Бесплатный фрагмент - Эроновеллы

Данная книга является художественным произведением, не пропагандирует и не призывает к употреблению наркотиков, алкоголя и сигарет. Книга содержит изобразительные описания противоправных действий, но такие описания являются художественным, образным и творческим замыслом, не являются призывом к совершению запрещенных действий. Автор осуждает употребление наркотиков, алкоголя и сигарет. Пожалуйста, обратитесь к врачу для получения помощи и борьбы с зависимостью.

Отклонения половых отправлений у культурного человека встречаются необычайно часто. Факт этот объясняется отчасти разнообразными злоупотреблениями половыми органами, отчасти тем <…> что такие функциональные аномалии сплошь и рядом являются симптомами наследственного болезненного отягощения центральной нервной системы (функциональные дегенеративные признаки).

Р. фон Крафт-Эбинг

Нет книг нравственных или безнравственных. Есть книги хорошо написанные или написанные плохо.

О. Уайльд

ПОГОДКИ

Сестра открыла дверь. В лёгком тёмно-фиолетовом коротком халатике, намакияжилась — без излишеств, но основательно. Красавица просто, хоть и тридцать два года уже.

— Ну здравствуй, Глаша, — брат протянул ей бутылку красного аргентинского вина в подарочной упаковке.

— И тебе не болеть, братец, — тонко улыбнулась Глафира, принимая подарок. — Проходи, располагайся. Как доехал?

— Как король! Ни в одну пробку не встрял.

Будучи погодками (Антип старший), они были поразительно похожи, словно однояйцевые близнецы; славянский тип лица, густые русые волосы, широкие светло-серые глаза.

— Кушать будешь?

— Я к тебе жрать, что ли, приехал?

— А что ж, — усмехнулась Глаша, — одно другому не мешает.

— Я не голоден, — сказал брат. — А вот душ бы принял с радостью. Духота невозможная на улице, а у меня кондей в машине сломался, всё никак не починю.

— Дерзай. Полотенце чистое синее, в цветочек. А я пока лимонад доделаю.

— Винцо в холодильник сунь, пусть охладится чутка. А то и в морозилку.

Через десять минут брат вышел из ванной комнаты совершенно голый, вытирая полотенцем по-летнему коротко стриженую голову. У него было бледное поджарое тело с рельефным прессом; низ живота абсолютно безволос.

— Хм, это ты сейчас выбрился? — с интересом осведомилась Глафира.

— Обижаешь, сестрица! Лазерную эпиляцию сделал. Денег уйму содрали, и это ещё со скидкой. — Антип повесил полотенце на вешалку. — Зато сказали, расти только через четыре месяца начнут.

— А про яйца они не забыли? — Глафира подошла и охватила ладонью большие, увесистые тестикулы; член выпрямился мгновенно. — О, какая прелесть! Как у младенца!..

— Бесплатно даже… в качестве бонуса… — брат шумно, тяжело задышал через нос. — А у тебя мочалка опять?

Он задрал халат и провёл пальцами по лобку сестры.

— Триммером прошлась… Ты же знаешь, мой не любит, когда начисто сбрито…

Антип ввёл средний палец в набухшее влагалище и чуть согнул его, дотронувшись подушечкой до точки джи.

— Аааххх… — выдохнула Глаша. — Ты бы знал, как я соскучилась…

— Я больше…

Они соединились в глубоком поцелуе, языки алчуще переплелись.

Всё началось со взаимной мастурбации. Потом перешли к петтингу, потом к тяжёлому петтингу. Позже совершили полноценный половой акт. Они очень сильно любили друг друга.

Женились оба рано, сразу завели детей, но продолжали тайно встречаться время от времени — реже, чем им бы хотелось. Глафира подозревала, что Антип приходится её старшей дочери и дядей, и папой; впрочем, у ребёнка не наблюдалось никаких отклонений от нормы.

Не прерывая поцелуя, Антип вошёл в сестру и прижал её спиной к стене, начав сильные, напористые толчки; она подняла обе ноги и скрестила их пояснице брата.

— Аа… ааа… ааххх… — Глафира быстро, мощно и продолжительно кончила. — Раз… — опустила ноги на пол.

Антип продолжал неистово, энергично, остервенело двигать тазом.

— Пойдем на постель… — тихо молвила сестра. — Не очень удобно так…

Они возлегли на низкую и очень широкую трёхспальную тахту. Антип сношался как бешеный; пот ручьями стекал с него на Глашу. Не прекращая частых, мощных фрикций, он слегка прогнул спину и припал ртом к маленькой, почти мальчишеской груди сестры.

— А.. ах!.. — та неожиданно для самой себя оргазмировала два раза подряд, с небольшим перерывом. — Два и три…

— А я некончалин сегодня, по ходу… — тяжело проговорил брат, не останавливаясь. — Не пойму, в чём дело…

— Невестку, поди, с утреца оприходовал?

— Недели две уже не эякулировал, нашу встречу ждал…

— Хочешь, пососу? Ты же знаешь, я умею хорошечно…

— Нет.

— Ну, в попку давай. Потерплю… смазка в нижнем ящике тумбочки, сзади…

— Да помню я, где. Нет! По-другому попробуем.

Антип резво вскочил, достал тюбик, щедро выдавил лубрикант на ладонь и мазнул себя между ягодиц.

— Засунь мне палец в жопу, — сказал он, вновь устроившись на Глафире.

— Ну ты и затейник, братец!.. — та приподняла плечи и ввела в анус средний и указательный пальцы.

— Да нет же! Средний только!

Сестра послушалась.

— Глубже! Ещё глубже, до простаты попробуй достать!..

Не помогла и анальная стимуляция, и через пять минут Антип безвольно обмяк на сестре.

— Не могу. Не знаю, что за хрень.

Он перевалился на спину и закинул руки за голову.

— Давай перерыв сделаем, — сказала Глаша, рассеянно глядя в потолок. — Винца выпьем, покурим.

— Какого винца! Я тогда не в жизнь не кончу! А курить я бросил, ты же знаешь.

— Я тоже бросила, и что? Пара затяжек не повредит. Совместим все удовольствия. Мой «Житан» без фильтра курит — прелесть, а не сигареты.

— «Житан» без фильтра? У нас же их запретили давно. Откуда он достает?

— Я тебя умоляю! Было б желание и бабки. А и того и другого у него хоть отбавляй.

— Вот чтобы я сделал, так это опять принял душ, — сказал Антип. — Взмок весь, как мышь. И липкий, как слизняк.

— Я с тобой. Ты меня тоже всю вымочил.

— Ну уж нет! Так точно перерыва не выйдет.

Глафира положила ладонь на фаллос брата, по-прежнему безукоризненно твёрдый.

— Приапчик у тебя очень удобный. Будто специально для моей писи создан, — мечтательно произнесла она. — А у моего членик маленький… ну, не такой уж и маленький, но для меня маловат. Совсем с ним перестала кончать. Раньше хоть сверху иногда удавалось, а теперь вообще глухо. А харит он меня каждый день, а то и по два раза — благо, сливает быстро. Даже симулировать перестала, лежу как бревно… А у тебя с женой как?

— Глаш, мне бы не хотелось сейчас это обсуждать. Пойду-ка я ополоснусь всё-таки.

Обнажённый Антип прошёл на кухню не вытираясь.

— Как идёт тебе лысая писька, ты не представляешь! Прелесть просто! — Сестра поставила на стол вино и два больших пузатых бокала на высокой ножке. Она вновь облачилась в халат.

Антип откупорил бутылку и налил по полфужера:

— За нас!

Они чокнулись и пригубили вино.

— Одну на двоих? — Глафира достала из пачки сигарету без фильтра и вопросительно посмотрела на брата.

— А давай с горя!

— Почему же с горя? — она закурила и протянула сигарету гостю.

Антип глубоко, с неимоверным наслаждением затянулся и выпустил из ноздрей тонкие, ровные струйки дыма.

— Как-жизнь-то у тебя вообще, братец? Как племяш поживает?

— Да всё по-старому, неплохо в общем-то. Егорка учится хорошо, баскетболом занялся, — он передал сигарету сестре и пристально посмотрел на её миловидное, правильное лицо, так похожее на его отражение в зеркале; у него опять встал.

— Я так понимаю, перерыв окончен, — Глафира затушила окурок в пепельнице, убрала со стола бокалы и бутылку, скинула на пол халат.

Она легла грудью на стол, выпятив зад и расставив ноги, и Антип вошёл в неё сзади. Стол угрожающе шатался и натужно скрипел.

Раздался звонок в дверь.

— О господи, девчонки уже из школы! — сестра накинула и запоясала халатик. — Забылась я совсем… Это ж сколько мы с тобой прозабавлялись?..

— Как не вовремя… — покачал головой Антип.

— Иди открой. Я пока кровать застелю и себя в божеский вид приведу.

— Прям так?..

Она взглянула на голого брата с дерзко торчащим фаллосом и прыснула со смеху:

— Лучше приоденься!

— Лёд есть у тебя?

— Зачем тебе??

Вновь раздались настойчивые трели звонка.

— Давай быстрее!

Глаша достала из морозилки формочку со льдом; он приложил её к эрегированному члену.

— Не отморозь смотри! Вытянул бы вдоль лобка, они не заметили бы.

Дверной звонок уже надрывался.

Антип поспешно оделся и открыл дверь. На пороге стояли две белокурые сестрички-погодки.

— Мы с мамкой музыку громко слушали, — весело сказал он. — Ну здравствуйте, племяшки!..

14

Распаренная, румяная после горячего душа, Аделаида шагнула из джакузи. Приоткрыла дверь, чтобы выпустить пар. Вытерлась широким свежим махровым полотенцем. Тщательно, в несколько слоёв смазала бальзамом с алоэ и эвкалиптом только что выбритые подмышки, лобок и ноги. И для кого только старается?.. Скорее, по привычке, так комфортнее. Да и праздник как-никак, всё-таки… Протёрла ребром ладони запотевшее зеркало. Слегка подкрасилась: ресницы, лёгкие тени, мазнула бледно-розовой, с блёстками помадой губы. Приблизила лицо почти вплотную к зеркалу. И чего мужикам не хватает?.. Не фотомодель, конечно, но и не страхолюдина вовсе. Она принялась не спеша расчёсывать влажные тёмно-русые волосы. Кожа свежая, гладкая, без родинок практически; дойки упругие, большие — четвертый размер без малого.

Аделаида облачилась в светлый шелковый сильно декольтированный пеньюар и прошла в комнату, где был накрыт небольшой круглый стол на трёх ножках. На столике стояла свеча в высоком серебряном подсвечнике, откупоренная, но непочатая бутылка полусладкого белого бордо FontVillac (её любимое вино), хрустальный фужер на длинной ножке и лёгкая закуска: севрюжина холодного копчения, нарезанный тонкими кусочками пармезан, яблоки; белая мраморная пепельница, узкая пачка сигарет и маленькая изящная многоразовая зажигалка.

Аделаида зажгла свечу, и комната озарилась мягким мерцающим светом. Наполнила бокал, закурила ультратонкую сигарету с ментолом; пригубила вино. Вкусно.

Интимная жизнь не задалась у неё с самого начала; теперь, в свои неполные 28 лет, она была совершенно одинока. Невинность Аделаида потеряла в 22 года, на последнем курсе института. Постоянных любовников у неё было всего двое; несколько раз ей удалось совокупиться одноразово. Найти мужика являлось для неё серьёзной проблемой; возможно, причиной тому было полное отсутствие друзей и даже близких знакомых. Она пробовала знакомиться через интернет, но парни, казавшиеся милыми в виртуале, в жизни оказывались полнейшими уродами и мудаками. Аделаида допила вино, налила ещё и закурила новую сигарету. Несправедливо устроена жизнь; шустрые страхотии её возраста уже давно замужем и с детьми, а у неё и просто потрахаться не выходит. А ведь она живёт одна в просторной трёхкомнатной квартире с профессиональным евроремонтом; Аделаида даже вполне могла бы содержать мужчину — деньги у неё имелись — она работала руководителем (причём с весьма реальными карьерными перспективами) в одной из крупнейших российских компаний по производству стиральных машин.

Фужер опять опустел. Всё, пока хватит. Остальное потом.

Затушив сигарету, Аделаида легла на непокрытую кровать с массивной стальной спинкой; матрас чуть ли не в половину стоимости каркаса. Шёлковое бельё с изображением пейзажа Клода Моне. Задрала пеньюар; секунду подумав, стянула его совсем и бросила в изножье кровати. Гладить свежевыбритый, смазанный бальзамом низ живота было очень приятно.

Между подушками лежал мультискоростной вибратор (19.7 см длина, 4.3 см диаметр) и тюбик лубриканта с клубничным ароматом и возбуждающим действием; но сегодня смазка не понадобится. Она ввела кончик самотыка в сильно увлажнившееся, алчущее влагалище.

Во время сексуального акта Аделаида оргазмировала всего лишь раз в жизни. Это произошло на отдыхе в Турции и осталось самым счастливым (пожалуй, и единственным) переживанием в её никчёмной жизни. То был не мужчина — сказка. Высокий, атлетичный блондин с соломенной бородой-эспаньолкой, низким бархатным голосом и лицом голливудской звезды. И звали его удивительно — Аристокл. Может, и соврал (паспорт, разумеется, она у него не смотрела), но Аделаида так не думала.

Они познакомились во время завтрака, на шведском столе; всё получилось как-то само собой. Сначала он бесконечно долго, умело и страстно ласкал языком и пальцами её тело — от шеи до щиколоток — потом любил во всевозможных позах. У него был восхитительный уд — не очень длинный, достаточно толстый и безукоризненно прямой.

В завершение акта Аристокл поставил её с краю кровати на четвереньки, а сам встал на пол. Вошёл в неё сзади, средним и указательным пальцами стал мастерски стимулировать клитор. Аделаида мощно кончила с хриплым вскриком; полуминутой спустя он выпростался сам. Вечером Аристокл улетел, а она даже номер телефона у него не попросила, дура безмозглая. Быть может, что-то у них и вышло бы — обратил же он на неё внимание…

Аделаида кнопкой включила вибрацию; этот вибратор примерно размеров Аристокла, только чуть длиннее. Она начала двигать кистью активнее, сначала вводя электродилдо сначала совсем немножко, а потом всё глубже и глубже. Какая разница, собственно говоря, настоящий фаллос или искусственный, думала она, глядя в натяжной потолок, этот даже лучше — всегда твёрдый — и пользуйся, когда захочешь.

