружины, раздраженный гул двери, угрюмый, неопрятный подъезд — все, как всегда. Нужно пройти метра три и включить свет. И он делает то же, что и все жильцы его дома: застывает на месте, затем нащупывает ногами верный путь и, проклиная коммунальных прометеев, прокладывает дорогу к свету. Вот и на этот раз рука его почти коснулась выключателя, как вдруг…

2

— Ну-с, как мы себя чувствуем, дорогой Матвей Петрович? — услышал он чей-то голос и попытался открыть глаза.

Снаружи и внутри него было необычайно темно и тихо. Никаких тебе чувств и ощущений, кроме отупляющего покоя.

— Что со мной, где я? — спросил он плоским, как телефонная мембрана голосом.

— С вами все в порядке. Да, да, теперь уж точно в порядке! Мы проверили ваш гетакрон — он надежен и благонадежен, а это значит, что теперь вы наш, и я с легким сердцем говорю вам: добро пожаловать в рай!

— Куда, куда?

— В рай, в рай! — вполне серьезно подтвердил голос. — Обожаю растерянное недоумение новопреставленных! Каждый раз, когда я несу им благую весть, я чувствую себя архангелом Гавриилом! Надеюсь, мне не придется ждать тридцать три года, пока до вас дойдет то, что я имею честь вам сообщить… — балагурил невидимый голос.

Пытаясь разглядеть собеседника, Матвей таращил глаза, но неживой мрак стеной заслонял от него белый свет.

«Какой странный сон…» — вяло подумал он.

— Ну, хорошо, не буду испытывать ваше терпение. В конце концов, это не последний сюрприз, который вас здесь ожидает… — произнес голос и, сделав паузу, торжественно объявил: — Итак, я счастлив вам сообщить, что сегодня, пятнадцатого июня одна тысяча девятьсот девяносто пятого года по христианскому летоисчислению вы завершили ваш земной путь, с чем я вас и поздравляю. Разрешите представиться: я — ваш Проводник, и моя обязанность — принять вас и подготовить к существованию в новых условиях.

— Я что — умер? — непозволительно равнодушно предположил Матвей.

— У нас так не говорят, у нас говорят — произошло Разделение. Это когда носитель остается там, а личность перемещается к нам.

«Какой, однако, неприятный сон!» — огорчился Матвей, пытаясь сообразить, кого он, почти не задумываясь, спрашивает, и кто ему так складно отвечает.

— Вы знаете, людские представления о… Разделении не совсем научны… — выдавил через силу Матвей.

— Скорее, совсем ненаучны, — энергично прервал его таинственный незнакомец. — Может, у вас есть какие-то вопросы, пожелания? Ну? Ну, право же, не стесняйтесь! Просто представьте, что вы перед вратами рая, и что я — апостол Петр. Очень добрый, очень приветливый, очень терпеливый апостол, способный удовлетворить любой ваш каприз. Ну, представили?

— Нет, ничего такого представить не могу, — отклонил предложение Матвей, не желая втягиваться в сонную игру.

— Вижу, вы испытываете большие сомнения по поводу моей материальности, — не давая паузе затянуться, продолжил голос. — Понимаю… Что ж, учитывая обстоятельства вашего появления у нас, это нормально. Так всегда бывает с неподготовленными. Все же, как глубока нора, в которой обитает страх смерти! Если его не дразнить, он остается там до конца жизни и выходит в положенный час не в черном балахоне и с косой, как в вашем случае, а в образе светлой сострадательной женщины. Она явится и напомнит о минутах счастья, которые вам довелось пережить, ибо назначение счастья — быть оппонентом смерти. Только счастливый человек, нося в себе мину замедленного действия, может оставаться беспечным. Разве можно оставить такого человека без воздаяния? Разве тот, кто способен полюбить облако не заслуживает рая? Будьте уверены — вы его заслужили, и мы вас не оставим!

Странный диалог, удивительное состояние, ничем не похожее ни на одно из тех, что ему доводилось переживать! Он не напрягал память, мысли не роились в беспорядке, а возникали тогда, когда это было нужно. Его собственный и чужой голос, оба с легким отзвуком запоздалого эха, звучали, словно в пустом зале, о размерах которого невозможно было судить.

— Ну, хорошо. Тогда давайте для начала уточним ваши исходные позиции, — продолжал наседать на молчаливого Матвея тот, кто назвал себя Проводником. — Начну с того, что «там» и «здесь» являются частями единого, хорошо продуманного целого. Чтобы было понятно, приведу пример: беседуя в данный момент, мы можем находиться в желудке какого-нибудь бродяги, но ни он, ни мы об этом не подозреваем.

— А нельзя ли очутиться в более приятном месте? — неожиданно пожелал Матвей и поймал себя на том, что пытается придать разговору глуповатый характер, как делают, когда хотят избавиться от надоевшего собеседника и вернуться к прерванному занятию. — Мне всегда казалось, что душа после, как вы называете, Разделения, должна оказаться несколько выше!

— Можно и выше, — согласился голос. — Главное — находиться в Зоне Активации. Ведь по сути наш рай есть электромагнитное поле. Райское электромагнитное поле. Кстати, раз уж вы упомянули о душе, что вы об этом знаете?

Не напрягая память, Матвей перебрал все, что знал и ответил:

— Ничего, кроме христианской догмы.

— Тогда излагаю дальше, — продолжил самозваный изложенец. — Да будет вам известно, что Земля есть космическая оранжерея, а человечество — продукт грандиозного космического проекта. Когда-то давным-давно человеческий генотип был помещен в биосферу Земли и подвергнут эволюционному процессу. В результате получилось то, что получилось, а именно: цепкое, несуразно членистоногое, живучее существо. Обитель, так сказать, разума и чувств. Из разума пошли расти науки, из чувств — искусства, и на этих двух крыльях человек воспарил над миром, пытаясь угадать в распростертом под ним ландшафте цель и смысл своего существования. Предвижу ваши критические замечания и с удовольствием их парирую.

Замечаний не было. Матвей молчал, слушал и ничему не удивлялся. И не столько от того, что нечто подобное он уже где-то слышал, а от того, что происходящее все больше и больше походило на дурной сон. Он вдруг почувствовал, как в нем просыпается страх: он желал проснуться и не мог! Что он до этого знал о смерти? Во время чужих похорон он испытывал чувство непонятной тоски. Знавал Матвей и ощущение смертельной паники, два раза находясь на волосок от гибели. Кроме того, эти многочисленные свидетельства якобы попавших ТУДА через парадный тоннель и вернувшихся через черный ход, читая которые слегка напрягаешься. В остальное же время он, как и большинство людей, был убежден в личном бессмертии.

— Вы всех так встречаете, даже продавщиц и шоферов? — спросил он невпопад.

— Дельный вопрос! — одобрительно заметил голос. — Отвечаю: если вы о форме — то да. Если о содержании — то нет. Посудите сами: то что я сообщаю вам, вряд ли заинтересует названных вами лиц, а уж тем более людей верующих. Последним я, не мудрствуя лукаво, говорю… — Проводник умолк и вдруг прогудел густым распевным басом: — Добро пожаловать в Царство Божие! Во имя Отца, Сына и Святаго духа… Аминь! — и дальше прежним голосом: — И этого достаточно, чтобы наполнить их священным трепетом. Почетным железнодорожникам я объявляю… — и насморочным женским голосом объявил: — «Граждане пассажиры, наш поезд прибыл на конечную станцию! Просьба не забывать в вагоне личные вещи!» Военным я сообщаю, что им предоставлен бессрочный отпуск, после чего командую: «Вольнаааа, ррррразойдись!», и они растворяются в трехмерных дебрях нашего гостеприимного пространства. Ну, и так далее. Словом, каждому свой рай: кесарю — кесарев, слесарю — слесарев, ну, а вам — прокураторов.

— Откуда вы знаете, какой рай мне нужен? — откликнулся слегка уязвленный Матвей.

— Да уж поверьте, знаю! — усмехнулся голос, словно уличая Матвея в чем-то неприличном. — Только ради бога не подумайте, что я пристрастен! Я человек надконфессиональный и архилиберальный! Интересы моих подопечных — мои интересы! Вам же я скажу: не стоит бесплодным ожиданием питать надежду на возвращение, ибо с момента вашего Разделения прошло времени гораздо больше того, которое требуется самым опытным врачам, чтобы вернуть вас обратно. Так что устраивайтесь поудобнее — вы к нам, как говорится, всерьез и надолго. И не расстраивайтесь: вам здесь, ей-богу, понравится!

Это несерьезное «ей-богу» почему-то окончательно доконало Матвея. Страх, затаившийся внутри, внезапно охватил его, пригнул и потащил, закручивая, как в воронку. Он уже терял всякое соображение, но вдруг спокойствие странным и внезапным образом вернулось к нему.

— Все в порядке? — заботливо поинтересовался тот же голос. — Вижу, вы перевозбудились. Поначалу с новенькими всегда такое случается, но это пройдет. Все пройдет! — значительно произнес Проводник.

— Все пройдет… — эхом отозвался Матвей.

— А все потому что вы не даете мне сказать главное, — укоризненно заметил Проводник.

— Извините, — успокаиваясь, произнес Матвей.

— А вот вам и главное: то метафизическое нечто, что у вас принято называть душой и складировать там все, что не помещается в голове, на самом деле не существует, — сообщил голос и многозначительно замолчал, словно давая Матвею возможность поразмыслить над услышанным.

«И всего-то?» — подумал Матвей.

С одной стороны, ему совершенно не хотелось спорить, а с другой — его, потомственного атеиста, эта новость не особенно поразила. Его инженерное образование не располагало ранее к углубленным поискам ответа на вопрос, есть душа или нет. Да и где атеисту касаться этой темы, кроме как в мужском задушевном застолье, после бог знает какой по счету рюмки, когда уже не все его участники понимают, о чем речь, а среди тех, кто еще соображает, обязательно найдется один, который и поставит на место любознательных одной замечательной фразой: «Все там будем!», да еще и заставит за это выпить. И поскольку обладатель настырного голоса не переставал настаивать на том, что он, Матвей Петрович Ветхий, бесповоротно находится в его распоряжении, он решил ему не перечить, дабы не делать дурной сон еще более дурацким. И он бы промолчал, если бы не мысль, которая у него внезапно возникла.

— Интересно получается! Если, по-вашему, души нет, а Разделение есть, то что же тогда в данный момент есть Я? — с сонной иронией поинтересовался он.

