Бесплатный фрагмент - Этика Райдера

Часть первая.
Беженцы

Донос: Ecce Homo!
Помните: у человека нет выбора

он должен быть человеком!

Станислав Ежи Лец

Всё не так просто. Человек не бывает только плох или только хорош. У нас у всех свои причины быть такими, какие мы есть. И у хороших, и у плохих. Всё зависит от того, с какой стороны ты находишься.

Джо Аберкромби,

«Последний довод королей».

Летом 2017 года всё было кончено. Чёрный дым поднимался над разбитыми небоскрёбами Тель-Авива, вливаясь в огромную грязную опухоль. Оранжевое Солнце едва пробивалось через накрывшее небо чёрное покрывало, на вид тяжёлое и старое. Для людей, собравшихся у взлётной полосы «Бен-Гуриона», это был последний закат на родной земле, жалкое его подобие. Скоро самолёты начнут забирать их — женщин, стариков, детей — и уносить из ада, в который превратился Израиль.

Вертолёты, четыре чёрные птицы с вытянутыми носами и небольшими крыльями, описывали неторопливую кривую над аэродромом, рвали копоть над головами людей. Их шум врезался хриплым басом в гул толпы, как грубый контрабас в скрипичную какофонию. Один вертолёт резко ушёл в сторону и камнем упал к земле. Раздался шелест выпускаемых ракет. Второй последовал за ним и отчаянно набросился на невидимого врага, расходуя последние боеприпасы. Толпа затихла. На границе зоны отчуждения, в лесу, возникло сизое облачко. Оно быстро росло, наполняясь ядовитым коричневым дымом. В самом центре отравленной тучи увеличивалась чёрная точка. «Суки!» — послышалось в толпе, но никто не стал бежать или падать на землю. Все, как один замерли и притихли.

Прерывистый треск М-16, отчаянная дробь противовоздушной установки, истеричный шорох ракет из грохочущего вертолёта, всё неожиданно слилось в один протяжный, оглушительный стон. Ракета прошла заградительный огонь и, оказавшись над людьми, с визгом нырнула в разноцветную толпу.

Взрыв ударил по голове, словно гигантский молот. Грохот разнёсся над посадочной полосой, захлебнулся безумными криками, отчаянным плачем, жалобным воем.

Появились военные: испачканная форма, сломленные усталостью плечи. Они всматривались красными глазами в людей, пытались помочь раненым, оттащить изувеченных. Завопила сирена, и над горизонтом показался большой четырёхмоторный «Боинг».

Сорвавшись, толпа пришла в движение и заорала так громко, как только может орать несколько тысяч глоток одновременно.

— Кися, держись рядом… где мама?

Девочка растерянно замотала головой.

— Где мама?!

— Не знаю, я боюсь… Пап, мне страшно.

— Иди сюда! Иди сюда!

Вилле вскинул дочь на руки, крепко прижал, повернулся спиной к живой волне — и в этом момент безликая сила ударила в них, чудом не опрокинув, подхватила и понесла в сторону самолётного трапа.

— Стойте! Подождите! — закричал он.

Слепая толпа двигалась в одном направлении. Они оказались в самолёте, в тесноте, в агонии дыханий.

— Кися, будь здесь, хорошо, я сейчас…

Он посадил дочь в узком проходе и, цепляясь за чужую одежду, бросился к выходу. Поздно: дверь закрыта, трап убран. Самолёт взревел турбинами и покатил.

— Пожалуйста, займите место! Пристегнитесь!

— Там моя жена! Она осталась! Она там!

— Пожалуйста, займите место.

— Поймите, там осталась моя жена!

— Её заберёт другой самолёт. Не волнуйтесь, займите своё место.

1.1
Новосибирск
апрель, 2030

Александр Ионович Вилле убрал руку с небольшой кожаной сумки, лежавшей перед ним на столе. Неторопливо развязал на ней ремешок, открыл. Курительные трубки блеснули полированными боками. Он поправил лампу, чтобы хватило света, и задумался. Чёрную, пузатую трубку он курил вчера — пускай отдыхает. Может, эту — с длинным изогнутым чубуком? Нет, не обкурена. В следующий раз. Сегодня он выкурит строгую чёрную трубку из бриара. Самую старую и любимую из всех.

В тёмном безмолвном кабинете воспоминания часто приходили погреться на тепло его трубки. Разные — лёгкие, как радостное признание, и тяжёлые, словно предательство, словно груз прожитых лет. Он не боялся их, просматривал как сбивчивые кадры кинохроники.

Вилле и Эстер познакомились в 2005 году, когда он начал преподавать в МГУ на только что открывшемся факультете глобальных процессов. Вилле было тридцать три, а Эстер, студентке, приехавшей по программе обмена из Израиля, всего двадцать пять. Они как-то сразу почувствовали между собой натянутую струну, поняли, что пропали. Скрывали свои отношения, но шила в мешке не утаишь — скандал на кафедре, вызовы «на ковёр», двусмысленные беседы. Скоро поженились и отправились на медовый месяц в Израиль, о котором ему столько рассказывал отец, старый еврей и яростный патриот, так и не свозивший сына на историческую родину. Через две недели Эстер предложила остаться. Вилле согласился.

В тот день, когда он потерял Эстер, закончилась одна жизнь и началась другая. Не только для него — для многих беженцев, оставивших не просто страну, а мечту о собственном государстве. Ракета в толпу — перемирие по-арабски. Маленький, гордый Израиль не смог выстоять в круговой обороне, на пяти фронтах, когда сильная рука, помогавшая государству из-за океана, неожиданно для всех ослабла и перевернулась ладонью вверх. Долги — раковые опухоли мировой финансовой системы — дали метастазы и поразили всех, даже самых сильных.

Вилле выбрал табак, стал крошить в чашу. Сначала немного, прижал пальцем, добавил, снова прижал. Когда чаша заполнилась, он взял из сумки тампер и с силой утрамбовал влажноватую массу. Раскурив, набрал ароматный дым в рот, пустил его за щёки, прогнал под губами и выпустил на свободу. Облачко повисло над столом, Александр Ионович провёл сквозь него рукой, откинулся в кресле и повернулся в сторону окна.

За окном поблескивали снежинки. Редкие, одинокие, едва заметные блики настоящего снега. Поразительно… В Новосибирске в середине апреля такое случалось крайне редко. Он отвёл в сторону лампу и сладко затянулся. Весенний снег напомнил ему о лагере беженцев в Болгарии. Сразу после приземления их с дочерью поселили в палатке, выдали мятую бумажку с криво напечатанной схемой лагеря и они превратились в глухих призраков.

Три месяца в лагере. Три месяца без известий об Эстер. Молчаливый некролог. Приговор, с которым ему предстояло жить. Ради дочери.

Условия в лагере ухудшались, воды выдавали всё меньше, недовольство усиливалось. Но что могли требовать еврейские беженцы от Болгарии, целиком на обеспечении иностранного государства, и так не богатого, бытующего на подачки из России и Азии?

Они вышли на площадь, сели кольцом и стали петь «Ха-Тикву». Печальный гимн своей погибшей, но не сдавшейся страны. И в это мгновение горячий балканский воздух изменился, наполнился снегом: странным, серым… Пеплом. Ветер, используя известные только ему маршруты, принёс им остатки родины. Невесомые, опалённые пожаром частички, покинувшие землю, как люди, бездомные и несчастные, обитающие теперь на небе.

Пепел Израиля падал на песочную землю, на выгоревшие палатки, на поседевшие головы своих бездомных, неприкаянных детей. Гимн стих, и евреи один за другим стали снимать свои кипы.

Сизое облачко застыло в недвижимом воздухе кабинета. Туман воспоминаний прервал звонок. Вилле недовольно глянул на телефон, стилизованный под аппараты славных времён Александра Грэма Белла, поднялся, и ароматный дым закрутился в спиральные рукава.

— Слушаю.

— Вилле? Александр Ионович?

— Он самый, чем обязан?

— Вас беспокоят из администрации президента. Меня зовут Евгений Мироненко. Дело достаточно срочное, поэтому, вы уж извините, сразу перейду к главному.

— А вы…

— Извините, Александр Ионович, действительно срочная проблема, потерпите, пожалуйста, с вопросами.

Вилле терпеливо затянулся.

— Видите ли… У нас совершенно необычная ситуация. Даже не знаю, с чего лучше начать. Возникла срочная необходимость разобраться с достаточно большим количеством… э-э… беженцев. Ситуация настолько необычная, что мы решили, и президент лично, лично вас рекомендовал, учитывая ваш опыт и уровень профессионализма. Вы же, насколько нам известно, имеете большой опыт в этом вопросе.

— В чём, простите? Не понял.

— Необходимо возглавить чрезвычайную комиссию, она буквально только что сформирована… Вы готовы? — Мироненко не дождался ответа: — У вашего подъезда через пару минут будет такси, служебные машины все, к сожалению, заняты, извините.

— Что за комиссия, уважаемый… э-э…

— Евгений Григорьевич.

— Евгений Григорьевич. Вы понимаете, что так не делается…

— Мы всё понимаем, но… завтра может быть уже поздно, люди… м-м, беженцы… там очень сложная ситуация, пока мы работаем по стандартной инструкции, но там совершенно необычная ситуация, вы нам очень нужны, ваш опыт организации…

— Хорошо, Евгений Григорьевич, допустим, я согласен. Что от меня требуется сейчас?

— Сейчас, по большому счёту, ничего. Садитесь в машину, по дороге с вами свяжется президент, и мы рассчитываем, что, когда вы прибудете на место и ознакомитесь с… э-э… проблемой, вы скажете нам, что требуется.

— Да что за игры? Что у вас стряслось?

— Извините меня Александр Ионович, мне необходимо сделать ещё уйму звонков.

Вилле убрал трубку от уха, задумчиво посмотрел на экран телефона, затем подошёл к окну. За воротами вспыхнуло фарами подъехавшее такси.

— Черти, — невольно проворчал он, но уже начал перестраиваться… подстраиваться под непонятную ситуацию.

Вилле опрокинул трубку в пепельницу, постучал, выкрутил мундштук, быстро прошёлся ёршиком и, вкрутив мундштук на место, вернул трубку в сумку. Затем завязал ремешки, отложил в кисет табак и включил общий свет.

За свою долгую жизнь Александр Ионович не раз оказывался в роли беженца, не нужного никому иммигранта. Первый раз — в Израиле, во время медового месяца. Согласившись на предложение Эстер остаться, им пришлось начинать с нуля.

Второй раз — в Болгарии. Человек без дома, без родины, с паспортом уже несуществующей страны. Лагерь вынужденных переселенцев… Один палаточный городок менялся другим, пока российские чиновники не восстановили им с дочерью гражданство. И тогда — новый «лагерь»: общага на окраине Новосибирска, бывшее общежитие китайцев, строивших насосную станцию. Не лучшее время. Не самый приятный опыт. Но Вилле оказался востребован. Подогнав под выхолощенную теорию переселения народов освоенную в иммиграции практику, Вилле написал целый ряд блестящих статей и разработал уникальный курс лекций по психологии, социологии и культурным аспектам иммиграции. Работы заметили, оценили, и его пригласили в Московский Государственный университет. Затем — советником губернатора, потом — в Думский комитет. Карьера пошла на взлёт вместе с цифрами прибывающих в страну европейцев, американцев, китайцев и африканцев. Всех необходимо было размещать, снабжать, трудоустраивать. Александр Ионович превратился в спецназ по делам беженцев. Война в Казахстане — беженцы в Волгограде — и Вилле уже руководит строительством лагеря на Волге из красной палатки с табличкой «Штаб». С годами поток беженцев истощился, Вилле обзавёлся домом, собственным курсом лекций в Новосибирском Университете и временем на раздумья. Однако его помнили, а он всегда был готов отправиться в любую точку планеты помогать людям, оказавшимся в другой стране, попавшим в сложную ситуацию, оставшимся, как когда-то и он, наедине с надеждой. Последней, зыбкой, иррациональной.

В шкафу, в отдельном отсеке, лежал так называемый «тревожный чемоданчик». На самом деле это был большой, на восемьдесят литров рюкзак. Там находилось всё самое необходимое: спальник, палатка, горелка, пенка, туалетная бумага, к.л.м.н. — всё, кроме еды. Вилле достал рюкзак и провёл рукой по расправившему крылья орлу — вышитой на рюкзаке эмблеме «Osprey». С ним он ходил в горы, в тайгу, за полярный круг, по пустыне; рюкзак не подвёл, верный и надёжный друг. Вложив в верхний клапан сумку с трубками и кисет, Вилле отправил сообщение дочери, переоделся, обулся и вышел.

Водитель такси, чернокожий иммигрант из северной Америки, был одет во всё чёрное, и если бы не сиявшая в темноте улыбка Вилле решил бы, что машина пуста.

— Велкам, мистер.

— Спасибо, дорогой. Куда едем?

— Куда иэдэн?

— Yes, where do we go?

— А! Куда ийедем! Эйрпорт!

— Тогда поехали и не торопись.

— Окей!

Стоило машине тронуться, как снова проснулся телефон. Мироненко не обманул — звонил президент.

— Добрый вечер, Александр Ионович. Очень рад, что вы согласились принять наше предложение и возглавить чрезвычайную комиссию.

— Здравствуйте, Борис Владимирович, всегда рад, как говорится, помочь.

— Как вам уже сообщили, случай весьма необычный. Первый в истории. Пока у нас нет информации, столкнулись ли другие страны с чем-то похожим, поэтому мы должны действовать осторожно и внимательно, но вместе с тем решительно. С оглядкой на возможные последствия. Я очень рад, что у нас оказался такой человек, как вы, потому что именно вам выпадет честь представлять не только Россию, и даже не Федерацию, ваша миссия значительно шире.

— Меня, честно говоря, не поставили в известность, с чем мне придётся иметь дело? Это беженцы?

— Вам ещё не сообщили?.. У нас в Сибири совершил посадку инопланетный транспортный корабль. Сейчас вся территория взята под контроль вооружёнными силами Федерации, зона оцеплена, ведутся работы по созданию полосы отчуждения, работают карантинные бригады. Наш полномочный представитель уже вступил в контакт, однако остаётся много вопросов. Корабль пришельцев серьёзно повреждён и, судя по всему, они нуждаются в немедленной помощи. Там много раненых.

— Вы же меня не разыгрываете? — не удержался Вилле.

— Нет, — последовал строгий ответ.

— Может, это уловка?

В телефоне возникла пауза.

— Возможно, но нам остаётся верить в лучшее. Наши силы приведены в максимальную готовность. — Президент вздохнул. — У них есть второй корабль. На орбите. Не исключено, что боевой. Мы прорабатываем все возможные сценарии развития событий, ваша задача помочь пришельцам разместиться, организовать лагерь, снабжение, чтобы порядок был, и… покажите им, что мы хотим и готовы помочь.

— Ясно, господин президент.

— Спасибо. Я очень рассчитываю на ваш опыт и профессионализм. У вас будет линия экстренной связи со мной, кроме этого на месте будет работать мой помощник.

— Понятно, господин президент. Если что, буду обращаться.

— Всё, что будет необходимо, вы получите. У нас достаточно ресурсов, чтобы обеспечить вашу миссию всем необходимым.

— Ясно.

— Всего доброго, Александр Ионович.

Таксист бросил взгляд в зеркало заднего вида и, увидев, что пассажир закончил разговор, включил радио громче, выплеснув в салон переливы латиноамериканской гитары, раскаты барабана и трескотню кабацы. Вилле задумался. Мысли путались и мешались. Как организовать снабжение, если нет информации о том, что собственно нужно? Может, они дышат испарениями серной кислоты, едят мышьяк и запивают резину нефтью, а людьми лакомятся на десерт. Он поёрзал в кресле. По стеклу размазывались огни города, светофоры, перекрёстки. Кое-где на улицах ещё лежал грязный снег. Пройдёт неделя — и свежая, молодая весна выкрасит город зеленым. Но сейчас люди удивляются неожиданному чуду — апрельскому снегопаду.

— …передаёт наш специальный корреспондент. Илья, вам слово.

— Мы пока не можем говорить уверенно, но судя по всему, что-то странное произошло сегодня в Новосибе. Все чиновники стоят, что называется, на ушах.

— Илья, может это как-то связано с утренним провалом асфальта на Клубной? Мы сообщали об этом в дневном выпуске.

— Да, Виктория, возможно с этим, однако нам кажется, что…

— Boring, — простонал водитель и сменил радиостанцию. Салон наполнили новые звуки. Водитель не удержался на месте — его тело принялось извиваться, словно змея в капкане. Он отпускал руль, чтобы щёлкнуть пальцами над головой, рядом, или просто хлопнуть в ладоши в такт музыки, пленившей его конечности. Каждый раз, когда он убирал руки с руля, машина включала автопилот, о чём сообщала мерзким писком. Этот же писк резал слух Вилле, когда автопилот выключался.

«Вот же занесло демона в Сибирь», — подумал Александр Ионович.

— Ведите машину нормально, пожалуйста.

Но чернокожий сибиряк не слышал, он подыгрывал и подпевал электронному оркестру, засевшему внутри маленькой автомобильной магнитолы.

Аэропорт шумел, как водопад Виктория, напоминая о времени, когда в город рекой текли иммигранты из Европы. Многое изменилось за последние двадцать лет. Новосибирск разросся, счёт жителям пошёл на миллионы. Небольшой городской аэропорт изменился до неузнаваемости, и теперь уступал размером только своему западному собрату в Толмачево.

Вилле выбрался из машины, накинул на плечо рюкзак и осмотрелся. Не прошло и минуты, как к нему подошли два человека в строгих костюмах. Они провели его через здание терминала до взлётного поля и направили к небольшому самолёту. После чего исчезли.

Это был старенький «Суперджет», переоборудованный под «воздушный офис». Забросив рюкзак на свободный диван, Вилле прошёл через салон к открытой двери кабины экипажа.

— Куда летим?

— Кедровый.

— Кедровый? Это что?

— Озеро Мирное.

— Мирное? — удивился Вилле. — Это же рядом совсем. Километров двести?

— Триста сорок, — поправил второй пилот, фиксируя откидную спинку кресла. На приборных панелях светились огоньки. — Пожалуйста, займите место в салоне и пристегните ремень.

— Конечно, конечно.

Новосибирск раскинулся на берегах извилистой реки: золотом миллионов искорок, точно волшебный блин или пылающая датчиками микросхема. Разделив город на две части, чёрное змеиное тело Оби вливалась в Новосибирское водохранилище. Александр Ионович выключил в салоне свет и уткнулся лбом в холодный иллюминатор. Он любил смотреть на города сверху, его радовали суровые следы, оставленные человеком на земле, доказательства его величия и настойчивости, торжества разума и могущества цивилизации. К городам он испытывал особенное уважение, словно к спящим драконам.

Когда золото Новосибирска иссякло, поблекло, превратившись в едва заметные светящиеся островки городков и посёлков, Вилле задремал.

Очень скоро его разбудил вертолёт.

Александр Ионович взял рюкзак и спустился из «Суперджета» в прохладный воздух аэропорта «Кедровый». Возле колёс переднего шасси стояли командир воздушного корабля и второй пилот, курили с человеком в мятом зелёном комбинезоне.

— А что, ночью-то нормально?

— Ты бы видел, что там сейчас, светло, как днём. Вон, глянь, зарево, — пилот в комбинезоне ткнул сигареткой в сторону поднимавшегося из-за леса красного свечения.

— Да! Сильно! А что там?

— Куда теперь? — обратился к ним Вилле.

— Ща, докурю и тронем, — отозвался пилот и снова обратился к коллегам: — Ну, пойду, а то с утра всё командование как ужаленное! Бывайте!

— И тебе не скучать.

Человек в комбинезоне подошёл к Александру Ионовичу и, нахмурившись, осмотрел его с ног до головы.

— Вилле?

— Он самый.

— Вон туда иди, — он показал в сторону тёмного леса. — Залазь и жди. Ща отолью и двинем.

Вилле отправился в указанном направлении, где на первый взгляд не было ничего кроме темноты. Воздух вокруг него гудел и вибрировал — не слышно даже собственных шагов. Неожиданно перед ним выросло тело боевой машины, чёрное, строгое, выдававшее себя лишь красной звездой, разодранной на две части глубокой, до серого металла царапиной. Пристегнув рюкзак к облезлой скамейке, Александр Ионович проверил надёжность крепления и уселся напротив. В проёме открытой двери блеснуло суровое лицо пилота. Жестами он показал, что надо одеть наушники, и с едва заметной ухмылкой, оставил дверь открытой.

Заворчав сильнее, вертолёт вздрогнул и начал подниматься строго вверх, как лифт. Набрав достаточную высоту, он наклонился вперёд и рванул с такой силой, что будущий руководитель чрезвычайной комиссии едва удержался на грубой скамейке. В открытой двери проносились мимо тёмные стволы высоких сосен и кедров. Вертолёт летел низко над лесом, почти задевая верхушки деревьев, и пилот, похоже, не собирался набирать высоту. Затем лес закончился, и под брюхом вертолёта возник огромный кратер озера. Вода была чёрная, а деревья по краям имели необычную красную подсветку. Вилле сидел напротив открытой двери, прижимая неудобные, расшатанные наушники к голове. Вертолёт приосанился и накренился в повороте. Над водой его грохотание стало тише, и Вилле расслабил руки.

Красное зарево над лесом становилось всё ярче, пока Александр Ионовича не увидел его источник. Пришлось даже прищуриться. На берегу озера лежал гигантский светящийся цилиндр. Настолько большой, что высокие таёжные сосны в сравнении с ним казались плохо постриженным газоном. Пилот взял высоту, и масштаб конструкции поразил Вилле ещё сильнее.

В строгом корпусе, на котором словно нарисовали тысячи ровных красных окон, зияли две грандиозные пробоины. В них происходило какое-то движение — мелькали синие вспышки, загорались и гасли жёлтые пульсирующие огни.

Затем Александр Ионович увидел другой вертолёт, прямо над инопланетным цилиндром, ощупывающий громадину прожектором. На фоне огромного космического корабля вертолёт выглядел жалкой мухой.

Они неслись к базе, острые верхушки елей мелькали под «вертушкой», ветер шумел в открытую дверь, а гигантский цилиндр как будто не приближался. Наконец, он начал расти и увеличивался до тех пор, пока не заслонил половину ночного неба.

Вертолёт проскрипел резиной шасси о металлическую арматуру временной площадки, Вилле выпрыгнул на землю и, пригнувшись, побежал прочь от заполнивших воздух колючих иголок. Цилиндр светил так, что было видно как днём, только свет — красный.

Он увидел, как справа кто-то машет фонариком, и направился туда.

— Здесь наш штаб, временно. Пока живём в нём, завтра будут новые дома — расселимся. Скудников! — Человек протянул руку: — Добро пожаловать, Александр Ионович!

— Спасибо, — перекрикивая набирающий высоту вертолёт, ответил Вилле.

— Мы подготовили для вас отчёт. Пройдёмте.

— Ну а кратко? Что там вообще?

— Что там? — Скудников нахмурился и посмотрел в землю. — Там — чужие.

1.2
Гатчина
апрель, 2030

Пострадавшего сопровождали чуть ли не всем комбинатом — сначала до вертушки на проходной, затем до капсулы скорой помощи, чтобы под крики мастеров снова разбежаться по цехам.

Что и говорить, ночная смена выдалась неспокойная. Молочные боги пребывали в гнусном настроении: молоко плохо скисало, сливки со стабилизатором густели и забивали трубы, пасты не желали выходить на требуемую жирность. А про людских покровителей и вспоминать как-то неловко — они давно взяли самоотвод.

Не повезло оператору мойки. Во время набора ёмкость с азотной кислотой пошла верхом — вроде как не сработал датчик уровня, и парня обдало с головы до ног. Ошалевший он ворвался в маслоцех, где с него сорвали расползающуюся прямо на глазах куртку, облили из кёрхера, обработали пищевой содой, наложили марлевые повязки и вызвали скорую. Бедняга выглядел прескверно и мучительно стонал.