Поставив максимальный уровень вибрации, Аделаида смежила веки, засадила пластиковый лингам до упора, сдвинула ноги и сильно, до дрожи, напрягла бёдра. Левой ладонью гладя обе груди попеременно, подушечкой указательного пальца левой руки стала жёстко тереть одеревеневший клитор. Оргазм буквально сотряс её тело; раскинув руки в стороны, она обмякла.

С Днём святого Валентина, Адочка!..

ЛЮБОВЬ

Это странно, дико, невозможно, немыслимо и даже ненормально — но я любил её. Любил безнадёжно, безнадежно, мучительно, отчаянно, жгуче. Любил без малейшего, без ничтожнейшего шанса на взаимность.

Она была холодна, спокойна, бесстрастна, невозмутима и безразлична — как сияющая на солнце ледяная глыба в Антарктиде. Это было мучительно… мучительно каждый день видеть её, трогать её, чувствовать её тепло и запах — и знать, что никогда, никогда, никогда она не ответит на мои чувства.

И звали её — какая злая, едкая, беспощадная, убийственная ирония — Любовь.

Мне тогда ещё <…>, и Любовь была моей первой любовью. У меня только-только <…>, и я, конечно же, был девственником. Была ли и Люба девственницей? Сомневаюсь…

Хотел ли я её? Разумеется! В редкие моменты, когда нам удавалось остаться наедине, я трепетно гладил её молочно-розовые сисечки, сжимал дрожащими пальцами её длинные бледные сосочки, блаженно томясь, проводил подушечками пальцев по её гладкой матовой безволосой розочке… А однажды, осмелев и воздерзав, обливаясь липким холодным потом и мелко дрожа всем субтильным мальчишеским телом, благоговейно ввёл в её малюсенькую коротенькую аккуратную щёлочку средний и указательный перст — сначала на одну фалангу, потом глубже, потом до упора…

А что Любовь? Мне кажется, она даже ничего не почувствовала. Внешне, по крайней мере, она никак не отреагировала — как будто ровным счётом ничего не произошло. А спрашивать я не стал. Что толку? Она всё равно бы не ответила. И не только потому что не умела говорить — ей просто было наплевать. Может быть, сказывалась разница в возрасте? Не думаю. Даже уверен в этом.

А потом произошла катастрофа. Мир для меня перевернулся. Мне захотелось умереть. Ничего не видеть, не слышать и не чувствовать. Перестать быть.

Я, кажется, ещё не говорил, что эта душераздирающая (иного слова я не могу подобрать!) история развернулась на деревенских просторах, когда я впервые приехал к моей бабуленьке на лето в далёкое глухое сибирское селение.

После сытного обеда (огромные, похожие на пирожки домашние пельмени с домашней же, густой и жирной сметаной) я вышел на огород. И боже мой — Боже мой! — что я увидел!.. Лучше бы я лёг на печку после обильной трапезы и умер!

Огромный, мерзкий, вонючий комолый козлище обхаживал мою Любочку!!! Он издавал отвратительные гортанные звуки, порождаемые животной похотью, нюхал у неё под хвостом, а потом любострастно задирал верхнюю губу, показывая жёлтые с чёрным зубы. Козлище поднял толстую волосатую переднюю ногу и несколько раз провёл грязным, деформированным от влаги копытом по белоснежной шейке моей любимой — видимо, это были такие примитивные животные ласки. Потом он попытался запрыгнуть на мою козочку — раз, другой; его невероятно длинный, тонкий, сужающийся к маленькой, с горошину, головке бледно-розовый кий воинственно, агрессивно, бесстыдно торчал.

На третий раз он всё-таки пронзил мою любовь — Любовь пронзительно мекнула от боли. И знаете что? Я с беспредельным ужасом понял, что ей это нравится!! Во всяком случае, она не осталась равнодушной, как со мной.

— Бабуленька, милая, что он делает?! — вскричал я в совершенном отчаяньи, а слёзы обильно текли по моему лицу.

— Ты уже не маленький, Тоша, должен понимать, — ответила моя бабуля. Она, казалось, с удовольствием наблюдала за происходящим. — У Любки течка, он ей козлёночка делает.

Тут она увидела мои слёзы.

— Ты чего ревёшь, Антон?.. — удивилась бабуленька.

— Он ей больно делает!.. — выкрикнул я.

— Он ей приятно делает, а не больно, дурашка, — усмехнулась бабуленька.

Я убежал в избу, залез на печку и плакал, плакал и плакал. Плакал до вечера, беззвучно, чтобы не заметила бабуленька. Ближе к ночи, когда бабуленька уже спала (она вообще ложилась очень рано), я решился. Осторожно, пытаясь не шуметь, слез с печки, запалил керосиновую лампу и, стараясь не скрипнуть дверью, вышел на свежий воздух.

Ночь выдалась тихая, светлая, многозвёздная и очень тёплая. Над хлевом, куда я направлялся, надкушенным шаром недодержанного сыра тяжело висела бледно-жёлтая луна, и деревья вокруг отбрасывали причудливые лунные тени.

Тяжёлая дверь в хлев протяжно, громко (мне показалось — оглушительно) скрипнула, и меня прошиб холодный пот. Сердце рьяно заколотилось. Я поставил лампу на полку, и слабые мерцающие всполохи превратили сарай для скота в палату сказочного средневекового замка.

Свиньи недовольно заёрзали и раздражённо, насупленно захрюкали, козы встрепенулись и встали в своих стойлах; одна только Любовь осталась безучастно лежать на соломе.

Я зашёл к ней в стойло. Она повернула голову, подняла аккуратные белые ушки и как всегда безразлично посмотрела на меня; маленький свидетель моей любви, отвечая на её взгляд, мгновенно и безысходно окаменел, а сердце стучало всё гульче.

То были совсем другие времена, и о сексе в свои годы я не знал практически ничего; но комолый соперник дал мне примерное представление. Надо было поднять мою возлюбленную на копыта, но как?..

— Встань, Люба, пожалуйста, — робко попросил я и почувствовал себя последним из дураков.

Но случилось чудо — иначе и не назовёшь — она словно поняла меня и встала сначала на передние колени, а потом и поднялась вся. Я довольно грубо (следуя примеру наглого безрогого козла) повернул её задом к себе и решительно спустил до колен шорты вместе с трусами.

Перегородки между стойлами были низкими, и три других козы пристально наблюдали за нами в волшебных всполохах лампы. Мне показалось, что они прекрасно понимают происходящее, но смотрят не осуждающе, а с интересом, подбадривающе и одобряюще. Мне, впрочем, было безразлично — решалась моя судьба, и для меня существовали только я и моя любовь Любовь. Сердце раскатисто ухало в груди, его стуки эхом отдавались в ушах, лоб взмок от обильной испарины.

Я и сейчас невысок, а тогда и вовсе был гномом, но мне всё равно пришлось слегка присесть, чтобы пристроиться к моей козочке. Однако попасть в неё беспокойно торчащим жезликом оказалось несоизмеримо труднее, чем пальцем. Я тыкал наугад — Любушка начала беспокойно ёрзать, вертеть задом и крутиться всем телом. Я уже отчаялся, как вдруг ощутил небывалую сладость. Чтобы не упустить момент, я схватил мою Любовь за белоснежные бока, резко дёрнул чреслами, и мой крохотный ключик проскользнул в серебряную скважинку до упора, распахнув врата в Рай — на несколько неизбывных мгновений, показавшихся мне маленькой вечностью. В единый миг раздалось короткое взблеянье и всеми цветами и оттенками радуги ярко вспыхнул мой первый настоящий оргазм. Мне стало хорошо, покойно и немного грустно; я был счастлив.

Я натянул трусы с шортами, и, потупив взор в солому, взял лампу и вышел из хлева.

С тех пор я видел Любовь только издалека — я намеренно избегал встречи. Мне стало неинтересно, скучно и даже противно оставаться в этой глухой унылой сибирской дыре, и хотелось поскорее убраться отсюда. Но когда через три дня я уезжал в город, я плакал. Бабуленька решила, что это слёзы из-за расставания с ней, и тоже прослезилась.

ТЕЛЕГОНИЯ

В ресторане пятизвёздочного курортного отеля, за столиком на открытой террасе, откуда открывался прекрасный вид на ночное море, чётко освещаемое полной луной, сидели трое.

Импозантный, экстравагантный господин лет сорока с небольшим, с подстриженной, ухоженной, совершенно, не по годам седой бородой и с каштановыми, местами тоже с сильной проседью волосами по плечи; чрезвычайно привлекательный, атлетически сложенный молодой человек нордической наружности и совсем юная миловидная девушка, практически девочка.

Мужчины пили красный винтажный португальский портвейн пятнадцатилетней выдержки, перед барышней стоял высокий барный стакан свежевыжатого ежевичного сока.

— Вы слышали о таком явлении как телегония, юноша? — осведомился серебробородый Аристарх Иванович, пыхнув длинной доминиканской сигарой.

— Послушайте, мне почти тридцать, и называть меня юношей совсем неуместно, на мой взгляд, — немного раздражённо отозвался красивый молодой человек. — И, если не ошибаюсь, в отцы вы мне не годитесь. Я же представился, меня зовут Ярополк. Можно: Ярик.

— Не прав, признаю. Приношу извинения, — поспешно, примиряющим тоном проговорил Аристарх Иванович. — Прекрасное, редкое славянское имя… — Он запнулся, словно вспомнив что-то. — Я не предложил вам сигару. Желаете? Или вы не курите?

— Практикую время от времени, по настроению, — ответил Ярополк. У него была оригинальная летняя стрижка: густые соломенные прямые волосы на макушке, длинная чёлка и выбритые затылок с висками. Щёки и скулы покрывала обильная светлая недельная щетина. — А от хорошей сигары уж точно не откажусь.

Аристарх Иванович вынул из кармана легкого хлопкового пиджака чёрный кожаный футляр на четыре сигары, газовую турбозажигалку с тремя соплами и серебряную гильотинку.

Ярополк обрезал сигару:

— А лучинки у вас, случаем, нет?

— О, да вы ценитель! — удивился Аристарх Иванович. — Нет, никогда не пользовался лучиной. Привычка. С молодости привык к зажигалке.

Молодой человек умело раскурил сигару.

— Гаванские?

— Доминикана. Могу позволить себе любые, но предпочитаю их. Каприз своего рода, — Аристарх Иванович пригубил вино. — Впрочем, мы отвлеклись. Вы знаете, что такое телегония, Ярик?

— Слово смутно знакомое, но значения не помню.

— Телегония — это наука о том, что первый самец самки млекопитающего (и не только млекопитающего) оказывает удивительное воздействие на всё последующее потомство самки. Иначе говоря, если брать в расчёт человека, первый мужчина в жизни девушки является генетическим отцом всех её детей.

— Вспомнил, — сказал Ярополк. — Но, как я понял из немногого прочитанного на эту тему, это псевдонаучная теория, не так ли?

— Я придерживаюсь противоположной точки зрения. Есть многое на свете, dear Yarik, что и не снилось нашим мудрецам. — Аристарх Иванович пустил в стол тонкую струю дыма. — Я биолог по образованию и посвятил этой проблеме несколько лет своей жизни. Проводил эксперименты на животных, в том числе. И поверьте мне, я вполне убедился, что первый самец крайне важен для женщины, — он остановил взгляд на торсе нового знакомца — тот был в открытой белой майке с логотипом Олимпийских игр в Сочи — и прервался, о чём-то задумавшись. — У вас чрезвычайно развита мускулатура. Вы занимаетесь с отягощениями?

— Нет. Подтягивания, отжимания, брусья. Плаваю много, по роду нынешней деятельности, — отозвался молодой человек. — Природа благоволила мне, я — ярко выраженный мезоморф, так что в тренажёрном зале даже нет нужды.

— О, природа во всём одарила вас крайне щедро! — живо воскликнул Аристарх Иванович. — У вас хорошие зубы, превосходная, практически без родинок, кожа — это говорит о породе. Я знаю вас менее двух часов, но уже вижу, вы умны, образованны, эрудированны. К тому же — знаете ли вы это? — вы подходите под все критерии «истинного арийца».

— Спасибо, конечно, — Ярополк вдруг насторожился. — А вы, собственно, с какой стати начали петь мне дифирамбы, позвольте полюбопытствовать?..

— Позволю. И поясню, — задумчиво произнёс Аристарх Иванович. — Дело в том, что у меня к вам весьма и весьма необычное предложение, Ярик… Я хотел бы, чтобы вы дефлорировали мою дочь.

— Фу, папа, — в первый раз за всё время беседы подала голос девушка и глотнула ежевичного сока. — Нельзя было как-то потактичнее?

— Да куда уж тактичнее, Аглая Аристарховна!

— Однако ж!.. — проговорил Ярополк, ошеломлённо покачав головой.

— Так вы согласны?

— Нет.

— То есть как «нет»?.. — опешил Аристарх Иванович.

— Вот так. Я не могу на такое пойти. У меня есть принципы.

— Это прекрасно, что вы столь принципиальны. Только какие же в данном случае могут быть принципы?.. Вы, что ли, женаты?

— Нет.

— Тогда что же? Вы готовы невесть ради чего отказаться от юного девственного тела? Всякий мужчина мечтает о подобном! Или, может быть, моя дочь вам совсем не нравится?

— Дело не в этом. Во-первых, я занимаюсь с женщиной сексом только в том случае, если испытываю к ней чувства. Во-вторых, это большая ответственность. В-третьих, у меня никогда не было девственницы. В-четвёртых, это попахивает уголовным преследованием… сколько вам лет, мадмуазель?

<…>

— Слушайте, я прошу вас об одолжении, какие тут могут быть уголовные последствия? Об этом кроме нас троих никто не узнает, — поспешно заговорил Аристарх Иванович, кинув на дочь гневный взгляд. — Одумайтесь! Вы — идеальный дефлоратор. Такой материал пропадает!

— Спасибо за угощение и за столь заманчивое предложение, — Ярополк поднялся со стула. — Признаюсь, я польщён. Всего доброго.

