Бесплатный фрагмент - Элизиум

Часть первая

Океан

Этот мир для меня опустел.

Очевидно, я сам виноват.

Слишком тягостно в завтра глядел.

Озирался с надеждой назад.

Но по жизни безвольно бредя,

Собирая из пыли свой стих,

Я любуюсь и тешусь, любя,

Не смущаясь терзаний своих.

Может, я умиляюсь себе —

Себялюбец, каких поискать?

Может, я в своей лживой мольбе

Разложенью готов потакать?

Неспособный себя изменить…

Слово «Я» превратилось в тюрьму.

Но одна лишь священная нить

Пробегает, сияя, сквозь тьму.

Эта нить не дает мне истлеть,

Нить любви к той, что выше меня.

На кого я достоин смотреть,

Отражение в сердце храня.

Я останусь вовек тем, кто есть.

Попытаюсь уверовать в рай.

Окажи мне последнюю честь,

Напиши одно слово: «прощай».

Светлое бездонное небо. Уходящая в бесконечность, нежно-лазурная рябь. Линия горизонта. Мириады пляшущих искр.

Крохотный деревянный островок едва покачивался на воде, вместе со своим единственным жителем. Евгений царапал зубами столешницу, сходя с ума от неизбежного.

Он уже не паниковал. Он мыслил. Мыслил так, как на это способен тоскливо-пронзительный ужас, воплотившийся в разуме.

Почему-то он выбрал себе эпитафией именно этот стих. Написанный много лет назад в адрес одной надменной и, как потом стало ясно, не шибко умной особы.

Но все это было в прошлом. Все виденное прежде, все, что казалось важным, кануло в небытие. А теперь… Впереди ждала медленная гибель. Вокруг — прекрасный ад. Снизу и сверху — две синие бездны.

Его унесло куда-то безнадежно далеко. Если б не волны, если б не ночной мрак, он бы дождался возвращения шлюпок. Они бы спасли его. Но теперь…

Евгений много раз хотел умереть. Смерть уже давно казалась ему спасительной черной дверью, пожарным выходом из пыточной камеры бытия. Но самоубийство, как и любой акт искусства, требовало достойной обстановки, надежных инструментов, личной свободы и безопасности, ну и хотя бы самой ничтожной публики, способной оценить и воздать дань. Всей этой роскоши отныне у Евгения не было.

Там, где он оказался теперь, слепое естество, как восставшая чернь, врывалось в тронную залу сбежавшего монарха-духа, и провозглашало низменный девиз: Жить, во что бы то ни стало!

Евгений взглянул на огненного морского ежа в зените.

«Жить! Жить! Жи-ить!»

Ведь если его не станет, то чьими глазами вселенная будет созерцать саму себя? Куда денется весь мир?!

Он вспомнил Мак-Кинли, с его размышлениями об иллюзорности мира. С его полоумными сказками, изреченными в ту колдовскую ночь средь диких гор. С его лицемерной ложью, будто бы ничто не имеет цены большей, чем несуществующая звезда, снятая пьяной рукою с небес.

Мак-Кинли не было здесь. Почему-то именно его, самого надежного и будто бы самого мудрого, больше не было рядом!

Едва память увлекла его мысли, как возвращение в реальность обожгло, точно удар бича.

Деревяшка, волны, небо — и больше ничего!

Евгений трясся, молился, едва дышал, лежа в меланхоличном оцепенении. Временами тщетно вглядывался в горизонт, бредя увидеть, словно божий образ, призрачную струйку черного дыма.

«Я согласился пожертвовать друзьями! Согласился принести в жертву их всех ради себя! — пронзительно зазвенело в его, катящемся неведомо куда мозгу. — «И вот, я один!»

Океан ответил ему беззвучным хохотом.

Разум начинал галлюцинировать. Столик казался ему единственным, что осталось от земли. Последним клочком вещественного мира, болтающимся в вакууме.

Он жался к столу, точно хотел спрятаться в него, слиться с ним в одно целое. Потом вдруг осознавал себя, дрейфующим на волнах, в своем давно забытом жилете, и в ужасе бросался догонять потерянный мирок.

И еще была жажда. Страшная, выжигающая, соленая жажда…

Давным-давно прекрасный фантазер и чудак Мильтон описал захватывающую историю мести Сатаны Богу и обратной мести Бога Сатане. И в этой истории Сатана со всех ракурсов выглядел привлекательнее Бога: тщеславного, эгоистичного, мелочного и жестокого деспота. Дурак-профессор из университета твердил, что поэма Мильтона — не более чем сатира на революционную Англию. Но Евгений-то знал, что Мильтон просто описал то, что есть. Как и составители Ветхого Завета. Ни для кого из них не было тайной, что если Бог создал человека по образу и подобию своему, то человек равен Богу, а Бог человеку. Равен во всех своих низостях. Ну и мир… Этот мир, создать который мог только человек (человечишка!) но уж никак не гуманный, справедливый, самодостаточный сверхразум, источающий добро.

«Стало быть, какие претензии к тому, кто заставляет тебя страдать?»

Евгений не знал, кто задал ему этот вопрос.

Он пребывал уже где-то вне себя. Быть может, способность отделяться от тела вновь вернулась к нему? Или он покидал себя навсегда?

Краем сознания он вспомнил невесть где вычитанную мысль, что причин бояться конца света нет, ибо у каждого он будет свой. Банальнейшее, ясное как день, и, в то же время, безукоризненно верное наблюдение… Ни одна фантазия Иоанна Богослова не пойдет в сравнение с личным, когда это личное окажется у тебя перед глазами. Оно затмит собою все. И не важно: гибнешь ли ты от жажды посреди океана, дрожишь ли в траншее, под артиллерийским огнем или же, всего-то на всего, забыл, как дышать в девяносто лет, сидя в плетеном кресле на балконе своей виллы под Ниццей.

Это как нельзя лучше подтверждало, что никакого общего конца света быть не может, за неимением общего света.

«Легче всего доказать себе, что реален только ты сам. А вот поди, докажи противоположное… Или ты так жаждешь забрать с собою в небытие весь грешный мир?»

«Доказательства…» — Евгений ломал над ними голову.

Он не мог подыскать ничего пристойного. Чего-то, хоть немного скрепленного логикой железного порядка вещей (коего, как было ясно, не существовало даже в проекте).

«Мир врет тебе! Но если мир, все же, существует, в том виде, в каком хочет тебе видеться, значит, Бог… Да-а, надо отмерять от Бога. Бог — начало всего! Предположим, что он есть… Фома Аквинский, вроде бы, доказывал, что есть. Пять доказательств бытия Божия… Какие?»

Перед Евгением, с суровым видом экзаменатора сидел стареющий Гоголь в сутане.

— Ну-с? Какие доказательства существования Бога, молодой человек?

— Не знаю… — заплакал Евгений.

Он инстинктивно начал шарить под столешницей, ища что-то, возможно шпаргалку.

— Ex motu, — напомнил великий писатель, подняв сухой палец.

— Да… Доказательство э-э… ч-через движение. У любого движения во вселенной должна быть первопричина…

— Вы сами-то понимаете смысл?

— Нет, — честно признался Евгений.

Он зло поглядел на экзаменатора.

— А вы?

— Я тоже нет, — просто ответил Гоголь.

И вдруг, скинув все ненужное, превратился в Джека Саммера.

Евгений вытаращил глаза.

— Мы теперь, вроде как, тезки? — улыбнулся Джек.

— Ты… Как?! Т-тебя… тебя же нет! Я тебя выдумал! — воскликнул Евгений.

— Разве? А, по-моему, все наоборот, — криво, но беззлобно усмехнулся Саммер.

— Чушь!

— Когда я изучал историю двадцатого века, мне пришла на ум любопытная задумка, главным героем которой стал ты. Ты родился в моем воображении, приятель, а не наоборот.

— Докажи!

— Я могу рассказать, что тебя ждет. Я уже додумал сюжет до конца и описал его. Хочешь?

— Нет!

Евгений отчаянно замотал головой.

— Не-ет! И потом, эт… это не доказательство! Я точно также знаю, что произойдет с тобой!

— Хм! Да… Ничья, — признал Джек Саммер, пожав плечами.

Они какое-то время молчали.

— Я отправил рукопись с твоими похождениями в издательство. Им понравилось… — сказал Джек. — Если б только не жестокая охота за литературой, прямо как под пятой Савонаролы. Ну, сам знаешь… Эти замечательные люди, объявившие Солнце врагом человечества, естественно, добрались и до книг. Уютный полумрак, как любит выражаться Патер, должен быть не только и не столько снаружи, сколько…

— Хватит! — вспылил Евгений.

— Окей. В общем, к сути. Если не можешь поверить в Бога и в реальность бытия…

— Ну?

— Верь в меня!

— В т-тебя?!

— Да. Или можешь ни во что не верить. Я лично давно так делаю и практически счастлив.

Евгений снова заплакал. Теперь он понял, что у него действительно отняли все. Даже его персонаж преспокойно вылез из романа и, отряхнув с себя буквы, объявил собственную персону полноправным автором его, Евгения, жизни!

Это было чересчур! Это было бесчестно и аморально!

И в то же время, полностью подтверждало теорию иллюзорности мира вокруг…

«Но ведь я-то есть!»

Или, напротив, его неоспоримой реальности?

Да, пожалуй, Бог и не мог быть ни кем иным, как Джеком Саммером. А бытие — плодом его хитроумных фантазий. Только так (и никак иначе!) обеспечивалось вселенское равновесие параллельных бытий.

— Но, даже если так, это ведь не исключает того, что и я тебя придумал! — коварно вдруг улыбнулся Евгений.

— М-м… — Саммер призадумался. — Почему бы и нет? Вообще… Слушай, я за свободу, дружище! Если моему герою нравится считать себя автором то, как говорится, скрипку в руки! Шутка, шутка… Ладно. Твоя взяла! Ты бог, и я бог — идет? Мы оба друг-друга выдумали!

Евгений кивнул.

— И оба в ответе друг за друга!

Евгений очнулся и понял, что никакого Джека Саммера рядом нет.

«И был ли он?»

Солнце, в компании налитых алым тучек, печально садилось за горизонт. Водная гладь тускнела, становилась ни то персиковой, ни то сизой, озаряя путь к светилу дорогой из золотистой парчи.

Потом была ночь. Недвижная. Темная. Столь же страшная, сколь и величественная, в той своей хтонической ипостаси, которой нет названия.

Лежа на своем островке, Евгений в полубреду представлял, как прямо под ним, в толще воды проплывают светящиеся медузы, скользят, сверкая живыми узорами, стайки сказочных рыб, черепахи не спеша дрейфуют на ночлег к коралловому рифу… А еще ниже, средь вечного мрака глубин, быстрее скоростного поезда несется на поединок с китом гигантский спрут.

Это было бы нестерпимо жутко. Было бы… Но почему-то больше не было.

А прямо над ним, в другой вечной мгле сияли россыпи живых и давно умерших звезд.

А потом закрапал спасительный дождик. И было то, что не могло ни при каких иных обстоятельствах называться счастьем. Но почему-то оказалось им…

Последствия

Суть произошедшего, неспешной гадюкой добиралась до всех, заползая в помраченные умы.

Графиня Хантингтон машинально продолжала ощупывать себя, точно сомневалась, есть ли на ней одежда.

Синклер и полковник, с лицами оживших мертвецов, хлопали глазами.

Епископ, как коршун, вцепился растопыренными пальцами в резные ручки кресла и в смятении пытался разжать примерзшие друг к другу зубы.

— Это… кошмар! Мерде! — вымолвила мадам Бонно, остервенело держа себя за плечо, будто его пронзила пуля.

Она как будто постарела на десять лет.

— Я не подозревал… — прохрипел биржевик Берни.

— Это б-было похоже на… — с трудом начала Хантингтон.

— Да! — попытался поддержать Синклер. — Это похоже на…

— Фердаммт! — выдохнул фон Кербер, тряся головой.

— На свальный грех! — с неверием и содроганием произнес епископ.

Рейнеке издал ледяной смешок. Все обратили к нему испуганные взоры.

— Это он и был.

Хозяин полулежал в кресле, вывернув шею, и даже не глядел на своих незадачливых партнеров по игре.

— Я предупреждал вас, что будет весело, но страшно. Весело было вначале, а страшно сейчас.

Он говорил каким-то новым скрипучим голосом, слабо шевеля щелью рта.

— Слияние душ воедино — самая восхитительная форма соития, какая только возможна во вселенной. Да и в других мирах. Абсолют, рядом с которым плотские забавы — ничто.

— Я не могу нести ответственность за гибель корабля с людьми! — с негодованием заговорила Хантингтон.

Бриллиантовые капли в ее ушах яростно дрогнули.

— Я… м-мы не знали, что именно будет сделано с-с нашим участием.

— Ответственность… — осклабился Рейнеке. — Какая к черту ответственность, милая? Выпейте что-нибудь и постарайтесь не сожрать себя изнутри. Никакая тюрьма не накажет вас так, как химера совести у вас в мозгу. Страшная, свирепая химера совести…

— Нет! Это… Прежде всего, это потрясающий опыт! — насильно взбодрившись, выпалил Синклер.

— Рейнеке! — Атчерсон моляще уставился на неподвижно-темную, развалившуюся, как осьминог на камнях, фигуру в кресле. — Мы ведь не сыграли определяющей роли? Я имею в виду… То, что мы пробудили, действовало само?

— Мы были им. Все вместе, — спокойно ответил Рейнеке. — Я же предупрежда-ал…

Поджатые губы леди Хантингтон что-то прошептали, но голос побоялся озвучить. Она глядела на Рейнеке с ненавистью.

— Именно так, прекрасная графиня, именно так! И Кордхибран — не даст соврать никому, включая меня.

Он резко встал и все увидели, что зубы у Хозяина остры, как у акулы, а глаза лишись зрачков.

Рейнеке потрепал за ус полковника, который до сих пор не проронил ни слова, сидя в кресле бледной тряпичной куклой.

— Портер! — весело позвал Рейнеке.

