Бесплатный фрагмент - Ещё слышны их крики

ПРОЛОГ

Интересно представить, что существует некий Наблюдатель, который в минуты рассеянности, случайно натыкается своим взглядом на нашу прекрасную планету, и в течение совсем непродолжительного — по меркам самого Наблюдателя — времени, задерживает на ней свое внимание. Подобно тому, как человек, в минуту задумчивости, бесцельно рассматривающий стену здания напротив, мысленно не замечает, что взгляд его уже раскладывает эту стену на составляющие, так и Наблюдатель, постепенно выхватывает своим взглядом все более узкое пространство из общей панорамы Земли. И подобно тому, как упомянутый человек вдруг осознает, что к потоку его мыслей присоединился узор на занавеске в одном из окон стены здания, так и наш Наблюдатель вдруг осознает, что рассеянность его уступила место заинтересованности в небольшом, произвольно выбранном, спектакле местной жизни. Ах да, он вспоминает, что ранее уже несколько раз обращал внимание на этих забавных разумных существ, и даже отмечал показавшееся ему странным присущее им качество — так ловко созидать мир вокруг себя и еще более ловко разрушать и топить в крови то, что было создано. Вспоминает, что каждый раз его заинтересованность перерастала в удивление, удивление в непонимание, а непонимание в разочарование. Вспоминает, что каждый раз, взглянув на общую картину этого царства и побродив по его закоулкам, был уверен, что видит его в последний раз.

Наблюдатель этот не является ни богом, ни дьяволом. У него нет никаких инструментов для вмешательства в процессы, попадающие в поле его зрения. Единственный инструмент Наблюдателя — это невероятно острый взгляд, способный пренебрегать космическими расстояниями, фокусироваться на мельчайших деталях, проникать сквозь физические преграды. Сомнительное удовольствие, когда перед тобой простирается вечность, не так ли? Но Наблюдатель вполне доволен своей праздностью. Он знает свою миссию, верит в нее, и наслаждается ею. Он знает, что у вечности тоже есть пороги, и там, за очередным таким порогом, он всегда сможет дорого продать свой талант в обмен на то, чтобы видеть новое, большее, лучшее. Именно один из таких порогов он переступил примерно четырнадцать миллиардов лет назад, и все еще не заскучал в местных просторах. Вполне возможно — хоть и мало верится — что еще не каждый уголок нашей Вселенной покорился его вездесущему взгляду. Вполне возможно, что приобретенный ранее опыт не смог помочь ему так быстро разгадать все местные законы. Вполне возможно, что есть у него полюбившиеся области, куда он заглядывает наиболее часто, есть откровенно нелюбимые, куда он не смотрит вовсе, и есть те, куда он заглядывает случайно. Случайно, как в этот раз.

Когда он заглянул прямо вот сюда.

И увидел небольшое, благополучное и весьма симпатичное государство Сантория, еще сто лет назад носившее название Великое Герцогство Сантория. Увидел горные вершины на юго-западе, покрытые снегом и окруженные мрачными стенами хвойных лесов из ели, пихты, сосны. Увидел равнинное плато, занимавшее большую часть страны, украшенное вековыми массивами дубов и буков, чьи стволы и безлистные ветви серебрились в освещенных лунным светом снегах. Увидел замерзшую ленту Ситары, а по обоим ее берегам фермы, городки, города, зимним вечером заявлявшие о себе большими и маленькими гроздьями огней, кому-то дарившими уют и покой, кому-то тоску, а кому-то внутренний мятеж. Приглядевшись внимательней к одной из таких гроздей, он увидел расположившийся на правом — южном — берегу реки, небольшой город под названием Санта-Селина, с населением в восемьдесят тысяч человек, производивший собой впечатление умиротворяющего тепла. За освещенными окнами аккуратных домов и квартир — хоть в комфортабельных малоэтажных зданиях нового типа, хоть в уютных и дышащих стариной, многократно реставрированных, постройках прошлых веков, — увидел размеренную и привычную жизнь, рождавшуюся в семейных очагах по всему городу, кое-где омрачавшуюся беспокойным холодом одиночества заблудившейся души. Увидел громоздкие сооружения и цеха производственных мощностей фармацевтической и текстильной фабрик, консервного завода и завода электродвигателей, которые охраняли город на его южной границе, и которым большинство обитателей Санта-Селины были обязаны своим благополучием. Увидел набережную Караваджо и проспект Бетховена — две главные улицы, параллельно пересекающие город с запада на восток, движение на которых в этот час выглядело ленивым и неохотным, чего нельзя было сказать о пешеходах, спешивших поскорее убраться с морозного воздуха. Увидел вечерний центр города, оживленный бульвар Уильяма Шекспира, который уходил от набережной и, замкнув неправильный полукруг, возвращался в нее на расстоянии двух километров от отправной точки; увидел бульвар освещенным светом множества фонарей и витрин, светом, игравшим золотистыми оттенками на белоснежном ковре. Увидел центральную площадь между бульваром и проспектом Бетховена, двадцатиметровый шпиль собора Святого Иоанна — памятника культуры барокко. Увидел сияющий оранжевой подсветкой купол здания филармонии, музей герцогства Санторин, а также череду административных и развлекательных построек. За окнами уютных кафе, ресторанов и пабов, не знавших недостатка в посетителях этим холодным вечером, увидел вдохновляющее счастье на лицах влюбленных, многозначительное спокойствие на лицах одиноких, болезненный приговор на лицах отринутых. Увидел исторический район города, возраст которого насчитывал восемь веков, замкнутый в полукруге, между набережной и бульваром. Увидел его испещренным лабиринтом узких мощеных улиц, беспорядочно петлявших среди очаровательных в своей несуразности двух- и трехэтажных строений — примыкавших вплотную друг к другу, непропорциональных даже в наружной планировке, выкрашенных в разноцветные оттенки, и только в своей совокупности производивших то чувство прекрасного, которое неизменно производят Старые города во всех уголках Европы. Увидел его практически безлюдным в нежном свечении декоративных фонарей — лишь кое-где попадались одинокие прохожие, уверенным шагом прокладывавшие свой маршрут через хорошо изученную паутину улочек и переулков, что на незнакомый взгляд могло бы показаться чудесами ориентации. Увидел и человека, который, судя по всему, как раз и не мог похвастаться умением творить такие чудеса, и лишь растерянно топтался на плохо освещенном перекрестке, нервно оглядывался по всем сторонам, но выглядел при этом не испуганным, а скорее крайне изумленным. Увидел и присмотрелся.

Человек, тем временем, определился с маршрутом, и направился по узкой прямой улице в восточном направлении, но спустя двадцать шагов вновь остановился и принялся рассматривать стены и крыши домов по обе стороны от себя. В некоторых окнах горел свет, однако никаких видимых признаков жизни в этих окнах не замечалось, как и на самой улице, и поняв, что помощи он тут не найдет, человек развернулся и вновь подошел к перекрестку. Человек этот, к слову, был еще достаточно молод, на вид ему можно было дать не больше тридцати лет. Без головного убора и перчаток, он поднес ко рту промерзшие руки, попытался немного согреть их дыханием, после чего растер покрасневшие уши и спрятав ладони в карманы серого твидового пальто, в очередной раз тревожно огляделся.

— Какого черта? — прошептал он и на этот раз выбрав северное направление, двинулся по извилистой, совершенно безжизненной улице.

Продолжая внимательно рассматривать стены и крыши окружавших его строений, через тридцать метров он подошел к тому месту, где улица резко уходила вправо, и едва шагнув за угол, в слабом свете, лившемся из двух арочных окон одного из зданий, в пятнадцати шагах от себя он увидел черный «мерседес» с заведенным двигателем.

— Ну, слава богу, — произнес молодой человек, шмыгнул носом, повторил процедуру с отогреванием рук и подошел к автомобилю.

Заглянув в салон, и обнаружив его пустым, он посмотрел на двухэтажный дом, окрашенный в тускло-красный цвет, и зажатый между более массивными трехэтажными соседями, имевшими мрачную грязно-бежевую наружность. Над покрытой лаком — также красной — дверью висела вывеска с надписью «Книжная лавка», что подтверждали стеллажи с книгами, видневшиеся в тускло освещенном зале сквозь окна по обе стороны входной двери. Не увидев на вывеске часы работы данного заведения, и не заметив сквозь окна ни одного человека в торговом зале, парень все же взялся за дверную ручку, толкнул дверь, и та легко подалась вперед. Сделав шаг внутрь, он тут же споткнулся об первую из трех ступеней ведущих с порога вверх, и практически ввалившись в небольшой, прямоугольный зал магазина с низким потолком, чуть не расстелился на деревянном полу. В последний момент, ухватившись за края невысоких перегородок по бокам ступенек, он сумел сохранить равновесие.

Приняв ровное вертикальное положение, запоздалый посетитель стал стыдливо поглядывать бегающим взглядом по сторонам, и не сразу заметил человека, внимательно наблюдавшего за ним из-за широкого письменного стола в дальнем левом углу магазина.

Площадь помещения вряд ли превышала шестьдесят квадратных метров, и была заставлена настолько плотно, что между двумя соседними стеллажами едва ли могли разойтись даже два человека, а товар, представленный на полках, представлял собой собрание устаревших и раритетных изданий, некоторые из которых имели весьма удручающее состояние. В течение десяти секунд молодой человек почему-то смотрел куда угодно, но только не в левую от себя сторону, а потому невольно вздрогнул, когда услышал тихий и спокойный женский голос, задавший ему вопрос:

— Я могу вам чем-нибудь помочь?

Резко обернувшись, гость увидел девушку примерно своих лет, с волнистыми темными волосами и внимательным взглядом огненно-оранжевых глаз, которые при нормальном освещении, разумеется, были лишь светло-карими. С улыбкой, едва уловимой на ее губах, но легко читаемой во всем ее облике, она сидела за письменным столом, перед ней лежала открытая книга и стояла чашка, от которой расходился душистый аромат качественного чая. Увидев с кем имеет дело, молодой человек по-видимому смутился, ибо сделал неуверенный шаг назад и в течение долгих трех секунд не мог найти ответ на столь простой ответ и лишь изумленно смотрел в обращенное к нему лицо. Вероятно, чтобы подбодрить парня, девушка улыбнулась чуть шире.

— О да, — наконец ответил он, и вновь принялся отогревать дыханием замерзшие пальцы, что неплохо помогало скрыть его смущение. — Да. Дело в том, что… — тут он запнулся, вновь посмотрел по сторонам и с искренним непониманием своих собственных слов закончил: — Дело в том, что я заблудился.

Девушка на это признание ответила широкой открытой улыбкой, возможно стараясь успокоить своего гостя и показать, что не произошло ничего страшного, и она сможет помочь. Гость этот, однако, не проявил видимых признаков облегчения и с тревожной нотой добавил:

— В городе, в котором вырос. В районе, в котором живу.

Хозяйка книжной лавки удивленно приподняла брови, отчего оранжевый огонь в ее глазах немного потускнел.

— Вот как, — произнесла она.

Парень удрученно покачал головой.

— Это… это просто мистика какая-то, честное слово. Я ничего не могу понять. Такое ощущение, что я впервые в Старом городе, потому что все эти улицы кажутся мне совершенно незнакомыми! Более того, в течение последних двадцати минут я в упор не вижу ни одной таблички с названием улицы ни на одном доме! Только номера!..

Девушка выпрямилась в своем кресле, прищурила глаза, огонь вспыхнул с новой силой, и заблудившийся путник сделал еще один невольный шаг назад.

— А самое страшное… — продолжал он, лишь на секунду отведя взгляд от ее лица, — самое страшное, что я не вижу шпиль собора. Вы понимаете? Это ведь невозможно — не видеть шпиль. Даже иллюминацию филармонии трудно не видеть, а шпиль просто невозможно!

— Вы серьезно? — на ее лице мелькнула веселая настороженность, словно она поняла суть безобидного розыгрыша, жертвой которого стала. Однако уже через несколько мгновений, в течение которых парень сохранял выражение изумленной тревоги, она приняла вид весьма озабоченный, и повторила: — Серьезно?

— Абсолютно.

Несколько секунд девушка пристально всматривалась в лицо парня, затем спросила:

— Как вас зовут?

— Свен. Меня зовут Свен, — словно виновато представился молодой человек.

— Как вы себя чувствуете, Свен? Я имею в виду ваше физическое здоровье.

— Я немного замерз, — по-прежнему виновато отвечал парень. — Но… в целом, нормально. А что?

Девушка встала и вышла из-за стола. Свен сделал еще полшага назад, а когда она подошла, и осторожно взяв его за руку, потянула за собой к выходу, наоборот, не сразу смог сдвинуться с места.

— Только не пугайте меня, — сказала девушка, когда они вышли на крыльцо, и указала рукой на восток, где недалеко, совершенно четко виднелся шпиль собора, а густые сумерки были разбавлены оранжевым сиянием купола здания филармонии. — Не говорите, что не видите.

Лицо парня словно окаменело. Долгие десять секунд он смотрел в указанном направлении абсолютно пустым взглядом, после чего прошептал:

— Немыслимо. Это немыслимо.

Девушка в ответ указала на табличку у правого окна своего магазина, гласившую «улица Мартина Лютера, 11».

— Вам знакома эта улица?

Свен медленно кивнул, также медленно огляделся и ответил:

— Разумеется. Но, мне кажется, что в этой ее части я впервые. Если это возможно. Я живу в Бургундском переулке, и если, выйдя из него свернуть на улицу Сервантеса, через пятьдесят метров будет перекресток с улицей Лютера.

— Ну, слава богу, — лицо девушки просияло улыбкой. — Вы меня немало успокоили. Этот перекресток совсем близко отсюда, через сто пятьдесят метров. Так что, вовсе вы не заблудились, Свен, а просто не дошли туда, куда вам надо.

— Да, но… — лицо парня продолжало сохранять выражение полной опустошенности, когда его потянули обратно в магазин.

— Это называется блуждать в тумане, по крайней мере, я это называю так, — говорила девушка, проходя к своему столу и указывая парню на второе кресло, стоявшее у стены. — Такое бывает, когда человека что-либо выбивает из колеи и какой-то участок мозга на время просто выключается и не работает до тех пор, пока кто-то или что-то его вновь не включит. Просто какой-то стресс выключил в вашем мозгу тот участок, куда глаза посылали сигнал о шпиле собора и названиях улиц, которые ваши глаза, на самом деле, прекрасно видели. Понимаете, Свен? Мозг не видел. Пока я его не включила.

Она весело улыбнулась, склонив голову набок, и остановилась у стола. Парень подошел к предложенному креслу, но не спешил садиться, и в ответ на слова девушки лишь молча кивнул.

— Вы сказали, что сильно замерзли?

Свен вновь кивнул.

— Даже этого вполне достаточно, — девушка тоже многозначительно кивнула, словно самой себе подтверждала свои слова, и закрыла лежавшую на столе книгу. — Уверена, что чашка горячего чая окончательно вернет вам бодрость, Свен. Как вы на это смотрите? Кстати, я забыла представиться. Меня зовут Кристина.

— Очень приятно, Кристина, — парень словно очнулся в один момент, голос его прозвучал бодро и уверенно, и, прогоняя последние остатки наваждения, он энергично встряхнул головой и размял плечи. — Даже не знаю, стоит ли доставлять вам дополнительные неудобства.

— Вы ни в коем случае их не доставите, — ответила Кристина. — Садитесь, я через минуту. Выпьем чая, и я отвезу вас на перекресток с улицей Сервантеса — машина как раз успеет прогреться.

Она скрылась за навесной дверцей в помещении (по-видимому, служебном) между стеной и высоким стеллажом, который почти вплотную примыкал к ее столу, оставляя лишь узкий проход. Свен опустился в кресло и обратил внимание на закрытую книгу в тканевом переплете и с заголовком «История Сантории».

— Знаете, — тем временем слышал он голос девушки, — я постоянно теряю предметы, которые находятся у меня в руке — ключ, ручку, вилку. Уверена, что и с вами такое не раз случалось, но в моем случае это носит характер хронической болезни. Так вот, ваш случай именно таков: вы потеряли то, что было у вас на глазах. Я говорю это к тому, что выглядите вы очень удрученным этим обстоятельством, хотя на самом деле, не произошло ничего из ряда вон выходящего. Над вашим забавным приключением стоило бы посмеяться, но, как я вижу, смеяться вы не настроены.

Она вернулась к столу, поставила перед парнем чашку горячего чая и села на свое прежнее место. Кресло Свена стояло таким образом, что ему приходилось сидеть вполоборота и немного в стороне от девушки. Посмотрев в ее лицо, он впервые с момента их встречи улыбнулся.

— Благодарю вас. Думаю, вы правы, но это приключение действительно произвело на меня сильное впечатление.

Кристина сделала глоток чая и ничего не ответила, вероятно, ожидая продолжения разговора от своего гостя. Но он тоже замолчал, и на несколько секунд повисло неловкое молчание.

— Вы любите историю? — наконец спросил парень, переводя разговор в другое русло.

— Очень, — девушка улыбнулась и в глазах ее, больше не казавшихся оранжевыми, вспыхнул живой интерес. — Вот уж где действительно легко заблудиться. Вы когда-нибудь задумывались о том, что все написанное в подобных книгах, — она коснулась пальцами переплета, — действительно было? То есть, разумеется, факты могли искажаться авторами, но все эти люди, о которых идет речь, действительно были! Все эти революции и войны, реки крови и слез — они действительно были! Не знаю почему, но эта мысль — которая совсем не отличается оригинальностью, — приводит меня в состояние какого-то мистического, потустороннего восторга.

— Нет, не думал, если честно, — Свен пожал плечами и улыбнулся. Кристина устремила на парня пытливый взгляд, и он добавил: — Этот уютный магазин принадлежит вам?

— Да, — коротко ответила на вопрос девушка, и вновь коснувшись рукой книги, продолжила: — Сегодня я читала о Венском конгрессе. Собственно, потому так сильно и задержалась, что никак не могла остановиться. И, знаете, я в своем роде тоже заблудилась, потому что никак не могу дать объективную оценку результатам этого конгресса, во всяком случае, что касается нашей страны.

— Ну, насколько я знаю, именно тогда Сантория обрела независимость и стала той страной, каковой является ныне. Территориально, во всяком случае…

— Независимость, говорите вы? — Кристина скептически поморщилась. — Нам ее подарили, Свен. К землям нынешней Сантории не было такой лояльности, как, допустим, к Швейцарии, ибо герцогства Арстад, Каст, Санторин и графство Лоранна, проявляли открытую лояльность к Наполеону. Не правда ли, странно, что в ответ на это страны-победители так великодушно вознаградили нас независимостью.

— Вы хотите сказать… — задумчиво проговорил Свен.

— Я хочу сказать, — уверенно перебила Кристина, — что на протяжении всего девятнадцатого века Британская империя имела на континенте своего верного вассала в лице Великого Герцогства Сантории. Достаточно обратить внимание на ту англоизацию, которую испытала наша страна во всех сферах жизни в викторианскую эпоху. Разве что религию не тронули — католицизм сохранил свои позиции, что очень странно. Ну, и название валюты осталось прежним. А так… да те же Мэйвертон и Санлайт — это же типичные английские города тех времен. А ведь ни Австрия, ни Пруссия, ни Россия не были заинтересованы в создании еще одного, хоть и маленького, государства в центре Европы. Но Британия добилась своего, и с тех пор четыре административных единицы — Лоранна, Каст, Арстад и Санторин, с лидирующей ролью последнего, — стали конституционной монархией, а герцог Санторина стал великим герцогом Санторийским.

— Но результат налицо, — осторожно ответил Свен, когда Кристина взяла короткую паузу. — Мы живем в одной из самых развитых и благополучных стран мира.

Девушка медленно покачала головой и опустила взгляд.

— То есть, по-вашему, можно пожертвовать национальной идеей в обмен на благополучие? — и, сделав короткую паузу, добавила еще более серьезным тоном: — Как вы думаете, есть ли у Сантории национальная идея?

Свен казался растерянным. Вместо того чтобы ответить, он взял свою чашку и сделал небольшой, но очень медленный глоток чая.

— У вас скандинавское имя, не так ли? — задала новый вопрос девушка.

— Да, мой отец потомок шведских эмигрантов.

— Отлично. А я потомок испанских эмигрантов. Свен, вы задумывались о том, что Сантория — это на самом деле маленькая копия всей Европы в одной стране? Что это один большой плавильный котел?

— Ну, это всем известно, — парень отвечал осторожно, словно боялся дать неправильный ответ.

— А вы знаете, где эта тенденция берет начало? На рубеже девятнадцатого и двадцатого веков, с усилением Германии и обострением международных отношений. Разумеется, Германия не могла позволить, чтобы совсем рядом существовала маленькая британская колония, пусть и официально независимая. И вот тогда Сантория и оказалась зажатой между двух огней. Нам повезло с последним монархом, с герцогом Генрихом X, который сумел выстоять в том политическом пожаре и выдержать то дипломатическое давление, которое оказывали на него, как Центральные державы, так и Антанта. Который сумел добиться признания нейтралитета прямо накануне Первой мировой войны. Который, после ее окончания, видя, что мир стремительно меняется, что мир уже просто не может быть прежним, сложил свои полномочия, после чего монархия была упразднена, и Сантория стала республикой. Это был действительно мудрый политик. Вот откуда берет начало наша культура, Свен. С начала двадцатого века, когда Европа была охвачена политическим кризисом, а наша маленькая страна в тот период смогла построить свою, пусть и чужую, но свою культуру, взяв все самое лучшее, что могли предложить нам воинствующие стороны. Разве это не национальная идея, Свен? Если нет, тогда скажите мне, что это?

Кристина посмотрела на него с широкой улыбкой. В ответ на эту пламенную речь, Свен только и смог что скромно улыбнуться, и пробормотать:

— Да, я думаю, вы правы.

Девушка, по всей видимости, ожидала другого ответа, потому что такая реакция парня вызвала на ее лице заметную перемену, и улыбка ее стала смущенной.

— Я вас утомила своими разговорами. Просто… я, видимо, переусердствовала в своем увлечении.

— Но, должен признать, что ваша увлеченность вдохновляет, — усмехнулся Свен. — И мне жаль, что эта увлеченность не нашла во мне должного отклика. Я, откровенно говоря, не слишком образован в историческом плане.

— Похвально, когда люди умеют признаваться в своих слабостях.