— Подождите, пожалуйста, — устало молвил Аристарх Иванович. — М-да, никак я не ожидал от вас такой реакции. Но что ж, подобное поведение лишь удваивает вашу ценность, подтверждая ваши высокие моральные качества — в коих, собственно, я и не сомневался. — Он осушил бокал, налил ещё портвейна. — Это не заметно, но я богатый, весьма богатый человек и готов щедро заплатить за данную процедуру.

Ярополк смерил седобородого эксцентрика долгим внимательным взглядом своих умных серо-голубых глаз:

— Я похож на проститута?

— Вы похожи на исключительного дефлоратора, мой друг. Если вы не желаете сделать мне и моей дочери, и всему моему потомству… одолжение, то воспримите это как работу. Что такое работа? Вы выполняете некие возложенные на вас обязанности и получаете за это денежное вознаграждение. То же самое предлагаю вам я.

— Это разные вещи.

— В чём же отличие?

Молодой человек задумался. Пристально посмотрел на Аглаю: длинные вьющиеся тёмно-русые волосы, правильные черты лица; поразительно похожа на родителя. Из макияжа — накрашены только губы. В целом м и л а ш к а, но на его вкус слишком обыкновенна, никакой изюминки.

— А вы-то, барышня-весталка, согласны на всё это? — спросил он.

— Согласна. Вы мне очень понравились, — девушка потупила взор и зарделась. — И я… разделяю взгляды папы на… дефлорацию.

— Однако ж, донельзя странная ситуация, — растерянно проговорил Ярополк. — И сколько вы готовы мне заплатить за данную… услугу?

— Скажем, десять тысяч евро. Половину я могу перевести вам прямо сейчас. У вас ведь есть счёт в банке? — сказал Аристарх Иванович. — И да, еще одна просьба. Вы всенепременно должны эякулировать в Аглаю. Это обязательное условие.

Ярополк усердно запыхтел сигарой; та сильно нагрелась. Он крайне нуждался в деньгах. Дома, в Москве, годовой долг за квартиру. Просроченный кредит. Отсутствие постоянной работы.

— Хорошо. Я согласен. Никаких авансов не надо, всё потом.

Они поднялись в двухкомнатный суперлюкс с балконом. Просторнейшее помещение, окно во всю стену с видом на море. Кровать кинг-сайз с чрезвычайно высокой массивной деревянной спинкой.

— В верхнем ящике тумбочки лубрикант. На случай, если что-то пойдёт не так, — сказал Аристарх Иванович и вышел в соседнюю комнату, плотно прикрыв за собой дверь.

Лубрикант не понадобился. Всё прошло безукоризненно — девушка не только лишилась невинности, но и первый раз в жизни испытала оргазм.

Когда Ярополк вышел на улицу из отеля, над морем занимался рассвет. От денег он отказался.

КОНЕЦ СВЕТА

— Здравствуйте, дорогие телезрители. Вы смотрите новости на первом канале. Ведущая в студии — Ольга Раскорякина.

У дикторши большой рот. Она неряшливо накрашена. Говорит не очень внятно.

— Главная новость, как вы уже догадались… Да, да, да!.. Конечно же, Конец Света. Итак, о светопреставлении уже можно говорить с полной уверенностью. Учёные подсчитали, что как максимум через десять часов гигантская комета, наречённая астрономами Цербером — х*й знает, почему именно Цербером — войдёт в атмосферу Земли.

На экране появляется нечёткое изображение огромного раскалённого шара, несущегося в безвоздушном пространстве. Изображение сильно искажается и пропадает.

— Вот так, дорогие телезрители. Через пару часов эта невъе*енная хрень прох*ярит нашу несчастную планетку насквозь. Ну, может быть, и не насквозь (учёные выдвинули на этот счёт несколько гипотез, но ни одну из них нельзя считать доминирующей), но со стопроцентной гарантией можно заявить одно: человечеству наступит полный и бесповоротный п*здец.

За кадром приглушённо, но отчётливо слышен пьяный смех.

— Эти самые сраные учёные, которые запустили человека в космос, которые изобрели атомную бомбу и стали клонировать животных, ни х*я не могут сделать с этим распроё*анным метеоритом… А теперь новости из Ватикана. Самое, блять, время. Алексей?

На фоне ватиканского дворца мужчина педерастичной наружности. Всклокоченные волосы, давно небрит. Голос высокий и манерный. Площадь запружена беснующейся толпой.

— Новости неутешительные… Если сейчас вообще могут быть какие-нибудь утешительные новости. По слухам, судя по всему правдивым, понтифик Иоганн Себастьян второй снял трёх проституток, двух <…>, и закрылся с ними в рабочем кабинете. М-да, недаром великий русский писатель Федор Михайлович Достоевский лютой ненавистью ненавидел католицизм… На улицах Рима творится неописуемое. Все беспорядочно сношаются, пьют и дебоширят. Все магазины разграблены…

К комментатору подскакивает бритоголовый парень в кожаных штанах, голый по пояс, и бьёт его кулаком в ухо. Комментатор с неожиданной ловкостью отвечает ударом на удар, валит хулигана на асфальт, и, матерясь, молотит его ногами. Камера показывает это крупным планом.

— Простите… Полный беспредел! — комментатор, тяжело дыша, поправляет галстук. — Ольга?

— Что-нибудь ещё, Алексей?

— Я уже несколько лет мечтаю отыметь тебя, Оля.

Ольга Раскорякина хихикает.

— Вообще-то я думала, что ты пидор, Лёша.

— Вообще-то я <…>. В зависимости от ситуации.

Дикторша опять хихикает.

— Надо было подкатиться. Я бы тебе дала, Алексей. Ты мне всегда нравился. С вами был специальный корреспондент первого канала в Риме Алексей Содомигер. — Ольга берёт большой высокий, наполовину полный стакан, одним духом осушает его. Затем кричит кому-то, стоящим за камерой: — Мужики, бля, ну даст кто-нибудь сигарету?!

Её сильно качает из стороны в сторону.

— Дорогие телезрители… ик… простите ради бога! Мы тут все бухие в сиську, ик… Короче, счастливого вам п*здеца, болезные мои! Я пошла делать минет, ик, Косте Бернсу. Он давно просил, а я что-то всё динамила. Порадую напоследок. — Дикторша с трудом встаёт. — Да, чуть не зыбыла! Ик! Всю жисть об этом мечатала, ещё в своей Таракановке! Дорогие телезрители, пошли вы все на х*й!!! Ик…

Щёлк.

— …столпы новой российской литературы: Дарья Маринина, Маня Донцова и Ярославна Пашкова. Они собираются отметить Конец Света в Новопеределкино, в узком семейном кругу. Многомиллионным тиражом разошёлся их последний роман, написанный в тройном соавторстве, «Джульетта любит «Невское».

На по-модному небритом лице ведущего выражение скуки и брезгливости. Его перекосило так, будто только что ему под нос сунули использованный презерватив. Он сидит на высоком стуле, полусогнувшись, опершись одной рукой о стеклянный столик.

— Скандально известный писатель-копроед Владимир Пташкин прилюдно совершил со своими дочерями-близняшками несколько извращённых половых сношений, а затем, вместе с ними, свёл счёты с жизнью, прыгнув в канализационный отстойник. Последние его слова были: «Сначала умерла литература, теперь гибнет мир! Я бессмертен, и в следующих воплощениях я опять буду жрать…»

Щёлк.

Красная площадь. Концерт. Молодёжь неистовствует. Пиво, водка, пот и сперма льются рекой.

— И не забудьте: спонсор нашего концерта пиво «Клинское»!! — орёт в микрофон конферансье Пелдис Вельш. — Пусть последним, что вы почувствуете, будет вкус пива «Клинское «Светопреставление»! «Клинское» forever! А теперь единственный и неповторимый, наш богоподобный гуру Лев Львович Расчёскин, с новой, написанной как раз на наш случай песней! Встречайте! Вот он, божественный!

У Расчёскина бакенбарды а ля Пушкин, он по обыкновению обдолбан.

В последний раз я вижу эти сте-е-еепи,

В последний раз я вижу Будду на кресте-е-е!

В последний раз несуществующее кепи

Болтаться будет на моей елде!

Я Будда сам. И что вдвойне отрадно

Отдашься мне, печальная страна…

Заслышав томно блеющий голос Гуру, зрители ревут от восторга, заглушая кумира.

Щёлк.

— …Гриша Пердун и группа «Песни плюс», Эльвира Базланова и многие другие. «Конец Света на НТВ». Проведите последние минуты с нами. А пока, для разогрева, ансамбль «Педик Кроль». Не кажется ли вам, любезные, что из-за подобных пидорасов мы и погибли? Впрочем, какая теперь х*й разница! Илюша Залупенко, аплодис…

Щёлк.

— …ит-парад «Последняя десятка», и с вами в последний раз ваша распроперетраханная Маша Мессалиновская. Проведите оставшиеся часы жизни так, чтобы не было стыдно перед лицом вечности. Лично я собираюсь сегодня трахаться, трахаться и трахаться. И принять смерть с тремя чл…»

Щёлк.

Христос выключил телевизор, оставшись в полной темноте. Отложил пульт. Вздохнул. Откинул голову на спинку кресла и закрыл глаза.

ПОД БЕЛОЙ ЛУНОЙ

Они сидели в парке на глубокой зелёной дощатой скамейке под могучим раскидистым кряжистым дубом. Огромная полная белая луна, казавшаяся очень низкой, чётко освещала поляну со скошенной травой и часть колонн усадьбы князя Бладова, видневшейся за деревьями.

На молодом графе Бронском был английский сюртук с длинными полами, узкие прямые брюки и свежая белая шёлковая сорочка. Он в упоении целовал тонкие бледные пальцы изящной, стройной, невысокой княжны Бладовой.

— Я люблю вас, Наталья Николаевна! — страстным, горячим шёпотом проговорил Дмитрий Петрович. — Люблю больше жизни, больше всего на свете!

— Ах, Митенька… — Княжне было очень сладко и хорошо. — И я люблю вас… люблю! Люблю!..

— Так будьте же моей, Наталья Николаевна! Наташа!.. Наташенька! Выходите за меня, Наташенька!! Хочу быть с вами всегда и всё время, хочу быть рядом с вами до гроба!..

— Ах! Не надо о смерти, Митенька…

— Не буду! Не буду, клянусь! — жарко подхватил Бронский. — Будем жить! Будем жить и любить друг друга! Составьте моё счастье, Наташенька, выходите за меня замуж!..

— Я согласна, Митя… — княжна слегка зарделась. — Но вы же понимаете, всё решает папенька…

В полусумраке лунной ночи она казалась ему сказочной принцессой… нет, богиней! Богиня, его прекрасная юная Богиня!

— Вы согласны!! — восторженно воскликнул Дмитрий Петрович. — Какое счастье! Я не верю своим ушам! Вы — согласны!!.

— Тише… моих разбудите…

— Умолкаю! Умолкаю, милая, любимая Наташенька… — молодой граф вновь перешёл на горячий шёпот. — А ваш père… Je sais, je suis sûr qu’il sera d’accord!

— Je le pense aussi…

Несколько минут они сладостно молчали, нежно, трепетно держа друг друга за руки.

— Однако, уже поздно… — наконец промолвила Наталия Николаевна. — И очень свежо… Надо прощаться, Митя.

Она поднялась со скамейки. Бронский тоже вскочил, встал перед ней на одно колено и припал губами к её запястью, тонко пахнувшему духами.

— До завтра, любимый!..

— До сегодня! До сегодня, моя любимая!!

Шурша по траве подолом длинного крепдешинового платья, точёная фигурка молодой княжны скрылась за деревьями.

Может ли такое быть?! Граф Бронский не верил своему счастью. Он был счастлив. Беспредельное чувство счастье переполняло его, как бокал хорошего французского вина. Дмитрий Петрович дошёл до конца парка. Далее начиналось поле, пересекаемое извилистым узким ручейком, с редкими кустами ракиты по берегам. Густо пахло свежескошенной травой. Неумолчно стрекотали кузнечики. Подойдя к ручью, граф расстегнул гульфик и долго, шумно мочился в воду, глядя на большую полную низкую луну.

Хорошо-то как! Господи, как хорошо, и может ли быть лучше?! Он расстегнул сорочку на три пуговицы, закурил вкусную голландскую пахитосу. До его поместья двадцать минут неспешной ходьбы. Но домой ли?.. Ведь такая чудесная ночь!.. Дмитрий Петрович свернул в сторону деревни.

Изба молодой вдовицы Аксиньи Власовой стояла на отшибе. В окне слабо теплилась лучина.

Бронский с силой постучал кулаком в дверь.

— Каво нелёхкая принесла! — раздался внутри недовольный бабий голос.

Дверь приоткрылась.

— А, эт вы, барин… — голос крестьянки помягчел. — Чтой-та на ночь глядя?

— Да ты ж не спишь, как погляжу, — хмыкнул граф.

— Не спицца… вышивала… — Аксинья немного подумала и добавила: — … -с.

Это была молодая здоровая женщина с объёмистой высокой грудью и густыми вьющимися светло-русыми волосами по пояс.

Они прошли в избу.

— Чаю будете? Али квасу?

Дмитрий Петрович обеими ладонями охватил упругие увесистые перси. От крестьянки терпко, но не противно пахло потом.

— После, Аксиньюшка, после… невтерпёж мне…

Когда всё было кончено, и граф на кровати перевалился с неё на спину, Аксинья заложила руки за голову и усмехнулась.

— Ну и оглобля у тебя, барин! Как у коня.

— И нравится тебе моя оглобля? — весело отозвался Бронский.

— А то ж! Каму такое не пондравицца?

Лучина давно погасла. Белый лунный свет через не зашторенное окно хорошо освещал избу. Громоздкий грубо сколоченный стол со стоящим на нём чугуном, деревянная скамья и табурет. Чуть далее русская печь, рядом с ней железный сундук. В углу киот с образами.

— Проголодался я что-то, — Дмитрий Петрович с шумом потёр ладонью об ладонь. — А у тебя, чувствую, щами пахнет. Попотчуешь барина, Аксиньюшка?

МАТЬ

Домой Марина вернулась во втором часу ночи, уставшая, раздражённая и, хотя хмель и выветрился слегка за полтора часа дороги, сильно поддатая.