Он стер большим пальцем нить черной желчи, свисающую с края рта. Похлопал веками, восстанавливая зрачки (сперва они были как точки, потом по-рептильи сузились, затем расплылись черными кляксами и лишь после этого обрели нормальный вид).

— По-орте-ер! Ну-ну! Надеюсь, мой мальчик, что вам э-э…

Джордж Портер лежал на ковре в темном углу рядом с опрокинутым стулом.

Рейнеке, шатаясь, подошел к нему и взял за подбородок. Поцокал языком.

— Он умер.

Его слова зимним сквозняком пронеслись по комнате.

— Юное сердце не выдержало! А жаль!

Публика тревожно зашепталась. Многие повскакивали с кресел и стульев, но ни одна душа не приблизилась к телу.

— Жа-аль… Он ведь собирался рассказать мне нечто очень важное про Селену… Стюарт!

Он принялся искать глазами Коллингвуда и нашел его, кусающим ногти за портьерой.

— Выйдите сюда!

Стюарт был явно не в себе.

— Прикажите сообщить дорогой вдове… А, впрочем… я поговорю с ней сам. Мир праху!

— В этом не было необходимости! — взвилась вдруг леди Хантингтон. — Вы обманули нас! Вам просто хотелось… Вам хотелось п-предаться этому…

Синклер грубо, как уличной проститутке, зажал ей рот.

— Простите, милорд!

— Ничего, — благосклонно вздохнул Рейнеке. — Ей просто нужно время. Дорогие друзья, мне действительно жаль, что все так обернулось! Насытиться за раз потоками чужих жизней, дано не каждому. Закажите портрет Портера и повесьте… где-нибудь. Он прожил достойную жизнь!

— Все это, конечно, великолепно, — забормотал Берни. — Но… мы в отличие от вас, уязвимые, живые люди! И нам бы не хотелось…

Рейнеке сделал резкий, повелевающий заткнуться жест и, пожелав всем добрых снов, растворился во мраке.

— Мерде! — с нотками фатализма повторила мадам Бонно.

Воцарилось долгое, гнетущее молчание.

О судьбе игрушки по имени Евгений никто уже не вспоминал.

Казнь

Инквестмейстер главного управления РЭТ с усмешкой смотрел в опущенные, обреченные глаза Теи.

— И, все-таки, я думаю, ты прекрасно знаешь, куда он направился.

— Я не знаю! — с ненавистью выдохнула Тея сквозь разбитые губы.

— Неужели тебе плевать, будешь ты жить или умрешь? — игриво спросил инквестмейстер. — Подумай, хотя бы, о своем отце — старик сойдет с ума от горя. Хотя… это на него не похоже. Ну так ты ответишь мне, где находится этот Джек Саммер?

— Я не знаю, где он! — честно ответила Тея.

— То есть, он просто ушел от тебя, ничего не сказав и даже не намекнув.

— Да.

— А-я-яй, что за скотина с рыбьей кровью! Ну что ж…

Он нажал кнопку вызова.

— Отвезите барышню к ее друзьям!

Через час Тею высадили из машины на опушке леса и по тропинке провели к установленной на небольшой поляне виселице, на которой уже покачивались рядком ее недавние товарищи: аристократ, бородач, индус и девушка, чья прическа все еще напоминала шлем.

— Слава бескровной революции! — ухмыльнулся лощеный мерзавец в лейтенантском мундире.

Бойцы РЭТ возвели ее на помост и накинули на шею петлю.

— Ты станешь нашей сто одиннадцатой казненной за эту ночь. Надо загадать желание!

Послышались смешки.

Это было последнее, что Тея услышала в своей жизни.

Моржовец

Евгений мало что помнил. Его разум проникся голубой пустыней и уже не воспринимал отдельные фрагменты бессмысленного пейзажа-миража.

Он не видел ни черного дыма, ни парохода. Он даже не услышал окриков, подплывающих в шлюпке людей.

Только, когда его вытащили и положили на дно лодки, Евгений разглядел тех, кого сперва принял за тени из мира мертвых, пришедшие сопроводить его в Аид.

Тельняшка, худое загорелое лицо, с облупленным носом, матросский блин на голове — так выглядел первый. О втором, кроме того, что он был по пояс гол, Евгений толком ничего не узнал.

Потом на него лили из ведра воду, поили, растирали грудь и хлопали по щекам…

Евгений очнулся в крохотной полутемной каюте.

В первый миг ему с испугу почудилось, что он вернулся на «Бехайм», который вот-вот снова начнет тонуть. Правда, подобных каморок там не было. Да и вряд ли мертвый лайнер поднялся со дна лишь за тем, чтобы пойти туда снова.

Чувствуя невыносимую слабость, Евгений повернул голову. Увидел закопченный иллюминатор и синюю даль, от которой его чуть не стошнило.

Болезненное жжение лица и, особенно, шеи дали о себе знать при первых телодвижениях. Он застонал.

Увидел стоящий рядом на ящике граненый стакан с водой и жадно припал к нему. Чуть не порезался: стакан был обкусан с краю.

Пресная влага пьянила, как райский нектар.

Его пробрала дрожь. Выскользнувший из пальцев стакан жалобно треснул, расплескав по полу остатки воды.

Евгений вытер покрывшую лоб испарину, попробовал встать, но понял, что доверять ногам нельзя.

Заглянул под одеяло, чтобы узнать, есть ли на нем одежда. Кое-что, к счастью, имелось.

Он с неожиданным равнодушием осознал, что его спасли. Это было странно: ни малейшего проблеска эйфории, никакой благодарности всевышнему (который, видимо, все же существовал) или, на худой конец, судьбе.

Он страшно одурел, хоть и помнил о себе практически все. Голова гудела и пульсировала, как перегретый паровой котел. Доверять ей так же не стоило.

«Надо лежать…» — бессильно подумал Евгений, глядя на свои босые ноги, на железную спинку койки и серую стену за нею. — «Буду лежать».

Минут через тридцать или сорок снаружи донеслись шаги.

Дверь открылась, и перед Евгением возник некто в светлых штанах и в полосатой майке, с выгоревшим ежиком на голове.

— О-о! Хе-хе! — выдал он, радостно ощерясь.

Евгений почуял недоброе, видя у него во рту ряд железных зубов.

«Преступники?»

— Вот так та-ак, едрить твою налево!

— Где я? — спросил Евгений.

— Чего? — не понял незнакомец.

— Where am I? — повторил Евгений.

Он вдруг понял самое важное. И это важное разразило его, как удар молнии в темя. С ним говорили по-русски!

Каким-то инстинктом Евгений тут же прикусил себе язык.

В дверь просунулось молодое обветренное лицо, с крупным носом.

— Лежит, глазами хлопает! — умильно промолвил железнозубый, указав на Евгения. — Ну че? Как вас? Шпрехен дойч?

— No, — выдохнул Евгений.

— Ты, дядь, лежи, не вставай! — весело сказал молодой матрос. — Это… в общем и целом… отдыхай пока! Щас капитан к тебе придет!

— Два дня продрых! — восхищенно усмехнулся старший, когда они уже скрылись за дверью.

Слабость и муторность сняло, как рукой.

«На каком языке я сказал первую фразу?» — тревожно подумал Евгений. — «На английском? Да-да-да… Все по-английски! А если я говорил по-русски в бреду?»

Он почуял сгущающийся страх.

Евгений уже позабыл, как сильно привык бояться соотечественников — тех, что в тельняшках. Не за то, что они сделают с ним что-то дурное (может, и ничего не сделают). Не потому что они плохие. Не за что-то конкретное. А просто… Как горожанин, попав в деревню, пугается до смерти бредущего навстречу быка.

Он помнил, что не имел при себе ни единого свидетельства, кто он такой на самом деле. Его документы, роман и прочие вещи остались в багаже. Возможно, Борис и Гроувс спасли их…

«Кстати! Где они сейчас? Живы ли?»

— Джек Саммер, — тихо сказал себе Евгений. — Теперь я Джек Саммер. И больше никто!

Он сел на кровати и закрыл лицо ладонями. Почувствовал, что небрит.

Начиналась какая-то новая глава… К которой он не был готов.

Ему хотелось только одного: укрыться где-то и спокойно дотянуть там до конца своих дней, каким бы скорым и мрачным он ни был.

Перед глазами стояло пережитое.

Евгений смахнул набежавшие слезы. Проклял шепотом всех, кого мог, и, от нечего делать, стал разглядывать потеки ржавчины, ползущие по металлической стене.

Шаги. Голоса. В каюту вошли семеро: уже знакомая парочка, еще двое матросов и трое офицеров, в мятых, расстегнутых кителях.

Таких апатично-серых, несмотря на тропический загар, сухих физиономий и блеклых, словно паутиной затянутых, глаз Евгений не видел уже очень давно.

Глядящий из-под козырька, с внушительной кокардой, грузный лысый капитан вынул папиросу из пожухлых усов и что-то буркнул нижестоящему.

— Велком ту… сухогруз «Моржовец»! — торжественно произнес тот, скалясь редкозубой улыбкой. — Гау ар ю?

Евгений промямлил:

— I’m fine.

— Вот из ёр нэм?

Евгений помянул своего героя.

— Вхер ар ю…

Товарищи разом сглотнули смешки, почуяв что-то фонетически близкое.

— Вхер ар ю фром?

Евгений принялся врать.

После того, как собеседник, не достроив слишком сложное предложение, запутался в порядке слов, настал долгожданный перерыв. Евгений попросил воды.

— Нам его че, в Америку везти? — хмыкнул капитан, указав тлеющим окурком на Евгения.

— Никак нет, Иван Григорич, — усмехнулся тот, который, кажется, был старпом.

— Или в Ленинград?

Капитан лукаво подмигнул, и Евгению на миг почудилось, что он все про него понял.

Но никаких страшных вопросов на русском не последовало, и сердце отпустило.

— Пусть этот мисьтер поспит еще. Ему щас лежать и пить надо! Потом Блохин его осмотрит. Если вечером оклемается, экскурсию ему проведем, — авторитетно распорядился капитан.

— Слип, мисьтер! Слип энд дриньк! Вери импортант! — поддакнул горе-переводчик.

Уснуть Евгений больше не смог.

Через пару часов к нему зашел врач. Смерил температуру, послушал сердце и, дав, на всякий случай, какой-то настойки, предложил сходить, помыться.

Евгений впервые увидел свою, уже давно высохшую, просоленную насквозь одежду.

В душевой (хоть вместо душа был просто бак с ковшом) на него из зеркала уставился краснолицый, осунувшийся некто, с пятнами седины в волосах и нездоровыми, заплывшими, полными старческой тоски глазами.

«Я выжатая тряпка…» — подумал Евгений. — «Что и кому от меня еще может быть нужно?»

«Моржовец» был сер и не нов, как и положено советскому кораблю. Евгению показали палубу, столовую, машинное отделение и даже капитанский мостик и радиорубку, со всеми приборами. Накормили, щедро промасленной, гречневой кашей.

— Ишь, жрет, буржуй! — фыркнул в усы Иван Григорич и обратился к переводчику:

— Ты ему скажи, мол, так и так, устриц в белом соусе у нас тут нету. А то щас закатит…

— Гуд, мисьтер, гуд! Ви хав нот… нот гуд американс фуд! Онли дис! — вкрадчиво-тихим тоном сказал переводчик (видимо, чтобы капитан не заметил неточности перевода).

Евгений благодарно закивал.

Он был от души признателен этим хорошим, пусть и, немного страшноватым, людям. Бывшим врагам! Они сделали то, чего, возможно, не сделал бы экипаж американского или европейского корабля, в силу своей западной угловатости и затаенного двуличия. Быть может, двое британских джентльменов в белых фуражках полчаса разглядывали бы Евгения в бинокли и, убедив самих себя, что он давно мертв и, к тому же, заразен, продолжили бы путь.

Потом был обмен душевностями. В порыве чувств, Евгений жал руки старпому Старогузову, радисту (он же переводчик) Волкову, главному механику Рявкину и помполиту Могиле. Общался с матросами.

Потом матрос Божко (тот, что назвал Евгения «дядь») с согласия старших товарищей, исполнил акробатический номер, сплясал чечетку, гопак и с искусством соловья продудел на расческе «Дорогой длинною».

Евгений искренне поддержал бурю оваций.

От внезапно нахлынувшего счастья он вновь не смог сдержать слезы. Он даже выпил три стопки горькой, хоть и до смерти боялся, что хмель развяжет ему язык.

Все были добрые, все было хорошо. И он был дома!

— Джек — это, по-нашему, Женька будет! Евгений! Так что, Женька ты теперь, мисьтер… как тя там? — говорил изрядно выпивший капитан, тыча Евгения кулаком в грудь. — Дадим тебе тельняшку! Язык выучишь, обязанности освоишь! Будешь н-настоящий… Э-э-ой!

Остаток вечера Евгений помнил смутно.

Крестик и стулья

Следующим утром Евгений проснулся в своей каморке, и понял, что жизнь, и правда, уже в четвертый раз началась с нуля.

Хорошо было то, что от него никто ничего не требовал. Евгений целыми днями слонялся без дела по судну, как экзотический, но бесполезный зверь. Работать ему было неохота (от такой работы он давно отвык). Однако, из чувства порядочности, он-таки предлагал порой жестами помощь, на что получал равнодушный, либо шутливо-презрительный отказ.

Матросы относились к нему неважно. Слышать летящие в свой огород камни: «Еще украдет что-нибудь…» «Да он тупой, как тетерев!» «Взяли нахлебника себе на шею! Сами крупу на воде жрем!» стало для Евгения привычным делом.

Евгений не обижался. Он сам сказал бы много «теплых» слов в их адрес, если б не чувствовал себя в неоплатном долгу.

«Я их люблю!» — внушал он себе, по-христиански скорбно закрывая глаза.

И потом, ведь они свято верили, что он ни на йоту не понимает, что о нем говорят…

С открытым хамством и угрозами Евгений, к счастью, не сталкивался.