— Я не считаю это слабостью, — с едва уловимой нотой возмущения ответил парень. — Я просто…

Свен замолчал не найдя подходящих слов и повернул голову в сторону входной двери. Кристина пристально посмотрела на него.

— Что? — спросила она.

Свен повернулся и пожал плечами.

— Я не слишком патриотично настроен, — сказал он.

— А я не говорила с вами о патриотичности, — ответила девушка. — Я говорила только об истории. Я не являюсь патриотом Франции, но неплохо знаю ее историю.

— Конечно, — поспешил исправиться молодой человек. — Патриотичность и знания не обязательно должны быть связаны между собой.

— Я скажу вам больше, Свен, — Кристина улыбнулась. — Патриотизм и знания вещи плохо совместимые. Если вы понимаете, к чему я это.

— Думаю, понимаю, — ответил парень, улыбнувшись в ответ.

— Что в вашем понимании является патриотизмом?

— Промывка мозгов, — Свен ответил утвердительно, но слова его прозвучали с отчетливой вопросительной интонацией.

— Я бы не сказала, что патриотизм является промывкой мозгов, потому что те, кто нам их промывает, тоже подвержены этому чувству. Для меня это просто массово бессознательное явление. В принципе здоровый патриотизм не несет в себе никакой угрозы, но вирус больного патриотизма всегда ходит рядом.

— И что является здоровым патриотизмом?

— Любовь к справедливости, — Кристина выдержала небольшую паузу. — Ни к земле, ни к народу, ни к традициям — это все второстепенно. Патриотизм — это желание видеть справедливость в своей стране и гордиться тем, что другие страны берут пример с твоей родины.

Парень медленно покачал головой, словно обдумывал услышанную теорию.

— Да, это правильно, — произнес он как бы самому себе.

— То есть вы со мной согласны?

— Да.

— Тогда почему вы не любите эту страну?

Свен резко вскинул голову.

— Да нет, — сказал он. — Не то, чтобы я не любил Санторию… скорее, я ее все-таки люблю, но… в чем-то вы правы. Просто… родился не там, где нужно было, чтобы эта любовь была полноценной.

— Вы не любите Санта-Селину?

Он несколько секунд выдерживал пристальный взгляд Кристины, но затем усмехнулся и посмотрел себе под ноги.

— Да, именно так. Если быть откровенным, я ненавижу Санта-Селину.

— Почему? — в этом коротком вопросе живо послышалась заинтересованность.

— Почему? Ну… это маленький, серый и откровенно уродливый городок, со злыми и недоверчивыми людьми. Вы так не думаете?

— Нет, — девушка покачала головой с легкой усмешкой на губах.

— А я думаю, — уверенно сказал парень, словно речь шла о той сфере, в которой он был профессионалом, и поднял взгляд, словно принял вызов.

— А я думаю, что у вас были далеко идущие планы, которые этот городок, рассчитанный на тихую и стабильную жизнь, беспощадно похоронил, — сказала Кристина, испытующе глядя на Свена.

Тот несколько секунд смотрел девушке в лицо поистине скорбным взглядом.

— Действительно так, — ответил он. — Этот город похоронил все мои мечты.

Лишь на одно мгновение глаза Кристины вновь сверкнули оранжевым огнем, после чего лицо ее приняло серьезное, но слегка грустное выражение. Однако этого мгновения хватило, чтобы Свен нервно дернул плечами и вновь устремил оробевший взгляд себе под ноги.

— Мне очень жаль, — в голосе девушки послышалось искреннее сожаление.

— Так уж вышло.

Во всем облике Свена проявилась не очень приятная в глазах умных людей позиция жертвы. Однако Кристина никоим образом не выразила неприятия, а наоборот, казалось, еще больше заинтересовалась своим новым знакомым.

— Мечты, — сказала она. — Страшное заболевание.

— О да, соглашусь.

— И единственное лекарство, когда ты действительно болен.

Свен молча усмехнулся.

— В вашем случае это было заболеванием или лекарством? — спросила девушка.

Свен поднял на нее болезненный взгляд.

— Все-таки заболеванием.

— И переделать их в лекарство не получится?

— Думаю, что нет.

— Это… хорошо, — девушка покачала головой с грустной улыбкой.

— Не очень, — ответил Свен.

— Значит, мечты были действительно лихими. Такие мечты и меняют мир.

Свен вновь усмехнулся. В то же время весь его скорбный вид говорил о том, что в рассуждениях о своих неудачах он черпает свою жизненную энергию.

— Может быть, расскажете, как протекала ваша болезнь? — спросила девушка.

Во взгляде парня мелькнул легкий испуг.

— Зачем? — спросил он, глядя в серьезное лицо девушки, словно старался найти в нем признаки насмешки.

— Ооо, — протянула Кристина и, откинувшись в кресле, скрестила на груди руки. — Я готова часами слушать о чужих мечтах.

ГЛАВА I

День восьмой

1 апреля 2017 года

Шорох. Именно он разбудил меня в ту ночь. Странный шорох за входной дверью, который я расслышал сквозь сон, и который тут же смолк, как только я открыл глаза. Помню страшное напряжение мышц во всем теле, заставлявшее меня крепче и крепче вжиматься в кровать под собой, словно пытаться соединиться с ней в одно целое, перестать быть тем, чем я являлся. Не знаю, сколько я пролежал в этом состоянии — на спине, с руками вытянутыми вдоль тела. Тогда мне казалось, что не меньше часа, но, думаю, на самом деле прошло не более двух минут. Дождь, начавшийся накануне вечером, прекратился, и в той тишине, которая меня окружала, я ни на миг не допускал, что этот шорох мне послышался. Тишина. Предательская тишина, скрывавшая за дверью в мою квартиру смертельную опасность. Чувствуя леденящий душу ужас, не осмеливаясь пошевелиться, не осмеливаясь даже взглянуть на электронные часы, стоявшие рядом с кроватью, я прекрасно понимал, что ждал этих минут всю свою жизнь. Я знал, что это произойдет, и даже по какой-то необъяснимой причине знал, что начнет происходить именно так — с шороха у двери.

Наконец щелкнул замок. Дальше мой непрошенный — или же прошеный? — гость действовал совершенно бесшумно, но я четко представлял, как его правая рука медленно открывает дверь, как его голова просовывается в щель и зоркий взгляд осматривает мою гостиную. Как он переступает порог, прислушивается, прикрывает дверь и с минуту стоит к ней спиной, собираясь с мыслями и силами. Я даже не думал о том, чтобы приготовиться к сопротивлению, вступить в схватку и попытаться спасти свою жизнь. Вернее думал, но знал, что это совершенно бесполезно; опять же, знал по какой-то необъяснимой причине, и это знание было для меня так же непреложно, как и то, что нынче ночь и я лежу в своей постели. И скоро умру. Было и странное ощущение призрачной надежды, но надежда эта никак не была связана со мной, и тем более она не была связана с тем человеком, голос которого прорезал ночную тишину.

— Простак, — взломщик говорил тихим голосом, и растягивал слова с издевательской интонацией. — Простак, я пришел. Встречай меня, любезный друг.

Я ненавидел свою фамилию и всегда ее стеснялся. Но еще никогда она не вселяла мне такого отвращения, как в ту ночь, когда ее произносил мой потенциальный палач. И это отвращение, смешавшись со страхом, словно вышибло из меня последние силы; я перестал вжиматься в кровать, и вместо этого, почувствовав невероятную физическую слабость, задрожал всем телом. В тот же момент я увидел, как в гостиной вспыхнул тусклый луч света, и понял, что злоумышленник включил фонарик. Понял, что не суждено мне больше увидеть свет солнца, и вот этот тусклый луч осветит собой последние минуты, а может и секунды, моей жизни и мою смерть.

— Простак, смерть идет.

Догадка моя подтвердилась, и вновь лишь мысленно я увидел и услышал, как палач мой преодолевает расстояние в пять шагов, отделявшее мою спальню от гостиной. Луч света ударил мне в глаза и заставил зажмуриться. Когда через несколько секунд я открыл глаза, то смог разглядеть очень высокого и очень худого мужчину, одетого в узкую, почти обтягивающую одежду черного цвета, с закрепленным на лбу фонариком. Его бледное лицо выражало ту самую издевку, которая слышалась в его голосе, а тощее его тело пребывало в едва заметном, но постоянном движении. Создавалось впечатление, что стоя на месте, он словно балансирует на тонкой нити, натянутой над пропастью, и особенно противились падению в эту пропасть его длинные, хаотично болтающиеся руки, обтянутые перчатками. Я сразу подумал, что именно эти руки, похожие на двух змей, выползающих прямиком из тела, станут орудием моего убийства. Не пуля, не нож, а костлявые пальцы этих омерзительных рук, сомкнувшиеся на моей шее и сжимающие ее до хруста, который отзовется в ушах убийцы привычным его слуху сладостным триумфом.

Он отвратительно хихикнул, и продолжил дразнить меня своей издевательской речью:

— Лежит. Убивай, сколько хочешь. Бери и убивай. Простак, мой милый Простак. Как же приятно осознавать, что совсем скоро тебя не будет в этом мире. Как приятно. Скажи, Простак, тебе приятно это осознавать? Приятно знать, что ты на пороге ада?

Страх сковывал мои осознанные движения, и даже, если бы я хотел ответить, то не смог бы. Единственное, на что сейчас было способно мое тело — это невольная дрожь.

— Простак, — нараспев произнес он мою фамилию. — Ответь на вопрос.

И вдруг я понял, что могу ответить. И не просто могу, а должен. Как бы ни противно было вступать в разговор с этим человеком, я понимал, что мои желания ничего не значат в данный момент. Что-то извне заставляло меня ответить, при этом позволяя мне самому решить, что именно я отвечу.

— Почему? — прохрипел я.

— Что почему? — руки убийцы дернулись сильнее прежнего, стукнулись о бедра и продолжили болтаться.

— Почему я должен умереть?

Вновь последовал короткий смешок и певучий ответ:

— Потому что ты идиот. — Тут он наклонился в мою сторону (что было больше похоже на скольжение по воздуху), и я заметил на его лице невинное выражение, с которым смотрят на маленьких детей, больных или слабоумных. — Идиот, — прошептал он и резко выпрямился, чем вызвал в своем теле усиленные колебания.

— Я не идиот, — возразил я, чувствуя унижение.

Колебания его тела резко угасли.

— А кто же ты? — последовал серьезный вопрос.

— Если ты пришел убить меня, просто убей. К чему эти разговоры?

Произнеся эту короткую горделивую речь, я ясно почувствовал прилив сил, понял, что мое тело вновь готово подчиняться мне. Однако же, я даже не подумал использовать эти силы против человека, издевавшегося надо мной в мой смертный час. Нет, я готов был броситься с кровати прямо ему под ноги и молить о прощении, молить сохранить мне жизнь, и покрывать его ноги поцелуями и горячими слезами в надежде на его милость. Уверен, я бы так и сделал, если бы не понимал, что это совершенно бесполезно.

— Действительно, это именно я пришел убить именно тебя, Простак, — голос его звучал теперь не столько издевательски, сколько презрительно. — В нашем случае, такое стечение обстоятельств означает только одно: ты проиграл, Простак. Проиграл с треском и позором. Ты лежишь передо мной жалкий и ничтожный, вызывающий истинное желание стереть тебя в порошок. И поверь, я сделаю это с величайшим удовольствием.

Я совершенно не понимал, о чем идет речь. Я не понимал, в какую — неизвестную самому себе — игру я играл, не понимал, когда и как я проиграл. Но понимал, что я проиграл.

— В чем я проиграл? — спросил я.

То, что в случае с обычным человеком можно объяснить как всплеск руками, в его случае имело вид многоуровневого сложнейшего маневра, отработанного им до совершенства. Он хотел было ответить, но вдруг осекся, и там, где обычный человек замер бы, он смог лишь свести к критическому минимуму свои колебания. Он помолчал, внимательно глядя мне в лицо, и медленно покачал головой.

— Знаешь, Простак, мне говорили, но я не верил. Так, неужели, все это правда? Неужели ты не помнишь?

— Что именно? — спросил я, и мое искреннее непонимание заставило его еще пристальнее присмотреться ко мне и вновь покачать головой.

— Поразительно, — прошептал он, но спустя две секунды, дернулся всем телом, колебания вошли в привычную фазу, и он продолжил бодрым голосом: — Ну и ладно, это совершенно не важно. Однако ты спрашиваешь, в чем ты проиграл? Лично мне ни в чем, Простак, — он выдержал многозначительную паузу, словно ждал признака понимания с моей стороны, но поняв тщетность этого ожидания, продолжил: — Я палач. Понимаешь, Простак? Убийца, который обожает свою работу. И когда я говорю, что ты проиграл, это значит, что твоя жизнь теперь в моей власти, только и всего. Скажи, Простак, ты любишь свою работу?

— Я не могу сейчас работать, — ответил я.

— Знаю. Но что-то ведь ты чувствуешь, когда размышляешь о своей прежней профессии, не так ли?

— Нет, — честно ответил я, — ничего не чувствую. Я ничего не помню. А ты… — я запнулся, и он слегка склонил голову в ожидании моих дальнейших слов. — Ты из моего прошлого?

— О да, — протянул он. — Я из твоего прошлого.

Я хотел спросить, чем же я ему насолил, но не успел. Мой убийца вдруг резко бросился на пол, и в тот же миг стекло из моего окна со звоном обрушилось внутрь моей спальни. От неожиданности я вскочил на кровать и заметил, как черный силуэт палача по-змеиному скользнул назад в гостиную.

— Жак! — услышал я глухой, но отчетливый голос с улицы, звавший меня по имени. — Быстрее сюда!

Я спрыгнул с кровати и выглянул в окно, за которым увидел человека, лицо которого было скрыто черной маской. В правой руке он сжимал пистолет оборудованный глушителем, направленный в мое окно. Тем не менее, я сразу понял, что этот человек не причинит мне вреда, что он и есть та призрачная надежда, и что, вполне возможно, у него получится спасти мою жизнь.

— Спеши, Жак! — крикнул незнакомец и в тот же миг, я бросился в открытое окно (благо жил я на первом этаже) в одних трусах, справедливо допуская, что малейшее промедление может свести на нет все старания моего спасителя. — Бежим, тут недалеко! — крикнул он, указывая на ближайший перекресток и толкая меня в спину.

На один миг я бросил взгляд в пустое окно своей спальни, боясь обнаружить погоню, и бросился бежать в указанном направлении — босыми ногами по мокрому асфальту и холодным лужам. Человек с пистолетом не отставал, и спустя сто метров, когда мы выбежали на перекресток, указал на черный внедорожник. Через несколько секунд мы уже ехали по ночным улицам прочь из Старого города в восточном направлении.

— Что все это значит?! — воскликнул я, чувствуя, как внутри разжимается кулак напряжения и подступает истерика. Страх, не то, что не отступил, а стал в разы сильнее, и уговаривал принять тот факт, что моя нынешняя безопасность является мнимой.

— Успокойся, мой мальчик, прошу тебя, — спокойно ответил мужчина, и, удерживая левой рукой руль машины, правой стянул с головы маску.

Я немного удивился, увидев перед собой человека, явно старше пятидесяти лет. Но годы, которые окрасили его короткие волосы сединой и изрезали его лоб двумя глубокими морщинами, похоже, остались бессильными против того выражения холодной решительности и несгибаемой воли, которое читалось при первом же взгляде на его лицо. Как бы мне не хотелось в тот момент кричать, бить руками по панели, требовать объяснений и уверять об ошибке, я понял, что такое поведение моментально унизит меня в глазах этого человека на тот уровень, с которого мне уже не удастся подняться. Хватило одного короткого взгляда, которым он подкрепил свои добрые слова, чтобы я подавил в себе панику и попытался занять позицию, хоть немного похожую на ту, которую занимал в данной ситуации этот человек. Вспоминая героев всех увиденных фильмов и всех прочитанных книг, я понимаю, что не один из них не вызывал у меня такого сильного желания, быть хоть немного на него похожим, как совершенно реальный мужчина, в машине которого я ехал совершенно неизвестным мне маршрутом.

— Что происходит? — немного успокоившись, спросил я.

— Я выполняю свой долг, — ответил он, глядя на узкую дорогу, которая, как я помнил, должна было скоро вывести нас на проспект Бетховена. — А мой долг — это спасти твою жизнь, потому что именно я виноват в том, что она попала в смертельную опасность.

— Каким образом? Кем был этот человек? — я инстинктивно обернулся и посмотрел в заднее стекло.

— Не волнуйся, сегодня он уже не объявится.

— Сегодня?

— Это Гильотина, — спустя короткую, но многозначительную паузу ответил мужчина. — Хладнокровный исполнитель неофициальных приговоров, которые выносит Служба государственной безопасности и разведки.

— Что? — меня обдало ледяным холодом.

— Да, мой мальчик. За твоей головой охотятся спецслужбы. И если охоту ведет Гильотина, скажу откровенно — шансов у тебя практически нет.

— Замечательно, — только и прошептал я.

Он вновь бросил на меня короткий взгляд и покачал головой.

— Ты меня совсем не помнишь?

— Нет, — удивленно ответил я. — Вы тоже были в моей прошлой жизни?

— Твоя прошлая жизнь, как ее знаешь ты — чистейшая выдумка. Фальшивка.

— Что значит — фальшивка?

— Жак, послушай. Совсем скоро ты все узнаешь. Узнаешь отсюда, — он вытащил из-под солнцезащитного козырька желтый конверт и протянул мне. — Вскроешь, когда останешься один там, где я хочу тебя надежно спрятать хотя бы на эту ночь, договорились? — помолчав несколько секунд, и расценив мое молчание, как согласие (хотя, скорее, это была просто крайняя степень ошеломления), он продолжил: — Меня зовут Георг Морг, и именно я являюсь тем человеком, по вине которого твоя прошлая жизнь оборвалась, и началась эта жизнь — новая и облеченная ложью с самого начала.

— Я… не понимаю, — простонал я, и почувствовал пульсирующую боль в висках, рожденную эмоциональным перенапряжением.

— Разумеется, — усмехнулся Георг. — Кто бы понял?

— Так что я натворил? — я сжал голову руками, и мне показалось, что она болтается в моих ладонях отдельно от тела.

— Скоро, совсем скоро, — ответил он, и выехал на проспект Бетховена.

Несколько минут мы молчали. Проехав около километра по проспекту, мы свернули на старую мостовую, вдали которой выделялась густая чернота леса. Георг уверенно вел машину, а я находился в умственном и эмоциональном ступоре, который мне больше не приходилось испытывать ни до, ни после той ночи. Мне было страшно, и я понимал, что в жизни моей наступил серьезный перелом, который, вполне возможно, окончится моей смертью, а дальше был тупик. По сути, я был словно в состоянии гипноза, потому что моя воля совершенно не работала. И Гильотина, и Георг с высоты своего положения смогли полностью ограничить мне доступ к рациональности, и единственное, что я мог делать — это задавать себе вопросы: «что значит — фальшивка?», «что я сделал спецслужбам?», «что было в моей прошлой жизни?» и тому подобное. Но все эти вопросы оставались без ответа, поскольку неправильно формулировались подчиненным чужой воле сознанием, а самый важный вопрос, который я должен был задать и себе, и Георгу, даже не пришел мне в голову, пока он вез меня неизвестно куда. Единственно важный вопрос. Кто же я такой? Я задавал себе этот вопрос тысячу раз до той ночи, с тех пор, как очнулся без воспоминаний, и я ни разу не задал его себе тогда, когда ответ на него был так близок.

Тем временем, мы свернули с мостовой на старую проселочную дорогу и медленно стали пробираться вглубь ночного букового леса.

— Ты как? — спросил Георг, и, не дав мне ответить, продолжил: — Послушай, Жак, скорее всего, мой план не удастся. Гильотина опередил меня буквально на несколько минут, что и неудивительно — он всегда на шаг впереди. Сейчас его список пополнился еще одной жертвой, потому что, нет сомнений, он узнал мой голос. Вдвоем нам точно не выбраться. И времени у нас не много.

— Почему его трясет? — спросил я.

— Не знаю, — пожал плечами Георг. — Такова его специфика. Знаю только, что на счету этого человека двести пятьдесят восемь душ — предателей родины, иностранных агентов, просто неугодных стране личностей. Поверь, в его списке значится достаточно парней, которые ни в чем не уступали Джеймсу Бонду. О нем легенды ходят в мире агентов. Встретить Гильотину лицом к лицу без предупреждения — это практически стопроцентная смерть. Я даже не знаю точно, что твое везение — это не профессиональная уловка для выявления предателя, то есть меня. Что он тебе говорил?

— Что я идиот. И что моя смерть доставит ему огромное удовольствие.

— Он действительно так думает.

— И у него есть повод так думать?

— Понимаешь, Жак, он настоящий. Гильотина предан своему делу сполна. Когда ему поступает новый приказ, он тщательно изучает досье жертвы, и заставляет себя чувствовать черное презрение по отношению к ней. Он презирает тебя, Жак, презирает до глубины души. Ему чужда жалость, чуждо уважение перед заслугами и достоинствами; он лишь уверен, что делает все правильно, и что очередная смерть от его рук — это правильно. Я уверен, что в настоящее время, по своему собственному доносу, он уже получает приказ о моей ликвидации. Я хорошо его знаю, Жак. Лично знаю. Мы всегда относились друг к другу с профессиональным уважением, но я знаю, что сейчас, в нем не осталось ни капли уважения ко мне. Это страшный человек. Знаешь, что самое интересное? Он никогда не использует оружие. Никогда. Ни огнестрельное, ни холодное, ни яды, ни инсценировки. Он работает исключительно своими руками. Ты видел его руки?

— О да. Страшное зрелище, — честно признался я.

— Весьма, — усмехнулся Георг. — А скажи мне, Жак, ты узнал бы этого человека, если бы встретил его еще раз?

— Разумеется, — ответил я.

— Разумеется. А скажи мне, можешь ли ты сейчас описать мне его внешность?

— Думаю, что да, — ответил я и тут же осекся.

Действительно, я не мог припомнить ни одной детали внешности Гильотины. Как бы я не упорствовал, единственное, что мне удавалось — это вызвать в своей памяти размытый образ этого человека, но ухватиться хоть за одну отдельную черту его лица я так и не смог. Я не мог вспомнить ни его взгляд, ни ухмылку, ни визуальный возраст. Я помнил лишь его постоянные колебания и издевательскую интонацию его голоса — вероятно, эти качества были визитной карточкой санторийского палача.