После развода с интимной жизнью у неё совсем не заладилось: пара никчёмных ебарьков-скорострелов, один из которых даже после двух палок кончал через пять минут; а развелась она полтора года тому назад, прости господи. Марина возлагала на этот вечер большие надежды, в итоге не оправдавшиеся — ни один из свободных мужиков на сегодняшних посиделках ею не заинтересовался, несмотря на щедро раздаваемые авансы и более чем игривое поведение; только зря вся вымылась и выбрилась, да ещё и наштукатурилась, как последняя блядь.

Вследствие неудач на половом фронте Марина подсела на мастурбацию струёй воды — оргазмы получались мощными, интенсивными, а иногда и множественными, но всё-таки это было не то; она подумывала над тем, чтобы купить вибратор.

Вполголоса, досадливо-злобно матерясь, она долго проковырялась со входной дверью — замок давно заедал, а починить было некому. Наконец попала в квартиру. В холодильнике обнаружилась початая бутылка красного чилийского вина — она уж и забыла про неё; налила пол низкого пузатого бокала и закурила тонкую ароматизированную сигарету. Не то чтобы ей очень уж приспичило потрахаться или оргазмировать — но всё-таки обидно, что так сложилось сегодня. 37 лет, совсем не старуха ещё, желания нисколько не угасли; напротив, ей казалось, что теперь больше хочется, чем в молодости.

Марина донага разделась, побросав вещи на пол, и с бокалом в руке прошла в прихожую, к высокому, в человеческий рост, прямоугольному зеркалу. Ну-с, что у нас тут?..

Сиськи обвисшие, да, но тут уж ничего не попишешь — на имплантаты денег, само собой, нет. Из щёлки торчит кусочек половой губы; о вагинопластике и вовсе мечтать нечего — да и не большая беда. Брюшко образовалось, но не критично; уж это-то исправим. Марина втянула живот. В остальном вообще всё cool, для неполного сорокета-то. А одетая и с боевым раскрасом — так и совсем sexy; ещё и замуж выйти можно. Одним духом допила вино. Пожалуй, алкоголя на сегодня достаточно.

Приоткрыла дверь в комнату сына — спит, архаровец. В какой-то момент в её затуманенную спиртным голову пришла шальная, невозможная мысль… А почему бы и нет?.. Парень взрослый. Марина всегда разговаривала с ним на взрослые, иногда интимные темы, без малейшего стеснения или неудобства ходила при нём абсолютно голой… И главное, она никогда, даже во младенчестве, не воспринимала его как своего детёныша. Плохая мать?.. что ж, быть может…

В комнате царила полутемнота, свет уличных фонарей приглушался тёмной тканью штор. Пашка лежал на боку, лицом к стене. Марина юркнула под одеяло и прижалась гладко выбритой промежностью к маленьким, упругим ягодицам сына; влагалище мгновенно увлажнилось. Она погладила правой ладонью его мускулистую грудь, затем рельефный живот — не так давно мальчик увлёкся культуризмом, и результаты уже имелись. Ладонь скользнула ниже, прошлась по пенису, пальцы аккуратно сжали мошонку; орган выпрямился почти сразу. Марина задышала чаще.

Парнишка проснулся.

— Кто здесь?.. — спросонья пролепетал он.

— Свои… — с пьяной хрипотцой отозвалась мать, сжав пальцами одеревеневший уд и начиная двигать кистью.

— Ты чего, мам?.. — испуганно прошептал Паша.

— Чего, чего. Ничего. Невинности сейчас тебя будем лишать.

— Так я уже… не девственник я!

— Ого! Когда успел? И с мамкой не поделился, — сказала Марина с укоризной. — Ну, значит потренируешься.

Отрок перевернулся на спину, окончательно проснувшись.

— Ох, мамаша, да ты бухая в сиську!..

— И ничего не бухая! Так, испила слегонца…

Марина легла на сына, раздвинув ноги и с первого раза насадившись разбухшей вагиной на безупречно эрегированный стерженёк. М-да, вивимахер маловат, — сразу почувствовала она — видать, не вырос ещё до конца.

— Поверить не могу! Щас мамку вы*бу! — с каким-то даже восхищением воскликнул он.

— Так, следите за языком, юноша! — повышенным тоном произнесла мать, энергично двигая тазом, и чуть тише добавила: — Ещё кто кого вы*бет…

Однако Пашка очень подозрительно затих.

— Ты что, слил уже, что ли?.. — спросила Марина, не переставая двигаться.

— Ага…

— Ну бля-я-ять!.

Она продолжала до тех пор, пока членик не размяк совершенно. После этого ловко перевернулась, подложила под поясницу подушку и широко раздвинула ноги, согнув их в коленях:

— Лижи давай, мистер минутка!

— Прям праздник какой-то, — пробормотал Паша, устраиваясь поудобнее. — И тебе потрахушки, и тебе куни…

— Меньше слов, отроче!

— Есть, мэм… — и он приник ртом к набухшим, мокрым половым губам.

— Так, хорошо… активнее языком, интенсивнее… на передней стенке выпуклость есть, если засунешь поглубже… оххх… точка джи называется, это тебе для общего развития… ах…

Несмотря на ничтожный опыт в этой области (если опыт вообще имел место быть), Пашка оказался восхитительным лизуном — интуитивно он выбирал самые нужные и чувствительные местечки и ласкал их именно тем манером, каким Марине хотелось.

Когда сын занялся клитором, она с удивлением поняла, что, вопреки опьянению и усталости, сможет кончить; Марина с силой сжала пальцами свои дряблые груди.

— Да!.. да, сынок, вот так! Немного ещё, и кончу!..

Парнишка поднял голову:

— Мам, у меня стоит опять!

— Нет, нет!. лижи!! Лижи, как лизал!!!

Но Паша резко перегруппировался, поспешно ввёл член во влагалище и эякулировал после третьей фрикции.

Марина грубо, с силой скинула с себя сына и в ярости вскочила на пол:

— Ты издеваешься надо мной, ёб твою мать, а?! — визгливо, в бешенстве выкрикнула она. — Вы, блять, все издеваетесь надо мной, да?! Паскудное кобелиное племя! Козлы и пидорасы, всех возрастов!!! А ты, юноша, — в полумраке она гневно указала перстом на сына, — без карманных денег неделю!..

— Мам, да что я сделал-то?..

— Две, блять, недели!!

Марина выскочила из комнаты, громко хлопнув дверью.

Внезапно обессилев, она рухнула на свою кровать. На работу подниматься уже через три часа.

ТО, ЧЕГО НЕ БЫЛО

Харитон Муракамов

Она была не из тех девушек, за которыми парни бегают табунами. И красавицей в обычном смысле этого слова назвать её было сложно. Откровенно говоря, она была настоящей уродиной. Что не мешало мне любить её. И не мешает любить до сих пор…

Над Москвой лёгкой дымкой витал душистый май. Она стояла, чуть согнувшись и опершись левой рукой о могучий цветущий дуб. Её рваная, грязная, красная мини-юбка была задрана. Она писала и блевала одновременно.

— Е*ать меня ухо!.. — не сдержал я невольного восхищения. Мне всегда нравились неординарные девушки, — хотя, девушкой она была лет тридцать тому назад, не меньше.

Когда она закончила свои дела, мы познакомились. Она была пьяна в сиську и её звали Машей. Редкое, прекрасное русское имя! Маша Блудич — сочетание этих звуков гремит в моих ушах (кстати, у неё были огромные уши, почти как у диснеевского Микки Мауса) мелодичнее, чем баллады группы «Ария».

— Я люблю московские маи, а ты, Маша? — спросил я, чтобы завязать разговор.

Она ответила цветистой и заковыристой матерной филиппикой, при этом оглушительно пукнув. Никогда раньше я не слышал, чтобы так громко пукали! Эта феерическая женщина поразила меня в самое сердце.

— Ты удивительная женщина, Маша, — сказал я ей искренне. — Ни одна женщина во вселенной не пукнет громче, чем ты!

Она подмигнула мне левым, косящим вправо, глазом (правый терялся в фиолетовой синеве фингала) и снова пукнула.

Мы решили пойти куда-нибудь, поболтать, узнать друг друга поближе. Я взял Машу под руку, поскольку она не могла идти сама, и, уходя, краем глаза заметил трёх беременных коз, щиплющих травку невдалеке от дуба. Удивительно! козы в центре Москвы?! Это знак, понял я.

Мы зависли в вонючей и донельзя душной чебуречной, где заказали по две шавухи — Маша предпочитала с майонезом и кетчупом, я — с карри и аджикой. Она выпила три бутылки «Клинского» и одну крепкой «Балтики», а я — две банки обычной и одну ванильной колы. Разговорить Машу мне не удалось, и я лишь узнал, что она наполовину хохлушка, наполовину белоруска.

А потом мы поехали в Капотню, где я жил в полуразвалившейся «хрущёвке», на первом этаже. В палатке рядом с домом мы купили две бутылки палёной водки «Пшеничная грёза», пачку обожаемого Машей «Беломорканала» и отправились ко мне. Едва захлопнув дверь, мы задохнулись в поцелуе (помимо поцелуя я чуть было не задохнулся от морозного Машиного перегара), судорожно раздевая друг друга. Засунув в себя обе бутылки водки (я в очередной раз восхитился ею, но промолчал), Маша взяла мой торчащий, как шестидневный росток бамбука, пенис в рот и почти проглотила его. У неё были (хотя и немного) острые акульи зубы, и в какой-то момент я подумал, что она откусит моего маленького дружка, но всё обошлось. Пробившись рукой сквозь камыши нечеловечески обильной растительности (ещё одна приятная неожиданность), я вынул из неё водку и вошёл сам. Оооооооооо!!! О-о-ооо!! Оо!.. — я словно вошёл в тёплое, топкое лесное болото. Было так мокро, что я сначала даже подумал, что она описалась.

Не выходя из Маши, я кончил двенадцать раз подряд — такого у меня никогда не случалось. Как выяснилось, у неё тоже — она оказалась пассивной лесбиянкой-зоофилкой, и я был её первым мужчиной.

Она закурила папиросу. Только теперь я заметил, что у неё не хватает двух пальцев на левой руке, как у Бориса Ельцина, — но я всегда считал, что маленькие дефекты лишь добавляют женщине сексуального шарма. Как и всё, что Маша делала, курила она своеобразно, выпуская дым из ушей и попы.

— Это очень оригинально, курить «Беломор» и выпускать дым из ушек и попки, — заметил я, сделав глоток «Пшеничной грёзы» из горлышка.

Вместо ответа она выпустила тонкую струйку дыма из своей киски, а я потерял сознание от переизбытка счастья.

Очнувшись и обнаружив, что она выжрала всю водяру, я спросил:

— Ты любишь Сорокина, Маша?

— Ты мудак, Харитон, — просипела она. — Я же не умею читать.

И мы снова занялись любовью. Потом мне пришлось бежать за водкой. И мы опять занимались любовью.

Вот так всё и началось. И, пожалуй, с самого начала я уже знал, чем это закончится — а если и не знал, то предчувствовал какой-то малюсенькой козявкой-извилиной в самой глубине мозга. Это было во мне, это было в Маше — предчувствие конца. Предчувствие того, что будет. Предчувствие того, чего не было…

Маша приходила ко мне с утра, мы занимались любовью и пили «Пшеничную грёзу», портвейн «69» или «Анапу». В перерывах мы слушали мой старенький двухкассетник. Я был консервативен в музыке: слушал Аллу Пугачёву, Софию Ротару, любил ансамбль «Весёлые ребята», группы «Кино» и «Алиса»; Маша предпочитала хард-рок и «Ласковый май» — она принесла кучу кассет. Поначалу меня сильно тошнило, но потихоньку я привык, и даже стал подпевать.

Белые розы, белые розы,

Беззащитны шипы…

Иногда я читал ей вслух Пелевина, Дарью Маринину, Сорокина или Сартра. Маринину Маша не любила, считая её слишком заумной, а вот Сорокина, казалось, могла слушать бесконечно. Один раз мы сходили в «Макдональдс» и заказали невероятное количество двойных чисбургеров с маринованными ананасами. Маша ела их с потрясающей скоростью и громозвучно пукала на весь ресторан, а я хохотал как сумасшедший.

Когда у неё появлялись какие-то дела и она не могла прийти, я, глядя на восходящее солнце, мастурбировал — около двадцати пяти раз. Потом от корки до корки прочитывал свежий «Московский комсомолец», садился в свой старенький красный «Запорожец» и колесил по Подмосковью. Как-то я попал в Чертаново, где встретил коротко стриженного мужика на велосипеде и в больших солнцезащитных очках. Я узнал его — мой коллега.

— Слезь с велосипеда, Витя, — попросил я.

Он слез, и я с силой ударил его ногой по яйцам, зачем-то сказав:

— Мир — иллюзия, Витя.

Он корчился на асфальте, его тёмные очки лежали рядом мёртвой вороной, а я сел в свой «Запор» и умчал в родную Капотню.

Однажды меня занесло в Тверь. Бесцельно побродив по городу, я зашёл в аптеку, где купил (зачем? чёрт знает! ведь я сроду ими не пользовался!) четыре тысячи презервативов. Потом я оказался — уже не помню каким образом — на площади Гагарина. Я стоял и задумчиво глядел на серебристого космонавта со шлемом в руке, смотрящим в светлое несуществующее будущее. Ко мне подошёл одноногий старик-карлик, с лыжной палкой в руке и в шапке-ушанке — что было странно для августа.

— А знаешь ли ты, сынок, что не Гагарин летал в космос? — спросил он хитро.

— А кто же? — удивился я.

Карлик немного помолчал.

— Беременная коза.

Я растерянно перевёл взгляд на памятник, а когда вернул его (взгляд), старика простыл и след. До сих пор не пойму, существовал ли тот дед на самом деле, или привиделся мне. Тем вечером Маша долго ласкала мою грудь (моя грудь была на размер больше её), а я расчёсывал ей волосы в подмышках костяным гребнем с мелкими зубьями. После этого мы занимались любовью в позе краба, в позиции «сто одна торчащая палка» и в позе двух перевозбуждённых кальмаров.