Печа наблюдал за этим из цеха паст и десертов. Сидел в стеклянном контейнере операторской между цехами — ни пасьянс без стрёма разложить, ни вздремнуть — и разрывался на два фронта: в его цехе шёл набор в танк молока, о чём свидетельствовали увеличивающиеся цифры на мнемосхемах мониторов, в смежном цехе хныкал у маслообразователя обожжённый парень. За цифры Печа отвечал головой, за парня — разве что совестью. Только помочь ничем не мог.

Когда он отсёк литраж и дал на приёмку команду проталкивать молоко водой, оператора мойки уже унесли.

Смена закончилась быстро, как первая бутылка в кругу старых друзей.

У сменщика были краснющие глаза и характерный выхлоп. Печа сдал ему цех, кратенько изложил всей дневной смене (даже подленький лизоблюд-мастер слушал с открытым ртом и сочувствующими глазами) ночное происшествие, свидетелем которого стал, и вместе со слесарями Василём и Филиппом поплёлся по галерее в раздевалку.

— Жесть, конечно. С парнем этим, — сказал Печа.

— Н-да, — выдохнул пожилой Филипп.

— О, тих-тих-тих!.. — привычно осадил Василь. — Кто его знает: жизня нападлила или сам обосрался. Нехер щёлкать.

В раздевалке пахло несвежими носками и куревом. Переодевались, обменивались новостями, перемывали косточки начальству.

Замок проглотил отпечаток, Печа открыл шкафчик, кинул под ноги гигиенический коврик, избавился от ненавистных сапог, стянул носки и стал босиком на губчатую поверхность. Мимо прошустрил Яша, фасовщик творожного цеха: в одних трусах, с полотенцем через руку — официант недоделанный.

— Привет, Печа. Как ночка?

— Как в мае почка!

Лёха Печаев получил кличку «Печа» ещё в школе, подхватили её и на работе, стоило лишь раз заикнуться на перекуре.

Поленившись влезать в сандалии, Печа сбегал босиком к умывальникам возле стирочной и помурыжил ступни в струе холодной воды, не жалея халявного жидкого мыла из дозатора.

В лабиринте шкафчиков обсуждали ночную травму. Недолго, с главным выводом: «не повезло». И желанием как-то сгладить начавшийся день.

— Ну что, все в ресторан? — сказал Василь. Уже одетый, уже с сигаретой, он заглянул в один из жестяных рядков, постучал ладонью по дверце. — С нами, Хохол?

— Йдiть ви до бiса! Чи ти хворий? — отозвался Хохол, оператор приёмки, друг пострадавшего оператора. — Який тепер ресторан?

Впрочем, сказал не зло. Да и не было причины — «рестораном» они называли магазинчик через дорогу, даже не сам магазин, а обшарпанную локтями стойку у входа, где после смены распивалось пиво или раскатывался пузырь-другой.

— Новости бачыли? Так шо там метеорит или якая падла прилетела? — пародируя (удачно, как ему казалось) Хохла, сменил тему Яша.

— Що ти верзеш? — устало и без злобы возмутился Хохол, видимо, избегающий дыхания медиа-монстра, потому что про «новый тунгусский метеорит» талдычили с каждого экрана, с каждой бумажной и электронной страницы разной степени желтушности.

— Кто его знает, — сказал Василь. — Может сегодня просветят.

— Просветят они, — буркнул Печа, засовывая разопревшие от носки сапог ступни в чистые носки. — Если только рентгеном яйца…

— В Сибири ведь, да? — спросил кто-то из глубины раздевалки.

— Что?! — гаркнул Василь.

— Упала эта хрень…

— А. Да. За Мирным, кажись. Читай прессу!

— Хавай кебаб, — добавил под нос Печа. — Жуй пряники.

Они вышли через проходную втроём: Филипп, Василь и Печа. Закурили под козырьком.

— Я пас, мужики, — сказал Печа, работая на опережение.

Василь покачал головой, прищурился, поцокал. Маленький, ссохшийся и желтоватый, он походил на альтернативную версию Соловья-разбойника. Печа живо представлял его на дереве, нахально-пронзительный взгляд, два пальца во рту — свистел Василь так, что грузчики на рампе выпускали из рук рукоятки рохлей.

— Малой, влюбился поди? Что-то ты часто «пас» стал. Утро без стакана только романтики встречают и те, кто на больничном.

— Я после вашего стакана — только на следующий день встаю, — попытался отшутиться парень. — Да и с пацанами вечером словиться хочу.

— А со стариками, значится, западло?

— Да что вы…

Мудрый и седовласый Филипп как всегда смущённо улыбался. С высоты лет и роста.

— Я, Вась, тоже не пойду.

Василь сплюнул чинарь в урну, не попал.

— А вот от тебя, Филипп Дмитриевич, я такой подлянки не ожидал. Тем более в такой сложный для страны момент.

— Моя на дачу хотела… — тихо сказал Филипп.

— О, тих-тих-тих… А вот это удар по яйцам. Мне. И по самолюбию. Тебе, Филипп. — Василь повернулся к Пече, во рту слюнявилась новая самокрутка. — Запомни, малой, никогда женой, если ума не хватит холостым остаться, не прикрывайся.

— Понял, батьку, — весело сказал Печа. Чёрт его разберёт этого Василя, где он серьёзен, а где дурня лепит. Возможно, имела место золотая середина, как и общий уровень жизни маленьких городков — то ли плакать, то ли смеяться. А лучше — кивать, опустив глаза. Как Филипп.

Он попрощался со слесарями и рванул в сторону остановки. Лобастый автобус с матовым передом и чешуёй солнечных батарей на крыше двигался по огороженной полосе — людям всегда нравилось водить, непредсказуемо, эмоциями, проблемами, торжеством, без рук. Беспилотный транспорт, полностью доверившись лазерам, бамперным сенсорам и считывающим знаки, дорожные метки и светофоры камерам, плавно свернул под навес остановки.

Душный нижний этаж пустовал, на втором прильнули к стеклу усталые лица. Пасмурный день вынудил автобус надолго присосаться к остановочным розеткам, и у пассажиров было несколько минут, чтобы поскучать, поглазеть на серые фасады комбината и ползущие по стеклянным рампам электрокары.

Когда Печа обернулся, то увидел подходящего к магазину Василя. В компании Филиппа.

Печа поднялся в салон, улыбаясь.

Будильник сработал в два часа дня. Пять часов сна после ночной смены — достаточно, чтобы не чувствовать свои ноги набитыми стекловатой. Вполне. Как делился Василь: «Тих-тих-тих, я по молодости больше четырёх часов не спал. Иногда вообще не ложился. Хотел успеть всё. И стакан дёрнуть и ляшку замацать». Печа не удивился бы, окажись, что за всю свою молодость Василь спал всего четыре часа.

Мать спешила на работу. Печа попрощался с её невнятным голосом из коридора, покрутился на диване и выбрался из-под одеяла в первый выходной после двух смен, точнее, отсыпной. В своём отношении к графику «два через два» он до сих пор не определился. Вроде и не плохо, но все праздники и календарные выходные в основном проходят мимо, как удача в мгновенной лотерее. Ты батрачишь, а друзья и вся планета отдыхают.

Он включил телек, и сразу же узнал, что погода на сегодня ожидается облачная, без осадков, плюс пятнадцать-восемнадцать.

На оконное стекло липла водяная пыль.

— Ага, давай. Местами мелкая влажная хрень. Не угадали, халтурщики. — Печа покачал головой и переключил на другой канал. Там «Вести» мельтешили заставкой: на зрителя мчалась тройка скакунов, словно хотела испугать, завидуя славе люмьеровского поезда.

Он кинул на кресло перемотанный скотчем пульт. Почти античная вещица, но гугловский «Умный дом», способный объединить все домашние гаджеты в одну удобную сеть, его семья позволить себе не могла. Да и самих гаджетов имелось… раз, два, ищи третьего. Один из них стоял в прихожей — гордость и отрада. «Умный» холодильник, который его покойному отцу презентовали вместо премии лет десять назад, когда Пече было двенадцать.

Внутри нашлась банка пива, бутерброды и большой простор для мышиного суицида. Печа взял пиво, проверил на дверце состояние счёта, перетащил в окошко заказа рисованный помидор, сыр, батон хлеба и пакет яблочного сока. Подтвердил. Агрегат польской сборки послал заказ в интернет-магазин.

Он устроился перед телеком, сорвал чеку и сделал глубокий глоток.

Дикторша на экране — серый пиджак, волосы бубликами над ушами — делилась с миром чем-то сокровенно-общественным.

— Сейчас мы можем с полной уверенностью сказать, что люди не одиноки во Вселенной…

— Хера себе, — сказал в жестянку Печа. Чахлая пенка цеплялась за края отверстия.

— В нескончаемых спорах теперь можно поставить последнюю точку. Сегодня из официальных источников нам стало известно, что на территории Восточной Сибири, недалеко от озера Мирное Томской области, совершил посадку космический корабль внеземной цивилизации. Сейчас над местом посадки военными развёрнут гигантский защитный купол и работает специально сформированная чрезвычайная комиссия.

— В рот вам ноги, а чё у нас во дворе не приземлился? Вон, к Дрону на теплицу.

Печа схватил сотовый, пролистал список последних вызовов, поелозил на именах «Дрон», «Месси» и «Монте-Карло», но никого из районных товарищей так и не набрал.

— …с целью оказания содействия инопланетянам создан специальный Комитет по приёму и расселению. Рядом с местом посадки в срочном порядке идет создание временного поселения. Постигшая инопланетян катастрофа вынудила их обратиться за помощью к нам, своим менее развитым, но… — Улыбка и глаза ведущей сделались проникновенными до гротеска, а исполнение паузы шагнуло на метамхатовский уровень. Печа подавился пивом, — не менее отзывчивым и радушным галактическим братьям. Герберт Уэлш, наверняка, удивился бы такому безобидному способу знакомства…

— Ты хоть читала его, дура, Уэлша своего? А Уэллса? Слышала про такого? Ага, давай. Пролистываешь раз в год, подустав от Дымцовой и «Maxim», точняк? Бегущую строку под камерой нормально прочитать не можешь, зато зубы отсвечивают — хоть сыр режь. Беги давай, поляну братьям по разуму накрывай, хлеб-соль, самогон-соленья.

— …очерчены основные задачи Комитета: регистрация и учёт пришельцев, дезинфекция и вакцинация, размещение в зоне карантинного контроля и расселение. На все необходимые мероприятия из бюджета страны в адрес Комитета уже выделены все необходимые средства. Контроль над его деятельностью будет осуществляться российской военной миссией в…

Загундосил сотовый.

— Месси, даров! — крикнул Печа.

— Проснулся, Печуган?

— Нет, во сне с тобой тру.

— Телек смотришь?

— Ага. Дела…

— Ну. Прикинь!

— Хавай кебаб, прикидывальщик! Из-за тебя всё сейчас пропущу.

— Пятьдесят раз ещё повторят и в инэт кинут. Чё, словимся сегодня?

— Давай. Где?

— Через часок у Дрона в колымаге.

— Добро. Кто будет?

— Монте-Карло, Дрон. Сили не будет — с отчимом на объекте батрачит: мажет, красит, пидарасит… Печа?

— А?

— Чё по деньгам? На бухло есть?

— Пыль, — ответил Печа, выдержав небольшую паузу. — До получки тяну…

— Та же залупа. Лады, придумаем чё.

Печа рванул из банки. Пиво нагрелось и выдохлось от постоянной тряски. Звонок Монте-Карло он проигнорировал.

— Несмотря на плотный график и беспрецедентность ситуации глава Комитета по приёму и расселению инопланетян Александр Ионович Вилле собрал сегодня первую пресс-конференцию. Предлагаем вашему вниманию некоторые выдержки из его выступления.

— Ионович пришёл, ага, ясно, — усмехнулся парень. — И мацы принёс. И на пейсах колокольчики.

Он хлебнул пива и закинул ноги на табурет.

Глава Комитета имел вид утомившегося человека, тёмные мазки под глазами, уставшие веки и сухие руки, которые он изредка подключал к выступлению. Уставший человек, переполненный энтузиазмом и воодушевлением — треснувшая замутнённая ёмкость с кипящей водой.

— …и всем доброго дня. Поздравляю вас, дамы и господа, первый контакт состоялся, — в зале раздались аплодисменты, кто-то крикнул «ура», кто-то присвистнул, защёлкали вспышки. — Мы ждали этого очень долго, одни с надеждой, другие с опасением. Пока нам не известна истинная цель их визита, но какие бы события за ним не последовали, для жителей Земли наступила новая эпоха, новая эра. Мы не одиноки во Вселенной и теперь это достоверный факт, доказательство которого находится сейчас у озера Мирное, в зоне пристального внимания всего человечества.

— …Судя по всему, мы имеем дело с потерпевшим бедствие кораблём, пассажирам которого требуется помощь. И, похоже, они не задержатся у нас надолго.

— …Мы установили контакт не просто с каким-то одним разумным видом, всё оказалось значительно сложнее, мы установили контакт с цивилизацией, входящей в содружество, объединившее десятки, может быть сотни других цивилизаций. Это огромный новый мир, представители которого находятся сейчас на Земле. Перед человечеством открываются колоссальные, необозримые перспективы.

— …Поражают минимальные трудности в общении, открытость, с которой инопланетяне идут с нами на контакт. С их помощью нам удалось связаться с неким планетарным советом, который предложил материальную и техническую поддержку…

— Ещё один совет? У этих звёздных ушлёпков? — Печа поставил банку мимо табуретки, едва не выронил. — Ну, тогда всё будет чин-чинарём. Найдёте общий язык, задрючите друг друга бумажками и конференциями, споётесь, ребятки.

— …с целью обеспечения более комфортных условий потерпевшим бедствие вплоть до того момента, когда за ними не прибудет исправный корабль.

Печа добавил звука и сбегал за бутербродом.

Глава Комитета по приёму и расселению возвышался над частоколом микрофонов, облепленных разноцветными логотипами с надписями едва ли не на всех языках планеты.

— Они нуждаются в помощи, пока…

— Ага, давай. Сука, больше никто не нуждается? Только хрень инопланетная? В Африке счастливых семей куча. Бесплатные супчики у церквей — везде. Жри — не хочу. У нас на заводе вёдрами благополучных вычёрпывай! Но эти… эти, да-а… в помощи и опеке, бля. Кто бы спорил?

На экране снова возникло белозубое лицо ведущей. Девушка пообещала полную версию интервью перед вечерней трансляцией «БАТЭ» — «Порту» Лиги чемпионов.

Когда на сотовый снова стал наяривать Монте-Карло, Печа был в дверях. Напоследок, без особой надежды, проверил доставку. Холодильная камера почтового ящика пустовала. Ничего сверхъестественного, в этот райончик Гатчины, местами исторически облагороженный дореволюционными постройками, курьеры ползут не спеша, всегда немного позади ахиллесовой черепахи; не Собор Святого Павла ведь, не налоговая инспекция, чего спешить, всё, что за границами центра, может и подождать.

Он закрыл дверь, вышел на Григорина, больше похожую на бивак, чем на городскую улицу, и зашагал по коридору из одноэтажных домиков. К Монте-Карло, Месси и Дрону.

Новым и красивым в этой части города был только вокзал, да и тот отгородился от района, словно от любопытного соседа, стеной. Исписанный со стороны домов граффити и непристойностями бетонный забор с вертлявыми, словно воробьи на проводах, цилиндрами камер, за которым по монорельсу подплывали к станции обтекаемые и блестящие поезда, суетливо выполняли свои функции и спешно скользили прочь — от района, от города.

Парни ютились в старом, цветущем ржавчиной минивэне, притороченном на обочине к покосившейся оградке. Похожие на пни спущенные шины, прогнивший остов, вместо выбитых стёкол — плёнка. Дрон выкупил эту рухлядь у спившегося соседа за ящик винища, но смена владельца не помогла колымаге преодолеть лишний метр пути. Минивэн превратился в малогабаритную блатхату.

— Эй, напарник, ты будешь играть или как? — упрекнул Месси, набирая с колоды.

— Карта не идёт, — Печа сбил пепел под ноги, к бутылкам и пустым сигаретным пачкам.

Дым лип к потолку, тянулся в щели.

Монте-Карло зашёл, Дрон подкинул, Месси взял. Ему и Пече светили погоны на девятках — в дурака на пары был явно не их день. Месси нервничал, постоянно тёр свой перебитый нос и сплёвывал в окно, закончилось пойло, девок не наблюдалось — вот, что по-настоящему его раздражало.

— Ага! Стояночка! — победно возвестил Монте-Карло и впаял в плечи Месси погоны.

Телефон Печи, до этого рвущий слабый динамик какими-то музыкальными нарезками, пропищал, мигнул и погас.

— Батарея, твою за ногу.

Они расписали ещё пару партеек, потом Дрон сгонял домой и притащил бутыль самогона, сычужного сыра и баночку паштета без этикетки.

— О! Это тема! — сказал Монте-Карло, извлекая из бардачка набор металлических рюмок — его вклад в обустройство минивэна. — Давайте, пацанва, за дружбу между галактиками!

— За долгожданную встречу! — подхватил Месси. — Добрались-таки, зелёные!

Печа принял полную рюмку.

— Ага. Добрались. Катастрофа у них, как же! Скоро по улицам с лазерами побегут и колымагу Дрона спалят к ебеням.

— Значит, надо зарядиться! Подготовиться!

— Надо! Будем!

— Э-эх… заряжай по второй!

Картишки зашелестели веселей.

— Печа! Глянь. Твой позер шатается, тебя, видать, ищет.

Никита (а в такой фасонистой курточке и штиблетах, при этом не рысью, а кого-то целенаправленно высматривая, в этом районе мог появиться только он) крутился на перекрёстке. Печа выбрался из машины, свистнул, замахал другу. Тот заметил, заулыбался.

— Привет, Лёх!

Никакого «Печи» — всегда «Лёха». В какой-то момент Ника стали злить разные клички и прозвища. Печу это смешило, немного даже подбешивало, мол, что вы, что вы, статус не позволяет, началась взрослая жизнь… ерунда, Ник, не парься! К тому же взрослеть не хотелось, как в старенькой песне Гуфа, картавившего с площадок и экранов пятнадцать лет назад, пока рэп не отступил под гулким напором декарока: «Хотя становимся старше, иногда так страшно проснуться взрослым однажды». Если ты начинаешь подходить к друзьям, как к деловым партнёрам, дозировать улыбки и подбирать эпитеты — в жопу такое взросление. На летающую тарелку к этим зелёным или любого-другого-цвета-человечкам — и обратно, в самую глубокую галактическую жопу.

— Какие люди тут шляются… Здаров!

Он едва удержался, чтобы не назвать лучшего друга старым погонялом. «Здаров, Бильбо!» Не стал. Ник обожал «Властелина колец», но вот на прозвище реагировал болезненно.

— Чего трубу отключил? Рыскаю тут… Есть планы на вечер?

— На свиданку зовёшь? — весело сказал Печа, скрепляя рукопожатие.

— Бери выше. На пьянку!

— Тогда я вся ваша! Только мартини не поите, дяденька, меня от него путчит.

— Мартини, ха! Винища стакан и в номера.

Густой, как пивная пена, туман конденсировался в ветвях деревьев, капал на землю. К смеху друзей примешивался гул скользящего по монорельсу состава. Казалось, что за забором вибрирует толстенный металлический трос.

Включились фонари, и лучи выборочно раздвинули вечерний полумрак. А потом Ник сказал:

— Ну что, погнали? Я тут таксиста за углом уже полчаса морожу. В «Бульбяше» был?

— Туда в спортивках пустят?

С Никитой они выросли в одном дворе, сдружились, срослись в разношёрстной компании, из которой к школьному выпуску Печи (он был на два года младше Ника и закачивал позже остальных) выплыло в одной лодке четверо — он, Ник-Бильбо, Женя-Пуля и Стас-Рыжий. Да только лодочку ждали новые испытания — разными интересами, районами, работами, положениями. Друзья поразъехались, поразбежались, балансируя на острие сигнала мобильников, старый двор перепланировали, в некогда знакомых окнах зажёгся чужой свет.

Из старой гвардии (банды «карэ», как величали себя парни) Печа сохранил контакт только с Ником. Рыжий колесил целыми днями на служебной тачке, зависал в новой компании, вроде собирался рвануть «отседава» и выпасть в осадок в Первопрестольной; он как бы и не зашивался, но они редко созванивались, а когда случалось, чувствовали пустоту, мусолили избитые фразы. Пуля… о Пуле отдельный разговор. На него Печа имел зуб.

Ник же остался. Новый Ник с престижной работой, высокомерной невестой, собственной жилплощадью, но всё-таки его старый друг, встречи с которым Печа ждал всегда.

— Цимус, а? — улыбался Ник.

Небольшое зданием «Бульбяша» располагалось в зелени Приоратского парка, окна смотрели на холодное озеро Чёрное. Парк был славен тополями, липами, клёнами, дубами, елями. Полтора гектара почти девственного леса, ограниченного Дворцовым парком и железнодорожными путями. Единственным крупным сооружением был Приоратский дворец — Приорат, который в разные времена служил Резиденцией Мальтийского ордена, запасным дворцом для приёма августейших особ, местом отдыха ленинградских рабочих, Дворцом пионеров для гатчинских детей. Теперь там размещался музей, экскурсоводы которого могли рассказать вам, что до постройки в 18 веке Приората территория называлась Малым Зверинцем, а бомбардировки и топоры лесорубов Великой отечественной войны превратили парк в голую, испещрённую воронками землю.

В «Бульбяше» Печа отдыхал впервые. Массивные дубовые столы, соломенные абажуры, пивные бочонки вместо стульев, деревянные колёса и вилы на стенах, прислуга в сермягах. С колбас и кусков грудинки капал в жаровню ароматный жир, котёл над огнём вскипал пеной, пахло мёдом и дымом.

Весь этот пафос тянул на тройную наценку.

— Пулярку, пожалуйста, — не открывая меню, сказал Ник официантке в переднике. — Две половинки. Сушёную корюшку, гренки с чесноком и два пива.

Посетителей было не много, только один стол не пустовал: в углу на бочонках сидело трое мужчин, шумно, зычно, налегая на содержимое кувшина, стуча липовыми ложками.

— Цимус, ещё какой, — Печа осматривал внутренности «корчмы». — А что ты там хитрое такое заказал, а?

— Пулярку? Жирную кастрированную курицу.

— Чего?

— А того. В средние века Европа научилась измываться над курями весьма изысканно. Кроме обычной курочки, которая отваривалась в бульоне, и цыплят, обычно поджариваемых, имелось ещё два вида. Пулярка и каплун.

Печа положил на край стола пачку сигарет, сверху — зажигалку.

— А каплун — это старый, больной петух-евнух, да?

— Почти. — Никита придвинул стул-бочонок ближе, снисходительно улыбнулся. — Это кастрированный петух, специально раскормленный на мясо. Кормили от пуза и запекали беднягу. — Он поднял вверх палец. — Парадное блюдо, хочу заметить!.. Только причём здесь белорусская народная кухня, я не понимаю, но — хозяин барин.

— Значит, фиглярка…

— Пулярка.

— Если выбирать, то бабу, конечно, пусть и кастрированную. Всё приятней, чем мужика.

Пока из опустевшего кега краником цедили пиво — первому желанному бокалу всегда что-нибудь мешает, — Ник спросил:

— Видел в сети фотки пришельцев?

— Ага, давай, как же. Комп накрылся. А что, есть?

— Да куча. Только почти все липа. А сегодня на «Строке» появились — там вроде гимпом не увлекаются. Качество дерьмовенькое, но…

— И что?

— Страх болотный, бррр, — Ник картинно поёжился. — Вместо рук — лапы богомола, тело раздутое, бугристое, как тесто на пиццу, ног не видно, может, и нет вовсе, а фэйс на термостатический смеситель похож — продолговатый, блестящий, два глаза по бокам, и краником хобот висит.

— Блять, — скривился Печа. — Серьёзно?

— Забыл! Рот в брюхе, сраная топка. В чате писали, одному спецназовцу голову на раз отхватил, по недоразумению.

Печа прищурился.

— Да нет… Ты гонишь! А, сука, я чуть не повёлся!

— Чуть… ха! Проглотил за милую душу.

Принесли две оловянные кружки с пенными шапками. Друзья чокнулось, жадно приложились.

