Бесплатный фрагмент - Эхстрим, или Сверх ожидаемого

Просто истории

Уроки мужества

Ехали уже часа полтора. Григорьева, директор школы, вела внедорожник. У нее было свекольное лицо, мохнатые брови, огромные обветренные кисти — клешни, вцепившиеся в руль. Одета в зимний камуфляж. Внедорожник подбрасывало и постоянно вгоняло в топкую грязь.

Григорьева встретила Найдака на вокзале и забрала.

Они оказались похожи, их можно было принять за брата и сестру. Даже за двух братьев. Григорьева ждала его с плакатом, на котором было написано от руки: «Школа имени Найдака Ногоева».

О себе он рассказывал скупо, в ответ на вопросы по делу: да, воевал в горячих точках. Чечня, Приднестровье. Донбасс. Допрашивали, били. Закапывали в землю, давали дышать через трубочку. Дальше выяснилось, что свои. Потом и чужие закопали. Да, левым ухом не слышит. В черепе осколок. Медаль тоже есть, но не носит. Показали и спрятали.

Раскисшая грунтовка петляла и тянулась через непроходимый лес. Григорьева отрывисто делилась с Найдаком подробностями местной жизни: кто держит пчел, кто — козу, как и зачем ездят в райцентр, какие бывают морозы, сколько ей лет и денег за трудовые часы. Время от времени отрывисто смеялась.

— Ух! — нет-нет, да и восклицала она на очередном ухабе. — Так вот у нас! Да! А вы чего ждали?

Найдак вопросов не задавал, только кивал и улыбался. Он немного робел, потому что ни разу не выступал перед школьниками, но в целом был равнодушен к происходящему и лучше бы выпил чего-нибудь или поел.

Наконец, он ощутил смутную потребность о чем-нибудь справиться, хоть что-то сказать.

— Много у вас народа учится?

— Семеро, — посерьезнела Григорьева и сразу замолчала. Вид у нее мгновенно сделался мрачным, брови сошлись. Бодрая веселость испарилась, как и богатырское ухарство.

— Много, — бездумно похвалил Найдак. Он считал, что это вполне приличная цифра. Дома была похожая картина.

— Поели наших детушек, — бесстрастным голосом сообщила Григорьева.

По фиолетовой щеке вдруг скатилась слеза. Найдак такого не ожидал. Внедорожник в очередной раз подпрыгнул — и как бы кстати, в согласии с тряской внутренней, будто Григорьева слилась с ним и они оба дрогнули от горя. Грунтовке не было видно конца. Лес нехотя расступался, но почему-то казалось, что он, напротив, смыкается.

— Поели, — шепотом повторила Григорьева.

— Кто поел? — спросил Найдак.

— Душегуб, — просто ответила директор. — Изверг. Вы, наверно, читали? Был у нас тут.

Нет, Найдак не читал.

Григорьева просветила его. Год назад трое ребятишек пошли по грибы и пропали. Сережа, Таня и Миша. Их искали всем миром, прилетел вертолет, привели собак. Думали, заблудились, но вышло хуже. Шли четвертые сутки, когда поисковая партия наткнулась на землянку. Внутри сидел огромный бородатый мужик, сказочный великан, только в обычных полосатых подштанниках и вытянутой майке. Пропавших детей, всех троих, он спроворился пожарить и потушить на четырех сковородках и в трех котлах. Крышки были сброшены, он успел поесть отовсюду. Никто понятия не имел, откуда вдруг в области взялся подобный монстр, давно ли живет в землянке и кто он вообще такой. Чудовище лишь замычало, а внятного слова сказать не управилось. На его беду, первыми в логово ворвались местные добровольцы. Великана повалили и начали прыгать на нем, утрамбовывать, уминать, утаптывать и выдавливать содержимое. Хлынуло, разумеется, с обоих концов. Те специальные люди, которым поручено заниматься такими делами, не поспели вовремя и засвидетельствовали финал: отец Сережи подпрыгнул и приземлился на череп каннибала. Тот раскололся, и начинка слилась с общей лужей.

— Детушки наши, — шмыгнула носом Григорьева. — Теперь они навечно зачислены в класс.

Найдак сумрачно почесал в затылке, сдвинув шапочку на расплющенный нос. В пасмурном небе кружила стая ворон. Внедорожник ревел и рассылал по обочинам коричневые брызги.

— А класс какой? — спросил он наобум.

— Да класс у нас один. Тогда был третий, сейчас четвертый.

Пять минут ехали в невеселом молчании.

— Вас Миша-то и нашел, — снова заговорила Григорьева.

— Где нашел?

— В телефоне своем. Я дала задание найти героя, чтобы школа была с именем. Он мигом нашел. А ловит-то у нас знаете, как? Бывает, что только с печи дозвонишься, лежа на правом боку. На левом уже не берет. Но Миша толковый был, он умел. Не расставался с этим телефоном. Один раз даже отобрала. Мать потом приходила. Ну, посмеялись, отдала.

Прошло еще минут двадцать, и лес неожиданно сгинул. Впереди обозначилась тусклая лента реки, через которую был переброшен дряхлый мост. За ним виднелся собственно поселок — тридцать-сорок дворов. Григорьева заглушила двигатель, как только очутилась на другом берегу.

— Вот и наша школа, — указала она на кривой одноэтажный домик некогда белого кирпича.

Найдак спрыгнул на землю, прихватил вещмешок. Поведя носом, он понял, что все вокруг как везде. Это успокаивало и одновременно тревожило фоновой, привычной тревогой. Он уверился, что справится с делом.

— Как раз кончается урок, — сообщила Григорьева, широко шагая по кочкам. — Так что ваш — следующий.

— А много у вас учителей?

— Мы с завучем. Она немного биологию, немного литературу. А я остальное. Зато пионерскую организацию возродили. Не все же раньше было плохо, скажите?

— Я вам меду привез, — сказал Найдак. — Нашего.

— Это вам низкое спасибо.

Григорьева пошаркала сапогами о коврик; затем, уже в предбаннике, сапоги сняла и переобулась в разношенные туфли. Камуфляжную куртку повесила на гвоздь, невидимый в полутьме.

— Вы не разувайтесь, — остановила она Найдака. — Вам в сапогах убедительнее.

Григорьева заглянула в класс, оставила дверь открытой и отступила, чтобы Найдак вошел. Тот медленно переступил через порог. Дети — четверо — встали. И еще несколько взрослых: две супружеские пары, как выяснилось, и одинокий отец. Все были в пионерских галстуках. Взрослые обнимали пятилитровые банки, на которые тоже были повязаны галстуки. Найдак присмотрелся и увидел, что в банки на три-четыре пальца, то есть на самое дно, поровну сцежено что-то бурое, с зеленоватым оттенком, давным-давно высохшее. Руки школьников взлетели в пионерском салюте. Руки родителей — как опознал тех Найдак — остались заняты банками. Взрослые стояли за партами, на которых белели именные таблички.

Найдак ответил неуклюжим салютом.

— Дорогие друзья, поприветствуем человека, чье имя с гордостью носит наша школа — Найдака Ногоева! — предложила Григорьева неожиданно звонким голосом.

— Здравия желаем! — грянуло дружным хором. Очевидно, приветствие не раз отрепетировали.

Найдаку сразу стало легче. Он глубоко вздохнул и тон, не будучи оратором, взял простецкий.

— Ну что, ребята, история моя простая. Отступать нам, как говорится, некуда…

— Вот это правильно! Дело говоришь! — не сдержался одинокий отец.

© октябрь 2018

Былое без дум

По выходным Слава Бочаров больше всего любил гостить у дедушки и бабушки. Они еще спали, когда часов в семь утра он пробирался в их постель, ложился между и начинал шалить. Его не гнали. Его щекотали. Дедушка нарочно шумно пускал газы, веселя Славу и возмущая бабушку. Однажды спрятал под кровать заграничный «мешочек смеха», который вдруг истошно хохотал, если включить. Бабушка хваталась за сердце. Дедушка тоже.

Иногда Славе бывало у них страшновато. Среди ночи ему привиделись на люстре три косматые обезьяны, и люстру пришлось завешивать газетой. А у кровати встал медведь в рубахе из сказки «Два клёна». Прикрыли одеялом.

Славу кормили сырниками и кашей.

Уже изрядно повзрослевший, он вдруг ощущал себя очень маленьким и просился на горшок, который хранился, как все в этом доме. Ему не давали. Не совали и газетного листа, чтобы довывалилось остальное. Вокруг не было никого. Он уже был директор завода и жил отдельно, один. Ему исполнилось пятьдесят, а дедушке и бабушке — немного больше.

И Слава Бочаров, навещая их, начал воровать. Он не был ни Плюшкин, ни клептоман. Крал он по мелочи: бабушкины часики, дедову юбилейную зажигалку. Монетки. Книжки. Иногда что побольше — вазу или ковер.

— Куда подевался ковер? — недоумевала бабушка.

Дед дремал.

Слава тем временем укладывал ковер в багажник. Были случаи, когда поместились и торшер, и статуэтка с русалкой — ночник.

— К нам кто-то ходит, — дрожала бабушка.

— Сама все ложишь не туда, — огрызался дедушка. Но стремянкой озадачился и он. Походили, поспрашивали — все свои, дверь на замке.

Через пару дней дедушка плюнул.

Тем временем пропадала посуда: тарелки, сковородки, старые кастрюли эпохи Сашиных каш. Все у него дома становилось родным, как в былые времена. Даже роднее, так как сырники он не любил. Он сильно сожалел об играх и игрушках, их раздали. Однажды набрался наглости, чужим голосом вызвал стариков в собес и пригнал грузовик. Вывез буфет с посудой, книжный шкаф с сочинениями советских писателей и картину в раме с оленями на водопое.

Славин дом превращался в Дом.

Новые вещи — холодильник, телевизор, телефон — его не интересовали. Этому полиция удивилась. Она завела дело, да так и не закрыла.

В один прекрасный день заменили люстру, на лучшую.

Потом бабушка с дедушкой пошли за пенсией, а грузовик разгрузил комнату в смысле знаменитой кровати, сохранив два дивана.

Пропали трюмо, семейные фотографии в рамках, три табуретки.

Приглашенный экстрасенс выкатал на яйцо, разложил карты и заявил, что дело очень плохо и потребует серьезных расходов.

Слава Бочаров пристально следил за здоровьем старичков, измерял давление и сахар, пичкал сердечными и успокаивающими таблетками. Не сильно они и горевали.