— Поразительно, правда, — еще раз усмехнулся Георг, поняв, что я затрудняюсь с ответом. — И прежде, чем ты задашь очередной вопрос, я отвечу тебе: это необъяснимо.

— Понятно, — протянул я, и только тут заметил, что мои руки непрерывно теребят конверт, норовя смять его в комок.

— Это всего лишь частное письмо тебе от меня, — пояснил Георг, когда я положил конверт на панель. — То, что там написано я не могу рассказать тебе лично, потому что это займет много времени, которого у меня нет. Ты начнешь удивляться, переспрашивать, задавать много вопросов, не относящихся к делу. Ты ведь уже понял, что я тоже работаю на спецслужбы?

— Да, я понял.

— Но ты не понял, что и ты работал на спецслужбы?

— О, Господи! — прохрипел я. — Что вы мне тут за лапшу на уши вешаете? Какие спецслужбы? Какие Гильотины? Произошла ужасная ошибка и только…

Пока я разражался своей скептической речью, Георг запустил руку в боковой карман своей куртки и протянул мне маленькую пластиковую карту, взглянув на которую я сразу замолк. Помимо моей фотографии, на карте были указаны мое имя, фамилия, дата рождения; это был мой пропуск служащего в рядах Службы государственной безопасности и разведки, с пометкой «научный сотрудник». Я взял пропуск в руку, еще раз внимательно оглядел его, разогнав свои последние надежды на ошибку, и закрыв глаза, откинулся на подголовник кресла.

— Я агент? — спросил я.

— Ты ученый, — ответил Георг. — Ученый, завербованный мной для участия в научном проекте государственной важности.

— И что это за проект?

— Черт возьми, не успеем до рассвета, — прошептал Георг, а затем, повысив голос, ответил на мой вопрос. — Проект «Забвение». Проект, который завершился твоим триумфом тебе же на погибель. Четверо твоих сотрудников, которым выпала честь и несчастье работать вместе с тобой уже мертвы. Ты — последний. Единственная причина, по которой тебя так долго оставляли в живых — это твоя роль подопытного…

Машина подскочила на ухабе и Георг умолк.

— И какие же опыты на мне проводили? — спросил я, хотя меня уже терзало смутное и тревожное предположение.

— Название проекта говорит само за себя, — ответил Георг и коротко посмотрел на меня с искренним сожалением.

— Мне стерли память?

— Именно, что стерли. Препарат, синтезированный на основе твоей формулы, которую ты вывел при помощи четверых несчастных коллег, предназначен не просто для блокировки воспоминаний, а для их уничтожения. Правда, похоже, что одно или два из них все же сохраняются. Ты, например, запомнил свое имя. Может быть, позже вспомнишь что-нибудь еще, хотя вряд ли; это не предусматривалось. «Забвение» вызывает что-то вроде диссоциативной амнезии, но только в более крупном масштабе. Уничтожаются все воспоминания личного характера; сохраняются только универсальные знания. Приехали!

Тут я увидел прерывистое мерцание яркого огня, примерно в пятистах метрах по правую сторону. Георг остановил машину.

— Куда приехали? — спросил я.

— Человек, который подойдет к нам через несколько минут, мой близкий и очень надежный друг. Ты можешь ему полностью доверять, мой мальчик, — он положил руку мне на плечо, и это прикосновение вновь словно лишило меня адекватного мышления, и я искренне поверил, что могу доверять его другу. — О нем забыли тридцать с лишним лет назад, когда он не смог поступить в академию, однако мне он оказал столько неоценимых услуг, что его заслуги перед родиной едва ли уступают нашим с тобой. Зовут его Бездарщина, и я прошу тебя проявить к нему, к его жене и дочери должное почтение. Теперь слушай внимательно, Жак. Этот человек тебя сможет надежно спрятать, однако же, отныне твое присутствие заведомо подвергает опасности жизнь других людей, а рисковать жизнями моих близких друзей я не могу. Если все пройдет нормально, в течение этого дня я смогу устроить наш побег за пределы Сантории; в этом случае я вернусь за тобой ровно через сутки, понял? Не позже следующего рассвета. Если же к шести часам утра следующего дня ты меня не увидишь, знай: Гильотина добрался до меня. Можешь быть в этом уверен. В таком случае, твоей последней надеждой будет попытаться найти спасение у моего информатора и внештатного сотрудника, который уже готов тебе помочь. Ты найдешь его в лице шеф-повара ресторана «Жарят черти» в восточной части набережной Караваджо. Ты должен будешь заказать себе одну порцию песка — это подобие пароля — и человек, который подаст тебе заказ, попробует тебе помочь. Ему все о тебе известно. Отправляйся туда немедленно, сразу после шести утра, понял?

— А если Гильотина уже будет меня ждать?

Тут я увидел силуэт человека в длинном плаще, вышедшего из леса и уверенным шагом подходящего к машине.

— Послушай, Жак. Ты конкретно влип. И если ты не найдешь в себе смелости и уверенности противостоять ситуации, то несомненно умрешь. Поэтому, знай: вся твоя последующая жизнь напрямую связана со смертельным риском. И первый навык, который ты должен выработать — это умение сражаться со своим страхом.

Он вышел из машины навстречу своему товарищу, оставив меня в крайне удрученном состоянии. Именно тогда, в то время пока двое мужчин вели короткий разговор, у меня родилось отчетливое и колючее понимание, что я нахожусь в совершенно незнакомой мне среде. Не просто в незнакомой местности, а именно среде. Все вокруг — лес, небо, машина, люди вблизи нее — все показалось мне искусственным и словно недоразвитым. Чувство было настолько острым, что мне вдруг захотелось выскочить и без оглядки просто побежать в ночную тьму. И когда я уже был готов открыть дверь и именно так и поступить, дверь открылась от руки Георга, и вновь сминая мою волю, он сказал:

— Выходи, Жак.

Я взял конверт (свой пропуск я продолжал держать в руке) и по-прежнему в одних трусах вышел из машины на холодный воздух. Бездарщина снял свой плащ и протянул его мне.

— Ну что же, мой мальчик, — сказал Георг. — Если «до встречи», то держись молодцом, а если «прощай», то прости меня, если сможешь. Он быстро обнял меня, затем сел в машину, ловко развернулся на узкой дороге и уехал в обратном направлении, оставив меня наедине с новым знакомым.

— Так это ты? — спросил Бездарщина, и вопрос его прозвучал с такой интонацией, словно он видел меня раньше и немного удивлен новой встречей.

Как бы там ни было, я кивнул в ответ и поблагодарил его за плащ. Этот мужчина произвел на меня двоякое впечатление: с одной стороны, его осунувшееся лицо с молящим взглядом водянистых голубых глаз, его сутулые плечи и даже его лысина производили вид весьма скорбный, даже жалкий; с другой стороны, некий фактор, относящийся не к его внешности, а скорее к его энергичности, свидетельствовал о том, что этот человек, несомненно, на что-то способен, и шутить с ним не стоит.

— Иди за мной, — скомандовал он, включил фонарик, которым ранее подавал нам сигналы из леса и бодро зашагал по узкой тропе. Фонарик вдруг предательски выпал из его руки, угодил под правую ногу, и носок тяжелого ботинка точным и сочным ударом отправил его в ствол ближайшего дерева. Раздался характерный треск разбитого стекла и фонарик потух. — Да твою же мать! — воскликнул мой проводник и, бросившись к фонарю, принялся судорожно его трясти, включать и выключать, и лишь спустя минуту этих манипуляций и всевозможных проклятий, прекратил реанимацию, и удивленно посмотрев на меня, протянул: — Я в шоке.

— Всякое бывает, — ответил я, стесняясь засмеяться.

Бездарщина задержал на мне подозрительный взгляд, а затем словно спохватившись, заговорил с плохо скрываемой наигранностью:

— Бывает?! Да что ты говоришь такое! Я отрабатывал этот прием сотню раз, и наконец он у меня получился. Выпустить фонарь точно под ногу, секунда в секунду, и приложиться с ровно необходимой силой. Посмотри, лампочка вдребезги! Бывает? Нет, дружок, это результат упорных тренировок. Знал бы ты, сколько фонарей полегло в безрезультатных попытках выполнить этот трюк, — он встал и продолжил путь, неся фонарь обеими руками, как дорогой ему трофей. — Или, ты думаешь, что я сделал это случайно? Думаешь, что бывают такие случайности?

— Все-таки сомневаюсь, — ответил я, сдерживая смех над столь нелепой попыткой оправдать свою неуклюжесть.

— Вот именно. К тому же уже рассвет, — он указал рукой на восток, где небо стремительно окрашивалось светлой полосой. — Думаешь, стал бы я разбивать фонарь в ночную тьму, хоть и знаю дорогу наизусть? Как думаешь, стал бы?

— Думаю, вы бы отложили исполнение своего трюка на другой раз.

— Правильно думаешь, — огрызнулся Бездарщина, словно услышав в моем тоне иронию.

Остаток пути — примерно метров пятьсот — мы прошли в молчании. Небольшой одноэтажный дом, в котором Бездарщина жил со своей семьей, стоял на небольшой поляне посреди леса, и представлял собой довольно грубую бревенчатую постройку, весьма походившую на русскую избу.

— Не шуми, — прошептал мне мужчина, когда мы подходили к крыльцу. — Не хочу будить жену и дочь.

Я кивнул с пониманием. В тот же момент Бездарщина споткнулся о низкое крыльцо, фонарь выскочил у него из рук и с грохотом влетел прямо в пустое железное ведро, стоявшее у стены дома. А сам хозяин, врезавшись лбом в дверь, в итоге распластался на крыльце, за одну секунду наделав шума, которым можно было разбудить целый поселок. Я бросился ему на помощь, однако он жестом остановил меня и прошептал:

— Стоп. Ты думаешь, что я всерьез упал? Это проверка, мой друг. У моих женщин сон такой, что можно из пушки палить — им все равно. А вот если они не спят, то поднимают вопли от малейшего неосторожного шума, который я — как и любой живой человек — иногда допускаю. Ты понимаешь?

Я кивнул. Продолжая лежать на крыльце, Бездарщина приложил палец к губам, призывая меня хранить молчание. Через полминуты, он медленно и осторожно поднялся на ноги, и мы вошли в теплую, слабо освещенную восходящим солнцем гостиную. Я почувствовал характерный запах домашнего уюта, и меня охватило невероятное чувство покоя, словно в этом доме я действительно был как в крепости. Тут же меня начали одолевать чувства голода и усталости; захотелось подкрепиться, а после этого растянуться под теплым одеялом и забыть обо всех обрушившихся на меня волнениях этой ночи.

Насчет крепкого сна своей жены и дочери, Бездарщина, по всей видимости, не соврал, и в полной тишине провел меня через меблированную скромно, но с непритязательным вкусом, гостиную к двери в ее дальнем углу. Шагнув за эту дверь, он нащупал выключатель и в тусклом свете мы спустились в небольшую, сплошь обшитую лакированной доской, жилую комнату, с широкой убранной кроватью, старым обветшалым шкафом и массивным столом на резных ножках.

— Устраивайся, бедолага, — участливо сказал Бездарщина и похлопал меня по плечу. — Недолго тебе знать покой.

Я поблагодарил его с горькой усмешкой и, попросив о скромном завтраке, привел его в небывалое воодушевление.

— Гренки! — воскликнул он. — Фирменные гренки, обжаренные в яичном соусе! Нет ни одного человека, который бы справился с их приготовлением так, как я! Что скажешь?

— Это будет чудесно, — ответил я, еще сильнее почувствовав голод.

И когда Бездарщина удалился охотно выполнить мой заказ, я скинул плащ, растянулся на кровати, и вскрыл конверт, переданный мне Георгом. Однако, перед тем как прочесть письмо, я обратился к собственной памяти и еще раз повторил все, что я о себе знал. Три месяца назад, в январе этого года, я очнулся в больнице с совершенно пустой головой. Единственное, что я помнил — это имя и фамилия. От врачей, занимавшихся моим лечением, я узнал, что был найден в бессознательном состоянии в какой-то подворотне, после чего и был госпитализирован. Мне объяснили, что болезнь моя не такая уж редкость, и внезапная потеря памяти встречается сплошь и рядом, что вызвать подобный синдром может внезапный сильный стресс, постоянное моральное или физическое напряжение, и вообще, много чего еще. Врачи успокаивали меня тем, что память обязательно постепенно вернется, в течение полугода или года, но необходимо соблюдать покой и режим, обязательно наблюдаться у врачей, и раз в неделю проходить процедуру какого-то нового, невероятно эффективного гипноза. Уже после первого подобного сеанса, я вспомнил, что мне двадцать пять лет, и что я совершенно одинокий человек, не имеющий ни родных, ни близких людей (стоит заметить, что это воспоминание было довольно смутным). После второго сеанса я вспомнил, что работал могильщиком на кладбище (впоследствии врачи делали акцент на том, что именно моя работа является причиной моего недуга), что у меня есть квартира в Старом городе и данные, которые я предоставлял о себе после гипноза, подтверждались полицейскими проверками. Моя квартира, в которую меня проводили после выписки, и в которой я находился практически безвылазно в течение трех последних месяцев, отлучаясь только в магазин и для поездки на сеанс терапии раз в неделю, не пробудила во мне ни малейших ассоциаций с прошлым. Возвращаться к прежней работе мне было строго противопоказано, и все это время я находился в бессрочном оплачиваемом отпуске. Контакты с людьми тоже не поощрялись моими врачами, утверждавшими, что в одиночестве процессы восстановления нейронных связей в моем мозгу будут проходить значительно быстрее. Дальнейшие сеансы терапии приносили весьма сомнительные результаты: например, я вспомнил любимую футбольную команду, названия любимых фильмов (но не сами фильмы), и даже несколько стихотворений. И хоть эти воспоминания не особо вдохновляли меня, зато вдохновляли врачей, утверждавших, что все идет как нельзя лучше. Итак, вот и все, что я знал о себе к началу той памятной ночи: меня зовут Жак Простак, мне двадцать пять лет, я нелюдимый могильщик.

Однако в ту ночь я узнал о своей жизни то, о чем не мог даже подумать, и во что не мог до конца поверить — настолько это походило на сюжет шпионского детектива. Из короткого письма Георга я узнал, что меня действительно зовут Жак Простак, и что я никогда не работал могильщиком. Я был молодым гением и работал в научно-исследовательском институте экспериментальной фармакологии Санта-Селины, и вместе с четырьмя другими сотрудниками был завербован спецслужбами (вербовщиком был сам Георг) для разработки секретного препарата, способного уничтожать все личные воспоминания, а на их месте создавать новые — искусственные. Через год нашу команду ждал триумф, повлекший за собой ужасающие последствия. Проект «Забвение» сразу же закрыли, моих коллег — троих мужчин и одну женщину — ликвидировали, а меня сделали первым подопытным. Мной занимались специально приставленные врачи, которые все это время удостоверялись, что препарат работает, и человеку можно внушать все, что угодно: мнимую профессию, увлечения, социальные и политические взгляды. Когда уверенность стала стопроцентной, я стал не нужен и был поручен заботам Гильотины. Только тут Георг понял, что же приобрели спецслужбы Сантории с помощью проекта «Забвение», и что сейчас может потерять научный мир в моем лице. Георг искренне просил прощения и уверял, что никогда не допустил бы подобного, если бы знал, чем кончится дело. Он особо акцентировал внимание на том, чтобы я не удивлялся тому, что произошло с нашей страной за последние три месяца, после того, как она стала обладательницей столь страшного оружия.

Оружия, которое создал я.

Помню, как после прочтения этого письма и первичного осознания фактов моего — моего! — прошлого, в голове у меня начал зарождаться раскаленный ураган. Словно огненная воронка стремительно разгонялась в моей голове, зародившись в самом центре мозга, и смешивая воедино все мои мысли, выжигала их дотла. Последнее, что я понимал — это то, что я схожу с ума, прямо здесь и сейчас. Спас меня от этого Бездарщина. Я услышал как приоткрылась дверь в подвал, и сразу почувствовал запах гари, который и сумел успокоить пожар в моей голове. Бездарщина выглядел довольно комично, поскольку за напускной гордостью старался скрыть искреннее смущение. Он поставил на стол небольшую тарелку, прикрытую крышкой, из-под которой и пробивался едкий запах.

— Вот, — сказал повар, стараясь не смотреть мне в глаза. — По моему фирменному рецепту, особая прожарка.

Он хотел было поднять крышку, но в последний момент передумал. Однако не яства, приготовленные им, привлекали теперь мое внимание, а стакан, который он поставил на стол, рядом с тарелкой. Стакан, в котором было примерно сто граммов прозрачной жидкости. Заметив мой голодный взгляд и утешившись насчет неудавшегося завтрака, он ласково заговорил:

— Да, сынок. Я прекрасно знаю, каково тебе сейчас. К сожалению, не могу дать больше, сам понимаешь, что за этим последует. Поэтому, давай, ешь и пей, и набирайся сил.

Он вновь похлопал меня по плечу и удалился. В стакане была водка, и я сразу это понял. И в тот же миг весь мир перестал для меня существовать. Гильотина и Георг, институты и спецслужбы, память и забвение — все унеслось прочь, все затмил стакан с водкой. Не знаю, ощущал ли я когда-нибудь прежде такой голод, такую страсть, такое сладостное ожидание. Еще не сделав глотка, я уже опьянел от предчувствия того, как эта жидкость обожжет мне горло, как вызовет приятный спазм в груди, как успокоит мои нервы. В тот момент я был влюблен настолько горячо, насколько это было возможно. Влюблен в водку. Я встал с кровати, подошел к столу, снял крышку с тарелки и откусил кусок от черного, прогоревшего куска хлеба, больше напоминавшего кусок угля. Проглотив один из четырех гренков, и не почувствовав вкуса, я глубоко вдохнул, схватил стакан и двумя большими глотками выпил его содержимое. О, как же я был счастлив. Честное слово, сложно описать то счастье — настолько простым и чистым оно было. Съев еще один гренок, я вернулся на кровать, и, чувствуя наслаждение от приходящего опьянения, уснул безмятежным сном.

Как позднее выяснилось, я проспал целые сутки. Но в тот момент, когда я открыл глаза, услышав женские крики, мне казалось, что я спал всего пару часов.

— Так он здесь?! — сквозь туман в голове слышал я пронзительный женский голос. — Этот придурок здесь уже сутки и ты молчишь, отец?! Как ты мог?

Быстро сообразив, что речь идет обо мне, я вскочил на кровати и встряхнул головой, прогоняя остатки сна.

— Гребаный алкоголик, сейчас я тебе устрою веселье! — услышал я еще ближе, и в следующий момент дверь в подвал распахнулась, и я увидел на лестнице молодую женщину, чей разъяренный вид не внушал мне оптимистичных надежд.

ГЛАВА II

День первый

25 марта 2017

Выйдя на улицу в пятом часу вечера, когда дождь вновь взял короткую паузу, Свен остановился на низком крыльце, огляделся по сторонам и недовольно поморщился. Достал из кармана куртки пачку, закурил последнюю сигарету, пачку смял и выбросил в урну у крыльца. Минуту он стоял неподвижно, с тлеющей сигаретой в руке, и с недовольным выражением на лице смотрел в тот конец Бургундского переулка, который выходил на улицу Иммануила Канта. Коротко усмехнувшись, он повернулся и медленным шагом побрел в противоположную сторону, в направлении улицы Сервантеса. Глядя себе под ноги и аккуратно обходя лужи, Свен в очередной раз недоумевал над тем, что с ним происходит. Он ведь собирался просто пройтись за сигаретами, но уже твердо знал, что ему не миновать сегодня улицы Мартина Лютера. Очередной приступ настиг его полчаса назад, когда в поисках предлога выйти из дому, были выкурены четыре сигареты. Уже не раз Свен твердил себе, что больше никогда не поддастся своей новой слабости, и едва почувствовав нарастающее желание отправиться на улицу Лютера, просто запрет дверь на замок и запретит себе высовываться из квартиры. Как бы ни так. В такие моменты все его мысли устремлялись в направлении книжного магазинчика, и не было никаких шансов заставить их отклониться от этого маршрута. Не было никаких шансов перебороть эту ломку и восторжествовать над искушением. Один раз такой приступ настиг его в ночное время, да еще и на работе, и парень не мог забыть тех мук, которые он испытывал вплоть до десяти часов утра, как оборотень, закованный в цепи на период своего превращения. Истекая потом и не находя себе места, он боялся, что не дождется утра, что истерика его примет характер настоящего психоза, а когда заветное время все же наступило, едва ли не в горячечном бреду он примчался к пункту своего назначения, и стоя на противоположной стороне улицы, под прикрытием рекламного щита, наконец увидел ее за окном магазина. Увидел и почувствовал, как успокаивается, как нисходит на него привычное в таких случаях умиротворение, как приходит в норму его новый мир, который он был склонен ненавидеть еще пуще прежнего, но который смог дать ему хоть какое-то подобие смысла.

Первое время эти приступы эмоционально пугали Свена, но вскоре он смог к ним привыкнуть, и теперь они его лишь раздражали. Раздражали тем, что он не мог ничего с собой поделать и не мог толково объяснить даже самому себе, почему воля его неизменно оказывается слабее этой совершенно абсурдной необходимости. Необходимости, которая внезапно становилась первостепенной, жизненно необходимой функцией, от выполнения которой зависело все его настоящее бытие. Необходимости увидеть Кристину. Девушку, в которую он вовсе не был влюблен. Во всяком случае, сам Свен не признавал за собой этого чувства, хоть и не мог поспорить с тем, что она занимает его мысли двадцать четыре часа в сутки. Но думать это одно, а невозможность перебороть желание увидеть — это совсем другое. И чем можно объяснить это желание, если нет влюбленности?

Дело в том, что в представлении Свена влюбленность означала использование любых методов и средств для того, чтобы затащить девушку в постель, и если в течение двух недель эти методы и средства не приносили желаемого результата, значит влюбленность была лишь иллюзией, ибо настоящие и искренние чувства не допустят возможности потерпеть неуспех. На протяжении двух с половиной месяцев, которые прошли с их знакомства в тот январский вечер, Свен даже ни разу не коснулся Кристины, по крайней мере, смелым осознанным движением. А если так, то согласно его доктрине он этого и не хотел. Вернее хотел, но как-то неправильно, как казалось Свену — не по-взрослому. Доказательством тому была прохладная внутренняя дрожь, часто настигавшая парня в присутствии Кристины, казавшаяся ему проявлением слабости, глупой ребячливостью. Не успокаивало Свена и то, что в его сексуальных фантазиях Кристине практически не находилось места, и как он не старался, ее образ постоянно растворялся перед его мысленным взором, словно не желая быть свидетелем моментов его слабости. Свена же эта очередная глупость, эта необоснованная стыдливость невыносимо раздражала, но поделать с ней он ничего не мог.