— Так что, — продолжил Печа после приятной паузы, — есть всё-таки фотки?

— Есть. Но муть нечёткая. С Эвереста, наверное, снимали. Или монтаж. Или аниме.

Допили пиво — мало его было, слёзы, и только. Ник заказал ещё по одной кружке. Платил сам, Печа не спорил.

— А это кто? Шеф-повар? — Печа показал глазами.

С лестницы спускался брючно-пиджачный мужчина.

— Администратор.

Администратор был узкоглазым. Тут европейское средневековье от стыда поперхнулось и закашляло. Он подошёл к столику в углу и принялся о чём-то беседовать с одним из посетителей. В руке — смартфон, с которым он постоянно сверялся, будто с переводчиком.

— О! Глянь на него, Ник. Элита пролетариата, — усмехнулся Печа, и усмешка его была весьма неприятной. — Как в этой стране устроиться на нормальную работу, когда этих чмошных иммигрантов хоть седлом жуй?! И все специалисты, куда там… Немчура, пшеки, япошки, пиндосы, азеры эти… везде! Директора компаний, консультанты, инженеры, прорабы, администраторы… Хавай кебаб, простой русский гражданин…

— Даже с очень широкими штанами и очень красным паспортом, — добавил Ник.

— Так и есть.

— А тебе кто мешает нормальным специалистом стать? Или хочешь после восьми классов сразу фирмой рулить?

— Причём тут я! Да и если… — Печа поставил кружку, так и не сделав глотка. — Тебе хорошо трепать, а как… как поступить в универ без лавэ, без дяди в комиссии, а?

— Учить, — вырвалось вместе со смешком у Ника.

— Ага, давай! Дрочить!

— Ну, поехало…

— Да не, Ник. Не скалься. Тут и с высшим поди устройся толково, сам знаешь, а без него… Господин Сунь Мой Хунь, мы рады принять вас на работу, а вы Печаев Алексей Леонидович, извините, но нам ни хера не подходите, уж больно рожа у вас славянская… Ага! Погодь, ща покажу… — Печа суетливо полез в джинсы, достал истёртый до желтоватых проплешин кожаный кошелёк и начал перебирать замусоленные визитки. — Вот!

Ник взял картонку, быстро пробежал глазами, как колонку некролога, в которой надеешься не увидеть знакомых имён, но потом хмыкнул и прочитал неспешно. Печа ждал эмоционального отклика. Дождался.

— Как? Нормуль? Дрон мне дал, а ему брат, он проектировщиком пашет. Привёз визитку этого Володи с какой-то питерской выставки.

— Во-ло-дя, — кривляясь, произнёс Ник. — Мы с Лё-хай бю-дэ-ма ця-бе на-ни-мать на трюд-ный ра-бо-та, дэ-лать ошень баль-шой за-ка-за…

Он бросил визитку на стол, покачал головой, потом снова взял, широко улыбаясь.

— Надо бы запомнить. Вот прикол.

Ник достал смартфон и, поискав лучшую освещённость, щёлкнул визитку.

— А то, — довольно подтвердил Печа и надолго приложился к кружке, поглядывая прищуренными глазами на друга, ловя каждую его реакцию.

Он знал визитку вдоль и поперёк.

Фирма — Китай «Аньза».

Хань Сюй (Володя).

Далее шли координаты и контакты на английском. И текст: «Китайская компания „Аньза“. Ваш надёжный партнёр и близкий друг! Ассортимент продукции: гибкие солнцепоглощающие элементы, светотехника, USB-аккумуляторы…».

Ник протянул визитку, Печа спрятал её в кошелёк.

— Всё равно, Лёх, этот Хань Сюй — а для друзей Володя — больше тебя шарит и больше хочет добиться от жизни. Видишь, фирму открыл, визиток штампанул, по выставкам мотается. А мы пиво жрём да треплемся.

— А то он не жрёт! Круглые сутки визитки раздаёт…

— Да я не о том… Что ты всё время выворачиваешь?.. — улыбаясь, прервал Ник. — И бухает Володя-сан и баб хендожит, и в туалет заглядывает, возможно, родного китайского производства, но визиточки-то всё равно при нём. Есть, что продать, что предложить. А у нас что? Недовольство?

— А кто эту жопу сюда пустил, чтобы он в Федерации торговал? Пусть светотехнику запуливает на просторах своей узкоглазой державы… Хули к нам лезть? Пускай кебаб хавает!

На лице Ника по-прежнему парила снисходительная улыбка.

— Он-то, может, и свалит. А толку? Ты займёшь его место? Что стране предложишь? Слюни свои?

Печа опустил голову.

— Всё равно… — сказал он притихши. — Даже, если бы и мог… не дадут… задушат… еле концы с концами сводишь порой, не то что куда вложить, доучиться… что ты знаешь…

У стола возникла официантка с двумя полными кружками, пуляркой, корюшкой и чесночными гренками.

— Лёх, прекращай. — Ник перестал улыбаться, постучал ногтём по оловянной ручке. — Давай, свежее подогнали. Каждый раз одно и то же: работа, политика, хрен-перец. О бабах надо тереть, о хорошем.

Печа кивнул. Взял пиво, не глядя на друга, мрачный, как беременная туча.

— Харэ рожу кривить. Что за дела? Помнишь, как на двадцать третье февраля на спор под ноль все побрились: я, ты, Пуля? А? Как от нас дети в магазинах шарахались? Тройка уголовников, твою когорту.

Теперь улыбнулся Печа. Пытался удержать улыбку внутри, но не смог:

— Было.

— Ещё бы не было, — обрадовался тронувшемуся льду Ник. — Мне мамка так и не поверила. Наверное, до сих пор думает, что менты в обезьяннике побрили. Пуля вообще стал похож на залупу, один ты — красава, что с гнездом, что налысо — бабы стонут.

— Ага, давай. У меня кепка рабочая с котелка спадала, прокручивалась. Мастер с ходу спросил: в аварию что ли попал?

— Авария тут причём?

— Череп бреют, чтобы рану зашить.

— А-а.

— Такие дела… блин, хорошо было. Я недавно в старом дворе нарисовался: калдыбал мимо, потянуло. Лавки нет уже нашей, «квадрата» нет, теперь там энергоблок для детской площадки… Ничего нет. Дома и те перекрасили…

— Всё течёт… В голове нашей зато осталось. Пока, во всяком случае. Как там Лец писал, м-м… Как приятно вспомнить время, когда предавался воспоминаниям.

— Чёткий быв пшек.

— Точно. Прочитал?

Сборничек «Непричёсанных мыслей» Пече подарил Ник. На день рождения. Вместе с армянским коньяком. Станислава Ежи Леца Лёха прочёл от корки до корки, два раза, делая пометки на полях.

— Половину, — сказал Печа.

Ник расщепил сухую рыбку и макнул в пиво.

— Пулю видишь? — спросил он.

— Пошёл он, — в сердцах бросил Печа. — Не знаю, кто такой. Как переехал, будто убили. Даже про свадьбу его узнал от общих знакомых. Тебя приглашал?

Ник, будто извиняясь, кивнул:

— Отмечали в прошлом месяце.

— Вот и весь Пуля, дружище хоть куда, сердце поёт. Шляпа рваная — не друг! Один раз только набрал… Печа, друг, привет, Печа, друг, как дела, Печа, друг, то-сё… Хотел, чтобы я мебель помог перевезти. Пиздатый друг, а? Раз в год позвонить и… — Печа махнул рукой.

— Н-да.

— А вы с ним что?

— Так… ловимся периодически.

Печа обслюнявил палец и выбрал с блюдца соль.

— Не знаю я такого друга как Пуля, — сказал он, глядя куда угодно, только не на Ника. — Не было его никогда. Один ты остался.

Он вспомнил старенький фильм «Однажды в Америке» с Де Ниро. История большой дружбы и большого разочарования. Конец любой истории. Честный конец. Он посмотрел на друга, единственного друга, шагнувшего с ним из прошлого.

Когда уйдёт и он?

Зачем тянуть? Иногда Пече хотелось послать всех к чёрту. Ника в первую очередь. Он слишком о многом напоминал, слишком многое олицетворял. Превосходство, успешность, нормальную жизнь. Разрубить последний узел, удерживающий паром юношеских надежд и восторгов.

Сколько раз он пытался…

— Прорвём, брат, — Ник поднял кружку.

Слова друга ничего не значили. Пьяный трёп.

Они значили многое.

Печа поднял свою кружку, и они звонко их сшибли.

1.3
Новосибирск
май, 2030

«Один из путей познания человеком своего будущего и возможностей заключён в наблюдении.

Оказавшись на необитаемом острове, он может сделать кое-какие выводы — о смертности, о приспособляемости, — наблюдая создания природы. Крабов, птиц, насекомых. Но гораздо больше о собственных возможностях ему рассказали бы другие люди, пусть даже огненными метками кораблей на горизонте, дымными следами самолётов, подарками цивилизации, заключёнными в рукотворных предметах, прибитых к берегу.

Как писал Станислав Лем, человечество — Робинзон, высаженный на уединённой планете. Только у Робинзона больше шансов решить проблему…»

Пришло сообщение от Ксюши. «Я бы на твоём месте проверила, что-о-о там, — сообщило меццо-сопрано из кармана. — Не откладывая ни на секу-у-унду!»

Надо снять индивидуальный сигнал, чтобы сохранить интригу, подумал Антон, улыбаясь.

Он дописал предложение («Только у Робинзона больше шансов решить проблему существования „других“, чем у человечества — подметить деятельность иной цивилизации»), отодвинул планшет в сторону, едва не сорвав тот с крепления, снял, положил его на лавку рядом с сумкой и достал смартфон.

Ксюша никогда не присылала текстовые сообщения — на расстоянии предпочитала общаться застывшими образами, которые не подписывала. Её можно было любить только за это.

На фотографии — кусочек стола, чашка кофе, вазочка с грецкими орехами, шоколадное печенье на блюдце. И ладонь, в которой угадывалось нетерпение: мизинец касается столешницы, остальные пальцы зависли волной — метрономы ожидания, отстукивающие на пластике мгновения. Бледно-розовый маникюр и затянувшееся утро. Он забыл ей позвонить… чёрт!

«Я жду», — вот, что говорила присланная Ксюшей фотография. Даже кофе на снимке выглядел холодным и безвкусным.

Редактор ждал материал к завтрашнему дню. Статья о космических цивилизациях поглотила Антона полностью, он даже забыл позвонить Ксюше — «доброе утро» осталось без адресата. Ту часть своей жизни, где фигурировала дебетовая карточка с его именем и оседающая на ней зарплата, он писал статьи для еженедельной онлайновой газеты, рассуждая на темы, вращающиеся по далёким орбитам вокруг громких трагедий, открытий, торжеств, которые сообщали человечеству другие журналисты. Философствуя вдалеке от этой трясины: расчленённых и обгоревших тел, извержений вулканов, «вкусового зрения», дней рождений олигархов.

Ксюша ответила с третьего гудка.

— Привет. Я ещё не готова для утреннего интервью, — сказала она.

— Макияж? Проблема с выбором платья? — подыграл он, довольный, что обошлось без упрёков. За два месяца он так и не привык к её рассудительности. Это было слишком шикарным подарком. К отношениям, построенным, как и все начинания, на фантазиях и желаниях, а от того кажущимися безупречно крепкими — дивное время, когда вопросов очень много, их хочется задавать и каждый раз приятно слышать волшебное «да».

— Нехватка мотивации. Возможно, некая растерянность. Рассчитывала на доброе утро от своего занятого парня.

— Извини. Ещё не поздно исправиться?

— Попробовать стоит.

— Доброе утро, Ксюш.

— Доброе.

— Кофе сильно остыл?

Он знал, что кофе давно выпит, а картинка с кусочком стола и нетерпеливой кистью осталась только в его памяти и в памяти его телефона. Она разговаривала символами, а не жила в них.

— Он и должен быть холодным.

— По-гречески?

— Мой. И греки не единственные, кто пьёт холодный кофе.

— Я с удовольствием послушают об этом вечером, положив голову на твои колени.

Она улыбнулась — он научился угадывать, когда она улыбается. По дыханию, паузе…

— Как статья?

— Да вот — вожусь с самого утра. На Бердской пристани.

— Ищешь вдохновения в шуме?

— Укрываюсь им.

— Антон, я тут собираюсь… у меня курсы через полчаса.

— А! Добро. Беги. Вечером — возьму у тебя интервью.

— Ммм, — сказала Ксюша. — Платье выбрано и утверждено.

— А в выходные предлагаю пикник. Возьмём машину и рванём на озеро.

— На озеро? — насторожилась Ксюша. — Не на Мирное, надеюсь?

— А что? Почему бы и нет?

— Там же сейчас, — Ксюша вздохнула, — пришельцы, купол, военные…

— Да! А тебе разве не интересно?

Ксения задумалась.

— Так плохо со статьёй?

— А? Нет. У меня материал не о том, что сейчас происходит, а — как всё казалось до прибытия. Теории шансов и галактической эволюции…

— Ну, всё — я побежала.

— Беги, конечно. Пока, Ксюш.

Настроение немного поднялось. Он выкурил сигарету, снова установил планшет на гибком креплении, сбалансировал под удобным углом, развернул в правой части экрана колонку «вырезок» из собранных материалов, положил на экран чистый блокнотный лист и, взяв гелевое перо, принялся писать. Процессор глотал мелкий аккуратный почерк, наплевав на такую помеху, как лист бумаги, и переваривал его в электронный текст. Привычка делать бумажные копии укоренилась в Антоне давно, к тому же так он ближе чувствовал сам текст, его ритм.

««Из одной системы нам ещё долго не выбраться — из Солнечной», Станислав Ежи Лец. Теперь эта непричёсанная мысль не кажется столь очевидной, о ней не скажешь: «тонко подмечено». Обычна ли наша цивилизация? Исключительна? Отвечаем ли мы «нормам развития» Вселенной? Или являемся некой диковинкой? — Неожиданно нам пожелали ответить на эти вопросы. Но вернёмся к прошлому.

К жизни и теориям до инопланетян.

Материал по биогенезу в пределах Солнечной системы, да и простая логика свидетельствовали, что в нашей планетарной системе нет высокоразвитых цивилизаций. Интенсивное земное излучение давно было бы замечено цивилизацией, достигшей как минимум земного уровня, и гости не заставили бы себя ждать, по крайней мере, послали бы «привет» светом или радиоволнами.

Только цивилизации, превзошедшие в развитии земную, могли помочь сделать вывод о человеческом будущем, но с возможно неприятными результатами — один путь развития цивилизаций посмеялся бы над свободой выбора, показал нас, как заложников детерминизма, прописанного в законах нашего развития.

Перед человечеством стояло две возможности открытия существования «других»: принять посланные ими сигналы (световые, радиосигналы, «подарки» — зонды, ракеты, обломки кораблей) или обнаружить отклонение, которое никак нельзя объяснить «естественным» способом, наукой, нечто, являющееся результатом целенаправленной деятельности (побочным продуктом высокоразвитой цивилизации — «звёздной инженерии», сопровождаемой колоссальными энергозатратами)».

День выдался на славу, наполненный теплом, пропитанный влагой, сиявший улыбками. Строительные леса реставрируемого Морского проспекта (который удлинялся по мере роста города, пока не упёрся в «Обское море») наполнились светом, загорелись, словно витражные стёкла. Лавочки Бердской пристани с утра стояли нагретые и гостеприимные, а Новосибирское водохранилище — тихое и красивое — не яма, вырытая людьми в середине прошлого века при строительстве ГЭС, а украшенный бахромой лесов водный простор.

Голоса и транспортный гул не отвлекали. Антон привык к ним, как кто-то привыкает к дубовому лакированному столу и тишине кабинета.

«Существовал и третий вариант обнаружения «другой» цивилизации — её представители сами пожалуют к нам в гости. С ультиматумами и аннигиляторами материи. Или постучат в дверь, умоляя пустить на ночлег.

Эффект «обратной связи» мог быть налажен, если где-нибудь возникнет скопление космических цивилизаций. При этом была вероятность, что нам не дают увидеть, услышать «сгущение психозоя». Горстка долговечных цивилизаций, овладевшая обширными звёздными пространствами, простирающимися на далёкие расстояния от родных планет, могла научиться скрывать от «неинтересных соседей» свою гигантскую астроинженерную деятельность: пронизывающие космос информационные лучи, энергетические установки планетарных масштабов, саморазмножающиеся автоматы, проникающие в самые отдалённые уголки нашей звёздной системы. Равномерный космический шум мог оказаться кодированным сигналом, а не генерированными звёздами и межзвёздной материей радиоволнами.

Размышляя о возможном физическом подобии людей и представителей другой цивилизации, можно было порассуждать о сходстве атомного строительного материала и управляющих динамических законов — планетная и «психозойская» эволюции протекают в миллиарде похожих галактик одинаково.

Впрочем, отрицательные свойства человеческой натуры могли оказаться (и будем надеяться, окажутся) для Космоса исключением. Возможно, звёздные просторы населены существами, которые уже на заре своей истории были совершеннее нас. А, возможно, просто живучее и умнее».

Антон снял исписанный лист, удовлетворённо взглянул на экран. Дело пошло. Стоит только начать — и ты падаешь на элеваторную ленту, ограниченную высокими бортами, которая тащит сыпучую массу слов, вибрирует, гудит, и ты резвишься в возникшем бедламе, пытаясь придать ему подобие смысла, и ты целеустремлён, и счастлив, как ребёнок, скачущий в надувном замке.

Мимо проехал парень на уницикле, широкую спину украшала надпись: «Женщины — они иные!».

После одного выступления какого-то политика пришельцев нарекли «инами». «Место посадки находится под усиленной охраной, введён строгий карантин. С инами контактируют только команда специалистов», — выдал интервьюированный, а уточнять, оговорился он или нет, никто не стал. Позже выяснилось: оговорился, очень удачно оговорился, став отцом нового термина и человеком, у которого хотели взять интервью не только из-за его сомнительного времяпрепровождения в стенах госдумы.

Антон обернулся. На улицу. На город.

Плакаты, открытки, календари, футболки, кепки, школьные ранцы, надписи на стенах и тротуаре… Спрос родил предложение. Торговцы и граффитисты живо отреагировали на модную фишку. Люди останавливались у ларьков и витрин, заглядывались на тех, кто уже приобрёл атрибутику с новомодным словцом. Антон диву давался, как часто бросаются в глаза эти «Ины». Даже на «фирмé» — джинсах с заводской заношенностью и клёпанных кожаных куртках — красовались в большинстве своём бредовые слоганы, девизы, каламбуры, единственной целью которых было вычленить из привычных слов народное прозвище инопланетных гостей.

«У Лукоморья Пушкин приземлился» — на кепке заплаканного мальчонки, догоняющего маму.

«Блины! Неземной вкус! Новика — с сыром и креветками!» — над окошком передвижной блинной.

Новосибирцы не видели инов, но уже ждали от пришельцев даров счастья и праздника, подбрасывали их обобщённое имя, точно победителя, любили их вещами и необычными картинами, вполне способными оформить новое направление изобразительного искусства, замешенное на эйфории и неосведомлённости, — так в конце двадцатых из ностальгии и боли по утраченному миру родился стиль «коллаптик». Современные полотна, посвящённые прибытию на Землю другого разума, нагло копировали пластический язык кубизма, но до геометрических схем низводились в основном пейзажи Восточной Сибири с летающими аппаратами, разных форм и цветов, ограниченных лишь тупиками фантазии.

Затушёванные буквы граффити на перегородке остановочного навеса: «Все Екатерины — бляди!»

«Не хватает глубины?» — на пакете с логотипами известного браузера.

«Отговорка людоедов: „Человек — это скотина!“»

Он впитывал эти образы, примерялся к ним с точки зрения журналиста: собирал, проводил селекцию, акцентировал, пробовал на вкус. Он представил агента Фокса Малдера — кадром из комикса, — у открытого рта которого в облачке теснятся слова: «Истина где-то рядом!»

Но элеваторная лента со словами манила, пыталась опрокинуть лицом в мягкие буквы.

«Мы ни черта не знаем о Космосе!

«Бритва Оккама» неумолимо запрещала нам принятие гипотез, основанных на заявлении: «это для нас непонятно, поэтому это — проявление деятельности разумных существ».

Учёные, искавшие проявления «астроинженерной» деятельности в Космосе, может быть, уже давно её наблюдали, но квалифицировать эти явления и объяснить их происхождение деятельностью Разума им запрещала наука!

Но будем честны: мы искали не «всевозможные цивилизации», а прежде всего антропоморфные. Мы привносили в природу логику и порядок научного эксперимента и по явлениям такого рода жаждали распознать существа, подобные нам».

Антон зажмурился, борясь с дурнотой. В голове пухла боль, которая подкралась, пока он писал и рассматривал прохожих, и заполнила череп битым стеклом. Боль отдавала в шею, давила на глаза. С такими острыми приступами он боролся уже несколько лет. Вооружившись аспирином и самовнушением, что всё это лишь плоды работы за компьютером. Даже не боролся — мирился, пережидал.

Он глубоко вздохнул, нашёл в кармане сумки пластиковый карандаш и, выдавив из него две таблетки, проглотил не запивая. Визит к врачу он мысленно отложил на следующую неделю. «Да. На следующей — точно схожу».

Он услышал за спиной тихое движение. По шее словно протянули холодным полотенцем. Дыхание сбилось.

Антон осторожно повернулся, чтобы не взбивать коктейль боли. В шее прострелил электрический разряд.

И увидел худого мужчину в тяжёлом чёрном макинтоше необычного кроя, гораздо более уместном при другой погоде и в другой эпохе, в высоком котелке, возвышающемся над поднятым воротником. Человек в Котелке удалялся, немного прихрамывая на правую ногу, он шёл по газону к дороге. Несколько секунд назад он стоял за спиной Антона, заглядывая через плечо или подслушивая мысли, а потом ему опротивело это занятие.

Человек в Котелке пугал Антона. Призрак редко говорил с ним, в основном — наблюдал, присутствовал рядом. Недолго, эфемерно, он неизменно являлся перед Антоном в накрахмаленной сорочке, сером жилете, лаковых ботинках и тяжеленном с виду резиновом плаще. Детально рассмотреть удавалось не всегда — обычно Человек в Котелке «жил» на удалении, появлялся знакомым силуэтом в толпе, кого-то ждал на другой стороне улицы или коридора.

Почувствовав стороннее присутствие, Антон поднимал глаза и видел Человека в Котелке, иногда встречался с ним взглядом — что-то в заиндевевших зрачках, остром от худобы черепе, который облепили жирные волосы, пугало и притягивало одновременно. Пару раз он оказывался совсем рядом, этот призрак, одевающийся будто герои Чарльза Диккенса, возникал, едва не касаясь его кистью, затянутой в перчатку из бурой кожи, и тогда сердце Антона на мгновение сковывал тот же лёд, что и жуткие зрачки незнакомца.

И почти всегда появлению Человека в Котелке предшествовала головная боль.

У бордюра призрак остановился и посмотрел через плечо. Он приподнял котелок, обнажив бледную залысину, и вроде бы улыбнулся. Они смотрели друг на друга какое-то время, оба — вполоборота, один сидя на лавке, другой стоя перед потоком машин, а потом Человек в Котелке отвернулся, нарушив симметрию, и неуклюже перебежал улицу. Он устроился на лавочке у кафешки на углу, сел посередине, широко расставив ноги, положил локти на колени и замер, будто в ожидании, глядя в землю, так, что тулья котелка превратилась в чёрный кружок, смотрящее на Антона дуло пищали.

Транспорт то и дело скрывал его из вида, а после того, как проехал длинный, двухсекционный трамвай, лавочка опустела. Антон поискал взглядом — слева, справа, вглубь Морского проспекта. Призрак исчез. Это он умел так же хорошо, как и неожиданно появляться. Любимое занятие человеческих галлюцинаций.

Пульсирующая боль в голове стихала.

Антон взял перо…

«Вот они — теории, концепты одиночества для нашей планеты, «окна контакта», которые, возможно, открывались и закрывались ужасно давно и, быть может, снова хлопнут ставнями в далёком будущем, когда человечество уже пустит себе пулю в лоб. И вот — Ины. Смеясь над сложными сетями умозаключений и допущений, совершают посадку в Сибирской пустыне.