— Войну-то пережили! — напоминал дедушка.

Местами Слава отдирал куски древних обоев и устраивал дома инсталляции. Снимал дедушку с бабушкой на видео, на память, монтировал маленькие фильмы с веселой музыкой из их любимых передач.

Кое-какие браслеты и кольца он надевал, похвалялся, показывал альбомы редким гостям. Однажды бабушка с дедушкой приковыляли к нему и ахнули.

— А кому я живой? — вызывающе бросил он. — Я один. — Я помню, как наложил в этот кувшин и вы ко мне мчались с газетой. Обезьян на люстре, медведя у кровати. Не станет меня — кто вспомнит? Кому все это нужно? Ведь вы всего этого с собой не возьмете, но и мне оно незачем. Мне нужны вы.

Но вот пожить в родном он толком не сумел. В пятьдесят один год Слава Бочаров пришел с работы домой и сел за стол почитать газету. Там его хватил удар. Он не сумел не то что дверь отпереть — бригаду вызвать. Только мычал. Бабушка и дедушка сами приехали к нему, обеспокоенные молчанием, и принялись мыть его и застирывать белье.

Пошли за горшком.

Бабушка сильно ругалась, потому что дедушка был снова пьян и успокаивал внука, как пятьдесят лет назад:

— Заживет!

И дул на больные места.

© февраль 2017

Каин

Превыше зверей и птиц, и человеков разных люблю я дедулю.

Папулю тоже люблю, и мамулю, и брательника моего любил, но дедуля на первом месте.

Хотя дедуля батю и маменьку с дачки попер.

Яблоки они у него там ели без спроса.

Папуля сказывал, что дачка была ничего себе — и фрукты, и овощи, и всякая животина. Клубника, смородина, крыжовник. Свинья и корова, барбос в конуре. Канализация, освещение, высокий забор — ходи нагишом, сколько хочешь. А главное — сам дедуля там обитает. С ним интересно. Знает всякое. Когда мы с брательником пешком под стол ходили — играл с нами, нянчился. Но вот на дачку чтобы пустить — прощенья просим. Выгнал оттуда батю с маменькой пинками. И охрану поставил, здоровенного такого жлоба. А лично мне ужасно хочется на ту дачку попасть. К дедуле. Потому что он для меня — все. Мы с ним и на лицо похожи, только я ростом пониже. Говорят, что я в него пошел даже больше, чем в папеньку.

Чтоб им пропасть, этим яблокам. Маменьке примстилось, будто в них витамины, от которых лучше соображаешь. Вот и сообразили. Обожрались до колик и начали уже подбираться к другим, молодильным, которые дедуля для себя бережет, потому что ему же нужнее, он же в немалых уже годах.

Дедуля сильно рассвирепел и выставил их за ворота, в чем были.

Потом, конечно, смягчился, потому что хороший же он, дедуля, лучше всех, но на участок к себе больше не пустил.

Сам навещал, конечно. Являлся к нам. Или нам. Так и не знаю, как правильно.

Посадит нас, бывало, с брательником на колени — и поехали по кочкам!

Вот о брательнике. Он дедулю тоже сильно любил. Собственно, все. Это главное.

Теперь о себе: я человек мирный и сознательно добродетельный. Возделываю землю. Есть у меня огород, где, понятно, победнее, чем у дедули, но есть и картопля, и свекла, и морква, и теплица стоит с огурцами и помидорами, и всякий прочий овощ и корнеплод тоже имеется в достаточном количестве. За огородом — маленькое поле, которое я тоже возделываю, и там колосятся разнообразные злаки. Скотину я не держу, потому что сочувствую ей и мясо вкушать избегаю. Брательник же мой, наоборот, мясоед. Пасет он и коров, и овец; есть козы и куры, в пруду даже карпы.

Дело мое получилось так: позвали нас папа с маменькой и объявили, что дедуля собирается в гости. Надо его встретить со всем почетом и приготовить угощение.

У меня, как я это услышал, в зобу слепился какой-то душераспирающий восторг. Гляжу, что и брательник задыхается. Когда? — спросили хором. Скоро ли ждать?

Про то, сказали отец наш и мать, никто не знает. Но бодрствуйте, сказали они еще, ибо не ведомо никому, когда придет час.

Ну, и мы бодрствовали. День, третий, девятый, жарили и пекли, гнали и процеживали. Дедуля свалился, как снег на голову. Это такое выражение. Не знаю, что оно означает и что такое снег. К нам он пожаловал первым, и это вышла такая радость, что у семейство моего и в глазах потемнело, и головы пошли кругом, и все мироздание как будто перед нами раскрылось в самом приятном ракурсе. Сел дедуля за стол. Мы — ну его потчевать! И соленья, и варенья, салаты разные, грибки, пирожки с картоплей, капустой и рисом, лепешки, пряники, всяческие конфекты. Но тут дедуля вдруг повел носом, потому что с брательникова двора потянуло шашлыком.

И встал дедуля, и сделал кислое лицо. Отвесил шлепка малышам и поплыл за ворота. А через пять минут глядим — он уже за братовым столом уплетает этот самый шашлык, да нахваливает, да поглаживает бороду, да расточает хозяевам всякие милости. Восемь шампуров приговорил. Как наелся — встал, погладил живот и к нам воротился. Жертва! — сказал. И поднял многозначительно палец. То есть я понял так, что он решил, мы пожадничали. Брат ему и волов заколол, и коров, и ягнят пожертвовал, а мы, выходит, предпочли ограничиться углеводами. Грубо говоря — травой.

От этого у меня в глазах опять потемнело, но иначе. Я за дедулю матку выдерну кому хочешь и сам костьми лягу. Мне для него и живота своего не жаль, просто мы скотину не держим. Но сострадание состраданием, а если дедуле вкусно, то и о ней печалиться незачем. Что до брательника, то каюсь, да! Зависть я к нему испытал. Но только секундную, ибо черное это чувство. Мигом позже я за него уж радовался, потому что дедуля неописуемо его обласкал, а чего же еще желать? А зависть во мне преобразовалась в желание конструктивное: угодить дедуле еще больше, да промолчать и не назваться, чтобы даже не знал он, кто угодил. Если дедуле приятнее жертвы мясные — что ж! Кто я такой, чтобы ему возразить? Даже не червь и не прах, а меньше червя и праха.

Дедуля моих мыслей не прочел. Мог, но не стал. Только спросил: чего, мол, рожу кривишь? И сделал он мне еще такое внушение: должно быть, молвил, не доброе думал ты, когда меня потчевал, а грех на тебе лежал — и кто же тогда виноват?

Ловкий дедуля повернул все так, будто я сам и повинен в том, что ему милее шашлык. Намекнул, что угощал я его с корыстными мыслями, с прицелом на последующие благодеяния. Тут уж я, как ни любил дедулю, возмутился в душе. И еще тверже, чем поначалу, решил умаслить его, что называется, анонимно. Было ясно, что козами и коровами в этом деле не обойтись. Жертва должна была стать всем жертвам жертвой. И трупом будет всем трупам труп, коль скоро дедуле угодны трупы. Поэтому, прикинув так и сяк, остановился я на самом брательнике. Честно вам говорю — мы друг в друге души не чаяли. Брат не корова и не баран. Я за брата горло перегрызу. Но для дедули, как было сказано, мне было и брата не жалко.

Так что пошли мы в поле. Понимаешь, сказал я брательнику, вот такие дела. И все ему выложил. Потому что иначе как же? Заметил я, что теперь и у него промелькнула во взгляде та самая зависть — понял он, что окажусь я у дедули в фаворе, какой ему самому и не снился. И вроде как захотелось ему возразить, но он прикусил язык. Ибо не меньше моего обожал дедулю. И ответил: дельное дело ты выдумал, брат! Действуй, коли решил, ничего не попишешь. Кто я такой? — говорит. Даже не червь. И даже не прах.

Ну, убил я его.

Прикопал.

И пошел себе. Старался насвистывать даже, и вроде бы получалось. Пока шагал, размышлял: не маленькая ли вышла жертва? Уже начал я подумывать, как бы и папеньку — того. Для надежности.

Только дедуля уже стоял от плетня. Каин! — спрашивает. — Где брат твой, Авель?

Я строю индифферентное лицо и отвечаю: дескать, кто его знает. Разве я ему сторож?

Выяснилось, что у дедули были насчет брательника особые планы. Хотел он его не то в учение отдать, не то царем назначить. А я всю эту конструкцию по недомыслию поломал. Инициатива наказуема, поскольку не было греха тяжелее, чем нарушить планы дедули. Посулил он мне неурожай, предрек скитание и неприязненное отношение окружающих, да расписал все это в таких ярких красках, что я совершенно скис. Этак, сказал я ему, меня каждый встречный прикончит.

Дедуля был мне все-таки дедулей. Не волнуйся, — сказал. — Не прикончит, а если кто покусится, тому я сделаю в семь раз хуже.

Вот, пожалуй, и все. Достаточно, я надеюсь? Вижу, вы все-таки собираетесь меня бить. Ногами. Хотя я не сделал вам ничего плохого — только поставил у вас на районе шатер.

Что ж, я предупредил.

Пеняйте на себя.

Дедуля!

© июнь 2018

Обед у начальника

— Я искренне не понимаю, почему моя личность интересует органы.

Рогов старался говорить с достоинством, и это ему в целом удавалось. Получалось даже свысока. Но его подводил палец. Один. Указательный. Он мелко дрожал. Рогов сидел за столом, кисти были сцеплены в замок. И правый указательный палец подрагивал мелким бесом.

Крепыш с незапоминающимся лицом подошел к окну, рассеянно выглянул. Второй бугай неподвижно сидел в кабинетном кресле. Крепыш коротко постучал по стеклу. Ярко светило солнце, морозный узор слепил глаза.

— Три дня еще будет дубак, — проговорил оперативник.

Напарник отрывисто и бессмысленно хохотнул.

Первый повернулся к Рогову.

— Ваша личность никому не интересна. Пока. Мы присмотримся к ней только в случае, если вы не сделаете, как будет сказано.

— Не озорничайте! — весело подхватил второй.

— Хорошо, — сдержанно ответил Рогов.

Казалось, что квадратные очки сплавились с его черепом в единое биомеханическое целое. Он и в обычных случаях не снимал их при разговоре, потому что слушал внимательно. Известно, что снятые при диалоге очки выдают безразличие к собеседнику. Его не видят. Иные, бывает, глубокомысленно покусывают дужку, но это спектакль. Рогов себе такого не позволял, но сейчас буквально слился с очками.