В итоге, чтобы хоть как-то оправдать себя и отделаться от мыслей о своих недостатках, Свену все-таки удалось создать весьма хилую, но все же, в его глазах, жизнеспособную теорию о том, что Кристина на него воздействует чем-то вроде гипноза. Что есть в ней некий магнетизм, который не позволяет просто уйти и забыть о ее существовании, а напротив, внушает чрезвычайно сильное желание видеть ее, желание говорить с ней. В итоге Свен всеми силами старался уверить себя, что так оно и есть. Что Кристина обладает едва ли не способностями к магии и волшебству, и при этом парня совершенно не волновало, что еще совсем недавно он не упускал шанса посмеяться над россказнями об экстрасенсах и чародеях. Теперь же проще было признать свое заблуждение в этом вопросе, чем ломать голову над поиском очевидных фактов, которые говорили бы в пользу его теории. Хотя один такой факт был, и парень за него крепко держался. А именно то странное стечение обстоятельств, которое привело к их знакомству; то совершенно мистическое состояние, которое он испытал накануне своего первого визита в ее лавку.

На самом же деле все было куда прозаичнее. Нерешительность просто не позволяла парню принять свою неуверенность. Ограниченность не позволяла признать страсть, которая была ему практически не знакома, постоянно перекрикиваемая примитивной инстинктивной похотью. Он наверняка бы удивился тому, что стоит расшевелить его застоявшуюся на порнофильмах фантазию, и никого, кроме Кристины, там бы уже не оказалось. Свен просто не хотел знать правду о том, почему он не может совладать с желанием находиться рядом, и при этом боится представить, что будет, если вытащить Кристину из той среды, в которой ему удобно ее наблюдать, и поместить ее куда-нибудь поближе к зоне его личного комфорта. Именно так, потому что наряду с невозможностью предаться любовным утехам с Кристиной хотя бы в своих мыслях, он не мог даже толково представить себе эту девушку где-то за пределами ее магазина. Стоило ему оказаться с ней в кинотеатре и в кафе, и парень начинал краснеть от досады и стыда, впадая в ступор воображения. И вскоре Свен уже с радостью убеждал себя, что, конечно же, с этой девушкой явно что-то не так, если она не подвластна даже чужой фантазии, что-то явно не так. Не так. Но что? Неужели она действительно ведьма? Вот так, играя с собственными комплексами, парень воображал себя едва ли не средневековым детективом, которому волею судьбы пришлось столкнуться с самой незаурядной преступницей, разгадка души которой сулит ему грандиозный успех.

Вот только за два с половиной месяца Свен не приблизился ни на шаг к этой разгадке, в отличие от самой Кристины, которая уже знала о парне больше, чем все его родные и близкие вместе взятые. Свою незащищенность и безоружность перед интересом девушки, которая куда легче утоляла свое любопытство, он объяснял ее гипнотическими талантами наряду со своей особой тактикой, которая призвана вызвать у девушки безграничное доверие, но отнюдь не своей неспособностью уходить от ответов или пресекать неприятные темы. А так как у Свена, как и у любого человека, живущего в бесконечном самообмане в обмен на отсрочку истины о своей беспутности, имелось огромное количество неприятных тем и вопросов, ответы на которые он не решался дать даже самому себе, очень часто разговоры с Кристиной представляли для него настоящую пытку. Пытку, во время которой приходилось судорожно врать. А когда приходится врать человеку, который вызывает любовь, уважение или восхищение, разумеется, очень просто и самому начать верить в свою ложь. Именно это и происходило с парнем. То, что еще совсем недавно было пыткой, в воспоминании вдруг вставало приятной беседой, в продолжение которой Свен, оказывается, говорил правду и ничего кроме правды. В принципе, в том, что человек в глазах другого человека, оказавшего влияние на его жизнь, хочет казаться лучше, чем он есть на самом деле, нет ничего плохого, поскольку в положительном контексте, такое рвение вполне возможно приведет к тому, что лжец перестанет казаться, и действительно станет тем, кем хотел бы быть в глазах своего идеала. Но в случае со Свеном, который не рассматривал свой непризнанный идеал за пределами того пространства, где кроме слов что-либо еще играет роль, он становился лучше только в самообмане; возможно, и во вранье, но где были гарантии, что Кристина не распознает его вранье?

Он живо помнил тот первый разговор за чашкой чая. Помнил свою напряженность и необъяснимую опасливость, разыгравшуюся под пристальным взглядом огненно-оранжевых глаз. Помнил, как сказал о своих разрушенных и похороненных мечтах, а когда девушка настояла на подробностях такой жизненной драмы, впал в смятение, стараясь вспомнить хоть одну свою мечту, которая обрела столь печальную участь. До того вечера Свен был уверен, что так оно и есть: что по воле жизненных обстоятельств его мечты утратили шанс на реализацию. Такая модель поведения всегда отлично помогала наедине с собой, когда в душу вдруг закрадывались основания считать себя ничтожеством, и в разговорах с незаинтересованными людьми, которым, по сути, было наплевать на его мечты и их судьбу. Но вот Кристина попросила рассказать об этих мечтах, и буквально на несколько минут Свен во всей полноте осознал именно что свое ничтожество. Осознал, что никогда у него и не было никакой сильной и убежденной мечты, а все его попытки назвать мечтой мимолетные прихоти, для объяснения неуспеха которых имелась масса отговорок, не более чем иллюзия слабой и ни в чем не реализованной личности. В ужасе Свен бросился рыскать по закоулкам своей памяти в поисках обломков своих нереализованных надежд. Ситуация осложнялась тем, что перед ним находилась девушка с немалой претензией на интеллектуальность, которую она уже успела доказать коротким экскурсом в историю, и сослаться на мечты о карьере спортсмена или музыканта ему показалось не соответствующим ее ожиданиям. А так как время играло против него, пришлось лгать о карьере ученого физика в центре ядерных исследований в Швейцарии, как раз там, где большой адронный коллайдер, крест на которой поставил развод родителей и прочие семейные проблемы. Только начав говорить на эту тему, Свен ощутил настоящий ужас от собственного вранья, не подкрепленного никакими практическими знаниями, за исключением пары научно-популярных роликов о теории струн и теории большого взрыва. Он помнил, как нервничал и всеми силами старался не выдать своего волнения, но вскоре успокоился, убедившись, что Кристина глядит на него не с насмешкой, а с натуральной заинтересованностью. С каким же удовольствием и наслаждением Свен вспоминал той же ночью этот заинтересованный взгляд. Взгляд этой непонятной, столь притягательной девушки, однозначно одной из самых красивых, каких он видел в жизни. Нет, он уже не мог отказаться от этого внимания. Он уже не мог не быть в прошлом обнадеживающим умником, мечтавшим поступить в… где там учатся физики? Свен придумал, что он хотел учиться в швейцарской высшей технической школе Цюриха. Кроме того, превозмогая скуку, он даже заставил себя посмотреть еще несколько фильмов на тему внезапно обретенного увлечения, и приобрел весьма поверхностные, скорее даже сомнительные знания о том, что такое интерференция света, и о свойстве элементарных частиц проявлять себя волнами или частицами в различных ситуациях. Ну, а в тот пасмурный и дождливый день, о котором идет речь, когда Свен медленно шагал по мокрой брусчатке улочек Старого города, он уже не сомневался, что в юности карьера физика-ядерщика была его заветной мечтой, поломанной житейскими проблемами по вине нерадивых родителей.

Кстати, что касается родителей, тут Свен постарался еще усерднее. Когда Кристина в лоб задала вопрос о причине развода, и каким вообще образом отец и мать повлияли на его неудачу, Свен, разумеется, не смог сказать, что их вины, как таковой, и нет, и что образование не входило в его планы. Не мог сказать, что развелись они лишь пять лет назад, когда ему было двадцать, и вопрос о его обучении уже не стоял. Свен же сдвинул хронологию событий на два года назад и поведал девушке, что как раз накануне его поступления, отец, убитый предательством матери и лучшего друга, ушел в черный запой, и полностью забросил ферму, порядок на которой с утра до ночи, не покладая рук и истекая потом, приходилось поддерживать именно Свену, чтобы не оставить и отца и себя без средств к существованию. В действительности же, на протяжении двух лет, парень вполне спокойно наблюдал за тем, как отец пускает по ветру успешное предприятие, доставшееся ему от собственного отца, и приумноженное самим Гарольдом в годы семейного благополучия. А так как в настоящее время ферма отцу уже не принадлежала, что наводило на сомнения о личных качествах Свена, раз уж именно на нем в последние годы лежала ответственность за ее существование, надо было как-нибудь себя оправдать. Тогда Свен совсем уж разошелся и наврал Кристине о том, что два года назад в результате очередной ссоры из-за финансовых претензий, мать призналась отцу, что Свен рожден не от него и представила доказательства, которым отец, уже испытавший предательство, поспешил поверить. После этого Гарольд Оффер (так звали отца Свена) продал ферму за бесценок, чтобы разорвать все связи со своей продажной женой и практически отрекся от сына. На самом же деле, никаких подобных сцен не было; сразу при разводе была продана значительная часть земли, покрывшая финансовые притязания матери и самого Свена, а спустя два года Гарольд окончательно продал ферму и ныне влачил свое существование в обветшалом доме на севере города. При этом сам Свен, согласно его фантазиям, не слишком заострял внимание на рассказах матери и продолжал горячо любить отца, даже не задумываясь о кровном родстве. Тем не менее, учитывая, что в порывах гнева отец неоднократно заявлял Свену, что тот ему не сын, теперь уже, парень был практически убежден в достоверности этого выдуманного факта. В этом же факте он находил и причину постоянных конфликтов с родителем.

Наверное, единственным случаем, когда Свен не позволил своему воображению уж слишком разыграться, был вопрос Кристины о роде его занятий. Свену пришлось признаться, что на жизнь он зарабатывает на небольшой автозаправке в западной части набережной Караваджо, однако, чтобы не показаться неудачником, объяснил, что он является на треть владельцем этой самой заправки, и что в дело это его пригласил старый друг семьи, уверенный в перспективности парня. В принципе, доля правды была и в этом, вот только друг этот уже пять лет не поддерживал с его отцом никаких отношений, поддерживая при этом крайне тесные отношения с его матерью, и заправка эта принадлежала этому другу не на две, а на все три трети.

Эти, и многие другие лживые откровения с Кристиной уже давно стали основой жизни Свена, и доставляли ему безграничное удовольствие, в чем парень, разумеется, не спешил себе признаваться. Все эти откровения (некоторые из них придумывались на ходу, некоторые обмозговывались заранее) проходили вовсе не в форме увлекательной беседы, а скорее наоборот. Свен знал, что с двенадцати до четырех часов дня в лавке Кристины практически не бывает посетителей, и именно в это время он и заходил, не забывая заметить, что просто зашел поздороваться по пути домой. Поскольку особыми талантами в плане коммуникабельности Свен не обладал, то вскоре при их встречах наступало неловкое (именно для него неловкое, поскольку Кристина не выглядела смущенной никогда) молчание, которое парень не мог — да и не хотел — нарушать. Он принимался шататься между книжных полок, с наслаждением отвечая на вопросы вежливости Кристины, и с предвкушением ожидая ее очередного вопроса личного характера, до которого она обязательно доходила, уставая от односложных ответов парня. И вот тут Свен начинал реализовываться. Вот здесь и утолялись его желания, ибо Свен желал действительно ужасной вещи — жалости человека, которым он восхищался. Как бы нехотя, впадая в экстаз положения жертвы, он начинал выкладывать еще одну душещипательную историю своей несчастной жизни. Кроме того, за последнее время у Свена значительно прибавилось различных точек зрения, которыми ранее он не обладал. Никогда не интересовавшийся политикой, отныне он, также как и Кристина, стал склоняться к левым взглядам, с трудом разумея, что эти самые взгляды означают. Никогда не интересовавшийся жанровыми характеристиками кино, как и Кристина он вдруг стал поклонником драмы. Никогда не интересовавшийся литературой, он вдруг полюбил детективы, в отличие от Кристины, которая предпочитала серьезную литературу. Тут Свен не посмел разделить ее вкусов, прекрасно осознавая, что прочесть хоть одну из тех книг на семьсот и больше страниц, которые показывала ему девушка, он просто не в состоянии, учитывая, что даже самые необъемные книги вызывали у него ощущение непреодолимого барьера. Тем не менее, к удивлению Свена чтение детективов приносило ему некоторое удовольствие, от которого, впрочем, он с легкостью бы отказался, если бы не страх быть застигнутым врасплох вопросом девушки о содержании книги.

«Почему ты предпочитаешь детективы?» — спросила как-то она. «Ну как же, — ответил Свен разочарованным тоном, — там есть все, что ускользнуло из моей жизни. Азарт, страх, погони, любовь, успех, торжество интеллекта, торжество силы духа. Все, что могло бы наполнять мою жизнь. Все, в чем я чувствую себя обделенным». «Ах, вот оно что» — ответила Кристина и отвела взгляд, как показалось Свену, бывший исполненным соболезнования.

Самой же большой глупостью, которую, как и огромное количество подобных ему личностей, совершал Свен, была его уверенность в том, что Кристина испытывает к нему не просто симпатию, а что-то большее. И дело было не в невозможности такого варианта, а в отсутствии трезвой оценки ситуации, и доведенной до критической отметки, как это часто и бывает с ограниченными людьми, способностью видеть лишь то, что видеть хочется. Каждый взгляд и улыбку Свен воспринимал на свой счет, каждый вздох и шепот девушки был исполнен для него сакральным смыслом, каждое ее прикосновение говорило ему больше, чем могли сказать слова. Свен был уверен, что покорил ее в самый первый вечер, иначе с какой стати она бы угощала его чаем, а после этого еще и подвозила домой? Свен ни в коем случае не чувствовал себя назойливым, поскольку был уверен, что каждый его визит в лавку Кристины, доставляет ей немалое удовольствие. А как могло быть иначе, когда перед тобой находится перспективный в прошлом студент, самоотверженный и великодушный сын, простивший своего обезумевшего отца, и просто симпатичный парень, ведущий самостоятельную жизнь, и одаривающий тебя своим безграничным доверием? Абсурд доходил до того, что Свен иногда упрекал себя в жестокости по отношению к девушке. Винил себя в том, что постоянно бередит ее раненое сердце, и при этом не в силах ответить взаимностью. Не в силах, потому что, к сожалению, его сердце не так-то легко завоевать. На самом деле этого не удалось сделать еще ни одной девушке, ибо согласно с его же доктриной, он не смог найти в себе желания в течение двух недель уложить в постель ни одну из своих потенциальных возлюбленных. И вот так неприступный Свен ловко оправдывал свои постоянные похождения на улицу Мартина Лютера, с любопытством ожидая, когда же Кристина не выдержит и откроет перед ним настежь завесу своих чувств. Он бы и не прибегал к теории о чародействе этой девушки, полностью довольствуясь ролью крушителя сердец, если бы не достославные приступы паники, которыми Кристина настигала его на расстоянии. Но уж коль не замечать эти приступы было невозможно, значит девушка эта все же представляет из себя нечто ранее невиданное и неизведанное. Что было очень кстати, ведь куда приятнее, когда в тебя влюблена оригинальность, а не заурядность. При этом Свен прекрасно игнорировал очень красноречивый факт, на котором умный человек не преминул бы остановить свое внимание: как бы ни была в него влюблена Кристина, именно он чувствовал себя неуверенно в ее обществе, а не иначе.

С появлением в его жизни Кристины, Свен пребывал в некотором моральном замешательстве, поскольку его серый мир начал приобретать довольно резкие краски, что в планы парня не входило. Мир безысходности, серый и тоскливый мир его вполне устраивал. Это был оптимальный для него мир. Роль жертвы обстоятельств уже давно стала для Свена образом жизни, и любой намек на проблеск вызывал у него раздражение и дискомфорт. Любой соблазн покинуть свой мир Свен встречал в штыки, но в то же время не мог найти в себе сил противостоять этому соблазну, что разрушало в щепки его гармонию. Кристина оказалась как раз таким соблазном. Самым сильным соблазном из всех, с которыми Свену приходилось иметь дело. Каждый день он вспоминал ее слова, сказанные на прощание в первый вечер, после того как он излил ей ту самую боль, которой обернулись его «мечты».

«Ты заглядывай чаще, и не заметишь, как мечты начнут сбываться» — с улыбкой сказала она. Вот только, как показалось Свену, глаза ее в тот момент совсем не улыбались, и он невольно вздрогнул, обжегшись об оранжевый пламень ее взгляда.

Так оно и выходило. Мечта найти носовой платок в виде чьего-то плеча сбылась, мечта о светлом прошлом сбылась, мечта о завоеванном сердце прекрасной девушки сбылась. И все это благодаря обычному самообману, к которому Свен с неистовством прибегнул именно благодаря Кристине. Но вот мечта прожить пустую жизнь несчастного мученика теперь стремительно убегала, и Свен еще не мог с этим примириться. Мечта — которую он и сам не осознавал, — видеть во всем убожество и скорбь, была на грани краха, и подсознательное чувство тревоги его не отпускало.

Чтобы успокоить приступ, было достаточно просто увидеть Кристину, не обязательно было с ней разговаривать. Обычно Свен все же переступал порог магазина, укоряя себя в жестокости по отношению к девушке, при этом нервно переступая с ноги на ногу, неловко отводя взгляд, и иногда чувствуя краску, бросившуюся в лицо. Но иногда он довольствовался широким щитом с рекламой туристического агентства, расположенным под углом на противоположной стороне улицы, прячась за которым он наблюдал за окнами книжной лавки, в предвкушении момента, когда покажется знакомый силуэт. И стоило Кристине мелькнуть в окне, хоть на одну секунду, Свен успокаивался, словно паника его была связана с возможностью того, что девушка просто исчезла, растворилась как прекрасная иллюзия. Разумеется, если бы Свен умел трезво рассуждать, и был способен на откровенный разговор с самим собой, он бы признался, что его панические атаки представляют именно подсознательный страх потери. Потери того, что отныне стало смыслом его жизни. Но самовлюбленный парень не смел допустить и мысли, что жизнь его отныне полностью зависит от присутствия в ней постороннего человека, который, якобы, ему и безразличен. Куда проще и даже интереснее было провоцировать бред сумасшедшего о колдовских чарах, к которым Кристина прибегла в попытках покорить его ледяное сердце.

Случаи, когда Свен не решался войти и прятался за рекламным щитом, происходили довольно редко и только тогда, когда Свен чувствовал себя оскорбленным или потерпевшим серьезную неудачу. В таких ситуациях ему было стыдно попадаться на глаза Кристине, словно его непутевость была написана на его лице, и девушка могла без труда распознать даже причину, по которой Свен чувствует себя паршиво. Например, где-то месяц назад Свен не смог дать отпор дерзкому парню, занявшему его место в кафе, пока Свен ходил в туалет, и после этого случая он несколько дней не смел попадаться на глаза Кристине, пока разум его не убедил в том, что он мудро избежал острого конфликта, а не просто струсил. В любой неприятной жизненной ситуации, в которой сильный и свободный от излишка комплексов человек, поделится со своим окружением этой неприятностью, чтобы найти нужную поддержку, Свен уходил в себя и изнывал от стыда очередной пощечины, чувствуя при этом и стыд перед собственным миром воображения, упрекая себя в том, что он не достоин своих фантазий.

Именно в таком состоянии Свен пребывал и в этот день. И когда он уже вышел на улицу Мартина Лютера и приближался к магазину Кристины, в очередной раз перед его мысленным взором встало перекошенное гневом и презрением лицо отца. В очередной раз его мысленный слух прорезали те слова, которые пьяный отец выплевывал ему в лицо вместе со зловонным запахом перегара. В очередной раз он во всей полноте испытал вчерашнее унижение и захотел провалиться сквозь землю. И чувствуя отвращение к себе и к своей жизни, и проклиная колдовство Кристины, которое настигло его в столь неподходящее время, он подошел к тому самому рекламному щиту, поднял взгляд и с тревогой увидел, что магазин ее заперт, а за левым его окном висит табличка «закрыто». Минуту Свен стоял совершенно неподвижно, чувствуя, как нарастает неосознанная паника, для которой не было особых причин. Он понимал, что девушка могла просто выйти, могла закрыться на обед, могла плохо себя почувствовать, но все это не успокаивало. Согласно законам мира Свена она должна была быть здесь, если того требовала его ситуация, и несоблюдение этого закона противоречило заведенному порядку. Хмурое дождливое небо словно придавило худощавую долговязую фигуру Свена своей тяжестью, плечи его поникли, во взгляде голубых глаз появилось выражение мольбы, вытянутое лицо его вытянулось еще сильнее и острые черты приняли искаженные очертания, короткие светлые волосы буквально встали дыбом.

И тут судьба преподнесла парню подарок, которого он вовсе не желал, и к которому был совершенно не готов, хоть и не признавал этого. За спиной его раздался вдруг этот знакомый тихий голос с ровной интонацией.

— Свен, ты что здесь делаешь?

Парень похолодел от ужаса. Вместо того чтобы вздрогнуть от неожиданности, он медленно повернулся, представив ее взгляду свое бледное лицо, как застигнутый врасплох преступник. Долгую секунду он не мог вернуть себе дар речи, полностью деморализованный таким поворотом событий, и душераздирающим беззвучным криком приказывал взять себя в руки.

— О, привет, Кристина, — наконец выдавил он и улыбнулся вымученной гримасой.

— Привет, — сказала девушка и, улыбнувшись, спросила с шутливой интонацией: — Следишь за мной?

«О Господи! За что?» — прокричал Свен и не смог совладать с желанием оглянуться по сторонам и нервно шаркнуть ногой.

— Нет, что ты… просто… жду кого-нибудь с сигаретой, — нашелся Свен. — Свои закончились.

Кристина непонимающе прищурилась, огонь в глазах на секунду запылал со всей яркостью, словно слова парня были дровами, которые он бросил в ее взгляд, и кивнула в сторону магазина.

