Бесплатный фрагмент - Элевсинские и вакхические мистерии

Басня — мир любви, стихотворение Шиллера

«Это не просто
Гордость человеческого существа, что наполняет пространство
Жизнью и мистическим преобладанием;

Поскольку также для страдающего сердца Любви
Эта видимая природа и этот общий мир
Слишком узки; да, более глубокий смысл
Скрывается в легенде, рассказанной в мои детские годы, Что лежит на той истине, коей мы живем, чтобы постичь; Ибо сказка — это мир Любви, его дом, его родина; С радостью он обитает среди фей и талисманов, И духов, и с радостью верит
В божества, будучи самим божественным. Понятные образы древних поэтов, Прекрасные гуманитарные традиции Старой Религии, Сила, Красота и Величие, Что имели свои обиталища в долинах или сосновых горах, Или лесах у медленного потока, или гальке источника, Или пропастях или водяных глубинах; — все это исчезло. Они больше не живут в вере Разума, Но все же сердце нуждается в языке; все еще
Старый инстинкт возвращает старые имена.»

Шиллер: Пикколомини, Акт. ii. Сцена 4.

Введение к третьему изданию

Предлагая публике новое издание восхитительного трактата мистера Томаса Тейлора об Элевсинских и Вакхических мистериях, уместно привести несколько пояснений. Когда-то эти обряды олицетворяли духовную жизнь Греции и на протяжении двух тысяч лет считались средством спасения через внутреннее единение с Божественной сущностью. Какими бы абсурдными или даже оскорбительными они нам ни казались, мы вынуждены будем задуматься, прежде чем осмелимся осквернить то, что другие считали святым. Мы можем извлечь ценный урок в этом отношении у греческих и римских писателей, научившихся относиться к популярным религиозным обрядам с насмешкой, но всегда рассматривавших Элевсинские мистерии с глубочайшим благоговением.

Именно невежество приводит к профанации. Люди высмеивают то, чего не понимают. Алкивиад был пьян, когда решился прикоснуться к тому, что его соотечественники считали священным. Течение этого мира направлено к одной цели; и внутри человеческого легковерия — назовите это человеческой слабостью, если вам угодно, — скрывается сила, почти безграничная, святая вера, способная постичь высшие истины всего бытия. Самые простые сны жизни, относящиеся к «незначительной тайне смерти», содержат в себе больше, чем может охватить или объяснить внешний факт; и Миф, сколько бы ни доказывали, что он — дитя Земли, также принимается людьми как дитя Неба. Золушка из пепла станет Золушкой во дворце и будет выдана замуж за сына короля.

Как только мы пытаемся анализировать, ощутимые, осязаемые факты, на которых многие пытаются строить, исчезают под поверхностью, как фундамент, заложенный на зыбучем песке. «В самых глубоких размышлениях, — говорит один выдающийся писатель, — все, что мы называем внешним, является лишь материальной основой, на которой строятся наши мечты; а сон, окружающий жизнь, поглощает ее, — все это лишь тусклые обломки материи, плывущие то туда, то сюда и навсегда исчезающие из виду». Завершив анализ, мы теряем даже тень внешнего Настоящего, и только Прошлое и Будущее остаются нам в наследство. Это и есть первая инициация — закрытие глаз от внешнего. Но как epoptæ, синтезируя это Прошлое и Будущее в живой природе, мы получаем высшее, идеальное Настоящее, заключающее в себе все, что может быть реальным для нас в нас или вне нас. Это вторая инициация, в которой нам открывается Настоящее как новое рождение из нашей собственной жизни. Таким образом, великая проблема идеализма символически решается в Элевсинии.

Это были самые знаменитые из всех священных оргий, получившие название «Мистерии». Несмотря на то, что в них явно прослеживаются черты восточного происхождения, они, очевидно, были скопированы с обрядов Исиды в Египте, представление о которых, более или менее верное, можно найти в «Метаморфозах» Апулея и «Эпикурейцах» Томаса Мура. Все действия, обряды и люди, участвующие в них, были символическими, а человек, раскрывающий их, предавался смерти без пощады. Так же поступал и любой непосвященный, случайно оказавшийся рядом. Инициации подвергались люди всех возрастов и обоих полов; пренебрежение этим, как и в случае с Сократом, считалось нечестивым и атеистическим. От всех кандидатов требовалось, чтобы они сначала были допущены к Микрам или Малым мистериям Агры, пройдя через процесс поста, называемый очищением, после чего их называли mystæ, или посвященными. Через год они могли вступить в высшую степень. В ней они постигали апоррету, или тайный смысл обрядов, и отныне назывались эфори, или эпоптæ. К некоторым внутренним таинствам, однако, допускались лишь очень избранные. Из них были взяты все служители священных обрядов. Иерофант, который председательствовал, был связан узами безбрачия и должен был посвятить всю свою жизнь священному посту. У него было три помощника: факелоносец, керукс, или глашатай, и служитель алтаря. Кроме того, были басилей, или царь, который был афинским архонтом, четыре куратора, избираемые голосованием, и десять человек для жертвоприношений.