— У вас работал такой Макаров, — бесцветным голосом продолжил первый. — Нужно, чтобы вы пригласили его на обед. По случаю вашего юбилея.

— Поздравляем заранее, кстати, — кивнул второй.

— Спасибо, только это не юбилей, дата не круглая, — автоматически откликнулся педантичный Рогов и все-таки снял очки, потому что должен был что-нибудь сделать. — Я не понял. Макарова? Ко мне на обед? С какой стати?

— Вот это уже не ваше дело.

— Но это абсурд! — развел руками Рогов. — Мы были знакомы только по службе. Никаких общих дел. Месяц назад я вообще уволил его за профнепригодность!

— Мы это знаем. Однако вы его пригласите.

— Это полный бред. И что дальше?

— Ничего. Посидите, как принято. То есть обычное застолье. О нас ни слова. Выпьете, закусите, потом распрощаетесь.

— И все?

— И все.

— Но с какой стати мне его звать? И как я это преподнесу? — расстроено спросил Рогов. На него было больно смотреть. Он, службист и педант, не понимал решительно ничего. Его взяли в клещи и принуждали произвести бессмысленные действия — то, с чем он боролся всегда, сколько себя помнил.

— Это нас не касается, — ответил первый оперативник, отошел от окна и встал у Рогова за спиной. Тот невольно съежился. — Придумайте что-нибудь.

Рогову страшно хотелось взглянуть, чем занят этот молодчик, что он такое делает над его головой. Что-то же он делал.

Второй резко встал.

— Ну, а если нет, то на себя и пеняйте.

— Он что, в какой-то разработке, этот Макаров? — напряженно осведомился Рогов, желая хоть за что-нибудь зацепиться и понять, к чему это все и как себя вести с Макаровым.

— Не ваше дело, — сказал первый и отступил. — Меньше знаешь — крепче спишь.

— А он-то в курсе?

— Конечно, нет. Ладно, мы уточним, — смилостивился второй. — А то наломаете дров. Так вот: Макаров нас тоже не интересует. Во всяком случае, заботит не больше, чем вы. Нам нужно, чтобы он пришел к вам на обед. Остальное будет за кадром.

***

Рогову было и странно, и неприятно, и страшно. Он попытался вообразить комбинацию, способную объяснить столь дикое требование, но ничего не придумал и бросил это дело как заведомо безнадежное. Волей-неволей пришлось ему сосредоточиться на задании. Пригласить Макарова не то чтобы на званый обед, а просто к себе домой — с чем бы такое сравнить? С тем же успехом можно обнять, например, трамвайного контролера и поцеловать его в шею. Это даже проще, потому что быстро закончится. Или самому явиться в гости уже к собственному начальнику — без приглашения, просто так, вечером. Попросить чаю — или нет. Супа. И выяснить, что на второе. Где стоит супружеская кровать. Давно ли меняли белье, не страдает ли шеф запорами, в какой позе ему приятно совокупляться. Шеф вышвырнет Рогова еще на стадии супа, если не чая, но можно пофантазировать и представить, что эти чудовища навестили и шефа. Осчастливили его таким же заданием, приказали принять Рогова и все ему показать.

«Это непрофессионально», — подумал Рогов с тоской. Высшая форма неодобрения. Если непрофессионально, то и неприлично. Непристойно.

«Что я ему скажу? Как объясню?»

Никаких личных дел у него с Макаровым не было и не могло быть. Расстались они холодно. Рогов обошелся с ним беспощадно. Правда, он был справедлив — снова профессионален. Макаров не справился, и Рогову лично пришлось переделывать все, что он запорол. Он сдержанно посочувствовал Макарову, обстоятельства жизни которого были печальны, но трудовые отношения не совместимы с лирикой.

Однажды они случайно встретились в вагоне метро и вместе проехали четыре остановки. Даже тогда обоим стало неловко, а времена еще были из лучших, Макаров устраивал всех. Обстановка располагала к беседе праздной, далекой от производственных тем. Макаров и сам покинул вагон с видимым облегчением. Дело было не в социальной пропасти. Рогов с Макаровым занимали на этой лестнице одну ступень. Рогов, как и Макаров, отоваривался в подвальчике, где покупал макароны и молоко. Ходил на помойку с ведром. То есть не шла речь о том, чтобы пустить за княжеский стол холопа.

Рогов прикинул, что скажет дома. Ничего. Мало ли, кого он позовет. Пожмут плечами и забудут. Что и как сказать Макарову — вот вопрос. Ему навязали возмутительный интим. Как будто потребовали вступить с Макаровым в любовную связь. А перед этим поесть щей. Рогова передернуло. Но он не забыл, как стояли у него за спиной и что-то такое делали, а может — не делали, но могли сделать. Поэтому Рогов, залившись краской и позорно вспотев, набрал номер Макарова.

«Он решит, что я приглашу его обратно, — ужаснулся Рогов. — Какое унижение! Еще вообразит, что хочу извиниться. Задобрить, черт побери! Еще и не придет. А вдруг и правда не придет? Что тогда делать?»

Телефон, конечно, прослушивался. Недавние гости узнают, что он подчинился и пригласил Макарова на обед. Так стыдно, что на самом обеде уже и не будет сильно хуже. Но если Макаров откажется? Ему ведь тоже сделается неловко. Должна же быть гордость у человека, какое-то представление о границах допустимого. Будет ли в этом случае считаться выполненным задание?

— Здравствуйте, Макаров, — произнес в трубку Рогов.

Тот ответил не сразу. Наконец, поздоровался — настороженно.

— Дело, в общем, такое. В эту субботу я отмечаю день рождения. Прошу вас пожаловать ко мне. В шесть часов. — Адрес он выпалил скороговоркой. Не сдержавшись, добавил с просящими нотками: — Очень надеюсь, что вы придете.

Вторая пауза затянулась надолго.

— Не уверен, что правильно вас понял, — донесся голос Макарова. — Вы имеете в виду — в контору я чтобы пришел? Адрес…

— Нет, ко мне домой, — выдавил Рогов.

— Это… несколько неожиданно… я право не пойму, чем вызвано…

У Рогова разболелась затекшая шея, и он повертел головой.

— Ничем, если честно… То есть я не это хотел сказать… Короче говоря, мы вас ждем. Сможете выбраться?

Макаров еще помолчал.

— Да, конечно, — сказал он осторожно в итоге. — Благодарю за внимание.

— Тогда до встречи.

Отключившись, Рогов вынул огромный носовой платок и промокнул лоб.

«О чем с ним разговаривать? Неужели придется брать назад? Нет, это невозможно. Но тогда получится полное издевательство. Он придет обнадеженный — еще и с подарком, будь он проклят. Может, ввести его в курс? Нельзя».

Рогову стало настолько тошно, что он заскрипел зубами, а в кулаке сломал карандаш.

***

— Странный способ извиняться, — сказала Макарову жена. — Тебе не кажется?

— Как замуж позвал, — мрачно ответил тот.

Макарова раздирали противоречивые чувства. С одной стороны, он находился в полном и тревожном недоумении. Он знал, что его вытурили за дело, и приглашение Рогова казалось щедрым и незаслуженным авансом. От этого Макарову стало уже нестерпимо стыдно. С другой, он испытывал мстительное торжество. Но ему отчаянно не хотелось идти к Рогову. Если это последний шанс, то нельзя осрамиться еще и на бытовом уровне. Что-нибудь разлить, разбить, брякнуть какую-нибудь глупость, рассказать идиотский анекдот, доказать свою полную неуместность за приличным столом. Фиаско будет даже не социальным — биологическим.

— Что ты ему подаришь? — спросила жена.

Коротышка Макаров смешно всплеснул руками. Борода встопорщилась.

— Он меня выставил на панель, заставил жрать лебеду! А я ему буду дарить?

— Что-то я не заметила лебеды…

— Заметишь, — пообещал Макаров.

— Ну, так будешь один ее есть… Давай отдадим ему вазу. На что нам две? И в одну-то нечего ставить.

Макаров принялся демонстративно рыться в карманах, потом вывернул их. Высыпал мелочь.

— На гвоздичку тебе наберется, — проскрежетал он.

— Оставь себе на венок. Хоть там не напейся, у шефа-то! С работы выгнали — хочешь, чтобы из дома?

Она не уточнила, из чьего.

Макаров понял, что вопреки очевидной нелепости приглашения, визит не обсуждается. Придется идти. Он снял с буфета и повертел в руках вазу. Зачем-то заглянул внутрь. Сковырнул соринку.

— Голову разбить ему этой вазой… Возьму, но этого мало. Нужен коньяк.

***

Дома у Рогова наморщили лоб.

— Кто такой Макаров?

— Не имеет значения, — отрезал Рогов и щелкнул подтяжками. — Мне нужно, чтобы он пришел. Посидит в сторонке, поест и уйдет.

— Мама, папа, — начала перечислять жена. — Петя. Женя. И все. Плюс Макаров бельмом на глазу. Ты же самый говоришь, что это семейный праздник! Мы никого и не зовем со стороны. Кто это?

Рогов швырнул очки на скатерть.

— Так надо, — процедил он. — Чей день рождения? Не беспокойся, на твой мы его не позовем.

Сказав это, он подумал, что, может быть, и поторопился. Как знать. Лицо у Рогова стало пунцовым. Он поджал губы, и жена испугалась.

— Да ради бога, пусть приходит, — сказала она. — Тарелок хватит. Что мне надеть?

— Страусовое боа, — ответил Рогов, лег на диван и уставился в мертвый телеэкран.

***

Замешательство было предсказуемо и возникло, конечно, уже на пороге.

Оба побагровели от стыда при виде друг друга.

— Да-да, заходите, — ровно проговорил Рогов. — Спасибо. Вешалка вон там.

Макаров начал развязывать мешок.

— Что это? — невольно спросил хозяин.

— Сменка, — затравленно хихикнул Макаров. — Со школы еще мешочек. Лет тридцать ему!

— Не надо сменку, вот вам тапочки.

Макаров успел показать штиблеты из искусственного крокодила. Рогов успел их заметить. Макаров затолкал их обратно в мешок.

Рогов глянул по сторонам, не понимая, куда поставить вазу и коньяк. Гость раздевался долго, а стоять и держать их было очень глупо.