Мы не одиноки во Вселенной. Но этому факту, похоже, удивлены только люди».

…и спустя час и две сигареты закончил черновой вариант статьи.

Он позволил себе отметить это маленькое событие бокалом «резаного» пива — в кафе на углу Морского, где он видел Человека в Котелке, Антон взял большой, запотевший бокал двухслойного напитка и устроился за столиком под навесом.

Надо будет ещё подумать над фото– и видеовставками, либо воздержаться от них. Редакции давно превратились в экспериментальные лаборатории, колдующие над текстом, звуком, видео, где самое трудное — отказаться от пиршества сетевых возможностей. Особенно когда пишешь на перчёные темы. Журналистику ограничивал лишь уголовный кодекс, её базовые ценности сравнивались с федеративной конституцией.

Он созерцал проспект, расколотый шумом и движением на фрагменты, делал маленькие глотки, поглядывал на чистый экран планшета. На «обоях» был кусочек пражской улочки, тихой, уютной, докризисной, потому что войны, прокатившиеся в конце второго десятилетия по Европе, как эпидемии чумы, разжигаемые бесконечными волнами эмигрантов, и последующие голод и разруха начисто вытрясли из Праги и других городов их провинциальную уютность, остатки средневекового обаяния, штилевую негу. И глядя то на кусочек прошлого, то на динамичный слепок настоящего, не вглядываясь, а проникая, погружаясь, Антон понял: сегодня.

Сегодня он начнёт статью про видизм.

И словно закрепляя его внутреннюю резолюцию, подхватив зуд решимости, на столешнице заёрзал сотовый.

Вадим Галантай. Давнишний друг, одноклассник, брестский земляк, с которым они прошли тропами восторгов и разочарований юношества.

— Привет, соавтор, — приветствовал Вадим.

— И тебе, соавтор, привет.

Они уже как лет пять ничего не писали тандемом — Вадим забросил перо, сетевые конкурсы Антон теперь покорял в одиночку с ущербными энтузиазмом и вялыми диспутами на форумах, — но величать друг друга «соавторами» вошло у друзей в привычку. «Бывших соавторов не бывает», — как сказал когда-то Вадим.

— Хочу поделиться новостями. Похвастаться даже. Выдержишь?

— Если только не о саунах и шалавах, — весело ответил Антон.

— Это что за заявления?

— Проехали. Что там у тебя?

— Но только между нами, — понижая голос, начал Вадим. — Не всё для твоего планшета…

— Добро.

— Очень может быть, что я стану первым космическим пресс-секретарём… ну, то есть первым от Земли.

— Ха! Засылают на орбиту нести важные решения «законсервированных» депутатов на грешную землю?

— Бери выше, соавтор. Намного, намного выше! — Вадим довольно крякнул. — Куда, точно не знаю. Толком ничего не известно. Но мы уже проходим подготовку. Возможно, это будет одна из планет Содружества. Где располагается Планетарный совет. От Земли будет сформирована делегация, пока временная, но для связи с прессой в неё должен входить пресс-секретарь.

— О как!

— Так и я о чём. Короче, какая-то гостиница для членов совета при комплексе, буду вести информационный канал с Землёй, фиксировать переговоры, писать новости, интервью раздавать. — Вадим замялся. — Если пошлют, конечно.

— А могут не послать?

— Ну да, я в списке вторым номером, за Животиным. И если ничего не случится — кирпич там на голову или сердечко на тренажёрах забарахлит — полетит он. Гагарин хренов!

Антон не знал, что ответить. Вадим тоже помолчал немного и продолжил с оптимизмом:

— Так что если повезёт… — Галантай фыркнул и добавил: — С кирпичом.

Друзья посмеялись.

— И на сколько? — спросил Антон.

— Отпуск через полгода.

— Ого! Как аниматор в курортный сезон. Командировочных рванёшь.

— Не исключено.

— А что за подготовка? Родные спецслужбы обрабатывают?

— Ты этого… фильмов меньше смотри, — усмехнулся Вадим, немного наигранно, но Антон не стал давить: даже то, что уже сказал друг, вряд ли укладывалось в рамки конфиденциальности. Где такой размах — там всегда грифы секретности и снисходительные молчаливые улыбки. Через оптику в затылок — конечно, нет, но по головке тоже не погладят. Шутка ли: полёт к рою других цивилизаций.

— А с Катей как?

— Договорился, — коротко ответил Вадим.

— Полетишь, значит, — играя зажигалкой, сказал Антон. — Даже не знаю, сочувствовать тебе или завидовать.

— Во даёшь! Тут только один вариант.

— Ты же знаешь, какой я тяжёлый на подъём.

— Знаю, Тоха, знаю. Если не трясти — всю жизнь по Морскому прошляешься, на лавочках по клаве стуча. А дальше нос и не сунешь. Ума не приложу, как ты из нашего Бреста вырвался.

Антон виновато оглянулся, будто его застали на месте преступления.

— Не жалеешь, что на Шри-Ланку со мной не поехал? — спросил Вадим. — Надо было силком тебя тащить.

— Не видел — и жалеть не о чем.

— Писатель без чемодана.

— Агата Кристи писала о странах, в которых никогда не была. Жюль Верн о России четыре произведения написал, хотя лично…

— Да, да… Лем в одном интервью сказал, что Неаполь его «Насморка», описанный по фотографиям и книгам, и Неаполь вживую — разные вещи.

— И после поездки в Италию оба Неаполитанских залива — реальный и представляемый — жили в нём одновременно… Проехали.

Вадим замолчал. Какое-то время Антон слышал только какой-то далёкий шум. Потом друг снова заговорил:

— Вот только с девочками там, наверное, напряг возникнет.

— Эй! Женатый человек, — усмехнулся Антон. — С какими девочками?

— Мне нужен стимул к работе. Или, скорей, визуальная разгрузка.

— Катя про твою стимулирующую разгрузку знает? Надо бы ей сообщение черкануть. Добро?

— Я тебе черкану! Сдурел что ли? Где твоя мужская солидарность? Друг называется!

Антон встал со стула и с улыбкой на лице поправил брюки. Вадим продолжил:

— Если полечу — закачу вечеринку! Всех приглашу! Ни одна свинья трезвой не уйдёт. Чтоб помнили! Вдруг не вернусь? И мой зайчик будет скучать…

Антон засмеялся и сел. Через дорогу буйствовал флористический рай — стеклянный фасад цветочного магазинчика пестрил яркими пятнами. Из двери появился мужчина с белыми орхидеями в климатическом цилиндре. Антон проводил его взглядом.

— Цветов лучше ей прикупи, — сказал он Вадиму. — Букет неоново-серебристых роз.

Друг фыркнул.

— Не понимаю, как можно дарить мёртвые цветы!

— Э, погодь… Это твоя философия. И не надо её всем прививать. Мне тоже многое не понятно, как, к примеру, можно именовать другого человека уменьшительно-ласкательными названиями животных? Котик, собачка, зайчик…

Вадим притих, и Антон решил, что зря высказался. Попытался сгладить:

— Знаешь, просто приятно, когда… Если этот мёртвый цветок хоть на секунду заставит её улыбнуться — оно того стоило. Но всё это ерунда… Так когда тебя могут отправить?

— Через пару недель, — Вадим снова ожил, переключился. — Сейчас подготовка, пока только психологическая, но с завтрашнего дня начнется ОФП. Может этот мордастый боров и сдуется.

— Кто?

— Животин!

Антон улыбнулся.

— А вообще, это же очень интересно! На другой планете, наверное, и пишется по-другому.

— Взгляд свысока.

— Точно!

— Давай ещё хвастайся. Что там вас ждёт?

— Предупредили, что будет много разных наворотов, фишечек и мулек… Сказали ничего без инструкции не нажимать, не открывать, не кусать. Технологии там на каком-то заоблочном уровне.

— А сколько всего народу полетит?

— Вроде четверо. Но я только с замом представителя пока пересекался… Ладно, — сказал Вадим после паузы. — Катюха уже трезвонит.

— Добро. Привет ей.

— Передам.

— А тебе удачного полёта!

— Рано ещё. Созвонимся. Пока, соавтор.

— Счастливо, космонавт.

Есть темы и люди, о которых пишешь не по указке издательства. Для себя. Для других. Потому что — не можешь не написать, рано или поздно они одолеют тебя, твою лень, разрушат твои отговорки, толкнут к перу или клавиатуре, как лихорадка к кровати. Темы, которые плохо вяжутся с количеством символов в рублёвом эквиваленте. Они хороши для ЖЖ и блогов. Ты выкладываешь их в сеть в надежде, что мир станет чуточку добрее, по крайней мере, чуточку задумчивей.

Антон зашёл в папку «Видизм», далее — в «инфа», открыл файл «Райдер» и пролистал текст. Нашёл кусочек, маркированный полужирным шрифтом, скопировал его и вставил в чистый документ:

«Человечество — не единый вид. Помимо расовых и национальных различий в нём выделяют наиболее существенные — видовые. Термин „видизм“ („speciesism“) впервые применил биолог, экофилософ Ричард Райдер, им он обозначил особую этику поведения в отношении собственного вида».

Начало ему нравилось, он покрутил его немного, играя словами, и вернулся к собранному материалу.

Новому понятию так и не смогли выделить постоянное место. Оно чувствовало себя более уютно не в эволюционной биологии, а в антропологии. Видизм породил очередную гуманитарную науку, а также стал объединительной идеей свежего общественного движения.

«Тройственное значение видизма:

Кроме научной интерпретации всех событий человеческой истории, создания некой «теории добра и зла», слово имеет и второй, негативный смысл — по аналогии с нацизмом и расизмом. Все исторические события развивались именно в этом «видистском» плане: хищные гоминиды угнетали нехищных людей. Видовое порабощение (поглощение) лживыми, подлыми людоедами подневольного, беспомощного скота, быдла.

И перевёртыш, третий смысл видизма — морально оправданная освободительная борьба нехищных человеческих видов против мирового диктата хищников — человекообразных существ, генетически лишённых совести. Этакий «благородный национализм».

Хищность человека проявляется весьма разнообразно: убийства, изуверские пытки, сексуальные извращения, моральный гнёт. Хищный компонент человечества виден во всех сферах деятельности…»

Антона прервал громкий голос. Он повернулся и увидел уличного оратора в трёх-четырёх метрах от своего столика. Сутулый мужчина с толстой шеей стоял к нему боком, опершись пальцами о трибуну. Конструкция на вид была лёгкая, пластиковая, узелки петель проглядывали на стыке сторон — скорей всего, мужчина достал кафедру из багажника одной из припаркованных вдоль обочины машин и без хлопот собрал для выступления.

— Чему вы радуетесь? — крикнул он и саданул кулаком по поверхности для бумаги.

«Люди. Я бы добавил: люди, — подумал Антон. — Чему вы радуетесь, люди? Или слишком банально? Хотя почему… Людьми-то мы не перестали быть? Так?»

Он одёрнул себя. Кодирование реальности в литературный аналог само по себе неплохо, если ты зарабатываешь пером на жизнь, пусть и рафинированными статейками, а не повестями, как хотел бы, но есть и минусы — ты выпадаешь из этой самой реальности, обрабатывая одну фразу, упускаешь три.

— …вы не можете до сих пор загнать под каблук черножопых и узкоглазых, заставить их как минимум уважать вашу культуру и обычаи, но мечтаете о дружной семье с инопланетными монстрами! Опомнитесь! В вас течёт ленивая кровь, кровь рабов и обезьян, но вам этого мало! Всё изменилось! Не вы меняете бесполезные блестящие побрякушки на золото и драгоценные камни, а вам впихивают кусочки зеркал! А скоро попытаются впихнуть большой кусок дерьма, космические экскременты и объедки!

У ритора был скалистый профиль и яростный кадык. Сгибаясь и харкая словами над лекторской опорой, он обращался к улице, то грозя толпе кулаком, то яростно сжимая края трибуны, словно едва сдерживал себя от подкрепления зычных истин рукоприкладством. Он замешивал в одной бадье всё: расизм, нацизм и видизм (только теперь термин обрёл четвёртый смысл — борьбу двух видов, расстояние между ареалами которых мерялось галактической линейкой) — и выплёскивал в воздух.

— Европеоидная популяция сокращается! Вы знали это? Нет? Вы! урезаете её. В белых семьях не хотят рожать больше одного ребёнка, а долбанные нигеры сеют свои гены везде, где раздвигаются белые ноги. Когда-нибудь, чтобы увидеть ребёнка со светлой кожей и волосами, нам придётся искать новый беломоро-балтийский «пояс блондинов», похороненный в доколумбовой эпохе. Но другого шанса у нас не будет, всё уже заселено, пигментированные люди такого будущего — и будут европейцами! Пора что-то с этим делать!

Толстошеий мужчина ткнул пальцем в одного, другого, третьего прохожего.

— Тебе! И тебе! И тебе! Всем вам!

Он, безусловно, не являлся таким великим оратором, как Демосфен или Гитлер, но свою паству собрал. У человека, призывающего к чему-либо — неважно, добру, злу или потустороннему обоих понятий — всегда найдутся слушатели. И, без лукавства, запитать их на зло гораздо легче — кровь образней перьев, а кулаки и «вырвем ублюдкам сердце!» действенней разведённых в сторону рук и «возлюби ближнего своего». Тлуща остаётся тлущей, не важно, одета она в рваные сермяги, дорогие костюмы или наукоёмкие кофты со сменными изображениями.

— Где они — автохтоны этих земель? Безбожно разбавлены, как рюмка коньяка, влитая в ведро яблочного сока. Мы уже пришли к полиэтничным нациям! Теперь что? Хотите разбавить их той хренью, что течёт по венам инопланетных выродков? Вы становитесь похожи на двуногих собак, которым безразлично с кем спариваться, кому лизать руки за кусок мяса!

Он продолжал кричать — и про детей европеоидной и негроидной расы, и про «сраных бушменов и метисов», — когда кто-то безликий в кофте с капюшоном вынырнул из потока прохожих и ударил его в шею или в лицо, от чего оратор скользнул под импровизированную трибуну, словно его кости стали мягкими, словно хотел спрятаться от повторного удара. Капюшон рванул обратно, вбился в толпу и, что удивительно, растворился в ней, а не привёл в хаос — людская масса между дорогой и магазинами приняла его, не зная и не желая знать о его грехах, мотивах, прошлом, только что совершённом поступке. Всего лишь человек, спешащий куда-то. Слепая рыбка в стае мальков. Антон быстро потерял его из вида.

Каблуки пострадавшего скребли по асфальту. Под головой растекалась лужа крови. Лицо мужчины было бледным, глаза распахнутыми и слезящимися. Трибуну свалили набок, отпихнули в сторону, образовали круг, но никто не спешил помочь раненому, только какая-то бабуля причитала, приседала, вставала и крестилась. Молитвы и упражнения не помогали. Оратор прижимал к шее широкую ладонь, но не мог остановить кровь, унять панику. Его серые губы, теряющие цвет, как тающий снег белизну, шевелились — тихие проклятия, невнятные мольбы.

Антон оказался рядом, на корточках, такой же растерянный и шокированный, как и остальные. Он склонился над истекающим кровью, извивающимся человеком. Кто-то протянул ему платок, и он прижал его к рваной ране под ухом, для чего ему пришлось отнять слабую руку раненого — тоже бледную, с красными пятнами, которая ждала помощи… от кого угодно.

Сложенный в несколько слоёв платок тут же набух кровью, Антон прижал его сильнее. Он чувствовал пульсацию под мокрой тканью. Шея мужчины уже не казалась толстой, из неё словно выпустили воздух. Желтоватая кожа и выступающие скулы вовсе не кричали о его европеоидности, черты лица были ближе к монголоидной расе. От раненого пахло страхом и алкоголем.

— Нужны бинты! — крикнул Антон.

— Кто-нибудь! Нужны бинты! Тут же аптека за углом!

— Ку-клукс-клан поможет…

— Белые ангелы.

— Вызовите скорую!

— Уже!

— Слышишь? — наклонился к раненому Антон. — Уже едут. Держись.

Лицо мужчины исказила гримаса боли.

— Чем… чем он меня?

Антон поискал взглядом и, к своему удивлению, нашёл. У близкого частокола ног лежала бутылка с отбитым дном, рваная кромка стекла блестела красным. Розочка, классическое оружие отморозков. Зеваки не замечали её — просто мусор под ногами.

Антон попытался обнадёживающе улыбнуться.

— Сейчас, скорая вот-вот будет. Ты держись, хорошо?

— Дда-а, — сказал бледный расист и застонал.

— Бинты! — крикнули за спиной. — Бинты сейчас будут! Передавайте!

Антон прижал пропитанный кровью платок второй рукой, и пока сквозь толпу от аптеки передавали упаковки бинтов, он успел заснуть наяву. Несколько секунд Антон был зыбким звеном между жизнью и смертью: платком, аппаратом искусственного дыхания, ножом, осколком стекла, словами, тенью… Чужая тёплая кровь лилась через его предплечье, через его руку, через его сердце.

«Все умрут, — произнёс жуткую банальность чей-то знакомый голос. — На обочине или в своей постели. Смотри, как всё заканчивается».

— Пора, — сказали сверху.

Он подумал, что прибыли врачи и теперь хотят потеснить его от раненого, но это была рука в перчатке из бурой кожи, которая касалась его плеча, словно намекая — отойди, ты сделал всё, что мог. Самого прикосновения он не чувствовал, но видел боковым зрением.

В толпе ахнули.

— Боже! — сдавленно крикнула какая-то женщина.

Антон, не зная, проснулся ли он или продолжает парить на расстоянии мысли от реальности, поднял голову, и ему показалось, что он видит тёмные поля шляпы, блестящие волосы, свисающие лианами, и бледный овал лица. Он посмотрел — отпрянул взглядом от размытой фигуры — вниз и наткнулся на стеклянные глаза и застывший рот.

Мужчина с рваной раной на шее, к которой он прижимал платок, умер.

1.4
Новосибирск
июнь, 2030

Порыв ветра легко подхватил лист бумаги, лежавший на столе, и скинул на пол. Лист был пустой. Антон проводил его взглядом и потянулся за новым. Яркий свет, жара и звуки города вливались в комнату из распахнутых окон. Он взял со стола рваную сигаретную пачку и встал.

С другой стороны дома, куда выходил балкон, оказалось прохладно, сыро и тихо. Удивительный контраст — в одном окне галдит улица, ломится от зноя воздух, в другом — устало шелестит листвой тихий двор, играет свежий ветерок. Антон хрустнул зажигалкой и сделал первый отравленный дымом вдох. Сколько раз он выходил курить на этот балкон? Сто? Тысячу? Уже привык к одному и тому же виду: к потрёпанной детской площадке, к невысоким деревьям с чёрными стволами и к испачканным мусорным бакам за бетонной стенкой. Сегодня машин было мало. Лето, люди разъехались, и двор стоял полупустой. Он прошёлся взглядом по оставшимся автомобилям и остановился на самом знакомом и необычном. Машина стояла здесь уже много лет, всегда на одном месте. Никто не брал её летом загород, не счищал зимой снег, не прогревал по утрам и не открывал капот, чтобы проверить масло. Даже «чистильщики», шарившие по дворам в поисках ржавых рыдванов, её не трогали. А суровый китаец, работавший дворником, обходил стороной, будто боялся этого незнакомого, затаившегося перед быстрым прыжком, приземистого зверя. Может, из уважения к огненному жеребцу на радиаторной решётке?

Много разных машин бывало во дворе, но только перед этой чаще всего останавливались люди, задумчиво курили, отпуская собак, и с долгим печальным вздохом, в который уже раз прощались с легендарной когда-то «Феррари». А заодно и со своей молодостью, улетевшей вслед за тяжёлым временем в циничную и неискреннюю историю. Время брало своё: красный капот стал матовым, потускнел игривый хром на литых дисках, накренился и осел на пустой резине скуластый кузов.

— Зик транзит глория мунди, — Антон вдавил бычок в гору его уродливых сородичей и запихнул зажигалку в мятую пачку.

Внизу раздался шум. Тяжело гудя, во двор въехала пыльная машина с белым, недавно заменённым крылом. Открылась задняя дверь, и на асфальт вывалился переполненный пакет, за ним второй, рваный третий, — и машина рванула прочь. Китаец и рта не успел открыть. Его короткие слова плевками полетели в адрес скрывшихся хулиганов. Приближаясь к мусору осторожными шажками, дворник ощупывал мешки недоверчивым взглядом. Разглядев содержимое, он зашёлся новыми криками. Не разобрав ни слова, Антон присмотрелся и увидел коробки с дисками. По неприличным картинкам он догадался о видео из серии «детям до 16».

Дворник пнул пакеты, осмотрелся, не прекращая ругаться, наклонился, начал с интересом перебирать тонкие коробочки, вертеть в руках. Антон хмыкнул. В этот момент, прохладный воздух приобрёл едва различимый запах приправ и жареного лука, он неожиданно осознал, что страшно голоден.

Дома оказалось пусто — ничего, кроме пива. Антон вышел во двор и, поправив сумку с бумагами и планшетом, двинулся в «Фуджейру» на пельмени.

Ресторанчик держал араб с толстыми пальцами и вытянутым, загорелым лицом. Щетина, чисто выбритая утром, к вечеру заметно отрастала и делала его похожим на террориста. Безупречно вежливый и обходительный, араб никогда не улыбался посетителям, но всегда лично принимал заказ. На чаевые обижался, и часто сам делал подарки, если на тарелках не оставалось еды, а гость вёл себя вежливо. Готовили в кафе вкусно, правда, преимущественно арабские блюда. Из русского — только борщ и пельмешки. И то и другое притягивало Антона своим выразительным арабским акцентом из кумина, шафрана и кардамона. Иногда он брал к пряным пельмешкам тарелку кислого баба гануш.

У «Фуджейры» его встретила растянутая поперёк узкого тротуара лента и мятый потный человек в ярко-жёлтом светоотражающем жилете поверх синей робы.

— А что случилось? — Спросил Антон.

Вместо ответа рабочий показал глазами наверх, где демонтировали старый рекламный щит. В историческом центре началась программа по очистке фасадов от рекламы. Антон прикинул, сколько времени это займёт, заметил укрывшегося в пустом прохладном зале грустного араба и достал сигареты.

Осмотрелся. Предвкушение пельменей опустошило память на ближайшие рестораны. Рядом имелся другой, французский, но там дороговато и неприятно пахнет сыром. Хотелось именно пельмешек. И именно со специями. Вкусные пельмени умели готовить китайцы, но до них надо было идти по тёмному и вонючему переходу под магистральной трассой. А это способно отбить любой аппетит.

На противоположной улице переклеивали покосившийся рекламный щит. Тоже, наверное, исторический. Рабочего подняли на кронштейне, и тот старательно заклеивал плакат «Добро пожаловать на Землю» с большой выцветшей булкой и солонкой в виде глобуса. Он доставал откуда-то снизу большие белые рулоны и клеил поверх старых, постепенно меняя не понятно кому адресованное приветствие на более уместный, но не менее уродливо исполненный призыв отказаться от курения за рулём. В сумке сдавлено пискнул смартфон.

— Чёрт, — прошептал Антон, достал из кармана наушник и воткнул в ухо. — Слушаю.

— Вау! — раздался чей-то возглас. — Ну, надо же!

— Это кто?

— Это я! Ты прикинь! Сотни световых лет! Вот это круто! Вот это технологии! Как рядом стоишь!

— Кхм…

— Ну что, соавтор! Космический привет тебе из другой звёздной системы!

— Галантай?!

— Точно! Он самый! Нет, ну ты представь! Общая теория относительности, говорите? Тысячи световых лет? Вот так надо! Ткнул пальцем и всё! А ты меня видишь?

Антон сказал, что не видит, а сам подумал о французском ресторане. Прикинул, как туда идти, щёлкнул в сторону окурок и, впихнув наушник глубже в ухо, спросил:

— Как там у тебя?

— Круто, чёрт возьми! Жаль ты не видишь, я бы тебе показал столько всего! Тут у них такие технологии. Это что-то! Это надо видеть!

— Разместился, значит?

— Ещё как!

