Бесплатный фрагмент - Электронная скрипка

ПЛАЦКАРТНЫЙ

Ты пожалей меня, железная дорога,

Огни желанные, заманные зажги,

Да увези меня туда, где дела много,

Убереги от суеты, остереги!

Я стану звякать подстаканником в плацкартном

И при дежурном слабом свете с потолка

С соседом пасмурным перетасуем карты

И в распростецкого сыграем «дурака».

Да будут вёрсты, перегоны и платформы

С подслеповатым, наслезённым фонарём…

И разговор в «демократичном дискомфорте»

О том, что живо и за что не зря помрём.

Свет семафоров маневровых васильковый

Своею синью взбудоражил, напитал,

Так, что не знаешь: добровольно ли, силком ли —

Жива надежда — баснословный капитал!

Я воцарюсь на достославной верхней полке,

Ей не чета викторианская кровать,

Все передряги с расстановкою и с толком

До сна по полочкам пытаясь рассовать…

Ах, на рассвете, на рассвете сладко спится…

Но перед станцией, где не было обид,

Сама судьба, рукой бессонной проводницы,

Меня легонько за плечо потеребит…

ВОЗВРАЩЕНИЕ В РОССИЮ

Я вернулась сюда. Я иные угодья знавала.

На медлительный срок от Тебя отлучили меня.

Я в себе не вольна: я б хотела родиться сначала,

Чтоб прощенья просить, чтобы рухнуть в Твои зеленя.

Мне б глазами врасти в роковое Твоё поднебесье,

К преломлённым корням и душой, и судьбой прикипеть,

Чтобы в дальнем пути отворялись подворья и песни,

Чтобы, чувств не тая, лишь с тобою и плакать, и петь.

Хоть не лист человек — его носит по белому свету,

Да спасает подчас нестерпимая, ясная боль.

Не пускай — воскреси, научи, образумь, посоветуй…

В Твоих градах и весях навек затеряться позволь!..

Не могу без Тебя. Всё святое Твоё и простое

Я узнаю и сердцем, и духом, и сном, и нутром.

На зелёный закат птица сронит перо золотое,

Розоватый рассвет пересыпет пурпурным пером.

* * *

Зелёный бархат медленных дерев.

Твои, Москва, редеющие кущи.

Кем начат, кем дозволен и допущен

Твоих асфальтов чёрных перегрев?..

В разгорячённый, дымчатый пейзаж

Троллейбус ностальгически вплывает…

Такое здесь сбывается, бывает —

Словами ни за что не передашь…

* * *

Расея, милая Расея,

Пошли Господь тебе Тесея,

Дабы разбойников ловил.

Провинция моя Ахайя!

Считает Рим, что ты — глухая.

Ах, как тебя хулят и хают

Средь безответности могил.

Расея, бедная Расея,

Какой Ясон тебя засеял?

И возрастает страшный злак.

И угасает ясный зрак.

И окоёмы застит призрак.

И ужасает всякий признак.

Воспрянь!

…Потянешься — до хруста

На ложе гнусного Прокруста.

* * *

Изменчивость быстротекущей жизни…

И вечности холодный, тёмный блеск…

О, русский лес, славянский, русский лес!

Укрой мою иззябшую отчизну.

Тобой торгуют, как торгуют всем.

(Ливанский кедр — остался лишь на флаге.)

И потирает ручки дядя Сэм

И прочие ворюги и варяги.

Но высочайший снег падёт с небес

И, изукрашен первозданной мглою,

Ты тех повес накажешь, русский лес,

Уколешь их отравленной иглою.

Тебя ветров пронизывает дрожь.

И мы живём,

                       покуда ты живёшь.

* * *

Ты так преуспела в глухом подставлении щёк.

О том, что устала терпеть, кой-кому невдомёк.

Хоть раньше наврали, мол, «Барышня и хулиган» —

Бандит с проституткой бредут по твоим берегам,

Бандит с проституткой крадутся к твоим очагам…

Они не похожи на зверя — и ни на людей.