А потом она просто исчезла. Я понял, что не увижу Машу никогда. Пустота поселилась во мне, я даже не мог мастурбировать. Я никак не мог поверить, что не услышу больше ни одного её милого громогласного пука…

Слякотным утром жаркой московской зимы я вышел на улицу за пастеризованной пепси-колой c ароматом дикой вишни. Неожиданно передо мной возник восточного вида маргинал — в джинсах, малиновом пиджаке и белой футболке с логотипом «Нашего Радио» — и занёс надо мной пустую бутылку из-под шампанского «Дом Периньон». Замедленно, как в неснятом фильме Сергея Эйзенштейна, я видел опускающуюся мне на голову бутылку.

«Это ничего, успел подумать я, это так надо».

В последний момент я ярко увидел крошечный необитаемый остров с пальмой посередине; под пальмой стояли три беременных козы и весело подмигивали мне, потрясывая элегантными бородками. И я всё понял. А затем насупила тьма.

КРИНЖ

Эрегированный член Якова был очень длинным, не меньше четверти метра, и очень тонким, и пятидесятитрёхлетнее, трижды рожавшее влагалище Натальи Викторовны не всегда принимало его охотно. Это был совсем не её любимый размер — она всегда предпочитала короткие, не длиннее пятнадцати сантиметров, и толстенькие. Впрочем, за сорокалетнюю половую жизнь Наталья Викторовна испробовала не так уж много членов — 17 или 18 (на двадцатитрёхлетие она напилась до беспамятства, наутро проснулась в постели с голым мужиком, и оба не помнили, был у них секс или нет). Наталья Викторовна трижды выходила замуж, и от каждого супруга у неё осталось по ребёнку.

Первый брак был явной ошибкой. Второй раз она вышла замуж по большой любви, за богатого, статного, красивого молодого мужчину, сколотившего приличное состояние на оргтехнике в баблорубские девяностые. От второго мужа, убитого вначале 2000х, Наталье Викторовне остался миловидный сын, роскошная силиконовая грудь четвёртого размера, трёхкомнатная квартира в центре Москвы и дача в Бутово — остальное отсудила сестра покойного. Третье замужество тоже не задалось — супруг, будучи моложе её на десять лет, в неполный сорокет слёг с инсультом, после чего начисто лишился мужской силы.

В юности, молодости и даже в зрелости Наталья Викторовна была сногсшибательно, пронзительно красива и стройна. После климакса, который настиг её в сорок девять лет, в организме что-то разладилось — появился лишний жирок, выросла жопа, кожа пошла прожилками и пигментными пятнами. Она тяжело и редко оргазмировала и до менопаузы, после же — кончать перестала вообще. Слабое, едва тлеющее желание секса ещё теплилось, и она завела молодого любовника. С Яковом они встречались на бутовской даче раз в неделю, обычно в субботу.

Сегодня юноша был в ударе и эякулировал уже три раза. Голый, с полустоячим пенисом он подошёл к огромному, во всю стену, окну. Наталья Викторовна подтёрлась маленьким полотенцем, надела белый сатиновый пеньюар и легла на кровать, накрывшись по грудь пустым пододеяльником. Поставила на живот квадратную стеклянную пепельницу, закурила тонкую ментоловую сигарету и стала наблюдать за своим юным партнёром, голышом красующимся перед окном. Она уже давно и безуспешно пыталась решить для себя, нравится он ей вообще, или нет. Яков был довольно высок, болезненно худощав, с большим количеством родинок на незагорелой коже; светло-русые вьющиеся волосы до плеч, которые он редко мыл и причёсывал. На её взгляд, юноша был не очень умён и удручающе неначитан.

— Почему ты так любишь вертеться перед окном голышом? — поинтересовалась Наталья Викторовна, глубоко затянувшись, запрокинув голову назад и выпустив густую струю дыма в потолок. — Надеешься, что кто-то тебя увидит?

— А что? — отозвался Яков и повернулся к любовнице. Его член совсем расслабился, и головка болталась почти на уровне колена. — Писюн у меня большой, есть чем похвастаться!

— Он у тебя не большой, а длинный, — заметила Наталья Викторовна.

— Какая разница!.. — сказал Яков слегка обиженно.

— Большая.

— Ну, как скажете.

— Слушай, Яков, мы с тобой трахаемся уже почти полгода, а ты мне до сих пор говоришь «вы». Тебе не кажется это странным?

— Кринжово мне вам тыкать, Наталья Викторовна. Вы мне в матери годитесь.

— Кринжово?.. Что это значит?

— Ну, стыдно… неловко.

— Вот как? — она тщательно затушила тонкий окурок в пепельнице и поставила её на тумбочку. — А трахать тётку, годящуюся тебе в матери, тебе не кринжово? Что там в матери, я тебе скорее в бабки гожусь.

— Ну, с бабкой перебор. Вы моей мамке ровесница. Вам же 53?

— Да.

— Ну во. А мамке 52 недавно исполнилось, — он опять повернулся к окну, смотрящему на пустую улицу, и вильнул бёдрами, на манер стриптизёра.

— Хм, странно, — протянула Наталья Викторовна. — Я почему-то всегда думала, что твоя мать гораздо младше.

Яков заметил кого-то на улице и снова дрыгнул бёдрами, чтобы член закачался. Тётка прошла мимо, не обратив на голого парня никакого внимания. Яков немного расстроился.

— Я, кстати, вас познакомить хотел, — сказал он.

— Кого «нас»?

— Вас с мамой. Как вы на это смотрите, Наталья Викторовна?

— Это зачем ещё?.. — изумилась та.

— Ну как, вы же моя девушка, почему бы и нет?

— 53летняя девушка, ха-ха! — искренне расхохоталась Наталья Викторовна, отчего её могучие перси затрепыхались. — Развеселил старушку, от души!

— А чо?.. — обиделся Яков.

— У нас с тобой развнедельные потрахушки и ничего более. Я намного старше тебя и у меня три ребёнка, если ты забыл, — сказала она. — Вот уж поистине кринжово было бы знакомить меня с твоей матерью, которая младше меня. Что это за слово вообще? Новомодный сленг?

— Кринж? Испанский стыд, когда стыдно за кого-то.

— Испанский какой-то… а обычный русский стыд чем тебя не устраивает?

— Хэзэ, все сейчас так говорят.

— Ну-ка, дай-ка загуглю, — Наталья Викторовна взяла с тумбочки смартфон. — Так… «Чувство стыда за чьи-либо действия. То, что вызывает это чувство». Это что же, тебе за меня стыдно?

— Да нет… так говорится просто!

— Как бы там ни было, знакомство с твоей роднёй в мои планы не входит, — вздохнула Наталья Викторовна. — Это совершенно неуместно и даже глупо, Яша… Яков — всё время нашего знакомства хотела спросить — почему у тебя такое странное имя? Ты еврей?

— Почему странное и почему еврей?.. — не понял он.

— Потому что сейчас так редко кого называют и потому что это иудейское имя, — сказала она. — Так ты еврей? Вроде, совсем не похож.

— Хэзэ. Вроде нет. Не интересовался как-то.

— Ты не знаешь, кто ты по национальности?!.. — изумилась Наталья Викторовна.

— А что такого?

Женщина медленно, потрясённо покачала головой.

— Если вам интересно, могу у мамы спросить.

— Мне интересно? — усмехнулась Наталья Викторовна. — Меня удивляет, что тебе это не интересно.

— Ну, спрошу, — нагой Яков лёг на спину рядом с ней и заложил руки за голову. Лобок и подмышки он не брил ни разу в жизни. Впрочем, как и лицо. — Меня мамка однажды за дрочкой спалила.

— И что?

— И предложила помочь.

— Ты согласился?

— Кто ж от такого отказывается?

— Ты врёшь, наверное? — спросила Наталья Викторовна с сомнением.

— Вру, — хмыкнул Яков.

— Зачем?

— Само как-то получилось, хэзэ,

— А мать у тебя красивая?

— Трудно сказать, она ж моя мама. Раньше вроде ничего была. Так, обыкновенная.

— Я красивее?

— В разы!

— Спасибо… Ещё лет десять тому назад я вообще как фотомодель выглядела. Красивая, стройная… — молвила Наталья Викторовна печально. — Как миг жизнь проходит. Дай сигареты, пожалуйста.

— Вы и сейчас ничего! — Яков передал ей пачку и зажигалку. — И сисяндры у вас зачётные!

— Они искусственные.

— Я знаю. А какая разница? Главное, что красивые.

— Разница есть…

— Кому как, по-моему.

— А я тебе вообще нравлюсь, Яша? — женщина закурила. — Только честно, я не обижусь.

— Что вы, Наталья Викторовна! Нравитесь, конечно! Я же с вами девственность потерял, и я вам очень благодарен! — Яков повернул голову, посмотрел на массивные груди под полупрозрачной тканью пеньюара, и его ужик зашевелился. — Нравятся мне ваши сиськи, Наталья Викторовна, спасу нет!

— Я заметила, — усмехнулась она.

Длинный и тонкий орган стремительно выпрямился.

— Сегодня ты на кураже, Яша, как я погляжу. Четвёртая палка наизготове, — сказала женщина. — Дай пепельницу.

Юноша поставил пепельницу на кровать, перевернулся на бок и ладонью левой руки охватил великолепную грудь немолодой подруги.

— Яш, я больше не хочу сегодня, — сказала она. — Извини, вообще охоты нет.

— Эх, жаль! Я что-то в настроении сегодня!

— Извини. Не совпали мы сегодня в азарте, — Наталья Викторовна сделала глубокую затяжку и ввинтила тонкий окурок в пепельницу. — Вообще знаешь, Яков, наверное, мы видимся в последний раз.

— Это почему?.. — расстроился он.

— Кроме секса нас ничего не связывает. Тридцать пять лет разницы, это не шутки. А секс меня окончательно перестал волновать, сейчас я чётко это осознала. Я не получаю ни малейшего удовольствия.

— Уж ни малейшего?..

— Именно так, Яша. К сожалению.

— Печалька.

— Не такая уж и печалька. Я и в молодости не ахти какая охотница до этого дела была. Так что в моём возрасте это нормально и закономерно.

Длинный юношеский кий не расслаблялся.

— Наталья Викторовна, а может, напоследок всё-таки?.. — с робкой надеждой осведомился Яков. — Последний разочек?

Женщина тяжело и печально вздохнула.

— Ну хорошо. Давай лубрикант.

Наталья Викторовна откинула пододеяльник, задрала до пояса пеньюар и обильно смазала апатичное влагалище…

Яков, грустный и непричёсанный, уехал через час. Вечером Наталья Викторовна выпила две бутылки недорого крымского сухого вина и осталась ночевать на даче.

ДЕВУШКА С ПИТБУЛЕМ

Ариадна привязывает собаку к железным перилам у входа в супермаркет. Пса зовут Софоклом. У него гипертрофированные, огромные яйца и маленький член. Он с пониманием смотрит на хозяйку умными, почти человеческими тёмно-карими глазами и три раза виляет обрубком хвоста.

В магазине Ариадна покупает хлебцы с отрубями, бутылку джина «Гордонс», две литровых пачки ананасового сока и большую упаковку ультратонких презервативов.

Ариадна ещё молода, но свежесть её на исходе. И она это чувствует и понимает. Ей 28 лет. Ни разу не была замужем. Детей нет. В 19 лет сделала аборт. В детстве и юности как любитель занималась несколькими видами спорта, но профессионалом так и не стала. Пару лет работала фитнесс-тренером. На данный момент девушка позиционирует себя как «фитоняшку», регулярно выкладывает фото в инстаграм и пользуется определённым успехом в некоторых интернет­-сообществах. Съёмки в малобюджетных клипах и рекламе, изредка подработка «эскортом» позволяют ей жить относительно безбедно — на джин и хлебцы хватает.

Дома Ариадна ставит в холодильник сок, убирает джин в морозилку. Насыпает в металлическую миску сухой корм Софоклу. Натягивает спортивные шорты и топ из тонкой ткани от «Кевина Кляйна». Грудь у неё небольшая, но высокая и упругая, с маленькими светло-коричневыми сосцами. Резинкой стягивает сзади в пучок прямые тонкие тёмно-русые волосы.

Одна из трёх комнат её квартиры оборудована под спортзал: разборная штага и гантели, турник, брусья, громоздкий многофункциональный тренажёр, шведская стенка и даже гимнастические кольца. Здесь часто проходят её фотосессии.

Сегодня у «фитоняшки» по плану проработка ног и ягодиц. Растяжка, приседания со штангой, выпады с гантелями, становая тяга, работа на тренажёре. В заключение тренировки: три подхода отжиманий на брусьях с ногами «в уголке» — для общего тонуса. Полтора часа изнурительного, кропотливого труда. Мышцы ног приятно, томно ноют.

Пропотевшие топ и шорты отправляются в корзину для грязного белья. Ариадна идёт в душ. Три раза моет голову: шампунем, кондиционером и бальзамом. С зачёсанными назад влажными волосами, обнажённая проходит на кухню. Она вся проэпилирована. Нежная светлая кожа два раза в месяц подвергается профессиональным спа-процедурам.

Ариадна делает себе «джинанас»: треть высокого барного стакана «Гордонса», три больших кубика льда и ананасовый сок до краёв. Осторожно размешивает мутно-жёлтый коктейль десертной ложечкой с длинной ручкой. Делает несколько глотков. Вкусняшка! Ну что, все дела на сегодня сделаны, можно позвонить Филу. Филипп — её бой-френд, посредственный фотограф, метросексуал и зануда, младше её на три года. Взгляд Ариадны останавливается на Софокле — он лежит у холодильника, в полудрёме положив тяжёлую морду на передние лапы. Ариадна в задумчивости делает долгий глоток из бокала. А к чёрту метросека Фила вместе с гондонами!..

Она идёт в спальню, пёс следует за ней. Он всегда чувствует такие моменты. Мускулистая девушка ложится спиной на широкую тахту, Софокл садится рядом на пол и выжидающе смотрит на хозяйку, склонив голову на бок. Ариадна подкладывает под поясницу высокую холлофайберовую подушку и расставляет ноги пошире. «Джинанас» приятной дымкой притуманил мозг.

Член питбуля уже совсем не кажется маленьким. Как среднестатистический эрегированный человеческий пенис. Ариадна смотрит на торчащий прибор верного пса, и её влагалище увлажняется. Она стучит ладонью рядом с собой, и Софокл с готовностью, в мгновение ока оказывается меж разведённых ног хозяйки. Он собирается овладеть ею.