— У тебя денег нет?

— Да брось, — поморщился Свен, — есть, конечно. Просто сигареты моей марки там закончились.

— То есть ты намереваешься спрашивать сигареты у прохожих до тех пор, пока кто-либо из них не угостит тебя сигаретой той марки, которую ты предпочитаешь?

«Заткнись, сука» — простонал Свен, терзаемый гармоничной интонацией ее голоса, в котором никогда не слышал недостатка или переизбытка эмоций.

— Именно так, — ответил он после глупой усмешки, и сразу пожалел о контрастном раздражении в своем голосе, которое не укрылось от девушки, наградившей его едва уловимой улыбкой скрытого торжества. — Сама что здесь делаешь? — спросил он мягче.

— Ты какой-то бледный, — ответила Кристина. — С тобой все в порядке?

— Да, вполне, — быстро ответил Свен и посмотрел поверх ее головы. — Ладно, я пойду, — он дернулся с места желая прекратить эту пытку, при этом прекрасно понимая глупость поспешного бегства.

— Стой, ты чего? — Кристина легонько схватила его за рукав рубашки. — Что с тобой? Ты сам на себя не похож.

Тронутый таким участием, Свен остановился и глубоко вздохнул.

— Да… я немного разобран, — ответил он.

Кристина пристально посмотрела ему в глаза, и кивнула.

— Слушай, я в парикмахерскую иду, тут буквально десять минут. Проводишь меня?

Польщенный таким незавуалированным проявлением расположения, Свен был не в силах отказать, хоть и чувствовал себя ненадежно в обществе Кристины за пределами ее лавки, да еще и на фоне своего нынешнего эмоционального состояния. Тем не менее, уже сейчас ему стало несколько лучше, поскольку панический приступ отступил, и на его место пришло ощущение внутреннего тепла. Тепла, в котором Свен так нуждался, и которое не очень жаловал, как наркоман, нуждающийся в дозе героина, и ненавидящий героин всей душой. Тепла, которое грело на фоне волнения от незапланированной ситуации. Ретироваться, может быть, и было правильным выходом, но и без того страдающее самолюбие уже не могло позволить Свену упасть так низко.

— Да, конечно, — ответил парень и побрел рядом с девушкой, всем своим видом демонстрируя свою «разобранность», что ему казалось оправданным способом скрыть свое волнение.

Минуту они шли молча.

— Ты не заболел? — наконец спросила девушка.

— Да ну, — устало отмахнулся Свен.

— Я тебя уже видела таким, — как бы осторожно сказала Кристина.

— Когда? — напрягся Свен. — В вечер нашего знакомства?

— Нет, вовсе нет. Тем вечером ты был как не от мира сего. А сейчас тебе просто больно, как и в тот день, несколько недель назад, когда ты поссорился с отцом.

— Может быть, — с облегчением сказал Свен, вспомнив, как уже жаловался девушке на отца-алкоголика и его постоянные завышенные требования к сыну. На самом деле то, что Свен называл завышенными требованиями со стороны Гарольда Оффера, на деле было обычными насмешками.

— То же самое? — спросила Кристина.

— В смысле?

— Ты вновь расстроен из-за отца?

— Может быть, — повторил Свен, чувствуя, что все не так плохо, если хорошо играть роль.

— Мне жаль.

— Мне тоже, — ответил парень и замолчал в надежде на новый вопрос, но продолжил, поскольку Кристина молчала: — В такие моменты мне кажется, что я его ненавижу. Что если он умрет, то в моей душе ничего не дрогнет. От таких мыслей становится еще хуже, на самом деле. Просто исчезнуть хочется.

— Как это? — Кристина подняла на него немного испуганный взгляд.

— Да вот так! — воскликнул Свен, довольный своей удачной фразой, из которой становилось ясно, что в своем великодушии он желает, чтобы исчез вовсе не отец. — Просто проснуться другим человеком. Просто оставить его в покое. Забыть о нем, о потерянной ферме, обо всем. Проснуться с чистым разумом, и начать новую жизнь. По-другому я не смогу уйти из его жизни, понимаешь? А ему так будет проще. Да и мне тоже.

— Тебе бы напиться.

— Шутишь? Благодаря его слабости я смотреть не могу на алкоголь. Сразу выворачивает. Я своими глазами увидел, что эта мерзость способна сделать из человека. Нет, это не выход.

— Жаль, — разочарованно протянула девушка.

— Что жаль?

— Хотела угостить тебя отличным вином.

— Когда? — обескуражено спросил парень.

— Завтра.

— Завтра?

Кристина с улыбкой посмотрела в его удивленное лицо и остановилась.

— У меня завтра небольшой личный праздник. Я была бы рада, если бы ты заскочил в магазин часов в восемь вечера и немного поболтал со мной.

Такое приглашение буквально вознесло Свена на седьмое небо и одновременно вселило еще большую неуверенность. Он тут же укорил себя за столь суровый приговор алкоголю, без которого эта неуверенность могла его завтра без труда победить.

— Я с удовольствием, — ответил он, хотя хотел сказать «я постараюсь».

— Отлично. Ну, мне пора, — она указала рукой в сторону парикмахерской.

И пропитанный насквозь этой омерзительной неуверенностью, наряду с омерзительным эгоизмом ложного триумфа, он смотрел в ее огненные глаза, смотрел в ее красивое округлое лицо с высокими скулами и пухлыми губами, смотрел на вьющиеся локоны ее темно-каштановых волос, на широкую грудь, выдававшуюся через обтягивающую легкую куртку синего цвета. Смотрел и сходил с ума, в самом плохом смысле этих слов.

— Ты хочешь подстричься? — спросил он.

— Только подровнять, — ответила девушка уже на ходу.

И пропитанный насквозь этой омерзительной неуверенностью наряду с омерзительным эгоизмом ложного триумфа он смотрел ей вслед, смотрел на ее легкую грациозную походку, на ее стройные ноги в черных джинсах и невысоких сапожках, на широкие, но отнюдь не отягченные лишним весом, бедра. Смотрел и был не способен сходить с ума в самом хорошем смысле этих слов.

И вновь, как удар плетью, ему вспомнилась вчерашняя сцена с отцом.

«Ты мне просто омерзителен, — рычал он, облаченный в грязную майку и вытянутые на коленях штаны. — Ты жрешь из рук этого выродка, а потом приходишь сюда и строишь из себя моего сына? Ты просто продажная тварь. Продажная тварь, как твоя мамаша, — и он приложился к полупустой бутылке вина. — Ты не Оффер. Ты Простак. Ты — Жак Простак, — повторил он одно из самых оскорбительных прозвищ, которым называл Свена с самого детства. — Жак Простак. Жак, который забьется в угол и будет трястись над своей продажной шкурой, начнись новая Жакерия. Ты не мой сын. Ты просто ничтожество».

ГЛАВА III

День девятый

2 апреля 2017

— Вот уж наградил Господь! Ты посмотри на себя, алкоголик! Ты же на животное похож. В тебе уже ничего человеческого не осталось. Да куда же я смотрела?! Куда я смотрела? Кто мне теперь ответит? Лучше бы небо меня прибрало! Как можно было не понять, что это конченый алкаш, который за бутылку мать родную продаст! Не знаю, конечно, как мать, но жену точно продаст. И продал! Променял жену на водку! Три месяца! Свинья, где ты был три месяца?! О, лучше бы меня прибрало небо! Три месяца пьянствовать! А кто могилы будет копать, свинья? Ты о людях подумал? Люди при смерти должны были сами волочиться на кладбище и копать себе могилу. Тебе не стыдно, пьянь беспросветная? Да что я говорю, какой стыд? Люди уже приползали под двери и спрашивали, где Жак, могила нужна, на днях преставлюсь. А я, красная от стыда, выдумывала всяческие небылицы про тебя, про алкоголика! О, Жак заболел, Жак в командировке, Жак на главном кладбище. А эта тварь пьянствовала три месяца с этим скотом Гильотиной! С таким же оборванцем и ничтожеством, как и сам.

Девушка, с виду моего возраста, не замолкала ни на секунду. Резкими шагами она мерила комнату, а во время самых эмоциональных реплик, останавливалась передо мной и заглядывала прямо мне в лицо. Она заламывала руки, хваталась за пышные русые волосы, мелкими кудрями обрамлявшие ее круглое красное лицо, запахивала совсем изношенный халат, который все норовил распахнуться, и производила гнетущее впечатление гневного отчаяния. Если бы все ее странные и совершенно непонятные речи не были направлены в мою сторону, я бы, наверное, испытал искреннюю жалость в отношении ее судьбы — настолько искренним (и, конечно, уже давно ставшее привычным) было ее скорбное возмущение своим нерадивым мужем. Однако же, я прекрасно понимал, что особа эта называет своим мужем именно меня! Меня — Жака Простака! И такой поворот событий приводил мой горячечный разум в полное недоумение. Голос ее звучал визгливо и практически монотонно, что приводило мои расшатанные нервы в состояние, близкое к срыву. Мне казалось, что если эти визги продлятся еще хоть минуту, я не выдержу, и сам начну кричать — бессвязно, что есть сил — только бы заглушить этот мучительный звуковой фон. Однако же, я слушал ее оскорбительные речи уже не менее пяти минут и продолжал терпеть, во многом благодаря самому содержанию этих речей. Состояние мое ухудшалось просто убийственным похмельем — меня колотило от озноба, в пересохшем рту стоял отвратительный гнилостный привкус, голова раскалывалась от тяжелой пульсирующей боли. В комнате же царил концентрированный запах перегара, как после многодневного запоя. Я никак не мог понять, как один стакан водки мог сотворить со мной такое превращение. Я мечтал о стакане воды, но никак не мог зацепиться хоть за секунду тишины, чтобы озвучить свою мечту в форме просьбы, а потому, продолжал сидеть на кровати и изнемогать от целого набора страданий, столь внезапно обрушившихся на меня.

— Тварь, просто тварь! — продолжала… моя жена? — Ты уже не человек, понимаешь? На тебя смотреть противно, алкоголик! Сколько ты уже не мылся, а? Все эти три месяца, которые провел в обнимку с бутылкой? О, Господи, за что же мне это наказание?! Хоть бы меня небеса прибрали! Семья живет впроголодь, за три месяца ни одной могилы не выкопано. Люди приползали, я краснела перед ними; они уже одной ногой в могиле, и сами себе еще могилы копали. Ничтожество! Просто пьяное конченое ничтожество. А ведь твой собутыльник уже приходил сегодня, мерзость эта уже приходила! — я содрогнулся от мысли, что Гильотина был здесь. — Нашел себе друга! Нашел друга, да?! Его трясет всего от пьянства с головы до ног! Ты какого хрена выбил стекло в его квартире?! Да если бы я знала, что ты уже сутки тут отсыхаешь, я бы сдала тебя ему с потрохами, чтобы он из тебя всю дурь выбил! Отцу скажи спасибо, что прикрывал тебя.

— Такой же алкоголик как ты! — услышал я сверху еще один женский голос, не менее визгливый и пронзительный, принадлежавший… моей теще?

Сутки! Меня затрясло так, что даже моя мучительница заметила это и на секунду осеклась. Сутки! Георг не пришел, а это означало, что Гильотина уже добрался до него. И Гильотина был здесь! Он знал, где я! Вся эта истерика, которую разыгрывала передо мной незнакомая девушка, еще не успела перебить во мне впечатления предыдущей ночи, а потому я с ужасом понял, что теряю в этом доме драгоценные минуты, подвергаю опасности свою жизнь и жизнь этих людей, кем бы они ни являлись.

— Посмотрите! Колотит! — завопила девушка и вцепилась в свои волосы. — Воды! Отец, неси воду! Мама, на помощь! Он сейчас умрет, его колотит от пьянства! Лучше бы меня небо прибрало! А ведь могила еще не выкопана. Мама! Отец! Помогите!

Через секунду в подвальную комнату буквально ввалилась мать — точная копия дочери, с разницей в двадцать лет, даже халаты у них были очень похожими, — и рухнув передо мной на колени, принялась осенять себя крестами и взывать ко всем святым, умоляя сохранить мне жизнь. Через несколько секунд появился и Бездарщина с тазом воды, которую он, разумеется, не донес до моей кровати, потому что поскользнулся на последней перекладине деревянной лестницы, и столь желанная вода оказалась на полу.

— Ах ты, скотина пьяная! — заверещала его жена, оборвав свои молитвы. — Тоже нажрался с утра пораньше?! О, Господи, за что?! Ладно, что я несу этот крест, но за что мою несчастную дочь ты наказываешь столь жестоко?! Мало нам было одного алкоголика, ты нам второго послал!

С виноватым и оробевшим видом Бездарщина поспешно схватил таз и помчался в обратном направлении, а мать с дочерью не унимались в попытках перекричать друг друга, и перемежали свои молитвы о моей жизни с оскорблениями в мой же адрес, и в адрес Бездарщины. Я же с ужасом понимал, что не могу не то, чтобы отправиться в ресторан «Жарят черти», где меня должен встретить друг Георга, а не могу даже встать с этой кровати, на которой замер в полусидящем положении, опершись на локти. Мне было настолько паршиво, что я чувствовал — стоит принять вертикальное положение, и я просто рухну на пол без сознания.

Тем временем, Бездарщина принес второй таз с водой, который его жена поспешила выхватить у него, чему — надо сказать — я порадовался. Как только таз с водой был поставлен прямо на кровать рядом со мной, я нагнулся и начал жадно пить, чувствуя, как вода продирает застоявшийся в горле колючий барьер. Напившись, я заткнул уши и окунул голову в воду, тем самым хоть на несколько секунд заглушив несмолкаемый аккомпанемент проклятий и молитв. После этой процедуры, к своему величайшему изумлению, я сразу же почувствовал себя намного лучше; да что там — несравнимо лучше. Примерно так, как чувствует себя предавшийся обильному возлиянию человек, только к вечеру следующего дня, пережив накануне все ужасы последствия веселья. Столь волшебный прилив сил (правда, еще далекий от оптимального), помог мне немного взять себя в руки и попытаться выяснить, что же здесь происходит. Я встряхнул мокрой головой и сел — спустив ноги на пол, выпрямив спину и расправив затекшие плечи. Девушка, которая называлась моей женой, в очередной раз кричала небесам, чтобы они ее прибрали, а ее мать обвиняла своего мужа в моем развращении алкоголем, когда я поднял вверх руки и резко воскликнул:

— Тихо!

К моему великому удивлению в комнате сразу же воцарилась тишина, и три пары глаз, уставившихся на меня, засветились вдруг любовью, нежностью и даже чем-то вроде восхищения, если я правильно расценил выражения этих взглядов.

— О, Жак, — подобострастно прошептала дочь.

— Кормилец наш ненаглядный, — вторил ей шепот матери. — Вернулся наш кормилец.

— Хвала небесам, теперь заживем, — сказал отец и на глаза его навернулись слезы.

Я обвел властным взглядом (ибо почувствовал, что имею право на такой взгляд) всю эту странную компанию и сказал:

— Кто-нибудь объяснит мне, что здесь происходит?

Моя новоявленная жена с раболепным видом села рядом со мной и прильнула к моему плечу.

— Ничего, дорогой, ничего не произошло. Ты был немного болен, но теперь все будет хорошо. Ты будешь закапывать людей, и мы вновь заживем тихой и спокойной жизнью. Правда?

— Так, постойте, — сказал я и резко встал. — Я ума не приложу, что все это значит, однако же, могу вас уверить, что пока я буду оставаться в вашем доме, всем вам будет угрожать смертельная опасность.

Все три члена семейства многозначительно переглянулись, и на несколько секунд в комнате повисло смущенное молчание, которое первой прервала мать, вызвавшись вдруг накрыть на стол по поводу моего возвращения. Бездарщина изъявил желание помочь ей, и таким образом, я остался наедине с молодой женщиной. Она продолжала сидеть на кровати, после того как я вскочил, сбросив ее голову со своего плеча, и сложив руки на коленях, взирала на меня с робкой нежностью. Внешность ее нельзя было назвать ни привлекательной, ни отталкивающей, однако же, темперамент ее отлично компенсировал эту неопределенность, и в данный момент ее кроткий вид взывал к моим нежным чувствам столь же настойчиво, как ранее ее визги взывали к моему нетерпению.

— Поймите, — обратился я к ней полушепотом, стараясь быть как можно мягче, — скорее всего, произошла какая-то сложная и труднообъяснимая ошибка. Я никак не могу быть вашим мужем.

— Жак, — отвечала она, — неужели ты совсем меня не помнишь? Это ведь я, Левый Сапог, твоя жена.

Я нетерпеливо поморщился и в попытке принять более убедительный вид, ответил:

— Мне стерли память, понимаете? Я великий ученый, который создал ужасающий препарат, способный превратить память человека в чистый лист.

Вид мой, видимо, оказался не столько убедительным, сколько заговорщицким, и девушка теперь смотрела на меня, как на сумасшедшего. Затем покачала головой, и вовсе спрятала лицо в ладонях.

— О, Господи, — всхлипнула она, — началось. Каждый раз одно и то же.

— Человек, который поручил меня заботам вашего отца уже мертв, поймите же… как вас там зовут? Сапог?

— Левый Сапог, — протянула она со слезой в голосе.

— Вы сказали, что Гильотина уже был здесь. Что он говорил вам? Вы даже не представляете, кто этот человек. Вам следует держаться от него подальше.

— Он просил денег за выбитое стекло, — тут она заплакала. — Говорил, что ты выбил у него в квартире стекло. А где я возьму ему деньги, если их нет? Нет могил — нет и денег. Ты хоть представляешь, как мы жили в течение этих трех месяцев, Жак? Мы голодали! Мы реально голодали!

— Мне очень жаль это слышать, но повторю: это какая-то ошибка. Я не могу быть виной ваших несчастий. Я работал на спецслужбы, а в течение последних трех месяцев на мне проводили опыты, — я сделал короткую паузу, поскольку Левый Сапог начала плакать еще сильнее, и добавил: — В любом случае, мне нужно идти.

Последние мои слова произвели на нее эффект взорвавшейся бомбы.

— Мама! — завопила она так, что у меня зазвенело в ушах. — Мама! Он снова хочет идти пьянствовать! Мама, что же делать?! — она вскочила, запахнула халат, вцепилась руками в волосы, и, сделав по комнате круг почета, бросилась вверх по лестнице, сотрясая пространство пронзительными воплями: — Пусть меня небо уже приберет, мама! Он опять за свое! Не успел протрезветь, и снова в бой!

— Я тебе говорила, скотина старая! — услышал я соответствующие вопли матери, адресованные ее мужу. — Говорила?! Говорила, что ты доведешь парня до алкоголизма?! Вот, любуйся своей работой! О, Господи, помоги этому несчастному могильщику обрести покой в душе! Избавь его от порока! О, небеса, не дайте мне на старость лет остаться без куска хлеба!

— Мама, встань с колен! — кричала дочь. — Сейчас не время валяться по полу! Он хочет уйти, понимаешь?! Он хочет бросить нас в голоде и холоде!

Два чувства, уже знакомых мне, вновь ярко дали о себе знать в тот момент, когда я поднимал старый плащ, который мне ранее одолжил Бездарщина. Во-первых, странное чувство того, что и моя воля, и моя логика умеют отделяться от меня; они, вроде бы, и подчинялись мне, но только тогда, когда им это было выгодно, и в любой момент могли взбунтоваться и перейти на сторону моего оппонента и начать склонять меня же в его сторону. Во-вторых, вновь я испытал острое и колючее, но совсем мимолетное ощущение, что все происходящее словно высосано из пальца; все, что меня окружало, вновь показалось мне игрушечным, хрупким и ненадежным.

Тем не менее, мне вдруг стало очень стыдно. Эта странная семья (в первую очередь, ее женская часть) все-таки сумела заставить меня чувствовать вину и самое главное! Главное, и по-настоящему страшное. Я признал себя мужем этой девушки. Алкоголиком и могильщиком! Признал в один момент, потому что так было нужно! Не мне, а им. Лишь на одну секунду в моей голове пронеслось подозрение, что люди эти подставные, еще одна часть эксперимента, просто приставленные ко мне актеры; в пользу этой теории говорило их знакомство с Гильотиной, а против нее свидетельствовало доверие Георга. В любом случае, теория эта, каковой бы она ни являлась, была отброшена мной, как абсурдная и даже смешная. При этом я не сомневался в том, что я ученый, что Гильотина уже убил Георга, и сейчас охотится за моей головой. С того момента я стал жить как бы одновременно в двух реальностях, не противясь ни одной из них. В одной реальности я был ученым, на котором последние три месяца тестировали разработанный им же препарат; в другой реальности я был могильщиком, который три последних месяца провел в запое. В одной реальности Гильотина был моим палачом, в другой реальности Гильотина был моим собутыльником.

Итак, я накинул плащ и поспешил подняться в гостиную, наполненную разжигавшими аппетит ароматами и содрогавшуюся от криков двух женщин. Увидев стол, сервированный всевозможными яствами в честь моего возвращения, я очень засомневался в правдивости трехмесячного голода, которому я якобы подверг обитателей этого дома.

— Смотри, мама! Он уходит! Мы ему последний кусок отдаем, а он вновь уходит! — визжала моя жена, под последним куском подразумевая жареного гуся, различные паштеты и закуски, копченую рыбу и салат из омаров.

— Так, тишина! Я еще никуда не ушел, — воскликнул я.

И вновь мой властный возглас заставил женщин замолчать и принять подобострастный вид. Моя теща и вовсе, поднявшись с колен, впервые на моих глазах проявила нежность в отношении супруга, заключавшуюся в крепком рукопожатии.

— Для начала, — продолжил я, — раз уж, как вы настаиваете, я живу в этом доме, я хотел бы увидеть свою одежду.

Левый Сапог схватила меня за руку и потащила в направлении одной из четырех дверей гостиной (пятая дверь находилась в самом дальнем углу и вела в мою ночную обитель), за которой, как оказалось, находилась наша с ней спальня. Трудно описать мое удивление, когда взору моему предстали ковры с доходившим до щиколоток ворсом, классическая мебель из красного и эбенового дерева, украшавшая декоративные элементы обстановки позолота, широкая кровать с высоким фигурным изголовьем, а над ней, конечно же, фотография в рамке, на которой были запечатлены я и Левый Сапог в свадебном платье. Вся эта роскошь слишком ярко контрастировала со скромностью гостиной и, тем более, с халатами моей жены и тещи, и я сразу догадался, что она не предназначена для чужих глаз; в пользу этой догадки говорили и плотно задернутые шторы, отчего в спальне царил приятный полумрак. Моя жена, тем временем, распахнула дверцу массивного шкафа, и вытащила оттуда чистое белье, джинсы, красный свитер и легкую черную куртку. Вся эта одежда, разумеется, была мне впору.