Священные оргии отмечались каждый пятый год и начинались 15 числа месяца Боэдромиан или сентября. Первый день назывался agurmos, или собрание, потому что в этот день собирались поклоняющиеся. Второй — день очищения, называемый также aladé mystai, по провозглашению: «К морю, посвященные!». Третий день был днем жертвоприношений; для этого приносили кефаль и ячмень с поля в Элевсисе. Присутствующим запрещалось вкушать то и другое; жертва приносилась только Ахтее (скорбящей Деметре). На четвертый день совершалось торжественное шествие. Несли калатос или священную корзину, за ней женщины, кисты или сундуки, в которых находились сезамум, чесаная шерсть, соль, гранаты, маки, а также тирси, змея, ветви плюща, лепешки и т. д. Пятый день назывался днем факелов. Вечером устраивали факельные шествия и много шума.

Шестой день был большим праздником. Статуя Иакха, сына Зевса и Деметры, была привезена из Афин Иакхогорою, вся увенчанная миртом. По пути слышался только шум пения и стук медных чайников, когда поклонники танцевали и бежали рядом. Образ проносили «через священные ворота, по священному пути, останавливаясь у священной смоковницы (все священное, заметьте, из элевсинских ассоциаций), где процессия отдыхает, а затем переходит на мост через Кефисс, где снова отдыхает, и где выражение самой дикой скорби уступает место пустяковому фарсу, — подобно тому как Деметра, в разгар своей скорби, улыбалась легкомыслию Иамбе во дворце Целея». Через «мистический вход» мы попадаем в Элевсис. На седьмой день празднуются игры, и победителю дается мера ячменя — как бы дар прямо из рук богини. Восьмой день посвящен Эскулапию, божественному врачу, который исцеляет все болезни, а вечером совершается ритуал посвящения.

«Давайте войдем в мистический храм и пройдем посвящение, — хотя надо полагать, что год назад мы были посвящены в Малые мистерии в Агре. Мы должны быть мистами, прежде чем стать провидцами; говоря простым языком, мы должны закрыть глаза на все остальное, прежде чем сможем созерцать тайны. Увенчанные миртом, мы вместе с другими посвященными входим в притвор храма — пока еще слепые, но Иерофант внутри скоро откроет нам глаза.

«Но сначала, — ибо здесь мы не должны делать ничего необдуманного, — сначала мы должны омыться в этой святой воде; ибо именно с чистыми руками и чистым сердцем нам предписано войти в самое священное ограждение [μυστικος σηκος, mustikos sekos]. Затем, введенные в присутствие Иерофанта, он читает нам из каменной книги [πετρωμα, petroma] вещи, которые мы не должны разглашать под страхом смерти. Достаточно того, что они соответствуют месту и случаю; и хотя вы могли бы посмеяться над ними, если бы они были сказаны на улице, все же вы кажетесь очень далекими от этого настроения сейчас, когда слышите слова старца (ибо он всегда был стар) и смотрите на явленные символы. И уж совсем далеки вы от насмешек, когда Деметра своими особыми изречениями и сигналами, яркими вспышками света и нагромождением облаков запечатлевает все, что мы видели и слышали от ее священного жреца; а затем, наконец, свет безмятежного чуда наполняет храм, и мы видим чистые поля Элизиума, и слышим хор блаженных; -тогда, не просто по внешней видимости или философскому толкованию, но в действительности, Иерофант становится Творцом [δημιουργος, demiourgos] и открывателем всех вещей; Солнце — лишь его факелоносец, Луна — служитель алтаря, а Гермес — его мистический вестник [κηρυξ, kerux]. Но вот произнесено последнее слово: „Conx Om pax“. Обряд завершен, и мы навсегда стали эпоптами!»

Те, кому интересно узнать миф, на котором основана «мистическая драма» Элевсинии, найдут его в любом классическом словаре, а также на этих страницах. Здесь уместно лишь дать некоторое представление о его смысле. О том, что она считалась глубокой, свидетельствуют особые обряды и обязательства, налагаемые на каждого посвященного. Не соблюдать их считалось позором. Сократа обвиняли в атеизме или неуважении к богам за то, что он никогда не проходил инициацию. Любой человек, случайно виновный в убийстве, любом преступлении или осужденный за колдовство, исключался. Предполагается, что тайные доктрины были теми же, что изложены в знаменитом гимне Клеанфа. Философ Исократ так свидетельствует об этом: «Она [Деметра] дала нам два дара, которые являются самыми превосходными: плоды, чтобы мы не жили как звери, и инициацию — те, кто участвует в ней, имеют более сладкую надежду, как на конец жизни, так и на вечность». Подобным образом Пиндар заявляет: «Счастлив тот, кто, увидев их, спускается в подземный мир: он знает конец, он знает происхождение жизни».

Считается, что вакхические оргии были учреждены или, скорее всего, реформированы Орфеем, мифическим персонажем, якобы процветавшим во Фракии.

Орфические объединения посвятили себя поклонению Вакху, в котором они надеялись найти удовлетворение горячего стремления к достойному и возвышающему влиянию религиозной жизни. Поклонники не предавались безудержным удовольствиям и неистовому энтузиазму, а стремились к аскетической чистоте жизни и нравов. Поклонение Дионису было центром их идей и отправной точкой всех их рассуждений о мире и человеческой природе. Они верили, что человеческие души заключены в теле, как в тюрьме, это состояние называлось генезисом или поколением, из которого их освобождает Дионис.

Их страдания, стадии, через которые они переходят в высшую форму существования, их катарсис или очищение, и их просветление составляли темы орфических писателей. Все это было представлено в легенде, которая легла в основу мистических обрядов.