— Короче, проходите, — наконец бросил Рогов, поставил все на столик и удалился в гостиную.

Пригладив бороду и застенчиво улыбаясь, Макаров явился обществу. Он прибыл к столу в носках, забыв о тапочках.

По пути к Рогову он в сотый раз прикидывал, как лучше себя вести. Решил держаться с невозмутимым достоинством. Он считал себя униженной и оскорбленной стороной, но выпятить это в торжественный день казалось подлым. Угодничать он тоже не хотел, однако все эти мысли вылетели из головы, как только Рогов ему открыл.

Едва Макаров сел за стол, к нему метнулся сынишка хозяина. Он сунул ему страшного робота с горящими глазами. Механизм закрякал что-то грозное.

— Вот что у меня! — выпалил кроха.

— Молодец! — фальшиво воскликнул Макаров. — Будешь умный, как папа! — добавил он, имея в виду непонятно, кого — сынишку или робота.

Рогов побледнел.

— Кто тебе разрешил разговаривать? — осведомился он, обращаясь тоже непонятно к кому из троих.

— Давайте кушать, — вмешалась теща.

Всем разлили. Нужен был тост, и повисло молчание. Было понятно, что в узком семейном кругу такие церемонии не приняты. Никто не ждал речей от Макарова, но больше высказаться оказалось некому.

— Ну, за вас! — грубо сказал гость, решившись двинуться напролом.

— Спасибо, — бесцветно откликнулся Рогов, аккуратно чокнулся с каждым, выпил и положил себе салат.

Макаров робко взял два огурчика и шпрот.

— Латышские шпроты, — подала голос жена. — Представляете, были — я даже удивилась и взяла две.

— Латвийские, — машинально поправил Рогов. — Две — чего?

— Банки.

— Вот так и говори.

— Мне их масло очень нравится, — заметил Макаров, окунул в банку хлеб и отправил в рот, но не весь, на вилке еще осталось, и он обмакнул его снова.

Рогов молча наполнил рюмки. Салат лежал на его тарелке нетронутый.

— Теперь за родителей! — пригласил Макаров, обретший некоторую уверенность. Он дружелюбно посмотрел на тещу и тестя Рогова.

— Они скончались, — сказал хозяин.

— Соболезную, — смешался Макаров. — В таком случае… вечная память и земля пухом!

Он молящее взглянул на Петю и Женю, статус которых оставался ему неясен. Они не смотрели на него и деловито ели, каждый за троих. Не прекращая жевать, оба взялись за рюмки.

— Предлагаю за мою супругу, — деревянным голосом произнес Рогов.

— С удовольствием! — Макаров вскочил, решив, что за женщину положено выпить стоя.

Все остались сидеть, и он осуществил свое намерение в одиночку.

Вновь воцарилась тишина. Теща встала, вышла и через минуту вернулась с латкой, из которой торчали куриные ноги. Макаров не посмел взять.

— Что же вы ничего не берете? — спросила теща и положила ему крылышко.

Макаров отрывисто кивнул.

— Да! Конечно! Я уж руками — ничего?

— Ничего, — механически согласился Рогов и выпил уже без тоста.

Потом еще. И снова.

Скатерть качнулась, из-под стола сосредоточенно выполз сынишка. Робота он толкал перед собой.

— Бу-бу-бу, — как бы рассеянно озвучил его малыш.

Рогов обратил к Макарову внимательное лицо и сверкнул очками.

— Как поживаете? — осведомился он.

«Вот оно, началось», — подумал тот.

— Да неплохо, — сказал. — Испытываю определенные трудности… но полагаю, что это временно. Бывает, знаете, полоса!

— Бывает, — кивнул хозяин.

— Ну, а у вас в конторе как дела?

— Благополучно. Пришел новый приказ…

— Да-да-да! — Макаров даже отложил вилку.

— Но это так, глупости, — сказал Рогов, берясь за графин. — Мы запускаем новую линию…

— Давайте за детей, — подал голос Петя.

— За меня! За меня! — запел сынок, потрясая роботом.

— Марш отсюда! — Рогов привстал. — Мария Павловна, закройте его!

— Идем отсюда, заинька, идем, — заворковала теща, ловя мальчонка за увертливую руку.

Рогов налил себе не в рюмку, а в фужер. Макаров потерянно озирался по сторонам.

— Вообще-то, — заговорил он в итоге не без отчаянной развязности, — предыдущая линия была мне как-то не того…

Рогов ничего не сказал и осушил фужер. Жена что-то шепнула, но он опять потянулся за графином.

— За детей-то не выпили, — напомнил тесть.

Сынишка где-то завизжал:

— Я хочу к дяде с бородой!

Донеслись глухие шлепки, сменившиеся ревом.

— Мне бы перекурить, — виновато улыбнулся Макаров. — Можно, я на кухне? В форточку?

Он начал вставать.

— Да курите здесь, — разрешил тесть.

Рогов выпил в последний раз и взорвался.

— Вон отсюда, — процедил он. — Вон! — заорал. — Не умеете себя вести — убирайтесь!..

Макаров немедленно снялся с места и побежал в прихожую. Все бросились следом. Рогов бежать не стал — он выпил еще, промокнул губы салфеткой, неторопливо встал и вышел, качаясь.

— Ничтожество! — крикнул он. — Пьянь!

— Ты на себя посмотри, — не выдержала жена.

— Отойди! А вы проваливайте! Это приличный дом!

Макаров одевался быстро и с откровенным облегчением. Он подхватил мешок со сменкой. Все разъяснилось и кончилось, нарыв лопнул, впереди была новая жизнь.

Коньяк и ваза так и стояли на столике. Макаров цапнул.

— Не хер, — мстительно пояснил он, заталкивая бутылку в мешок.

Рогов протиснулся мимо, отомкнул замок и пинком распахнул дверь.

— Вон отсюда сию секунду!..

Макаров вылетел на площадку и поспешил вниз. Дробный топот стал удаляться.

Вскоре Макаров выбежал в ночь.

***

Оперативники собрали оборудование. Сложили штатив, упаковали сонар и усилитель.

— Да, неудачный ракурс, — признал первый.

— Локация правильная, но угол не тот.

— И градиенты.

— Да, и градиенты. Надо же, как не везет.

— Опять же момент конвергенции…

— Короче, ищем другую точку, — вздохнул второй. — Иначе нам изделие не вывести. Времени мало, всего неделя до гостей.

— Найдем, — отмахнулся первый. — Что делаем с этими?

— Стираем, конечно. Оба уроды. Насекомые, прости меня Господи, — шутливо сказал второй и перекрестился.

© февраль-март 2018

Кандагар

Игорю Павловичу не исполнилось и пятидесяти, но он уже был белый, как лунь. Стригся коротко, без малого под ноль, обнажая багровый шрам на левом виске, имевший форму кривого треугольника. Немного прихрамывал, одевался в камуфляж. Он работал в средней школе спального района, вел уроки Родины.

С начала года было разобрано много тем: природные богатства, о которых Игорь Павлович предпочел показать учебные фильмы; основные культурные памятники — тут он воспользовался слайдами; места боевой славы — снова слайды, но подкрепленные чтением отрывков из военно-исторической прозы; животный мир — в этом пункте Игорь Павлович сделал себе и школьникам послабление, он просто сводил их в зоопарк.

— Сегодня мы перейдем к новой теме: жилищно-коммунальное хозяйство, — объявил Игорь Павлович, повернулся к доске и вывел мелом: «ЖКХ». Интерактивная доска до класса еще не дошла.

Никто его не слушал.

— ЖКХ, — сам прочел Игорь Павлович, вновь становясь лицом к аудитории. — Мы начнем с канализации. Между прочим, это касается всех.

— Про говно, — сказали с задней парты.

Не отрываясь от смартфонов, класс рассеянно хохотнул.

— Про фекалии, — терпеливо поправил Игорь Павлович. — И не про них, а про их утилизацию. Вы напрасно смеетесь. Живете, не задумываясь, куда и как все девается. Чьими стараниями. Вам, на всем готовеньком, невдомек, какой это колоссальный и тяжелый труд. Вам кажется, будто так и должно быть, было и будет всегда. Слил и забыл. А это не менее важно, чем растить хлеб.

Бритый налысо шнырь, сидевший за второй партой, надул щеки и выдал непристойный звук.

Игорь Павлович провел ладонью по ежику волос.

— Вообще, отходы это очень важная тема. Вы идете мимо помойки, забрасываете в нее пакет и забываете про него. Что будет дальше, вас не касается. А сами представьте, что случится, если все вдруг застопорится. Помойку не вывезут, канализацию отключат. Вы задохнетесь, сбежите через неделю. Да какое там — через пару дней!

Заиграл рэп. Парень с девицей, обжимавшиеся до этого на галерке, принялись делать резкие телодвижения. Они выпячивали губы, хмурили брови, выбрасывали кулаки.

— Выключите, там! — повысил голос Игорь Павлович.

— А чо? — лениво протянул кто-то сбоку.

— Ничо, — внушительно парировал тот. — Уши промой! И слушай! Итак, канализация. Давайте я схематически нарисую. — Игорь Павлович снова взялся за мел. — Вот хорошо знакомый вам толчок. — Он небрежно нарисовал круг. — А это главный канализационный стояк. — Провел вертикальную линию. — От него, в подвале уже, отходит сборный внутридомовой коллектор.

— Очень увлекательно, — прокомментировали сзади с блатной интонацией.

Игорь Павлович оглянулся. Мел завис в руке.

— Да, очень! — прикрикнул он. — Кто это сказал? Ты? — Он ткнул пальцем в очкарика, набивавшего эсэмэс. — Или ты? — Палец наставился на верзилу, который, не мигая, смотрел на него и жевал. — Вы хоть однажды спускались в подвал своего дома? Видели, что там творится? А люди работают! Шарятся там по колено в ваших естественных отправлениях! Под пение комаров! Но вам на это начхать, вы дернули за цепочку и пошли себе…

— У нас не цепочка, — возразила рыхлая девка, давясь от смеха. — У нас кнопка.

— Цепочек ни у кого уже нет, — подхватил сосед.

— Наверно, у вас одного осталась!

— Горшок-то есть вообще? Или дырка в полу?

— Газеты в мешочке держите? Или на гвоздь нанизываете?

Игорь Павлович пристукнул ладонью по столу.

— Тишина! Слушайте дальше. И записывайте, я ведь потом спрошу!