— О, Жак, как же я счастлива, когда ты рядом, — с придыханием сказала девушка, и прижалась к моей груди.

Я заметил, что мое отвратительное имя вызывает у меня еще большее отвращение, когда оно произносится ласковым голосом. Тем не менее, я нашел в себе силы, чтобы легонько погладить жену по спине. Видимо, вышло это довольно стесненно, потому что Левый Сапог поспешила схватить приготовленную одежду, и вновь потащила меня за руку, и через гостиную ввела в другое помещение, которое оказалось ванной комнатой. Здесь я еще раз удивился нашей нищете, обнаружив белоснежный фаянс, позолоту на рамах зеркал, стены и пол, отделанные, как я мог судить, плиткой из настоящего мрамора. Из наполненной ванны поднимался пар и запах ароматических добавок.

— Если хочешь, я останусь здесь, с тобой, — прошептала моя жена, и провела рукой по моему правому плечу.

Большого труда мне стоило подавить первое намерение отпрянуть в сторону. Левый Сапог не вызывала у меня отторжения, но и страсти к ней я не чувствовал (во всяком случае, в тот момент).

— Нет, не стоит, — как можно мягче ответил я.

Мне показалось, что моя реакция немного оскорбила ее, и повесив мою одежду на вешалку, она быстро вышла в гостиную.

Чувство голода не позволило мне вдоволь насладиться ванной, и наскоро помывшись и надев чистую одежду, я поспешил к столу, где вся семья торжественно ожидала моего возвращения.

— Почему внутренние помещения так разительно отличаются своей роскошью от крестьянского быта гостиной? — удивленно спросил я.

В глазах моей тещи сверкнул страх, и она сразу же набросилась с обвинениями на своего мужа, который сидел справа от нее, неловко поджавшись.

— Я говорила! — завопила она. — Я говорила?! К чему эти излишества?! А ты что?!! Глаза только заливал!

— Правый Сапог, но ведь ты же сама просила, — виновато отвечал Бездарщина.

— Я просила?!

— Да замолчите вы уже! — прикрикнул я, снова вызвав тишину.

— Милый, — прошептала Левый Сапог, — если хочешь, мы все переделаем…

— Что у вас за имена? — спрашивал я садясь за стол и морщась в непонимании. — Что за Сапоги? Что это значит?

Все трое недоуменно переглянулись.

— Все в порядке, он просто еще не совсем оправился, — ласково объяснила Левый Сапог, погладив меня по руке. — Вспомните, как в прошлый раз он не мог понять, что такое часы, минуты и секунды. Ничего страшного, все будет хорошо…

Я только покачал головой, предчувствуя, что с их именами как раз все в порядке, в отличие от моей новой (или старой — я уже совершенно ничего не понимал) жизни. К завтраку, который больше походил на обед, приступили в тишине. Я с удовольствием ел, и заметил, что стоило мне только бросить взгляд на одно из блюд, как тут же кто-либо из троих моих родственников спешил мне услужить. Скажу откровенно, такое положение вещей мне льстило. Тут я почувствовал, что с удовольствием бы выпил пару рюмок какого-либо крепкого напитка, чтобы окончательно разогнать уже едва заметные признаки похмелья. Думая, что власть моя в этом доме позволяет мне рассчитывать на удовлетворение этого желания, я его озвучил.

Синхронно на пол полетели две вилки и два ножа, брошенные руками матери и дочери, и вновь поднялся неистовый вопль.

— Мама! Ты слышала?! Этот гребаный алкаш снова хочет напиться!

— Что ты сделал с парнем, старый черт?! Во что ты превратил человека?!

— Лучше бы меня небо прибрало!

— Развратил парня! Лицом в порок окунул!

— Господи, где были мои глаза?! О, моя сломанная жизнь!

— О, ради всего святого, Господи, исцели нашего кормильца! Уничтожил его старый пропащий алкоголик!

До меня быстро дошло, что на вопросе алкоголя в этом доме лучше не останавливаться для своего же блага. К тому же куда большую важность для меня сейчас представлял другой вопрос: как мне выбраться из этого дома и попасть в ресторан «Жарят черти». Просто встать и уйти я уже не мог, потому что чувствовал стыд перед своей семьей. Итак, в очередной раз прикрикнув на разошедшихся женщин, и заставив их замолчать, я спросил у Бездарщины, что он знает о человеке, который вчера привез меня домой, и что он знает о Гильотине. По нерешительному выражению, которое приняло его лицо, я понял, что известно ему достаточно, но начать рассказывать он либо стесняется, либо боится. Сапоги в это время вернулись к трапезе и сосредоточенно ковыряли в своих тарелках, словно разговор их больше не касался.

— Что, черт возьми, не так?! Я дождусь ответов на свои вопросы?! — гневно воскликнул я.

— Не кипятись, сынок, — в конце концов заговорил Бездарщина. — Просто дело приняло опасный поворот, понимаешь? С тех пор, как ты попал под влияние Гильотины и начал проводить дни и ночи в его порочном обществе, предаваясь безудержному пьянству, прошло три месяца. Три долгих месяца. А неделю назад мы получили письмо с подписью самого короля с предупреждением, что если в течение десяти дней ты не вернешься к своим прямым обязанностям, то будешь отправлен в отставку. Разумеется, это было бы для нас катастрофой. Тогда, собственно, я и догадался обратиться за помощью к своему старому другу — агенту Моргу. В течение трех дней он разыскивал тебя по всему городу и наконец нашел в квартире палача, совершенно невменяемого и настроенного крайне недружелюбно. Собственно, Гильотина уже и сам был рад от тебя избавиться, но ты был уже настолько плох, что он просто не решался выставить тебя на улицу. А потому, они с Георгом придумали разыграть небольшой спектакль. Для убедительности, Георг даже сделал тебе поддельный пропуск. Ну, а так как ранее — во времена предыдущих запоев — ты уже был замечен в связях с инопланетянами и в секретной переписке с франкистской Испанией, то новый миф о твоем секретном предназначении выглядел работоспособным. Таковым он и оказался.

Закончив говорить, Бездарщина виновато улыбнулся и по примеру женщин устремил взгляд в свою тарелку. Выслушав его речь как бред сумасшедшего, я лишь снисходительно улыбнулся и покачал головой.

— Какой еще король, будь я проклят?! Что это за сказки?

— Пока ты бухал, милый, в Сантории восстановили монархию. Ныне глава государства — король Гарольд I Огненный, — объяснила моя жена.

— Как это? — я был немало ошеломлен такой новостью, и не допускал мысли, что такими вещами принято шутить. — На каком основании? Кто его короновал?

— Мы сами провозгласили Санторию королевством, и сами короновали нашего монарха. Так лучше для страны… тем более, после того как на Санторию начали оказывать давление в связи с изобретением мощного медицинского препарата, способного излечивать от всех болезней, — отвечал Бездарщина. — В общем, этот самый Гарольд, ранее занимавший незначительный пост на задворках правительства, спонсировал исследования, и в благодарность его избрали законным монархом. Оно и к лучшему, потому что стране нужна сильная рука.

— О Господи, — прошептал я и потер виски, вновь чувствуя зарождающийся ураган в голове. — И что это за препарат?

— Не знаю, — ответил мужчина.

— Я слыхала, — заговорила его жена, — что смертельно больной человек после терапии этим препаратом излечивается в девяноста восьми процентах случаев. Есть один побочный эффект — он полностью стирает память, но это даже к лучшему. Излечившийся человек, избежавший неминуемой кончины, просто начинает жизнь с чистого листа.

Когда я услышал это пояснение, огненный вихрь в моей голове вновь уже был готов свалить меня с ног, вновь я понял, что нахожусь вплотную перед чертой, за которой меня ждет чистое безумие. Стоит заметить, что, несмотря на все со мной происходящее, к тому моменту я был вовсе не склонен считать себя безумцем. Скорее, люди, с которыми мне приходилось иметь дело, вызывали у меня серьезные подозрения относительно их адекватности. Как настоящий психопат, я видел себя единственным нормальным человеком в мире, который погряз в общем сумасшествии.

Слабый стук в дверь резко оборвал ураган в моей голове, как накануне вечером его оборвал Бездарщина со своими гренками. Также этот стук заставил вздрогнуть мою жену и зажег огонь энтузиазма в глазах моей тещи. Несколько секунд женщины оставались неподвижны, словно не поверили своим ушам, и ждали нового доказательства того, что кто-то пожаловал в их дом.

— Наконец! — воскликнула Левый Сапог, когда стук повторился, и бросилась к двери. — Мама, неси ему лопату! — добавила она, отворяя дверь.

Правый Сапог бросилась к шкафу, стоявшему в гостиной, а дочь ее тем временем впустила в дом человека, уже едва похожего на человека. Было сложно определить возраст старика, потому что недуг уже доедал его. Кожа с синим оттенком, выпученные глаза, крайняя худоба — зрелище было ужасным, я это понимал, но, тем не менее, взирал на вошедшего без особой жалости. Более того, я сразу же почувствовал некое чувство своего превосходства в отношении этого человека, который, уже едва передвигая ноги, едва дыша, чувствуя невыносимую боль, пришел ко мне, чтобы засвидетельствовать свое почтение.

— Присаживайтесь, господин Земноводный, присаживайтесь, — суетилась вокруг гостя моя жена. — Желаете чаю? Может быть, пообедаете с нами?

Господин Земноводный проковылял к столу и осторожно сел рядом с Бездарщиной. Правый Сапог в это же время вытащила из шкафа штыковую лопату — мой символ власти — с заступом, сияющим блестящей, зеркально отполированной сталью, с черенком из красного дерева и украшенным резной перевязью, с золотой рукоятью, вызывавшей ассоциацию с эфесом клинка. И когда Правый Сапог, держа лопату двумя вытянутыми руками, поднесла ее мне, я счел необходимым встать, поклониться, и принять орудие своего труда с деловой торжественностью. Лопата была довольно тяжелой, не менее десяти килограммов, что добавляло ей внушительности; на золотой рукояти было выгравировано мое имя — Жак Простак. Честное слово, только взяв ее в руки, я вдруг почувствовал невероятное самоуважение, понял, что в этой жизни у меня действительно есть призвание. И если бы не страшные догадки, которые во мне разожгла Правый Сапог, рассказав о действии нового препарата, оказавшегося в руках нынешних властей, я бы ни на что в мире не променял этой лопаты и службы, которой она меня обеспечивает.

Господин Земноводный минуту отдыхал, тяжело переводя дыхание, затем слабым и едва различимым шепотом поблагодарил мою жену за беспокойство, и обратился ко мне:

— Многоуважаемый господин Простак, прошу вас оказать мне посильную услугу, и сопроводив меня к месту погребения, построить для меня мой последний дом.

Я молча кивнул и пожал его немощную руку.

— Когда собираетесь? — спросил Бездарщина бодрым и веселым голосом.

— Завтра, крайний срок — послезавтра, — ответил старик и выдавил из себя что-то похожее на улыбку.

— Господин Земноводный, как насчет кусочка гуся? — не отставала от гостя моя жена, а на лице ее играла веселая улыбка.

Странное дело: где-то глубоко, очень глубоко внутри, я понимал, что вся эта сцена пропитана кощунством, но это понимание заглушалось простым осознанием, что все происходящее точно соответствует заведенному порядку. Порядку, которому бессмысленно перечить, каким бы неправильным он ни казался на первый взгляд. Порядком была беззаботная манера обращения Бездарщины. Порядком были попытки Левого Сапога накормить старика, хоть было совершенно очевидно, что один прожеванный кусок заберет у него огромное количество сил. Порядком была поспешность, с которой Правый Сапог положила перед умирающим человеком акт о подготовке его могилы, в котором ему следовало расписаться. Порядком была моя властная поза, когда я стоял, опершись на лопату, и смотрел, как старик ставит подпись, едва удерживая в пальцах авторучку. Порядком были отчаянные попытки старика выглядеть бодрым и доброжелательным, когда он положил поверх акта внушительную, заранее заготовленную, сумму денег за мои услуги. Тысячу франков! Тысяча франков за одну несчастную яму. И это обворовывание людей, в котором участвовала моя семья во главе со мной, было порядком. Весь этот порядок выглядел неестественно, и в то же время благоразумно.

— Ну, как вы себя чувствуете, Земноводный? Как настроение? — спрашивал Бездарщина с самым невозмутимым видом.

— Да как сказать… — шептал старик, стараясь выглядеть под стать хозяину дома, — надеюсь, все пройдет хорошо.

— Смерть — это, конечно, сложно, — нравоучительно говорила Правый Сапог, пряча акт и деньги в ящике того самого шкафа, из которого ранее она достала лопату. — Но, стоит помнить, что смерть — это хорошо.

— Да, это так, — просипел старик и вновь постарался улыбнуться, обведя взглядом наше семейство.

— А как же иначе? — хмыкнула Правый Сапог.

— Да, это так, — еще раз повторил старик и впервые обнаружил признак тихого отчаяния, грустно понурив голову.

И тут же я ощутил, как эта перемена в поведении старика создала в гостиной гнетущую атмосферу нарушенного порядка. Трое моих родственников, да и я сам, не смогли сдержать неодобрительного взгляда; Правый Сапог и вовсе уперла руки в бока, и, казалось, была готова хорошенько отчитать нерадивого мученика, но Левый Сапог опередила ее и немного разрядила общее стеснение, предложив Земноводному отведать кусочек рыбки перед тем, как идти на кладбище.

— О, вы очень добры, госпожа, — ответил старик. — Но, боюсь, что буду вынужден отказаться и более того, просить господина Простака не терять более времени, ибо силы подводят меня.

Я вновь молча кивнул, расправил плечи и направился к двери. Пропуская вперед Земноводного, я обернулся и в трех парах глаз, провожавших меня на службу, увидел неподдельную гордость. Да что уж там, я и сам чувствовал огромную гордость за себя.

Дорога до кладбища, которое расположилось на широкой поляне посреди леса, заняла у нас около часа, вместо двадцати минут, если бы я преодолевал ее один. Тем не менее, я совершенно не злился на медлительность и периодические передышки Земноводного, а терпеливо шагал неспешным шагом, закинув лопату на плечо. Недалеко от кладбища нам повстречалась женщина с маленьким мальчиком, который увидев нас, поспешил спрятаться за спину матери, а та, в свою очередь, приветствовала нас (главным образом — меня) низким поклоном. Само кладбище представляло собой территорию правильной окружности диаметром около километра, с кругами однообразных плит из серого камня, лежавших поверх могил, и с небольшой белой часовней на центральном пятачке. Как только мы подошли к тому месту, где Земноводный должен был найти свой последний приют (в самом широком, внешнем кругу могил, потому что кладбище разрасталось кругами), начался проливной дождь. Я снял куртку, чтобы старик накрыл ею свою голову, и приготовился копать.

— Господин Жак, я так вам благодарен, что вы вернулись на службу, — со слезой в голосе сказал Земноводный, присаживаясь прямо на мокрую траву. — Я даже не знаю, как бы я справился без вас.

— Да что вы, Земноводный, — отвечал я в некоторой растерянности. — Уж определенно нашелся бы кто-нибудь, чтобы оказать вам помощь.

Старик удивленно взглянул мне в лицо.

— Так ведь закон запрещает, — промямлил он.

— Что запрещает?

— Чтобы могилу выкапывал посторонний человек. Только могильщик либо сам умирающий. Закапывать может уже кто-либо другой, но даже такая практика не приветствуется. А уж выкапывать… тут только два варианта. Мой брат, который отправился в мир иной месяцем ранее, копал яму пять дней. Вот эту самую, — старик махнул рукой в сторону ближайшей плиты, затем подозрительно прищурился и спросил: — Неужто вы снова впали в беспамятство, господин Простак?

— К сожалению, да. Я практически ничего не помню.

Бедняга покачал головой.

— Это все ваш друг. Не доведет он вас до добра, ох, не доведет. Спаивает вас, а сам сухим из воды выходит.

— Вы говорите о Гильотине?

— А как же. Разумеется, ваша дружба вполне обоснованна. Палачи и могильщики всегда были самыми уважаемыми профессиями в нашей стране. Даже новоявленный монарх не посмел вводить в вашем отношении никаких реформ. Но ведь дружба должна быть полезной, а не губительной.

Я помолчал немного, делая вид, что обдумываю его слова, и спросил:

— Я ведь должен быть довольно богатым человеком, не правда ли?

— О да, — старику становилось говорить все сложнее. — Однако после ваших странствий, остается только то, что смогла припрятать ваша жена. Из-за вашего порока, дорогой Жак, вы первый могильщик, который живет в столь скромном жилище.

Я злорадно усмехнулся про себя, понимая, что моей семье удается обводить вокруг пальца других людей, демонстрируя им поверхностную скромность.

— Может быть, вы приступите, а то дождь усиливается, — добавил Земноводный.

— Да, конечно, — спохватился я.

И стоило мне воткнуть в землю лопату, как все остальное перестало иметь для меня значение. Работа завладела мной в считанные мгновения, и страсть, с которой я отбрасывал в сторону комья податливой земли, можно сравнить, наверное, со страстью вдохновенного творца. Я не знаю, сколько времени заняла у меня яма, но к тому моменту, как я закончил, дождь уже прекратился, и было заметно приближение вечера. Я не чувствовал ни малейшей усталости; напротив, если бы пришлось копать еще, я был бы только рад. Еще и еще! Клянусь, я чувствовал себя прирожденным могильщиком, чувствовал себя на своем месте, чувствовал себя по-настоящему счастливым, черт возьми! Старик не смел меня потревожить во время производственного процесса, и лишь периодически повторял, что все идет замечательно, или прекрасно, или сногсшибательно. Поняв, что яма готова и представляет собой своеобразный шедевр, я поцеловал свою лопату, выбросил ее на поверхность и без труда выпрыгнул из двухметровой могилы. Я был с ног до головы выпачкан грязью, был мокрым насквозь от пота и дождя, был разгоряченным от физической нагрузки, и я был доволен этой жизнью сполна.

— Готово! — воскликнул я.

— Готово, — шепотом повторил Земноводный и довольно бодро встал на ноги. — Вот только отпустит ли меня вода в эту землю? — задумчиво добавил он.

Когда я взглянул на промокшего старика, протягивающего мне мою куртку, то с удивлением отметил его значительно посвежевший вид. Даже голос его стал ровным и уверенным, когда он воздавал мне похвалы и благодарности. Я даже подумал, не поспешил ли он с решением обзавестись могилой. Однако мысли о моем клиенте волновали меня недолго, потому что вдохновенное состояние, которое я испытывал в яме, быстро улетучилось, и я вновь мысленно унесся к событиям прошлой ночи и разъяснениям моей тещи о причинах смены формы государственного правления. Да, я был могильщиком, и с этим было глупо спорить! Но! Я чувствовал, что со мной все не так просто. Я чувствовал, что как-то связан с препаратом «Забвение», что связан с новым политическим порядком. Чувствовал, потому что так было нужно! Я был бы рад не поддаваться этим сомнениям и честно нести свою почетную службу, но сомнения были сильнее меня. И тут я понял, что именно сейчас у меня есть подходящий шанс отправиться прямиком в город, найти ресторан «Жарят черти» и попробовать либо рассеять, либо подтвердить свои сомнения.

— Послушайте, господин Земноводный, я вижу, что вы приободрились и сможете добраться до дома без моей помощи, не так ли? У меня есть неотложное дело, — обратился я к старику, вытирая рукавом свитера грязное лицо.

— Ох, господин Простак, только прошу вас не поддавайтесь вновь пороку. Прошу вас, закопайте меня именно вы. Могу я надеяться, что отправлюсь в последний путь по всем законам? — спрашивал старик, твердо стоя на ногах.

Не чувствуя в душе искренности, я, тем не менее, положил руку на его плечо и произнес просто и торжественно:

— Обещаю.

Через десять минут я был уже на том самом месте, где ранее простился с Георгом, и весь в грязи, с лопатой на плече, взял путь к набережной Караваджо. Выйдя из леса, я оказался на той самой мостовой, по которой Георг вез меня ночью, по ней двинулся в сторону проспекта Бетховена, и вскоре вышел в оживленную часть города. В общей сложности, на этот отрезок пути я потратил около часа и на город уже спускались густые сумерки. Люди, попадавшиеся мне на пути, замолкали и били поклоны, водители замедляли ход машин, чтобы выразить мне свое почтение, дети глядели на меня кто с испугом, а кто с искренним обожанием. Более того, вскоре я заметил, что позади меня начала образовываться разношерстная свита, имевшая целью просто побыть в моем величественном обществе, и если уж сильно повезет, то прикоснуться к моей лопате. Я понял, что могу немало облагодетельствовать этих людей одной своей просьбой и попросил их провести меня к нужному ресторану в восточной части набережной. Просьба моя, разумеется, была встречена настоящим восторгом, и теперь, окруженный чернью (должен признаться, что считал их всех чернью) со всех сторон, я продолжал свой путь по вечерним улицам города, в ослепительном сиянии собственной славы.

«Жарят черти» оказался заурядным ресторанчиком в нижнем этаже двухэтажного дома с видом на реку. Когда я вошел в зал, оставив своих поклонников снаружи, то и здесь мое появление произвело должный эффект. Немногочисленные посетители поспешили встать и поклониться, персонал был готов исполнить любой мой каприз, и когда я расположился за широким столом у окна, заказ у меня принимал сам шеф-повар (человек, который и должен был мне помочь) в компании владельца заведения. Эти господа обещали подать мне все желаемые блюда на безвозмездной основе, и при этом настаивали, чтобы блюд этих было не менее десяти, чтобы я в полной мере смог оценить таланты и радушие местных работников.

— Благодарю вас, господа, — ответил я немного надменно, — однако же, я предпочту ограничиться одной порцией песка.

Мужчины приняли крайне серьезный вид и многозначительно переглянулись.

— Господин могильщик, если я правильно вас понял, вы желаете отведать одну порцию песка? — спросил повар, бывший грузным двухметровым парнем, в противовес своему щуплому работодателю.