— Вот! В самую точку! — воскликнул довольный Проводник. — Именно, именно: кто же вы теперь есть? Разумеется, я знаю и охотно отвечу, только вот боюсь, что мой ответ вас сильно огорчит: вы ведь до сих пор питаете надежду на, скажем так, обратимость вашего положения. Ведь так?

Матвей молчал. Конечно, во сне всякое случается, но так назойливо и умно с ним еще никто не говорил. Он вдруг обнаружил, что непроизвольно замер в ожидании ответа. И ответ последовал.

— Да, души в том дремучем смысле, как вы ее понимаете нет, но существует нечто иное. Дело в том, что создатели человеческого генотипа предусмотрели в его конструкции некий элемент, который регистрирует и накапливает всю информацию, циркулирующую внутри отдельного индивида в течение его жизни. Этот элемент, имея молекулярную структуру, неразрывен с человеческой конструкцией во время ее жизни и становится самостоятельным после ее смерти, когда и происходит то, что мы называем Разделением. По сути, речь идет о точной копии личности. Мы зовем этот элемент «гетакрон». Сам по себе гетакрон неактивен, как неактивна извлеченная из компьютера дискета, и только оказавшись в Зоне Активации, он получает возможность продолжить свой Путь. Наглядно, но весьма отдаленно это похоже на песочные часы, в которых ваше содержимое перетекает из одной полости в другую, где и остается. Так вот, в данный момент вы — это ваш гетакрон, ваше, так сказать, эгоистичное, суверенное «Я» в чистом, читабельном виде.

И тут наступило настоящее молчание: если невидимый голос жаждал аплодисментов почтенной публики, то Матвею было не до оваций — ему только что объявили приговор. Именно в этом месте настоящий ужас и должен был его накрыть, вырвать его из нынешнего состояния и заставить открыть глаза. Но не тут-то было! Слабые попытки избавления словно наталкивались на упругую стену, как будто кто-то не позволял им прорваться внутрь.

«Неужели это правда? Неужели ЭТО случилось со мной?» — первое, что пришло Матвею в голову, или куда-то там еще.

— С каждым ЭТО рано или поздно происходит, — словно угадав его мысли, произнес безжалостный голос. — Знаю по опыту: после того, что вы сейчас услышали, мало у кого сохраняется желание продолжать беседу. Поэтому мы перейдем к процедуре, предусмотренной правилами Приема, которую можно условно назвать «Познай самого себя». Надеюсь, она окончательно убедит вас в реальности происходящего. Я по-прежнему в вашем распоряжении и готов комментировать все эпизоды и мизансцены того, что вы сейчас увидите. Вы готовы?

«К чему?» — хотел спросить Матвей, но тут внутри него вспыхнул яркий свет, и он увидел всю свою жизнь.

3

…Полуденное солнце слепит глаза. Солнце повсюду: на домах, на камнях, на мокрых от воды фигурках моих друзей. Я кожей ощущаю солнечное тепло вперемежку с прохладой водяных струй.

Мы барахтаемся посреди небольшого котлована по пояс глубиной. Из большого дома, который взрослые называют водокачкой, выходит широкая труба. Из нее водопадом льется кристально чистая вода. В месте ее падения кипит гора молочных пузырьков, и водяная пыль радужной волной расходится над поверхностью. Каждый из нас, втянув голову в плечи, норовит попасть под тяжелую струю. Вот моя очередь, я со страхом и замиранием подставляю спину, мощный поток валит меня с ног и вместе с клочьями пены и столбом брызг относит к краю котлована. С восторгом вскакиваю на ноги, протираю глаза, сморкаюсь и выплевываю воду.

Позади кто-то зовет меня по имени. Я оборачиваюсь, весь готовый делиться только что пережитым. Навстречу Славка, мой дружок, бросает мне в лицо полные пригоршни воды. Я не успеваю отвернуться, и брызги попадают в глаза. Глаза режет от боли, я тру их кулаками, готовый заплакать от обиды: за что он со мной так, ведь я же не бросал ему воду в лицо!

Ощущения настолько свежи и реальны, что их трудно принять за воспоминания: это сама жизнь! Ровный шум воды сливается с криком, визгом, воплями детей, руководящими указаниями взрослых, лаем возбужденных зрелищем собак, далекими гудками уставших от жары паровозов. Сухой знойный воздух врывается в раздутые мокрые ноздри, оставляя в них запах потрескавшейся земли, чахлой растительности, лошадиного присутствия и горячих шпал. Солнце обжигает плечи, вода холодит ноги. Матвей словно переживает в мельчайших подробностях все, что видит, слышит, чувствует пятилетний мальчуган. И в то же время он наблюдаю за ним, как зритель кино — самого совершенного кино на свете. Сознание его прояснилось, все чувства наготове.

Я бреду к берегу на зов матери. Я слышу ее голос, но пока не вижу ее, так как иду, опустив голову и утирая глаза, полные слез. В поле зрения попадает дрожащее изображение моих мокрых трусов, загорелые ноги по колено в воде, деформированные водою ступни, камни на дне, по которым скачет солнце.

«Что ты опять ревешь, ну что ты ревешь?» — негодует мать, и я поднимаю на нее глаза, чтобы рассказать, какой коварный этот Славка.

Мать с устремленным ко мне лицом, красивая и молодая, кричит возмущенным голосом, подкрепляя каждое слово ударами ладони по бедру:

«Перестань реветь, кому говорю, сейчас же перестань!»

Мне почему-то становится еще обиднее, и я начинаю рыдать. Мать, вся в ярости, ступает в воду и одним рывком, как куклу вытаскивает меня из воды на виду у всех.

Из своего кинозала Матвей смущенно наблюдает за этой сценой: он вспоминает рассказы матери о своем раннем детстве, когда его бесконечные слезы доводили ее до бешенства. Недавно закончилась война, в почете были доблесть и геройство, и он явно не тянул на эти качества.

Матвею жаль несчастную, рыдающую фигурку, едва доходившую матери по пояс. Как же так, ведь он плакал от случившейся Несправедливости! Ведь он только хотел, чтобы с ним обращались так, как и он с ними обращается! Он рыдал, весь сосредоточенный на рыданиях: с прижатыми к лицу руками, судорожно дыша, сотрясаясь всем тельцем. Он не искал утешения, просто весь мир был к нему несправедлив, и он жалел себя.

Ах, эта жалость, ущербное чувство! Ох уж, эти поиски Справедливости!

Тем временем события вокруг него идут на убыль. Воду отключили, общее возбуждение улеглось, народ стал расходиться, мать-воительница превратилась в мать-утешительницу, слезы высохли, и вот он, как ни в чем не бывало, возвращается домой вместе с заклятым дружком Славкой. Они идут позади его матери по тропинке из колючей травы и обсуждают, откуда в трубе вода, если рядом нет речки. На свете нет ничего важнее этой беседы, и взгляд его падает то на тропинку, по которой ступают их босые ноги со сбитыми коленками, то на Славку. Окружающие предметы мимолетом попадают в поле его зрения и он, из зала, узнает некоторые из них.

Вот дощатый, ведущий к клубу тротуар, вот слева его детсад, обнесенный штакетником. Мелькнула большая сточная канава, что идет издалека, принимая по пути помои из расположенных по сторонам низеньких деревянных домов. Пришла от станции и побежала куда-то вдаль дорога, неся на себе телегу с седоком. Седок сидит сбоку со спущенными ногами и кнутом в руке. Лошадь оставила после себя каштановые яблоки, и их запах достигает мальчишеских носов. До его дома метров двадцать, и он говорит Славке: «Приходи к нам играть завтра!», что на взрослом языке означает: «Пока, рад был тебя видеть, приходи завтра попить пива» — и они расстаются. Я, пятилетний, трушу за матерью, тщательно следя за тем, куда наступить. Он, наблюдатель, боковым зрением видит проплывающий мимо палисад в палевых цветах и подсолнухах, невысокую завалинку, дверцу калитки, сарай. Сейчас придем домой, будем обедать, потом я буду играть возле дома, потом придет отец.

Крашеное крыльцо, скрип входной двери, и я вслед за матерью вхожу в прохладный сумрак сеней.

Хочу спать.

4

— Ну, что скажете? — прервал сеанс знакомый голос.

Говорить было нечего. Все, что с Матвеем происходило, не поддавалось никакому разумному объяснению.

Однажды во сне ему привиделось удивительное: будто он поднялся и завис над кроватью, прислушиваясь к хрипу лежащего внизу тела. Ощущение невесомости было настолько реальным, что он радостно засмеялся и вдруг стремительно полетел, и в одну секунду преодолел две тысячи километров до города, где прошла его юность. Замедлив скорость, он подлетел к дверям своей квартиры и уперся в медную табличку с латинской надписью, которой, конечно, никогда здесь не было. Он смотрел на начищенную до блеска табличку, водил по ней взглядом и видел там чье-то отражение. Оно перемещалось вслед его движениям, что создавало пугающее ощущение реальности. Трудно сказать, сколько это продолжалось, но вдруг табличка померкла, и он пришел в себя от того что хрипел, запрокинув голову. Он кое-как встал и открыл форточку, а потом, стоя на ватных ногах, хватал распятым ртом холодный воздух, пока не унял сердце. Утром выяснилось, что он рано закрыл дымоход печи дачного дома, где все и происходило, и за ночное путешествие должен был благодарить угарный газ. Могло кончиться и хуже, но потом, вновь вспоминая владевший им восторг, он втайне жалел, что его полет оборвался так внезапно.

— Убедительно, ничего не скажешь, — нехотя признался Матвей, поймав себя на том, что желает видеть продолжение.

— А что я вам говорил! — воскликнул довольный Проводник голосом фокусника, извлекающего свой кошелек из вашего кармана. — Согласитесь — не каждый день взираешь на свою жизнь, как на завершенное творение! Полагаю, вы ждете объяснений?

— Хотелось бы…

— И что вы хотите знать?

— Почему вы выбрали именно этот эпизод?

— Вы сами его выбрали.

— Я?!

— Да, вы. Просто ваш выбор оказался случайным по причине вашей неопытности. Воздержусь обременять вас техническими подробностями — в конце концов, тому, кто управляет, простите за сравнение, магнитофоном, вовсе не обязательно знать, как он работает. Вкратце же это выглядит так: все, что когда-либо попадало вам на глаза, залетало в уши, падало на язык, прикасалось к вашему телу, ваши мысли, сны, галлюцинации, а также связанные с этим эмоции — словом, все, что достигало вашего мозга изнутри и снаружи и превращалось им в поток импульсов — принято, зарегистрировано, разложено по полкам и готово вам служить. Это ваши ресурсы. Для того, чтобы ими воспользоваться, необходимо локализовать вашу память на желаемом событии или дате, и вы вновь переживете эпизоды вашей жизни, — сообщил Проводник.