— Мы лучше снимем.

— И сразу на ютуб. Важно же очень, пусть все посмотрят.

Игорь Павлович нарисовал стену дома и дополнил внизу штрихом.

— Вот это выход подключения к уличной сети. К улице мы еще вернемся, а сейчас поговорим о гидрозатворах. Они расположены в сифонах подключения прибора к сети и не пропускают неприятные запахи. В толчках они предусмотрены самой конструкцией. Теперь давайте нарисуем умывальник, ванну, кухню и стиральную машину…

— У вас что-то на спине!

Игорь Павлович опять оглянулся, скосил глаза и ничего не нашел.

— Вот переползло!

Он повернулся и посмотрел на лацкан пиджака. Там сновала красная точка.

— Сейчас вас сотрут, Игорь Павлович! Терминируют. Вы на мушке.

Лысый шнырь наводил на него лазерную указку. Красная точка скакнула на лоб, затем перепрыгнула на галстук.

Мел выпал из пальцев Игоря Павловича. Тот вдруг всем телом задрожал. Глаза выкатились, пальцы скрючились. Брызгая слюной, он закричал:

— Мы!.. Под Кандагаром! Витьку сняли с брони первой очередью!.. Полчерепа вдребезги! Жрали пыль, пили ссаки!.. Чтобы вы срали! Срали чтобы вы все!… Да! Чтобы срали! Срали!

Игорь Павлович рухнул на пол и забился в конвульсиях. Глаза закатились, изо рта побежала пена.

Кто-то выскочил в коридор:

— Елена Владимировна!..

Прибежала завуч.

— Что вы ему сделали? Он контуженный! У него железка в голове!

— Это не мы!

Кто-то навел телефон.

Елена Владимировна тщетно попыталась разжать Игорю Павловичу зубы. Он уже затихал. Она перекатила его на бок и стала вызывать «скорую».

© август 2016

Грибница предков

Прилетела ворона. Села на ограду.

Пришли кладбищенские коты, они почуяли мясное.

Припорхнул мотылек.

Слепни пели, как высоковольтное электричество.

— Здрасьте, — сказала им всем Капитолина Проновна. Сказала ворчливо, но ласково.

Ворон Воронович нарубил колбасы.

— Иди сюда, кис-кис.

Звать было не обязательно. Коты уже зависли в прыжке.

Ворон Воронович вынул внушительный носовой платок и промокнул лысину. До погоста от автобусной остановки набиралась верста. Жара стояла такая, что пришли уже мокрые. В дрожащем небе мерещился жаворонок, а где-то рокотал невидимый трактор. Зыбкая знойная перспектива предлагала вечный покой.

На могиле разгулялся борщевик. Он вымахал до плеча Ворону Вороновичу. Отступили даже кусты.

Но за тем и приехали: Ворон Воронович сбросил рюкзак, вынул перчатки, лопату, грабельки. Капитолина Проновна повязала косынку. Они сноровисто взялись за дело, и общий кладбищенский паралич нарушился, вскипел локальным пузырем. Резиновые сапоги утвердились в раковинах, из-под подошв полезли черви. Осыпались улитки. Насекомая нечисть зародилась мгновенно, из пустоты — докучливой тучей.

Ворон Воронович сунулся в самую гущу. Борщевик захрустел. Вскоре открылось надгробие: «Мякотка Прон Амурович». Капитолина Проновна не отставала. Она, работая ножом, обнажила других — Увара Амуровича и Прасковью Проновну.

Расправили мусорные мешки.

Затолкали туда сорняки пополам с черноземом, прошлогодние цветы — искусственные, однако увядшие. Ворон Воронович вооружился маленькой пилой и подпилил сирень.

Кто-то попискивал в ветвях.

Ворон Воронович еще орудовал грабельками, а Капитолина Проновна уже расстелила скатерку. Поставила беленькую, разложила огурчики, помидоры, лук. Чеснок. Вынула соль.

Ворон Воронович, отдуваясь, присел на лавочку и начал шинковать колбасное кольцо.

— Кис-кис.

— Кушайте, кушайте, — кудахтнула Капитолина Проновна.

— Они это, — уверенно заявил Ворон Воронович, присматриваясь к котам. — Увар Амурович и кто-то еще.

Ворона каркнула.

— На, Прасковьюшка!

Капитолина Проновна покрошила хлеб.

Ворон Воронович вздохнул облегченно и глубоко. Ему стало очень хорошо в тени густой, сумрачной зелени.

Он наполнил стопарики.

— Земля пухом, — выпил, и Капитолина Проновна тоже.

— А ты кто будешь? — спросил Ворон Воронович у зеленоватого жука, присевшего на помидор.

— Дядюшка это, дядюшка, — моментально определила Капитолина Проновна.

Ворон Воронович опрокинул второй стопарик.

— Ну что ж, пора и за дело!

Он снова взялся за лопату.

— Голову повяжи, напечет. Пекло такое.

Ворон Воронович прикрылся кепочкой камуфляжной раскраски. Штык лопаты вошел целиком и сразу, земля здесь была хорошая. Не прошло и четверти часа, как Ворон Воронович зарылся по пояс. Его движения выглядели привычными, наработанными. Время от времени он прихлопывал изъятую почву лопатой. Даже мошкара прониклась к нему уважением и временно отступила. Трактор урчал. На далеком шоссе шуршало летнее движение.

Ворон Воронович неуклюже выкарабкался из ямы. Капитолина Проновна смотрела на него, не мигая, и жевала лучок.

— Ну, что Капитолина, поебемся? — деловито спросил Ворон Воронович.

Она приставила козырьком ладонь и прищурилась на солнышко.

— Давай, Воронушка. Уж полдень.

Кряхтя, Капитолина Проновна спустилась в яму. Ворон Воронович молодцом спрыгнул следом.

Всеобщее движение замерло. Возможно, что-то и двигалось — даже наверняка, но незримо, с прежними звуками: далекий рокот, шорох, зуй. Почти неслышно шелестела листва. Минут через пять звуков стало чуть больше. Капитолина Проновна вздыхала, и эти вздохи шли как бы из сердцевины земного шара. Ворон Воронович коротко вскрикивал, как направляющий на марше.

Снаружи ничего не было видно. Только слышно, как ворочались в яме.

…В скором времени оба вылезли, вконец разгоряченные, красные, мокрые, с давлением под двести.

— Не докопал. Все бока охуячила.

— Там корни.

— Ты притопнул?

— Сразу, как вытекло. Доставай.

Капитолина Проновна полезла в рюкзак. Вынула и поставила на столик основное, из-за чего и взмок Ворон Воронович: пятилитровую банку с толстым чайным грибом.

— Надо, чтобы цельный скользнул, аккуратно… не как в прошлый раз.

— В прошлом году тоньше был.

— Перестань, нормальный. Сантиметра три.

— Подержи.

Подрагивая коленями, Ворон Воронович принял банку. Коты уж давно удалились, вороны не стало. Капитолина Проновна распустила бантик, сняла бумажку. Подцепила крышку, откупорила.

— Ну, с Богом! Льем!

Чайный гриб выскользнул и шлепнулся на черное, земляное дно ямы. Настой, его питательная среда, всосался немедленно. Стало, как прежде, только еле виднелось что-то бесформенное.

— Устал? — озабоченно спросила Капитолина Проновна. — Давай вместе.

Они взялись за лопату, поочередно. Быстро засыпали, утрамбовали, вернулись за стол. Ворон Воронович налил себе третий стопарь, и Капитолина Проновна не осадила его. Сама себе тоже налила.

Пожевали лук, помидор. Немного колбасы.

— Прошлый год все иначе было, — сказал Федор Воронович. — Сыро, и гриб развалился.

— Он сросся заново небось

— Небось.

— Но нынешний шлепнулся целый.

— То-то же.

— Как думаешь, до Москвы дорастет?

— Дорастет. Уже прошлый дорос. Сколько лет его льем?

— Уж двадцать, слава Богу, — с достоинством припомнила Капитолина Проновна.

Ее облетел шмель. Примерившись, передумал и ушел в молоко.

— До Саратова, значит. Нет, дальше. До Читы!

— До Саратова дотянулся позапрошлогодний. Когда мы ездили с Леонидом Павловичем. Нет?

— Пожалуй, да. Теперь до Москвы! Да куда там. До Архангельска.

— Тебе, Воронуша, хватит.

— Не лезь, блядь. До Варшавы!

Капитолина Проновна перестала лезть и выпила, но не до дна.

— Там еще город есть… До Европы, короче!

— Даст Бог, через пару лет… До Мадрида!

— До Вашингтона!

— До Мехико!

— До Австралии, мать ее!

— До пингвинов! Пизда им!

— До Марса, Капитолина! Дай-то Бог!

© июль 2019

Охота на Маяковского

Через болото шли долго.

Отрывисто и печально вскрикивала невидимая птица, названия которой городской Иннокентий, конечно, не знал и знать не мог. Под сапогами глухо чавкало. Вообще же стояла тишина — звенящая всюду, кроме болота; здесь она была мертвая.

Корней шагал первым, как неприятный вездеход. Широкая, чуть ссутуленная спина размеренно покачивалась. Каждый шаг его выглядел окончательным и будто ставил на чем-то точку. Или он что-то бесповоротно, с солидным чувством давил. Вязаная шапочка срослась с черепом, штаны на заду были черные, мокрые, уже не совсем брезентовые, а сложные, преображенные водами, почвами, выделениями, испарениями. Чуть подпрыгивало ружье.

Высокие бурые травы шуршали почти неслышно.

Рощица уже ощутимо приблизилась, когда Иннокентий остановился передохнуть. Корней же прошел еще сколько-то, прежде чем обернулся.

— Спекся? — шевельнулись узкие губы на глиняном квадратном лице.

Иннокентий лишь сдул упавшую на глаз русую челку. Потом остервенело хлопнул себя по шее, но комар уже снялся и отлетел.

— Маяковский-то вон где еще, — неопределенно показал Корней.

— В роще?

— Нет, дальше. Он ельник любит, где сырость и темнота.

Шмыгнув носом, Иннокентий решительно зашагал вперед. Он спешил поскорее добраться до суши, там можно будет присесть. Корней зашлепал сзади, дыша, как конь. Роща была жиденькая — березки, осинки; она уже облетала. Окруженный свежестью, Иннокентий все же изрядно взопрел.

Птица кричала все дальше.

— А это кто? — спросил он. За разговором время быстрее идет.