— А что раньше не звонил?

— У нас связь в номере только сейчас сделали. Теперь собственный канал. Раньше через официальный выходили, а сейчас нам свой провели. Это потрясающе! Смотришь новости?

— Ну да.

— Видел меня там?

— Конечно, видел. Молодец, отлично держишься.

— Стараюсь! Слушай, у меня к тебе есть небольшая просьба.

— Выкладывай.

— Знаешь, у меня с женой, с Катюхой не очень хорошо получилось.

И Вадим рассказал драматическую историю про Животина, пресс-секретаря, который должен был лететь вместо него, но попал в аварию. Не справился с управлением и, задев ограждение, влетел в куст. Сработали все системы безопасности, подушки, ремни, шторки и прочее, но малую берцовую кость он всё-таки сломал. С такой травмой его решили оставить на Земле, а в космос послать «молодого и перспективного» Галантая, шедшего номером вторым в списке кандидатов.

И без того головокружительная карьера Вадима взяла новую высоту. Только молодая жена Катя почему-то кривила губки и хмурила лобик. Вадим откупался чем мог, обещал любые подарки, сколько угодно времени «только вдвоем», отдых на всех морях и океанах планеты со всеми подружками и тёщей, но в результате добился лишь снисходительного: «ну ладно, только три месяца и сразу домой». Столько времени срасталась бы сломанная кость Животина, специалиста значительно более опытного и матёрого. К тому же холостяка. Но Галантай не мог удержаться:

— … я тут провёл кампанию, серьёзно напрягся, шепнул кому надо… не хочу уезжать. И, похоже, удастся остаться!

— Да, дружище, попал.

— Тут хорошо, высокотехнологично, а какие командировочные! Но как с Катюхой быть? Обещал вроде.

— Да, сложная ситуация, — с пониманием отозвался Антон.

— Вот-вот, — Вадим вздохнул. — А она девушка независимая, ну ты знаешь.

— А я чем могу помочь?

— Можешь присмотреть?

— Присмотреть?! — Антон остановился перед входом в «Ля Утрэ», что в переводе с уличного французского значило «Устрица».

— Ну да, глупо звучит, но тебе я доверяю. Просто повертись рядом, ты же журналист…

— А смысл?

— Вдруг она погулять захочет… ну… на стороне.

— Ну ты даёшь, Вад! — Антон вынул и снова вставил в ухо наушник. — Честно, даже не знаю что ответить. У меня своих дел полно. Как ты себе представляешь это вообще? У самого…

— Ну, ты же можешь, я знаю. Мне просто некого больше попросить.

Антон прикурил очередную сигарету. Вадим продолжил:

— А я тебе могу слить что-нибудь неофициальное.

— Так?

— Про пришельцев. Что нельзя давать в новости.

— Например?

— Например… Дай подумать. — Голос друга на мгновение пропал. — Ну, например, что на Землю идёт скрытая миграция тектумов.

— Кого?

— Они себя так называют, те, что к нам прилетели.

— Это такой вид?

— Вид?! — изумился Голонтай. — Нет, дружище, это не вид, их вид по-другому называется — «фламы». «Тектумы» — это название народа. Как у нас — все люди, но есть русские, есть китайцы, монголы, евреи…

Странно, что Антон раньше об этом не задумывался. Образ инопланетян сложился в его голове слишком простой — ины и всё. И как-то выпало, что и у них могут быть не только виды, но ещё и народы. У них могут быть страны, политика, выборы, союзы и войны. Всё, что бывает в многонациональном обществе, где людей — нет, не людей, а фламов — живёт огромное количество. Миллиарды, возможно даже сотни миллиардов. Но однобокое восприятие «чужих», как голеньких зелёных человечков, так крепко впечатали в мозг сотни фильмов и другие проявления родной культуры, что он даже не задумывался, насколько всё может быть сложнее и интереснее.

Раньше он представлял себе непременно голубую планету, шар, равномерно выкрашенный в единственный цвет, с рефлексом на боку, где живут обнажённые пришельцы. А теперь он как будто спустился с неба, пронзил на воображаемом лифте скучный голубой покров и увидел поверхность. И перед ним открылись горы, реки, долины, каньоны, моря и города. Они сияли разноцветными небоскрёбами вдоль неровной береговой линии розового океана, соединённые тончайшими нитями сверхскоростных дорог, построенных совсем другой, совсем непохожей на земную цивилизацией. Эти образы так захватили воображение, что он едва не потерял нить разговора с другом. А тот продолжал выстреливать слова, как швейная машинка стежки.

— … и те, кто на другой стороне горы, они — у-тектумы, тоже другой народ. Но с ними и с теми, первыми, оказывается, существует огромная проблема.

— Ну?

— Их, знаешь ли, никто не любит. Им запрещён въезд во все системы, входящие в совет.

— Это почему?

— Хотел бы я знать. Но пока у нас нет достаточной информации. Наши роют как могут, почти вся делегация из гэбэшников состоит. Но тут с защитой информации всё схвачено. Нас, конечно, не ловят, но что могут — закрывают.

— И что? Они скрыто мигрируют? Куда?

— Да всё туда же — в Сибирь.

— Но как? На чём?

— На торговых судах.

— Мы уже торгуем с пришельцами?! — удивился Антон. — Нефть продаём?

— Нет, нефть их, разумеется, не интересует, уран тоже. Ты будешь удивлён — они покупают семена.

И верно, если бы Антона попросили составить список наиболее интересных с точки зрения инопланетян ресурсов, семена туда бы вообще не попали. Уран, золото, платина, вода и нефть заняли бы все первые места. Но семена!

— Как семена? Почему семена?

— Ну… возможно они знают что-то, чего не знаем мы.

— И какие семена?

— Да все подряд. Ну, то есть все-все-все.

— Странно.

— Да, странно.

Оба приятеля замолчали. Мимо Антона в дверь «Устрицы» прошмыгнул мужчина в шляпе и пальто. Антон внимательно проследил за ним, присматриваясь к шляпе и волосам — нет, не Он.

— Значит, мы теперь торгуем с инами? И что берём?

— Разное. Пока только научное оборудование. — Вадим никогда не терял нить разговора. — Миграция идёт на шатлах. Представь, во всех системах запрещена миграция тектумов.

— Дай угадаю? А у нас, как всегда, нет.

— Они и лезут. Пока не так много и только в Сибирский лагерь, но есть другая проблема. — Вадим выдохнул носом, что обычно служило признаком какого-то важного сообщения. — Совет требует для них свободу передвижения — открыть лагерь и всех выпустить.

Антон не сразу понял, что в этом заключается проблематичного, и задумался. Его друг, пресс-секретарь земной миссии продолжил:

— Ты понимаешь, да?

— Ну да, ины среди людей, всё это… как-то…

— Ключевое слово — требуют. — Подсказал Вадим.

— Требуют? И что?

— Тоха, ты сам подумай, что.

— Это может быть оскорбительно для нашей делегации в совете? Политика?

— Какая к чертям политика?! Они с нами обращаются, как с детьми, уже отправили шторки.

— Что ещё за «шторки»?

— Это наши так назвали, вообще это генератор маскировочного поля. Маскирует представителя одного вида под другого.

— А это возможно?

— Тоха! Было бы у тебя сейчас видео, я бы тебе показал, что и не такое возможно! Поверь мне, по сравнению с ними мы — неандертальцы. И если, не дай бог, они захотели бы нас захватить — шансов ноль!

— У кого?

К счастью, Галантай не услышал этого вопроса, а Антон сразу понял, что глупость сорвалась с языка, даже покраснел.

— Нам повезло. Они уважают демократию, свободу слова, свободу самоопределения видов, свободу передвижения и вроде бы не приемлют насилия. — Вадим задумался. — Хотя армия у них всё же есть.

— Армия? — в который раз удивился Антон.

— Да. Вообще, знаешь, давай завершать разговор, через пару ялов будет совещание, мне ещё надо успеть подготовиться.

— Ялов?

В ответ Вадим весело хмыкнул:

— Да, часы остались на Земле. Мы здесь живём по ялам, сиокам и, если повезёт, останусь на второй катох.

— Чума-а, — протянул Антон.

— Всё! Пока! Не скучай! Помни, о чём я тебя попросил.

Антон угукнул в ответ и наушник затих. Он вынул его из уха, сунул в карман, где лежали сигареты. Есть хотелось намного сильнее, чем курить, и он потянул на себя стеклянную дверь «Устрицы».

Информация, которую вывалил на него друг, вертелась в голове, замешивалась комками в густую кашу. Необходимо было срочно расставить всё по полочкам и восстановить порядок. Это оказалось не так просто. Миграция инопланетного народа, который не принимали другие инопланетяне, будила опасения. Занесут неизвестный вирус, бактерию, или, не дай бог, начнут пожирать людей ночами в полнолуние.

И что это за «шторки»? Может, таким образом они вооружают этих самых тектумов? Вадим сказал, что мы отстали в технологии — разгадать обман виделось сложным. А «свобода», «демократия» и всё такое — пыль в глаза нашей делегации. «С уровнем развития печатного дела на западе…» — возникла в голове цитата из фильма. Да и идеалы «демократии», если посмотреть на собственную историю, не раз служили отличным прикрытием для самых разных военных вторжений.

Если смотреть поверхностно, вроде и нет никакого интереса, а на самом деле очень даже есть. Заинтересуйся они чем-нибудь, разве расскажут? Спрос формирует предложение — стоит проявить интерес к чему-то, как продавец сразу поднимет цену. А они, судя по всему, намного опытнее нас в этих делах.

От этих мыслей и голода разболелась голова. Антон открыл меню и, безучастно листая украшенные всевозможными завитками страницы, прямо спросил носатого официанта:

— Пельмени есть?

Француз сморщился и отвёл глаза в сторону.

— Тогда принесите вот это. — Антон ткнул во что-то замысловатое.

За все визиты в «Устрицу» ему с трудом удалось запомнить название лишь одного блюда, но его он точно не желал, поэтому выбирал не по названию или цене, а по массе ингредиентов, указанной мелким шрифтом на полях. В выбранном блюде стояли внушительные цифры, что обещало или жирный кусок говядины или огромную тарелку с салатом. А если повезёт и то и другое вместе, и непременно под сыром. Без него здесь не обходилось ни одно серьёзное блюдо.

Антон нечасто заходил в «Устрицу». Несмотря на приятный интерьер, место навевало странные мысли о времени, о том, что всё рано или поздно закончится. Стены заведения были увешаны картинками «старой доброй Франции» — фотографиями аккуратных и чистых улиц приморских городов: Марселя, Тулона, Ниццы, зелёными видами плюшевых полей Бургундии. Их дополняли замки Нормандии, утёсы Аквитании, снежные Альпы и, разумеется, вид на Эйфелеву башню с Марсова поля. Всё это смотрелось бы не так печально, если бы башню не взорвали пять лет назад, во время первой мигрантской войны, а Франция не лежала бы сейчас в руинах, погребённая под горами мусора и нечистот, захлебнувшаяся иммигрантами из Африки.

— Ваш соле меуньере дижоннезе, — выговорил официант и поставил перед Антоном тарелку с двумя подгоревшими кусками камбалы, тремя ветками петрушки и половиной сочного лимона.

Антон осмотрел покрывавший рыбу толстый слой масла, пододвинул к себе ёмкость с дижонской горчицей и, отправив носатого официанта восвояси, вонзил в рыбу тяжёлую вилку.

1.5
Новосибирск
август, 2030

Ксения выехала из дома, думая о героине рассказа Дины Рубиной. О больной раком девушке, которая повесила на шею колокольчик — метку. Думала Ксения и о парне, любимом девушке, который сплюнул опасный поцелуй, как только та ушла, сообщив о страшном диагнозе. Всё-таки он тоже её любил и приехал в аэропорт, попрощаться, и что-то кричал, и она смеялась, и показывала свой колокольчик. Только смешно не было.

Рассказ назывался «Мастер-тарабука».

Ксения остановилась на светофоре под навесной транспортной галереей.

Накануне они провели с Антоном чудесный вечер, сходили в суши-бар, и всё сложилось идеально: томление после трёх дней разлуки (сказывался рваный график работы нотариальной конторы), нагловатый аппетит, роллы «Аляска», по которым она успела соскучиться, его грустные зелёные глаза и тонкий юмор. Завтра вечером они встретятся снова. На свежем воздухе, подумала Ксения и улыбнулась формулировке: что ж, электроника, металл, стекло и бетон, которые наращивал на своё тело город, даже лавочку под шевелюрой каштанов и косичками ив превратили в островок «свежего воздуха».

Заползшая в салон тень отвлекла от этих размышлений, перед машиной припарковался микроавтобус с выключенным табло маршрута. Ксения заглушила двигатель и потянулась за сумочкой на заднее сидение. Она опаздывала, если верить зелёным циферкам на панели. Лекция уже началась.

По дороге к ступенькам она позволила себе несколько образов-пророчеств, которые будут исполнены вечером: Антона придётся немного промариновать за утреннюю забывчивость — очередная статья вновь перешла дорогу «доброму утру» от любимого, — поиграть с его лёгким чувством вины.

В дверях она замерла. Любимого?

Улыбнулась, глядя под ноги. Почему нет? Пусть такие мысли парят выше формирующегося чувства, пусть они будут авансом, а не страховкой от расставания. Пускай. Они ещё такие лёгкие и могут взмыть высоко, несерьёзно-прекрасные и дымчатые. Отрекаться от них — глупо, прятаться — смешно, бояться — нелепо. Надо оставить за ними право быть истинными, презумпцию чистоты и надежд, пока единственный обвинитель — это молодость отношений. Пробовать сладкую гривуазность зарождающейся Любви, поддавать в её пушистое брюхо, трогать, словно языком нёбо, потому что потом воздух над головой выжгут подчистую, и вам придётся искать в себе силы на поиски рухнувших вниз чувств, уже неоднократно узаконенных слезами и временем.

— Здравствуйте. Присаживайтесь, — Преподаватель, женщина с маленьким ртом и рваной чёлкой, прервала занятие и дождалась, когда девушка усядется за стол. Раздражение опозданием ей удалось спрятать где-то в паузе между адресованными Ксении словами.

Преподавателя звали Людмила Эдуардовна Левит. Психолог, практикующий психоаналитик, ведущая проекта «Сомнения», ну и конечно — куда уважающему себя преподавателю без этого? — почётный член Федеративной ассоциации психоаналитиков. Она читала курсы по общей теории психоанализа, истории психоанализа, психологическому консультированию и супервизии, конфликтологии переговоров, вела семинары по построению карьеры. Ксении не нравились используемые Левит коммуникативные посылы и элементы общения, казённой сухостью которых она с первого занятия дистанцировалась от учеников… Не обратное ли должен сделать любой психолог в первую очередь: приблизить, расположить, посеять семена компромиссов? Задействовать в разговоре — даже в монологе! — полный спектр синтонов, а не орудовать маркером конфликтогенов? Или в этом заключался главный урок всего курса: «Добро и улыбка не принесёт вам пользы — одни проблемы! Постоянны только сомнения!»? Нет, она не была груба или некорректна, но в мелочах и деталях совокупным образом скорей походила на раздражённую тупостью заочников высокомерную особу, муж которой чаще поглядывает на коллекцию виски в баре, чем на неё, и, разумеется, он философ, а не алкоголик, недопонятый, недопринятый, недоласканный, а она, а он… а они, эти лица за партами… как они будут смотреть в глаза своим детям, когда не смогут ответить на вопрос чада: пап, а кто искал причину многих мечтаний в подавленной «потребности в мастурбации»? Левит зачем-то сразу сообщила, что прекрасно знает веданту, и каждое занятие неосознанно пыталась свинтить с безымянного пальца кольцо, словно то кусало кожу.

— Опоздавшим хочу напомнить, — сказала Левит, не глядя на Ксению. — Что сегодня, как и оговаривалось заранее, мы отвлеклись от основной программы и говорим о психологических курьёзах и забавных случаях.

— Будет увлекательно, — с сарказмом шепнул сосед сзади. — Никаких сомнений, ни малейших.

Ксения, не оглядываясь, мелко кивнула.

Лекционная была заполнена на треть, меньше, чем обычно, и катастрофически мало по сравнению с первым занятием; верно, многие слушатели курса не смогли совместить Левит и зовущую на пляжи субботнюю жару.

— Нильс Лифсен, — уже вещала Левит, — финский психотерапевт предложил своим пациентам писать ему письма, изливая на бумагу все личные переживания, грусть, сомнения. Таким образом Лифсен решил избавить страждущих от изложенных в письмах проблем, дав людям выговориться. И вот на одном из совещаний неожиданно встал давний научный оппонент Лифсена. «Я тоже послал вам письмо, — признался он. — И приношу свои извинения за его гневное содержание, обвинения в шарлатанстве. Как только отправил это недостойное учёного яростное послание, сразу же почувствовал невероятное облегчение. Ваш метод работает!». «Извинения не требуются, коллега, — улыбаясь, ответил Лифсен. — Я вообще не читаю этих писем».

Признать увлекательность слов человека, который тебе не импонирует, труднее, чем человека, которому симпатизируешь, — тут к психологу не ходи. А лекция была очень увлекательной, хоть и наивно-пыльной, с западным и заокеанским вектором, к тому же резецированная монотонным рассказом Левит, сухим, как горло похмельного.

Определить фактический рост на глаз не так просто, как кажется, более того, он может существенно меняться в зависимости от вашего… служебного положения. Австралийский психолог Пауль Р. Уилсон собрал пять различных групп студентов и представил им одного и того же человека, наделяя его разными званиями и титулами. Средний рост «студента» у одной из групп достиг 171 сантиметра. «Ассистент кафедры психологии» вырос до 178 сантиметр. Звание «старший лектор» расщедрилось ещё на парочку сантиметров, удлинив незнакомца до 180, а роль «профессора» вытянула до 184.

— Все президенты выглядят баскетболистами, — сказал парень сзади.

Кажется, он с ней заигрывал, этот угольноволосый шутник с прооперированными ушами. Если он появлялся позже Ксении, то часто садился рядом, виновато улыбаясь и кивая, чтобы после развязать мешок сомнительных острот и комментариев. Вероятно, ему не следовало исправлять торчащие уши, прижимать их к черепу в надежде на новое мироощущение — образ комика ощутимо пострадал.

Ксения никак не отреагировала. Уж лучше невнимание сейчас, чем мучительно-неловкие отказы прогуляться или дать номер телефона — в перспективе.

Левит говорила, глядя в ноутбук.

На стене за кафедрой окном в просроченную белизну висел экран проектора, так ни разу и не задействованный в обучении.

Ксения достала смартфон, включила фотоаппарат, обвела аудиторию взглядом.

Стены лекционной были выкрашены в цвет папайи, по глянцевому потолку скользили блики улицы, плитка лекторского помоста бросалась в глаза своей нездоровой желтушностью. В углах висели телевизионные панели, на столах в нишах возлежали бусинки наушников, в поясном поклоне изгибались микрофоны. Никаких скрытых образов, никакого настроения, разве что — чувство дежа вю, шаблонной ухоженности, в таких аудиториях, с разной степенью реализации вандалистских позывов студентов, она сидела тысячи раз. Ксения с ностальгией вспомнила кабинет истории Новосибирского юридического института, из которого она квалифицировалась в этом году юристом и девушкой, сумевшей избежать огласки короткого романа со старшим преподавателем кафедры. Эта связь осталась для неё тянущей вязью желанного, запретного, разочаровывающего. Она разорвала отношения, как только узнала, что он помолвлен, и хорошо, что рано, что неожиданным ударом, но всё же немного поздно для полной амнезии, желанной в отличие от воспоминаний о маме, которая не прилетела к ним ни следующим, ни каким-либо другим самолётом… никогда. Ксении тогда было девять — и она верила в чудеса…

Тот кабинет истории дышал прошлым веком, сыростью, бессистемной утопией чего-то бессмысленно-великого. Кабели чёрными пуповинами ползли по плешивым стенам, местами провисая, местами — забыв о цели своего пути — заканчиваясь грубой шишковатой изоляцией. Помимо них стены украшали чахоточные фотографии сгнивших или забальзамированных вождей, флаг, покрытый паутиной, и текст государственного гимна, словно таблица проверки зрения. Летом в нём было душно, зимой зябко, пыльные полуслепые светильники давали мало света, а ступеньки в проходах смешно скрипели. Не аудитория — целый мир.

В лекционной, где монотонно вещала Левит, не нашлось ничего, подходящего для MMS-сообщения.

Но тут её пальцы что-то отыскали. Царапины на прозрачной столешнице, изгиб которых таил загадку. Кто-то умудрился оставить послание даже на твёрдом пластике. Послание, видимое только подушечками пальцев.

Ксения разобрала гелевую ручку и, выдавив немного пасты на палец, затушевала тактильный участок. Потом аккуратно протёрла поверхность салфеткой. На неё смотрели мальчик и девочка. Они были настолько схематичны, что вызывали умиление, таких мальчиков и девочек нет, но они — должны быть, эти идеальные влюблённые! С треугольными телами, отличающимися лишь положением основания, с ножками и ручками из Y– и L–образных царапин, с причёской: облачком — у девочки и лучиками солнца — у мальчика. И конечно — с лодочкой улыбки. Между влюблёнными стоял знак сложения, а результат, как и знак равенства, неизвестный гравировщик опустил. И правильно! Ксения знала, что история нарисованного мальчика и девочки может закончиться только одним финалом. В отличие от реальных историй.

Она поднесла смартфон к рисунку, захватила влюблённых в рамку, прищурилась, сместила капсюль объектива и сфотографировала одного лишь мальчика. «Я думаю о тебе…»

Выбрала номер Антона и отправила сообщение.

Занятие завершилось рассказом о стилизованно-дорогой посуде — изготовленной из дешёвого фарфора, для снятия семейных стрессов самым простым и действенным путём — с размаху об пол, о стену, — и тихим щелчком закрывшегося ноутбука Левит. Русские психиатры так и остались за кадром, видимо, курьёзы с их участием были чем-то неполиткорректным или постыдным, отечественные специалисты всегда били точно в цель, презирая метод проб и ошибок, а забавным в психоанализе находили разве что усы Фрейда.

Ксения села в машину, но включать двигатель не стала. Смотрела, как из здания вытекают люди. Последними вышли двое: девушка в брюках и кофточке под горло и парень с прооперированными ушами. Ксения неловко улыбнулась. Оказалось, сегодняшние шутки парня предназначались вовсе не ей, она поняла это, копаясь с сумочкой по окончании занятия и заметив, как, разговаривая, встают за её спиной эти двое, точнее, говорил только парень.

Парочка постояла на крыльце, шутник водил руками, что-то объясняя, девушка кивала, отвечала, но затем безапелляционно мотнула головой, и парень артистично раскланявшись, сбежал вниз.

Девушка осталась. Было в ней нечто странное, грустное, потерянное, будто она забыла в какой стороне её дом. Поддавшись порыву, Ксения открыла дверцу и крикнула:

— Подвезти?

Та дёрнулась, посмотрела мимо, потом выше — словно искала источник голоса в вечернем августовском небе, — и лишь потом нашла взглядом Ксению.

— Меня?

— Да! Хочешь, подвезу?

— Куда? — спросила сокурсница. Её голос был необычно-мелодичный, словно прополосканный во флейте.

— Куда скажешь, — Ксения рассмеялась. Она сразу почувствовала к девушке расположение, наверное, с того момента, как та дала шутнику отпор.

— Спасибо, — улыбнулась девушка, забралась в машину и замолчала.

Какой-то новый и необычный запах наполнил салон.

— Так ты скажешь, куда?

— Да, улица Лебедева десять.

— Лебедева? Это где? — не сразу сообразила Ксения.

— Первомайский район.

— Это где Инское кладбище?

— Да! Улица Лебедева, дом десять.

— Ага. Помню. — На мгновение Ксения пожалела, что предложила помощь, было не по пути.

— Спасибо.

— Что хотел ушастик? — спросила Ксения, включая заднюю передачу.

— Какой ушастик?

— Которого ты отшила? Клеился?

— Клеился? — переспросила девушка.

— Ну! Ты чего такая странная?

— Я с другой планеты.

— Да ладно!

— Да.