— Нельзя! Фу!.. — строго произносит Ариадна. — Лизать!

Пёс послушно отстраняется и подносит морду к промежности хозяйки.

Когда Ариадна попробовала с собакой впервые, она была довольно сильно пьяна, но в полной памяти, и, как говорится, здравом рассудке. Желание тогда накатило со страшной силой, а мастурбировать почему-то не хотелось совершенно. Всё получилось как-то само собой, и пёс оказался не хуже иного мужчины. Извращение? Что ж, пускай. Но бывают извраты и похуже…

Длинный широкий язык Софокла проворно скользит по набухшим половым губам. Несравненно! Ариадна направляет рукой его морду так, чтобы большой скользкий мокрый нос тёрся о клитор. О! Ооо!.. Ни один мужик так не сможет!! Спина прогибается, мышцы пресса напрягаются и бугрятся, оргазм неотвратимо надвигается. Когда собачий язык лишь касается клитора, девушка кончает, шумно выдохнув через нос, и бессильно обмякает.

Питбуль поднимает морду и облизывается. Ну что ж, теперь и пёсика можно порадовать.

— Можно… — шепчет Ариадна и приподнимает таз.

Софокл уже привык к подобной очерёдности. Он забирается на хозяйку и через минуту осеменяет её, глухо, негромко зарычав.

Ариадна вновь идёт в ванную. Тщательно, несколько раз подмывается с гелем для интимной гигиены. На мокрое тело надевает белоснежный шёлковый пеньюар с затейливыми кружевами на груди.

На кухне Софокл жадно лакает воду из миски. Она даёт ему восковую косточку, его любимое лакомство. Заслужил! Чешет пса между ушами. Выливает из стакана в раковину остатки напитка и замешивает новую порцию «джинанаса». На этот раз джина и льда побольше.

Всё-таки, собаки лучше людей. Уж точно лучше мужиков, по крайней мере.

Ариадна салютует псу бокалом и делает глоток.

Будь здоров, Софокл!..

КАЛЛИОПА

Она лежала на тахте у стены, накрытая одеялом по грудь. Тахта очень широкая, низкая, дорогая — далеко не икеевская вещь.

— Ах, Калочка, совсем ты меня не любишь, совсем… — печально молвил Максим. Он был абсолютно гол. Среднего роста, брюшко, сутуловат — от чего живот казался ещё больше. Совсем небольшой, тонкий, какой-то кривоватый пенис, робко полуэрегированный, нелепо торчащий из буйной смоляной растительности.

Каллиопа молчала, безразлично глядя огромными густо-синими глазами в натяжной потолок с изображением ночного звёздного неба. Роскошные длинные пышные вьющиеся светло-русые волосы рассыпаны по подушке.

— Может, это из-за того, что я очень волосат? — Максим взял с полки фиолетовую стеклянную баночку с лубрикантом, отвинтил крышку. — Так я побриться весь могу. Или даже эпиляцию сделать — мне для тебя ничего не жалко. Хочешь? — Он погрузил средний и указательный пальцы в густой желеобразный розовый гель. — А меня ты хотя бы хочешь? А? Хочешь своего папочку?

Максим выключил свет, и комната погрузилась в сумрак. Он залез под одеяло, лёг на бок. Провёл нагеленными пальцами по гладкой вагине, ввёл их внутрь — Каллиопа даже не пошевелилась. Засунул пальцы глубже, подвигал ими.

— Нравится так? Нравится?..

Молчание.

— Ведь не может не нравиться… — он активнее зашевелил пальцами, и эрекция немного усилилась. Стиснул член влажными пальцами, смазал головку. Не откидывая одеяла, залез на Каллиопу; мягко вошёл в неё.

— Папочку нужно любить, хотя бы немножко… Папочка много работает, ему нужны нежность и ласка… — начав двигаться, Максим почувствовал, что долго не продержится. Остановился, задержал дыхание. А хотелось бы подольше… — И папочка заработает ещё больше денюжек для нас… — Осторожно возобновил фрикции. Нет, даже двух минут не выдержит. Ну и чёрт с ним!

Максим крепко сжал большие безупречно правильные груди с малюсенькими бледно-розовыми сосцами и скудно, скупо, пресно извергся в съёмное силиконовое влагалище. Затих.

— Хорошо тебе было, Калочка? А?..

В ответ — опять тишина. Не удивительно — надо было брать с голосовым чипом… и подогревом. Однако, когда он покупал Каллиопу, эти технологии были ещё весьма неразвиты. Ладно, деньжат подкопит, новую купит… хотя нет, привык он к ней. Как жена — и даже ближе. Она круглые сутки лежит на тахте у стеночки; на праздники, впрочем, Максим иногда одевает её и сажает с собой за обеденный стол в гостиной. Милая Калочка…

Рост 140 см, вес 26,5 кг. Бюст: 89 см. Талия: 46 см. Бёдра: 74 см. Длина стопы 21 см. Алюминиевый скелет — конечности сгибаются практически под любым углом. Материал: термопластичный эластомер (ТПЕ или ТПЭ). Орал (13 см, съёмный язык), вагина (16 см, съёмная), анал (15 см) — высококачественный медицинский силикон. Силикон более мягок и реалистичен, более износостоек, менее влагопроницаем и проще очищается.

Максим в изнеможении откинулся на спину. Надо бы кольпочку прочистить… недаром же рекомендуется после каждого акта… Нет, слишком устал. Утром. Несколько часов потерпит.

Уже через минуту он провалился в глубокий сон.

МОЛОДОСТЬ

Заиграю, заиграю сама да заплачу,

Свою прежнюю молодость а я вспоминаю…

Из колонок CD-проигрывателя щемяще-тоскливо льётся заунывный старушечий голос в современной аранжировке, и Анна Ильинична Ивлева делает звук погромче. Она покачивается в такт мелодии, смежив веки. Хмель медленно и блаженно начинает накрывать её сознание. Ей хорошо. И песня хорошая — печальная, но душевная. Бередит душу — по-хорошему бередит.

Вспоминаю, как ушла молодость — она не сказала,

Не сказала, а пришла же старость — она да не спросила…

Ах, молодость, молодость — самое ценное, что есть в жизни! Единственное, что есть в ней ценного. Мудрость, знания, опыт — говно всё это, никому не нужное! Здоровье, свежесть восприятия, чудеса первых открытий, наслаждение от плотских утех — а потом… потом убогое прозябание в ожидании смерти.

Жизнь Анна Ильинична прожила насыщенную и бурную. Пока была возможность, горела как комета. Пять раз замужем, любовникам счёт потеряла. Любила она мужиков, ох как любила!.. А сейчас ей 81 год.

Заиграю, заиграю сама да заплачу, а вспоминаю,

Вспоминаю, как ушла молодость — она молодая….

Ивлева смотрит на полупустую бутылку водки — теперь только это удовольствие и осталось. Наполняет стопку до краёв. Откручивает трек назад и включает ту же песню. Ну, за молодость! Выдыхает в сторону и осушает рюмку. Закусывает кружочком малосольного огурца.

Она сидит за «икеевским» столом на кухне. Как дочь с зятем к ней переехали, всю квартиру (свою сдавать стали, жлобы!) засрали этой «икеевской» дрянью — начиная шкафами и кончая вилками. И далась им только эта быдляцкая «Икея»! Свою комнату, однако, отстояла — тут всё советское, 60—70х годов прошлого века — и пошли бы вы на маленький чухонский х*й!

Выпивает ещё одну рюмку. Во-о-о! Теперь почти совсем хорошо! Эх, теперь поебстись бы! Или пососать, на худой конец, хе-хе… Прибавив громкости, опять слушает «Молодость».

Последний раз она была с мужиком одиннадцать лет тому назад. Подцепила в семьдесят лет душку-геронтофила, свезло старушке! Тогда ещё одна жила, без родственников — подпоила слегонца — и вперёд!

В последнее время Анна Ильинична подсела (обожает она эти новомодные словечки!) на жёсткую порнуху. Особенно её заводит МЖМ-порево. Дверь в комнату на ключ закрыла, блютуз-наушники включила, на разложенном диванчике разлеглась — и да здравствуют толстые бритые жилистые елдаки! Но кончить не может, хоть тресни!.. Клитор (в 60 лет узнала, как эта бородавочка называется!) омертвел, практически ничего не чувствует, смазка не выделяется. Пробовала огурцом и морковью (в гондоне) с вазелином — тоже как мёртвому припарка. С покупкой презервативов тогда забавно вышло — купила бабуська в «Дикси» две бутылки зелёной «Мороши», пачку «Пэлл-Мэлла» и упаковку ребристого «Дюрекса» с ароматом банана. Кассирша слегка покраснела и искоса взглянула на покупательницу чуть ли не с восхищением.

Одно время Ивлева подумывала купить вибратор — даже модель подходящую нашла в инете — но больно уж дорого, и, пожалуй, бесполезно. Тем не менее, просмотр порнографии доставляет ей удовольствие — будоражит остывшую кровь.

Анна Ильинична тянется за бутылкой. Нет, надо охолонуть. Срубит. Берёт пачку красного «Пэлл-Мэлла» с картинкой и надписью «Рак горла». Ну конечно, 60 лет по полторы пачки в день — и ничего. Она усмехается и закуривает.

Нетвёрдым шагом идёт в ванную комнату. Смотрится в зеркало. Эх-хе-хе… Жаба старая. Кожа дряблая, с пигментными пятнами, изъедена глубокими морщинами. А ведь ещё недавно, казалось бы, красавицей была! Ивлева обильно красит помадой губы и подводит глаза. Не многим лучше, на дряхлую шлюху похожа… Да и хер бы с ним! Надо накатить ещё. Она возвращается к столу.

Слышен звук открывающейся входной двери, и через минуту на пороге кухни появляется Сергей, зять. Невысокого роста, худой, какого-то болезненного вида, невзрачный мужичонка 37 лет, менеджер низшего звена.

— У-у, Анна Ильинична, — раздражённо тянет он. — Опять накушались?

— Обижаешь, зятёк, только начала! — весело отзывается та. — Присоединяйся! И покормлю как раз. Картошечку только с котлетками подогрею.

Сергей моет руки, переодевается в домашние спортивные штаны и серую футболку и садится на высокий «икеевский» стул в некотором отдалении от тёщи. Та ставит перед ним тарелку с разогретым в микроволновке ужином и стопку.

— Я пить не буду, — говорит зять.

— Не уважаешь старушку? — Ивлева наливает ему водки. — Не хорошо!

— Не хочу! — упрямо мотает головой Сергей.

— Да хорош кобениться! Для аппетиту!

Слабохарактерный зять не выдерживает напора тёщи и нерешительно поднимает рюмку.

— Ну во, а то не буду, не хочу! — довольно тараторит Ивлева. — За молодость!

Чокаются; зять глотает водку, кривится, кашляет. Накидывается на варёную картошку.

— Не кипишуй, зятёк, вторая лучше пойдёт! — Анна Ильинична сжимает фильтр незажженной сигареты густо накрашенными губами.

— Не курите при мне, просил же не раз!

— Я у себя дома, не забывай, — жёстко произносит тёща. — Не нравится — съезжайте к ебеням, тоже не раз говорила! — Она прикуривает и как ни в чём не бывало переходит на прежний беспечно-весёлый тон. — Жить надо, Серёга, жить, пока молод! Твоя-то молодость уже на исходе, одумайся! А ты не пьёшь, не куришь… Ленка-то хоть даёт тебе? А то что-то не слышно вас совсем.

— На весь подъезд орать, что ли… — тихо мямлит зять.

— На весь может и не надо, а чтоб этаж слышал — не зазорно было бы. А любовница есть у тебя?

— Не ваше дело, Анна Ильинична.

— Не моё, не спорю. Тем не менее уверена, что нет у тебя любушки. А зря! У меня в твои годы знаешь, сколько у меня мужиков было? До мозоли натирала.

— Вы уже неоднократно рассказывали об этом, — зять краснеет. — И по-моему, гордиться тут совсем нечем.

— Это, дорогой зятёк, с какой стороны посмотреть!

Бутылка закончилась, Ивлева достаёт из морозилки другую.

— Вот ты скольких баб за свою жизнь поимел?

— Не ваше дело…

— Не больше трёх, руку на отсечение даю! И вот тут-то мужику уж точно гордиться нечем!

После четвёртой порции спиртного субтильного зятя совершенно развозит, закалённая же тёща лишь ловит кураж. Она подвигается на сиденье поближе к захмелевшему зятьку и неожиданно для самой себя кладёт ладонь ему на пах. Сергей испуганно вздрагивает:

— Вы что, Анна Ильинична?.. Вы с ума сошли…

Проворно шевелящиеся длинные подагрические пальцы ощущают набухающую плоть и начинают двигаться ещё активнее.

— Вы с ума сошли… — с придыханием шепчет Сергей, не делая, впрочем, попыток прервать эти извращённые домогательства. — Вы с ума сошли…

— Нравится, кобеляра?.. Нравится? — самодовольно произносит 81-летняя тёща. — Так сколько баб у тебя было, признавайся?

— Три… три и было, вы угадали… включая дочь вашу…

Член под старческой узловатой ладонью выпрямляется окончательно, и Ивлева высвобождает его из штанов. Старушка разочарована: совсем маленький. Маленький и тонкий. Хотя, на безрыбье-то…

Опьянение стёрло все возможные рамки приличия; она садится на пол на корточки и берёт в рот венскую сосисочку зятя.

— Вы с ума сошли… — вновь начинает причитать тот. — Ох… ох… с ума… оххх…

В самый разгар фелляции Анна Ильинична к великому своему изумлению ощущает, что влагалище увлажнилось; не как бывалочи, конечно, но… Нельзя упускать такую возможность.

С проворностью школьницы она стягивает с себя трусы (бледно-голубые слипы с мордашкой Микки Мауса, в «Фикспрайсе» купила) и, расставив ноги, садится на зятя, лицом к нему, насаживаясь на торчащий отросток, худосочный, как у мальчика, но твёрдый, как стальной стержень.