— А, — пренебрежительно отмахнулся Корней. — То поэтесса. Их много на болоте. Тоскуют, все кого-то зовут. А перелетных уже и нет. Нам они ни к чему. Маяковского взять — вот это да. Это было бы славно.

— Какой он? — Иннокентий отчаянно отбивался от комаров.

— Матерый, сука. Пригнувшись, шастает, и больше бочком. Глядит искоса, волком, руки болтаются, ноги не гнет.

На пригорке они присели. Иннокентий сдернул рюкзак, вынул бутылку с водой, жадно присосался. Корней смотрел на него насмешливо, но дружески. У деревенских с горожанами и не бывает иначе. Описано не раз. Только кем? Не Маяковским точно.

— Кто тут еще водится? — спросил, напившись, Иннокентий.

— Да все.

— Набоков?

— Это птица Сирин который? Не, перевелся. Его за границей добывают.

— Шостакович? — Иннокентий сказал это наобум. Так, в голову пришло.

— Он же композитор, — удивился Корней. — В наших лесах такие не водятся. Их больше на севере промышляют, поближе к тундре.

Он помолчал.

— Толстой вот бывает, — вспомнил. — В позапрошлом году заломал одного из наших. Тот его поднял рогатиной — да куда там, с рогатиной на Толстого! Тут картечь требуется. Тсс!

Корней быстро приложил палец к губам. Иннокентий замер. Снова запел комар, но он перестал слышать. Мелькнуло черненькое. Шелестя фалдами фрака, мимо пробежал маленький Пушкин.

Бесшумно сняв ружье, Корней молниеносно прицелился и уложил его первым выстрелом.

— Дробь, — пояснил он степенно.

— Схожу принесу?

— Да пусть лежит, — махнул рукой Корней. — Твари тоже питаться надо. Тот же Толстой убоину любит. Достоевский. Лермонтов.

Теперь притихли оба. Утренний туман растворялся, осеннее солнце собиралось с силами, чтобы к полудню припечь. В пожилой листве зашелестел ветер, и где-то далеко что-то коротко скрипнуло, словно умерло, но осталось стоять.

— А Маяковского чем, тоже картечью? — заговорил Иннокентий снова.

Корней чуть откинулся и сунул корявую лапу в бездонный карман. Когда вынул, на ладони лежал револьвер. Он показался трогательно маленьким.

— Маяковского лучше этим. И надо целиться промеж глаз. Если не убьешь, а подранишь — беги. Куда угодно: лезь на дерево, бросайся в омут, что хошь. Спасайся, короче. И обязательно петляй — он по прямой бежит, дороги не разбирает.

— У меня ж нет револьвера, — оробел Иннокентий.

— На, бери, — равнодушно пожал покатыми плечами Корней и протянул ладонь. — Только у меня он один. Будешь сам разбираться с Маяковским.

— Да не, давай лучше ты. Я вообще в первый раз.

Не говоря ни слова, Корней вернул оружие в карман. Иннокентий машинально ощупал патронташ. При полной амуниции он, как любой новичок, уже невольно воображал себя бывалым охотником. Это получалось нечаянно, он и сам понимал, что ни на что не годен, но на выходе из избы все-таки задержался, все-таки посмотрелся в зеркало — древнее, потемневшее, с резным украшением в виде филина и явно из чьей-то берлоги.

Корней встал. Прошелся по опушке, вороша сапогом веточки и палую листву. Коротко свистнул.

— Глянь!

Иннокентий подошел, посмотрел на черные катыши.

— Есенин, — сказал Корней. — У него по осени гон. Да и по весне. Это он территорию метит. Чуковский еще так же делает. Редкая личность, я только однажды добыл. Да ты его видел, в сенях голова прибита. Это вообще необычная фигура.

— Почему?

— Потому что не только зверь, но и гриб. Растение. Он еще переводчик. А переводчики — грибы.

— Съедобные хоть?

— Не знаю. — Корней оглушительно высморкался и утерся рукавом. — Мы их не берем, поганых много. Ягоды вот собираем — всяких редакторов, корректоров.

— Они и у нас растут, — улыбнулся Иннокентий. — Даже по зиме. Одни красные, как рябина, а другие белые. Эти вроде бы ядовитые. Но стоят, не осыпаются! Вокруг уже голое все, декабрь или январь, а им хоть бы что.

— Ладно, идем. — Корней затоптал цигарку, поддернул штаны и снялся с места.

Роща кончилась быстро. Началась просека, а сразу за нею зачернел неприветливый ельник. Присутствие Маяковского обозначилось сразу, как только в него вошли.

— Видишь, содрана кора? — прошептал Корней, мгновенно подобравшись. — Он здесь терся. А вон там — смотри, куда показываю — сбросил рога.

Ели здесь были могучие и стояли плотно, почти не оставляя места подлеску. Несло перегноем. И старческого скрипа звучало больше, а где-то долбил дерево, наверно, дятел — но может быть, кто-нибудь из плеяды пролетарских поэтов. Ни ягод, ни грибов видно не было. Местами рос папоротник, тянулась еле видная, серебряная паутина серебряного века. Изнеженный Иннокентий только и смахивал ее с раскрасневшегося, потного лица.

Они углубились в чащу и пошли медленно, стараясь неслышно переступать через поваленные стволы и настороженно посматривая по сторонам. Корней немного оскалился. Взгляд сделался острым, глаза собрались в кучку. Повисла слюна, которая медленно налилась увесистой каплей. Иннокентий держал наготове карабин. Так прошло полчаса. Наконец, Корней остановился и прислушался.

— Может, мы его спугнули? — шепнул Иннокентий. — Когда стреляли Пушкина.

— Он на ухо тугой, Маяковский-то, — таким же шепотом ответил Корней. — Зато у него первостатейный нюх…

Хрустнул сучок.

Корней стремительно повернулся.

— Вон он, блядь, пошел! — крикнул он, выхватывая револьвер. — Вон-вон-вон!

Иннокентий увидел рослую фигуру в вязанной, до колен кофте. Голые ноги, голый череп, огромные запавшие глаза. Длинные, нескладные руки болтались, как у обезьяны. Маяковский не стал убегать. Иноходью прокравшись шагах в двадцати, он сделал стойку, немного постоял и двинулся на незваных гостей.

Корней — охотник тертый, но непривычный к Маяковскому — проворонил момент.

Последние метры Маяковский преодолел прыжком. Иннокентий прикрылся локтем, и прокуренные зубы вонзились ему в предплечье. Он отпрянул, вырвался, споткнулся, опрокинулся навзничь.

Маяковский расправил плечи. Глотнул. Изо рта стекла струйка крови.

Он прорычал:

— Хорошо!

— На хуй, на хуй, сука!

Корней влепил ему пулю аккурат между глаз.

Маяковский рухнул на сгнивший ствол, и тот рассыпался в труху. Иннокентий стоял на коленях и баюкал пострадавшую руку.

Минут через десять, уже перевязанный, он немного успокоился.

— Повезло нам, — качал головой Корней. — А чего ты хотел? Вы, городские, их только на картинках видите! А мы их бьем, как старики завещали…

— И куда его теперь? — плаксиво спросил Иннокентий. — Шкуру снять?

— Да на кой она мне. Вот челюсть… — Корней извлек из-за пояса топорик. — Челюсть знатная.

Нагнувшись, он парой ударов вырубил челюсть и сунул ее в подсумок.

— Укусил, сволочь, — со страхом проговорил Иннокентий, все глубже осознавая случившееся.

— Ну, укусил, великое дело.

— Говорили, у него сифилис. Тот же Чуковский сказал.

— Ничего. — Корней выпрямился и спрятал топорик. Шапочка издала чмокающий звук: он снял ее. Вытер ею лицо. — Чай, не бешенство. Бабка пошепчет, и нет твоего сифилиса. Прямо сейчас и сходим.

© май 2018

Сумерки богов

Орел летит.

Много мыслей в его маленькой голове, и все они мрачные. Это он жертва, а не тот идиот, который высекал искры.

Орел давно позабыл о вольной жизни. Это, конечно, речевой оборот — он ничего не забыл. Его терзают воспоминания об орлице и горном гнезде. Ему хочется к ней и туда. Но орлица свалила к другому, и тоже давным-давно. Уже оперились и встали на крыло ее чужие птенцы. Уже и передохли они. Как и внуки этих птенцов, и внуки их внуков.

Орел спешит выклевывать печень этого полоумного пиромана.

Его уже тянет блевать от печени. Он ее видеть не может. Его привлекают суслики и прочая мелкую живность, которую он различает с многокилометровой высоты своим бесполезным орлиным зрением. Но он обременен божественным поручением, ибо в первую очередь наказали орла.

Опять же за какого-то примата. Орел и понятия не имел, что тот помешанный следит за ним из-под ладони, приставленной козырьком. Оценивает изгиб и размах крыльев, количество перьев. Орел летал по своим делам, добывал пропитание, баловал орлицу и даже, случалось, присаживался на ее яйца. Он знать не знал примата. А тот потихоньку ладил крылья собственные. Потом он воспарил, и дело, естественно, кончилось для него скверно, однако виновником почему-то оказался орел.

Напрасно взывал он к богам, твердя, что и не думал становиться моделью. Все равно наказали. Отрядили клевать эту проклятую печень.

Орел не может питаться исключительно печенью. У него развилось ожирение, ему тяжело взлетать. Обмен веществ пришел в полнейшую негодность, оперение потускнело, дальнозоркость сменилась близорукостью. Осточертевший маршрут ему снится. Но он исправно снимается на каждой заре и отправляется на свидание с дураком-поджигателем. Орел не понимает, почему приходится отдуваться за каждого недоумка. Да и тому не больно, он тоже привык. Орел здоровается с ним клекотом, они в известной мере породнились и подружились. Преступник старательно услаждает извращенный слух богов и горестно воет, но это спектакль. Не исключено, что ему даже приятно. Хотя и скучно. И больше ради себя, чем ради него орел исподтишка калечит оковы. В скалу вбили крюк, и орел его понемногу расшатывает. Порода крошится медленно, очень медленно, но дело продвигается. Это вносит в их встречи разнообразие. А больше с ними ничего не происходит. Они привыкли даже к булыжнику, который скатывается на них ежедневно, грозя размозжить пленнику голову. Тот уж и не пригибается. Мы знаем, что в последний момент подоспевает очередной убогий, которому дали пожизненное с этим камнем. Несчастный возвращает его на вершину.