— С другой планеты? — Ксения выбрала в навигаторе улицу Лебедева, ткнула пальцем в нужный дом и включила автопилот.

— Да.

— С какой же?

— Окула. — Сообщила незнакомка и заучено добавила: — Ударение на первый слог.

Во рту Ксюхи пересохло, а сердце заколотилось так, будто она выпила литр кофе. Первый раз про «Окулу» она услышала от отца, когда в начале лета тот вернулся из временного лагеря. Затем про неё начали говорить со всех экранов и по всем радиостанциям. Однако бурный поток сенсаций и удивительных открытий быстро замылил восприятие, сделав из пришельцев нечто туманное и сверхъестественное, вроде московских звёзд шоу-бизнеса, про которых все говорят, но никто лично не видел. Кроме того, пришельцы были заперты в специальном лагере рядом с озером, в четырёхстах километрах на север, в глухих местах, и появиться в городе могли только после цунами новых оглушительных сенсаций. У Ксении возникло странное чувство, будто она что-то пропустила — не зашла вовремя на нужный сайт, не включила телевизор, забыла спросить у отца. Будто все вокруг уже знают новость, а она ещё нет. Быстро нащупав в сумочке смартфон, она зашла в интернет и промотала новостную ленту. Фотографии, отзывы, глупости и ни слова о том, что инов выпустили в город. Тогда откуда перед ней может взяться пришелец? Пришелица.

Девушка сидела ровно, слегка подскакивая на спидбрейкерах, с каменным лицом и застывшей улыбкой следила за движениями Ксюши. Затем она протянула руку и прощебетала:

— Сичищичичире Щищитиререре.

— Что? Я не понимаю по-вашему, — непослушным голосом отозвалась Ксения и машинально потрогала протянутую руку.

— Это моё имя.

— Очень приятно, но я не смогу запомнить. Это…

— Тогда ты можешь называть меня Сичире. — И девушка неестественно махнула ручкой. — Пустяк.

Ксения присмотрелась: чёрные волнистые волосы, гладкое, почти идеальное лицо, чёрные рисованные брови, подведённые карие глаза, небольшой носик и едва подкрашенные, улыбчивые губы. Несмотря на некую кукольную неестественность (а может, именно поэтому), девушка была очень красива.

Ксению охватило недоверие. Почему она так легко и быстро поверила? Да, лицо необычное, слишком гладкое и красивое. Косметика, кремы, лосьоны, пудра, солярий? Она представила, как сейчас незнакомка прыснет весёлым смехом и, довольная лёгкой «добычей», зайдётся в приступе дурацкого веселья. «Может, и снимает, чтобы в сеть залить, посмешить знакомых», — подумала Ксения.

— Ну да, так я и поверила, инопланетяне не должны быть похожи на людей.

— Да. Мы на вас не похожи. Это голограмма.

— Ты — голограмма?

— Нет, я настоящая, лицо — голограмма.

Ксения снова присмотрелась. Розовая кофточка с высоким воротом, белые шёлковые перчатки, голубые джинсы и закрытые туфельки поверх носков. Всё было надёжно спрятано.

Всё, кроме лица.

1.6
Новосибирск
сентябрь, 2030

Тёплый воздух ворвался в холостяцкое жилище, зашелестел флагами, торчавшими из книжной полки, потрепал шторы, покатал по полу шарики скомканной бумаги и, добравшись до пепельницы, устроил в ней бурю. Увидев, как пепел оседает на стол, книги, клавиатуру, Антон захлопнул окно и, обругав собственную непредусмотрительность, отправился на кухню за мокрой тряпкой. Протирая стол, он бросил взгляд на часы — до прихода Ксюши оставалось два часа.

Антон взял пакет и принялся собирать с пола мятые листы бумаги, пакетики от чипсов и пустые пивные банки, оставленные вдоль плинтуса. Нагнувшись, чтобы проверить, нет ли чего под диваном, он обнаружил там несколько комков пыли, невесомых и подвижных, и скопление гнутых пивных крышек. Пришлось брать лыжную палку и вытаскивать.

Под столом он нашёл сброшенные в спешке носки, три пробки от шампанского и недавно пропавший штопор. Расправившись с мусором и пылью, он вернулся на кухню. В очищенный от испортившихся продуктов холодильник он разместил свежекупленный торт, упаковку пива и бутылку австралийского «перечного» шираза. Это вино должно бы послужить орнаментом к сюрпризу, который он подготовил Ксюше.

На батарее накрытый кухонным полотенцем стоял стакан с мутной вспененной жидкостью. Антон подошёл к стакану и приподнял полотенце. В нос ударил кислый дрожжевой запах.

— Отлично, — сказал Антон и переставил стакан на стол.

Затем на столешнице появился пакет с мукой, солонка и нарядная бутылка оливкового масла с книжечкой-сертификатом на узком горлышке. Отмерив два стакана муки, Антон смешал её с дрожжами. Размешивая вязкое тесто ложкой, подсолил и капнул на глазок масла. Добавляя муки, он добился нужной плотности, закатал рукава, помыл с мылом руки, вытер, обсыпал ладони мукой и вмял обе кисти в тёплый и липкий комок. В этот момент в кармане звякнул телефон.

— Чёрт! — ругнулся Антон. — Перебьются.

Телефон не унимался. Тогда Антон стал перебирать голосовые команды: — Снять! Говори! Ответ! Чёрт! Алё! Слухаю! Твою мать!

— Привет, чего ругаешься? — пробурчал в кармане сдавленный голос Вадима. — Всё в порядке? Я не вовремя?

— Вад, привет! Ты всегда вовремя, как аванс! — соврал Антон, давя и подворачивая мягкое тесто.

— Как поживаешь? Что делаешь?

— Да вот пригласил Ксюшу в гости, готовлюсь.

— Ну да, понимаю, — ехидно отозвался из кармана Вадим.

— У тебя какие новости? Когда вторая межгалактическая война закончится?

— Ну ты скажешь! — довольный голос закашлялся смехом. — Мы войны не допустим!

Антон улыбнулся. Вадим сделал паузу.

— Ты к моей не ходил?

Антон только сейчас вспомнил, что друг просил «присмотреть» за собственной женой. Эта задача не укладывалась в голове, не имела адекватного решения, и потому обречённо плелась смертельно раненным бойцом в хвосте растянувшегося на километр отряда из других задач.

— Вад, извини, совсем забегался. Статьи, ремонт небольшой затеял, то да сё. Гемор один.

— Значит, не ходил?

— Нет. Да и неловко… дурацкая ситуация, расспрашивать Катю, как-то, знаешь… — Антон не договорил, скатал из теста колобок, поместил в центр небольшой миски, накрыл полотенцем и, оставив на столе подниматься, пошёл мыть руки.

— Ясно… Жаль, конечно. Наверное, если бы ты глянул, было бы не так тоскливо. Мне кажется, она что-то скрывает.

— На чём основываются ваши подозрения? — строгим, серьёзным голосом спросил Антон.

— Как-то по-другому общаться стали, словно чужие…

— Так всегда при долгих расставаниях.

— Эксперт в этом? Говорю, по-другому. Не искренне, как-то в спешке, через силу. Такое чувство, что ей не интересно, хочет поскорей положить трубку. Должна бы соскучиться, трещать не умолкая…

— Злится?

— Возможно, — Вадим задумался. — И ещё, я один раз позвонил, а подошёл какой-то мужчина.

— Погано, — согласился Антон. — Кто это был?

— Сказала гости, друзей пригласила.

— Реально гости были?

— Как бы да, слышно, что вечеринка, орут, гудят.

— Тогда я что-то не пойму, — возмутился Антон. — Неприятно, конечно, но может реально с друзьями отдохнула? В крайности-то не бросайся.

— Хорошо, допустим, здесь я сгущаю, — согласился Вадим. — Но тут ещё случай был.

— Ну?

— Позвонил один раз, когда у вас там ночь. Поздно, примерно в полпервого.

— И разбудил? — ухмыльнулся Антон.

— Нет. Знаешь, она всегда поздно ложится. В два, иногда в три. Сидит в соцсетях.

— И?

— Не ответила, — потерянным голосом сообщил Вадим из кармана.

Антон вытер руки, выложил телефон на стол и открыл холодильник. Внимательно осмотрев содержимое, он достал два твёрдых помидора, одну фиолетовую луковицу, пакет с шампиньонами и кусок сыра пармезан.

— Чего молчишь? — спросил Вадим.

— А что сказать? Легла спать раньше, телефон не услышала, ванну принимала, да мало ли что.

— Я до трёх звонил, — тихо сказал Вадим.

— Ну, ты даёшь! Зачем себя мучить?

— Не понял! Может стоять в сторонке со свечкой? — возмутился Вадим.

— Вад, ну а ты что хотел? Свалил на полгода в другую галактику…

— Это не другая галактика…

— Не важно, на Земле тебя нет, на орбите нет, на Луне тебя тоже нет. Тебя рядом нет! — Антон начал резать помидоры. — А девушка сидит одна, ей скучно.

— Спасибо, друг, умеешь поддержать. Огромное спасибо… Чёрт… Думаешь, изменяет?

— Я сказал, что ей скучно… — Сквозь сеть сомнений очень трудно проскочить, подумал Антон. А проскочив — не будет ли тебя мучить чувство неполноценности, как ныряющего в ячейку малька? — Но, кто знает… Человек всегда в опасности искушений. Он из порочного материала.

В трубке раздался тяжёлый вздох. Антон сложил порезанные помидоры на отдельной тарелке и взялся за лук:

— А ты когда вернёшься-то?

— Не скоро.

— Тогда вырезай в шапке дырочки.

— Не понял? — удивился Вадим.

— Для рогов, — объяснил Антон и достал первый шампиньон.

— Сука.

— Извини. Вад, всё будет хорошо. Не накручивай. Что у вас там новенького на межгалактическом фронте?

Вадим снова тяжело вздохнул:

— Да много всего. Нашёл в номере регулятор силы притяжения. Забавно, можно устроить невесомость и летать.

— Да, прикольно, — согласился Антон. — А в совете новости? Что это вообще за совет, я не могу понять никак. Он вообще что-то решает или так — бабка-сплетница для какого-нибудь межгалактического диктатора?

— Тоха, утомил уже, честно.

— Что такое?

— Ну откуда здесь чего-то межгалактическое возьмётся? Скажи? Есть планетарный совет. В него входят представители, всего сто двадцать семь. И от Земли делегация. Это даже не вся галактика, даже не один рукав галактики, не сектор, не зона, это такой маленький, едва заметный фрагмент.

Антон открыл банку с томатной пастой, всыпал в неё ложку молотого чили и принялся размешивать.

— И чем там наши заняты?

Казалось, Вадим был рад смене неприятной темы:

— Ну, вот сейчас пытаемся ограничить миграцию, деньги выбить на размещение…

— На что?

— На тектумов. И ещё, в сфере научно-технического сотрудничества у нас происходит активное взаимодействие, мы пытаемся его интенсифицировать, добиться отмены квот на импорт, снятия ограничений на наукоёмкость импортируемого оборудования…

— Это как? — Антон оставил в стороне тарелку с натёртым пармезаном и взялся за перчики.

— У научного оборудования есть разные степени наукоёмкости. — Вадим задумался. — Это сделано, чтобы папуасам случайно не продать лабораторию термоядерного синтеза. За нас, вроде как беспокоятся.

— Это мы что ли папуасы?

— Ну да. — Вадим вздохнул. — Для них — да.

— Сволочи.

— Да нет, не сволочи. Просто опыт богатый.

Антон фыркнул и достал распухшее тесто. Колобок надулся, покрывшись живописными трещинами, как пересохшая пустыня.

— Ещё чем заняты?

— Ещё? — Вадим сделал паузу. — Добиваемся вступления в торговую ассоциацию…

Тесто оказалось слишком липким и случайно пристало к клеёнке, украшавшей стол веточками цветущей сакуры. Антон попытался его оторвать, но тесто сопротивлялось и тянуло на себя всё, что стояло на столе. Неудачно рванув, он опрокинул бутыль с оливковым маслом и жирная жидкость потекла по столу.

— …тогда можно будет торговать не только с Окулой, но и с другими планетами. Нам валюты не хватает, а они покупают только семена. И перепродают. Наша делегация уже не раз высказывалась на заседаниях против такого вопиющего факта торговой дискриминации…

Антон всё-таки отделил тесто от клеёнки и теперь месил его навесу, тревожно наблюдая, как масло обтекает стаканы, банки и миски, медленно приближается к телефону.

— …вообще не единственный случай дискриминации. Нам также запрещено посещать другие планеты. Сейчас этот вопрос не стоит так остро, потому что у нас нет ни финансовых, ни технических возможностей, однако мы настроены оптимистично и надеемся на расширение сотрудничества с другими развивающимися цивилизациями. Которые, как и мы, находятся в насильственной изоляции. Нас такой «железный» занавес совершенно не устраивает. И ответственный представитель нашей делегации Чугунков Михаил Юрьевич, уже не раз высказывался по этому вопросу, как на общих заседаниях, так и на обсуждениях в рабочих группах…

Так, тряпка — он принялся спасать стол от оливкового оползня. Антон слушал речь своего друга, пресс-секретаря земного представительства при планетарном совете, весьма невнимательно, краем уха. Вадим вошёл в знакомый фарватер и вдохновенно описывал всю проблематику работы с пришельцами в их логове. Когда речь его стала совсем неотличима от газетной, Антон спросил:

— А где вообще планетарный совет базируется? Какая планета?

— Тоха, неужели у вас в новостях не показывали?

— Что-то не припомню, — засомневался Антон.

— Планетарный совет находится на спутнике Дондры Наллур в Тангале. Здесь расположен отдельный комплекс, известный под именем «Чёрный Каньон», мы называем это место «Ущельем», потому что очень похоже на ущелье, все дома чёрные…

— Чёрный Каньон? — удивился Антон.

— Да.

— Звезда смерти!

— Иди ты.

— А армия у них там есть?

— Разумеется.

— Мощная?

— Весьма. Только нам про неё мало что известно.

— Шагающие роботы, плазменные пушки, фотонные торпеды, межгалактические круизёры?

— Вот тебя плющит… Неплохо ты готовишься к встрече Ксюши. Уже набрался наверно? А! К слову сказать, тут есть такое улётное пойло! Уносит — чума!

— Ну?

— «Джаожуй» называется. Им тут вся делегация глотки полощет.

— Полощет?

— Ну, на людей не было рассчитано, поэтому глотать нельзя.

— Правда что ли?

— Да, бактерии какие-то. Могут вызвать необратимые мутации. Убойная вещь!

— Да ну нах! Бактерии, мутации, с ума что ли посходили?

— Ага, тебе дать попробовать, потом за уши не оттянешь.

— Наркотическое…

— А вот нет, представь себе, не наркотическое.

— И что? Никто не глотает? А если случайно?

— Есть нейтрализатор.

Антон закончил вытирать стол, открыл банку с оливками и, подворовывая себе в рот по одной-две, принялся нарезать ароматные шарики на крохотные зелёные колечки.

— Ну, это ладно, — прожёвывая оливку, оборвал он Вадима. — Что там с нашими-то баранами?

— Ты про кого?

— Про этих, что в тайге приземлились и теперь расползаются по городу, как тараканы.

— В этом направлении мы тоже работаем. Недавно отправили заявку на созыв внеочередного заседания президиума совета…

— Ну, понеслась, — едва слышно прошипел себе под нос Антон, но Галантай не услышал.

— …с целью решения вопроса о прекращении скрытого содействия незаконной иммиграции тектумов на Землю. Решение по этому вопросу будет принято в самое ближайшее время. Мы не теряем надежды на позитивные изменения по этой важной для нас проблеме. В случае отказа, собираемся поставить вопрос об увеличении выделяемых финансовых средств и продовольствия на содержание растущей колонии тектумов. Необходимые пришельцам продукты мы вынуждены покупать за валюту, которой у нас практически нет.

— А! Вот это молодцы. Сорвать бабки точно не помешает. И на дороги ещё! Дороги пришельцам тоже нужны. И больницы, и благоустройство дворов, детских садов, школ…

— Об этом тоже шла речь на нашем предварительном совещании.

— Правильно. Пусть выделяют. Наши чиновники всегда знали, как правильно распорядиться казёнными деньгами, — Антон закинул в рот очередную оливку. — То пенсионерам раздадут, то бедных накормят.

Вадим затих.

— Ладно, всё с тобой ясно.

— Да не обижайся ты, шучу же.

— Шутник. — Вадим прокашлялся, — Сходи всё же к Катюхе, узнай, что там? Окей? Проведи журналистское расследование.

— Добро.

— Давай, — сказал Вадим, друзья попрощались, и смартфон умолк.

День заканчивался. Антон включил свет, и кухня окрасилась в тёпло-оранжевый цвет. Тишина вместе с тенями расползлась по углам, сделалось уютно и одиноко. Антон включил телевизор, вымыл руки и достал тесто. Он разделил его на две половинки, скатал из одной шарик, принялся плющить и растягивать, стараясь вылепить блин. Та же участь постигла и вторую половинку. Затем, выложив оба блина на противень, смазал их томатной пастой и взялся за пармезан. Следом пошли в ход томаты, лук, грибы, оливки и перчики — в общаге он был мастером пиццы — руки сами выполняли отточенные годами движения. Последними, поверх помидоров, легли порезанные листья базилика и сухая приправа из прованских трав. С удовлетворением посмотрев на часы, Антон подошёл к духовке, открыл крышку и задвинул в разогретое чрево оба противня. В этот момент со стороны открытого балкона раздался глухой удар и запищали автомобильные сигнализации.

Антон выглянул. В густом вечернем сумраке машины играли разноцветными лампочками, делая двор похожим на новогоднюю ёлку. Две фигуры в чёрных куртках подошли к «феррари», между ними вспыхнула зажигалка. На матовом капоте красной машины чернела глубокая вмятина. Отскочивший в сторону кирпич лежал рядом. Мужики подняли голову вверх, пытаясь высмотреть хулигана. Антон глянул вниз и, заметив, как Ксюша наблюдает за парковкой своей машины, быстрым шагом вернулся к духовке. Он выставил температуру и время, проверил пиццу и начал убирать со стола ненужные продукты. Когда Ксюша поскребла в дверь (она любила так делать, когда была в хорошем настроении), на столе уже стояло вино и горели свечи.

Он успел.

1.7
Гатчина
сентябрь, 2030

Заключительный фильм «Тёмной башни» Печа с Силей ждали пять лет, с того самого момента, как побывали на премьере первой серии.

Magnum opus о странствиях Роланда Дискейна по «сдвинувшемуся» миру Стивен Кинг писал тридцать лет. Киношники управились с экранизацией резвее, но — хвала револьверам и картам Таро — не так шибко, чтобы похерить ужатыми сроками, съёмкой на бегу, спринтерским монтажом дух и атмосферу произведения, клубящуюся смесью пороха и песка. Даже с актёрами в масть попали, только Сюзанну Дин нашли слишком смазливую — напрочь забываешь про её инвалидность.

«Человек в чёрном пытался укрыться в пустыне, а стрелок преследовал его». Одно из тех начал, что врезаются в память, похищают тебя с первой строки. Второе место в собственном рейтинге любимых романных зачинов Печи — сразу после «Идущих» Бентли Литтла: «Джон Хокс умер, но продолжал идти». Главное — начать движение с первой строки рукописи.

«Человек в чёрном пытался укрыться в пустыне…» Так начался и закончился цикл «Тёмной башни», на который Кинга вдохновили поэмы Роберта Браунинга и Томаса Элиота. С последней страницей изменился сам Печа. Кинг не обманул, не разочаровал, замкнув сюжет в кольцо (тем более король ужасов предупреждал, лукавя, конечно, понимая бессмысленность затеи, но: не читайте дальше, оставьте всё как есть, Роланда, вошедшего в башню, его друзей — счастливых в другом измерении, оставьте, не поднимайтесь со стрелком на последний ярус!), но преподнёс парню сомнительный подарок. Теперь стрелок в его сердце постоянно брёл по бесконечной пустыне, к новой Тёмной башне, к новому кругу. Да, у него был Рог Эльда, а у читателя — надежда, что теперь-то всё закончится по-другому, но путешествие продолжалось…

«Стрелкá», фильм по первой книге, они посмотрели с Силей сразу после 2026-го Нового года. Не выходя из штопора пьянок, Печа и Силя завалились в реконструированный «Наследие Люмьер». Кинга читали оба (Силя, правда, пропустил «Волки Кальи» и «Ветер сквозь замочную скважину»), афишу приметили сразу. Они взяли билеты на дешёвый первый ряд, пропустили по несколько стекляшек пива в кафешке при кинотеатре, прихватили парочку с собой и объявились такие хорошие и начитанные в зале.

Силя месяц как вышел из СИЗО, где провёл втрое больше времени за то, что на синих бровях намял лицо и бока технарскому преподу, который завалил его на идеологии, а после так некстати подвернулся на извилистом пути обконьяченного на чей-то днюхе Сили. Вроде бы, в деле фигурировали ремень, мусорный контейнер и гематомы в области глаз. Силя вылетел из технаря и угодил в изолированную жилплощадь рядом с церквушкой, в которую его безуспешно пыталась загнать мать.

После десяти минут фильма Печа почти полностью протрезвел. Силя посасывал из горлышка пиво и носом тоже не клевал, только достал обонятельные тампоны-трансляторы — сказал, мутит мальца.

Зрелище было шикарное. Роланда Дискейна играл Клинт Иствуд — идеальный ковбой экрана, идеальный актёр, с которого Кинг и писал образ стрелка. Разумеется, сам Иствуд в силу возраста сниматься уже не мог, но тысячи «слепков», оцифрованного в 2014 году («Miramax Films», ещё не имея прав на экранизацию, умела предвидеть будущее) лица актёра, подретушированные графикой, были успешно использованы для создания главного героя. И поди отличи от живого!

Пиво выдохлось, глаза слезились, в голове крутились только что увиденные фрагменты. Единственным минусом стал мочевой пузырь Сили, который взбунтовался в самой концовке, но парень стойко терпел позывы. Пропустить хоть кадр? Выкусите, черти! Ща! Даже за литруху чешского абсента! Пялясь через очки в экран и вцепившись в подлокотники, Силя раскачивался, а вместе с ним раскачивал весь ряд и возмущённые гатчане.

— Пять Дэ! — сказал Печа перепуганному пацанёнку слева. — Эффект тряски!

Лысый мужик, похожий на капитана «Звёздного пути», попытался матом утихомирить эти качели, но широкоплечий мутноглазый Силя пообещал раскачать его после фильма, если тот «не завалит своё вафлисткое хайло».

Из зала они вышли счастливые и подсчитывающие дни до премьеры следующей серии. Ах да, Силя выбежал…

После «Стрелкá» Печа взахлёб перечитал подаренный Ником цикл — все восемь книг, паря, все восемь книг!

На полу валялась раскрытая коробка от диска с возвышающейся посреди кроваво-красного поля роз башней на обложке. «Наследие Люмьер» закрыли на очередную реконструкцию после того, как в малом зале рухнула часть потолка, хорошо хоть ночью, перепугав до привычной влаги дрыхнувшего на VIP-диванчике ваську.

— Сьогодні в клюбi будуть танці! — с предвкушением сказал Печа, ввинчиваясь в ложбинку продавленного дивана, пока рекордер пробовал диск на вкус.

Силя, устраивая на шатком подлокотнике пиво, косо глянул на друга:

— «Вопли Видоплясова» слушаешь?

— От Хохла на заводе нахватался. Любимая фраза перед получкой или выходными. Что за «Вопли»?

— Группа чёткая, дельная. Была. Салоеды до кризиса вообще молодчагами ходили — «Вопли», «Океан Эльзы», в двадцатых — «Майданек X».

— Не слушаю такую шнягу.

— А зря. Декарок твой — вот где галиматья.

— Хавай кебаб! Я по этому грохоту и скрипу не закидываюсь.

— Ай, да. Речитативы слушаешь: «Работаем, как едряной насос, ломаем Жору, ебём „Альбатрос“. Застрахуй, застрахуй братуху, застрахуй, хуй, хуй, хуй, хуй…»

— Въебаться хочешь? — холодновато спросил Печа.