Дионис-Загрей был сыном Зевса, которого он породил в виде дракона или змеи на лице Коре или Персефоны, которую одни считали тождественной Церере или Деметре, а другие — ее дочерью. Первая идея, скорее всего, более правильная. Церера или Деметра называлась Коре в Книдосе. Во фрагменте Пселла она называется Ферсефаттой, а также фурией. Божественное дитя, аватар или воплощение Зевса, называлось Загреем, или Чакрой (санскр.), как предназначенное к всеобщему владычеству. Но по наущению Геры титаны сговорились убить его. Однажды, когда он созерцал зеркало, они набросились на него, замаскировав под штукатуркой, и разорвали на семь частей. Афина, однако, спасла от них его сердце, которое было проглочено Зевсом и возвращено в отцовскую субстанцию, чтобы быть порожденным заново. Таким образом, ему было суждено родиться заново, стать преемником всеобщего правления, установить царствование счастья и освободить все души от власти смерти.

Гипотеза мистера Тейлора аналогична той, которой придерживался лософ Порфирий: мистерии являются иллюстрацией к платоновской философии. На первый взгляд, в это трудно поверить, но мы должны знать, что ни одно представление не могло бы длиться так долго без скрытого смысла. Действительно, Геродот утверждает, что «обряды, называемые орфическими и вакхическими, на самом деле являются египетскими и пифагорейскими» Влияние доктрин Пифагора на платоновскую систему общепризнанно. В этом случае важно лишь правильно понять великого философа, и у нас есть ключ к доктринам и символизму мистерий.

Первые инициации Элевсинских мистерий назывались Teletæ или окончание, что означало завершение и очищение несовершенного и зачаточного периода порожденной жизни; кандидат назывался mysta, освобожденным или освобожденным человеком. Великие мистерии завершали работу; кандидат получал более полное обучение и дисциплину, становясь эпоптой или провидцем. Теперь он считался получившим арканные принципы жизни. К этому же стремилась и философия. Считалось, что душа имеет составную природу, с одной стороны, она связана с вечным миром, исходит от Бога и причастна к Божественности. С другой стороны, она также связана с феноменальным или внешним миром, и поэтому может быть подвержена страстям, похоти и рабству зла. Это состояние называется поколением; предполагается, что оно является своего рода смертью для высшей формы жизни. Зло присуще этому состоянию, а душа обитает в теле, как в тюрьме или могиле. В этом состоянии, предшествующем дисциплине воспитания и мистическому посвящению, рациональный или интеллектуальный элемент, который Павел называет духовным, находится в состоянии сна. Земная жизнь — это скорее сон, чем реальность. Однако она стремится к более высокой и благородной форме жизни, и ее сродство находится на высоте. «Все люди стремятся к Богу», — говорит Гомер. Задача Платона — представить нам тот факт, что в душе существуют определенные идеи или принципы, врожденные и врожденные, которые не берутся извне, а предшествуют всякому опыту, развиваются и доводятся до сведения, но не производятся опытом. Эти идеи являются самыми жизненно важными из всех истин, и цель обучения и дисциплины состоит в том, чтобы человек осознал их и захотел быть ведомым и вдохновленным ими. Душа очищается или отделяется от пороков с помощью знаний, истины, искушений, страданий и молитв. Наша жизнь — это дисциплина и подготовка к другому состоянию бытия, а уподобление Богу — высший мотив деятельностиПрокл без колебаний отождествляет теологические доктрины с мистическими догмами орфической системы. Он говорит: «То, что Орфей передавал в скрытых аллегориях, Пифагор узнал, когда был посвящен в орфические мистерии; а Платон впоследствии получил совершенное знание о них из орфических и пифагорейских писаний».

Своеобразный стиль мистера Тейлора неоднократно подвергался критике, а его переводы не принимаются учеными-классиками. Тем не менее, они пользуются благосклонностью людей, способных к глубокому и глубокому мышлению; и следует признать, что он был наделен более высокой квалификацией — интуитивным восприятием внутреннего смысла предметов, которые он рассматривал. Другие могли знать больше греческого, но он знал больше Платона. Он посвятил свое время и средства разъяснению и распространению доктрин божественного философа; он перевел на английский язык не только свои труды, но и работы других авторов, затронувших учения великого мастера, которые избежали уничтожения от рук мусульманских и христианских фанатиков. За этот труд мы не можем быть слишком благодарны.

Настоящему трактату присущи все особенности стиля, характерные для переводов.

Основные трудности, связанные с ними, мы постарались устранить — труд, который, мы надеемся, не будет неприемлемым для читателей. Книга уже некоторое время не издается, и никто из последующих авторов не пытался ее заменить.

Есть много людей, которые до сих пор относятся к автору с уважением, доходящим почти до почитания; и мы надеемся, что это воспроизведение его восхитительного объяснения природы и цели Мистерий окажется для них желанным начинанием.

Интерес к философской, мистической и прочей античной литературе растет, и мы верим, что наш труд будет иметь определенную ценность для той категории читателей, чьей симпатией, доброй волей и дружбой мы с радостью будем обладать и дорожить. Если мы добавим им удовольствия, мы будем вдвойне удовлетворены.

A. W.

Приложение к авторскому изданию

Как нет ничего более знаменитого, чем мистерии древних, так, пожалуй, нет ничего, что до сих пор было бы менее прочно известно. В истинности этого замечания либеральный читатель, как я убежден, полностью убедится, внимательно прочитав следующие листы, в которых раскрывается тайный смысл Элевсинских и Вакхических мистерий, исходя из авторитетов самых уважаемых, а также из философии всех других, самых почтенных и августейших.