Наступает день, когда прикованный освобождается при содействии нового действующего лица. Орел подготовил почву, и все получается довольно легко. За это пришелец платит ему черной неблагодарностью. Посылает в орла каленую стрелу, но орел рад и такому исходу. Он с нетерпением ждет, когда наступит блаженное небытие.

Однако вздорные боги решают иначе. Им снова мало, опять они недовольны. Орел превращается в голубя. Ему назначают новое наказание, дают новое поручение. Оно заключается в том, чтобы… Нет, он не может этого выговорить. Задание не укладывается в его голову. Он должен… Нет, лучше не думать об этом. Голубь встает на крыло и спасается отвлеченными мыслями о печенке.

© март 2019

Вечная весна

О тайной своей страсти к мастеру цеха токарь Морозов узнал от психолога.

Психолог всех взял в оборот, как только укоренился на предприятии.

Морозов уже давно испытывал непонятное томление, плохо спал, погружался в необычную для себя задумчивость. Смутные образы тревожили его неповоротливую фантазию. Работа не приносила удовлетворения, досуг заполнялся тупым созерцанием потолка.

Правда, психолог ничего об этом не знал. Он пригласил Морозова в общем порядке, который немедленно сам и завел, как пришел. Усадив токаря за стол, он показал ему разные рисунки и таблицы, поинтересовался впечатлением и мнением. Потом открыл ему глаза:

— Похоже, уважаемый, что вы испытываете симпатию к Николаю Кирилловичу.

Токарь не понял. Он сидел и хлопал глазами.

— Вы его, Николая Кирилловича, хотите — так понятнее?

— В смысле? — хрипло спросил Морозов.

Психолог со вздохом объяснил ему, в каком смысле.

Морозов смешался. Он представил Николая Кирилловича: мастер был немолод, с лысиной, седоус. Потомственный передовик и наставник молодежи, мастер спорта по домино.

— Это и возбуждает, — кивнул психолог, когда токарь все это сбивчиво перечислил.

Морозов отправился домой, испытывая чувства самые противоречивые. Лег спать, но сон не шел. Николай Кириллович представал перед ним в самых рискованных позах. Лицо мастера оставалось бесстрастным, напоминая маску, и только усы немного пушились. Морозов представлял, как Николай Кириллович объявляется у него на пороге, охваченный красной с золотыми буквами лентой. Мастер только что победил в конкурсе тех самых наставников и пришел к Морозову с тортом. Предчувствуя дальнейшее, Морозов зажмурился. Победитель бесшумно лопнул. Картинка сменилась: теперь мастер был в комбинезоне и берете. Морозов чувствовал нарастающее возбуждение. Ему было и страшно, и светло. Что-то новое стучалось и в дверь, и в окно, впереди замаячила развилка, а он растерянно топтался на перепутье. С мыслями было неважно. С формулировками — тем более.

На следующий день, в столовой, токарь следил за Николаем Кирилловичем. Мастер взял поднос с первым, вторым и компотом; сел через столик. Вдумчиво откусил от горбушки; начал жевать, глядя в стену. Морозов сначала покрылся мурашками, а потом вспотел. Он пошел к психологу за таблетками.

— Я не врач, — покачал головой психолог. — И зачем они вам? Эта ситуация нуждается в разрешении, а таблетки тут не помогут.

— Я ночь не спал, — пожаловался токарь.

— Понимаю. Но я вас утешу: дело не только и не столько в вас. Это он вас соблазняет.

Морозов недоверчиво посмотрел на психолога. Одновременно его попустило: жертвой быть легче.

— Я ему рыло начищу, — осенило Морозова.

— Ну, зачем же? — возразил психолог. — Не стоит. Скажу в его оправдание, что он это делает не нарочно, а бессознательно.

— Спьяну, что ли?

— Да нет. На самом деле это он вас хочет, но не осознает. А биоволны идут, и вы их улавливаете.

— Так надо ему сказать!

— Надо. Давайте подумаем, как!

Морозов наморщил лоб.

— Мне же сказали, — пробасил он после долгого размышления. — Вот и ему давайте так же.

— Скажу, — улыбнулся психолог. — А дальше? Так и будете друг друга обходить за версту? Нет, конфликт нуждается в разрешении. Нужен катарсис.

— Что? — совсем запутался токарь.

— Надо, чтобы он пришел ко мне не просто так, по приглашению, а с проблемой. С какой-нибудь травмой. Подумайте, что тут можно сделать. А я потом залижу под контекст.

— Что сделаете?

— Неважно. Это специальный термин.

— Получается, я его сюда заманю, — буркнул Морозов. — Будто проблема во мне. Не люблю врать.

— Не такое уж и вранье — проблема-то и правда будет в вас!

Морозов не стал мудрить. Через два дня он тупо сбросил мастеру на ногу чугунную чушку. Николай Кириллович взвыл, покрыл Морозова матом и поковылял в медпункт. Психолог уж ждал его там. Когда мастеру оказали первую помощь, он увел его к себе якобы для коррекции посттравматического стресса.

— Ваш товарищ сохнет, — без предисловий сообщил Николаю Кирилловичу психолог. — Что еще сделать, чтобы вы обратили внимание?

Еще через день психолог стоял у окна в хоромах генерального директора. Он смотрел на улицу. Рабочий день уже кончился. Под липами стояла скамейка, и на ней сидел Морозов. Николай Кириллович подошел и сел с другого края. Минут через пять Морозов придвинулся. Потом он взял Николая Кирилловича за руку, и тот ее не отнял.

Директор стоял рядом и тоже наблюдал.

— И что? — спросил он желчно. — Теперь у них повысится производительность труда?

Психолог помахал папкой.

— Государственная программа «Вечная весна», специально для оборонного комплекса. Почему нет? И кстати — вас самого ничто не гложет?

© март 2018

Плевок

1

Три события сошлись, чтобы Фук обзавелся неожиданными способностями.

Во-первых, резко затормозил поезд метро. Всех качнуло, и Фука — в первую очередь, поскольку он стоял в проходе.

Во-вторых, у какого-то среднего человека телефон запел песню канализационного жанра.

В третьих — звезды. Здесь мы наполняемся почтительным молчанием, ибо не разбираемся. Они сошлись. Очевидно, это третье событие и стало тем главным, которое обогатило Фука, но от нас его суть, как это часто случается в роковые минуты, ускользнула.

Фук был транспортным торговцем. Он ходил по вагонам, предлагал бактерицидный пластырь, календарь и фонарик. На него большей частью не обращали внимания. Наружность Фука выдавала умеренное и всеохватное неблагополучие. Соков в нем было немного, только желчь, настоянная на черной ненависти к миру. У него уже давно развивалась аденома гипофиза, и был он непропорционально велик: огромные кисти, такие же ступни, утиный нос, челюсть лопатой, а когда разевался рот, то становился виден еще и неповоротливый, разбухший язык, которому не хватало свободы маневра. Дикция Фука оставляла желать лучшего. Те немногие пассажиры, кто ехал без наушников, морщили лбы при звуке его трубного голоса, не понимая и половины сказанного. Хорошо, ассортимент был налицо. Хорошо для Фука. То есть безразлично. У него ничего не покупали.

Бросок, стояние звезд и мелодия для простых людей труда и отдыха скрутили невидимую спираль, которая стала необходимым и достаточным условием для удивительного открытия. Фук резко осознал в себе лекаря. В мгновение ока он понял, что силою личной слюны способен врачевать любые, даже самые запущенные и неизлечимые недуги. Он замер на месте. Пассажиры, до той минуты не слушавшие Фука и подчеркнуто игнорировавшие его присутствие, подняли глаза. Так часто случается: на человека обращают внимание, когда его уже нет. А Фука тряхнуло вторично: теперь он обнаружил в себе удивительные диагностические способности. Фук понял, что у дамы, которая нахохлилась с краю, ужасно болит голова. Не думая ни о чем, он сделал шаг и навис над нею. Рот приоткрылся. Слюна повисла вязкой ниточкой, сгустилась в тяжелую каплю и плюхнулась на ноготь с облезшим лаком.

— Что же ты делаешь, идиот?!

Лицо у женщины исказилось от злости, и она бешено затрясла кистью. Фук очнулся, подхватил свою кошелку и молча побрел к ближайшей двери.

— Что за урод!

Ее соседка не поняла, в чем дело, но с готовностью закивала и на всякий случай отодвинулась. Поезд остановился, Фук вышел. Сразу стало как-то свободнее, легче дышать. То, что головная боль прошла, попутчица осознала лишь через две остановки. Она никак не соотнесла эту радость с Фуком и вскоре начисто забыла о нем. А Фук про нее не забыл. Покинув вагон, он сел на лавочку и мутно уставился перед собой. Подъехал новый состав. Фук, не успел он остановиться, просветил его умственным взором не хуже рентгеновского аппарата. Приехали разные заболевания: псориаз, язвенный колит, черепно-мозговая травма, гипертония, слабоумие, чесотка и хронический алкоголизм.

Рядом на лавочку присела Пасть, сослуживица Фука: коренастая женщина неопределенного пола, в очках и с дырой на месте верхних резцов. Она разносила обложки для документов и самоклеющиеся одежные крючки. Пасть расширялась в кости наподобие груши и дальше, от таза, опять расходилась х-образными ногами.

— Чего сидишь? — спросила она. — Обеденный перерыв?

Не думая, Фук плюнул на нее. Пасть не успела возмутиться. Во рту у нее мгновенно восстановился полный комплект зубов, а ноги сделались стройными, как на дорогом пляже. Она содрогнулась всем телом.

— Чего это? — просипела Пасть.

Фук плюнул еще раз, и голос, столь важный в ее ремесле, моментально вернулся к прежней зычности.

Фук послюнил себе ладонь в робкой надежде, что та уменьшится до изящества фортепианного, но чуда не произошло.

2

— Ты погоди, ты помалкивай, — бормотал Фук, огорошенный окончательно, но Пасть пришла в полный раздрай.

— Что же делать теперь, — причитала она, не в силах опомниться. — Это не я! Меня и не признает никто!

Резкая перемена привела ее в ужас, уравновешенный радостью. С одной стороны, перспективы открылись, с другой же они разверзлись. Пасть ничего не умела и давно оставила попытки оттолкнуться от дна. Исцеление не сделало ее фотомоделью, а мира душевного не коснулось вообще.

— Молчи, — твердил Фук.