Да это ль герои державных твоих площадей?

Да это ль опора твоих светозарных пространств,

Где вольные люди — лишь жертвы блатных хулиганств!

Но где же пророки? Была ими прежде славна…

Жиреют пороки. Безвинно хиреет страна.

Одни словоблудят, другие сулят телеса.

В измученном небе чужие гудят голоса.

Воспомни, Россия, стихии свои и стихи.

Нас Сергий вспомянет и в вышних отмолит грехи…

ПОСЛЕДНИЙ СНЕГ

31 марта, Переделкино

Последним снегом сей зимы

Была подёрнута природа.

Сюрпризами такого рода

Теперь забалованы мы.

…А снег не шёл, он возникал

Из невесомой протоплазмы.

Алмазом — грязи устилая

Средь переделкинского лая,

Он превращал округу в праздник

И тихо чудо предвещал.

Снег собеседника искал

В мерцальном предзакатном блеске.

Переливались перелески

Хрустальной снегописью.

                                           Стал

Его полёт или паренье

Иным, коль ты его прочёл —

Белокипенное роенье

Небесных милосердных пчёл.

Беды и боли утоленье.

Бинты, врачующие души,

Свисали мягко до земли

И слёзы становились суше,

Рыданья становились глуше

И реже… и уже прошли.

Его прощальное круженье

И утомление его.

Предивный храм Преображенья

Плыл в обрамлении его…

* * *

Ты мне раньше казался другим.

Ты был мой нестареющий гимн.

Ты был мой нелиняющий стяг.

Оказалось — что просто в гостях…

Ты мне раньше казался другим

Среди прежних богинь-берегинь.

Но сменилась незримая власть:

Гимну смолкнуть и стягу упасть.

Мир предстанет пустым и нагим,

Оттого, что проврался мой гимн.

Захлебнётся в густых новостях,

Оттого, что порвался мой стяг.

* * *

Всё пора начинать нам наново.

И привозит мне мил дружок

Сувенирчик из Балабанова —

Спичек серенький коробок.

А как первая спичка вспыхнет —

В сердце старая боль утихнет.

А вторая отполыхает —

На душе тоска утихает.

Ну, а третья чадит… чадит…

То судьба надо мной чудит.

УТРО

Дождь целовал мою раскрытую ладонь

В аллее Александровского сада.

И снились восхитительные сны

Моей душе средь влажной тишины…

И, как сосуд, вмещал старинный сад

Магическое имя — «Александр».

В глазах горел провидческий огонь…

Дождь целовал отверстую ладонь…

Прозрачная, отрадная прохлада

В аллее

               Александровского

                                               сада.

ПЕРЕУЛКИ

Хлебный. Скатертный. Столовый.

Ах, как кружит в тех местах…

Не дорожкою столбoвой —

Переулком на свой страх

Пробираюсь я сквозь вьюгу,

Чуя дьявольский прицел…

…Ах, как бережно подругу

Вёл под руку офицер…

…Домик — пряничек в подарке,

Облупиться не успел.

Там, под аркой, там, под аркой

Яркий голос чудно пел.

За стеной — обычный тренинг.

Отшлифовка голосов.

Синева небесных денег…

Звон серебряных часов…

Может, выйдет на подмостки

Из московского двора

Несибирский Хворостовский —

И воспримут «на ура»?..

— — — — —

Слышу снова, через слово —

Хлебный. Скатертный. Столовый.

Снег небесный — на земле.

Хлеб и скатерть на столе.

* * *

О, чеховский воздух заброшенных дач.

Горючая взвесь моросящих дождей…

Тончайшая прелесть земных неудач.

Святая пылинка — планета людей.

Веранда облезла и крыша течёт.

Желтеет, зелёный когда-то, газон.

Душа закрывается: переучёт.

Кругом простирается мёртвый сезон.

А может, не будет сезонов иных —

И пусть уцелеет, кому повезёт:

На хрупкие кости утопий земных

Корявый и грузный бульдозер вползёт.