— В тебя что ли? — Для проформы огрызнулся Силя, но было видно, ежиться дальше не хочет. — Лады. Давай ещё погавкаемся перед таким фильмом? Сьогодні танці!

На экране появилась четырёхпалая рука стрелка Роланда, а декарок, украинское ретро и прочие свистопляски с ностальгическими битами самоуничтожились автоматически. Вселенная Стивена Кинга была благосклонна лишь к малейшей активности мира за пределами экрана: пиву и открытым ртам.

— Уже хочу увидеть Алого Короля, — шепнул Силя.

— Перемотать?

— Я тебе перемотаю!

— Направь сюда лещугана.

Траурно ползли титры. Печа кинул перемотанный скотчем пульт на ковёр.

— И нахера было это городить?

Концовка оставила скомканные впечатления. Да что там! Она убила весь цикл! Бухой сценарист довёл Роланда до последнего этажа башни и столкнул с творцом Мироздания — самим собой (тут, видимо, старенький Иствуд играл вживую). Стрелок разрядил револьвер в свою более позднюю версию и занял место за пультом. Занавес. Чтоб вы сдохли, голливудчики хреновы! Лопнули, как ваша грёбаная экономика!

— Чего, тоже вариант, — сказал Силя. Газета на его коленях была усеяна чешуёй и обсосанными косточками.

— Пиндосы!

— Вруби новости… О! Месси звонит. Что базарить?

— У меня спрашиваешь?

— Твоя хата — тебе решать.

Печа сердито сербанул пива, потянулся за солёной, хрустящей соломкой.

— Пусть берут пузырь и валят сюда. — Он подгрёб пульт ногой и стал щёлкать каналы. — Два пузыря!

— Оставь новости! Что там за кипиш? — сказал Силя, отрываясь от инструктажа по качеству и литражу пойла. И опять в телефон: — Дрон и Монте-Карло с тобой? Тогда три флянца волоките, что тупите как ины!

По телевизору показывали небольшое шествие. Люди с редкими транспарантами и размытыми лицами. Питер. Невский проспект. На одном из плакатов была изображена жирно перечёркнутая морда пришельца — не настоящего ина, фотографии которых с момента посадки корабля нередко просачивались в сеть, а вырезанная из какого-то фильма, возможно «Дня независимости».

О пришельцах с момента прибытия немного подзабыли, особенно в маленьких городках далеко от Сибири. Говорить стали меньше, брать интервью у «приближённых» реже — во всяком случае, в Гатчине пообваляли эту тему, наигрались. Это как гуманитарная помощь, которая упала где-то там и была живенько слопана теми, у кого рот побольше да руки подлиннее. А что попрятали — нам всё равно не покажут. Все вроде как в курсе — про расселение, лагерь, вступление Земли в планетарный совет, помощь, — но уж больно похоже на далёкий звон. На который, как говорится, бригаде Печи было с высокой колокольни. Конечно, сенсация, но когда собственные штаны подтягивать надо…

Сейчас же происходило нечто новое. Крики, кулаки и разбитые витрины — это аргумент к вниманию, более веский, чем аплодисменты и мечты о вечном двигателе. Голос за кадром сообщал о столкновениях в центре Петербурга, демонстрациях, драках. Потом стал расширять географию бесчинств, добавляя к культурной столице всё новые и новые города: Новосибирск, Красноярск, Омск, Екатеринбург, Челябинск, Уфу, Пермь, Москву…

Казалось, что разом всюду стало неспокойно: от мелких стычек, запечатлённых всевидящим оком камеры и зафиксированных протоколами, до впечатляющих погромов.

— Ёпт! Когда мы всю эту кухню проспали? — сипло спросил Силя, игнорируя пляшущую возле его кружки полторашку пива. Это был тревожный знак.

— Ты можешь кружкой не болтать! — попросил Печа, тоже магнитясь взглядом к экрану.

А потом диктор сообщил, что в беспорядках виноваты пришельцы. Ины вступали в открытые конфликты друг с другом — на улицах, в магазинах, парках. Нередко эти стычки перерастали в вооружённые столкновения. Люди не могли разобраться в причинах агрессии, пытались вмешаться (в большинстве своём они не знали, что дерущиеся — инопланетяне, голографические маски хорошо выполняли свою функцию) и становились участниками побоищ. Были погибшие — со стороны людей и инов.

Новостной выпуск венчал неделю, и сводка происшествий, подведение кровавых итогов, выглядела жутко. Больше всего пугало непонимание: почему? зачем?

В дверь застучали.

— Ты когда звонок новый купишь? — тихо, автоматом просил Силя.

Печа не ответил, пошёл открывать.

Пацаны притащили три патрона анисовой: два литровых и пол-литровый. И пакет закуси.

— У Месси получка, — сказал на кухне Монте-Карло. — Потом раскинем.

— Пошли в зал. Там бляди космические лютуют. — Печа кивнул в сторону неоштукатуренной арки. — А что, их давно выпустили?

— Месяц или два как, — ответил заплетающимся языком Дрон, уже успевший где-то порядком закинуться. — Совсем недавно… Ик!.. Уже даже фронт борьбы какой-то успел нарисоваться в Новосибе… ик… у меня листовка от… ик… откресеренная где-то была… — Парень вяло похлопал по карманам, помотал головой. — Вы «Дискавери» не смотрите?

— Мы на тебя, пьянь, смотрим.

— Такую малюпаху драл вчера… там ваще… полный фарш…

— Кралю какую-то зацепил вчера «Под фонарём», — расшифровал Месси. — Пили вместе, а на дискач Дрон, сука, ломанул с какими-то армейскими шлёпками. Ну и тётю подсёк — у неё всю ночь хендожился. Задолбал уже — весь день про сиськи её впрягает…

— Там не сиськи… ик!.. там — буфера… сука, фарш… ослепнешь от счастья, если увидишь… а сосёт — не оторвать…

— Давай в комнату, сосун!

Силя поздоровался с пацанами только в зале — не отлипал от экрана. Шла программа «Один на один» с Артуром Соловьёвым, однофамильцем знаменитого ведущего.

Слева в красном кресле сидел глава Комитета по приёму и переселению космических эмигрантов, его оппонентом в синем кресле был молодой писатель-фантаст Намик Хананян.

— А и напишут, я вам говорю, напишут, — вспыхивал молодой да горячий Хананян. — И в конгресс США, и в Китай, хотя сейчас это чахлая сила. А потом и другим, тем, кого кризис не сильно пошатнул: в Южную Америку, Канаду, Скандинавию, Британию. И что, думаете, промолчат?

— Я думаю о других вещах, — сдержано отвечал Александр Вилле.

— О чём этот хачик впрягает? — усмехнулся Месси, колдуя над рюмками. — Кто писать будет?

Никто ему не ответил, стали разбирать рюмки, таскать из банки дешёвые размякшие корнишоны.

— Хотите, чтобы опять… партизанщина в Китае, хотите Индию и Пакистан на грани ядерной войны? Вы зачем открыли это ваше гетто, этот лагерь?! Зачем выпустили их, причём под шумок, как тараканов соседям? Это же чужой разум! Даже не душа, которая потёмки! Разум!

— Реальность, как известно, далеко от мнимых откровений беллетристики. Вы рассуждаете, будто роман пишете. И я совершенно не понимаю ваши отсылки к нестабильной ситуации конца прошлого десятилетия. Мы… — Вилле задумался, было видно, что он пытается подобрать нужные слова: — … оказались вынуждены открыть лагерь, причём именно тихо, «под шумок», как вы выразились, иначе бы возникла паника… тут надо принимать во внимание психологию…

— Чью? — зарычал Хананян, нащупав слабость оппонента. — Нашу? Их? Психологию масс? Именно масс! Вот как вы видите нас — масса там, масса здесь, и можно их смешивать, как пластилин.

— Во паря шпарит, — хохотнул Монте-Карло. — Слюна летит.

— А чё, дело говорит, — сказал Силя. — Что хотят, то творят. Чудищ этих на улицы выпустили.

Полусонный Дрон приоткрыл левый глаз.

— Этого… твою… они ж нас умнее походу… прилетели сюда… а вы пыжитесь… бля, буфера… — Он поднял левую руку, наводя на мысль о параличе правой стороны: закрытый глаз, опущенная рука. — А руки-то помнят…

— Хавай кебаб. Гандоны твои ины, — сказал Печа. — Смотри, что твари лепят. Их приютили, а они пачки крошить.

— Помнят-то руки…

— Эскадрон вафельный, закройте рты! — крикнул Силя. — Не слышно!

Глава Комитета говорил:

— На нас давит планетарный совет, свобода для поселенцев — это их настоятельная просьба. И мы бы не хотели провоцировать конфликт. Мы оказались не готовы к тому, что произойдёт. Не было никаких предпосылок такого странного поведения. Я сожалею, но…

— Вы? Сожалеете? — подключился Соловьёв.

— Да, — устало говорил Вилле. — Я сожалею, но то, что мы сейчас наблюдаем на улицах наших городов, — возможно, только начало. К сожалению, нам не оставили выбора — во многом… Вы же поймите, нам приходится иметь дело с политикой другого уровня, другого масштаба, несопоставимого с тем, к которому мы привыкли, с которым сталкивались до сих пор. Я с вами не спорю, решение было принято поспешно…

— Вот! — безумствовал в экстазе Хананян, смачно пристукивая кулаком по подлокотнику. В его краснолицести проступало что-то социалистическое, революционное. — Они поспешили! Как это по-русски!

— По-русски, по-казахски, по-немецки… при чём здесь это? Я — вообще еврей, если уж на то пошло, — сухо сказал Вилле.

Зал стих.

— Вечером. В среду. После обеда, — запел Монте-Карло, — Папа! Купил! Маген Давид!

Мир изменился. В который раз. Печа совершенно неожиданно задумался о Нике — возможно, последнем компромиссе между прошлой жизнью и серым месивом настоящего.

Он нащупал пульт и погасил экран.

— Эй! — запротестовал Силя.

— Наслушаемся ещё про ишаков звёздных. Давайте нормально вмажем, потрындим, потом на баб сходим.

Месси взмахнул лаптем варёной колбасы.

— За! Я общагу одну пробил. Встречают с распростёртыми ногами!

На том и решили. Даже Силя приутих, когда начали вторую бутылку.

Дрон дрых с беспомощно раскрытым ртом, слюнявый, анабиозный, весь завтрашний. Монте-Карло засунул ему в ноздри сигареты, короновал пластиковым стаканчиком и искал лучший ракурс для снимка.

— Тихо! — Печа нажал «ответить». — Да, Ник?

— Лёха, тут беда… проблема одна у меня. Привет, забыл совсем.

— Что случилось?

— Светка домой не пришла. С танцев своих. Два часа как должна была.

— Звонил?

— Само собой… абонент не доступен.

Печа долго не думал.

— Скоро буду. Пройдёмся по её маршруту, она же пешком ходит?

— Да.

— Всё. Буду! Не кипиши.

Печа забил о дно пепельницы сигарету, вскочил, засуетился.

— Так, пацаны, сворачиваемся. Нику надо помочь. Сеструха домой с тренировки не вернулась.

Никто даже не пошевелился.

— Ментам пусть позвонит, — зевая, посоветовал Силя. — Жопы свои почешут немного.

— Забей, — поддержал Месси. — Что, реально метнёшься? Много он тебе помог, интеллигент твой сраный?

— Слышь, давай без этого? — Печа стянул майку, стал натягивать новую. — Поганить не надо.

— А что, — вступил Монте-Карло, складывая руки храпящего Дрона на лениво поднимающейся и опадающей груди. Он держал в зубах свечу, которую собирался пристроить «покойнику» перед фотосессией, и поэтому забавно шепелявил. — Месси прав. Хоть раз появился кореш, когда ты ремонт делал? Ты же просил, знаю! А когда тебе сани на озере вынесли, в больничку наведывался?

— Был один раз, — с вызовом ответил Печа.

— Ясно. Отметился.

Дрон захрапел — выражая свою солидарность с друзьями.

Печа распахнул шкаф.

— Давайте, подъём. И приберите всё.

Месси налил рюмку, выпил залпом, ахнул, сморщился. В комнате густел перегар.

— И что, полетишь к фраеру своему?

— А что не видно? — чуть ли не виновато отозвался Печа, выискивая в шкафу джинсы. Он начинал злиться — на себя, на пацанов. — Ну, живо! Или хотите мамку мою дождаться?

— А чё, с Олеговной по рюмке ещё сделаем, — отозвался Монте-Карло.

— По две, — уточнил Месси. — Что за западло, так пьянку рвать?

— Сам ты… — Запел сотовый, и Печа вжал его в ухо. — Да, Ник? Что? Нашлась? Сотовый потеряла? Ага… Ну, слава богу… Словимся на днях? Ну… на следующей? Ага, созвонимся, пока.

Он сел на пол — с мятыми штанами в руках, с затихшим сотовым, — кивнул на ополовиненный бутыль, вздохнул:

— Месси, начисляй…

Силя брезгливо покачал головой:

— Вафел твой Ник, — сказал он, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.

1.8
Новосибирск
сентябрь, 2030

Сентябрьское небо походило на только что брошенную девушку: оно замерло, помрачнело, но пока удерживалось от слёз. Город готовился к зиме. Месяц-другой и придётся переключаться на другой ритм, думать обледенело-грязными словами, верить новым неспешным богам в вязаных шапочках, зная, что и они глупы и глухи.

— Хотела бы побывать в Бресте? — спросил Антон Ксюшу.

— С тобой — да.

Зачем я спрашиваю об этом, подумал он. Заполняю молчание, неловкость которого растираживала Ума Турман в «Криминальном чтиве»? Сам он хотел немного другого: пройтись по городу, где родился и вырос, в одиночестве, с пачкой сигарет в кармане и дневником прошлого в голове, и — чёрт с ней с зимой! — пускай идёт снег. Пройтись знакомыми маршрутами, останавливаясь у обелисков юности. Вот здесь. У парапета набережной, напротив затянутого льдом Мухавца, где они с друзьями не раз выпивали под неприхотливую закуску. И здесь. Около Клуба юных моряков, откуда он на спор украл пожарный топор, но выбросил, преследуемый пьяным сторожем. И здесь. Во дворике, в центре которого когда-то стояла беседка — там они с Вадимом, два лучших друга и одноклассника, в отрыве от класса досрочно отмечали выпускной. А эта многоэтажка… раньше её не было, пятнадцать лет назад здесь торчал бетонный пень недостроенной гостиницы, пережившей несколько зим без консервации, менявшей владельцев, но не нарастившей ни одного нового блока — только растерявшей. Они часто играли в этом заповеднике «планового» строительства. И он едва не выпал с пятого этажа вместе с расшатавшейся оконной рамой. А вот на этой лавке он узнал, что его Марина параллельно встречается с парнем из своего дома (хоть убей, не вспомнить, кто сообщил ему по телефону эту новость, но ещё свежо в памяти, то гадливое ощущение хрупкости и искривлённости пространства). Много мест и воспоминаний. Он бережно коллекционировал их, как и фотографии детей на фоне катастроф — в мире, где одни «человеческие животные» правят другими, те, кто каким-то чудом остался в стороне могут лишь наблюдать, запоминать, собирать отголоски трагедий и пепел былых улыбок.

И почти удаётся обмануть себя, говоря, что улицы Бреста не изменились, не изменился ты. Притворяться, что забыл, как плутал по тесному лабиринту родного города — и не помогали сигареты, душило одиночество, бесил мокрый снег в лицо. Самая жестокая насмешка: нельзя вернуться туда, откуда уехал. Только в место с тем же названием.

— Я не о французском Бресте говорю, — сказал он, выныривая из размышлений.

— Ай, как смешно, — с лёгким раздражением сказала Ксюша.

Возможно, ему показалось. Иногда эта интеллектуальная девушка (Эйнштейновскую «Кто выращивает рыбок?» она разгадала за девять минут) становилась нетерпеливой и резкой. Но не до конца. Крайности с ней не гармонировали. Её нельзя было представить разъярённой до крика или плачущей в подушку. Это нравилось Антону.

Они познакомились в конце марта. Он попал на ресторанное гуляние случайной компании, где почти никто никого не знал. Странной «круговой порукой» заполнилась банкетка на двадцать посадочных мест. Отчего-то парни мало смотрели на Ксюшу — это бесило и радовало одновременно. Участвуя в общем трёпе, он наблюдал за ней. И когда она — немного пьяная, немного уставшая, немного раздражённая — наклонилась к нему через стол и сухо произнесла: «Уйдём от них», он ушёл. С удовольствием. И ушёл бы ещё десять тысяч раз — в сырую мартовскую ночь, где было мало слов и так много их самих, и почему-то они провели её вместе, в пахнущем тополями Новосибирске, который так и не стал для него родным.

— Смотри на голубков, — Ксюша остановилась, кивнула в переулок.

На картонке нежились два кота: чёрный уткнулся мордой в бок пепельно-рыжего. Проём в стене у самого асфальта, видимо, вёл в подвал и служил в первую очередь путём эвакуации от людей, а уж потом — гарантом теплоты. Пепельно-рыжий котяра глянул на остановившуюся парочку недоверчивым янтарным глазом.

— Называть котов голубками, как минимум странно, — улыбнулся Антон.

— А как максимум? — толкнула в бок Ксюша.

— А как максимум это брат и сестра или два брата, а никакие не влюблённые. Маленькие ещё… — Антон присел на корточки. — Давай ты их себе заберёшь?

— Ты же знаешь, что у меня аллергия.

— Первый раз слышу.

— Я говорила.

— Кому?

Чёрный кот повернул к людям острую мордочку и мяукнул, тонко, словно без надежды, как тянут руку на паперти.

— Голодные бедняжки… — Ксюша порылась в сумочке, но «орбит» не тянул на кошачье лакомство. — Кому-кому? Тебе говорила! Ты со своими статьями и рассказами иногда на зомби похож. Не слышишь, не видишь ничего.

— Адвокатура, угомонись, — сказал Антон, поднимаясь.

— Я же просила так не говорить! Тоже не слышал?

— Слышал. Всё-всё… Искуплю. Но сначала — сосиски!

— Что? — Ксюша не поняла, но засмеялась, слишком смешно у Антона вышло.

— Подожди здесь. Я в магазин.

В тридцати метрах был дискаунтер. Он купил пачку «вискаса», две сосиски, плавленый сырок и имитирующую вымя силиконовую упаковку молока, на которой почему-то был нарисован «Спутник-1». Взял на кассе желатиновых мишек — для Ксюши.

Чёрный заурчал и принялся лопать «вискас» прямо у картонки. Пепельно-рыжий спрятался, но, не устояв перед вкусными запахами, появился из убежища, чтобы тут же в нём скрыться, правда, уже с куском сосиски. Покрошенный плавленый сырок оставался не тронутым, делая скрытую антирекламу производителю.

— Животные лучше людей, — сказал Антон.

— Почему?

— Они не умеют притворяться, — ответил Антон. Параллели со статьёй о видизме проглядывались везде. «Только люди практикуют крупномасштабное взаимное умерщвление. Только люди способны к осмыслению абсурда».

— О! У них тут и посуда есть, — Ксюша вытащила из-под картонки пластиковые крышки и стала наполнять их молоком из дозаторов в ножках-сосках упаковки.

— Продуманные котяры, — улыбнулся Антон, почёсывая чёрного обжору веточкой.

— Рыжие все продуманные.

Антон глянул на огненные волосы Ксюши и, щурясь, покачал головой.

— Эт-точно.

— Пошли, а то я чихать начну, — попросила Ксюша.

— Лопайте, мелюзга, — напутствовал Антон, вставая. — Эй, оставь рыжему!

Рыжий, словно осознав свершающуюся несправедливость, выбрался из проёма и потеснил чёрного обжору. Нечего тут. Переходи на сырок и сосиски, братец.

— Значит, сфинкса тебе дарить придётся, — сказал Антон после того, как они попрощались с котами.

— Не надо. Я собачница больше.

— У собак тоже шерсть есть.

— А у меня только на кошачью аллергия.

— Так! Видовая дискриминация!

Люди за стеклом кафешек курили, наслаждались напитками, сообщающимися сосудами делились новостями, радостями и тревогами. Антона нервировала близость стеклянных клеток и чужих взглядов. В одиноком статичном человеке, убивающем вечер за бокалом пива и разглядыванием прохожих, есть скрытая тревожность, опасность. Он никуда не спешит, ничем ни занят. Он либо счастлив — смакует приятные воспоминания, как свежее пиво с горчинкой, либо раздавлен депрессией. В обоих случаях — он пуст. Открыт и непривередлив к мыслям. В него можно влить что угодно. Желание обнимать прохожих или раскалывать им черепа. А можно прокипятить и опустить под струю холодной воды.

— Эй! Журналист! О чём думаешь? Опять о работе своей?

— Нет.

— А о чём?

— О людях за стёклами. Похожи на плохие фотографии.

— Ты разочарован?

— Я всегда разочарован. Идеала нет. Но в плохом качестве есть и плюс — они привлекают мало внимания, которого не заслуживают вовсе…

— Тебе заняться больше нечем?

— Ты о чём?

Она подёрнула плечами.

— Во что я одета?

— Пальто, — усмехнулся Антон. — Сапоги.

— А под пальто? А?

— Кофта… что там… платье, может…

— Молодец! Очень внимательный. Обзавидуются все. Я у тебя час просидела, а ты не запомнил, что на мне надето.

— Ксюш, прекращай эти тесты. Ничего это не значит.

— Для тебя всё ничего не значит! Работа, рассказы, работа, люди за стеклом, работа. Перекрашусь — не заметишь.

— Адвокатура…

— Я серьёзно! Не люблю, когда так говоришь!

— Хорошо. Не кричи.

У Антона разболелась голова. Наверное, в первый раз во время свидания с Ксюшей. И в печали и в радости, подумал он, стискивая зубы. Ксюша настояла, чтобы они где-нибудь сели. Выбрала пиццерию «Дон». Антон принял таблетку, она заказала два светлых пива и большую «Острую» пиццу.

— Придётся подождать минут двадцать, — предупредила официантка. — Много заказов.

— Хорошо, — сказала Ксюша. — Надеюсь, только пиццу?

— Пиво сейчас принесу.

Антон опёрся головой о декоративный камень стены. Пульсирующий холод потёк в затылок. Голову сковали шипастым обручем. Сквозь колючий туман боли он смотрел, как парень в заляпанном фартуке широкой лопаткой достаёт из печи помидорно-колбасный кругляш.

Ксюша взяла его за руку.

— Совсем плохо?

— Нет. Сейчас пройдёт.

— Бедный…

Говорить было трудно. Антон смотрел на повара, пока из-за барьера мини-пекарни не встала высокая фигура в тяжёлом плаще. Голова Человека в Котелке склонилась набок, словно у висельника. Холодные глаза скучающе посмотрели на Антона, которому резко перестало хватать кислорода.

— Только этого не хватало…

— Что? — спросила Ксюша. Он сказал это вслух, шепнул.

Антон с трудом покачал головой.

Человек в Котелке обратил бледную физиономию к повару, который никак не реагировал на появление в своей кулинарной вотчине странного гостя в макинтоше, погладил, словно косы, свои жирные патлы, покачал головой и вышел в зал. Полы плаща сломанными крыльями хлопали по ногам.

Антон вспомнил о планшете, который украли, пока он помогал раненому… убитому на Морском проспекте оратору. Сколько раз после этого он видел Человека в Котелке? Трудно сказать… пять, десять, больше?

Серый котелок забавно гармонировал со светильниками — почти идеальное зеркальное отражение формы. Каблуки лаковых ботинок выстукивали по паркету. Точнее, стучал лишь левый, правый — обессилено скрёб. Человек в Котелке сильно хромал, как ни разу до этого, и опирался на трость, которую Антон до этого не видел. Призрак поволок свою беспомощную ногу по широкому залу, разглядывая людей за столиками.

Антон сидел и наблюдал, как Человек в Котелке приближается. Несмотря на странную расслабленность и снисходительность, его лицо казалось слепленным из гипса. Не глядя на Антона, призрак продвигался вперёд, останавливался, принюхивался, тряс блестящими волосами и ковылял дальше. За четыре метра до Ксюши, сидевшей к нему спиной, он свернул в сторону и похромал между столиками к выходу.