Не видел он и улыбок среди обитателей «Моржовца» (разве что, туповатый смех над какой-нибудь сальной шуткой).

Сухогруз совершал обратное плавание в СССР, куда Евгению, по сотне причин, было совершенно не надо. По словам капитана, его должны были пересадить на первый встречный или попутный иностранный корабль (если тот, конечно, согласится принять незваного пассажира).

Евгений искренне пытался полюбить коллектив, в который попал. Он даже подумывал сымитировать быстрое обучение русскому языку, но сомневался в своих актерских способностях. Надежнее было изображать «тупого тетерева», знающего только: «сдрастуйте» и «товаришч».

Он стремился стать попроще, но мешало то, что на этом корабле, как раз, и не было обычной человеческой простоты. Все здесь, от кочегара до капитана, пытались отгородиться друг от друга ширмой, сотканной из пустейшей идеологической фанаберии, взаимного недоверия и какого-то векового подсознательного русского противления всему открытому и чистому.

Он стал подмечать, что прохладное отношение к нему среди матросов связано, прежде всего, с его пищевым рационом. Никто не мог простить ему сытной каши три раза в день, в то время как сами матросы ели что-то водянисто-жидкое и сгребали в горсти со стола хлебные крошки. Худое питание отражалось на лицах, бродило недобрым мороком в глазах.

Лишь молодец Божко отчего-то всегда выглядел бодрым и здоровым (от него Евгений ни разу не слышал упреков: только безобидные фамильярности).

Боцман Фомич (имени его, похоже, никто не помнил) пожилой богатырь с моржовыми усами, также являл собой пример здоровья — физического, но прежде всего душевного. В его глазах жила та самая, уничтоженная навеки Россия, которую Евгений беззаветно любил.

Старший матрос Кучков (тот, что напугал Евгения железным оскалом) вел себя с ним по-дружески и даже, шутя, заискивал, называя «сэр». Но за глаза обсмеивал и как-то высказал мысль, что «кабы этого пиджака связать, да к нам в Одессу, можно потом с его родичей миллион стребовать!» Шутка это или нет, Евгений не знал, но иметь дело с Кучковым ему после этого решительно расхотелось.

Собственное положение вгоняло Евгения в тяжкое замешательство. Гордый инстинкт требовал от него покончить с комедией, разорвать недостойный образ бессловесного полуидиота, просто открыв рот. Но страх, подкрепленный всеми доводами разума, запрещал и думать о таком.

Чтоб отсечь от себя риски, Евгений больше не притрагивался к спиртному, даже когда капитан (а случалось это почти каждый вечер) настойчиво его приглашал.

У старого морехода Ивана Григорича были свои слабости. Его широкое, скуластое лицо нередко отдавало водочным румянцем, а взгляд по утрам был мутно-высокомерен.

Однажды (Евгений услышал это на правах иностранца) капитан, стоя рядом с ним у борта, бурчал себе под нос: «Черти, черти, черти… О-ох, разнеси меня!» с явным похмельным отвращением к себе.

Но капитан, все же, оставался капитаном.

Трупным пятном на теле команды выглядел помполит Могила. Невзрачный, сутулый пятидесятилетний тип, с землистым, плохо выбритым лицом, с нечесаными, сальными волосами, в россыпях перхоти, вечно курящий и облизывающий свои лиловые, прожженные всеми сортами спирта, губы.

Как явствовало из его шутовского чина, он принадлежал к касте жрецов, то есть, отвечал за политическую обработку экипажа. Евгений брезгливо представлял себе, что он им скармливал за закрытыми дверями.

— Да капитан-то че, капитан ничего мужик. А помпа… помпа — это… тот еще… — услышал как-то Евгений разговор двух матросов.

Мало кто из них позволял себе подобные откровения. Было очевидно, что в иной обстановке матрос бы очень многое добавил в адрес этого расчленителя человеческих душ.

Скоро Евгению-таки довелось его послушать. В камбузе, объединявшем здесь и кухню, и столовую, и культурный уголок, был установлен радиоприемник, который ничего не ловил. В качестве замены, отдельным, умевшим сносно читать матросам, полагалось зачитывать на политсобраниях статьи из газет месячной давности. После каждого такого доклада помполит Могила ленивым тоном давал некоторые разъяснения и выводил резюме.

Кое-что зачитывал он и сам. Тон его при этом был настолько бесстрастный и мученически-заунывный, что Евгений (на четвертый день его также стали посвящать в святая святых) сперва принимал это за нескрываемое презрение Могилы к себе и к своей работе. Лишь потом ему стало ясно: Могила презирал, но не себя, а публику. Которая, по его мнению, просто не стоила его ораторских талантов.

Оживал он лишь при чтении зарубежных новостей, щедро рассыпаясь в едких комментариях и насмешках. Премьер-министра Британии он называл Макдональдишкой и лакеем денежных мешков, призывал не доверять его «двуличной» дипломатии. Германии пророчил скорый распад, если та не поднимет знамя коммунизма. Особенно доставалось в его тирадах Польше:

— Вот такая, понимаете, вша завелась на теле Европы! И знает же, паскуда, что скоро ее пришлепнут, вот и бесится со страху! Границы 1772 года ей, вишь ли! Надо было нам в двадцатом Варшаву брать! О-ох, надо было!

«Отчего же не взяли-то?» — мысленно ехидствовал Евгений.

— Загнанный в исторически неизбежный тупик, капиталистический мир видит последнее средство спасти себя от кризисов и неотвратимой и окончательной гибели в новом перераспределении рынков сбыта и источников сырья, в превращении СССР, с его громадными природными богатствами в свою колонию! — грохотал Могила, потрясая кулаком и шелестя газетой. — Иных путей, кроме новой войны, капиталисты всех мастей не видят! Иначе разрешить свою судьбу они не могут!

Евгений видел, как от этих речей загораются блеклые глаза моряков, как машинально сжимаются их кулаки.

Он видел врага. И этот враг стоял прямо перед ними. Враг, с которым Евгений ничего не смог бы сделать, даже если б имел в кармане револьвер.

«Стадо!» — с болью размышлял он. — «Несчастное, злое, глупое русское стадо… Сколько еще жизнь должна бить по вашим дубовым головам, чтобы в них пришли самые простые истины!»

Никто из этих людей не помнил четырнадцатый год, когда огромная страна, с шутками и прибаутками пошла брать Берлин, а всего через три года, продав и предав все и вся, разнесла из пушек Москву.

Евгений совершенно точно знал, что в следующий раз все будет еще хуже. Гораздо хуже. Что вся эта пирамида, составленная из деревенских дурачков, пьяниц, хвастунов и негодяев посыплется, едва столкнется с реальным, а не газетно-шутовским натиском западных армий.

Могила между тем возвращался к внутренним делам и, уже не теряя злобного запала, отвешивал словестные тумаки двурушникам, вредителям, кулакам, мещанам, троцкистам, интеллигентам, растратчикам и любителям джаза.

— «Пленум обращает особое внимание всех райкомов партии на абсолютно недопустимые темпы проведения уборочной кампании, на отставание Московской области от других краев и областей…» Да-а! А кто виноват-то? А?! «Необходимо систематически очищать колхозы от проникновения в их ряды враждебных элементов…» Не просто очищать, а вешать! Вдоль дорог! А баб их с детьми за полярный круг! Тэк-тэк-тэк… «За злонамеренную подрывную деятельность, приведшую к дефициту чулок, приговорен к пятнадцати годам…» Мало! К стенке надо! «Новый гнусный поклеп на советских людей от белоэмигрантши З. Гиппиус!» Тоже мне новость… Да что о ней вообще писать! Мерзкая, подлая, ничтожная тварь! Еще бы Бунина вспомнили…

После таких (к счастью, нечасто случавшихся) гневных извержений, моряки выходили воодушевленные. Спорили о том, сколько нужно аэропланов, чтобы разбомбить Париж и как терпеть, когда тебе в плену загоняют под ногти иглы.

— Вас всех нужно сажать перед радио и заставлять слушать «Нессун-Дорма»! — скрипел зубами Евгений наедине с собой. — Раз за разом! Пока не проймет! Бар-раны!

Могилу он даже не ненавидел, а воспринимал его (и ему подобных) как грязный оползень, как пожар или чуму.

При этом, не без досады, отмечал, что капитан общается с ним вполне по-дружески и без малейшего осуждения (либо искусно его скрывая) наблюдает все это бесовство.

То, чем занимался помполит, превосходило даже пещерную пропаганду времен братоубийственной войны. Это была настоящая тьма.

«Неужели там теперь все такие?» — с содроганием думал Евгений.

Он мечтал выбраться с «Моржовца», хоть и прекрасно знал, что никто в целом свете его нигде не ждет.

Один за другим тянулись бесконечные дни.

Как-то раз Могила раскрыл газету с речью Сталина и, не сочтя себя достойным цитировать вождя, подобострастно пригласил капитана.

Капитан, с явной осторожностью и глубоким почтением, принялся читать.

В конце каждого абзаца он делал долгую паузу, в течение которой (Евгений не верил своим глазам и ушам) все сидевшие в камбузе восторженно хлопали, не щадя ладоней.

От его внимания не ушло то, что капитан сам понемногу начинал входить в роль и все больше глядел на публику орлом поверх своих щетинистых усов.

«Это же палата для душевнобольных…»

Капитан завершил чтение, спровоцировав новый залп оваций.

Вытер с бровей пот.

— Что на меня-то смотрите! Наш вождь и учитель — он вот! Я-то что… — Иван Григорич, с ложной скромностью, продемонстрировал портрет Сталина на первой странице. — Знать надо, кому хлопаете!

Вдруг Могила сделал всем знак молчать и, хищно водя языком по губам, подошел к матросскому столу.

— Кто не старался? — задал помполит страшный вопрос.

Евгений был уверен, что не старался только он сам. Вместе со всеми он тоже ударял в ладони, но делал это привычно, как в театре или на лекции.

Один из матросов пихнул локтем соседа, с испуганно-заспанным лицом.

— Что, лень было? Или ручкам больно? — подскочив к нему, взъелся Могила.

— Никак нет, товарищ помполит! — залопотал тот. — Как н-надо хлопал!

Помполит кивнул Кучкову.

Тот охотно поднялся с места. С руками в карманах штанов, насвистывая какой-то одесский мотивчик, вприпляску подошел к халтурщику.

«Ему явно позволяют здесь многое», — подумал Евгений.

— Зуев! — рявкнул Кучков в ухо сослуживцу. — Я говорил, что ты у меня достукаешься?

Матрос побелел и вжал голову в плечи.

— Ты почему товарищу Сталину не хлопал, а? Шкура ты банановая!

— Я х-хлопал, — чуть слышно промямлил Зуев.

Кучков взял его за вихор.

— Товарищ помполит, товарищ капитан! — с артистичным придыханием заговорил он, положа руку на сердце. — Разрешите, я его прямо здесь об стол шарахну! Это ж морда вражеская! Да вы поглядите, а! Ему ж ни пса не стыдно, что он при нас, при всех…

— Отставить! — громыхнул Иван Григорич. — Чтоб при иностранце никакого балагана! Сел!

— Есть! — сникши, улыбнулся Кучков.

— Товарищ помполит, надо будет провести разъяснительную работу с младшим составом, — примирительно сказал капитан, кивнув на матросов. — Такие олухи — им хоть кол на голове теши! Хлопают — сами не знают кому, ваньку валяют…

Евгений не знал, о какой «разъяснительной работе» говорил капитан. Сам капитан, кажется, предпочитал об этом не думать.

Все прояснилось через пару дней, когда экипаж вновь собрали в камбузе.

— С каждым поговорили по душам, каждого пошерстили, — Бодро докладывал Кучков. — А вона, что нашли!

На табурете лежали потемневший от времени серебряный крестик и книга с надписью «Основы прикладной физики».

— Вот это у Коровкина, — он указал на крестик. — В носке прятал! А это у Божко!

— Чего ж плохого, что матрос физику взялся учить? — криво усмехнулся Могила.

— Это такая физика, товарищ помполит! — осклабился Кучков, беря в руки учебник. — Такая… хе-хех физика! Всем физикам физика!

Он пролистал страницы, и все увидели, что большая часть из них обклеена вырезками из какой-то ни то газеты, ни то журнала.

Могила взял книгу из рук Кучкова и в омерзении скривил рот.

— «Двенадцать стульев» называется! Нэповская бульварщина, похабень!

Могила и капитан вдруг как-то разом вспомнили про Евгения и перевели на него недобрые взгляды. Потом Иван Григорич что-то сказал Волкову, и тот как мог, объяснил Евгению, что матросы сильно провинились и должны держать ответ перед коллективом.

Это было худшее, что Евгений лицезрел с момента последней встречи с Генби.

Могила, брызжа слюной, орал на, заливавшегося детскими слезами, тщедушного Коровкина, грозил тюрьмой, расстрелом, оскорблял покойную мать, оставившую ему крест.

Матросы также, словно цирковые собачки, по очереди участвовали в травле. Особенно изгалялся Зуев.

На Божко тоже оттоптались, но не столь свирепо. Большинству в душе не хотелось его обижать.

— Слышь, балбес, чтоб это последний раз было, понял! — прикрикнул на него Кучков, дав подзатыльник.

— Что ж… Не дело это… похабень-то читать, — смущенно выдал, все это время молчавший Фомич.

— Как обратно приплывем, пинком тебя! В пивнушке будешь счастье искать! — цедил через губу Могила. — Там таких плясунов любят. Ч-черти… Да его за одну только «Дорогу дальнюю» надо было на трое суток в форпик! Чей-то я не сообразил…

Божко сидел, горько потупив взор и тяжело сопя.

Это напоминало дурной спектакль, где нормальные люди слишком вжились в роли злодеев. За исключением, разве что, главной звезды и, по совместительству, режиссера, помполита Могилы.

Капитан не способствовал действу и лишь озирал происходящее сурово-безучастным взглядом.

В заключении крестик и книгу вышвырнули за борт.