— Совершенно верно, — ответил я, сосредоточенно всматриваясь в их лица, и предполагая, что их серьезность, сменившая пресмыкательство, означает, что они поняли пароль, и поняли, для чего я явился.

— Будет сделано, — коротко ответил повар.

Поклонившись, мужчины удалились, оставив меня наедине с моей лопатой, которую я бережно прислонил к соседнему креслу. Исполнения заказа я ждал долгих пятнадцать минут, в течение которых ловил на себе робкие взгляды посетителей: с оттенком зависти в глазах мужчин, и с оттенком восхищения в глазах женщин. Наконец шеф-повар и владелец ресторана вновь появились у моего стола, и первый из них поставил передо мной поднос с широкой тарелкой, накрытой крышкой, и с набором столовых приборов. Каково же было мое удивление, когда крышка была поднята и взгляду моему предстала горсть обычного песка, рассыпанная по тарелке. Несколько секунд я ошеломленно разглядывал свой ужин, после чего поднял на мужчин удивленный взгляд.

— Не желаете ли незамедлительно оценить исполнение? — поинтересовался повар, и в голосе его послышалась издевка.

— Господа, — ответил я, беспокойно оглянувшись по сторонам, — боюсь, вы меня неправильно поняли.

— Как же так? — спросил щуплый владелец и склонил голову набок.

— Меня зовут Жак Простак, — тут мужчины с пониманием кивнули, — и я пришел в ваш ресторан по совету Георга Морга, — тут мужчины с непониманием переглянулись.

— Ведь вы же попросили порцию песка, — с обидой в голосе сказал повар.

— Да, но… — я немного замялся, а затем обратился к владельцу: — Не могли бы вы оставить нас наедине?

Щуплый мужчина несколько мгновений смотрел на меня с едва скрываемым раздражением, но, в конце концов, отошел на три шага в сторону.

— Послушайте, — заговорил я полушепотом, — вы ведь информатор Георга Морга, не так ли? Просто не решаетесь говорить об этом в присутствии третьего лица, да?

— Я не понимаю, о чем вы? — с неподдельной тревогой в голосе и во взгляде ответил повар. — Вы попросили песка, и я исполнил ваш заказ.

— То есть вы хотите сказать, что незнакомы с Георгом?

— Вы будете есть песок? — к моему изумлению голос этого детины дрогнул.

— Поймите, мне нужна ваша помощь, — настаивал я, хоть уже предчувствовал заведомое разочарование.

— Вот ваш песок! — воскликнул парень и разрыдался. — Что вы от меня хотите? Ешьте песок! Я ведь старался.

Его патрон тут же подскочил и принялся успокаивать своего служащего, при этом бросая на меня неодобрительные взгляды. Кроме того, по залу пронесся неодобрительный ропот, и даже на улице послышалась какая-то суета.

Еще один короткий, едва уловимый миг. И в этот раз мне удалось за него зацепиться. Наверное, я сам не до конца понимал, что говорю, однако услышал свой собственный шепот:

— Где я?

Вопрос мой остался без ответа и этим все кончилось. Повар продолжал канючить, чтобы я ел песок, а суета на улице переросла в неистовый шум толпы, но, как оказалось, ко мне этот шум имел лишь косвенное отношение. Через секунду дверь ресторана распахнулась, и стало понятно, кого приветствовала чернь. По залу ресторана прокатился восторженный вздох, а по мне прокатилась волна ужаса. На пороге стоял балансирующий силуэт Гильотины.

— Простак, — язвительно сказал он, — а я тебя ищу.

ГЛАВА IV

День второй

26 марта 2017

Свен, конечно же, преувеличил степень своего негативного отношения к алкоголю. То, что его отец откровенно спился, не мешало парню периодически самому предаваться обильным возлияниям, будь то с немногочисленными приятелями или наедине с собой. Последний вариант работал немного лучше, поскольку Свен имел полное право пустить слезу и отправиться в мир своих фантазий, в котором он был едва ли ни гением, которому стерва жизнь беспощадно подрезала крылья. И рассматривая обшарпанную утварь своей крохотной квартиры в первом этаже двухэтажного дома, купленной на деньги, доставшиеся Свену после развода родителей, представлять, как все могло быть, если бы судьба была к нему немного более благосклонной. Находить объяснения отсутствия этой благосклонности Свен не любил. Он был уверен в том, что он несчастен, что удача прошла его стороной. В этом вопросе он был блажен, поскольку уверовал слепо. И иногда, с помощью водки или коньяка, эта вера заставляла Свена реально взывать к небесам — к Господу в которого он и не верил, — и требовать ответ на вопрос: «Почему? Почему я должен так жить?»

Свен вовсе не был расположен к алкоголизму, скорее даже наоборот. Идея выпить могла прийти ему в голову спонтанно, после чего хоть целый месяц он мог даже не вспоминать о существовании алкоголя. Но после знакомства с Кристиной, выпивка особо полюбилась парню, поскольку неплохо раскрепощала воображение, в котором не раз Свен вел очень уж чувственную беседу с Кристиной, разумеется, в ее магазине. Беседу за бутылкой вина, беседу, в которой слова играют второстепенную роль, а на первый план выходят едва заметные улыбки, жесты и периоды молчания; взгляды, в которых оба угадывают то, о чем уже давно должно быть сказано, то, что уже давно должно быть сделано.

И вот, пожалуйста: он сидит за тем самым столом, за которым когда-то пил ароматный чай, она сидит напротив, их разделяет бутылка превосходного вина и блюдо с фруктами, за окнами сгущается тьма, а в закрытом раньше времени магазине царит уютный полумрак. То, что Свен так часто представлял себе, теперь было преподнесено ему на блюдце. А он едва мог усидеть на месте, изнемогая от внутреннего дискомфорта и желая залить в себя эту бутылку одним махом, чтобы хоть немного выровнять свой эмоциональный фон. Он ведь и подумать не мог, что небольшой личный праздник окажется днем рождения. Если честно, он вообще не особо думал о том, что именно это мог быть за праздник, расценивая его как предлог, к которому девушка прибегла, чтобы побыть с ним вдвоем. А тут такое. Мало того, что день рождения, так он еще и единственный гость, из чего следует уже явная избранность его личности. А он даже букет цветов не догадался купить. Он даже не подумал о том, что стоит прийти с каким-нибудь подарком, поскольку Свен терпеть не мог подарки. Но вот теперь он сгорал от стыда за непродуманность своего визита и был уверен, что выглядит в глазах Кристины самоуверенным и скупым выскочкой. Разговор не клеился уже полчаса. А кроме того, ранее не интересовавшийся ее возрастом, он был крайне удивлен тем, что девушке исполнилось двадцать девять лет, хотя он и не предполагал, что она старше двадцати пяти. Он даже пожалел, что в свое время признался Кристине, что ему двадцать пять, и не накинул себе пару лет. Разница в четыре года добавляла неуверенности, выделявшейся на фоне утешительного принципа о подвластности любви всех возрастов.

— Кристина, ну почему же ты не сказала, что сегодня твой день рождения? Ты просто не представляешь, как мне неловко, — стонал Свен, с мольбой глядя в ее лицо.

— Да хватит уже, — весело ответила девушка. — Брось. Я не переношу лишней торжественности и всяких подарков.

— Правда? — с надеждой спросил Свен. — Я тоже не люблю подарки. Не дарить, не принимать.

— Ага. По себе зная, каково это — подобрать что-то не совсем уж бесполезное, но и не чересчур амбициозное, не хочу доставлять людям похожие хлопоты.

— Это точно, — усмехнулся Свен. — Да и лишние церемонии мне тоже не особо приятны.

— Это мой праздник, не так ли? Имею ведь я право провести день своего прибытия в этот мир так, как я хочу.

— Совершенно верно. Но… — Свен замялся и на несколько секунд опустил взгляд в пол. — Почему именно так?

Он вновь посмотрел ей в глаза и на фоне милой приятной улыбки увидел бушующий всеми возможными эмоциями огонь в ее глазах. «Точно ведьма» — подумал Свен и едва сдержался, чтобы не поежиться.

— У меня такая традиция, — ответила девушка. — Каждый свой день рождения я отмечаю с новым человеком. С человеком, с которым познакомилась как раз в течение последнего года, и знакомство с которым… произвело на меня положительное впечатление, скажем так, — она широко улыбнулась и сделала глоток вина из своего бокала. — Ты если не хочешь, то не пей. Не стоит себя пересиливать. Хочешь, я тебе чаю или кофе сделаю?

— Нет-нет, что ты, все в порядке, — поспешил ответить Свен и потянулся за своим бокалом. — Как тут не выпить? К тому же вино действительно превосходное.

— Да, это как раз подарок, — засмеялась девушка.

— С прошлого дня рождения? — усмехнулся и Свен.

— Ага.

— А кто был на моем месте в прошлом году? — спросил Свен, чувствуя ревность.

— Кстати, в буквальном смысле, — ответила Кристина, и лицо ее стало серьезным. — Это была удивительной красоты девушка, которая смогла заставить меня задуматься над многими вещами, которых мой взгляд ранее не замечал.

— Неужто красивее тебя? — Свен почувствовал, что краснеет от первого комплимента, сделанного в адрес Кристины, и поспешил отвлечься на поедание кусочка апельсина.

— Думаю, да, — ответила девушка, отреагировав на банальные слова легкой улыбкой. — Это был тот редкий случай, когда неземная красота уживается с глубоким интеллектом, с чувственной натурой. И с очень, — Кристина сделала ударение на этом слове, — с очень тяжелой судьбой.

Свен хотел было сказать, что не такая уж это и редкость, когда красота уживается с интеллектом, но не рискнул, посчитав, что не стоит засыпать девушку похвалами.

— Видимо, ты притягиваешь людей с тяжелой судьбой, — сказал он более подходящие для себя слова.

— Видимо, так, — прошептала Кристина и устремила в потолок грустный взгляд.

Свену показалось, что ею овладели воспоминания о той самой девушке, и он не смел прервать затянувшееся молчание. Он и не хотел. Ему вообще хотелось помолчать как можно дольше. Хотелось, чтобы Кристина как можно дольше рассматривала потолок, не обращая на него внимания. Хотелось использовать эту паузу, чтобы набраться сил и уверенности, чтобы стать неуязвимым для той интимной обстановки в которой он находился и которая так его пугала. Хотелось попробовать сделать настоящую ситуацию плодом своего воображения, представить, что все происходит только в его голове, где он полновластный король своих выдумок. Свен вспоминал, как весь вчерашний вечер и весь сегодняшний день трясся от волнения, и никак не мог сообразить, как ему стоит вести себя, и самое страшное — где найти сил на случай, если дело вдруг дойдет до секса. Он вполне допускал такой вариант развития событий, и понимал, что он совершенно к нему не готов. Ему казалось, что переспать с Кристиной — это взгромоздить себе на плечи непосильный груз ответственности, а ответственность была самым страшным сюрпризом, которым его могла наградить жизнь. И ощущение возможности этой незапланированной ответственности вгоняло его в невыразимую тревогу. А кроме того, страх упасть в грязь лицом и опозориться, поскольку Свен хоть и не был девственником, но вовсе и не был избалован женскими ласками. Весь день он настраивал себя на то, что попробует отстраниться от девушки и сможет продемонстрировать ей свою незаинтересованность в ее чувствах, сможет позиционировать себя не более, как приятель. И вот, пожалуйста. Как он не пытался сопротивляться, он чувствовал, что в плену. А еще это чувство, которое и раньше так часто настигало его в ее присутствии, и которое в этот вечер никак не отпускало. Чувство, которого он так стыдился, которое заставляло его чувствовать себя слабаком. Чувство нежности.

Кристина молчала примерно минуту, а затем на ее губах мелькнула едва заметная улыбка, в которой было что-то невероятно злорадное, и даже жестокое. От неожиданности даже на долю секунды увидеть такое пугающее выражение на столь прекрасном лице, Свен вздрогнул. Кристина это заметила и в глазах ее вспыхнул страх, словно ее подловили на том, чего никому нельзя видеть. Она поспешила улыбнуться, однако гнетущее впечатление, которое произвела на Свена эта короткая сцена, еще сильнее усилило его нервозность.

— Нет, ты другой, — произнесла Кристина и медленным движением поднесла к губам бокал с вином.

— Почему же? — спросил парень и кашлянул.

Кристина пожала плечами и устремила взгляд в темноту за окном.

— Просто. Ты… как бы это сказать… ты хочешь быть счастливым, Свен?

— Разумеется, — ответил парень, не сомневаясь в правдивости своего ответа.

— Нет, — ответила девушка, все еще не глядя на него.

— Что ты имеешь в виду? — Свен нервно засмеялся.

— Ты относишься к тем людям, которые не хотят быть счастливыми.

— Ты преувеличиваешь…

— Подожди, — Кристина резко повернулась и вонзила в него пылающий взгляд, от которого парню сразу же перехотелось смеяться. — Ты готов к откровенному разговору?

— Ну… да, — протянул Свен, чувствуя опасность.

— Я же не говорю, что ты живешь неправильно. Просто противоречие, в которое ты вступаешь с жизнью, не дает тебе полностью раскрыться, понимаешь? Отсутствие счастья — это осознанный выбор многих людей, и выбор вполне оправданный. Несчастливый человек и несчастный человек — это совершенно разные вещи. Не надо путать отсутствие счастья с несчастьем. Первое — это обширное поле с плодородной почвой, и на поле этом можно вырастить очень богатый урожай. Второе — это выжженное поле. Несчастье — оно всегда одинаковое, оно всегда черное, горькое, густое и безнадежное. Оно безжизненное. А вот отсутствие счастья бывает двух видов — осознанное и неосознанное. В первом случае, человек просто не может быть счастливым, в широком и общепринятом смысле. А во втором случае — просто не хочет. Ты понимаешь, к чему я веду?

Свен совершенно не понимал, но быстро кивнул.

— Если понимаешь, значит, додумаешь сам, — сказала девушка, внимательно глядя в его лицо.

— Скорее всего, я просто несчастный.

— Нет, Свен, вот та девушка была действительно несчастной. А ты неосознанный несчастливец.

— Но я хочу быть счастливым, черт возьми, — воскликнул Свен, чувствуя себя значительно уверенней — как всегда, когда был повод давить на жалость.

— Какого же счастья ты хочешь?! — воскликнула в ответ Кристина и придвинулась ближе. — Просто скажи, чего ты хочешь?

Свен хотел было сказать откровенно, что хочет именно ее, но вместо этого залился краской и просто смотрел ей в лицо. Он действительно не знал, чего же он еще хочет. Он действительно не знал, что ответить, чтобы у Кристины пропала охота к дальнейшим вопросам. Не знал, как ответить, чтобы отрезать. Он не мог сказать, что хочет славы, потому что не обладал никакими умениями для нее. Он не мог сказать, что хочет денег, потому что понятия не имел, где их взять. Он не мог сказать, что хочет любви, потому что ему было просто стыдно это сказать.

— Славы хочешь? — спросила девушка, словно читала его мысли.

— Нет, — ответил Свен, чувствуя себя раздавленным. — Мне не нужно чужое поклонение.

— Денег хочешь? — голос Кристины не был издевательским или провокационным. Напротив, она выглядела заинтересованной, и словно просто хотела понять то, что понять никак не могла.

— В разумных пределах. Но это не главное, разумеется, — ответил Свен и выпил до дна свой бокал.

— Любви?

Он усмехнулся и наконец уверенно посмотрел ей в глаза.

— Так ведь ее нет.

— Ну, вот мы и приехали, — выдохнула Кристина и откинулась на спинку своего кресла. Несколько секунд она молча смотрела ему в глаза, затем с нотой возмущения спросила: — Как же так нет?

— Да это сказки для восторженных глупцов, — поморщился Свен. — Все эти любовные порывы преследуют исключительно корыстные цели, в той или иной мере. Любая любовь в итоге сводится к купле-продаже. Как мне кажется, если человек должен чем-то жертвовать ради другого человека — это уже античеловеческие взаимоотношения. Я не против того, чтобы люди заводили семьи и играли в эту романтику, но не стоит обожествлять эти игры, называть их смыслом жизни и основой всего мироздания. Это глупо. Но ты, как я вижу, со мной не согласна?

— Тут дело не в согласии, — покачала головой девушка. — Тут дело… — она замерла, наградила Свена пристальным взглядом, а затем широко улыбнулась и, взмахнув волосами, весело сказала: — Какой у нас увлекательный разговор намечается. Наливай еще.

Просиявший и приободренный Свен поспешил выполнить эту просьбу. Ему сразу стало несравнимо легче и комфортнее. Во-первых, самолюбие его было поощрено тем, что у него получилось заинтересовать Кристину своим взглядом на мир, во-вторых, он был практически уверен, что в данном вопросе у девушки очень мало шансов пошатнуть его позиции.

— Тут дело в том, чего каждый отдельный человек ждет от любви, какой смысл находит в этом слове, — продолжила Кристина, упершись локтями в стол и спрятав ладони в рукавах широкого серого свитера. — И так не только с любовью, но и с верой, с дружбой, с честью и так далее. То есть мне реально странно слышать от людей, что не существует любви или дружбы, что вера — это глупость и пережиток прошлого, — внимательно проследив за тем, как парень наливал вино, она перевела взгляд в окно. — Такое ощущение сразу, что подобный человек где-то не дожил. Я, правда, не могу понять, как можно прийти к выводу, что не существует любви. Я согласна, что ее можно обесценить, но… за отсутствием любви скрывается внутренняя пустота, понимаешь меня? Я бы не хотела думать, что ты пуст, Свен.

Ему стало не по себе от таких слов. Возможность показаться пустым напугала его. Напугала настолько, что он не посмел даже попробовать отстоять свою точку зрения, да он и не знал, как это сделать, потому что точка зрения была поверхностной и не продуманной до корней.

— Ну, скорее, я просто обесценил любовь, как ты сказала. То есть смысл, который я вкладываю в этого слово достаточно примитивен и мелочен, — промямлил Свен.

— Сначала ты сказал, что любви именно не существует, — усмехнулась Кристина, по-прежнему глядя в окно.

— Ну, нет, это я погорячился, наверное.

— В таком случае, ты настроен на никчемную любовь. На любовь, в которой есть место предательству, изменам, может быть и насилию, не так ли? Если ты считаешь это чем-то примитивным и мелочным?

Тут парня вдруг одолело раздражение, поскольку данный разговор показался ему достаточно глупым. Кристина вдруг превратилась из интеллектуальной женщины в замечтавшуюся девочку, которая все еще верит в сказки.

— Знаешь, Кристина, — ответил он уверенно, — ты должна понимать, что мужчины и женщины по-разному смотрят на такие вещи. И, разумеется, ждут от них совершенно разных плодов. То, что я считаю любовь примитивной штукой, вовсе не означает, что я способен на насилие или на измену.

Она резко повернулась к нему, и посмотрела в его глаза с тоской, как показалось Свену, даже с большой долей наигранной тоски.

— Означает, — тихо сказала она. — Именно это и означает. Извини, мне нужно отойти на минутку.

Одетая в короткие шорты красного цвета, по-домашнему гармонировавшие с теплым серым свитером, она обогнула край стола, при этом круто вильнув загорелыми бедрами перед самым лицом Свена. Он обернулся и проводил ее взглядом до дальнего стеллажа, за которым была дверь в туалет. И вновь во всей полноте он ощутил это чувство, которое заставляло его раздражаться. Назойливое чувство нежности. Он вновь попытался представить, как срывает с нее этот свитер, как зубами разрывает эти шорты, как покрывает ее тело звериными поцелуями, а потом со зверской яростью трахает ее до изнеможения на этом самом столе. Он прекрасно знал, что женщинам это нравится. Знал, что в этом нет ничего позорного или унизительного. Но ничего не получалось. Вернее, получалось, но в душе оставался какой-то грязный осадок, словно он еще далек до этого уровня доверия. Вместо этого он понимал, что сейчас ему куда приятнее просто обнять ее и сказать что-то доброе, ласковое. Понимал и гнал эти мысли прочь, поскольку в его нетвердом разуме нежность представлялась исключительно проявлением слабости, и никак иначе. Нет, сильный мужчина ни в коем случае не должен доходить до такой степени сентиментальности! При этом Свен отказывался понимать, что его манера поведения никак не вяжется с понятием силы. Он не хотел понимать, что его бесконечное нытье компрометирует его куда больше, чем невозможность проявить нежность. Он не хотел понимать (и действительно не понимал), что ведет себя совершенно абсурдно, заставляя девушку выслушивать его проблемы — проблемы подростка, но никак не мужчины — и при этом, совершенно не интересуясь ее внутренним миром, ее проблемами. Свен не понимал, что происходить все должно именно противоположно тому, как происходит. Это он должен был быть на месте Кристины, а она на его месте.

Он встал, расправил плечи, быстро прошелся по магазину и вернулся на место. Он не знал, что делать дальше, не знал, как себя вести и на самом деле хотел поскорее убраться отсюда. И хотел, искренне хотел, чтобы ситуация каким-то магическим образом оказалась ему подвластной, чтобы все шло так, как он и представлял. Чтобы он врал, а она слушала, чтобы в ее глазах он видел восхищение и сострадание, чтобы потом, в конце концов, она взяла и поставила точку. Какую точку, и каким именно образом, он не представлял, но поставить хоть какую-нибудь точку сам, он просто не мог.

Когда Кристина вернулась и села на прежнее место, Свену показалось, что она огорчена и словно не настроена на продолжение беседы.

— Все в порядке? — спросил парень.

— Разумеется, — ответила Кристина, улыбнулась и взяла свой бокал. — Я выпью за высокую любовь, а ты как хочешь, — сказала она без усмешки. — Можешь выпить за свою никчемную и мелочную любовь. Можешь пить за что угодно.

— Я не хотел тебя оскорбить своими суждениями, — дрогнувшим голосом ответил парень. — Я даже не знаю…

Кристина сделала два больших глотка и поморщилась.

— О каком оскорблении ты говоришь? Все в порядке. Мы же просто болтаем, делимся размышлениями, вот и все.

— Ты сама хотела откровенного разговора.

— Да, откровения могут действовать по-разному.