С неумолимостью удава он заглатывал Матвея в свой мир все глубже и глубже. И все же та матвеева часть, что еще оставалась снаружи, продолжала дрыгать ногами. Его вдруг осенило:

— Я не могу вспомнить, я в самом деле не знаю, что со мной произошло, но то, о чем вы говорите, легко сделать с помощью препаратов! Я читал, что существуют специальные препараты, усиливающие и восстанавливающие память. Предположим, я каким-то образом попал под их влияние. Что со мной произойдет? То самое, что сейчас и происходит — бред и галлюцинации!

— То, что с вами сейчас происходит, не бред и не галлюцинации, — с достоинством произнес Проводник. — Но в одном вы правы: если у вас там завязать глаза, заткнуть уши и повлиять на мозг каким-нибудь малоэстетичным способом, то о настоящей реальности вам будет напоминать только урчание в желудке. Лично вы ощущаете урчание в желудке?

— Нет, — признался Матвей.

— Может, вам для полноты ощущений не хватает гастрита, язвы, диареи, колик, запоров и прочих сигналов измученного тела? Так просмотрите соответствующие эпизоды из вашей жизни, если это поможет вам вернуть душевное равновесие! А может, вы скучаете по грязным, разбитым улицам, жалким хижинам и отравленному воздуху ваших городов? Может, вам доставляет удовольствие ежедневно пересекать дорогу тысяч бегущих к своей жалкой цели людей? Может, вас радует ваше бессилие против обнаглевших и жадных чиновников, может, вам не хватает случайных встреч с лихими людьми, в изобилии наводнившими ваши улицы? — гремел Проводник. — А близкая старость, которая не радость? Вы что, ждете ее, затаив дыхание? Нет, мой дорогой друг, всего этого вы уже лишены, слава богу, навсегда! Так что смиритесь с тем, что ваше настоящее — это мой голос, а не урчание желудка!

Вот так быстро и просто Проводник унял земной бунт. Матвей подавленно молчал. Не было ни малейшего желания говорить. Никто, однако, его не торопил.

— Не переживайте, а лучше скажите спасибо судьбе за то, что вам не довелось познать унизительную ветхость тела, чей оскорбительный распад есть вызов мудреющему сознанию, — наконец прервал молчание Проводник. — Придет время, и вы найдете себя в этом мире. Может, даже станете Проводником, как я. Должен признаться, это нелегко, ведь мы тоже не деревянные. Труднее всего с преждевременными. Они очень неуравновешенны и осложняют процедуру, особенно молодые. Мой совет тем, кто еще жив: умирать надо в собственной постели и в окружении родственников. Но, в конце концов, не все ли равно, как мы сюда попадаем. Ведь настоящая жизнь начинается именно здесь, — журчал в темноте его голос.

— Вы так нахваливаете местные условия, что можно подумать, будто вы не жили среди людей! — не выдержал Матвей.

— Жил, и как все пережил унижение смертью. Правда, это было давно. Хотя, должен сказать, с тех пор на Земле ничего не изменилось. Там вообще ничего не меняется: там по-прежнему тяготит земное тяготение, там сегодня допрашиваешь ты, а завтра тебя, там мелкая вещь, упав на пол, тут же проваливается сквозь землю. А если вы станете спорить и сошлетесь на технический прогресс, то я вам отвечу, что всякие достижения в этой области, будучи внедренные в быт людей, являются лишь орудием их порабощения теми, кто на вершине пирамиды. Просто формы зависимости становятся изощренней.

— А вы сами как и когда сюда попали? — запальчиво воскликнул Матвей.

— Обычным путем, шестьдесят лет назад.

— В окружении родственников и в своей постели? — съязвил Матвей.

— Нет, в окружении немногочисленных свидетелей в форме и путем выстрела в затылок.

— Простите… — смутился Матвей.

— Да что там, дело прошлое, я уж и забыл.

— Вы, верно, были ленинцем? — попытался загладить Матвей свою неловкость.

— Вы верно заметили, я был верным ленинцем, — с иронией ответил собеседник. — Но тот, кто не успел избавиться от иллюзий там, обязательно избавится здесь. Вот вам, например, повезло: вы прибыли к нам законченным мизантропом, изувером и занудой. Прекрасная комбинация!

— Вы шутите! — обиделся Матвей. — С чего вы взяли?

— Ну, во-первых, здесь нет ничего обидного — напротив, это признаки настоящей зрелости. А во-вторых, это мое мнение после просмотра ваших ресурсов.

— Моих ресурсов? Вы хотите сказать, что вы… залезли в мою память?! — неожиданно возмутился Матвей, чувствуя себя так, будто его обокрали.

— Такова процедура. Ведь мы должны знать, кто к нам пришел, — невозмутимо ответил Проводник.

— Ну, знаете ли!.. — зашелся в возмущении Матвей.

Он вдруг живо представил себе несколько постыдных сцен из своей жизни, и ему показалось, что он краснеет.

— Мне нравится ваше негодование. Это говорит о том, что вы начинаете воспринимать меня всерьез, — как ни в чем не бывало отозвался Проводник.

Матвей опомнился: в словах Проводника была удручающая правда. В самом деле — с одной стороны, происходящее вполне укладывалось в версию с препаратами: доводы Проводника были изощренны, но неубедительны. С другой стороны, все протекало слишком гладко и определенно двигалось к какому-то логическому концу. И тут он решил, что ничего не потеряет, если подыграет этому узурпатору своего забытья. Судя по всему, тот не отстанет, пока не расскажет все, что знает. Одно из двух: либо кончится действие препаратов (только какие к черту препараты, если он ничего не употребляет?!), либо иссякнет вдохновение самозваного лектора.

— А не продолжить ли нам? — бодро приступил он к исполнению своего плана.

— С удовольствием! — откликнулся Проводник: — Итак, гетакронный мир есть продолжение мира людей, который при всей своей способности к самоорганизации, страдает от сильной физиологической составляющей. Попытки доминирования со стороны отдельных социальных групп и целых народов чреваты гибелью всего человечества. И если до сих пор человечество избежало катастрофы, то это прямая заслуга мира гетакронов, мира, так сказать, Чистого Разума. Получается, что несовершенство одного мира уравновешивается совершенством другого. Ведь гетакрон — это информация, освобожденная от оков кривляющейся биохимии, сияющий кристалл, поднятый со дна сточной канавы по имени подсознание, квантовая квинтэссенция человеческой жизни и абонемент в бессмертие!

У Проводника определенно имелась склонность к пафосу. Вероятно, в свое время он с тем же жаром рекламировал мировую революцию. Матвей слушал, не перебивая.

— Как после морской раковины остается лунная жемчужина, так после человека — его гетакрон, — продолжал ораторствовать Проводник. — Так же как терпеливо трудятся недра, чтобы выпестовать бриллиант чистейшей воды, должен трудиться человек, обогащая себя музейной тишиной, а не возбужденной атмосферой кабака. Каждый гетакрон ценен своими ресурсами, и каждый получает право на выбор будущего статуса. Независимо от качества ресурсов, каждый гетакрон найдет здесь свое место.

— Даже шофера и продавщицы? — не утерпел Матвей.

— А также сантехники и официанты, — невозмутимо добавил Проводник. — Должен вам заметить, что именно эти типы отличаются повышенной изобретательностью и находчивостью — качества, совершенно незаменимые в здешних условиях.

Последние слова Проводник произнес, будто к чему-то прислушиваясь. Выждав, он сообщил:

— Ситуация требует моего участия в небольшом совещании. Я оставлю вас на некоторое время, а вы не скучайте и посмотрите что-нибудь из вашего детства. Это всегда успокаивает.

И исчез.

Несколько минут Матвей озадаченно прислушивался к наступившей тишине. У него вдруг появилась надежда, что случилось то, чего он так ожидал: его мучитель оставил его, наконец, в покое, и он вот-вот очнется, вернет на место закатившиеся глаза, восстановит судорожное дыхание, вытрет слюну с уголка рта и будет с облегчением приходить в себя, пытаясь понять, что это было. Он ждал, но все оставалось по-прежнему. Внезапно ему захотелось увидеть отца, каким тот был во времена его детства. И тут же в тишину ворвался гудок паровоза.

5

Я уже знаю, что мне пять лет и три месяца, что мы живем на большой железнодорожной станции в Сибири, и что мой отец работает в депо. На станцию приходят два пути — один из Москвы, другой — на Москву. Я люблю смотреть на поезда, которые идут на Москву, и совсем не люблю на те, что идут на восток. Сегодня отец обещал показать мне пассажирский паровоз и даже взять с собой внутрь.

Мы идем вдоль путей по направлению к депо. Жарко. Я во все глаза гляжу вперед себя: передо мной постепенно вырастает железная гора паровоза. Моя рука старается крепче ухватить руку отца: никогда до этого я не видел паровоз так близко. Он стоит перед воротами депо и сверкает свежей краской. На темно-зеленом фоне ярко выделяются части, выкрашенные в красный и белый цвета. Внутри него что-то клокочет, воздух над трубой струится и дрожит, по бокам время от времени вырываются белые струйки пара, как будто паровоз отдувается. На его выпяченной груди ярко сияет красная звезда, ниже, от платформы почти до самых рельсов — красная решетка.

Мы проходим мимо огромных разноцветных колес. От паровоза веет горячим машинным маслом, свежей краской и паром. Он такой гордый и могучий, что к нему страшно прикоснуться. Я жмусь к отцу. «Не бойся!» — кричит он сквозь шум. Обычно отец ходит в форме, но сегодня воскресенье и он одет в шелковую рубашку с короткими рукавами и широкие светлые брюки.

Мы подходим к будке машиниста, куда ведут широкие ступеньки с отполированными до блеска перилами. Машинист стоит рядом и «концами» вытирает руки. Он отдает честь и здоровается с отцом за руку. Я с восторгом смотрю на отца: машинист такого красивого паровоза отдает честь моему отцу, значит мой отец — начальник! Вытягивая по очереди шею к чужому уху и превозмогая шум, взрослые принимаются о чем-то говорить. Я — в коротеньких штанишках, в матроске, бескозырке и сандалиях с опаской поглядываю из-за отца на неприступную громаду паровоза.