Авторитет, правда, в основном почерпнут из рукописей, которыми, конечно, владеют немногие; но его респектабельность не более уменьшается от его сокрытия, чем ценность бриллианта, когда он укрыт от света. Что же касается философии, с помощью которой разрабатываются эти мистерии, то она созвучна самой Вселенной; и, как бы ни нарушалась ее непрерывность противоборствующими системами, она будет появляться в разные периоды времени, пока само солнце будет продолжать освещать мир. На нее, правда, уже нападали и могут напасть в будущем заблуждения; но это противостояние будет столь же нелепым, как и противостояние морских волн храму, построенному на скале, которая величественно отбрасывает их назад, разбитые и побежденные, с пеной уходящие в море.

I. Элевсинские мистерии

Доктор Уорбертон в своем «Божественном послании Моисея» гениально доказал, что шестая книга «Энеиды» Вергилия представляет собой некоторые из драматических экспозиций Элевсинских мистерий; но в то же время он потерпел полное фиаско, пытаясь раскрыть их скрытый смысл и неясную, хотя и важную цель. Однако с помощью платоновской философии мне удалось исправить его ошибки и защитить мудрость античности от его нападок с помощью подлинного рассказа об этом возвышенном учреждении; следующие наблюдения предназначены для всеобъемлющего обзора.

Прежде всего, я представлю читателю два превосходных авторитета, которые прекрасно доказывают, что часть представлений (или драм) состояла в изображении адских областей; авторитеты, которые, хотя и имеют последнее значение, были неизвестны самому доктору Уорбертону. Первый из них — не кто иной, как бессмертный Пиндар, во фрагменте, сохраненном Клеменсом Александринусом: «Aλλα και Πινδαρος περι των εν Ελευσινι μυστηριων λεγων επιφερει. Ολβιος, οστις ιδων εκεινα, κοινα εις ὑποχϑονια, οιδεν μεν βιον τελευταν, οιδεν δε διος δοτον αρχαν.» i. e. “ Но Пиндар, говоря об Элевсинских мистериях, заявляет: Блажен тот, кто, увидев эти общие заботы в подземном мире, знает и конец жизни, и ее божественное происхождение от Юпитера». Другая цитата принадлежит Проклу в его комментарии к «Политике» Платона, который, говоря о сакральной и символической мифологии, замечает, что на основе этой мифологии Платон сам устанавливает многие из своих особых доктрин, «поскольку в «Федре» он почитает, со свойственным ему молчанием, утверждение, высказанное в арканических беседах, что люди помещены в тело, как в тюрьму, охраняемую стражей, и свидетельствует, согласно мистическим церемониям, о различных распределениях очищенных и неочищенных душ в Аиде, их разделенных состояниях и пути с тремя вилами из особых мест, где они находились; И это было показано в соответствии с традиционными установлениями, каждая часть которых полна символических представлений, как во сне, и описаний, которые касались восходящих и нисходящих путей, трагедий Диониса (Вакха или Загрея), преступлений Титанов, трех путей в Аиде, и блуждания всего подобного.» — «Δηλοι δε εν Φαιδωνι τον τε εν απρῥοητοις λεγομενον, ὡς εντινι φρουρᾳ εσμεν ὁι ανϑρωποι, σιγῃ τῃ τρεπουση σεβων, και τας τελετας (lege και κατα τας τελετα) μαρτυρομενος των διαφορων ληξεων της ψυχης κεκαϑαρμενης τε και ακαϑαρτου εις ᾁδου απιουσης, και τας τε σχεσεις αυ, και τας τριοδους απο των ουσιων και των (lege καί κατα των), πατρικων ϑεσμων τεκμαιρομενος. α δη της συμβολικης ἁπαντα ϑεωριας εστι μεστα, και των παρα τοις ποιηταις ϑρυλλουμενων ανοδων τε και καϑοδων, των τε διονυσιακων συνϑηματων, και των τιτανικων ἁμαρτηματων λεγομενων, και των εν ᾁδου τριοδων, και της πλανης, και των τοιουτων ἁπαντων.»

Исходя из этого, я перехожу к доказательству того, что драматические зрелища Малых Мистерий были задуманы древними теологами, их основателями, чтобы оккультно обозначить состояние неочищенной души, облеченной в земное тело и окутанной материальной и физической природой; Или, другими словами, чтобы обозначить, что такая душа в настоящей жизни, можно сказать, умирает, насколько это возможно для души, и что при растворении настоящего тела, пока она находится в этом состоянии нечистоты, она испытает смерть еще более постоянную и глубокую. То, что душа, действительно, пока не очищена философией, терпит смерть через соединение с телом, было очевидно для филолога Макробия, который, не понимая тайного смысла древних, заключил отсюда, что под описанием адских обителей они подразумевали не что иное, как настоящее тело. Но это явный абсурд, поскольку, по общему мнению, все древние поэты и философы-богословы в самых полных и решительных выражениях прививали доктрину будущего состояния наград и наказаний, в то же время завуалированно намекая, что смерть души — это не что иное, как глубокое единение с разрушительными узами тела. Действительно, если эти мудрецы верили в будущее возмездие и в то же время считали соединение с телом смертью души, то из этого неизбежно следует, что наказание и существование души в будущем — не более чем продолжение ее нынешнего состояния и переселение, так сказать, из сна в сон и из сна в сон. Но давайте обратимся к утверждениям этих божественных людей относительно соединения души с материальной природой. Начнем с неясного и глубокого Гераклита, говорящего о душах бестелесных: «Мы живем их смертью, а умираем их жизнью». Ζωμεν τον εκεινων ϑανατον, τεϑνηκαμεν δε τον εκεινων βιον.