Евгений искренне сострадал забитому Коровкину (что-то в душе подсказывало, что с ним еще не закончили). Божко тоже было жаль. Даже если «Двенадцать стульев» и правда, были непристойным чтивом (которое нигде больше в мире никто бы не посмел запретить матросу).

Так или иначе, он вновь стал свидетелем торжества зла. Зла, подзабытого, растущего и крепнущего на залитой нечистотами бывшей родной земле.

Первый после бога

В ту ночь Евгений долго не мог заснуть. В левом ухе звенело. Страшно мучила духота.

Кроме того, им завладела дурацкая навязчивая мысль: придумать, о чем могла быть та злосчастная книга, которую теперь носили волны Атлантики. Фантазия не работала. Нелепое, странное, по-футуристски гротескное название не давало никаких ключей.

Чутье литератора подсказывало, что за ним кроется нечто заведомо абсурдное и, возможно, мистическое…

Он очнулся от шума за стеной.

Иван Григорич снова выпивал. Но делал это как-то непривычно весело, а главное (Евгений вдруг безошибочно узнал этот тихий шершавый голос) в компании Могилы.

— Уэ-эх-х! фу-у… — отдувался капитан. — Первая пошла че-то… тяжело! Уф-ф! А вторая легче!

— Жалко, шпроты кончились! — вздохнул Могила.

— А че те, сало-то не так?

— Да ну! Шпроты — это вещь! Мы, когда в Империалистическую в Моонзунде торчали, у нас этих шпрот было… хоть сори!

— Давай! За Родину!

Евгений вздохнул и отвернулся от стены.

— Это че? — икнув, спросил помполит. — Контрабандный?

— А то ж!

— М-м… Французский коньячишко-то! Я их по цвету…

— Дай-ка!

Зазвенели какие-то склянки.

— Линейку дай.

Евгений решил, что ослышался.

«Или это их жаргон?»

— Ща, ща, ща! Вот та-ак, по сантиметрику! — жарко шептал капитан, словно парижский искуситель в ухо чужой жене.

— Давай еще!

— Э-э!

— Еще!

— Да все, баста! Тут не перелить важно! Отрава получится!

— Отраву тоже пили. У нас на эсминце мичман древесным баловался.

— Врешь!

— Вот те крест!

— Хе-хе! Ты че это вдруг, в бога уверовал? Петрович?

— Уверовал… Я в него всегда верил!

— О-о! Ни-иче се! Заявленице!

— Тут дело тонкое. Это твоим баранам надо в лоб вбивать, что бога нет…

— Хе-хе-хе! А я зна-аю, что ты верующий! Мне про тебя слушок-то дошел! Что ты по молодости там чуть ли не в монастыре под рясой… че-то такое…

— Хрень все!

— Ладно, давай! За бога! За то, чтоб всем нам под ним… Хух! У-эх!

Евгений зажмурил глаза и начал считать до тысячи.

— Но я все-таки п-понять хочу, — пьяно бурчал капитан. — Вот бог — он… преп-ложим, есть! А тарищ Ленин его отменил! И че?

— Бог есть. Только он в отставке. Старенький уже… Не спр-равился бог со своими полномочьями. На мостике стоит и сам не знает, куда идет корабль! Ниче сделать не может, руки у него дрожат… Вот тут и поставили т-товарища Сталина к штурвалу!

— Эх-х, красиво рассуждаешь! Давай, за Сталина!

— А ты… — Могила загадочно понизил тон. — Не зря ж тя, Г-григорич, первым после бога зовут.

— Зовут? Че? Меня?

— Да-а… Это англичане еще придумали. Капитан — первый после бога!

— Хех! Хорош-шо придумали! Верно!

— Первый после товарища Сталина ты, значит!

Евгений затыкал пальцами уши, мычал какую-то мелодию, но не мог не слышать того, что слышал. Время текло.

— То что, Х-христа распяли… это кр-расиво! — мямлил помполит.

— За Христа!

Потом они затянули песню про ямщика и степь.

— Щас, п-погоди, достану! — заговорщически шептал капитан.

— Апельсины, что ль?

— И лимо-ончики… с секретиком! Ножик где!

— А?

— Вот… Погодь, ё! Держ-жи, ну! Стой! Перцем посыпь!

— Кто ж лимон перцем?

— С-сыпь, грю!

— М-м! Там р-ром внутри, что ль?!

— Ага!

— У-у!

— Э-эх-х, дер-рет, мать! Фуф!

— Ого-онь!

— Это американцы ш-штуку придумали. У них же там закон…

Евгений хлопал глазами. Минуты ползли.

— Ацетон потом… Его ч-чуть-чуть, для запаху! К-как в коньяк, только еще меньше!

— Хух!

— За Коминтерн!

— За Третий…

— Иэ-эх-х!

— Ф-фу!

— Свиньи!!! — прошипел Евгений, в бешенстве отбросив одеяло.

Потом Могила куда-то выходил, и Евгений, смог, наконец, вздремнуть.

В стену стукнул кулак.

— Женька! Иди сюда! — орал капитан. — Ч-человека из тя сд-делаем!

«Господи…»

Евгению захотелось выть.

Потом он слышал, как окончательно поплывший Могила начал мерзко, без удержу льстить капитану и в какой-то почти дьяческой манере внушал ему, что он на корабле прямой наместник Сталина, наделенный от бога его властью.

— Ваня! Ва-аня! — стенал помполит.

— Да т-ты че! Э-э! Ч-че ты к-ко мне, как баба… П-петрович! Ну-ка, д-давай ё…

Потом кто-то с грохотом упал. Разбилось стекло. Что-то покатилось. Евгений услышал, как некто (вероятно, Могила) почти на четвереньках, опрокинув стул, выполз из каюты и, хватаясь о стену, поплелся, куда глаза глядят.

С этой ночи попойки продолжались регулярно, с наступлением темноты. Ивана Григорича явно увлекали пьяные проповеди помполита.

Евгений отчаянно надеялся, что хоть какой-нибудь корабль, наконец, возьмет его на борт. Иногда на горизонте виднелись дымы. Но радиограммы, с предложением принять американца (если их вообще кто-то отсылал) не встречали согласия.

На «Моржовце» между тем начинало происходить что-то неладное. Евгений чувствовал это. Порой он со страхом думал, что всему виной он сам (хоть он и не просил никого о помощи, даже когда его вынимали из воды).

Он видел капитана, с каждым днем все более неряшливого, оплывшего и самодовольно погруженного себя. Видел матросов, которые не могли этого не замечать. (Что изумляло: пьянствовавший синхронно с капитаном, Могила не менялся ни на йоту).

Однажды дневальный замахнулся на Евгения шваброй за то, что тот задел ногой ведро, и выругал матом.

Потом Евгений узнал, что матросу Коровкину «сделали темную»: подбили оба глаза, вышибли зуб и сломали палец.

Коровкин два дня, хныча, шатался со своим кривым, опухшим пальцем, тщетно ища помощи. Потом палец посинел, и судовой врач Блохин, напоив беднягу водкой, произвел ампутацию.

— Довольны, дубье? — ругал матросов Могила. — Кормили одного дармоеда, теперь двух будете! Хоть он и ни хрена не стоит…

Экипаж корабля, как любой организм начинал разлагаться, вслед за угасшим мозгом.

— Скоро уж дома будем. Куда его-то девать? — услышал как-то Евгений разговор старпома и главного механика, куривших на палубе.

— Да пес с ним! Сдадим куда надо, там разберутся.

У Евгения похолодело внутри.

Он потерял сон. Стиснув зубы, слушал он теперь сочащиеся сквозь стену пьяные гнусности.

— А хош-шь я те м-морду набью? — отупело повторял капитан один и тот же вопрос.

— А тя люблю!

— А я те, с-се р-равно, набью-ю! Ты ч-че думаешь!

Однажды Иван Григорич не выходил на палубу целый день.

Ночью опять пили.

Внезапно Евгений услышал дикий грохот, рев и вой. Обезумевший слон вырвался из капитанской каюты!

— Ай-да! А-ай-да-а! — вопил ошалело капитан. — Татары! Всех п-поубиваю на хрен!!!

Он ринулся куда-то, громыхая и рыча.

«Это еще что?» — хлопая глазами, подумал Евгений.

Он встал с койки и несмело приоткрыл дверь. Заглянул в соседнюю каюту.

Стол был перевернут. На полу валялись бутылки и черепки посуды. Могила сидел в углу, под перекошенным портретом Сталина, держась за ушибленный лоб, и, точно в полусне, глядел на Евгения оловянными глазами.

Внизу, кажется в кубрике, нечистая сила принялась шваркать по стенам.

Евгений чуть не крикнул помполиту: «Вставайте!» но, вовремя опомнившись, бросил: «Sorry!» и поспешил на звуки.

— Это кто?!

— Да капитан, мать его! С ума съехал!

— Он туда убежал!

Навстречу Евгению бежали, бранясь, полураздетые Кучков, Фомич, Божко и многие другие.

На палубе шла настоящая схватка. Старпом Старогузов висел у капитана на спине. Рядом, робея вступать в бой, метался Блохин. Кто-то, сраженный капитанским кулаком, уже валялся на полу.

— Остор-рожней, осторожней! Убьет! — орал старпом. — Фомич, руку ломай!

Опытный боцман, изловчившись, заломил капитану руку, заставив его взвыть.

— В бочку его, в бочку! — тараторил Блохин.

Капитана втроем потащили к бочке с водой, чтобы привести в чувство.

— Горячка белая… — сокрушенно прошептал Кучков.

Евгений с тяжелым чувством смотрел, как с Иваном Григоричем делали примерно то, что не так давно проделывали с ним самим.

После пятого раза капитан ослаб, но продолжал нести бред про татар, чертей и каких-то мух. Его заперли в лазарете, связав простынями по рукам и ногам.

Могилу, испуганно озиравшегося и бормотавшего: «Я не виноват!» отправили в форпик.

— Пить меньше надо, вот что! — проворчал Фомич, почесывая в усах.

Прощание

Найденное в капитанской каюте изумило всех. Помимо разномастных бутылок и накачанных алкоголем фруктов, там оказались несколько марок заграничного одеколона и кое-что, не предназначенное для питья, много дней назад пропавшее со склада.

Пока Иван Григорич приходил в себя, команда разбиралась с виновником бесчинства. Им, по всеобщему согласию, был признан Могила.

Евгению не дали присутствовать на этом, весьма незаурядном, в каком-то смысле, даже историческом собрании. Все вдруг вспомнили, что он иностранец, который и так уже видел слишком много.

Улучив минуту, Евгений, все же, приблизился к двери камбуза и услышал массу интересного.

— …Во многом превышал свои должностные полномочья! Совершал рукоприкладство! — кричал отчаянный, почти детский голос кого-то из матросов. — И… и товарища капитана каждый день спаивал!

— Умышленно! — подхватил кто-то.

— Товарищи! — заскрипел Могила.

— …Должен понести ответственность перед коллек…

— Товарищи! — рявкнул помполит. — Это черт знает, что такое! О чем вообще может быть речь, когда у нас на борту шпион?! Неужели неясно…

Его заглушил всеобщий гул. Казалось, рой рассерженных шершней неистовствует в стенах камбуза.

— …Подвергшись тлетворному влиянию американских бацилл! — дребезжащим голосом пытался перекричать всех помполит, бешено тряся (хоть Евгений и не мог этого видеть) кулаком над головой.

— Свинья ты! — рыкнул на него Старогузов, когда буря поутихла. — Свинья и алкоголик!

— Это мы еще посмотрим, кто тут свинья! — обиженно проблеял Могила.

Евгений понятия не имел, станет ли этот разнос концом карьеры грязного демагога, или же он еще отыграется, погубив всех на этом корабле (от системы, державшей его под крылом, можно было ожидать всего).

К счастью, Иван Григорич уже на второй день появился на палубе в полном душевном здравии. Его слегка пошатывало, мучила тошнота, но в остальном это был прежний, знакомый всем, царь и бог «Моржовца».

Евгений ждал общего смущения, отстраненных взглядов, перешептываний. Но вместо этого, все ласково и уважительно приветствовали капитана, как если бы он победил страшную, ни коим образом не зависевшую от него болезнь.

А дальше события приняли быстрый и положительный ход. Сухогруз приближался к берегам Португалии. Кругом виднелось все больше кораблей.

Однажды Евгений увидел, стоящее на якоре в нескольких километрах торговое судно и услышал голос матроса Божко, зовущего его в шлюпку.

— Ну давай, Женька! Будь здоров! — тихо промолвил Иван Григорич, стиснув ему руку и по-отечески хлопнув по спине. — Не захотел, все-таки, с нами в Ленинград…

— Good bye! — виновато улыбнулся Евгений.

Он глядел на них на всех: на капитана, на старпома, на Божко, на Волкова, на Кучкова, на Фомича и даже на сгорбившегося мрачной тенью позади всех Могилу. И чувствовал, как в глазах начинает странно и необъяснимо щекотать… должно быть ветер.

— Good bye, ребята! — шепотом промолвил Евгений, забираясь в лодку.

Мечта

— Джек Саммер! Рад вас видеть! — отводя глаза, заговорил Патер.

Джек вошел в его белоснежный рабочий кабинет, в котором не было ни одного окна.

— Вы чудотворец? О-о, не отрицайте это! Мои люди собрали достаточно доказательств!

— Я не отрицаю, — пожал плечами Джек.

— Покажите мне чудо, друг мой!

Джек показал, и Патер расхохотался от восторга.

— Да, да, этого следовало ожидать! Такой человек, как вы не мог не появиться. Я верил в это! Я всегда верил, что Иисус действительно творил чудеса: оживлял покойников, кормил тысячи людей пятью хлебами и прочее. Верил, что Моисей насылал природные бедствия и раздвигал морские воды. Вы явились в мир с особой миссией, как и они, ведь так?

— Нет, — покачал головой Джек.

— Возможно, вы о ней еще не знаете.

Патер возбужденно мерил шагами комнату, сжимая и разжимая кулаки.