Наконец машинист поворачивается к трапу и ловко взбирается в будку. Отец берет меня на руки и ставит на ступеньку на высоте своей груди. Я лезу вверх, высоко задирая коленки, так, что вижу их почти на уровне плеч. Отец сзади телом закрывает меня, и мы поднимаемся с ним на высоту будки, где машинист подхватывает меня под мышки и заносит внутрь.

От ручек, рукояток, рычагов, круглых циферблатов и дрожащих стрелок у меня разбегаются глаза. Мне дают потрогать некоторые из них — они вибрируют и моя рука вместе с ними. Отец поднимает меня к невзрачному треугольнику, который болтается на конце толстой проволоки.

«Тяни» — говорит он.

Я с опаской тяну.

«Сильнее!» — кричит отец.

Я дергаю изо всей силы — раздается оглушительный гудок. От неожиданности я пугаюсь и бросаю треугольник. Отец с машинистом смеются. Машинист нажимает на рычаг, створки разъезжаются, и передо мной открывается пышущая жаром топка. Я хоть и стою далеко, но невольно заслоняю глаза рукой — так силен жар.

Наконец экскурсия заканчивается, и мы тем же путем спускаемся вниз. У меня на коленках и руках небольшие темные следы масла. Машинист дает мне «концы», и я пытаюсь их стереть.

«Ну, — говорит машинист, — когда вырастешь — будешь машинистом?»

Я киваю головой и стеснительно отворачиваюсь.

Взрослые смеются, довольные.

Изображение погасло, тишина и темнота вновь обступили Матвея. С нарастающим беспокойством вслушивался он в безразмерное пространство. Ситуация невероятная: находясь неизвестно где, он жаждал услышать голос неизвестно кого в надежде обрести хоть какой-то смысл происходящего! С той же страстью, с какой вначале мечтал избавиться от невидимого голоса, он хотел его теперь услышать. И долгожданный голос раздался:

— Ну, как вы тут без меня? — спросили Матвея с интонацией матери, забежавшей посмотреть, живы ли еще ее дети.

— Жив еще, — ответил Матвей, чувствуя, как с его плеч покатилась гора.

— Жив, конечно, жив, а как же иначе! — торопливо подбодрил его Проводник. — Знаете, у меня тут проблемы по службе, не могли бы вы потерпеть еще немного? Я скоро вернусь, и мы продолжим.

— Конечно, но что мне делать, если с вами что-нибудь случится? — не выдержал Матвей.

— Со мной? — удивился Проводник. — Со мной ничего не случится. И с вами — тоже. Мои помощники контролируют процесс.

Гора с плеч сваливается окончательно. Матвей с облегчением занимает место в зрительном зале на киносеансе длиною в жизнь. Ему только что показали, кто в этом доме хозяин.

6

Вот уж, воистину: «Славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам!»

Его самосознание просыпается с первым капризом, первым смехом, первым страхом, первым словом. Всё, что вокруг него, имеет свое имя и связано с ним и между собой цветом, звуком, запахом, вкусом, тяжестью и доступностью, а то, что где-то прячется — например, избушка на курьих ножках, баба-яга, витязь, царевна-лягушка — будоражит воображение. Взрослые для него — идолы, и первый среди них — отец. Матвей растет нормальным, здоровым ребенком с наивным и пытливым взглядом. Может показаться, что он сверх меры впечатлителен, но то мера ленивая, обывательская. Его кожа отдает парным молоком, и всё прочее такое же свежее, незамутненное, непорочное — будь то сонная испарина или прозрачная слюна, мятные губы или жемчужная эмаль молочных зубов, звездная искра серых глаз или соломенный отлив блестящих волос. Неужели он был таким?

Четырехлетний мальчик стоит посреди двора.

К матери пришла подруга, и чтобы я не мешался под ногами, меня вытолкнули гулять. На мне валенки, двое штанов, перехваченная поясом шуба и похожая на шлем шапка. Воротник шубы поднят и обвязан шарфом. От обилия одежды мои движения скованы.

Вокруг меня зимний вечер. Ноздри ломит от морозного воздуха, на концах воротника замерзает дыхание. Воздух пахнет первобытной свежестью. Мне не хочется гулять, и я, поворачиваясь на месте, разглядываю окрестности.

Вот передо мной сарай, где живут несколько кур с петухом и большая свинья Чуша. Почерневшие доски сливаются с черной синевой неба на востоке. За сараем темнеет заснеженный пустырь, за пустырем маленькие деревянные дома теряются в черноте. Мне становится страшно смотреть в ту сторону, и я быстро поворачиваюсь туда, где угасает день.

На темно-синее небо уже взошла белая, полная луна. Рядом с ней переливается перламутровая звезда. Опускаясь к горизонту, небо светлеет и заканчивается багровой полосой. Луна заливает снег серебристо-голубым светом. На ближнем ко мне сугробе вспыхивают искорки снежинок. До меня долетает только скрип снега под ногами, редкий лай собак, да далекие гудки паровозов.

Я долго смотрю на луну, на высыпавшие звезды, потом обвожу взглядом темносиний купол неба, снежные просторы с молчаливыми строениями, желтый свет в окне нашего дома, багровые остатки дня. Ощущение беззащитности перед чем-то огромным, таинственным и непонятным зарождается внутри меня. Внезапно мне становится страшно, и я бросаюсь в дом.

Синяя темнота преследует меня по пятам.

«Хоронят, хоронят!» — кричит кто-то из нас, и мы бежим к окнам. Наш детский сад расположен по пути на кладбище, и дорога со станции упирается прямо в наши окна. Мы расплющиваем носы и, затаив дыхание, глядим туда, откуда на нас надвигается похоронная процессия. Вот стали слышны звуки оркестра, вот уже можно различить фигуры людей. Процессия небольшая и без грузовой машины. Мы пытаемся угадать, кого сегодня хоронят. Проходит минут десять и, наконец, видны люди, несущие на белых полотенцах красный гроб. «Бабушку или дедушку хоронят!» — уверенно говорит кто-то из ребят.

Процессия уже под самыми нашими окнами, и вдруг оркестр после паузы грянул похоронный марш. Рыдающие звуки труб, размеренные удары барабана отбрасывают от окон самых пугливых. Мне становится жутко, но я не подаю вида. Девчонки начинают плакать, и воспитательница, что вместе с нами наблюдает за процессией, спохватывается и отгоняет нас от окна. Переполненные непонятным страхом, мы возвращаемся на стульчики. Процессия огибает ограду детского сада и уходит вдаль, унося с собой затихающие звуки оркестра.

Воскресенье. Жаркий, очень жаркий день.

Полуторка пробирается по избитой, волнистой дороге. В кузове полно людей, среди которых и я, шести с лишним лет. Отец держит меня на руках, рядом — мать. Компания едет на речку, протекающую в тридцати километрах от города. Люди сидят вдоль бортов и на дне кузова. Дорога настолько плоха, что машина порой наклоняется до угрожающего положения. Тогда люди судорожно цепляются друг за друга, за борта, за кабину и за все, что попадает под руку. Женщины повизгивают, мужчины посмеиваются. Кругом веселые, возбужденные лица. Я кручу головой по сторонам и с восторгом рассматриваю мужественные и сильные фигуры мужчин. Все они молоды, как и мой отец, некоторые с ребятишками на руках. Вот один из них ловко соскочил на землю. Отбежав на несколько метров, он что-то срывает и снова забирается в кузов. Вокруг опаленная сибирским солнцем худосочная потрескавшаяся земля. «Знать не можешь доли своей, может, крылья сложишь посреди степей…» — мерещится мне.

Тем временем полуторка выползает на ровную дорогу и набирает скорость. Возникает теплый ветерок, и люди с наслаждением подставляют ему вспотевшие лица, плечи, грудь. Немного погодя машина останавливается на берегу реки.

Взрослые, скрывая нетерпение, спешат покинуть кузов. Раньше других на землю спрыгивает тот самый молодой и ловкий дяденька, что сорвал на ходу цветок. Он быстро раздевается и, разбежавшись, смуглой ласточкой вонзается в воду. Его долго нет, и я заворожено гляжу на невозмутимое, сонное течение. Дяденька выныривает на середине реки, раздаются одобрительные крики.

Отец уже на земле, он помогает спуститься матери, потом, пресекая мои назойливые попытки слезть самому — а я уже перекинул ногу в сандалии через борт — подхватывает меня под мышки и ставит на землю.

Я не могу оторвать взгляд от реки. Впервые в жизни я вижу так много воды. На самом деле — это небольшая сибирская река (у нее даже имя есть — Омка), но мне она кажется самой большой на свете. Я уже знаю, что есть великая русская река Волга и, в нетерпении теребя руку отца, спрашиваю его:

«Пап, а наша река больше Волги?»

«Нет, Мотя, нет, Волга больше»

Мы спускаемся к воде. Вдоль берега растут гибкие деревья. Их тонкие ветви с узкими длинными листьями спускаются до самой воды. От них исходит чудовищно вкусный, горячий, дурманящий, незнакомый аромат.

«Это какие деревья?» — спрашиваю я отца, и он отвечает:

«Ива. Ракитник»

«А! Это как в песне „Дремлют плакучие ивы“, да?»

«Да, как в песне»

Я смотрю на зеленую прозрачную воду и вижу белые бока двух рыбок, медленно проплывающих мимо нас.

«Рыба, рыба!» — кричу я.

Отец заходит в воду, подхватывает и выносит на берег одну из них.

Я хватаю руку отца и тяну ее вниз. Отец раскрывает ладонь, и я вижу серебристую рыбку с ярко-красным оперением и неподвижным, тускло-жемчужным глазом.

«Красноперка. Дохлая» — говорит отец. Я осторожно трогаю рыбку пальцем, и мне становится ее жалко.

Тем временем купание в самом разгаре. Мужчины солидно плавают на середине реки, кто-то уже отдыхает на том берегу. Женщины, по грудь в воде, следят за ребятишками. Мы с отцом подходим к месту купания. Отец неторопливо раздевается, я за ним. Отец говорит: «Иди к матери», а сам степенно заходит в воду и, не ныряя, вразмашку удаляется от берега. Я смотрю ему вслед и горжусь тем, как хорошо отец умеет плавать.