А Эмпедокл, осуждая состояние, называемое «поколением», прекрасно говорит о ней:

Аспект, меняющийся с ужасом разрушения,

Она заставляет живых переходить в мертвых.

Εκ μεν γαρ ζωων ετιϑει νεκρα ειδε αμειβων.

И снова, оплакивая свою связь с этим телесным миром, он патетически восклицает:

Об этом плачу я, об этом скорблю я,

Чтоб когда-нибудь моя душа познала такие новые царства.

Κλαυσα τε και κωκυσα, ῶων ασυνηϑεα χωρον.

Платон, как известно, тоже считал тело усыпальницей души и в «Кратиле» соглашается с учением Орфея, что душа наказывается через соединение с телом. Такого же мнения придерживался и знаменитый пифагореец Филолай, что явствует из следующего примечательного отрывка на дорийском диалекте, сохраненного Клементом Александрийским в «Строматах», книга III.«Μαρτυρεοντα δε και οι παλαιοι ϑεολογοι τε και μαντιες, ὡς δια τινας τιμωριας, ἁ ψυχα τῳ σωματι συνεζευκται, και καϑαπερ εν σωματι τομτῳ τεϑαπται.» i. e.

«Древние богословы и жрецы также свидетельствуют, что душа соединяется с телом как бы для наказания; и поэтому погребена в теле, как в гробу». И, наконец, сам Пифагор подтверждает вышеупомянутые настроения, когда прекрасно замечает, согласно Клементу в той же книге, «что все, что мы видим, когда бодрствуем, есть смерть; а когда спим, сон». θανατος εστιν, οκοσα εγερϑεντες ορεομεν· οκοσα δε ευδοντες, ὑπνος.

Но то, что мистерии оккультно обозначали эту возвышенную истину, что душа, будучи слитой с материей, пребывает среди мертвых как здесь, так и в будущем, хотя и следует в необходимой последовательности из предыдущих наблюдений, все же неоспоримо подтверждается свидетельством великого и истинно божественного Плотина в Эннеаде I., книга viii. «Когда душа, — говорит он, — нисходит в род (из своего первого божественного состояния), она приобщается к злу и проходит большой путь до состояния, противоположного ее первой чистоте и целостности, быть полностью слитой с которым — не что иное, как погрузиться в темную трясину». И снова, вскоре после этого: «Душа, таким образом, умирает настолько, насколько это возможно для души, и смерть для нее — это, будучи крещенной или погруженной в настоящее тело, опуститься в материю и быть полностью подчиненной ей; и после выхода оттуда лежать там, пока она не восстанет и не отвернет свое лицо от отвратительной грязи. Именно это подразумевается под засыпанием в Аиде тех, кто туда попал».

Γινομενῳ δε ἡ μεταληψις αυτου. Γιψνεται γαρ πανταπασιν εν τῳ της ανομοιοτητος τοπῳ, ενϑα δυς εις αυτην εις βορβορον σκοτεινον εσται πεσων. — Αποϑνησκει ουν, ως ψυχη αν ϑανοι· και ὁ ϑανατος αυτῃ, και ετι εν τω σωματι βεβαπτισμενη, εν ὑλῃ εστι καταδυναι, και πλησϑηναι αυτης. Και εξελϑουσης εκει κεισϑαι, εως αναδραμῃ και αφελῃ πως την οψιν εκ του βορβορου. Και τουτο εστι το εν ᾁδου ελϑοντα επικατα δαρϑειν.

Здесь читатель может заметить, что неясная доктрина Мистерий, упомянутая Платоном в «Федре», о том, что неочищенная душа в будущем состоянии погружается в трясину, прекрасно объяснена; в то же время наше утверждение об их тайном смысле не менее существенно подтверждено. Подобным же образом тот же божественный философ в своей книге о Прекрасном, Эннеада, I.., vi., объясняет басню о Нарциссе как эмблему того, кто устремляется к созерцанию разумных (феноменальных) форм, как если бы они были совершенными реальностями, в то время как они не более чем прекрасные образы, появляющиеся в воде, ложные и тщетные. «Следовательно, — говорит он, — как Нарцисс, ухватившись за тень, погрузился в поток и исчез, так и тот, кто пленяется прекрасными телами и не выходит из их объятий, погружается не телом, а душой во тьму, глубокую и противную интеллекту (высшей душе), через которую, оставаясь слепым и здесь, и в Аиде, он соприкасается с тенями».