ТРОЕ

Возлежат по углам рюкзаки,

У печурки торчат сапоги…

Снова трое за общим столом.

На троих — только крыша «на слом»

И транзистор. Молчат мужики.

Приубавить им звук не с руки:

Женский голос заморский вдали

О «пленительных кущах любви»

Им поёт. И не «люли-люли»

В головах: «се ля ви, се ля ви».

Где-то в мире блуждают такси.

Где-то — есть, ну а здесь — не спроси.

Где-то в полную фазу огни,

Ну а эти — и трое — одни.

Барабанит по стёклам вода,

И бегут поезда не сюда…

Рыбой пахнет сырой беломор,

Самый воздух застыл и продрог.

С давних пор до неведомых пор

Ни своих, ни чужих — на порог.

Нападает волна на мостки.

Дебаркадер встаёт на дыбки.

Отчуждённая, мокрая темь, —

Разговорам не сыщется тем.

Наклонённые профили их

У зарёванных окон ночных…

* * *

Ни рая — ни ада,

Лишь запах распада,

Лишь шорохи, да шумы.

Не надо, не надо

Плясать до упада

В краю сумы да чумы.

Но музыка воет —

Ни ладу, ни строю…

Оскалы хищно блестят.

Срамною порою —

Прельстят иль зароют, —

Не вспомнят.

                       Не отомстят.

Лишь чёрные листья.

Лишь чёрные лица,

А взгляд человечий — бел.

И льстиво толпу

Зазывают молиться

Жрецы кровавых Кибел.

Печальное племя.

Горчайшее семя.

Пойми: остались одни.

Взгляни: воронкой

вернулось время.

Стоят

          окаянные дни.

ИЛЬИНСКАЯ ГРОЗА

I

Илья! Илья! Приехал. Наконец!

Залей кощунников.

И тех, кто уж законченный подлец,

И новых — щупленьких…

Да будут громы громкие твои

Неутихаемы.

Небесных вод преславные ручьи —

Неунимаемы!

И велелепной молнии полёт

Пусть на земле и цель, и смысл

                                                    найдёт.

II

Ты больше грохочешь, чем бъёшь, —

Оттого, что жалеешь.

Сегодня ты долго чинил золотое своё колесо.

А мы тебя ждём, мол, придёшь.

Не приходишь — болеем…

Иль пьём. А душа, как чулан, заперта на засов.

Когда ты приходишь,

Приводишь особые тучи.

Особые молнии — молнии этого Дня.

Молюсь или плачу — не знаю —

Особенный случай,

Но знаю, оттуда ты смотришь

На нас… на меня…

Твой гнев в очищенье.

Твой яростный свет — во прощенье,

И в предупрежденье тяжёлые грады твои.

Над знатною чернью,

Над нищей землёю вечерней,

Родною, дочерней, — небесные грянут бои.

Большими кругами

По нашему грустному своду

Летит колесница,

           коняги не чуют копыт под собой…

Чумными дворами

Машины орут… «За свободу»?

Да нет же.

           То сигнализация делает сбой…

III

Вот проехал Илья.

Борозду пропахал

Между летом и хладом,

Как меж раем и адом.

Призадумайся ты

У предвечной черты,

Хоть ты только нахал,

Не пораненный градом.

Вот проехал Илья.

       Призадумалась я?..

Вот проехал Илья.

       Призадумалась я.

2 августа 1997 г.

День Пророка Илии

* * *

Однажды бросишь слово на ладонь.

Взыграют грани всех значений чудно.

В простейших буквах воссияет чудо

И предостереженье: зря — не тронь.

Подольше задержи его в руках.

Живое, тайное, своим теплом согреешь,

Оттает слово чище и добрее,

Наносных смыслов отрясая прах,

Литую силу будет набирать.

Разгон! И станет — укротить не в пору —

Кометою. Звездою. Метеором.

И предостереженьем: зря — не трать.