Ребята встречают меня брызгами, я уворачиваюсь и постепенно захожу по грудь. И начинается бесконечное купание! Уже мужчины на берегу давно пьют пиво, неторопливо беседуя и наслаждаясь жизнью, уже женщины, расстелив покрывала и разложив на них горы еды, покрикивают на них: «Ну, сколько можно ждать!», а нас не вытащить из воды. Наконец у женщин лопается терпение, и вот мужчины рассаживаются вокруг покрывал, а мы, дружно стуча зубами, оказываемся на берегу.

Застолье, водка, еда — лучшие на свете люди сидят рядом со мной! Водку наливают в стаканы, тосты следуют один за другим. Вот старший за выезд встает, отставляет от груди полный стакан и торжественно произносит:

«За здоровье товарища Сталина!»

«Ура-а-а!» — дружно кричат взрослые и мы вместе с ними. Кто такой товарищ Сталин мы уже хорошо знаем.

Все разговоры постепенно сводятся в один общий разговор о войне. Нас пытаются прогнать на берег, но мы отчаянно отбиваемся: мы страшно любим рассказы про войну. Недавно война закончилась, мы победили, мы были самые сильные в мире. Главная мечта любого из нас — умереть геройской смертью за Родину, как показывают в кино. Я с горящими глазами вслушиваюсь в речи сослуживцев отца, которые все, как один, удивляются, что остались живы.

«Ну, мужчины, вас и развезло! — стали вдруг дружно покрикивать женщины. — Идите-ка купаться, только не утоните!»

Мужчины отбиваются, поднимаются, покачиваются и спускаются к воде. Кто-то лезет в воду, кто-то остается на берегу. Нас с отцом зовут прокатиться на лодке. Не веря своему счастью, я забираюсь в лодку и усаживаюсь на мокрую скамью на носу. В лодке еще трое взрослых и один незнакомый мальчишка.

«Готовы?» — шутливо-строго спрашивает тот, что на веслах.

«Гото-о-вы!» — вразброд отвечают пьяные дяденьки.

«Ну, тогда, полный вперед!» — командует тот, что на веслах.

«Полный вперед!» — с замиранием повторяю я, представляя себя матросом боевого корабля.

Лодка выгребает на середину, делает полукруг и возвращается к берегу. Вся поездка занимает не более пятнадцати минут, но за это время я прихожу в такое возбуждение, что не могу усидеть на месте. Лодка приближается к берегу, командир командует:

«Приготовиться к высадке!»

«Приготовиться к высадке!» — с восторгом повторяю я и… прыгаю за борт.

Вода смыкается над моей головой, я судорожно вытягиваю ноги, словно пытаясь встать на цыпочки, и не встречаю дна. Чья-то рука, соскользнув с моей головы, хватает меня за руку возле плеча и вытаскивает на поверхность. Вода у меня во рту, в носу, в ушах, в глазах. Я как рыба разеваю рот и пытаюсь дышать. От этих попыток вода проникает в меня все дальше, и я задыхаюсь. Меня быстро вытаскивают и укладывают на берег. Я ничего не понимаю, никого не вижу, внутри меня дикий ужас. Наконец, я делаю полный вдох и захожусь в кашле. Выплевываю воду, ослабевшими руками тру глаза, и вот начинается истерика. Меня пытается прижать к себе мать, но я отталкиваю ее, отталкиваю чьи-то руки и рыдаю, зажмурив глаза.

Постепенно я начинаю различать, о чем говорят окружившие меня взрослые.

«Мы все отвернулись, а он возьми, да сигани за борт, а там глубина метра два. Хорошо, я вовремя обернулся…» — слышу чей-то голос.

Все наперебой меня успокаивают. Мужчины пытаются шутить.

«Ты же солдат, а солдаты не плачут!» — слышу я.

«Ну, все, теперь будешь матросом!»

«Ну, какой же ты мужик, если плачешь?»

Я открываю глаза и вижу перед собой белое лицо отца.

Кстати, о здоровье товарища Сталина. Ну-ка, ну-ка…

Мать с заплаканными глазами сдает меня утром в детсад.

Мы заходим в гардероб, и я с порога вижу, что место перед моим шкафчиком занял какой-то пацан из средней группы. Я по-хозяйски подхожу и отодвигаю его одежду в сторону. Пацан верещит. На него тут же испуганно шикает его мать, моя — на меня, на всех нас — прибежавшая откуда-то воспитательница. На руке у нее красная повязка с черной каймой по краям. Женщины переглядываются и, не сговариваясь, начинают хлюпать носами. Я знаю, что умер Сталин и притихаю, поглядывая на плачущих женщин.

Раздевшись, иду в свою группу. Кругом непривычно тихо. На стене — портрет Сталина с черными лентами по бокам. Дети сидит на стульчиках, говорят только шепотом. Мне дают повязку. Повязка явно велика для моей руки и мои дружки Колька и Витька долго копошатся, прежде чем приспособить ее на место. Воспитательница с заплаканными глазами следит за тем, чтобы мы не шумели.

Так мы сидим до завтрака, потом тихо завтракаем, потом воспитательница читает нам книжку про жизнь Сталина. Время от времени она начинает плакать. Ей вторят девчонки. К полднику весь детсад заливается слезами.

Нас рассаживают перед черным репродуктором, из которого доносится голос диктора с траурными сообщениями. Воспитательницы рыдают, не обращая на нас никакого внимания. Ничего подобного мы еще не видели, мы напуганы. Девчонки плачут навзрыд, начинаем подвывать и мы. Светка Белова, что сидит впереди меня, поворачивает ко мне лицо с крупными слезами на румяных щеках и говорит сквозь плач:

«Жалко Сталина-а-а..!»

Я моргаю глазами как можно сильнее, чтобы выдавить побольше слез. Кто-то толкает меня в спину. Я оборачиваюсь и вижу Витьку Сомова, который знаками мне показывает, что нужно делать: он слюнявит палец и рисует им мокрые дорожки от глаз через всю щеку. Ай, Витька, молодец! И я, спрятавшись за Светкиной спиной, делаю то же самое.

— А вот и я! — слышит Матвей энергичный голос Проводника. — Ну-с, как наши дела?

7

— Вижу, вы мало-помалу осваиваетесь? — с ходу продолжил он.

— Пожалуй, — согласился Матвей.

И правда: во время повторного исчезновения Проводника он чувствовал себя гораздо лучше, а с его появлением и вовсе ощутил себя ребенком, который цепляется за руку пришедшей его проведать матери и ни за что не хочет ее выпускать.

— Что смотрите? — полюбопытствовал Проводник.

— Смерть Сталина.

— Вот как? — удивился Проводник. — Почему? Интересуетесь историей?

— Нет, так получилось.

— Вот уж кому у нас здесь раздолье, так это историкам! Невозможно описать восторг, в который они впадают, узнав о здешних возможностях. Жаль, что вы не из их числа.

— Но я тоже интересуюсь кое-чем — например, жизнью замечательных людей! — заторопился Матвей, испугавшись, что к нему потеряют интерес, и он снова останется один.

— Ну что ж, у вас еще будет немало возможностей удовлетворить ваше любопытство. Хотя, должен заметить, ни на том, ни на этом свете нет никого, замечательнее нас самих. К сожалению, придавая значение другим, большинство людей забывает о собственной исключительности, проистекающей уже из самого факта рождения. Существовать вопреки всем законам Хаоса, быть частицей мироздания, суверенной корпускулой мирового разума — разве это не чудо, разве это не избранность? Да, согласен: люди в большинстве своем незамысловаты, бесплодны и смешны. Зато они не нарушают субординацию и не вмешиваются в ход истории. Те же, кого они считают замечательными, прослыли таковыми благодаря своей одержимости. Одержимость же не благо, а наказание. Впрочем, об этом после. Итак, на чем мы остановились?

— На том, что со мной ничего не случится, — торопливо подсказал Матвей.

— Я так сказал? — усомнился Проводник.

— Да — что с вами ничего не случится и со мной тоже…

— Ах, да, конечно! — вспомнил Проводник. — Конечно, ничего не случится. При определенных условиях, разумеется.

— Каких условиях? — заволновался Матвей.

— Благоразумие, например. Дисциплина, порядок. Ну, и везение. Необходимо следовать инструкциям, и с вами ничего не случится. Если, конечно, ничего не случится со всеми нами, — обнадежил Проводник и тем же ободряющим тоном уличил Матвея в неуклюжей хитрости: — На самом деле мы с вами остановились на том, что каждый гетакрон найдет здесь свое место. Возьмите хотя бы вашего Сталина. Как вы думаете, кто он?

— Великий тиран, — подумав, ответил Матвей.

— Вот видите, вы до сих пор его боитесь, потому и уклоняетесь от ответа. А Наполеон?

— Великий человек, — в замешательстве ответил Матвей.

— Е-рун-да! — отчеканил Проводник. — На самом деле оба они — великие мясники. И если там, у вас им до сих пор не воздано по заслугам, то здесь они получили сполна! Я уже говорил, что у нас ждет убийц?

— Нет еще, — оробел Матвей.

— Ничто! — грозно провозгласил Проводник.

— Что — ничто? — не понял Матвей.

— Ничто! — потряс посохом Представитель Высшей Справедливости. — Ничто — это значит, что их личности стираются, а их гетакроны складируются в одном из сегментов Зоны. Заметьте, мы не обрекаем убийц на вечные муки, мы их попросту уничтожаем. Совсем. Без следа. Как будто их и не было. Им отказано быть даже космическим мусором, ибо нет ничего более разрушительного, чем разум, творящий зло. Как видите, ада здесь нет, но есть Справедливость и Возмездие.

Любопытство пересилило, и Матвей спросил:

— Вот вы говорите — убийцы. Вы имеете в виду тех, кто хоть однажды убил?

— Кто следовал своему намерению убить. Как Раскольников.

— А кто и как определяет эти намерения?

— Мы, проводники. При просмотре ресурсов это становится очевидным. Для сложных случаев есть консилиумы.

— И вы никогда не ошибаетесь?

— Ошибаются там, на Земле. Для нас же диагноз не вызывает сомнения. Все люди — убийцы. Если не на деле, то в мыслях. Люди рождаются по той же причине, по которой появляются на свет хищники, и убивают себе подобных, следуя заложенной в них потребности. А это значит, что человек, совершивший преступление, к покаянию не способен, и люди, подобные Раскольникову, не способны воскреснуть ни с помощью Евангелия, ни при помощи любви. Самое большее, на что они способны, это оказавшись в местах не столь отдаленных, сожалеть о своем лишившем их привычного комфорта поступке. Возвращаясь к вышеупомянутым тиранам, добавлю, что от подобной участи их спасло решение Совета. Их обязали опубликовать ресурсы — высшая мера для нашего сообщества, ибо нет ничего унизительнее, чем выставить напоказ интимные низости и мерзости личной жизни. Такова судьба всех диктаторов, — удовлетворенно подвел итог Проводник.