Свен торжествовал на фоне страха. Он понимал, что его рассказы оскорбили девушку тем, что он просто не оправдывал ее надежд. Он полагал, что нынешнее огорчение Кристины кроется именно в понимании, что Свен не сможет дать ей то, что она ищет. И вместе с радостью от подтверждения своих догадок насчет ее влюбленности, он испытывал тревогу от возможности ее мгновенного отчуждения. Он вдруг представил, как прямо сейчас она просит его встать и навсегда уйти, и впервые тот самый приступ паники начал подступать к нему в непосредственном обществе этой девушки. Нет, он не мог потерять ее, просто не мог. Она должна быть в его жизни, любой ценой. Творческий участок мозга получил сигнал тревоги и подсказал Свену идею, которая показалась ему весьма подходящей.

— Кристина, пойми, я своими глазами видел во что превратилась эта горячая и возвышенная любовь. Я видел на примере своих родителей, чем обернулась любовь, которой многие завидовали.

Он произнес эту речь с таким трагизмом, что вполне справедливо рассчитывал увидеть слезы на глазах девушки. Однако Кристина не проявила заметного участия. Напротив, она повела головой с оттенком недоверия, поджала губы, а затем устремила на Свена бескомпромиссный взгляд, не суливший ему ничего хорошего.

— Мне правда очень жаль, что так вышло с твоими родителями, — сказала она. — Но ты ведь уже большой мальчик, Свен. Одно дело, если бы такая неприятность открылась, когда ты был в малых, незрелых годах, но она открылась, когда тебе было уже двадцать лет. Неужели к двадцати годам твоя система ценностей была настолько ветхой, что ее разрушили перипетии чужих судеб? Матери и отца — да! Но все же — это чужие судьбы. Они касаются тебя вплотную — да. Но все же! Это чужие судьбы. И если в двадцать лет ты еще не умеешь отделять свою судьбу от чужих судеб, если не умеешь верить в свои идеалы, если готов отдать свою жизнь во власть других людей, это… — она покачала головой. — Это не очень хорошо, Свен. Не хорошо. Ты выглядишь возмущенным, и это твое право, но все же я считаю именно так: пример твоих родителей не может дать ответы на те вопросы, которые как человек умный… ты ведь умен, не так ли? — спросила она прищурившись, и тут же продолжила: — Вопросы, которые, как человек умный, ты просто обязан задавать этой жизни.

Свен действительно был возмущен. Ему хотелось высказаться по полной программе, хотелось назвать Кристину глупой, хотелось обвинить ее в том, что она позволяет себе размышлять о сути вещей, с которыми никогда не сталкивалась.

— Ты ведь считаешь, что я не имею права так рассуждать, потому что не сталкивалась с подобными реалиями? — спросила она.

— Да, я действительно так считаю, — ответил побледневший парень, не найдя в себе смелости для более пылкого ответа. — Ты понятия не имеешь, о чем говоришь.

Кристина нагнулась ближе и с загадочным видом поманила Свена указательным пальцем. Все еще чувствуя злость, он все же придвинулся к девушке, чувствуя, что не может ей сопротивляться.

— Знаешь, что я сделаю со своим будущим мужем, если он изменит мне? — прошептала она и расплылась в очаровательной улыбке. Выдержав небольшую паузу, она объяснила: — Я просто убью его.

Свен прищурился, словно старался рассмотреть что-то в ее глазах, и, похоже, рассмотрев это «что-то» нервно сглотнул. Кристина тут же рассмеялась звонким смехом и откинулась на спинку кресла.

— Шучу! — воскликнула она сквозь смех. — Ты бы видел свое лицо!

— Ты так не шути, — неловко улыбаясь проговорил Свен. — У тебя был жуткий взгляд.

— Хаха! Я просто попыталась прочувствовать эту сцену. Смотрела на тебя и представляла, что ты мой муж, который посмел так поступить со мной.

— И что? Убила бы? — спросил Свен, ощущая приятный холодок, пробежавший по спине.

Кристина склонила голову, поддерживая ее открытой ладонью и сохраняя на лице красивую улыбку.

— А изменил бы? — спросила она, глядя ему в лицо.

Он хотел засмеяться, хотел сказать что-нибудь неопределенное, хотел скрыться за напускной эмоцией, но не смог. Вместо этого он прошептал:

— Никогда.

— Ох, как мило, — протянула Кристина и медленно погасила улыбку.

— Так убила бы? — вновь спросил Свен. и по виду его можно было подумать, что он действительно опасается девушки.

— Да ладно тебе, — успокаивающе сказала она и выпрямила спину. — Я просто хотела разрядить обстановку, потому что разговор о твоих родителях пошел нам не на пользу.

— Да уж, — усмехнулся парень и тоже выпрямился. — Хотя… мне кажется, что ты говорила всерьез. Думаю, ты действительно могла бы убить. Даже не так… довести до смерти.

— Чего это ты? — Кристина нахмурилась.

— Есть в тебе что-то… колдовское. Прямо демоническое. Тебя бы точно на костре сожгли в средние века.

— Вот спасибо, — с некоторым возмущением сказала девушка и жестом попросила налить ей еще.

Свен поспешил опустошить свой бокал и разлил остатки вина. В окно забарабанил вновь возобновившийся дождь.

— Я ведь не хотел тебя оскорбить этими словами, — смущенно сказал он, чувствуя, что вновь сплоховал.

— Я знаю, — Кристина махнула рукой. — Я тебя поняла.

— А вот представить тебя на скамье подсудимых после убийства не могу.

— Я бы там не оказалась, — уверенно сказала девушка. — Я знаю стопроцентный способ избавиться от тела и от всех следов преступления.

— Какой же? — спросил Свен, вновь уловив в оранжевом взгляде что-то совершенно непонятное.

— Не в этот раз.

— Кислота?

— Да ну, придумал. Где бы я взяла столько кислоты? Расскажу тебе в другой раз.

— Я как-то хоронил собаку. Это было единственное тело, от которого мне нужно было избавиться, — Свен засмеялся.

— И как? Весело, что ли? — удивленно спросила Кристина и парень осекся.

— Да я ее и не любил, если честно. Нет, не весело, конечно. Но…

— Ты ее убил?

— Нет, что ты?! — Свен вздрогнул и поежился. — Она старая была. Просто… в самом процессе закапывания было что-то торжественное. Даже не могу объяснить что именно.

— Не пугай меня, пожалуйста, — Кристина потерла ладонями плечи. — Не надо мне про восторги похорон рассказывать.

— Да, извини. Хотя, как мне кажется, в такие моменты люди просто касаются чего-то потустороннего.

— Нет, просто всем без исключения нравится копать ямы для чужих могил.

Свена такой приговор смутил, и в который раз он понял, что его клонит не туда, куда нужно.

— Знаешь, мне правда жаль, что мое мрачное состояние портит тебе праздник. Я пытаюсь отвлечься, но голова все равно болит о собственных проблемах, — попытался оправдаться он.

— Если бы ты портил мне праздник, я бы тебе сказала. Но, поскольку ты тут сидишь, знай, что ты и создаешь этот праздник. Во всяком случае, в немалой степени.

— Приятно это слышать, — сказал польщенный Свен, с облегчением отмечая, что все казавшееся ему неправильным, вполне возможно в глазах Кристины выглядело правильным. — За что выпьем?

— За что бы ты хотел?

— За светлое будущее, — пожал плечами парень.

— Отлично, — подтвердила Кристина, несколько раз утвердительно кивнула и, отпив вина, сказала: — Я уверена в твоем светлом будущем.

— Почему это? — усмехнулся Свен, не разделяя такой уверенности.

— Просто так. Вот знаю и все. Знаю, что ты обретешь многое из того, что еще сейчас тебе кажется недосягаемым. Знаю, что тебе суждено сыграть важную и ответственную роль. И знаешь что? Я хочу, чтобы ты мне поверил. Потому что я в таких вещах не ошибаюсь.

Вознесенный такими речами на вершины блаженства, парень чувствовал, что хочет броситься ей в ноги и покрыть их поцелуями. Хотел молить у нее продолжения этих словесных ласк, которыми она так тешила его неразвитое сознание. Был готов на любую жертву в ее честь, только бы она не переставала говорить ему такие вещи. Только бы это имело продолжение — завтра, послезавтра, через неделю…

О том, каким же образом он сможет добиться обещанных успехов он и не собирался думать.

— Нет, серьезно, — продолжала Кристина, возможно расценив его восторженную улыбку как недоверие. — Взять хотя бы ту девушку. Я видела в ней… как бы это сказать… во всей ее реакции на мир, во всем ее мироощущении видела, что она на пороге рубежа, за которым ее ждет желаемая перемена.

— И что? Твое предсказание сбылось?

— Да какое предсказание, — поморщилась Кристина. — Это не связано с предсказаниями, гаданиями и так далее. Это видимость. Видимость того, что человек на грани срыва, стоит из последних сил, дрожит от самого легкого ветерка, понимаешь? И вот если в этот период времени человек найдет в себе силы выстоять, дальше обязательно все изменится. К лучшему. Обязательно.

— И чего она хотела?

— Что хотела, то и получила, — уклончиво ответила Кристина.

— То есть я тоже на грани?

— Похоже на то.

Свена просто заколотило от восторга. О да! Он страдалец на грани безумия. Он смог внушить ей это. Смог! Ему хотелось просто кричать от восторга! Кричать, что у него уже нет сил, и что он определенно не выстоит, и слышать ее теплые слова поддержки, ее уверения в том, что все получится, что не нужно отчаиваться.

И вот он глядит ей в лицо и тяжело вздыхает.

И он даже не понимает, что он творит.

А она выпивает свой бокал вина и откидывается на спинку кресла, раскидывая по плечам волосы и устремляя в него свой огненный взгляд, преисполненный чем-то, что Свен никак не может распознать. И это «что-то» продолжает его пугать и, тем не менее, заставляет лезть руками в этот огонь.

— Ты мне нравишься, Свен, — спокойно говорит она.

И он чувствует эрекцию. И не может произнести ни слова в ответ. Он боится. Боится, потому что перед ним самое страшное в его жизни искушение. Боится как самый последний трус. И в голове его звучит голос персонажа из одного знаменитого фильма: «Если ты ждал подходящий момент, это был он». Да, Свен ждал. Но он понятия не имел, что делать, когда этот момент наступит. И вот он наступил. И все, чем Свен смог встретить этот момент — это страх.

И он чувствовал, как земля уходит у него из-под ног, как демон в его голове начинает хохотать и кричать: «Ничтожество! Посмотри, какое же ты непутевое ничтожество! Молчи и сгорай от стыда!» И к этому демону подключается отец и рычит ему в лицо: «Ты не Свен Оффер. Ты Жак Простак». И он молил, чтобы она сказала что-нибудь еще, чтобы освободила его от этой пытки. Чтобы сказала что-нибудь так, как умеет только она. Чтобы он вознесся с глубины своей никчемности на вершины своего величия. Скажи же, милая Кристина! Скажи что-нибудь.

— Свен, — прошептала она и усмехнулась.

— Что? — с облегчением прохрипел он.

— Я пьяная, Свен.

— Уже?

— Мне много не надо, я быстро пьянею. И знаешь, я совершенно не умею себя контролировать в этом состоянии.

Все его тело как будто превратилось в горящий шар, стремящийся сжаться в одну точку в своем центре. «О нет, пожалуйста!» — взмолился он.

— Я этим не воспользуюсь, — прошептал парень сухими губами, не помня себя от страха и наслаждения.

— А кто ж тебя будет спрашивать? — засмеялась она и тут же добавила: — Уходи.

О нет. Только не это. Как же он теперь уйдет? Нет, этот страх так привлекателен. Он так зовет. Нет, нужно пережить этот пьянящий страх. Нужно прочувствовать его до конца. Он уже просто не мог представить, как он уйдет, не получив самого главного.

— Не могу, — сказал он.

— Уходи, — повторила Кристина с самой обольстительной улыбкой на губах.

— Там дождь, — усмехнулся Свен.

— Не сахарный, не растаешь.

Еще долгих десять секунд он молча сидел за столом, с отчаянием глядя в окно. Затем допил свое вино и встал, чувствуя стыд и — куда сильнее — безмерное счастье. И наконец совершил действительно правильный поступок — ушел.

Ох, блаженный глупец. Какой же счастливый он в тот вечер шагал домой. Какие же лучистые мечты бередили его слабый ум, преисполнявшийся в такие моменты презрением ко всему сущему. Нет, этот слабый и мелкий человек был неспособен разделить чью-то радость, и был неспособен поделиться с кем-то своей радостью. Он забирал ее себе полностью, и со злорадством посматривал на тех, у кого такой радости не было. С каким же наслаждением он кричал своему отцу: «Смотри, чертов сукин сын! Смотри! Кто тут у нас Жак Простак? А?! Это Жак Простак будет скоро трахать эту бабу?! Это Жак Простак смог свести ее с ума?! Что ты запоешь, когда увидишь меня рядом с ней?! Кто из нас будет ничтожеством?!»

Безумный слепец, одаренный зрячими глазами и не научившийся ими пользоваться. Он не допускал никаких иных мыслей о том, что же происходило в течение этого вечера, кроме тех, которые устраивали его. Кроме тех, которые дарили ему иллюзию победы. Победы, которая при здравом размышлении не давала ему ничего, кроме стыда за собственную трусость. Пожираемый собственными страхами и не научившийся смотреть им в глаза. Убегающий от страхов и бесконечно ими настигаемый. Неспособный выйти за пределы своего придуманного «Я», неспособный жить своим истинным «Я». Каким же счастливым этот горемычный человек засыпал в ту ночь.

ГЛАВА V

День десятый

3 апреля 2017

Как это часто и бывает, на деле Гильотина оказался весьма приятным парнем. Да, он должен был убить меня, но при этом на свой страх и риск предоставлял мне отсрочку исполнения приговора. Свое великодушие главный санторийский палач объяснял несколькими причинами. Во-первых, как он говорил, мы были приятелями, и я всегда отлично скрашивал его одинокие будни, когда он не был занят очередной казнью. Во-вторых, его, как палача, не слишком радовала перспектива лишить жизни могильщика — мастера, равного ему по рангу. В-третьих, он намекал, что есть способ и вовсе выбить мне помилование, но для этого придется очень хорошо постараться, в первую очередь — мне самому.

Всю ночь мы провели в ресторане «Жарят черти», как к собственному удовольствию, так и к удовольствию его служащих и посетителей, ибо встретить палача и могильщика одновременно считалось редкой удачей. Стоило нам хоть немного повысить голос в процессе своей беседы, как все окружающие тут же замолкали, чтобы услышать мысль или просьбу, озвученную кем-либо из двух столь уважаемых мастеров, после чего неизменно публика разражалась аплодисментами и одобрительными возгласами. Казалось, что даже простая констатация факта — например, что соль имеет соленый вкус — звучала из наших уст, как глубокое философское умозаключение. На улице также все еще царила оживленная атмосфера, в первую очередь, из-за явно захмелевших молодых людей, которые, хоть и не теряли субординации, но весьма утомляли бесконечными просьбами о фотографии на память или об автографе. Особую рьяность в этом деле проявляли молодые девушки, подставлявшие под наши фломастеры полуобнаженную грудь, и недвусмысленно прижимавшиеся ко мне во время позирования для фото (фотографировать Гильотину, как оказалось, было запрещено законом). Возможно, мы бы и воспользовались компанией некоторых из этих девиц, но обилие еды, а главное, питья, щедро предоставлявшееся нам заведением, возбуждало в нас совсем другие инстинкты. В целом, и я, и Гильотина, старались быть максимально вежливыми и никого не обидеть своим равнодушием, или чего еще хуже заносчивостью, но простая невозможность провести спокойно хотя бы пять минут времени немало раздражала. Когда же, вскоре после полуночи (к тому моменту мы допивали четвертую бутылку рома), к ресторану стали стягиваться журналисты, наше терпение было готово лопнуть, и видя это, владелец ресторана предоставил нам на ночь свой кабинет. Уснули мы уже под утро, проснулись в обед, и не став больше злоупотреблять местным гостеприимством, отправились восстанавливать силы поближе к реке, захватив с собой завтрак, состоявший из двух сандвичей и трех бутылок джина. Я с удовольствием отметил, что благодаря своему общественному положению, мне вовсе не обязательно иметь при себе деньги — по сути, мне все доставалось бесплатно. У меня даже мобильного телефона не было, и я не испытывал в нем ни малейшей необходимости.

На протяжении всей предыдущей ночи, я несколько раз делал попытки завести с палачом серьезный разговор о своей судьбе, будучи уверенным в том, что он определенно сможет мне помочь. Однако Гильотина реагировал на эти попытки неохотно, уверял меня, что не стоит омрачать столь приятный вечер тяжелыми разговорами, и большую часть времени развлекал меня комичными, и к слову, действительно, весьма забавными, случаями из своей профессиональной деятельности. Тем не менее, он пообещал мне, что на следующий день расскажет мне всю правду, в том числе, и причину моей скорой кончины, а потому, когда мы шагали к берегу реки (лопата по-прежнему была со мной), я испытывал жгучее нетерпение услышать предстоящий рассказ.

Небо по-прежнему оставалось серым и тяжелым, период дождей пока не спешил отступать, и на всякий случай, мы устроились под раскидистым дубом, в десяти метрах от берега. Тишину, окружавшую нас, нарушал только едва слышный плеск воды и периодически проезжавшие по набережной Караваджо машины. Прежде чем приступить к беседе, Гильотина настоял на завтраке, и я уступил, сочтя его предложение разумным. Выпив залпом около двухсот граммов джина, я передал бутылку товарищу, и, закусив половинкой сандвича, почувствовал себя готовым к новым приключениям.

— Послушай, Гильотина, для начала, я хотел бы узнать, как произошел государственный переворот. Как это возможно, в конце концов? На дворе двадцать первый век, демократия, международные договоренности и прочее.

— О чем ты говоришь, Жак? — Гильотина раздраженно поморщился и вернул мне бутылку. — Что значит, как это возможно? Система претерпевает изменения. Никакого переворота не было, парламент принял решение о реставрации монархии при полной поддержке народа. Договоренности? Все государства поспешили признать нас королевством и завалили поздравлениями короля! Всем нужна формула «Забвения», понимаешь? Возможно, нас бы уже и прижали к стене открытым военным вмешательством, наплевав на все договоренности, но наши дипломаты тоже знают свою работы и прекрасно кормят обещаниями мировую общественность. Пока что «Забвение» принадлежит только народу Сантории, а народ принадлежит нам. Ты можешь представить себе экстаз черни, когда она узнала, что наши ученые изобрели лекарство от всех болезней? Можешь? Пойми, Жак, люди готовы пойти на все, лишь бы быть уверенными в том, что им не угрожает преждевременная кончина от рака или от других смертельных болезней! Представь на секунду реакцию родителей, у которых ребенок при смерти, и тут им сообщают, что появился препарат, который излечит его, да еще и заставит забыть о пережитых страданиях.

Пока Гильотина говорил, сидя на траве у ствола дерева, с вытянутыми вперед ногами, мне показалось, что все мышцы его тела вошли в резонанс. Его колебания в тот момент выглядели очень органично и необычно, и я заметил, что мне доставляет удовольствие за ними наблюдать.

— Представил? — продолжил он, не позволив мне перебить его. — Отлично. Пойми, на волне всеобщей эйфории, никто и не заметил этой смены власти, ее приняли как должное избавление, как бонус к лучшей жизни. Объявление страны королевством, перенос столицы из Санторина в Санта-Селину, как жест означающий разрыв с республикой — все это второстепенные изменения в стране, которая ныне, в глазах народа ее населяющего, обладает самым мощным оружием — лекарством, побеждающим смерть. А теперь добавь к этому первый принятый парламентом и утвержденный королем закон о сокращении рабочего дня до шести часов! Все, приехали. Будущее Сантории предопределено. План, разработанный спецслужбами десять лет назад сработал, и продолжает работать. Через пару поколений все будет доведено до идеала и власти вернут народ в девятнадцатый век! — тут он пристально посмотрел на меня и добавил: — Не вздумай умываться. Тебе сегодня еще пригодиться подобный внешний вид.

Мне и самому вовсе не хотелось этого делать. Мне было приятно оставаться в грязной одежде, с коркой засохшей грязи на лице, со слипшимися волосами. Этим я словно подчеркивал свою природу, свое состояние души. Я согласно кивнул и, воспользовавшись паузой в его речи, спросил:

— Что значит вернуть народ в девятнадцатый век?

Гильотина устремил вдаль отсутствующий взгляд, и я обратил внимание на едва уловимую рябь, которая пробегала по его ресницам.

— Господи, Жак, — прошептал он, — как же так? Как может быть, что человек, который оказался заключительным аккордом в композиции теоретического будущего страны, совершенно не понимает, что происходит?

— То есть, все-таки это я? — мороз пробежал у меня по коже. — То есть, «Забвение» создал я? Но как?

— Да не ты, идиот, — поморщился Гильотина. — Куда тебе? «Забвение» было создано на основе специфики работы твоего мозга! Твоего пьяного мозга, понимаешь? Черт возьми, Простак, ты мой единственный товарищ, и я испытываю к тебе теплые чувства, но я говорю тебе прямо: твои пьянки обрекли нашу страну! Да что там страну?! Ты весь мир пропил, Простак! Сейчас весь мир мечтает заполучить формулу «Забвения», потому что это неограниченный источник одурачивания черни. Я не удивлюсь войне. За прошлую неделю я отправил на тот свет трех зарубежных агентов и двух предателей. В том числе и твоего друга Морга. Да, не удивляйся, — кивнул он, заметив, что глаза мои готовы вылезти из орбит. — Ты думаешь, он похитил тебя для твоего же блага? Или может быть, ты думаешь, что последние три месяца, действительно пьянствовал со мной?

Тут Гильотина схватил бутылку и сделал три больших глотка, после чего провел руками по лицу и глубоко вздохнул. Я был настолько ошеломлен, что даже не помню, о чем думал в тот момент. Помню только, что прошептал что-то нечленораздельное и тоже потянулся к бутылке.

— Если ты готов слушать, я все расскажу, — тихо произнес Гильотина, вновь глядя на обширные леса по другую сторону реки, уходящие за линию горизонта. — Только два условия: не перебивай меня и не спрашивай моего личного мнения обо всем происходящем. Я часть этой системы, понимаешь, Жак? Впрочем, как и ты. Так уж случилось, что из-за твоего порока ты был изгнан из круга доверия, и сейчас просто доживаешь. А я нет. Я продолжаю работать и быть в строю тех, кто идет в светлое будущее, и ведет чернь в темное прошлое. Мое личное мнение не имеет никакого значения. Мы договорились?

Я лишь молча кивнул, сделал глоток джина и почти не почувствовал горечи.