Не смотря на то, что боль в висках и затылке отступала, Антон не стал поворачивать голову, когда Человек в Котелке размылся на периферии зрения. Закрыл глаза, открыл, взял пиво и подмигнул Ксюше.

— Ты бледный, — заметила она.

— Это аристократическая бледность, — пошутил он. — А вот и пицца. Чур, весь перец мой.

— Если не будешь запивать.

— Уговорила. Пополам.

Он отхватил зубами приличный кусок и принялся жевать, стараясь не думать о том, что Человек в Котелке находился в такой близости от девушки. Это были неприятные мысли. Кем бы ни был призрак, с каким бы умыслом не открывал перед ним своё присутствие, Антона угнетало осознание, что в этот момент рядом находилась Ксюша.

— А это что за шарики? — спрашивал он, чтобы отвлечься.

— Маринованный чеснок.

— А это?

— Острый зелёный перец.

— А это?

— Мои колени…

Провожая Ксюшу домой, он больше слушал. Она рассказывал о себе, и каждый новый штрих был маленьким таинством, скреплявшим их отношения. Он открывал её снова и снова, радуясь этому так же искренне, как и своему непосвящению в тайны протекающих мимо прохожих.

— Ты сегодня не курил, — заметила она.

— Держусь. Знаю, какой у тебя нюх.

— Что-то тут не чисто.

— Ты опять?

— А что нет повода? Полгода прошу — брось… И бросал как будто. Только после встреч в ларёк сразу бежал за соской. Сколько я у тебя этих пачек выгребла?

— Умница. Очень красивую сцену устроила.

— Что, и пачки с собой нет?

— Есть. Но не курю.

— Провинился в чём-то?

— Господи. Да! Соседка вчера зашла за сахаром. Отсыпал ей на кухне. И в зале отсыпал. И на балконе.

— Ну, хватит, — она остановилась, прижалась к нему, крепко-крепко, словно стараясь не оставить места непониманию.

Антон взял её лицо в ладони, нашёл губами её губы, дыхание ароматным облачком заметалось между ними. Со временем рассудительность Ксюши стала давать сбои. Его удивляли, но и бодрили её эмоциональные скачки — от сомнений к нежности. От упрёков к признаниям. Как гасить жар пощёчины в постели. Близость острых бритв, напоминающих — ты жив, твоя кровь ещё не загустела. В этих полярных соприкосновениях, неожиданных всплесках читалось немного Бальмонта:

О, как люблю, люблю случайности

Внезапно, взятый поцелуй

И весь восторг — до сладкой крайности

И стих, в котором пенье струн

Они целовались. Улицы настоящего не несли порицания, они привыкли ко многому, и любое проявление чувств неизбежно принималось как порыв свободы. Это был Париж девятнадцатого века, нагло приоткрытый для любви и поцелуев, но Антон чувствовал себя скорей в Санкт-Петербурге тех же времён, в центре толпы, сдерживаемой преградой из конных жандармов. Не мог до конца избавиться от воображаемого осуждения чужих взглядов. Слишком рано, чтобы до конца быть самим собой с той, которая рядом? Или это и есть он, настоящий?

Словно услышав его мысли, Ксюша отстранилась. Он открыл глаза.

Она нахмурила лоб, но ничего не сказала, взяла его руку, просунула под кофточку и положила себе на живот.

— Постой так, — сказала она, прижимая его руку. — Чувствуешь? Какой он тёплый?

— Это опасные игры, — Антон театрально сглотнул.

— Почему?

— Я сейчас не выдержу, и мы попадём на ютуб. Уже вижу заголовок: «Страсть посреди проспекта».

— Слишком поэтично для сетевого видео.

— Это точно, — сказал он, чувствую приятное давление в паху. — Там одни глаголы и части тела.

— А это что у тебя в кармане?

— Ну… о таких вещах аристократов не спрашивают.

— Да нет. Это!

— А! Совсем забыл. Купил котам, а может, и кому другому. Желатиновый беспредел.

Антон достал упаковку мишек, они посмеялись, набили тянучками рты и, взявшись за руки, пошли дальше.

— Знаешь, с кем я встретилась на курсах? — сказала Ксюша, кутаясь в бежевое пальто. Тучи над городом темнели и провисали, но продолжали терпеть.

— С бывшим парнем? — весело, но осторожно предположил он. Всё-таки тема была щекотливая — открывая одни двери, он желал, чтобы другие оставались закрытыми. Его и её. Если можешь молчать о теме бывших отношений — молчи. Особенно, если слышишь: «Давай, расскажи! Я нисколечко не ревную».

— С иншой! — с чувством поделилась Ксюша. — Мы с ней познакомились, я даже домой её подвезла.

До Антона дошло не сразу.

— С гейшей? — на автомате пошутил он, и тут слова Ксюши впитались в мозг. — С инопланетянкой?

— Да, — кивнула она, наслаждаясь произведённым эффектом.

— Это не лучшая идея, — сказал он, после недолгих раздумий.

— Подвозить пришельцев домой?

— Ксюш, это не смешно. Ты многого не знаешь…

— Ну так вот, подружусь, узнаю получше.

— Это опасно, — Антон потянулся за пачкой сигарет, нащупал во внутреннем кармане куртки, одёрнул руку. — Я журналист и порой сталкиваюсь с таким, что самая желтушная пресса промолчит… Эти беспорядки по телевизору — обрезанная, обработанная сепией картинка.

— Ин ину рознь, — Ксюша обняла его за талию, прижалась. — Сичире и мухи не обидит. Растерянная, стеснительная.

— Сичире?

— Её так зовут.

— Ты с ней разговаривала?

— Ну так, поболтали немного. Ей на Земле очень нравится.

Они свернули с проспекта недалеко от того места, где один неизвестный пырнул «розочкой» уличного оратора, а другой «позаимствовал» со столика планшет Антона, пока тот прижимал к ране размокший платок. Хвала «облачному сервису» — он сумел восстановить все свои файлы.

— Встречаюсь с подругой инши, — сказал Антон. — Возможно, у меня даже возьмут интервью. Ксюш, ты всё равно осторожней… В редакции недавно фотографии видел — не по себе даже стало. В метро давка из-за пришельцев началась… девочка на рельсы упала… под поезд…

— Боже, — выдохнула Ксюша.

Он отругал себя за эти подробности. Портить настроение не хотелось.

— Но раз так случилось… с тобой и Сичире, тогда, может, ты её поспрашиваешь?

— Про что? — удивилась Ксения.

— Почему прилетели, про культуру, про родную планету.

— Пользуетесь мной, молодой человек? Я сразу заподозрила неладное. Значит, все эти игры только для того, чтобы получить эксклюзивный материал?!

— Игры? — возмутился Антон. — Значит, для тебя — это лишь игры?!

— Ты цепляешься к словам!

— Ты разбила моё сердце!

Когда закончился поцелуй, он спросил:

— А можешь дать мне её телефон?

— Ну вот опять. Хочешь бросить меня ради экзотики?

— Может, позвоню, если она будет не против. Ты спроси, когда увидитесь, хорошо? У меня статья намечается про инов.

— Сейчас все темы про инов, больше или меньше.

Он кивнул.

— И правда.

— Записывай, — Она нашла номер и повернула к нему экран.

— Позвоню, только когда разрешишь. И то, если очень прижмёт.

— Хорошо, я спрошу.

Антон забил номер в свой смартфон.

— Как мне повезло.

— Ты это о чём? — Она заглянула в его лицо. В глазах — вспышки сверхновых звёзд.

— Ты знаешь.

— Ну?

— С тобой.

— И мне.

— Что тебе?

— Ты знаешь!

— Ну?

Дверь открыл отец Ксюши.

Это стало неожиданностью. Как для Антона, так и для Ксюши, которая позвонила по привычке и уже доставала из сумочки ключи. Она заметно растерялась, покраснела, долго смотрела на Антона, словно ожидая совета…

— Привет, пап. Я думала, ты на работе.

— Извини, что обманул твои ожидания, — сказал отец, глядя на Антона.

Антон видел этого человека в новостях и программах, но вживую впервые. Мысли путались. Думать об отце Ксюши, как о главе Комитета по приёму и расселению инов, не получалось.

«Что ж, нервное ожидание знакомства и репетицию разговора я благополучно пропустил», — скорей почувствовал, чем подумал он. Вадим вот любил знакомиться с новыми людьми, а о поездках к родителям жены говорил, как о празднике, но Антон, будь его воля, избежал бы этой встречи, откладывал бы до последнего, слишком уж мешало стеснение.

— Добрый вечер, — сказал он.

— Приветствую, — сказал отец Ксюши. Рукопожатие у него было сильное, толстовское, крепкое.

— Пап, это Антон, — опомнилась Ксюша. — А это мой папа, Александр Ионович.

— Очень приятно, — ещё раз кивнул Антон.

— Взаимно.

Ксюша с отцом жили в собственном доме. Это двухэтажное строение и возникшая неловкость давили на Антона.

— Проходите в дом, — пригласил Александр Ионович.

— Спасибо. Уже поздно, — зачастил Антон. — Я просто проводил Ксению.

— Если хотите, могу заварить для вас пуэр.

— Спасибо. В другой раз.

Он подумал о сигаретах, подумал о библейском пророке Ионе, «малом пророке», авторе книги пророка Ионы. По преданию Иона был отроком, которого воскресил пророк Илия после молитвы.

Ксюша коснулась его руки.

— Я сейчас вынесу книгу. Подожди секунду.

— Не торопись, мы пока побеседуем, — Александр Ионович ступил на крыльцо: в домашних штанах, светлом свитере и тапочках. Посмотрел в протекающее небо, осторожно постукивая о ладонь курительной трубкой.

— И всё-таки дождь.

— Да, — сказал Антон, чувствуя себя глупо.

— Давно вы с Ксенией встречаетесь? — спросил Александр Ионович. Он говорил мягко, но был напряжён.

«Допрос начался. И что в этом нравится Ваду?»

— Почти семь месяцев.

— А я, представьте, только недавно узнал. Моя дочь — кладезь тайн.

— Она ничего не говорила?

— Нет, сам догадался. — Он достал зажигалку, растянул трубку: — Вы курите?

— Пытаюсь бросить, — сказал Антон, чувствуя острую потребность в никотине.

Они помолчали.

— У вас всё серьёзно? — спросил отец Ксюши.

— Серьёзно, — ответил Антон, уверенный в точке приложения вопроса, но мирным протестом сместивший точку в другую плоскость: представил голые плечи Ксюши, два сердца, соединённые каскадом, наполненные единым ритмом. «Вы об этом спрашиваете, Александр Ионович? Да, у нас всё очень серьёзно и… жарко».

— Насколько? — цепко спросил Александр Ионович.

Антон хмыкнул и слепо посмотрел на увитую плющом стену. Вилле курил, густой дым вырывался у него изо рта спешными, юркими клубами, которые ветер уносил в сторону.

— Я хочу сделать её счастливой, — сказал Антон сухо. Он не был готов к таким откровениям, даже с Ксюшей, тем не менее почувствовал облегчение, радость некого таинства, словно узрел скрытый под треснувшей скорлупой свет.

— Да, да, — в голосе отца Ксюши появилась теплота. — Откровенно говоря, этот ответ лучший из возможных. Извините меня за этот расспрос.

— Что вы…

— Ксения говорила, вы пишете.

— Да. Для одной газеты…

— Это на… Ипподромской, дом 4. Белое здание?

— Да. Там.

— Знаю, — кивнул Александр Ионович. — Бываю там иногда.

Антон, растерянный от своего недавнего признания и вообще от беседы с «будущим тестем», понял, что подтвердил неправильный адрес. Дом «14» — не «4». Эта маленькая «ложь», спровоцированная волнением, добавила нервов, хотя и глупо, конечно, не проверял же его Александр Ионович?..

— Я, наверное, реже вас вижу двери редакции. Газета онлайновая, в офисе сидеть нет необходимости.

— Только сроки и эксклюзив?

— Скорей, только сроки. Свежие новости — это другие, я — отвлечённые размышления вслух. Аналитика, комментарии, мнения экспертов.

Александр Ионович поправил очки, глянул на дверь, словно торопя силой воли дочь. Видимо, и он не избежал чувства неловкости.

— Я читал вашу статью об ожиданиях первого контакта.

Антон улыбнулся уголками рта.

— Ксения показала?

— Нет. Только сейчас сопоставил фамилию автора и вашу.

— А у вас отличная память.

— Да, память отличная. И рад бы забыть что-то, знаете ли, но не получается.

— Критики растоптали статью, как вражеский флаг.

Александр Ионович неопределённо пожал плечами.

— Вы не расстраивайтесь, где яблоки, там и черви. Современных Зоилов пруд пруди, да только с древнегреческим ритором их роднит разве что словесный яд и злоба.

— Да уж… — сказал Антон, ничего не знающий про Зоила.

В доме зазвонил телефон. Александр Ионович резко повернулся, бриаровая трубка в его руке описала полукруг и врезалась в рукав антоновой куртки. Из чаши брызнул пепел. На штруксе остался тёмный след.

— Чёрт возьми! — Александр Ионович поспешно положил горячую трубку на крыльцо, стал стряхивать пепел с рукава. — Извините.

— Ничего страшного…

— Захочешь повторить — не повторишь. Пересушен табак.

Антон был в тайне рад этому инциденту. Чувство вины и сочувствие со стороны Александра Ионовича не повредит, а может и сгладит некоторые острые углы, сблизит, как микропрепятствие, пройденное вместе, забавная история на двоих.

Телефон умолк.

— Ерунда. Всё нормально, — весело сказал он. — Это всего лишь куртка. Дома отмою.

Александр Ионович выглядел растерянным. Портить одежду молодому человеку дочери явно не входило в его привычки.

— Если не удастся вывести, дайте знать.

В дверях появилась Ксюша.

— Пап, тебя к телефону. Как всегда очень срочно.

— Конечно… — Александр Ионович протянул Антону руку. — Рад был знакомству.

— Я тоже.

— В следующий раз не отказывайтесь от чая.

— Не откажусь, — улыбнулся Антон.

На веточках азалии блестела влага. Ксюша сияла.

— Смотрю, вы познакомились.

Он возвращался домой под дождём, который покропил-покропил на улицы и дома, да и перерос в ливень. Капли воды стекали по его лицу, выбивали из подсвеченных фонарями луж искры света. Мир был самодостаточен, свеж, красив; сумрак скрыл его изъяны, а вода омывала улицы — очередной обряд крещения на, возможно, лучшее завтра. Главное, не забыть о раскаянии, без которого любое омовение бессмысленно, только если это не омовение Всемирным потопом.

Много звёзд. Много приятной прохлады. Много огней. Много Её в сердце.

Хорошего много.

1.9
Новосибирск
октябрь, 2030

Прошедший дождь разбросал по асфальту рваные лужи. В отражённом небе плавали сбитые с почерневших деревьев, жёлтые и красные листья, скапливаясь по краям, как вернувшиеся домой рыбацкие лодочки. День становился короче.

Водитель маршрутки зажёг тусклый свет, и в пустом салоне небольшого автобуса сделалось уютно, как в палатке у костра. До очередного выхода в рейс оставалось ещё полчаса, и он решил подбить выручку за день. Мятые, грязные бумажки ловко расползались в его руках по неопрятным кучкам, расправлялись, возвращаясь к привычной форме. Разбив купюры по стопкам, он набросил на них по тонкой резинке и запихнул в бардачок. Затем достал пластиковую рамку с тремя изображениями Будды, украшенную разноцветными лампочками, и стал примерять её к приборной панели. Найдя место над часами, он отодрал с липучки защитную ленту и прижал рамку к чёрному пластику. В этот момент двери дома напротив открылись, и на крыльце начали появляться люди. Одни выходили не торопясь, застревали на каждой ступеньке, поправляя одежду, другие выкатывались, как бильярдные шары, быстро и шумно уносились прочь, в меркнущую вечернюю улицу. Наконец на лестнице остались две девушки. Одна была одета в чёрный плащ и длинную, как у гномика, шапку, а вторая в розовую ветровку с острым большим капюшоном, как у средневекового европейского монаха.

— У меня дома сегодня никого не будет, могу тебя угостить чем-нибудь, хочешь? — предложила девушка с острым капюшоном.

— Даже не знаю… — замялась другая.

— Пойдём, не бойся, у меня есть много вкусняшек, которых у вас ещё не продают. Нам недавно прислали. Пока ещё свежие, — уговаривала первая.

Ксения обернулась по сторонам, поправила на запястье часы и кивнула. Они сели в машину и уехали.

Подскочив на очередном спидбрейкере, Сичире спросила:

— А зачем нужно делать дорогу неровной?

— Чтобы водители соблюдали правила и не гоняли во дворах.

— А без этих штук гоняют?

— У! Ещё как!

— Значит, они нарушают правила?

— Ну да.

— Странно.

— Что странно?

— Странно, как у вас всё работает. Правила есть, но их нарушают, а чтобы не нарушали — делают дорогу хуже. Ведь если правила не будут нарушать, дорога будет ровнее.

— Верно.

— Получается, что из-за того, что кто-то один нарушает правила, хуже делают всем.

В ответ Ксения внимательно посмотрела на инопланетянку.

— Извини, — отозвалась Сичире.

— А у вас разве не так?

— Нет. У нас если есть правила, их соблюдают все и всегда.

— Здорово, вот бы у нас так.

Они проехали очередной светофор, Ксения решила сменить тему.

— А зачем ты ходишь на курсы по психологии?

— Мне нужно для работы, я учусь на переводчицу. Чтобы хорошо переводить, я должна разобраться с вашей психологией.

— На переводчицу? А вам разве не вживляют какой-нибудь… — Ксения запнулась, она не могла вспомнить нужное слово. В голове крутились всякие мерзости из фильмов, вроде паразитов и червей, или что-то техногенное: чипы, процессоры. Всё это звучало так глупо, что она никак не решалась произнести.

— Нет, — улыбнулась Сичире, — я учу сама, по учебникам. Это очень трудно и долго.

Ксения бросила взгляд в зеркало заднего вида, где постоянно висела одна и та же маршрутка.

— А курсы помогают?

— Да! Ещё как! Только вот сегодня я была сильно удивлена.

— Чему?

— Людмила рассказывала о гуманизме. Мне кажется, сейчас это уже не актуально.

Ксения с интересом посмотрела в карие глаза Сичире. Та продолжила:

— Ну да, это хорошо работает в условиях изоляции, когда на планете обитает единственный разумный вид. Но со временем ситуация меняется, цивилизация развивается, и видов становится больше. Происходит смешение большого количества разных культур, и база для философских умозаключений претерпевает значительные изменения. В нашем обществе, например, подобные вещи рассматриваются только в контексте истории развития научной мысли. Сейчас, когда на Окуле проживает больше ста разных видов, утверждать о превосходстве одного вида над другим… это как минимум не этично. А на других планетах, в некоторых странах за это предусмотрены суровые наказания.

— Наказания? Почему?

— Потому что это опасно для общества и может привести к насилию одного вида по отношению к другому, к другим. Я очень надеюсь, что на Земле этого не произойдёт. Люди очень добрые и очень разные. Я видела в вашем городе много разных людей.

— Это ты иммигрантов что ли имеешь в ввиду?

— Иммигрантов?

— Ну да, тех, что понаехали со всего мира.

— Со всего мира? Это так здорово!

— Чего же хорошего? Большинство едва три слова может связать по-русски.

— Но это нормально! Это пройдёт. Это здорово! Когда я можешь контакт с разный человек.

Ксения подозрительно нахмурилась. Обычно Сичире говорила без ошибок.

— Извини, я волнуюсь. Это позитивно, когда ты можешь контактировать с разными людьми, носителями разных культур, это обогащает тебя и их и, — она сделал вдох, — это развивает ваш вид.

Ксения задумалась. Позитивно? Развивает? Европейцы, не важно откуда, — испанцы, французы, итальянцы, греки — смотрели на неё как-то свысока. Будто не они убежали с родины, и не они живут, побираясь крохами со стола выстоявшей страны, а она — удостоилась великой чести жить с ними в одном городе. С другой стороны, жизнь действительно во многом стала интересней: много разных ресторанов: индийских, китайских, арабских, мексиканских, и город от присутствия иностранцев сделался как-то красочнее, оброс магазинами со всевозможными удивительными товарами, наполнился необычными звуками, словами, событиями.

На светофоре, моргнув на прощанье жёлтым, ушла влево маршрутка. Ещё пару кварталов девушки ехали молча. Каждая думала о своём.

У Сичире оказалась вместительная трёхкомнатная квартира на сорок пятом этаже. На пороге Ксению встретил незнакомый запах, безумная гора одежды и обуви в прихожей и совершенно дикая обстановка. Стены, двери и даже потолок были так тщательно завешены, что ей на секунду показалось, что она попала в кладовую старьёвщика, свихнувшегося на почве скупки всего ненужного, что есть на свете. Здесь было всё: с потолка свисали разноцветные шнурки и скакалки, на стенах, цепляясь бантиками друг за друга, громоздились дракончики, зайчики, ослики, мышки, белочки и другие детские игрушки самых невероятных форм и расцветок. Между ними, налезая одна на другую, теснились картины в замысловатых рамках. С ручек и полок гроздьями свисали разнообразные брелоки, фенечки, флаги, веера, гаечные ключи, очки, галстуки. Ксении почудился даже огромный топор с красной ручкой, но она потеряла его из виду, как только разулась. С нового ракурса топор растворился на ярко-плюшевом фоне.

— Ты одна здесь живешь? — спросила Ксения, продолжая изучать содержимое пространства.

— Нет, ещё две девушки, но их сегодня не будет, они поехали к озеру.

— Это ваша квартира? Сами купили?

— Нет, снимаем, Комитет оплачивает.

— Здорово.

— Да. — Сичире сбросила сапожки и в носках кинулась на кухню. Вещи, как живые, возбуждённые возвращением хозяйки, задвигались, затрещали, пошли волной. Звук голоса Сичире едва не утонул в этом перезвоне:

— Смотри, что у меня есть!

Через секунду девушка вернулась и сунула в руки изумлённой Ксении серый, бесформенный и бородавчатый, как жаба, фрукт. Размером с большое яблоко.

— Это нам из Тичипинаоситаки прислали! — радостно сообщила Сичире.

— Что это?

— Это эм… спора! Да, спора. Это спора!

Ксения недоверчиво посмотрела на серые пупырышки.

— Тебе можно её съесть, она прошла карантин, — успокоила Сичире. — Попробуй! Вам можно их есть.

Ксения повертела спору, взвесила в руке и спросила чем.

— Зубами, просто кусай, не бойся.

— А можно я не буду?

— Это вкусно, честно, последняя осталась, подружки все съели.

Но, несмотря на все убеждения Сичире, Ксения не смогла пересилить себя, фрукт-спора вызывал скорее брезгливость, чем аппетит.

— Как хочешь. — Гостеприимная хозяйка снова убежала на кухню. — Может, попить?

— Да, водички, — крикнула Ксения, но подумав, добавила: — Хотя нет, не надо!

В комнате пришелицы оказалось ещё больше барахла, чем в прихожей. К поверхностям, где можно было его разместить, добавился огромный стол, заваленный фигурками, похожими на сувениры, и кровать. Деревянные верблюды, медные кувшины, пластиковые башни, дворцы из кокосовой скорлупы. На полу — бумажки, монетки, календарики, рекламные листовки и гора другого мусора.

— А зачем тебе столько всего? Откуда это?

— Я знакомлюсь с культурой! Мне друзья дарят.

— Но это же какой-то безумный, ужасный беспорядок!

— Я знаю, но места так мало, класть некуда.

Ксения снова осмотрелась по сторонам. «Интересно, какое представление о нашей культуре сможет получить инопланетный гость, завалив свой дом дешёвым, безвкусным барахлом?» Среди мусора, собранного Сичире, мелькнула знакомая картинка. Ксения осторожно подошла рассмотреть — маленькая бутылочка, обернутая чёрной этикеткой с белым черепом.

— А это что? — обратилась она к погрузившейся в шкаф Сичире.

— Это не трогай, тебе нельзя, это бактерии. Яд.

— А тебе он зачем?

— Для мозга.

— Это как?