Матвей вдруг вспомнил сцену из детства в исполнении матери и ее подруги. Встретившись на улице, женщины принялись энергично и звучно обмениваться подробностями их молодой, задорной жизни. С какой стати им пришло в голову обсуждать чей-то лоб, сказать трудно, только мать вдруг заявила, что чем шире и выше лоб, тем человек умнее, на что ее подруга возразила, что у Сталина лоб вон какой — и раздвинув большой и указательный пальцы до обидных размеров, втиснула туда лоб вождя — а ума вагон и маленькая тележка. Мать побледнела, огляделась и, понизив голос, нервно забормотала: «Ты что, Мария, совсем рехнулась!? Ты что такое несешь?!» Подруга осеклась, и обе женщины как по команде с вопросительным страхом посмотрели на молчаливо взиравшего на них снизу вверх шестилетнего Матвея: слышал и понял ли он. Не сомневайся, тетя Маша: и слышал, и понял!

— Что ж, поделом, — согласился он. — А что такое Совет?

— Среди людей всегда находятся те, кому небезразлична судьба человечества. При жизни они необязательно бывают правителями, даже наоборот — реже всего правителями, но попав к нам, имеют возможность реализовать свои способности, участвуя в принятии решений, касающихся путей развития человечества. Лучшие из них и составляют Совет.

— Но ведь их от силы сотня, другая. Что же делают остальные?

— Есть подсоветы, экспертные группы, исполнительные структуры и так далее. Вершина пирамиды довольно многочисленна. К тому же постоянно происходит естественная ротация. Кроме того, многие заняты научной работой. Остальные же решительно просят оставить их в покое.

Матвей попытался себе это представить. Получалось — все как у людей.

— Вот вы нахваливаете ваш мир, — понесло теперь уже его, — а выходит, большой разницы нет. Кстати, а что вы делаете с нашими ворами, мошенниками и прочей подобной публикой? Ведь их там у нас как собак нерезаных!

— Мы не приветствуем воровство, но и не порицаем. Мы относимся к нему, как к одному из векторов, определяющих в данный момент направление развития земного общества. Учитывая, что это явление в отдельные периоды может носить массовый характер, мы вынуждены считаться с ним, либо ограничивая, либо поощряя, в зависимости от того эффекта, который мы желаем получить. Воров мы принимаем наравне с другими, ибо нет ни одного человека, который бы не украл хоть раз. Так же и с богатыми: наш рай гораздо демократичнее Царства Небесного, и к нам не надо пролезать сквозь игольное ушко.

Матвей был откровенно разочарован. Конечно, не будь он к себе чересчур снисходительным, он мог бы уличить в детском воровстве и себя самого, но оно не шло ни в какое сравнение с настоящим воровством — таким, что приносит состояния и совершается почти открыто! От таких мыслей у него снова возникли сомнения, туда ли он попал. То, что он слышал от Проводника до сих пор, резко расходилось с его последним откровением. Еще парочка таких виражей, и он вылетит из седла!

— Деньги соединяются с теми, кого они заслуживают, но это еще не повод таким завидовать, — снова угадал его мысли Проводник. — Вижу, вы разочарованы, и я вас понимаю. Пройдет еще немало времени, прежде чем вы поменяете свое мнение. Пока же мой вам совет — посмотрите что-нибудь из вашего детства, ибо в нем больше смысла и радости, чем во всей остальной жизни. Я буду поблизости.

8

Ах, детство — тихая летняя ночь перед рассветом!

Дружелюбное солнце, неведомые, тревожные ароматы, патриархальная жизнь частного сектора, заводная зеленая лягушка, жестяной мотоциклист в черных крагах, целлулоидная утка, купание в оцинкованной ванне, мир за окном маленького домика, запах курятника, хлева и собачей шерсти, протяжное мычание коровы и парное молоко на закате дня, слипшиеся подушечки с повидлом, ходики на стене рядом с портретом кудрявого Пушкина, кораблик в завитушках ветра из книжки сказок, ветер по морю гуляет, тяжелый черный телефон на столе, патефон, протяжные песни про войну, про калину, про дуб с рябиной, про степь, про бродягу и Байкал, про любовь. Кино, самое важное из всех искусств, поезд идет на восток, обреченные герои «Звезды», трофейные фильмы с подстрочником, я поминутно и громко дергаю мать: «А что она сказала?», и голоса со всех сторон: «Уберите пацана, это для взрослых!» Мой детский сад, сопливые носы и мокрые глаза моих друзей и подружек, метелки чубчиков, тонкие косички, тихая девочка в мягкой кофточке, почему-то самая лучшая, болезни и вши одни на всех, длинные чулки и следы от круглых резинок, желтый глазок масла поверх пюре, незабываемый вкус котлет, дрожащая пенка на горячем молоке, отвратительный вкус рыбьего жира, матроска с бескозыркой, танец «Яблочко» вприсядку, береза в кадке в углу зала распускает липкие листья к Первомаю. «Под знаменем Маркса-Энгельса-Ленина, под руководством великого Сталина, вперед…", Ленин — Сталин, Ленин — Сталин, военные марши из репродуктора, блестящие погоны на плечах взрослых; одна на весь город полуторка, за которой бежит ребятня, лошадь на все случаи жизни, запах дегтя, сена, помета, настоящий двухколесный велосипед, лечу, обгоняя ветер; запах хвои и мандаринов, тонкие свечки вместо лампочек, тихий звон и вращение шаров в полумраке, скрип полозьев по укатанной зимней дороге, сладчайшие сны.

Вместо «вчера»: «Пап, ты же мне обещал!» Вместо «завтра»: «Когда я вырасту большой…» И бесконечное «сегодня».

Портфель, тетради, пенал, чернильница-непроливайка, форма на спинке стула — мое детство кончилось, завтра я иду в первый класс.

Буйный апрель заставил раздеться до рубашки.

Отца переводят с повышением на запад, нам выделена теплушка, и сейчас его друзья помогают грузить туда вещи. Я участвую в общей суматохе. Мне разрешено таскать мелкие вещи, но я стараюсь ухватить то, что потяжелее.

Вот погрузка закончена, на полу теплушки расстилают клеенку, режут хлеб, сало, колбасу и начинаются проводы. Немного растерянные лица, слова от всей души, искренние рукопожатия, женские слезы — сердечное расставание, я это чувствую, но особенно не переживаю: я весь в ожидании путешествия. Все целуются, достается и мне. Вместе с отцом и матерью я поднимаюсь внутрь, вагон трогается, нас везут и цепляют к поезду.

Ночь, день, и мы на месте. Вещи грузят в машину и везут туда, где мы теперь будем жить. Наша новая двухкомнатная квартира — в двухэтажном доме с тремя подъездами, на пересечении двух больших улиц. Ничего такого я раньше не видел и откровенно восхищен. За переездом наблюдают из своих окон соседи, вышел поздороваться будущий сослуживец отца. Возле меня крутятся два пацана моего возраста. Один из них с хитрым видом предлагает мне:

«Скажи — чайник!»

Я доверчиво говорю:

«Чайник»

«Твой отец начальник!» — радостно кричит пацан и отбегает, показывая на меня пальцем.

Это мой будущий друг Вовка Крымчук, с которым я отсижу за одной партой десять лет, а это — дом, двор и город моей грядущей юности.

9

— Простите, вы здесь? — нарушил молчание растроганный Матвей.

— Разумеется, — тут же отозвалась темнота.

— А можно вас называть по имени-отчеству? Здесь это принято?

— Отчего же, вполне. Разрешите представиться: Петр Филимонович Фишер, русский сектор.

— Петр Филимонович, — начал Матвей и осекся: обратившись к Проводнику по имени, он в некотором роде его признал и тем самым только упрочил его позиции. Так недалеко и до капитуляции!

— Так что вы хотели знать? — напомнил о себе Проводник.

«А-а! — махнул Матвей неживой рукой. — Семь бед — один ответ!» — и спросил совсем не то, что хотел:

— Почему мы говорим в темноте? Неужели невозможно сопровождать наш разговор какой-нибудь картинкой? Будь моя воля, я бы общался с… с прибывающими на фоне каких-нибудь цветочков!

Вместо ответа передо ним тут же вспыхнуло мужское изображение по пояс. У мужчины были наиприятнейшие черты лица, одет он был в рубашку и пиджак модного фасона.

— Очень рад, что вы сами до этого дошли, — доброжелательно заговорило изображение голосом Проводника.

— Приятно познакомиться… — не ожидая такого поворота, смущенно пробормотал Матвей. — Но ведь вы могли и раньше…

— Мог, но вы об этом не просили, — вежливо перебил его Проводник.

Что значит, не просил? Конечно, не просил! Это в его-то положении требовать удостоверение личности! Как бы то ни было, теперь у Матвея было такое чувство, будто он напрямую общался с диктором загробного телевидения. Однако, что ни говори, умеют здесь произвести впечатление!

— А меня вы тоже видите? — спросил он.

— Нет, не вижу. Вы еще не умеете конструировать свое изображение, — ласково ответил ему Проводник с добрейшей улыбкой на лице.

— Что это значит?

— Это значит, что со временем вы сможете общаться с вашими корреспондентами в том виде, в каком пожелаете. Хоть в образе крокодила…

Надо сказать, что с начала их общения это было не самое сильное откровение Проводника, но именно оно повергло Матвея в глубочайшее изумление. Он был подобен ребенку, которого опытный продавец игрушек уводит все дальше вглубь магазина.

— Разве такое возможно? А для чего? — простодушно воскликнул он.

— Если есть такая возможность — почему ей не воспользоваться? Ведь наш мир — это мир чистой информации с безграничными возможностями.

— И вы можете поменять ваше изображение прямо сейчас? — загорелся Матвей.

— Конечно! — весело отозвался Проводник.

Экран мигнул, как при смене кадра, изображение сменилось: теперь на нем, непонятно почему, был виден ряд свежих могил. Камера совершила пол-оборота и уперлась в фотографию на одной из них. Матвей взглянул и обмер: с фотографии на него смотрел он сам! Это было так неожиданно, что слова застряли внутри него. Он тупо глядел на фотографию, машинально отмечая случайно попавшие в кадр увядшие гвоздики, обветренные комья земли и ленту с надписью «Любимому мужу и отцу».