Сергей уже не пытается ничего говорить и лишь тяжело, натужно дышит через нос; его мутно-серые глаза закрыты. Ивлевой не очень-то хочется смотреть на его невнятные черты, она тоже смыкает веки и начинает двигаться. Смазки выделилось больше, чем показалось в начале.

Хорошо, что она не разжирела — двигаться было бы гораздо труднее — она наращивает темп; Ивлевой кажется, что вагина обрела прежнюю чувствительность. Малахольный зять словно просыпается — приподнимает таз в такт её движениям, крепко охватывает за талию и при каждой фрикции тянет тёщу на себя. Кончает он очень долго и мощно — будто год не трахался — с грудным, тяжёлым, даже страшным стоном.

— Слезайте, Анна Ильинична, Лена с минуты на минуту придёт, — в изнеможении, едва слышно говорит Сергей. — Я вздремну пойду…

Оставшись на кухне одна, Ивлева подбирает с пола и надевает трусы. Закуривает и с великим наслаждением затягивается. Наливает водку.

Ей необычайно хорошо и покойно.

Она почти счастлива.

Почти как в молодости.

Нажимает на проигрывателе кнопку воспроизведения и включает звук на максимум.

Заиграю, заиграю сама да заплачу,

Свою прежнюю молодость а я вспоминаю…

Берёт рюмку и выдыхает в сторону.

За молодость!..

ВСТРЕЧА

В совсем недавно открывшийся, непритязательный ресторанчик на окраине Москвы поздним утром вошёл мужчина средних лет, в светлых хлопковых брюках и белой рубашке навыпуск, расстёгнутой до солнечного сплетения и с закатанными по локоть рукавами. На улице стояла невыносимая, тяжёлая жара, в помещении же царила блаженная прохлада — работал кондиционер.

Юрий Сталов вытер предплечьем пот со лба и, прищурив глаза, осмотрелся. Кабак как кабак, ничего особенного — на дизайнере владелец не разорился. В укромном уголке за столом тихо беседовала немолодая пара, на улице, под навесом, сидела девушка с книжкой — более посетителей не было.

Юрий подошёл к барной стойке.

— Что-то не густо народу у вас, — обратился он к бармену, молодому человеку с маленькими глазками и длинной тонкой шеей, на которой было вытатуировано: «I fuck the world». По внешности создавалось обратное впечатление: мир поимел его, причём ещё во время зачатия.

— Дак ток-ток открылись, вот и нет никого, — лениво ответил юноша. — И утро, к тому же.

— Вы*бал мир и работаешь официантом? — с усмешкой осведомился Сталов, прочитав наколотую надпись.

— Я не официант, я бармен.

— О, простите, пожалуйста! Это в корне меняет дело! — ёрнически воскликнул Юрий. — Сделайте мне тогда, господин бармен, холодного чёрного чаю со льдом и лимоном.

— Нет у нас такого.

— То есть?!

— То есть у нас в меню нет такого напитка.

— Завари чаю, добавь дольку лимона и лёд — делов-то!

— Не подают у нас такого.

— Хорошо, неси «нэсти» или «липтон» тогда.

— Этого тоже нету. Кока, пепси, фанта, меринда, «маунтин-дью» есть. Морс.

— Ну и шарага!.. — восхитился Сталов. — Не удивительно, что у вас нет никого. Ладно, давай пиво.

— Какое?

— Фирменное есть?

— Нет, это не пивной ресторан.

— Светлое и холодное, на твой выбор, — сказал Юрий. — Разливное.

Он расплатился и с кружкой вышел на воздух, под тенты.

— Присяду, не возражаешь? — спросил он у девушки. Рядом с ней на столе стояла большая широкая светло-коричневая чашка с капуччино, пачка сигарет в жёлтом пластиковом футляре с логотипом «Кэмэла» и вместительная стеклянная пепельница с тремя окурками.

Барышня оторвала взгляд от книги, смерила подошедшего критическим взглядом и произнесла недовольным тоном:

— Не хотелось бы.

— У, какая бука!..

Девица не приглянулась Сталову совершенно — мрачная, не накрашенная и вообще не его тип, хоть и блондинка. Курит, к тому же, а он сам давно бросил и терпеть не мог курящих женщин. И, тем не менее, подсел к ней.

— Что штудируем? — Юрий наклонил голову, чтобы увидеть обложку. — Hmm, du dämlicher Arschloch Rabbi Freud, wunderbar! И как, нравится?

— Не особо.

— Зачем читаешь тогда?

— По учёбе, — сухо ответила девушка после паузы.

— И где учишься?

Она нарочито устало вздохнула:

— Психфак.

— Это «психиатрический» или «психологический»?

— Второе. Слушайте, вам заняться больше нечем?

— Если честно, абсолютно нечем, — Сталов сделал глоток пива. — Даже пиво в этой харчевне отстойное, — пробормотал он, поморщившись, и отодвинул от себя кружку. — Ты всегда так неприветлива с мужчинами?

— А вы всегда клеите тёлочек в два раза моложе себя?

— Фу, какой вульгарный сленг, мадмуазель! «Клеите», «тёлочек». Какой там клей, ты мне не понравилась даже — так я, побеседовать.

— Не понравилась?.. — она вскинула брови и в первый раз внимательно посмотрела на бесцеремонного мужчину. — Да вы, мсье, оригинал.

— Есть немного.

— Да не немного, с избытком. На черта подсаживаться к непонравившейся тёлке, которая явно этого не одобряет, и начинать выносить ей мозг?

— Это чем же я тебя так сильно напряг, скажи на милость? — после долгой паузы молвил Сталов ледяным тоном. — А знаешь что? Пошла ты в п*зду!

Он встал со стула, ловко перепрыгнул через оградку и ушёл восвояси.

НА ТРОИХ

Они дружили с первого класса. Две совершенно разные девочки — и внешне, и по характеру. Высокая и маленькая, шатенка и блондинка, флегматик и сангвиник.

Жили в одном подъезде. Вместе ходили в школу. Частенько делали вместе уроки. Почти одновременно, с разницей в пару месяцев, лишились девственности — обе с мужчинами гораздо старше себя. После школы сразу поступили в институты: одна избрала ниву экономики, другая решила посвятить себя искусствоведению.

К двадцати пяти годам Вероника превратилась в высокую красавицу с длинными тёмно-русыми волосами, с роскошной большой крепкой грудью и прекрасной фигурой. Марина — миниатюрная блондинка, не столь, как подруга, красивая, но эффектная, что называется, с изюминкой.

В первый раз они устроили групповой секс, когда учились на первом курсе. Вероника пригласила в гости двух своих однокашников, изрядно выпили, и всё получилось само собой. Понравилось всем, и на утро они повторили ночные подвиги.

Два или, когда удавалось, три раза в год Марина с Вероникой ездили на недельку-другую на отдых — обычно в Турцию или Египет, а однажды даже выбрались в Таиланд. На курортах они всенепременно устраивали групповые игрища — с одним или двумя партнёрами (секс впятером, испробованный два раза, казался им извращением).

* * *

Сгущались душные антальские сумерки. Подруги, вызывающе намакияженные, сидели у бассейна отеля, лениво беседуя за ром-колой и одновременно оценивая пребывающих рядом мужиков и прикидывая, одни ли те прилетели на отдых.

Мимо прошёл, с двумя стаканами пива, которые он держал в лопатообразной ладони, рослый молодой мужчина лет тридцати с небольшим, голый по пояс, с невероятно мускулистым телом. В зубах у него была гнутая трубка, покрытая чёрным матовым лаком.

Он смерил девушек долгим внимательным взглядом; пройдя несколько шагов, остановился и вернулся. Подруги победоносно переглянулись: на ловца и зверь бежит. Да ещё какой зверь!..

Свободной рукой он вынул трубку изо рта и глубоким баритоном произнёс:

— Барышни, вы поразили меня в самое сердце!.. — он ослепительно улыбнулся. — Не позволите ли присесть к вам?

— Сделайте милость! — игриво проворковала худенькая белокурая Марина.

— Я точно не помешаю? — мужчина вопросительно посмотрел на Веронику.

— Какой обходительный, — усмехнулась та, разглядывая нового знакомого: крупные, располагающие черты лица, синие глаза, соломенные волосы и небольшая, но окладистая борода, чуть темнее волос; руки, грудь и пресс раскачаны неимоверно. — Приземляйся уже.

Он поставил стаканы на стол, пододвинул стул и присел.

— Ну, прекрасные девы, давайте знакомиться, — выпустил густой клуб невероятно ароматного, сладковато-фруктового дыма. — Я Велизар.

— Как необычно зовут нашего прекрасного принца! — прожурчала бойкая блондинка.

— Никогда даже не слышала такого имени, — заметила Ника.

— Это славянское имя. Весьма популярно в Болгарии. У меня дед по материнской линии оттуда, вот меня и назвали.

— Очень приятно-с. Я Марина.

— Вероника.

Они чокнулись и отпили из стаканов.

— А нет ли у принца соратника, пусть не столь прекрасного? — осведомилась Марина.

— Только час тому назад вселился и друзьями пока не обзавёлся.

— Ты прилетел один?

— Да. Собственно, я не развлекаться сюда приехал… хотя и за этим тоже. Вдохновения ищу.

— Ты писатель? — подала голос Вероника.

— Художник.

— Пейзажи здесь не больно живописные, — сказала Марина. — Если только море рисовать… или писать, как там у вас.

— Я не пейзажист и тем более не маринист.

— Голых баб малюешь? — хихикнула словоохотливая блондиночка. — Можем тебе попозировать.

— Воспользуюсь предложением, всенепременно! — белозубо улыбнулся Велизар, пыхнув трубкой. — С вас можно написать что-нибудь сапфическое.

— Сразу предупрежу, во избежание дальнейших недоразумений — мы не лесбиянки и даже не бисексуалки. Чистые натуралки.

— Какие ж тут могут быть недоразумения! Я не гомофоб, и вообще это не моё дело, — авантажный мужчина задумался, пустив в стол струю дыма. — А из вас получилась бы хорошая парочка — вы как мальчик и девочка.

— Фу какой! — Марина шутливо надула ярко накрашенные губки.

— Да я ж в хорошем смысле!.. — весело рассмеялся Велизар.

За беседой он внимательно, профессионально рассматривал лица новых знакомиц. Говорливая Марина — коротко стриженная на затылке и с длинной чёлкой блондинка, светло-серые глаза с хитрецой, чуть курносый маленький носик. Вероника — красавица с длинными густыми вьющимися каштановыми волосами, кареглазая, идеально правильные черты лица — как сейчас выражаются, модельная внешность. Обе густо, агрессивно накрашены.

Велизару больше понравилась худощавая блондиночка, и, если бы у него была возможность выбора, с кем заняться сексом, он не раздумывая остановился бы на Марине.

— И чем зарабатываешь на хлеб насущный и на вояжи в Турцию, Веласкес? Картины продаёшь?

— Только в розовых мечтах. Бывает, конечно, и продаю по случаю, и на заказ пишу. Но большей частью кабаки оформляю. А в свободное время творю для вечности… вам не обновить?

— Сделай милость. Рома побольше, коки поменьше, — сказала Марина. — Льда не жалеть.

Когда художник ушёл по направлению к бару, она обратилась к подруге:

— И как тебе улов?

— Роскошный экземпляр. За всё время не припомню такого. Надеюсь, его талант любовника конгениален его внешности.

— Согласна, реликтовый самец. Придётся, только, в лобовую атаку идти — больно он правильный, мнится мне. Ещё вдруг откажется.

— Это вряд ли. Не в этот раз.

— К нам, наверное, пойдём?

— Конечно.

Вернулся Велизар.

— Всё как просили — глыба льда, море рома.

— Спасибочки, принц, — Марина помешала трубочкой лёд в коктейле и закурила тонкую сигаретку. — Как насчёт поразвлечься сегодня вечером?

— В смысле?

— В эротическом.

— Хм… — художник озадаченно запыхтел трубкой. — В стрип-клуб сходить, что ли?

— Не совсем. Точнее, совсем не в клуб, — сказала Марина. — Традиция у нас такая, на отдыхе… ну, и не только на отдыхе… мутить групповушки. — Она усмехнулась. — Чтоб никому обидно не было. Так что? Вздрючишь двух принцесс одновременно?

— Как-то вы сразу с места в карьер, — Велизар сделал глоток пива.

— Да ладно тебе. Чего яйца друг другу крутить?.. А потом и познакомимся поближе.

— Я сразу как вас увидел, понял, что девушки вы необычные. Но чтобы настолько… даже не знаю, я не практиковал подобного никогда. Как это — втроём?

— Порнуху не смотрел, что ли, никогда?

— Нет.

— Да ладно! Врёшь! — изумилась Марина. — Ну, тогда будем импровизировать.

— Что ж, я согласен. Кто бы отказал таким прелестным феминам?

— Бывало и такое.

— Хм…

— Кончать ток в меня, в Нику ни-ни, — сказала блондинка. — Напомните, кстати, потом таблеточку хряпнуть.

В номере подруги торопливо разоблачились донага. У Вероники была выбрита только неглубокая зона бикини, на лобке же курчавые русые волосы лишь слегка подстрижены; у Марины проэпилирована вся промежность.

Марина стянула с художника шорты, под которыми не оказалось нижнего белья; член уже стоял. Она села на корточки.

— О, мой любимый размер, — хмыкнула она, — маленький и толстенький!..

— Не такой уж и маленький… семнадцать сантиметров.

— Не придирайся, говорю ж — любимый, — Марина прошлась языком по фаллосу, от основания до головки. — Экой ты, Веласкес, бороду носишь, а яйца бреешь!..

— Делаю там стрижку, скорее… борода тоже пострижена… — Велизар охватил пальцами большие увесистые высокие груди стоявшей рядом Вероники. — И как мне вас ублажать обеих?..

— По очереди, — скупо уронила Ника.

Марина заглотила уд почти полностью, насколько было возможно. Потом уложила художника на кровать на спину, забралась на него сверху и быстро, в считанные минуты, два раза кончила.

Пока Велизар занимался её велегрудой компаньонкой, она достала из холодильника банку пепси и отошла к большому открытому окну покурить. Повернув кресло к кровати, расслабленно откинулась на спинку и, широко расставив бёдра, стала поглаживать клитор средним и указательным пальцами левой руки, наблюдая за совокупляющимися.