Τον αυτον δη τροπον ὁ εχομενος των καλων σωμα των, και μη αφιεις, ου τῳ σωματι, τῃ δε ψυχῃ καταδυσεται, εις σκοτεινα και ατερπη τῳ νῳ βαϑη, ενϑα τυφλος εν ᾁδου μενων, και ενταυϑα κᾳκει σκιαις συνεστι. И что еще более подтверждает наше изложение, так это то, что материя рассматривалась египтянами как некая трясина или грязь. «Египтяне, — говорит Симплиций, — называли материю, которую они символически обозначали водой, отбросами или осадком первой жизни; материя была, так сказать, некой трясиной или грязью». Διο και Αιγυπτιοι την της πρωτης ζωης, ἡν ὑδωρ συμβολικως εκαλουν, ὑποσταϑμην την ὑλην ελεγον, ὁιον ιλον τινα ουσαν. Так что из всего сказанного мы можем смело заключить с Фицином, слова которого как нельзя более точно соответствуют нашей цели. «Наконец, — говорит он, — чтобы я мог в нескольких словах изложить мнение древних теологов о состоянии души после смерти: они считали, как мы уже утверждали в другом месте, божественные вещи единственной реальностью, а все остальное — лишь образами и тенями истины. Поэтому они утверждали, что благоразумные люди, которые искренне занимаются божественными заботами, находятся в бдительном состоянии прежде всех остальных. А неосмотрительные [то есть лишенные предвидения] люди, преследующие цели иной природы, будучи погружены в сон, занимаются лишь иллюзиями сновидений; и что если им случается умереть в этом сне, не пробудившись, то в будущем состоянии они будут страдать от подобных и еще более ослепительных видений. И что как тот, кто в этой жизни стремился к реальности, после смерти будет наслаждаться высшей истиной, так и тот, кто стремился к обману, в будущем будет мучиться от заблуждений и иллюзий в высшей степени: как один будет наслаждаться истинными объектами наслаждения, так другой будет мучиться от иллюзорных подобий реальности. «-Denique ut priscorum theologorum sententiam de statu animæ post mortem paucis comprehendam: sola divina (ut alias diximus) arbitrantur res veras existere, reliqua esse rerum verarum imagines atque umbras. Ideo prudentes homines, qui divinis incumbunt, præ ceteris vigilare. Imprudentes autem, qui sectantur alia, insomniis omnino quasi dormientes illudi, ac si in hoc somno priusquam expergefacti fuerint moriantur similibus post discessum et acrioribus visionibus angi. Et sicut eum qui in vita veris incubuit, post mortem summa veritate potiri, sic eum qui falsa sectatus est, fallacia extrema torqueri, ut ille rebus veris oblectetur, hic falsis vexetur simulachris.».

Но несмотря на то, что эта важная истина неясно намекалась в Малых мистериях, мы не должны полагать, что она была общеизвестна даже самим посвященным: поскольку к этим обрядам допускались люди почти всех мастей, было бы нелепой проституцией раскрывать перед толпой теорию, столь абстрактную и возвышенную. Достаточно было ознакомить их с доктриной будущего состояния наград и наказаний, а также с тем, как вернуться к принципам, от которых они изначально отпали: ведь эта последняя часть информации, согласно Платону в «Федре», была конечной целью мистерий; а первая обязательно вытекает из настоящего рассуждения. Отсюда следует, что ни для кого, кроме пифагорейских и платоновских философов, которые черпали свою теологию от самого Орфея, первоначального основателя этих священных институтов, не было очевидно, почему мы не встречаем никаких сведений в этой области ни у одного писателя до Плотина, поскольку он был первым, кто, проникнув в глубокую внутреннюю мудрость древности, донес ее до потомков без укрытия мистических символов и сказочных повествований.

Отсюда, как мне кажется, можно с большой долей вероятности заключить, что этот тайный смысл мистерий не был известен даже самому Вергилию, который так изящно описал их внешнюю форму; ведь несмотря на следы платонизма, которые можно обнаружить в «Энеиде», во всем произведении нет ничего глубокого, кроме того, что легко может дать поверхностное чтение Платона и драм о мистериях. Но этого не замечают современные читатели, которые, совершенно не разбираясь в платонизме и очарованные чарами его поэзии, считают его глубоко сведущим в предмете, с которым он, скорее всего, был знаком лишь слегка. Это мнение еще более укрепляется, если учесть, что доктрина, изложенная в его «Эклогах», совершенно эпикурейская, что было модной философией эпохи Августа; и что нет никаких следов платонизма ни в одной другой части его произведений, кроме настоящей книги, которая, содержащая представление о мистериях, была вынуждена показать некоторые из основных догматов этой философии, поскольку они иллюстрировали и составляли часть этих мистических выставок. Однако, если предположить, что эта книга представляет нам верный взгляд на часть этих священных обрядов, и это сопровождается максимальным изяществом, гармонией и чистотой стихосложения, ее следует рассматривать как бесценную реликвию древности и драгоценный памятник почтенного мистицизма, тайной мудрости и богословских сведений. Это будет достаточно очевидно из того, что уже было сказано, если рассмотреть некоторые из прекрасных описаний этой книги в их естественном порядке; в то же время сами описания подтвердят настоящие разъяснения.

Прежде всего, когда он говорит,

─────facilis descensus Averno.

Noctes atque dies patet atra janua ditis:

Sed revocare gradum, superasque evadere ad auras,

Hoc opus, hic labor est. Pauci quos æquus amavit

Jupiter, aut ardens evexit ad æthera virtus,

Dis geniti potuere. Tenent media omnia silvæ,

Cocytusque sinu labens, circumvenit atro────†

† Перевод Дэвидсона: «Легка дорога, ведущая в ад; мрачные ворота Плутона открыты днем и ночью; но проследить свой путь и спастись в верхних краях — это труд, это задача. Лишь немногие, кого любил благосклонный Юпитер, или прославленная добродетель вознесла на небо, сыновья богов, справились с этой задачей. Леса покрывают все промежуточное пространство, а Коцит, скользя своим черным, извилистым потоком, окружает его.»