Прошло с полминуты, прежде чем Матвей опомнился. На экране снова был Проводник.

— Я вас напугал? — участливо спросил он. — Извините, я, кажется, переборщил. Но знаете, у меня сложилось впечатление, что вы любознательны и не склонны к суевериям!

— Это жестоко! — просипел Матвей.

— Но ведь это то, о чем я вам все время говорю! Ну, хотите, я вам покажу собственную могилу, если это вас утешит? Хотя нет, не покажу: у таких, как я нет могилы. Так что вы счастливчик: сможете иногда посещать ваш последний приют и наблюдать за теми, кто к вам приходит!

Матвей чувствовал себя дворовым псом, на которого накинули петлю пока он, приветливо виляя хвостом, поедал кусок колбасы в качестве приманки. Черт бы побрал его любопытство! Как, однако, ловко Проводник воспользовался его доверчивостью! Что за бездушные методы убеждения! Это так жестоко, так несправедливо!

Внезапно Матвей осекся. Что там опять насчет несправедливости, черт бы ее побрал? Ну, конечно! То же самое он чувствовал, рыдая на берегу котлована перед матерью! Господи, неужели он так и прожил жизнь обидчивым идиотом, не жалевшим никого, кроме себя?! И неужели нужно было помереть, чтобы это узнать?!

— Самолюбие — слепая лошадь разума. Девяносто процентов людей распускают, поджимают, надувают губы или хватаются за оружие, реагируя на обращение, которого они, по их мнению, не заслуживают. Лишь немногие умеют извлечь из этого уроки себе на пользу, — тихо подсказал Проводник.

«Он что, читает мои мысли? — вдруг обозлился Матвей. — Да кто он такой, этот лицедей, что овладел моим сознанием, и власть которого над собой я почти признал? Какую сеть из ученых слов плетет его вкрадчивый голос? В какой такой мир совершенства тянет меня этот фантом тьмы?» Мысли его метались, не находя ответа. Злость, бессилие и отчаяние грохотали внутри него, как камни в центрифуге. Ну где же, где же избавление?!

— Где хорошо, там и реальность, — снова подсказал Проводник, и его физиономия на экране приняла сочувственное выражение. — Вы заметили, что люди стараются продлить те обстоятельства, при которых они чувствуют себя комфортно, и, наоборот, быстрее избавиться от тех, которые приносят им неудобства? Другими словами, за первыми они признают статус реальности, ко вторым же относятся как к досадному недоразумению и даже стараются вычеркнуть их из памяти. Сколько бы вы ни злились, вы все равно вернетесь ко мне. И не потому что я ваша единственная реальность, а потому что у меня вам будет хорошо. Конечно, я мог бы переместить вас в щадящий режим и закончить нашу процедуру без лишних эмоций, но вы мне симпатичны, и я имею на вас виды. Чем сильнее сомнения, тем ближе истина. А давайте-ка, я вам кое-что покажу! — вдруг заботливо предложил он.

И молчаливому Матвею открылась картина.

Прекрасное летнее утро.

Перед ним широкая, обсаженная молодыми деревьями улица. От нее под прямым углом отходят дорожки, каждая из которых упирается в дом. Двухэтажные причудливые дома из стандартного материала похожи друг на друга. Широкие окна, ажурные веранды придают им беззащитный вид. Перед домами — лужайки, изгороди отсутствуют. Матвей поворачивает к одному из них. Перед открытой шторой гаража стоит автомобиль странного вида. Из дома выходит молодой человек лет двадцати. Впечатление такое, что он разговаривает по телефону, хотя ничего похожего на телефон Матвей не видит. Он прислушивается.

— Да, бабуля, я уехал. Нет, я договорился с папой, он заберет деда сам. Да, подарок понравился, да, пригодится, спасибо большое. Да поел, поел! Да, завтра к пяти! Хорошо, хорошо, ты же знаешь — я всегда езжу осторожно. Ладно, все, уехал. И не отвлекай меня в дороге. Я свяжусь вечером. Пока!

Молодой человек садится в блестящий аппарат, бесшумно трогается с места, сворачивает на дорогу и исчезает за поворотом, оставив после себя легкий запах пара.

Через открытую дверь Матвей проникает в дом. Просторный холл, удобная обстановка, лестница на второй этаж. В холле — никого, но откуда-то сверху слышится ровный женский голос. Что-то ужасно знакомое в этом голосе. Затаив дыхание, Матвей поднимается по лестнице и оказывается перед просторной, залитой утренним солнцем верандой, выходящей во внутренний двор.

Посреди на удобном шезлонге полулежит наполовину прикрытая пледом женщина. Возле шезлонга — маленький столик со стаканом оранжевого сока и вазочкой с прозрачными шариками. На веранде кроме нее никого нет.

— Только что уехал, — говорит женщина. — Сказал, что будет завтра к пяти. Значит, ты сам привезешь отца? Хорошо, будь осторожен в пути. Кстати, у твоего сына новая девушка, с ней он завтра и явится. Итальянка. Не говори — всю Европу уже перепробовал! Да, пора бы — все-таки двадцать пять уже. А чего искать? Вон, напротив, у Соколовых какая дочка растет! Восемнадцать. Да ты у меня такой же бабник был, пока мы с отцом тебя не женили… Передай Ляле привет, чтоб ты без нее делал… Ты сейчас где? А потом? На метро? Да, так быстрее. Я? Я договорилась с дядей Сережей, и сегодня мы едем к нашей бабушке на могилку. Не хочешь присоединиться? Да, годовщина. Подумать только — уже тридцать лет как ее нет! Просто ужас, как время бежит! Ты вспоминаешь ее хоть иногда? Правильно, молодец… Да, верно, святая была женщина, царство ей небесное… Ради нас только и жила… Между прочим, могла бы жить да жить, если бы не этот чокнутый француз. Кто такой, откуда взялся — до сих пор не пойму! Уж не знаю, что он ей там наговорил, но она им буквально бредила. Он ведь и со мной разговаривал… Да, помню, с тобой тоже пытался. Не люблю об этом вспоминать. До сих пор дрожь пробирает, как вспомню. Чертов экстрасенс — смотрит в глаза и читает тебя, как книгу! Да нет, ничего такого особенного… Про дедушку твоего… Но так складно и точно — до испуга! Я, конечно, старалась его избегать, а вот бабушку твою он прямо-таки околдовал. Говорил с ней подолгу, какую-то книжку на французском подарил. Она ее с тех пор все время при себе держала. Велела с ней и похоронить. Так и ушла от нас с книжкой в руках. Тихо ушла, с улыбкой. Всем бы так… И вот что странно: с одной стороны она буквально ожила — повеселела, засветилась, заулыбалась, а с другой стороны, будто спохватилась — заторопилась, заспешила, стала мне говорить, что ей пора, что ее дедушка ТАМ ждет и все такое. Нет, ну ты представляешь, а? Я даже думала, что у нее что-то с головой… Но ведь во всем остальном она вела себя совершенно нормально! Вот что хочешь, то и думай… Да, он был на похоронах. И как только прознал? Ведь мы ему не сообщали! Нет, больше у нас не появлялся. А кто его знает! Если жив, то ему сейчас за семьдесят. Ладно, что-то мы с тобой заговорились. Все, не буду больше тебя отвлекать. Пока. Будь осторожен…

Матвей стоит позади женщины и едва сдерживает слезы. Он уже понял, кто она, с кем разговаривает, и кто был тот молодой человек внизу.

Это были его дочь, внук и правнук.

Матвей обходит кресло и смотрит на дочь. Та глядит поверх молодых берез куда-то вдаль с рассеянным выражением лица. Она постарела, но выглядит молодцом. С веранды открывается чудесный вид: молодые нежно-зеленые березки с неподвижными листьями, темная зелень елового массива, голубое зеркало озера, щебетание птиц, прозрачный воздух, распустившийся букет полдневной свежести создают ощущение покоя. Матвей стоит рядом с дочерью, растроганный и умиротворенный. Так продолжается несколько минут, затем картина теряет очертания, расплывается и исчезает.

— Что вы со мной делаете… — шепчет Матвей, — что вы делаете…

10

— Что это было? — уняв волнение, сухо спросил Матвей. Говорить не хотелось, но и молчать было глупо.

— Вариант будущего.

— То есть?

— То есть, будущее ваших близких с вероятностью 99,9%.

— Вы умеете предсказывать будущее?

— Мы умеем его конструировать, в этом и заключается основное назначение нашего мира. Или вы думаете, что мы здесь отдыхаем под сенью райских кущ?

— Вы?! Конструировать?! Каким образом? Каким образом невидимые даже вооруженным глазом сущности могут влиять на поведение миллиардов и миллиардов плотных и потных людей? — не заботясь о вежливости, воскликнул Матвей.

— Для этого вовсе не обязательно влиять на миллиарды, — терпеливо отвечал Проводник. — Человеческий генотип при всех его экзотических проявлениях не более чем информационная система, и как таковая открыт для внешних воздействий. Козьма Прутков сказал об этом так: «Щелкни кобылу в нос — она махнет хвостом». А потому задача состоит в том, чтобы реализовать это мудрое наблюдение в отношении человека.

Как я вам уже говорил, наши миры взаимопроникают. Это значит, что мы находимся среди людей, а люди — среди нас. Но есть разница: мы можем влиять на людей, а люди на нас — нет. Есть еще один нюанс: возможности отдельного гетакрона недостаточны для полноценного воздействия на отдельного человека. Поэтому применяется их суммарное воздействие. А это уже коллективная деятельность, которая требует организации. Воздействию подвергаются только те, от кого в данный момент зависит принятие решений стратегического характера. Лучше во время сна. Вот и все. Понятно?

— Не совсем. Однако не стану спорить — скорее всего, так оно и есть, как вы говорите. Но вот какой сразу напрашивается вопрос: откуда вы знаете, что ваши воздействия приведут к нужному результату в будущем? И потом, кто и как решает, какое будущее нужно человечеству? — продолжал грубить Матвей.

— Информация о будущем доступна, в принципе, даже людям, не говоря уже о нас, — на удивление терпеливо продолжал Проводник. — Поэтому не представляет труда проследить последствия воздействий как на ближнее, так и на более отдаленное будущее. Если последствия нас не удовлетворяют, мы производим коррекцию. Будущее многовариантно.