— Я очень долго выискивал и изучал людей, подобных вам! Еще тогда, видя вас у столба, я почувствовал… Боже, но неужели, это правда? Неужели ваши способности, действительно, безграничны?

Джек кивнул.

— Но почему же вы тогда не высвободились?.. А, впрочем, дурацкий вопрос! С вашей помощью мы решим огромное количество проблем на земле.

— Я не умею подчинять себе человеческую волю.

— Хм… Но вы ведь можете э-э… создать природные условия, которые м-м… помогут нам навести порядок, скажем, в Гвиане?

— Могу.

— Прелестно!

— Скажите, друг, — тихо промолвил Саммер. — Зачем вы все это затеяли с солнцем?

— О-о… Вы не поймете.

— Я, и правда, не очень умен, — согласился Джек. — Но, все же. Разве этот путь не кажется вам смертельно опасным? Это же все обман.

— Ах, вы повторяете слова этих несчастных… — раздраженно мотнул головой Патер. — Послушайте, если я говорю, что солнце — зло, значит, я верю в это. Или вы думаете, я бы не нашел других способов держать население в узде?

— Но почему? Ведь от него на земле зародилась жизнь?

— Вы думаете, оно желало этого?

— Не знаю.

— Солнце — это зловещий глаз! Это огненный паук, бегающий по небосводу, — закатив глаза, ноюще-монотонным голосом заговорил Патер. — Это чудовищное существо, бесконечно уродливое и безжалостное, покрытое протуберанцовыми нарывами и лавовой жижей. Вы ведь знаете, как оно выглядит вблизи? Как… разбухшее предынфарктное сердце пьяницы.

— Мы все вблизи выглядим не очень.

— Нет, вы не понимаете! Человечество не вырвется из сетей этого рабства, пока не сможет — ах, если бы это было возможно в хоть сколько-то близкой перспективе! — пока оно не создаст новых надежных источников тепла и освещения. Эта звезда так и будет жечь и ослеплять нас. Унижать нас своей огромностью!

Патер вдруг застыл и захлопал глазами, словно в голову ему пришла потрясающая мысль.

— Вы можете… Н-нет, это полный вздор!

— Что?

— Такого не сделает даже господь бог!

— Чего не сделает?

— Возможно ли как-то… э-э погасить солнце?

— Да, — кивнул Джек Саммер.

— И вам это по силам?

— Да.

— Господи!

Патер отпрянул и схватился за голову.

— А вы-таки хотите это сделать?

— Д-да… То есть… Нет, ну это же невозможно! Каким образом вы технически сможете это осуществить?

— Я не знаю, — улыбнулся Джек. — Просто мне всегда удавалось исполнять свои желания. Я понятия не имею, как это делается.

— Вы бог, да?

— Не знаю.

— Или же просто талантливый иллюзионист?

— Зачем вы хотите погасить солнце? Это смерть для всего мира.

— Да, на текущем этапе это так, да, — засуетился Патер, перетирая ладони. — Я не хочу гасить солнце навсегда. Это, конечно же, самоубийство. Видите ли, друг мой, я… эм-м… хочу увидеть, кто из населения действительно верит мне и способен меня понять. С недавних пор у меня появилось страшное подозрение, что все это э-э… один большой спектакль с их стороны: ношение очков, козырьков, травля солнцелюбов… даже любовь к моей милой Коре. Я не смогу нормально спать, пока не удостоверюсь в обратном. Люди должны будут… х-хоть ненадолго возрадоваться исчезновению звезды-убийцы! Ведь можно же, погасить солнце, ну скажем… на сутки? Земля будет остывать далеко не так быстро, как можно подумать. Это просчитано учеными. Температура приблизится к нулю, но ничего критичного не произойдет. Флора начнет погибать только на пятый-шестой день. Зато люди смогут, наконец, взглянуть в небо и… узреть… э-э… лицо истиной свободы! Боже, я сам хочу его увидеть! Я хочу пожить в мире, где нет солнца! Хочу выйти из дома, не чувствуя, как этот дьявольский глаз следит за мной и трогает меня!

Патер начал подскакивать от возбуждения. Саммер смотрел на него равнодушным взглядом.

— Погасите солнце! На двадцать… хотя бы на двенадцать часов. Немедля!

— Уже.

— Что уже?

— Погасил, — пожал плечами Саммер.

Индия

— Добро пожаловать на «Валенсу», я капитан судна Рикарду Геррейро! — с легким акцентом произнес рослый щеголеватый шкипер, с жаркими глазами и мощной челюстью киношного ковбоя. — Вы были на «Мартине Бехайме»? Соболезную! Страшная трагедия! Хотите сигару?

Евгений помотал головой.

После «Моржовца» этот человек и его корабль казались какими-то малореальными, словно пригрезившимися во сне.

— Наш корабль следует в Бомбей.

У Евгения помутнело в глазах.

— В Индию?! М-мне сказали, что вы плывете в Англию!

— Индия британская колония, разве нет? Хех! Русские опять все напутали! Или просто солгали вам… Мы пройдем через Гибралтар в Средиземное море (уже завтра, кстати!) Оттуда, через Суэцкий канал… Впрочем, вас это уже не коснется. У нас плановый заход в Александрию, там вас и высадим! Вместе с сопровождающим отправитесь в американское консульство.

— Может быть, на Сицилии? — робко спросил Евгений, вспоминая географическую карту.

— Н-нет, сэр, — промолвил капитан, грызя конец кубинской сигары. — Маршрут проходит слишком далеко. Даже если б у нас для вас была моторная лодка, это заняло бы много часов. Время — деньги… Не огорчайтесь!

Жизнь на «Валенсе» была приятна и до дремоты скучна. Весь экипаж по-приятельски здоровался и общался с Евгением. Никто не заглядывал к нему в тарелку, не бросал косых волчьих взглядов. Никто никого не бил, не запугивал и не унижал. А непристойные рисунки украшали стены, как минимум, в пяти местах.

Путь до Александрии прошел без сюрпризов. Однако, когда настало время заходить в порт, корабль вдруг стал на якорь посреди бухты.

Больше часа Евгений не мог понять, в чем дело. На некие, не зависящие от капитана обстоятельства смутно намекали поднимавшиеся над городом в двух местах серые дымы и отсутствие в доках крупных судов.

— В городе беспорядки! — наконец объявил капитан. — Чертов кризис… В порту бастуют! Англичане подняли войска. Мы договорились о переправке груза, но… вам туда лучше не попадать.

— Ладно, — вздохнул Евгений.

Он бросил прощальный (еще недавно приветственный) взгляд на белые минареты, на скопления грязно-бежевых домишек под дымчато-голубым, палящим небом.

«Значит, Бомбей…»

Спустя несколько дней они вышли в Красное море. И вновь кругом была безбрежная синяя даль. Бесчисленные волны и жаркое солнце.

Евгений запретил себе считать дни. Делать это, особенно теперь, было абсолютно незачем. Не думать о будущем и ничего не ждать — в юности он, как ему казалось, в совершенстве овладел этим тяжелейшим, страшным искусством. Теперь приходилось переучиваться заново.

В один прекрасный день Евгений увидел вздымающиеся вдали, мохнатые темно-зеленые холмы и белые крохи чаек над берегом.

— Индия — чудесная страна, но малость отстает от Америки в плане комфорта, — с усмешкой говорил Геррейро. — С непривычки — чистый ад. До консульства вас проводит…

Он кивнул на боцмана Пиньо, и тот показал Евгению большой палец, давая понять, что волноваться не о чем.

Капитан вынул из кармана ворох долларовых бумажек.

— Вы говорили, у вас нет семьи в Штатах. Если вдруг не удастся доказать свою личность, садитесь на поезд и езжайте в Мадрас, это юго-восточное побережье. Там живет мой добрый знакомый, профессор Грэм Стрикленд. Он даст вам крышу и возможно работу. Просто передайте ему записку от меня. Вот адрес.

Он протянул Евгению деньги и сложенный вдвое листок.

— Удачи, Джек!

Они с искренним пылом пожали друг другу руки.

Наделенный ярким воображением и опытом, Евгений довольно живо представлял себе, что его ждет, но, все же, недооценил реальность.

Бомбейский порт встретил его необычайной толчеей и мешаниной образов, звуков и запахов. Кругом были орды темнокожих, полураздетых людей, с дико вытаращенными глазами, орущих что-то на тарабарщине, что-то куда-то несущих, катящих, размахивающих руками и лезущих под ноги. У всех были черные, жесткие, словно грубо сделанные парики, волосы. Громадные передние зубы блестели из-под смоляных усов. Все вели себя так, словно нигде на планете не было, да и не могло существовать иной жизни.

Белые чалмы, горы гнили в тучах мух, глиняные горшки, сети с бьющейся рыбой, сверкающие от пота медные спины грузчиков, ревущие ослы и зеленые попугаи в клетках…

Новая реальность накрыла шатром, сомкнув за спиной двери.

Не уставая озираться, Евгений спешил за своим провожатым, вдыхая всю безумную палитру индийских запахов разом: от зловонных отбросов, до тонких специй.

Кто-то сзади за секунду обшарил ему оба кармана брюк и, мелькнув босыми пятками, скрылся в толпе.

«Мальчишки!» — спохватился Евгений.

Деньги Геррейро, к счастью, лежали в нагрудном кармане. Но зевать явно не стоило.

В лицо ткнулась мертвая кривая морда акулы-молота. Ступня утонула в грязной жиже. Тачка, груженная углем, чуть не сшибла с ног.

«Вот уж и впрямь: колыбель цивилизации!» — только и оставалось констатировать Евгению. — «Если Рио — город, которому нечего скрывать, то Бомбей — город, которому скорее нечем прикрыться! Да и незачем. От кого?»

Народ, который (при своей-то истории!) никогда не брался учить всю планету, как ей жить, безусловно, имел такую привилегию.

Пиньо оглянулся проверить, жив ли Евгений. Сам он чувствовал себя здесь, как рыба в воде.

— Быстро-быстро, сэр!

Миновав бушующий порт, они без передышки окунулись в человеческую реку. Массы мужчин в светлых одеждах, цветастых женщин, телег, рикш и редких автомобилей — все плыло в нескончаемом гуле, какого Евгений не слышал за всю свою жизнь.

Воздух был сух и грязен. С каждым дуновением в рот лезла ни то крупная пыль, ни то мошкара.

— Преисподняя, а не город! — щурясь и отплевываясь, злился Евгений.

Он понял, что англичане, ради собственного блага, ни в коем случае не должны уходить из Индии. Иначе у этого древнего котла просто сорвет крышку, затопив густой сладко-соленой, кипящей кашей весь высокомерный западный мир.

«Едва они узнают, насколько бедно живут… и прочитают Маркса!»

Навстречу шли девушки в пестрых, чарующих одеяниях, с красными пятнышками во лбу. Большеглазые, носатые, белозубые, в золотых браслетах и увесистых серьгах, но часто босые.

Евгений во сне не мог представить столь прекрасных и, вместе с тем, гротескных женских лиц.

Утомленно-гордый англичанин, в белой униформе делал вид, что контролирует движение.

Внезапно Пиньо схватил Евгения за рукав и потащил к трамваю. Они втиснулись в толпу. Евгений отчаянно прижал руку к карману с долларами. Увидел какого-то страшного нищего в блохах и струпьях, тычущего себе щепотью в беззубый рот.

Трамвай был вполне европейский, но с мелкими решетками вместо стекол, похожий на арестантский вагон.

Стиснутый со всех сторон, Евгений видел кусочек окна, а за ним проплывающий город. Вот только назвать это городом было нельзя: руины, хибары, тряпье, кучи мусора, снова руины, храм, мусор, хижины, чей-то богатый дом, обнесенный стеной, тряпье, коровы, загаженный базар, халупы… Голые дети плещутся в луже.

Евгений ни секунды не забывал, из какой «экзотической» страны он сам выбрался в мир. И все же…

«Нежели, они в этом живут?!»

Он подумал, что где-то, несомненно, должны быть богатые кварталы англичан и индийской знати с идеально чистыми улицами, новыми домами и журчащими фонтанами. Просто знакомство с Бомбеем началось не с того конца.

Томительная поездка казалась вечной: город, какой бы жалкий вид он ни имел, был просто огромен.

Наконец, путники вырвались из душного плена и, поправив на себе костюмы, двинулись вверх по одной из центральных улиц. Они шли в направлении недавно воздвигнутых знаменитых Ворот Индии и главного вокзала с непроизносимым названием.

— Бомбей наша слово! Это мы придумывал Бомбей, — сказал вдруг на ломанном английском боцман, почесывая бакенбарды.

Евгений не понял.

— «Боа байя» — по-португальски это «хороши бухта»!

— Вот это да!

Евгений поставил бы что угодно на то, что «Бомбей» — исконно индийское слово. Оно, прямо-таки, лучилось индийским зноем, запахами и диким гомоном улиц. Но оказалось заимствованием.

В паре метров над головой пронесся орел. Евгений взглянул вверх и увидел с десяток этих гордых птиц, реющих в вышине. Пониже, истошно каркая, носились черные вороны.

Их присутствие придавало центру Бомбея, застроенному рыжевато-бурыми колониальными зданиями и затененному листьями пальм, какой-то тревожный, почти готический шарм.

По проезжей части проскакала взбудораженная чем-то корова. Авто, с сидящими в нем европейцами, истошно взвизгнув, едва успело затормозить.

Индийский полицейский в высокой шапке бросил грозный взгляд на сидящего на газетах торговца снадобьями, украдкой получил от него монету и прошел мимо.

Укутанная в платки бровастая девушка, как призрак возникла сбоку. Указала щепотью на рот. Пиньо и Евгений прошли мимо.

В пыли, под пальмой валялся костлявый полутруп, в истлевших обносках, с совершенно черными ступнями.

— Англичане их отсюда выкидать, они, все равно, каждый день здесь! Много, очень много бедные люди в Бомбей! — вздохнул Пиньо.

Евгений все яснее понимал, что никакого иного Бомбея просто не существует, что в этом он весь. Перед ним была вся Индия! По, крайней мере, вся ее городская часть.