Художник живописно, энергично охаживал подругу в миссионерской позиции, оперевшись на вытянутые руки и почти вертикально выгнув бугрящуюся мышцами спину. Марина почувствовала, что вот-вот оргазмирует снова и перестала гладить себя. Сделала изрядный глоток газировки.

— Раком давай, кончить попробую… — тихо проговорила Вероника.

Однако оргазм затянулся. Марина закурила новую сигарету и вновь принялась за клитор.

— Верк, ты опять сегодня некончалкина, что ли?! — потеряла она, наконец, терпение.

— Похоже на то…

— Так место освобождай, ё-моё!

Марина, вне зависимости от настроения и ситуации, всегда оргазмировала часто, быстро и охотно, и сегодняшний вечер не стал исключением. Облегчился и Велизар — очень громко и эмоционально.

— Что-то совсем неромантично сегодня вышло, пресно, что ли, — вопреки обыкновению безрадостно констатировала Марина, когда художник отправился в душевую. — Хоть и партнёр лучше не пожелаешь…

— Ага. А я ещё и не кончила, — молвила Вероника. — Выпила, что ли, лишнего.

— Я всегда говорила, что вчетвером веселее. Все заняты, никто не простаивает.

— Да ну, всё от настроения зависит. Но сегодня да, уныло как-то получилось.

— Предлагаю напиться с горя! — азартно воскликнула блондинка. — Время-то детское.

— Поддерживаю, — вяло отозвалась Ника, мельком подумав, что через полчаса можно было бы повторить групповые подвиги.

Вернулся художник, препоясанный широким белым полотенцем.

— Веласкес, а ты правда ни одного порнофильма не смотрел? — спросила Марина.

— Правда. Не вижу в этом необходимости.

— Мужик!.. А я бы из одного любопытства глянула бы. Ох ё, противозачаточные-то! Просила ж напомнить!..

После того как она приняла таблетку, спустились вниз, к бассейнам. К рассвету все трое укушались вдрызг.

БЛЯДИН СЫН

С самого раннего детства Анастасия проявляла самый живой, жгучий интерес ко всему, связанному с… <…> Родила рано. Анастасия никогда не работала. Сначала деньгами помогали родители, потом, когда они умерли (так странно — в один год), стала жить за счёт постоянных любовников.

Никиту воспитывали дедушка с бабушкой, он жил у них, называл папой и мамой, и с биологической матерью виделся крайне редко. После их смерти — он учился в восьмом классе — переехал к Анастасии. В этом году Никита собирался поступать в институт, на филологический. Он вырос приятным, общительным, вежливым и умным юношей. Хорошо учился, чрезвычайно много читал, по большей части русскую классику, с удовольствием занимался спортом. Образ жизни матери шокировал его.

У Анастасии было трое постоянных клиентов (как Никита называл её мужиков про себя). Чаще всего приезжал низкорослый, лысоватый армянин Вазген, владелец небольшого кабака. Он был чудовищно волосат, с огромным брюхом и по-русски говорил с ужасным акцентом, скорее грузинским, нежели армянским. Курить на кухню и ванную Вазген выходил абсолютно голым, нимало не стесняясь Никиты и демонстрируя ему здоровенный толстый обрезанный фаллос с объёмистой шарообразной багрово-фиолетовой залупой, всегда эрегированный или полустоячий.

— Эх, братан, мамка у тибя — агон просто! Чыстый агон! — любил армянин говорить Никите.

Однажды Никита, голый по пояс, жарил на газовой плите картошку. На кухню вошёл Вазген и, закуривая тонкую сигарету, оценил атлетическое телосложение юноши — полуэрегированный под нависающим животом член выпрямился:

— Слюшай, дарагой, а ты тоже нычего… сочный!

Никита резко обернулся и смерил его убийственным взглядом:

— Ещё раз услышу такое — е*ало сломаю на*уй! — яростно проговорил Никита. — И в эту квартиру ты больше не войдёшь. Понял?

Вазген расхохотался:

— Какой гарачий! Вес в мат! (весь в мать)

— Ты понял меня, армянская рожа?!

Волосатый коротыш отвёл взгляд:

— Понэл, понэл…

Больше он с Никитой не заговаривал.

Другой «клиент», Юра, был студентом. Совсем молодой человек, немногим старше Никиты — худой, мрачный и неразговорчивый. Он бывал реже. Третий, седой бородатый пенсионер, приезжал два раза в месяц. Иногда появлялись и другие, большей частью одноразово. Так как мать практически не выходила из дома, Никита считал, что она знакомится с ними через интернет.

Анастасия очень громко и эмоционально — особенно, когда была с армянином — выражала свои чувства во время акта. При этом она по непонятной причине постоянно оставляла дверь в свою комнату либо приоткрытой, либо и вовсе распахнутой; впрочем, и плотно закрытая дверь не сильно приглушала её мессалинские стоны.

Ахи, охи и крики матери необычайно возбуждали Никиту. Днём он надевал наушники и включал на полную громкость обожаемого им Вагнера, когда эротические звуки будили его ночью — почти всегда начинал мастурбировать.

* * *

Никите не спалось.

Сегодня днём у Анастасии был новенький — красивый, высокий, статный блондин, её ровесник, лет тридцати с небольшим. Он, как ни странно, понравился Никите — было в нём что-то изначально располагающее к себе. Скромный какой-то, по виду неглупый, а уж харизма — зашкаливает. И любовник, судя по всему, первоклассный — Анастасия стенала, как никогда ранее.

Вспомнилось, как мать, абсолютно голая, вышла в туалет. В свои тридцать два года она была в самом соку. Лицо миловидное, ещё свежее, моложавое; каждый день после утреннего душа она всенепременно делала лёгкий макияж. Вьющиеся тёмно-русые волосы до плеч. Стройная, с осиной талией (ела она мало, и в основном овощи), грудь небольшая, но высокая, упругая, с миниатюрными бледными сосочками. Гузка маленькая, крепкая, тугая.

У Никиты каменно встал.

Сил терпеть не было, и он сжал член пальцами. Представляя свою подругу, с которой имел несколько сношений, он начал двигать кистью. Потом в его воображении возникла вульва матери с тонкой полоской мягких волос, проэпилированная в домашних условиях. Он заработал кистью быстрее. Вдруг прекратил, заложил обе руки за голову.

А может попробовать, всё-таки? Эта мысль неоднократно посещала Никиту, но он каждый раз одёргивал себя. Мать как-никак… С другой стороны — какая она мать? Его настоящими родителями были бабушка с дедушкой. А эта…

Эрекция усилилась — хотя, казалось бы, куда более; Никита решился.

Не включая свет, он прошёл в комнату Анастасии. Она спала на спине, накрывшись одеялом до подбородка. Никита залез под одеяло и лёг на спящую, расставив ноги и охватив ими её бёдра. Упёрся головкой в сухую щель. Влагалище почти сразу увлажнилось, и головка проскользнула внутрь. Никита начал осторожные, неглубокие фрикции.

Анастасия проснулась, когда уд вошёл целиком.

— Аах…

Она открыла глаза и ощутимо вздрогнула.

— Ник?.. Что ты делаешь, Ник?.. — тихо, испуганно проговорила она.

Никита продолжал двигаться.

— Ты с ума сошёл, Ник… Я же… твоя мама… — она, впрочем, даже не пыталась сопротивляться.

— Мама! Вспомнила! — жёстко сказал Никита. — Проблядь ты, Настасья, а не мать!

Анастасия помолчала.

— Одно другому не мешает… Люблю я это дело, что ж поделать… Прекрати…

— Ну а коль любишь, какая тебе разница, с кем? — Никита увеличил напор.

Она задумалась.

— А писюн у тебя совсем как у взрослого. Совсем ты у меня вырос…

Внутри у неё разбухло, обильно выделяющаяся смазка смачно хлюпала.

— Ну, с армянским болтом не сравнить, — тяжело промолвил Никита, рьяно двигаясь. — Будешь теперь со мной трахаться, выгоним всех твоих ебарей.

— Мы живём за их счёт, не забудь…

Анастасия начала приподнимать таз в такт фрикциям.

— А со мной почему не кричишь? — спросил Никита, яростно, неистово сношая мать. — Не нравится?

— Нравится…

Анастасия приподняла с подушки плечи и прильнула губами к губам сына; запустила язык ему в рот и энергично зашевелила им. Никита расслабил язык и на выдохе беззвучно, с неимоверным наслаждением выпустил мощную, обильную, долгую, густую струю в лоно биологической матери. Уд несколько раз содрогнулся. Никита обессиленно перевалился на спину и почти сразу заснул.

Анастасия положила под одеялом ладонь на липкий от смазки, полутвердый, обмякающий пенис. Чувствуя, как сладко вытекает из неё семя сына, она смежила веки и медленно погрузилась в сон.

ФИАЛКА

Анна Петровна Стáврова проснулась, но не открыла глаз. Вставать не хотелось, хотя выспалась она хорошо: позади два выходных дня. Сон выветрился почти сразу; в голове, под громкое тиканье часов настойчиво закопошились мысли, самые разные: что надо купить, с кем переговорить, всплывали скудные события прошедших выходных; неясно вспомнилась, казалось начисто вычеркнутая из памяти гимназия; затем эти рваные и несвязные мысли невольно перешли к работе. Её последний подследственный. Несгибаемый мужик. Такого, за многие годы чекистской деятельности Ставровой ещё не встречалось. Никакая сила и жестокость тут, как ни странно, не помогут, — этот Образов прошёл двух самых свирепых следователей, и не подписал ничего. Не сказал ни слова. Настоящий фанатик. И его поручили ей — она-то уж справится. Да, справлюсь, Ставрова была в этом уверена, хотя ещё и не знала, как. Надо запутать его, сбить с толку, как-то обмануть…

Бесцеремонно, настырно задребезжал громоздкий будильник; Анна Петровна вздрогнула и разомкнула веки. В небольшой комнате было темно, лишь струя чёткого и одновременно нереального лунного света лилась сквозь неплотно сдвинутые шторы, проходила над кроватью и освещала портрет Вождя в рамке красного дерева. Мужественный лик, такой близкий и недосягаемый, низкий лоб, пышные матёрые усы. Её глаза, пристального и беспристрастного взгляда которых не мог выдержать никто, встретились с Его; казалось, Вождь взирает на Ставрову изучающе, с лукавым прищуром. Сознание приятно мутилось, по телу побежала сладостная дрожь; напрягся низ живота, крепкие бёдра плотно сжались. Рука с растопыренными пальцами сама забралась под одеяло, задрала ночную рубашку и скользнула под тугую резинку трусов…

Анна Петровна присела на перине, подложив под поясницу подушку, включила лампу, стоявшую рядом на тумбочке; жадно выкурила папиросу, из-за какой-то стыдливости стараясь не смотреть на портрет Вождя. Встала, сунула ноги в тапочки, облачилась в добротный, ещё дореволюционной кройки, халат. По пустому коридору коммуналки прошла в ванную; не спеша, тщательно умылась холодной водой. Позавтракала кровяной колбасой с серым хлебом и чашкой сваренного на керосинке настоящего чёрного кофе, — на днях выдали спецпаёк; выкурила ещё одну папиросу. Ходики на кухне показывали четверть второго; в квартире царствовала полная тишина: если кто из соседей и пил в этот час самогон, то делал это по возможности осторожнее, — Ставрову боялись.

Она вернулась в комнату. Скинула халат, остановилась перед трюмо и скептически осмотрела себя. Анне Петровне шёл сорок второй год, но выглядела она гораздо моложе. Ни морщинки на лице, ни следа седины в тёмных волосах, ровные прекрасные зубы, несмотря на непременную пачку папирос, выкуриваемую ею ежедневно в течение двадцати с лишним лет. И опасливые и алчущие взгляды сослуживцев приятно жгли спину, когда она, с женской грациозностью и мужественной силой движений шествовала по щедро освещённому коридору бывшей семинарии. Высокая грудь, ладная и крепкая фигура, безупречная осанка; красивое лицо, но красивое красотой бесстрастной и даже отталкивающей.

Ставрова нанесла лёгкий слой помады на тонкие, чётко очерченные губы, подвела ниточки бровей, небрежно коснулась тушью ресниц; гладко зачесала назад мягкие послушные волосы, не тронутые спереди, и коротко, аккуратной лесенкой постриженные на затылке. Спустила с плеч бретельки, и ночная рубашка воздушно соскользнула на пол. Привычным движением застегнула атласный кружевной бюстгальтер, натянула шёлковые чулки на подвязках, надела блузку розового крепдешина, юбку чуть ниже колен, френч с голубыми петлицами; застегнулась на все позолоченные пуговицы. Обулась в хромовые сапоги, надела длиннополое мужское пальто чёрной кожи.

Напоследок, ещё раз смерила придирчивым взглядом своё отражение с ног до головы. Удовлетворённо, обольстительно-хищно оскалилась.

На улице было холодно, дул сухой октябрьский ветер. Деревья стояли голые и жалкие. Луна еле виднелась сквозь дымчато-серый флёр быстро плывущих облаков. Незаметно для себя Анна Петровна всё ускоряла шаг, думая о несгибаемом подследственном. Как найти его слабость? Хоть малейшую трещинку? Как перехитрить и побороть его? Это дело выходило за рамки чисто профессионального интереса, возник интерес личный: неужели она, стальная и коварная Анна Ставрова, к которой на допросы приходят молодые следователи набираться опыта, не сможет одолеть какую-то белогвардейскую мразь?!

Вдали показались угрюмые очертания N-ского НКВД.

Ставрова сидела за рабочим столом в кабинете, расположенном в подвале здания, и сосредоточенно просматривала нетолстую папку дела Óбразова-Рэмó. Из его прошлого не удалось выяснить практически ничего, даже настоящей фамилии. Было лишь известно: по происхождению дворянин, служил в царской армии; во время октябрьской революции находился заграницей, в 18-м году с поддельным паспортом на имя Степана Гавриловича Образова пробрался в Россию, воевал в армии Деникина. После разгрома контры бежал во Францию, и спустя почти двадцать лет, полгода назад, по каким-то причинам приехал в Советский Союз как французский подданный. Взяли его нечаянно, по случайному доносу.

Анна Петровна закурила, задумчиво пустила тонкое колечко дыма.