Матвею вдруг стало обидно за людей, чей ход истории так бесцеремонно кроит и перекраивает кучка масонов с молекулами вместо мозгов. Он уже приготовился, что называется, открыть рот, но Проводник опередил его возмущение:

— Безусловно, люди сами творят свою историю. Мы вмешиваемся лишь тогда, когда близорукость ваших политиков начинает угрожать самому существованию человечества.

И сделав паузу, добавил:

— Знаете, на вашем месте я бы не утруждал себя переживаниями по поводу судеб человечества. Поверьте, сейчас для этого не время и не место.

Что ж, тут он, пожалуй, был прав. Остатки пара выходили из Матвея и, превращаясь в мелкие колкости, летели в сторону ни в чем не повинного труженика Приемного покоя, каким был его новый знакомый. И Матвей задал вопрос, который, как ему показалось, больше подходил к текущему моменту:

— Почему человеку не дано знать будущее?

— К пропасти лучше идти с завязанными глазами, тем более в толпе, — лаконично ответил Проводник, всем своим видом давая понять, что ждет более удачного вопроса.

Ладно, пусть будет так, лично Матвея это уже не касается. И он задал следующий вопрос:

— Можно ли предотвратить нежелательные события в жизни наших ближних?

— Вы даже не представляете, как вы порадовали меня вашим вопросом! Наконец-то ваши мысли обретают нужное направление! — вдруг оживился Проводник и безо всякого перехода добавил: — Нет, нельзя.

И не давая Матвею опомниться, продолжал:

— Ваш вопрос не так прост, как кажется. Начнем с того, что отдельный человек с точки зрения всего человечества интересен прежде всего своими репродуктивными возможностями. Не секрет, что развитие человечества, как вида, обеспечивается благодаря всего нескольким процентам его представителей. Это те, кто способен указать путь остальным. Отсюда первая задача человечества — постоянное пополнение их рядов. Задача почетная и ответственная. Исполнение — на грани азарта. Приз — имя в истории. Участвуют все. Те, у кого получилось — живут с чувством исполненного долга. Те, у кого не получилось, возлагают надежды на будущие поколения. Так или иначе, в историческом плане жизнь девяноста с лишним процентов людей, по большому счету, сводится к попытке использовать свой шанс в качестве производителей. Конечно, всегда находятся такие, которые присваивает себе право принадлежать к числу избранных, не имея на то никаких оснований. Бедняги, время все расставляет на свои места, в чем они, не успев убедиться там, убеждаются здесь!

В этом месте в голосе Проводника проскочило злорадство, видимо, связанное с личными воспоминаниями. Отведя таким образом душу, он продолжал:

— Искомые проценты появляются в результате реализации миллиардов случайных комбинаций.

— Случайных — в смысле случка? — неожиданно для самого себя брякнул Матвей.

— В смысле — случай, — невозмутимо поправил Проводник и с неприкрытой иронией заметил: — Кстати, я рад, что вы так внимательно слушаете. Вы, оказывается, веселый человек и остроумный собеседник.

— Простите за глупость! Ей-богу, нечаянно вырвалось… — смутился Матвей.

— Так вот, именно непредсказуемость и случайность огромного количества комбинаций гарантирует появление личностей с необходимым набором способностей. Теперь представьте себе, что бы произошло, если бы отдельные гетакроны взялись предотвращать нежелательные, по их мнению, события в жизни своих и, будьте уверены, чужих родственников. Был бы нарушен принцип естественного отбора, воцарился бы селекционный хаос, где миллиарды конструкторов каждый на свой манер пытались бы конструировать будущее. Последствия были бы ужасны! Нет, что ни говорите, а наши Создатели были весьма предусмотрительны, лишив нас этой возможности! — удовлетворенно подвел итог Проводник.

Что ж, не Матвею судить — правильно это или нет. Ведь он здесь не для того, чтобы сотрясать основы мироздания. Его дело — благоговейно внимать и не болтать лишнего. Но каверзный вопросик он, все-таки, задал! Ведь как-никак по образованию он инженер!

— Если я вас правильно понял, энергетические возможности гетакрона напрямую зависят от силы поля Активной Зоны. Теоретически, однако, возможно увеличить силу поля до такой величины, чтобы у отдельного гетакрона появилась возможность реально воздействовать на человека. И тогда, как вы говорите, последствия будут ужасны, не так ли?

Проводник с экрана воззрился на него. Некоторое время он молчал, а потом сказал:

— Браво, мой друг, браво, я вас недооценил. А знаете ли вы, что только что предложили один из самых изящных способов ликвидации человечества? Как же так? Едва покинув мир людей, вы уже горите желанием свести с ним счеты? А ведь судя по вашим ресурсам, вы там не так уж и страдали!

И пошло-поехало!

Проводник со вкусом возил Матвееву физиономию по роялю, явно получая удовольствие от извлекаемых таким образом звуков. Его лицо на экране преобразилось, как у шахматиста, противник которого совершил роковой ход. Его руки двигались как лапы кота, который придушил мышь и не оставляет ей ни малейшего шанса на побег. Он иронизировал, язвил и насмехался безмерно! Видно было, что он намеренно пытается вывести Матвея из равновесия. Странное дело, но все его старания оставались тщетными: Матвей торжествовал! Все его рабоче-крестьянское нутро налилось злорадством: эффект явно превзошел ожидания! Впервые с начала знакомства он почувствовал себя окрепшим духом и готовым к испытаниям.

Проводник прекратил свои издевательства также внезапно, как и начал. Как ни в чем не бывало, он перешел на деловой тон и сообщил:

— Самое забавное, что это возможно не только теоретически, но и практически. Именно так и вымерли тупиковые ветви цивилизации. А вообще, вы не открыли ничего нового. Многие, рано или поздно, додумываются до этого. Придумать что-либо новое у нас чрезвычайно трудно. Но все равно вы заслуживаете похвалы. Хотите знать что-нибудь еще? — голос Проводника звучал по-отечески.

— Кстати, а что это за история с французом? — вдруг вспомнил Матвей.

— С каким французом?

— О котором говорила моя дочь. Ну, в этом вашем варианте будущего!

— Понятия не имею!

— Так уж и не имеете?

— За кого вы меня принимаете? Разве я могу все знать? Всеведущий у нас только господь бог!

— А зачем же вы мне подсунули именно эту сцену?

— Что значит — подсунул? Ничего не подсунул! Просто ткнул, куда придется, вот и вышло невпопад… А что там?

— Там про какого-то француза, который заморочил моей жене голову…

— Ну, и что тут такого? Заморочил и заморочил! Вам-то какое теперь до этого дело?

— Как какое? Жена, все-таки!

— Вот появится она здесь — сами ее и спрòсите! А пока спросите меня что-нибудь полегче!

Матвей подумал и спросил:

— А кто такие Создатели?

— Создатели — это Создатели. В двух словах не опишешь. Придет время — узнаете. Что-то еще?

— Скажите, а переселение душ возможно?

Проводник неожиданно насторожился и несколько секунд пристально разглядывал Матвея:

— А позвольте полюбопытствовать, почему вы спросили именно об этом?

— Ну, не знаю… Видимо, потому что я человек земной…

— О да, даже слишком земной! — рассмеялся Проводник.

— Что вы имеете в виду?

— А вы? — улыбался Проводник. — Ну, хорошо, хорошо, оставим это. Так вот: гетакрон располагается в самой глубине мозга и получает надежный сигнал на Разделение, когда для этого приходит время. Однако бывают случаи, когда сигнал по вине мозга оказывается преждевременным, и освободившееся место может быть занято чужим гетакроном. Тут есть технические тонкости, но опыты в этом направлении ведутся.

— А скажите, сколько лет гетакроны… существуют? — помявшись, спросил Матвей. Язык у него не повернулся сказать «живут».

— Ну, наконец-то! — расплылся в широкой улыбке Проводник. — Наконец-то! А я все жду, когда вы меня об этом спросите!

— А что, я что-то не то спросил? — смутился Матвей.

— Вы как раз спросили то, что нужно. Правда, не так быстро, как я рассчитывал. Оказывается, вы привязаны к Земле сильнее, чем я думал, — веселился Проводник.

— Но как же может быть иначе? Кто же на моем месте поведет себя по-другому?

— Представьте, есть и такие, и первое, что они хотят знать, поняв где они и что с ними — это сколько у них осталось времени. Замечательные, должен сказать, экземпляры, просто замечательные! Их способность радоваться истинам, которые я им открываю, доставляет мне эстетическое наслаждение! Они обладают незаурядной интуицией, и блестящее будущее ждет их здесь! — воодушевился Проводник.

— Простите, если не оправдал ваших ожиданий, — обиделся Матвей.

— Ничего, не беспокойтесь, — деловито вернулся к своим обязанностям его собеседник. — Надеюсь, мои дальнейшие сообщения все же заинтересуют вас, и вы перестанете сожалеть о том, что оказались у нас. Что касается вашего вопроса… — задумчиво посмотрел он на Матвея: — К великому сожалению, разум в любом его виде, как и всё в этом мире обречен на распад, и на то есть естественные причины. В материальном смысле риски здесь те же, что и на Земле. Как я вам уже говорил, каждый гетакрон представляет собой высокоорганизованную структуру молекулярного типа. Его функционирование обусловлено взаимодействием слабого поля самого гетакрона со всеми видами наружных полей. И если поле Активной Зоны обеспечивает его защиту и жизнедеятельность, то прочие поля способны вызвать в нем необратимые изменения, вплоть до полного разрушения. Например, вы можете погибнуть, оказавшись в зоне действия электрического разряда. Также вредны жесткие излучения, высокая температура, ну, и прочее. Все будет зависеть от образа вашей жизни: например, авантюристы долго не живут. Но попадаются и великовозрастные самоубийцы. Короче говоря, вечной жизни не обещаю, но скажу так: у вас будет достаточно времени, чтобы надоесть самому себе. А впрочем, не следует думать о конце пути в самом его начале. Любопытство должно быть предметным, — тонко улыбнулся щедро улыбчивый Проводник.

— Тогда могу я вам задать чисто предметный вопрос?

— Прошу вас, не стесняйтесь!

— Смогу ли я общаться с… с моими близкими и родственниками?

— Сколько угодно и с кем угодно! Хоть с праотцами! — победно улыбнулся Проводник и добавил: — При условии, что они в одной компании с нами. За остальными вы сможете только наблюдать.

И тут Матвей сдался. А что ему оставалось? Ведь разум легко убедить, а зов тела он так и не услышал…