— Консуладо! — тоном гида молвил вдруг боцман, кивнув на солидное здание с американским флагом за каменной стеной. — Вы ходишь туда, я быть здесь. Если все хорошо, вы мне говори. Если плохо — тоже говори.

— Спасибо! — жеманно озарился Евгений.

Он ясно понимал, что здесь ему делать нечего. Он был гражданином Франции, а не Америки (спасибо заботам Лариного отца). Но, приди он даже во французское консульство, его бы приняли за обычного русского проходимца без гроша в кармане, взалкавшего Елисейских полей.

Помнил он и о своих проблемах с американскими властями, закончившихся взрывом в здании Бюро Расследований. Связываться с ними совершенно не хотелось.

Евгений несмело подошел к воротам, возле которых стоял, переминаясь, подтянутый охранник.

Потом, со вздохом, вернулся к Пиньо. Предложил ему, не теряя напрасно времени, идти на «Валенсу», для убедительности вынув из денежной пачки пару банкнот.

Боцман нахмурился. Затем понимающе кивнул и показал большой палец.

— Ясно… Хорошо, друг! Эста бем! Я не знаю про ваш дело. Пока!

Он удалился, спрятав гонорар под рубашку.

Откупиться от него можно было и подешевле, но Евгений никогда не блистал прагматизмом. Лишь потом он подсчитал, что лишил себя четырех сытных обедов в хорошем кафе.

«Осел!»

Узнав у стража консульства путь (опять забыл, что не должен просить помощи!) Евгений двинулся к вокзалу.

Колоссальных размеров дворец с куполом и циферблатом поначалу ввёл его в заблуждение: Евгений был уверен, что это правительственное здание, дом губернатора, но уж точно не вокзал.

— Бомбей-Мадрас, сегодня, в семнадцать-тридцать, третья платформа, — рутинно проговорил, сидевший за конторкой молодой англичанин, с лицом неуверенного в себе школьника. — Вагон номер четыре — первый класс… Вас устроит, сэр?

— Н-нет, — Евгений помотал головой, вспоминая, сколько лежит у него в кармане. — Я… мне нужен третий класс!

Эти слова произвели на юношу странное действие. Он подался назад, и, раскрыв по-рыбьи рот, недоуменно заморгал глазами, словно стоявший перед ним Евгений вдруг превратился в слона.

— Первый класс? — почти утвердительно произнёс он, решив, что ослышался.

— Третий, — настоял Евгений.

Англичанин глядел на него, как на помешанного.

Евгений ощутил неизъяснимую злобу. Злобу на английский снобизм, на их брезгливую чопорность, на их язык, где слова «first» и «third» подлейшим образом созвучны.

Кассир осторожно показал Евгению три пальца и загнул два из них.

— Первый?

— Третий! — вспылил Евгений, ткнув ему в окошко три пальца. — Третий, третий! Что, не ясно?!

Англичанин недоуменно скривил рот. Мельком оглядел наряд Евгения, который после всех пережитых злоключений, был все еще неплох. Потом наклонился к своему коллеге и шёпотом стал спрашивать совета.

— Издеваетесь, да? — выдохнул Евгений сквозь зубы.

Оба британца взглянули на него с укором и начали наперебой объяснять ему, что ехать с местным населением небезопасно, что они не гарантируют сохранность его имущества, жизни и здоровья, в том числе психического…

Евгений рявкнул, чтобы давали билет и с какой-то дьявольской гордостью в глазах объявил, что он русский.

— Да, скифы мы! — проворчал он, суя билет в карман.

Впрочем, ему ещё предстояло оценить заботливость персонала. Когда, зайдя в грязноватый, зарешеченный вагон, где длинные пассажирские скамьи тянулись вдоль стен, он увидел жмущихся к краям индусов и пустую секцию в центре с деревянной табличкой «зарезервировано». Им объяснили, что треть вагона принадлежат белому сахибу и больше никому.

Евгений мог бы засмеяться, но лишь махнул рукой и сел на скамью. Он вспомнил, что Бунин на одном из своих вечеров описывал похожий случай.

Поезд тронулся.

Казавшийся прежде бескрайним, Бомбей закончился неожиданно скоро. За окнами поплыли выжженные, рыжевато-зеленые просторы равнин, разлапые деревья, сумрачные лохматые дебри и сизые призраки гор вдали.

Пестрая вагонная публика вела себя на удивление тихо. Лишь порой плакали грудные дети. Ни один кошмар, предсказанный кассирами, не спешил воплощаться в жизнь.

Ехавшая по соседству с Евгением семья индусов нянчила двух маленьких детей. Ухоженная старушка в очках, ласково рассказывала что-то годовалой внучке и в перерывах обменивалась улыбками с сидящей напротив, глазастой красавицей-дочерью с громадной, как кобра черной косой. Бородатый отец в чалме толстым пальцем нежно щекотал двухлетнего сына.

Евгений вдруг понял, насколько глупы все его чванливые придирки к индусам, к их стране, которая тысячи лет жила и проживет без таких, как он.

«Они у себя дома, я нет…» — мысленно вздохнул Евгений.

Он попытался вспомнить, как давно у него был свой дом и семья, а не что-то на них похожее. Память уносила в блаженное детство.

Время от времени поезд останавливался на станциях. Евгений видел множество сидящих на земле смуглых и черных людей, среди которых расхаживали, резко покрикивая, торговцы фруктами, орехами и пряностями.

На одной из таких станций в вагон зашла высокая красивая, одетая, даже по индийским меркам, причудливо, особа, чьи руки с тыльной стороны были покрыты изумительной паутиной тонких узоров.

Не говоря ни слова, она принялась затейливо и звонко хлопать в ладоши, прищелкивать пальцами, всячески привлекая внимание.

Потом взяла протянутую руку одного из пассажиров и стала внимательно изучать, водя пальцем по ладони.

«Прорицательница!» — сообразил Евгений.

Незнакомка ходила от одного человека к другому, позвякивая мелочью в жестяной коробочке.

Евгений задумался о чем-то своем. Он не заметил, как гадалка вдруг возникла прямо перед ним и, блеснув жемчужной улыбкой, жестом попросила его руку.

Евгений дал. Он сомневался, что она знает английский, даже если, и правда, способна видеть будущее. Скорее, ему просто хотелось полюбоваться ее хрупкими расписными руками.

Гадалка поводила ногтем по линиям на ладони Евгения. Подняла на него взгляд и…

Евгений не понял, что произошло. Ему почудилось, что он случайно сделал в ее адрес непристойный жест. Или от его ладони пахнет чем-то скверным.

Лицо вещуньи помертвело. В глазах холодно зияли отвращение и страх.

Она выпустила кисть Евгения, заморгала, потом натянуто улыбнулась и быстро отошла подальше.

«Объективная оценка пройденного пути и перспектив…» — со свинцовой самоиронией подумал Евгений.

Во второй половине следующего дня поезд прибыл в Мадрас.

Евгений часа два бродил по незнакомым и столь же пугающим, как в Бомбее улицам, тщетно спрашивая дорогу.

На закате, весь покрытый дорожной пылью, он-таки пришел к симпатичному частному дому за невысокой оградой, расположившемуся на тихой живописной окраине.

Во дворе играла пятилетняя индуска. Евгений сделал ей ручкой и попросил позвать профессора Стрикленда.

— Питаджи! Сахиб! Сахиб! — взволнованно закричала девочка, убегая в дом.

Скоро в дверях появился одетый по-европейски, лысеющий, полноватый индус, очевидно, ее отец.

— Добрый вечер! — заулыбался Евгений. — Профессор дома?

— Уехаль! Уехаль! — замахал руками мужчина. — Профессор уехаль!

Он жестикулировал так яростно, словно Евгений уже в десятый раз приходил с одним и тем же вопросом, не понимая человеческих слов.

— А к-когда он…

— На польгода уехаль! Профессор Стрикленд в Англии!

Евгений почувствовал, как на него наваливается знакомая безнадежная каменная плита.

— А тогда… м-м… Вы разрешите мне хотя бы переночевать? Я…

— Нет, нет, нет! Профессор строго запрещает! Нельзя, мистер! Никак нельзя!

Он махнул рукой и направился в дом.

С минуту Евгений ждал, что он снова выйдет, быть может, с каким-то ценным указанием. Но тот, видимо, решил, что вопрос исчерпан.

Евгений вдруг подумал, как было бы славно, если б телефон можно было носить в кармане, как часы. Тогда стало бы возможно позвонить этому треклятому профессору и объяснить…

Он в смятении закрыл глаза.

Оказаться бездомным в Индии… Более карикатурного и безобразного кошмара трудно было себе вообразить. Евгений кожей почуял, что единственная переборка, отделяющая его от лежащих на бомбейских улицах полускелетов — это пачка долларов в кармане.

«Надо выбираться отсюда! Куда угодно, на чем угодно! Срочно, не медля!»

Он заночевал на траве, под оградой профессорского дома.

Ранним утром, после недолгого болезненного сна, отправился в город, на пристань.

Он ходил по докам, просился на разные корабли, в качестве кого угодно. У него спрашивали паспорт и матросскую книжку, затем, недолго думая, гнали куда подальше.

Евгений прошатался в порту целый день и был в отчаянии.

Под вечер он заметил странное деревянное судно с парусами, похожими на перепончатые крылья сказочного дракона. На палубе прохлаждались люди азиатской наружности. Не индусы, не китайцы.

«Малайцы или бирманцы?»

У всех были смуглые лица, раскосые глаза и широкие носы. Почти все носили длинные патлы.

Евгений набрался мужества и, без обиняков, взошел по сходням на борт.

К нему сразу приковали взгляды.

Моряки какое-то время переговаривались, очевидно, обсуждая, кто он такой и с какой стати заявился к ним на корабль.

Потом один из них, голый по пояс и босой (как, впрочем, и большая часть команды) с куцей бороденкой, подошел к Евгению, задал какой-то вопрос и, не услышав ответа, жестом попросил (но, все же, не приказал) сойти на берег.

— Пожалуйста! — выдохнул Евгений и дрожащей рукой вынул все имеющиеся деньги.

Моряк взял доллары в корявые пальцы. Помусолил. Показал товарищам.

Они препирались еще несколько минут, задавали непонятные вопросы, показывали что-то на пальцах, спорили между собой.

Судя по тому, что деньги ему не возвращали, было понятно, что он, все-таки, плывет.

Евгений пытался выяснить, в какую страну направляется судно, но языковой порог был непреодолим. Азиаты отвечали ему все громче, переходили на крик, хотя лица их, при этом, не выказывали ни малейшего раздражения.

Евгений вдруг понял:

«Они кричат не со зла, а потому, что наивно думают, что если говорить громче, то до меня дойдет смысл их слов. Они не понимают, что такое другой язык!»

Он прикидывал, кто из них капитан. Очевидно, им был самый молчаливый и спокойный азиат, с вытатуированным тигром на груди и обвислыми, на китайский манер, рачьими усами.

По крайней мере, все доллары уже перекочевали ему в руки.

Спустя четверть часа Евгению показали его место в трюме с подвесным мешком для сна и дали поесть жареной рыбы. Капитан молча похлопал его по плечу.

Евгений понятия не имел, кто эти люди, но на злодеев они похожи не были. Стоявшая на видном месте статуэтка Будды также не внушала дурных мыслей.

«Может, какие-нибудь контрабандисты?»

Поутру корабль отчалил.

«В домике»

Рейнеке озадаченно следил за корабликом, на котором плыл Евгений.

— А ведь он всерьез решил от нас убежать! А-я-яй, что же ты делаешь, малыш!

— То есть? — фыркнул полковник.

— Корабль направляется туда, где мы не сможем его достать. Есть на земном шаре уголки, куда не дотягиваются известные мне чары. Возможно, из-за малой концентрации торсионных полей или… из-за необычайной мощи тамошних Восьми Благих Эмблем? Аштамангала… Этот буддизм даже для меня полон загадок!

— Хотите сказать, он знает, куда и зачем плывет? — скривила рот леди Хантингтон. — Это на него не похоже! Откуда ему вообще знать…

— Муравей понятия не имеет о географии кухни, когда бежит к куску сахара на столе. Он просто следует своим инстинктам! Евгений что-то учуял. Он мог бы вернуться в Бомбей и расшибать себе лоб о двери учреждений, в надежде на помощь от белых людей. В конце концов, его, вероятно, пригрели бы. Но… он все сделал правильно!

— Этих азиатов ждет беда! Они исполнили его прось… — заговорил Синклер и осекся. — Ах да, он же им заплатил…

— А что игра? — насторожилась мадам Бонно.

— Игра обиделась на нас и временно самоустранилась, — вздохнул Рейнеке. — Мы сохранили за собой инициативу за счет очень грубого хода, на грани шулерства. Так что теперь она нам не союзник.

— И нет никакого способа развернуть его назад? — спросил Гиббс.

— Мог бы быть. Сохрани хоть один из нас достаточный капитал для второго капкана. Но капитала нет. И кредита нет. А кораблик все плывет-плывет-плывет…

— Так, что… игра проиграна? — прошептал епископ. — И все было зря?!

— Кто вам сказал, что игра проиграна? Надо подождать. К счастью, мы имеем дело с иррациональным идиотом.

— И с-сколько придется ждать? — насупился Берни, нервно дергая щекой.

Хозяин пожал плечами.

— Я правильно понимаю, Рейнеке, что вы абсолютно… — начала леди Хантингтон.

Рейнеке поднял бровь:

— Да, графиня?

— Что вы н-не вполне владеете ситуацией? — чуть приструнив себя, закончила та.

— Да, не вполне. Я же, не господь бог, чтобы контролировать поведение каждого одноклеточного и читать его мысли.

— В таком случае с меня хватит! — Хантингтон резко встала. — Дайте мне знать, когда выманите эту тварь из щели! Мне… нужно отдохнуть и восстановить душевные силы!

Она, стуча каблуками, стремительно вышла из зала. Рейнеке поцокал языком.