…Не очевидно ли из предыдущего объяснения, что под Авернусом в этом месте и темными вратами Плутона мы должны понимать телесную или внешнюю природу, нисхождение в которую, действительно, всегда очевидно и легко, но вспомнить наши шаги и подняться в верхние регионы, или, другими словами, отделить душу от тела с помощью очистительной дисциплины, — это действительно могучая работа и трудоемкая задача? Лишь немногие, любимцы небес, то есть рожденные с истинным философским гением, которых пламенная добродетель возвысила до склонности и способности к божественному созерцанию, смогли осуществить эту трудную задачу. Но когда он говорит, что все средние области покрыты лесами, это также явно намекает на материальную природу; слово silva, как хорошо известно, используется древними писателями для обозначения материи и подразумевает не что иное, как то, что проход ведет в barathrum [бездну] тела, т. е. в глубокий мрак и беспамятство. то есть в глубокий мрак и забвение, лежит через материальную природу; и эта среда окружена черным лоном Коцита, то есть горьким плачем и причитаниями, необходимыми следствиями союза души с природой, совершенно чуждой ее собственной. Так что в этом поэт полностью совпадает с Эмпедоклом в процитированной нами выше строке, где он, говоря об этом союзе, восклицает,

Об этом плачу я, об этом скорблю я,

Чтоб когда-нибудь душа моя познала такие новые царства».

В следующем месте он так описывает пещеру, через которую Эней спустился в адские области:

Spelunca alta fuit, vastoque immanis hiatu,

Scrupea, tuta lacu nigro, memorumque tenebris:

Quam super hand ullæ poterant impune volantes

Tendere iter pennis: talis sese halitus atris

Faucicus effundens supera ad convexa ferebat:

Unde locum Graii dixerunt nomine Aornum──†

† Перевод Дэвидсона: «Была пещера глубокая и страшная, с широким зияющим ртом, каменистая, огражденная черным озером, p. 53 и мраком леса; над ней никто из летающих не мог пролететь невредимым; выхлопы, исходившие из ее мрачной пасти, поднимались к сводчатым небесам; по этой причине греки назвали это место именем Аорнос» (без птиц).

Разве это не прекрасное представление телесной природы, очевидной эмблемой которой является пещера, защищенная черным озером и темным лесом? Ибо она оккультно напоминает нам о вечно текущем и неясном состоянии такой природы, о которой можно сказать, что она

Непрерывно катится со стремительной быстротой,

как некая темная река, в море Материи.

Не менее уместно назвать ее и Aornus, то есть лишенной птиц, или крылатой природой; ведь из-за своей изначальной вялости и бездеятельности, а также слитого состояния, находясь в самой крайней точке вещей, она совершенно дебильна и вяла, неспособна подняться в регионы реальности и сменить свое туманное и униженное положение на сколь угодно великолепное и божественное. Уместность жертвоприношения Ночи и Земли, предшествующего его вступлению, также очевидна, поскольку оба они являются эмблемами телесной природы.

В стихах, которые следуют непосредственно за этим, —

Ecce autem, primi sub limina solis et ortus,

Sub pedibus mugire solum, et juga cæpta movere

Silvarum, visaque canes ululare per umbram,

Adventante dea──*

* «Так и теперь, при первых лучах и восходе солнца, земля под ногами начинает грохотать, лесистые холмы дрожать, а в тени раздается вой собак, когда богиня приходит сюда».

мы можем увидеть явную аллюзию на землетрясения и т.д., сопровождающие спуск души в тело, упомянутые Платоном в десятой книге его Республики; поскольку спуск души, как мы увидим более подробно далее, был одной из важных истин, которые эти Мистерии должны были раскрыть. А воющие собаки — это символы материальных демонов, которые так обозначаются в Магических Оракулах Зороастра, из-за их свирепого и злобного нрава, всегда вредящего благополучию человеческой души. И поэтому сама Материя представлена Синезием в его первом гимне с большой уместностью и красотой, как лающая на душу с пожирающей яростью: ибо так он поет, обращаясь к Божеству:

Μακαρ ὁς τις βορον ὑλας

Προφυγων ὑλαγμα, και γας

Αναδυς, ἁλματι κουφῳ

Ιχνος ες ϑεον τιταινει.

Что можно перефразировать таким образом:

Благословен! Трижды благословен! Кто с крылатой быстротой,

От ужаса Хайле прожорливого лая летит,

И, оставив позади земную неясность,

Легким прыжком направляет шаги к тебе.

А то, что материальные демоны действительно являлись посвященным до ясных видений самих богов, явствует из следующего отрывка Прокла в его рукописном Комментарии к первому Алкивиаду: εν ταις ἁγιοταταις των τελετων τρο της θεου παρουσιας δαιμονων χϑονιων εκβολαι προφαινονται, και απο των αχραντων αγαϑων εις την ὑλην προκαλουμεναι. Т. е. «В самых внутренних святилищах мистерий, перед присутствием бога, появляются стремительные формы земных демонов и отвлекают внимание от непорочного добра к материи». А Плето (об оракулах) прямо утверждает, что эти призраки появлялись в виде собак.

После этого Энея описывают как идущего в адские области, сквозь глубокую ночь и тьму:

Ibant obscuri sola sub nocte per umbram.