Но, если слово там, где надо грянет,

— горит, болит, вовеки не обманет.

ТУЛА

Не меняла имён

И с пути не свернула

Среди пестрых времён,

Среди хлама и гула.

Под небесный навес

Наворотишь товары.

Снова станешь на вес

Продавать самовары…

ПРОРОКУ

Глаза возводишь. Руки воздеваешь.

Слова высокопарные вопишь.

Но через слово ставишь: «понимаешь?»

и, что ни жест, — через плечо глядишь.

Ты, как и раньше, жаждешь отраженья.

Ты, как и прежде, пониманья ждёшь

— до одури, до головокруженья,

до самовозгорания. И всё ж,

скажи: каким народам на потребу,

преображён брожением времён,

в широком жесте примерзаешь к небу

и к нёбу твой язык приговорён?

* * *

За каждой стеной — раздор.

Но стены растут, растут…

За каждой стеною — вор.

Забор не спасает тут.

За каждой границей — плач.

Бездарен земной раздел.

За каждой стеной — палач.

И залпы в ночи. Расстрел.

Впотьмах, как в давних веках,

В двухтысячелетней мгле —

Над каждой главою — взмах

На плахе людской, — Земле…

Плывут над планетой сны.

В могилах лежат сыны.

Дичает двадцатый век.

Не каменный.

                        Человек…

* * *

На эстрадах разжирела магия.

Прибывают толпы «исцеляться».

А вокруг цветёт антропофагия.

Нам, ребятки, есть чего бояться

Посреди всемирного банкрутства,

Посреди всесветного распутства,

Посреди Содома и Гоморры,

Посреди досужих разговоров,

Позади гармонии — картавой,

Впереди истории — кровавой…

* * *

М. Б.

Вы скажите на милость:

Как Вам наш новый «НЭП»?

Всё смешалось, свалялось, свалилось

В тёмном вихре судеб.

Это время похоже

На затоваренный склеп.

Всё дороже, дороже, дороже —

И улыбка, и хлеб…

И шарашит морозом по коже!

Восхваляет время сие, кто выгодно слеп.

Восхваляет вслух

Лишь тот, кто выгодно глух.

О, глумливое время! На золоте — крови след.

И «горящее сердце Данко» —

В толстом сейфе

                             швейцарского банка!

«3 июля 1996 г.»

Поехали дальше —

В страну Неизбежность,

Где бездна над бездной,

Где бездна под бездной.

Двухактная пьеса

«Народ-населенье» —

Исполнена фальши.

Попутали бесы.

Свершилось глумленье —

Поехали дальше.

Диана-принцесса

Нам что-нибудь скажет,

А может — подарит…

А вихорь кровавый —

Так, для интереса, —

Карманы обшарит.

Поехали дальше!

* * *

Полого ниспадающий во тьму

Водитель толп,

Безгласный и бездушный,

Ни сердцу не подвластный,

Ни уму,

Народы подвергающий удушью,

До коего мгновенья будет течь

Твоя душегубительная плазма?

До коего мгновенья будет речь

Твоя нема

                  и безобразна?

И, кажется,

Сама природа плачет,

Не может петь.

Но небо терпит —

Значит, —

И нам терпеть…

* * *

«Живи грозой иль вовсе не живи!»

Гамлет

О вечных болезнях и бедствиях мира

Вопит стародавняя лира Шекспира!

А в наших тенетах и солнушка нету…

Вопрос не находит прямого ответа.

Не верю, не верю, что дело лишь в том,

Чтоб юная дева — со старым шутом…

Сплошным междометьем становится крик,

Что в этом столетье никто не велик.

И уши не видят, не слышат глаза.

И бродит по миру слепая гроза.

Взрастают угрозы и беды творят.

И так одиозно созвездья горят…

Греми, стародавняя лира Шекспира,

О вечных болезнях и бедствиях мира.