— Кстати, а куда девался наш Вайпер? — вспомнил он вдруг.

Все зашептались

— Ни о каком отпуске для него речи пока что, вроде бы, не шло. Так-так-так… Ба, да он в Канзасе! Ностальгия замучила? Ну что ж…

Все разглядели черную фигурку Вайпера, беспечно, словно школьник, швыряющего камешки в пруд.

— Хм-м! — Рейнеке криво оскалился и воодушевленно устремил взгляд к темному потолку. — У меня появилась идея, как нам выманить нашего любимца. Правда, для этого необходимо подготовить почву… В любом случае, нам придется взять довольно долгий перерыв.

— Миссис Портер? — догадался Синклер.

— Теперь уже снова мисс Бернгардт, — меланхолично улыбнулся Рейнеке.

Никто из них не знал, что покинув комнату, леди Хантингтон вызвала по телефону из Вустера свой автомобиль и, возвратившись к себе в отель, два часа к ряду, с остервенением, мылась в ванне: она все еще казалась себе грязной.

Потом ее охватил нервный припадок. Она вдруг ясно поняла, что это лицо и тело, которые она беззаветно любила, которыми восхищалась и на заботу о которых не жалела денег и сил, скоро могут обратиться в тлен.

Она машинально оделась, выпила полбутылки вина.

В приступе сентиментальности попробовала составить завещание, но вместо него написала странную патетически-злобную исповедь, которую, тут же скомкав, сожгла в пепельнице.

Потом она лежала на застеленной кровати, вспоминая всех, в кого когда-то влюблялась, и кого потом возненавидела. Вспомнила, что у нее замечательный голос (леденящее сердце меццо-сопрано, как говорил учитель), что она могла бы петь на сцене и сниматься в кино. Что она прекрасно танцует, играет на фортепьяно и знает наизусть почти всего Байрона. Что нежно любит попугаев, кошек и лошадей… и своего сына. И что она слишком мало работала в этой жизни, чтобы стать чем-то большим, чем обворожительной титулованной ценительницей меховых горжеток и тонких сигарет.

— Проклятый ублюдок! — выплюнула графиня в адрес Евгения.

Ей следовало сразу понять, что от таких исключительных негодяев, как от чумных крыс, надо держаться как можно дальше… Но она не поняла.

— Спрятался «в домике»? Вот и оставайся там. Слышишь, дрянь! Господи, запри его там… пожалуйста!

На следующий день одиннадцатилетний ученик школы-интерната Реджинальд Хантингтон, по пути в столовую, увидел стоявшую в холле мать.

— Привет, мам! — изумленно промолвил он.

Леди Хантингтон очаровательно улыбнулась, подошла к сыну и взяла его за руку.

— Пошли, дорогой!

— Куда?! — Реджи непонимающе заморгал. — Уроки же еще не кончились!

— Я им сказала, что тебе срочно надо к врачу, — мама хитро подмигнула. — Ну ее, эту школу! Ты согласен?

В тот день они побывали в луна-парке, где прокатились на всех аттракционах и наелись сахарной ваты, посмотрели в кино гангстерский фильм (леди Хантингтон отдала кассирше брошь, чтобы Реджи пустили, вопреки возрастным требованиям), потом она купила сыну два новых костюма, коньки, головоломку и «Остров сокровищ» с прекрасными иллюстрациями. Реджи знал сюжет этой книги и просил купить из Стивенсона «Клуб самоубийц», но мама отчего-то резко отказала ему.

— Это очень плохая книга! Я… ч-читала рецензию в журнале.

Потом они зашли в кафе, где Реджи впервые в жизни ел столько мороженого, сколько ему хотелось.

Они возвращались в интернат поздно вечером на авто.

— Тебе понравилось? — мягко спросила леди Хантингтон.

— Конечно! — озарился Реджи. — Ты лучшая мама в мире!

— Если б ты знал, как мне приятно это слышать.

Она вдруг впервые поблагодарила судьбу за то, что, рожденный от эрма, Реджи не унаследовал от нее никаких магических способностей.

Ее рука, едва касаясь, поглаживала его русые волосы. Пальцы с лакированными ногтями чуть подрагивали.

— Ты самое дорогое, что у меня есть, Реджи, — прошептала графиня, сморгнув, на какой-то миг подкатившие к глазам, слезы. — Мое сокровище…

— А можешь ты приезжать почаще?

— Посмотрим, Реджи. Сейчас… все очень непросто.

«Очень непросто…» — мысленно с болью повторила она, глядя на пролетающие сквозь мрак огни встречных машин.

Тьма

Солнце исчезло в час пополудни. Все, кто был на улицах, мгновенно, как по команде, задрали вверх носы, сбросив, тут же забытые, стекла и кепки.

Кругом воцарилась ночь. В небе необыкновенно ярко засияли звезды. Холода пока не ощущалось.

На протяжении нескольких минут все в неприкаянной растерянности шатались во мгле, перешептываясь и шаря глазами по небу. Кто-то продолжил идти по своим делам, решив, что неполадки со светилом, не так важны, как визит в банк или деловая встреча. Кто-то куда-то звонил. Общественный транспорт продолжал ходить со всеми остановками.

— А ведь работает этот их щит! — не без восхищения ухмыльнулся какой-то отставной военный.

Паника началась на десятой минуте. А через полчаса все полушарие погрузилась в анархию (если можно назвать анархией всеобщее бессмысленное метание).

Вдруг во всех инфо-шарах воссияла счастливая физиономия Патера, с дремлющей на коленях Корой.

— Дорогие мои! Наконец-то этот час настал!

Ненадолго паника прекратилась. Люди застыли, внимая правителю.

— Вам, я вижу, невдомек, что происходит. Это сюрприз… Да-да, вы все узнаете через некоторое время. Могу вас заверить, друзья, все будет хорошо, никто не умрет! Да, солнце исчезло. Это была моя личная инициатива…

Шары замерцали.

— …чтобы выяснить, насколько мы с вами доверяем друг другу.

Трансляция оборвалась.

Бесчисленные проклятия роем стрел начали осыпать Отца Нового Мира.

Патер нахмурил брови и нажал кнопку, чтобы узнать, почему прекратилась связь.

Инфо-машина ему ответила, что проблема будет устранена через пять минут. Однако ее не устранили ни через пять минут, ни через час, ни через три.

— Привыкаем к новой реальности! — с бодрой иронией объявил Патер своей любимице.

Кора еще не отошла от успокоительных снадобий, которыми час назад опоили ее врачи.

В какой-то миг Патер почувствовал озноб и натянул халат.

Он подумал, что нужно скорее обсудить с Джеком Саммером дальнейшие действия по наведению порядка на планете.

«Можно будет выключать и включать солнце раз в неделю в целях общественной профилактики! Избавление мира от солнцезависимости станет вопросом времени!»

Он вспомнил, что забыл, в какой комнате поселил чудотворца.

— Патер, сир! — взревела ожившая инфо-машина. — У нас чрезвычайное заседание, вы срочно должны быть!

— Э-э… где именно?

— За вами сейчас подъедут!

Но автомобиль не подъехал.

Патер вздремнул, потом вышел из кабинета, побродил по дворцу и убедился, что он пуст. Лишь в одном из коридоров он заметил воющую в углу от отчаяния горничную. Она, причитая, поползла к нему на четвереньках, и Патер в страхе отшатнулся.

— Где Саммер? — серьезно спросил он самого себя.

И вдруг заметил, что изо рта у него струится пар.

Он вернулся в кабинет и начал пробовать аппаратуру. Ничто не работало. Во всем здании не было электроэнергии.

— Когда включат это паршивое солнце? — лениво спросила Кора, играя с заводной мышкой.

— Скоро, дорогая. Через несколько часов.

— Какая ирония! — он хлопнул себя по лбу. — Я потерял у себя дома самого могущественного человека в мире! Ну что же… Да, как опрометчиво было гасить солнце, никого не предупредив! Придется расхлебывать, хе-хе!

Он бросил взгляд на часы.

— Я ведь должен быть на заседании. Но где же машина?

Он решил пойти к начальнику охраны, чтобы потребовать от него возвращения порядка и дисциплины.

Когда он, с Корой на руках, вышел в коридор, то увидел, как навстречу быстрым шагом движется группа взволнованных людей. Среди них был его секретарь, личный повар, несколько министров правительства и высшие военные чины.

— Друзья, это просто безобразие, — улыбнулся Патер.

— Верните все как было!

— Верните солнце!

— Ха-ха! Господи, вы об этом… — Патер не мог сдержать смех, глядя на этих испуганных созданий.

— Что ты сделал?! — заорал министр обороны.

— Я не сделал ничего. Человека, погасившего солнце, я приказал поместить в одной из комнат. Я не помню точно, в какой…

— Имя?

— Саммер. Джек Саммер. Вы можете спросить у генерального комиссара РЭТ, он руководил поимкой.

Патер насупился, словно сделал внезапное потрясающее открытие.

— Но в-вы… Получается, что вы… н-никогда не боялись солнца? Вы лгали мне!

Он бешено округлил глаза.

— Никто из вас никогда меня не понимал!

Удар пистолетной рукояти сломал ему шею, и Патер рухнул на ковер, дергаясь и булькая.

Кора выскочила у него из рук, заметалась по полу:

— О нет! Кошмар! Скоты! Спасите! Какой ужас! Меня убьют! Нет! Нет! Нет!

Панический страх, мгновенно перешел в яростный голод, и она с воплем бросилась на умирающего хозяина и вонзила зубы ему в горло.

Через десять минут Джека Саммера вывели на край балкона.

— Верните солнце, Джек! — заговорил юстиц-комиссар Конкордий, направив револьвер ему в лицо. — Прошу вас!

Джек помотал головой.

— Мы убьем вас, если вы этого не сделаете!

— Его ведь можно убить? — испуганно зашептал кто-то сзади.

— Солнце вернется через девять часов, — сказал Джек. — Ничего страшного с планетой за это время не произойдет. Просто ночь будет вдове длиннее. Может, выпадет снег.

— А с миром за это время случится черт знает что! Цивилизация уже рушится!

— При вас она бы и так развалилась.

— Вы жестокий человек! — покачал головой Конкордий.

— А вы нет?

— Повторяю, если вы сейчас же не вернете солнце…

— Не верну.

— Вы кичитесь своим могуществом!

— Нет.

— Вы уже давно могли бы избавить весь мир от несправедливости, если б вам не было на все наплевать! Избавить мир…

— От таких, как вы? — прищурился Джек.

— Да, черт вас дери, от таких, как я! — заорал юстиц-комиссар. — Я не ручаюсь за всех этих подонков, но… ч-черт!

Он приставил револьвер себе к виску.

— Если хотите я себя пристрелю! Пусть будет так! Но немедленно, немедленно верните солнце! У меня дочь, я не знаю, где она!

— Нет, — покачал головой Джек.

— Почему?!

— Не хочу.

Он ждал удара, ждал выстрела в лоб, ждал, что его схватят и перевалят через перила. Но… никто не посмел тронуть его даже пальцем.

— А солнце точно вернется? — дрожащими губами прошептал кто-то в погонах.

— Точно, — ответил Джек.

— Чего вы хотите?

— То есть?

— Чего вы хотите от нас взамен?! — закричал министр иностранных дел. — Полно, сир, мы не дети! Мы знаем, что такие дела «за так» не делаются! Мы дадим вам все! Завтра же Патер будет объявлен изменником и маньяком! Вы будете провозглашены величайшим из людей! Вы же и есть он! Вы — бог во плоти! Вам суждено править всем миром…

— Уйдите! — тихо сказал Саммер. — Вот мое условие. Вы все занимаетесь не своей работой.

— Т-то есть, в отставку? — несмело спросил министр финансов.

— Да. И пусть к власти придут нормальные люди.

— Хорошо!

— Да-да!

— Будет сделано, правитель!

— А еще я хочу научиться играть на рояле, — подумав, добавил Джек.

Жизнь Будды

Это была первая страна, в которой Евгений оказался, не зная даже ее названия.

Моряки парусника были благодушны, спокойны, но притом непроходимо тупы. За время плаванья никто из них так и не понял главной проблемы, волновавшей Евгения. Когда он подходил к кому-то, с вопросом: куда направляется судно, собеседник сперва отвечал что-то невнятное, потом начинал в шутку передразнивать его тоненьким надтреснутым голоском (других голосов у них, кажется, не было), а потом просто отключал разум, становясь похожим на сомнамбулу. Капитан и вовсе предпочитал не слушать Евгения, и всякий раз предлагал ему, вместо дискуссий, пожевать какой-то пряной травы. Евгений отказывался.

Он чувствовал, что находится среди взрослых детей, которые, быть может, сами толком не знают, куда плывут.

Наконец, неизвестность кончилась. Евгений сошел на пристань в маленьком прибрежном городке и сразу понял, что это эпилог его жизни. Отныне он уже никуда не поплывет, ничего и никого не будет искать!

«Глухой, живописный пляж, шалаш отшельника, веревка вместо ремня и жареная чайка на ужин — так и закончу свою жизнь!» — с сухим фатализмом, без тени патетики, решил Евгений.

Он шел мимо деревянных домишек на сваях, торчащих из воды, мимо лавочек, с рыбой и осьминогами, мимо раззолоченного храма, украшенного драконами, с сидящим внутри золотым гладким Буддой.

Его окружали странноватые смуглые люди. Необычайно веселые и вертлявые, в соломенных шляпах, похожих на перевернутые салатницы, и почти все босиком. Женщины в простых, неброских платьях варили что-то в чанах, рубили головы рыбе и зазывали прохожих протяжно-певучими, непривычными уху голосами.

Никому не было до него дела. Никто, хоть отдаленно похожий на полицию или на европейцев в пробковых шлемах, не попадался ему на глаза. Очевидно, это было к лучшему.

В носу щекотал запах стоялой морской воды и гниющих водорослей. Он вдруг понял, что на воде стоит практически весь городок.

«Что же это за страна? Не Сингапур ли?»