Perque domos Ditis vacuas, et inania regna.

Quale per incertam lunam sub luce maligna

Est iter in silvis: ubi cælum condidit umbra

Jupiter, et rebus nox abstulit atra colorem.*

* «Они шли, среди мрака одинокой ночи, сквозь тень, по пустынным залам и пустым царствам Диса [Плутона или Аида]. Таково путешествие по лесу под непостоянной луной с ее скупым светом, когда Юпитер окутал небо тенью, а черная Ночь лишила все предметы их цвета».

И это с величайшей точностью; ведь Мистерии, как известно, праздновались ночью; а в «Республике» Платона, о которой говорилось выше, души описываются как впадающие в состояние порождения в полночь; этот период особенно приспособлен к темноте и забвению телесной природы; и на это обстоятельство, несомненно, указывало ночное празднование Мистерий.

В следующем месте перед нами предстает следующее яркое описание:

Vestibulum ante ipsum, primisque in faucibus Orci

Luctus, et ultrices posuere cubilia Curæ:

Pallentesque habitant morbi, tristisque senectus,

Et Metus, et mala suada Fames, ac turpis egestas;

Terribiles visu formæ; Lethumque Laborque;

Tum consanguineus Lethi Sopor et mala mentis

Gaudia, mortiferumque adverso in limine bellum

Ferreique Eumenidum thalami et Discordia demens,

Vipereum crinem vittis innexa cruentis.

In medio ramos annosaque brachia pandit

Ulmus opaca ingens: quam sedem somnia vulgo

Vana tenere ferunt, foliisque sub omnibus hærent.

Multaque præterea variarum monstra ferarum:

Centauri in foribus stabulant, Scyllæque biformes,

Et centumgeminus Briareus, ac bellua Lernæ,

Horrendum stridens, flammisque armata Chimæra,

Gorgones Harpyiæque, et formo tricorporis umbræ.*

* «Перед самым входом, в первой пасти Ада, Горе и мстительные заботы поставили свои кушетки; там обитают бледные Болезни, и печальная Старость, и Страх, и Желание, злая богиня убеждения, и неприглядная Нищета — формы, ужасные для созерцания! И там же — Смерть и Труд; затем Сон, сродни Смерти, и злые наслаждения ума; а на противоположном пороге — несущая смерть Война, и железные брачные кушетки Фурий, и неистовый Раздор, с его гадючьими волосами, перевязанными кровавыми венками. Посредине — темный и огромный вяз, раскинувший свои ветви и старческие конечности; это обитель, которую, как говорят, посещают тщетные мечты, и под каждым листом которой они обитают. Помимо всего этого, здесь можно увидеть множество чудовищных образов различных диких зверей. Кентавры, стоящие у ворот, и сциллы в двойном обличье, стоглавый Бриарей, Лернийский змей, грозно шипящий, и Химера, вооруженная пламенем, Горгоны и Гарпии, и тени с тремя телами».

И, конечно, невозможно нарисовать более живую картину недугов, с которыми связана материальная природа; дремлющего состояния души в результате ее соединения с телом; и различных душевных болезней, которым она неизбежно подвергается в результате такого соединения; ибо это описание содержит троякое деление; во-первых, представляя внешнее зло, которым изобилует эта материальная область; во-вторых, намекая на то, что жизнь души при слиянии с телом — всего лишь сон; и, в-третьих, под видом многообразных и ужасных чудовищ, демонстрируя различные пороки нашей неразумной и чувственной части. Поэтому Эмпедокл, в полном соответствии с первой частью этого описания, называет эту материальную обитель, или царство порождений, -ατερπεα χωρον, «безрадостным регионом».

«Где обитают резня, ярость и бесчисленные пороки»;

Ενϑα φονος τε κοτος τε και αλλων εθνεα κηρων-.

и в которую попадают те, кто падает,

«Через луга Ате и страшную тьму блуждают».

──────Ατης

──ανα λειμωνα τε και σκοτος ηλασκουσιν.

И поэтому он справедливо говорит о такой душе, что

«Она бежит от божества и небесного света,

Чтобы служить безумному Раздору в царстве ночи».

────φυγας ϑεοϑεν, και αλητης,

Νεικεϊ μαινομενῳ πισυνος.───.

Здесь же мы можем заметить, что Discordia demens Вергилия является точным переводом Νεικεϊ μαινομενῳ Эмпедокла.

В последующих строках также прекрасно описаны горести и скорбные страдания, сопутствующие соединению души с материальной природой.

Hinc via, Tartarei quæ fert Acherontis ad undas;

Turbidus hic cæno vastaque voragine gurges

Æstuat, atque omnem Cocyto eructat arenam.*

* «Вот путь, ведущий к бурлящим волнам Ада [Ахерона]; здесь мутная бездна кипит отвратительной грязью и огромными водоворотами, и извергает все свои зыбучие пески в Коцит».

И когда Харон взывает к Энею, чтобы он не входил дальше, и говорит ему,

«Здесь обитают обманчивые тени;

«Ибо здесь нет ничего, кроме сна и дремотной ночи».

Umbrarum hic locus est, Somni Noctisque soporæ-

ничто не может более точно выразить состояние темных областей тела, в которых душа, спустившись, не встречает ничего, кроме теней и дремотной ночи, и, упорно продолжая свой путь, в конце концов погружается в глубокий сон и становится настоящим обитателем призрачных обителей мертвых.