* * *

Так идут по убитому лесу…

Так в Домском соборе,

Осквернённом седыми задами

                                                   эсэсовцев,

Слушают мессу,

Иль токкату, иль фугу.

Так сквозь чёрный кошмарный

                                                    пустырь

Вопиют к позабывшему другу

Иль к предавшему брату,

Что был братом давно, никогда

Или всё же когда-то…

И стеною стоит чернота…

Как она матерьяльна!

Застучал «та-та-та, та-та-та» —

Пулемёт ирреальный

В безответном и сиром мозгу.

Здесь ни зги не видать

И собор опускается в землю,

Постепенно смолкает орган,

Заглушённый пластами.

Вот такая история,

В общем, предельно простая…

* * *

Как чёрные раки, вы в белое тело впились.

Вам хочется драки, но силой вы не удались.

Вам хочется крови, конечно чужой — не своей.

Вы хмурите брови в колонках тупых «новостей».

Тряхнём мы плечами, а лучше б сказалось — плечьми.

Останутся с нами, кто были и будут — людьми.

* * *

«Это время гудит телеграфной струной…»

В. Маяковский

Время свищет дырой

Из ствола рэкетира!

Искромётной игрой

Зачумлённого пира

Потрясён очевидец

До мозга костей.

Раздобрели газетки

От резвых вестей.

Эй, прохожий, постой!

На плакатах девахи, —

Это вам не застой, —

Задирают рубахи, —

У киосков толпа;

Так похоже на Запад!..

Омерзительный запах…

Раздавили

                  клопа.

* * *

Осень. Россия. Гитара.

Отсвет разбоя, пожара.

Грабит большая дорога.

Эй, берегись, недотрога,

Видишь, стреножен, сворожен

Праздник морозных стрекоз.

Поезд

           ползет

                       под откос.

Вновь разверзаются бездны.

Путь наш, прямой и железный,

«Дивные дива» таил…

Новый бушует зоил,

Пробует жалом событья,

Требует, ставит вопрос,

Водит, вестимо, за нос.

Очень опять некрасиво.

Мы ещё скажем спасибо.

Осень! Гитара! Россия!

«1984» — «1994»

Тысяча девятьсот девяносто собачий год!

Тысяча девятьсот девяносто простой народ.

Так на десяток лет ошибся пророк

Орвелл, что был ироничен и одинок.

Тысяча девятьсот девяносто собачий год!

Каждый как хочет, как может, так и жуёт.

Хочешь — вой по-собачьи, хошь — волком вой.

А хочешь — с бабьём на дачи, давясь жратвой.

          Твой строй.

          Хочешь — падай,

          Хочешь — стой.

А хочешь — в слезах вспоминай «застой».

КНИГИ ПОД НЕБОМ

Книги лежат на лотках,

Как борцы — на лопатках.

Но это пока, пока —

Пока локти в заплатках…

— — — —

Медленный, снежный дождь

Росой выпадает на книги.

В обществе, хоть и не ждёшь,

Всё идут «эпохальные» сдвиги…

В карманах курток и брюк

Давно подзасохли фиги.

И всех на единый крюк

Подцепят ярыги.

И слышится всюду «о’кей» —

Не словцо —

                     на запятках лакей.

Под снежным дождём лежат

Философы и поэты.

Их имена на губах дрожат

По обоим брегам

                              обмелевшей Леты.

Это не пёстрый комок

Потраченной зря бумаги.

Это — как прежде — поток

Хмельной, космической браги.

— — — — — —

Только пока, пока,

Пока локти в заплатках,

Книги лежат на лотках,

Как борцы — на лопатках…

ПИФИЯ

Воскурились испаренья серные,

И тогда она сказала бегло нам,

Что в борьбе меж Красными и Белыми

Без конца выигрывают Серые…

ЭКСПЕРИМЕНТ

Старуха-Смерть с косой у ворот стоит.

Она устала дежурство своё нести.

У палачей коммерческий аппетит.

Они не знают слова «вина», «прости».

Старуха-Смерть стоит с косой у ворот.