Более нелепого положения нельзя было представить: Евгений не знал, у кого спросить, в каком государстве он находится! Даже если б его поняли, то приняли бы за идиота.

Городишко очень быстро кончился. Словно был лишь декорацией, собранной на скорую руку.

Шагая, неведомо куда, без гроша в кармане, Евгений видел какую-то особую, напоенную жизнью зелень, превосходящую томно-голубоватые краски Южной Америки и даже более зеленую, чем райские кущи Оаху. Листья бананов горели. Колыхалась буйная, сверкающая трава. Из девственно чистой синевы небосвода радостно палило солнце.

Стая аистов белым снопом взмыла с небольшого озерца.

«Здесь нужно жить, а не умирать! Но умереть тоже неплохо…» — отметил ехидный бесенок в душе Евгения.

Евгений шел навстречу своему весьма своеобразному самоубийству, мучительно боясь, что все сорвется, что он струсит и снова поползет за спасением к кому бы то ни было.

«Я должен остаться один! Так будет лучше для всего мира… и для меня, в том числе!»

Идя вдоль побережья, он набрел на деревеньку, рядом с которой на холме покоился монастырь. В лучах уходящего дня покрытый бог знает, чем фронтон искрился, как усыпанное блестками платье. Красночерепичная крыша шла ступенчатыми складками, точно бумажный веер. Вверх по склону не спеша поднимались две укутанные в рыжее фигурки с лысыми головами.

Евгений двинулся дальше, стараясь не поддаваться пустым соблазнам.

Он отыскал то, к чему тяготела душа. Небольшая дикая бухта показалась ему на закате неожиданно прекрасной, даже чарующей.

Евгений понял, что это знак. Сколько он себя помнил, нарочитые поиски природной идиллии всегда приводили его к пошлости. Луга оказывались жухлыми пустырями, леса перелесками, озера лужами. Однако здесь все было иначе.

Оставалось лишь отринуть честолюбие и брезгливость, придавить извечную страсть к самокопанию…

«Раз и навсегда!»

Новая, ни на что не похожая жизнь была в шаге от него. Нужно было только сделать этот шаг.

Он провел ночь под пальмами.

Проснувшись на рассвете, первым долгом принялся думать: из чего и как он возведет себе жилище. В голову лезла литература… Евгений вдруг сообразил, что ни Дефо, ни Висс никогда не жили на необитаемых островах и ничего своими руками там себе не строили.

С первой же попыткой насобирать пальмовых веток и палок, он испытал дикое унижение. Острое чувство бредовости происходящего лишило его сил и вернуло в действительность.

«Какой еще шалаш на пляже?! Что за черт! За кого я себя держу? Я что, мальчишка?!»

Евгений понял, что последние несколько дней он жил словно бы под наркозом. Разум просто отказывался видеть всю безнадежность положения, как пьяный, проигравшийся вдрызг игрок.

Бухта уже не выглядела волшебной. Это был самый обычный бесприютный берег океана, усеянный мелкими камнями и сухой листвой (видно, свою обманчивую роль сыграли закатные тона).

Евгений стал лихорадочно соображать, чего ему будет стоить эта «новая жизнь». Во что превратится его одежда и он сам уже через неделю.

«А через месяц?»

Как он вообще собирается выживать? Чем он будет питаться? Ловить рыбу, крабов или, взаправду, бегать за чайками?

«Очень скоро я стану заметен. Мною заинтересуются местные, а потом и власти…» — подумал Евгений.

Чтобы оставаться невидимкой, ему следовало уходить в джунгли, в горы, как это делают беглые преступники.

«И умереть там от лихорадки или от укуса змеи!»

Часа два Евгений отупело слонялся по пляжу, сознавая элементарные истины и колеблясь между реальностью и миражом.

Потом ноги сами понесли его в монастырь.

В обители было тихо и пусто. Солнце играло в позолоте орнаментов. Сидящий в позе лотоса громадный блестящий Будда, с оттянутыми мочками ушей, встретил Евгения сонно-снисходительным взглядом. Ветер перебирал висевшие в беседке колокольчики, наполняя воздух нежным потусторонним пением. Молчал медный гонг. Тощая собака изнемогала от жары в тени сандалового дерева.

Евгений обошел весь монастырь, но почти никого не обнаружил, кроме троих монахов, занимавшихся хозяйственными делами. Они поглядели на него, как на случайно залетевшего в монастырь аиста, и, не сказав ни слова, вернулись к работе.

«Странно…» — подумал Евгений.

В одной из открытых приземистых построек он заметил целую коллекцию бронзовых статуй: какие-то лысые мудрецы, сидящие полукругом, подобрав под себя ноги, словно на совете.

Сделаны они были чрезвычайно искусно, и на долю секунды Евгению почудилось, будто эта плеяда с интересом (и не без иронии) его разглядывает.

Он отшатнулся, глянул на солнце и поспешил в тень. Присел в беседке.

Его охватило чувство, схожее с тем, что было, когда он зашел на чужой корабль. Но тогда при нем были хотя бы деньги.

«Что я им скажу? Вдруг они даже не поймут, кто я, и что мне нужно?»

Через какое-то время к нему подошли несколько монахов и, сдержанно улыбнувшись, поставили на стол миску риса и глиняную чашу с водой.

Они все поняли верно, и Евгению от этого сделалось вдруг крайне неловко. Он даже не представлял, с помощью чего ему есть этот рис (ни вилки, ни ложки ему не дали). Стыд и смущение отогнали голод.

Евгений, как мог, принялся объяснять монахам, что не намерен побираться и готов выполнять любую работу за еду и (если возможно) кров.

Монахи переглядывались и что-то тихо обсуждали промеж собой. Наконец, не выдержав, Евгений взял стоявшую у сарая метлу и принялся мести и без того чистый двор, то и дело заискивающе гладя на хозяев.

Те не протестовали.

Евгения вновь охватила какая-то нездоровая отчаянная эйфория. Ему уже грезилось, что он часть этого мира и, что все беды и мытарства навсегда остались позади.

«Может, я стану буддистом? Буду читать „Трипитаку“, обрею голову, научусь медитировать и ходить босиком?»

Он вспомнил, как в студенчестве, зевая от скуки, силился читать «Жизнь Будды» в переводе Бальмонта. Еще тогда его поразило, насколько эта священная книга не имеет ничего общего с историей другого странствующего философа, распятого на Голгофе. Ни жертвенности, ни непримиримости, ни подлости, ни зависти, ни гордыни, ни лжи — ничего из эмоциональных кладезей христианства, заложивших фундамент всей великой западной литературы: от Шекспира до Гюго, в этом мире, кажется, просто не водилось. Самое страшное, с чем столкнулся Бодхисаттва-Будда на своем пути, был насланный демонами бешеный слон, который при встрече с Учителем тут же подобрел и обрел просветление.

Это был мир, в основе которого не лежали преступление, трагедия и чувство неискупимой вины. Мир, который не ждал судного дня и по-детски знал, что будет жить вечно. Мир, чей бог дремал под солнцем, а не умирал под ним на кресте!

«Девственный мир…»

Евгений очнулся и понял, что уже минут десять без толку скребет и пылит метлой. Монахи разошлись.

Для начала, ему стоило хотя бы засучить рукава.

Покровительница

Евгений прожил при монастыре больше месяца. Еда и крыша над головой — все, что теперь полагалось ему, согласно высшей справедливости.

Он выполнял разную, не слишком тяжелую работу, спал на циновке, питался раз в сутки, так что дни напролет ощущал себя дряхлым и больным. Но главное: он был нем.

Ему не в чем было винить монахов. Они сами жили ничуть не лучше, хоть и гораздо бодрее.

Никаких шагов в освоении буддизма Евгений так и не сделал: он не знал языка, не мог читать тексты, не понимал смысла заунывных мантр. Да и воспринимать всерьез раззолоченного истукана оказалось выше его сил (то ли дело святое орудие римской казни!)

Один раз решившись помедитировать, он ни на секунду не смог заглушить в себе мыслительный процесс.

«Профанация!» — невесело подумал Евгений.

Иногда, с ведома старого настоятеля, ему вверяли горсть монет и отправляли в город на рынок, за чем-нибудь необходимым. При этом давали с собой клочок бумаги или пергамента, с рисунком и названием нужного предмета: банка краски, свечи, плотницкий инструмент, моток ткани. Остаток денег Евгений имел право потратить на себя.

(Кажется, монахам не очень нравилось иметь дело с деньгами, и Евгений был для них хорошим шансом отсечь от себя последние соблазны. Благо, в его честности не сомневались).

«Вот я и снова белый человек… на пару часов», — самоиронично размышлял он, сидя в плетеном кресле местного ресторанчика, который чем-то отдаленно походил на европейский.

Евгений страшно тосковал по нормальной пище, по новой хорошей одежде, по мягкой перине ночью. Даже бритва, которую он купил на рынке, была заточенным куском ракушки и больше годилась для самоистязания. С этим надо было что-то делать. Он слишком любил себя.

Ресторан, в который захаживал Евгений, чтобы раз в неделю поесть мяса, был любимым заведением сливок местного общества. Несколько семей, одевавшихся на западный манер (точнее, диковинно совмещавших родное с европейским) любили проводить здесь время, копаясь палочками в глубоких тарелках и, то и дело, заливаясь смехом. (Смех в этой стране, как Евгений уже заметил, был почти неотлучным спутником улыбки).

Они украдкой поглядывали на него и видимо шептались между собой о его происхождении. Евгений знал, что ничего хорошего в этом нет, однако полное затворничество было ему не по силам.

«В конце концов, я же не преступник!»

Среди этой публики он нередко замечал одинокую, приземистую, изысканно одетую женщину, лет пятидесяти пяти, увешанную кулонами, бусами, браслетами и перстнями, как елка на Рождество. Раз видел он ее и возле храма, в компании целой стайки маленьких детишек, которым она что-то увлеченно рассказывала, размахивая руками. Евгений, вероятно, не придал бы этому значения, если бы незнакомка сама не поедала его любопытным взглядом при каждой встрече.

Однажды, когда Евгений меньше всего думал о знакомстве, предвкушая обед, она подошла к нему и, не спрашивая разрешения, села рядом.

— Из какой страны вы приехали? — медленно спросила она по-французски. — Вы… торговец или дипломат? Или артист?

— Я… — в мозгу Евгения лихорадочно завертелись шестеренки. — Я… п-потерпел кораблекрушение.

Узкие глаза незнакомки стали овальными.

— Кораблекрушение?! Это… то есть, это когда корабль тонет?

Евгений кивнул.

— О-о! Как это случилось?

Евгений сообразил, что рассказывать про «Мартин Бехайм» и про свои последующие странствия — слишком накладно и глупо. Он сам вряд ли поверил бы в такую историю.

— У меня… был друг в Индии. Англичанин. Он предложил мне покататься на яхте. Начался шторм и… нас перевернуло волной. Проплывавший мимо корабль спас меня. Я не знаю, что случилось с моим другом и со всеми остальными. Я в-вообще ничего не знаю…

— Боже, какая трагедия! — незнакомка сокрушенно помотала головой, зажмурив глаза. — И так вы оказались здесь?

— Да.

— У вас есть деньги?

Евгений пожал плечами:

— У меня даже паспорта нет!

— О-о-о… Кошма-ар…

(Евгений отмечал привычку местных растягивать гласные для выражения глубоких эмоций).

— У вас хороший французский. Вы француз?

— Нет, я русский. Русский эмигрант.

Он тут же вспомнил, что по паспорту он, как раз, француз, но хлопать себя по лбу было поздно.

Ему подумалось, что женщина тотчас встанет и, не прощаясь, уйдет, не желая говорить с возможным шпионом или агитатором далекой страшной страны.

Вместо этого та озарилась широкой, мелкозубой улыбкой. Ее глаза превратились в довольные щелочки.

— А-а-а, русски-ий! Это хорошо-о… То есть, как же вы здесь живете? Вы говорите, у вас нет денег, но при этом я вас вижу здесь! Чем вы платите за обед?

Евгений рассказал про монастырь.

— М-м… Монахи не самые лучшие люди, — процедила новая знакомая, как-то недобро скосив глаза в направлении далекого монастыря. — Среди них есть бывшие преступники: бродяги, воры… Они пускают к себе всех.

— По-моему, они неплохие.

— Меня зовут Натчон Хонгнакорн. Можете звать меня мадам Хонгнакорн.

Она вдруг расхохоталась:

— Я понимаю, это трудно запомнить: «Хон-гна-корн»! А вы… как вас?

— Евгений.

— А?

— Евгений.

— Ен-ге… Очень хорошо. Я помогу вам, Елгени! Я спасу вас! — Она пафосно взмахнула руками, сверкнув кольцами. — У меня поблизости дом. Очень хороший и уютный. Вы пойдете со мной и осмотрите его. Вы русский, значит, есть вещи, которые вы должны понимать!

Евгений содрогнулся от накатившего волнения.

Впереди забрезжил шанс.

— Вы станете жить у меня. Чтобы связаться со своей страной, вам нужно будет ехать в столицу. Это очень далеко и о-очень долго! Мы довольно закрытое королевство… Здесь, в городе нет даже железной дороги. И ни одного такси! Ни одного-о! То, что вы русский нехорошо для вас. Вас плохо поймут! Вы, Ен… Енге…

— Евгений.

— Вы же понимаете, насколько тяжело ваше положение?

— Более чем.

— Вам нужно быть со мной. И в монастырь не ходите! Эти монахи имеют два лица. Все!

Евгению показалось, что собеседница отчего-то не на шутку рассердилась. Серьги в ее ушах дрожали, припудренное лицо подергивалось.

— Я! Только я могу обеспечить вам хорошую жизнь!

Едва с обедом было покончено, мадам Хонгнакорн повела Евгения к себе в гости.

Это, вероятно, был один из лучших домов в городке. Нарядная двухэтажная эталонно европейская вилла, какая могла бы стоять на Ривьере или в предместьях Милана, с большим пышным садом, в котором имелся даже кувшинковый пруд.

Из воды неспешно выползало зеленое хвостатое чудище.