Он уже ничего не соображал. Осознание своего могущества повлекло за собою полный внутренний кавардак. Оба уже поднялись на ноги; Пасть толкнула Фука в грудь, замахнулась. Он отшатнулся, затем перешел в контратаку. Туннель засиял: приближался поезд. Фук не хотел никакого зла, он просто бестолково отбивался от Пасти, толкал ее, пихал и вот столкнул на рельсы. Станция огласилась визгом, воем и скрежетом, состав затормозил, но было поздно. Фука схватили за локти. В отчаянии он вообразил себя способным не только врачевать, но и оживлять мертвых; он успел плюнуть куда-то под поезд, в кровавое месиво, чем только усугубил всеобщую враждебность к своей особе, а камеры исправно зафиксировали все его деяния. Фука поволокли к эскалатору. Кое-кто принялся подбирать разлетевшиеся календари, обрели хозяев фонарики, прижился и пластырь. Клетчатая сумка осталась лежать на платформе и была затоптана.

Фук был огромен, его тащили впятером.

В пикете, куда его втолкнули, сразу сделалось тесно. Красный как рак дежурный уселся, отдуваясь, за стол.

Фук сходу определил, что у него зашкаливает давление. Глаза у этого борова тоже были рачьи, прозрачные; проступала и прочая зоология — ежик на голове, брылы свирепого полкана, пятак. Виделась и ботаника: мозги не больше грецкого ореха.

— Конец тебе, гнида, — захрипел охранитель.

Фук изловчился и плюнул ему в глаза. Кровь отхлынула от лица дежурного. Височная жилка успокоилась, дыхание выровнялось, испарина — как ей и положено — испарилась. Грецкий орех плохо связывает причины и следствия. Сильнейший удар в живот лишил Фука чувств. Фук повалился на пол, на него надели наручники и, крякнув, швырнули за решетку. Дежурный же, выдохнув, впервые осознал, что его самочувствие, с утра еще скверное после вчерашней попойки, необъяснимо улучшилось.

Он нахмурился и поискал зеркало, которого в этом обезьяннике, естественно, не нашлось. Провел рукой по лбу, изучил ладонь. Сделал глубокий вдох. Недоуменно почавкал, не чувствуя гадкого привкуса. Щеку приятно холодило от чудодейственного плевка. Еще не понимая случившегося, дежурный стер слюну с гадливостью и гневом — уже не таким, правда, яростным.

— Голова прошла, — брякнул он удивленно.

Народ продолжал толпиться и перетаптываться.

— На выход всем, — буркнул дежурный. — Филиппенков, останься.

Филиппенков проворно вытолкал лишних, а он снял трубку и коротко переговорил с кем надо. Затем опустился на стул и сдвинул брови. Другими словами повторил:

— Отпустило, черт побери.

Что-то еще не давало ему покоя. Дежурный напрягся, ловя увертливую мысль. Их, мыслей, никогда не бывало много, и ловля увенчалась успехом: чирей. Пятью минутами раньше на щеке красовался чирей, а теперь его не стало. Такая простая, понятная и вдруг исчезнувшая вещь произвела на дежурного впечатление большее, чем все последние события в совокупности.

— Филиппенков, что у меня на щеке?

Тот тупо вытаращился.

— Ничего. Чистая.

Тогда дежурный встал, подошел к клетке, расставил ноги и напряженно воззрился на бессознательного Фука. Постояв так в раздумьях, он связался с начальством.

3

Фук смутно помнил, как его куда-то везли. Дежурный ударил его не так уж и сильно, причиной тумана было смешение чувств и мыслей вообще. В довершение ко всему, у него пересохло во рту, да и плюнуть было не в кого. Фука сопровождали дюжие, абсолютно здоровые ребята. Соображал он плохо; возможность спастись плевком из положения плачевного еще не угнездилась в его сознании — тем паче, что до сего момента ни в чем не содействовала; понимание таких горизонтов срабатывало подспудно. Так утопающий пытается хапнуть воздуха уже в полном отчаянии, под водой, повинуясь инстинкту и не отдавая себе отчета в том, что этим только себе вредит. Желание плюнуть слилось с истерикой; Фук не задумывался, к добру это или к худу, в оправдание или порицание.

Его доставили в место не то чтобы поприятнее — ни в коем случае — но посолиднее. Там тоже нашлась клетка, и вот она уже мало чем отличалась от первой, разве что была побольше. И вместо лавки стоял деревянный лежак пошире, который повидал и впитал столько несчастий, что потемнел от горя и мудрости. Фук пролежал на нем час или два. За это время он вполне пришел в чувство и, поразмыслив о случившемся, совершенно запутался, но ни на миг не усомнился в даровании, которое свалилось на его слабую голову.

В конце концов его отвели к очередному палачу. Правда, со звездами покрупнее. Чин смахивал на серого волка, которому только что прищемили в овине яйца, однако он вырвался, отряхнулся, и лютость его усилилась десятикратно при виде тельца столь яркой наружности.

Фук машинально поставил диагноз: язвенная болезнь. Плюс нарушение эрекции, причинявшее чину страдания еще большие.

— Зачем ты харкнул в дежурного, сволочь? — без предисловий осведомился майор.

Фуку почудилось, что он ответил не сам, за него сказал кто-то другой:

— Я харкнул в него по причине острой потребности совершить доброе дело из числа врачевательных.

Сам бы он так не сформулировал никогда. Жаль, что половину сказанного не удалось разобрать.

Майор посмотрел исподлобья.

— Сядешь за сопротивление, — пообещал он бесцветно. — И просидишь долго. Здоровья не останется совсем.

На папку присела муха, и майор, не глядя, хлопнул по ней рукой.

— Муху позвольте, — попросил Фук. Снова как бы не сам.

Тот посмотрел непонимающе, потом перевел взгляд на мушиный труп.

— Она еще живая, — пояснил Фук. — Вон, лапка дергается.

— Ты больной?

Отрицать было трудно.

— Больной, — кивнул Фук. — Муху-то можно взять?

— Возьми, — разрешил майор, проклиная себя за добрую уступчивость.

Морщась от колотья в отбитой печенке, Фук привстал, смахнул калеку на широкую ладонь. Почавкал и аккуратно выпустил струйку слюны. Как только бисерная капелька коснулась насекомого, оно выздоровело и с победоносным жужжанием возобновило полет.

Майор молчал. Исполнившись невиданной дерзости, Фук обогнул стол, склонился над мучителем и плюнул ему на штаны. Затем вернулся на место, где чинно сел.

Майор скосил глаза. Его лицо, до сей минуты бессмысленное, озарилось радостью и неверием. Предмет мужской гордости, а для майора — источник горчайшего разочарования стремительно набухал, подобно бобовому стеблю из сказки. Не прошло и пяти секунд, как майор очутился в стране чудес, где сразу и состоялось все недавно недостижимое.

Тут до него дошло, что и живот прошел. Майор даже охнул, схватившись. Волчий взгляд превратился в собачий.

Свою слюну майор сглотнул с трудом. Он снял трубку.

— Товарищ генерал? Здравия желаю. Как здоровье супруги?

4

На этот раз Фука устроили на переднем сиденье со всем возможным почетом. Правда, усилили и охрану так, что богатыри едва поместились в салон.

— У товарища генерала тяжело хворает жена, — пояснил по пути майор.

— Старая стала? — робко осведомился Фук, еще не освоившийся в новом качестве авторитетного лица и не привыкший к дозволению вопрошать лиц могущественных.

— Наоборот, молодая. Девятнадцать лет, героиновая наркоманка. И кокаиновая тоже. Столько бабла и цацек, что окончательно слетела с катушек. Совсем уже не видит берегов! А товарищ генерал с ней носится, да облизывает.

…Генеральская дача раскинулась на много гектаров и была окружена пятиметровым забором. Гудело электричество. Дюжий часовой проверил у гостей документы и поднял шлагбаум. Фук походя нашел у него редкое генетическое заболевание, последствие многочисленных кровосмешений. Конечно, он не сумел сформулировать точный научный диагноз, а просто понял, в чем беда.

Автомобиль миновал большие красные ворота. На заснеженной лужайке резвились доберманы, в отдалении конюх выгуливал арабского скакуна. Из ужасной конской пасти валил пар. Управляющий ввел всю честную компанию в дом. Генерал сошел к делегации по ковровой лестнице, будучи одет в спортивные брюки и вытянутую майку. Он смерил Фука брезгливым взглядом и уставился на майора.

— Ты понимаешь, что будет, если чего, — предупредил он.

— Так точно, товарищ генерал.

— Ну, пойдем.

Генеральша в одном белье лежала, растянувшись на полу и прикованная наручниками к батарее.

— А-а, здрасьте, — пропела она, сверкая глазами. Они были пусты и лишь отсвечивали, как надраенные плошки.

— Вот, — скорбно сказал генерал. — Такие дела. Так и живем. Давай, кудесник.

Фук сделал шаг вперед.

— Не подходи ко мне, блядь! — завизжала генеральша. — Не приближайся, сука! Яйца откушу, порву тебе жопу!

Она предупреждающе брыкнула еще по молодости упругой, но уже зеленоватой ногой. Фук глянул по сторонам. Он успел немного освоиться в новом качестве, объяснений никаких не искал и пока хотел одного: продержаться, не дать улетучиться дару, пока Фук не забьется в какую-нибудь нору — если туда отпустят, что вряд ли, раз он лечит высший офицерский состав — ладно, пусть не в нору, то есть пускай не домой, он не против того, чтобы его где-нибудь заперли, но при условии, что там и забудут на время, а лучше — навсегда. И чтобы чем-нибудь кормили, конечно.

Все взоры устремились на Фука. Пан или пропал. Фук подступил вплотную намереваясь излить благотворную влагу через оттопыренную губу, потому что плюнуть в генеральшу запросто, по-верблюжьи, он все еще не решался. Она же вдруг выгнулась гуттаперчевым колесом и ударила пяткой в его утиную переносицу. Фук сразу крякнул, как положено. Тогда генеральша вытянулась. Вернее, она удлинилась, как пластилиновая змея или суставчатая указка. Сделав это, она погрузила зубы в щиколотку Фука. Там они и остались, эти зубы — все до последнего израильские импланты из драгоценностей с кораблей, затопленных в Мертвом море. Генеральша запальчиво чавкнула, поймала деснами воздух. Фук заревел от боли, разбрызгивая слюну на всех, во все стороны. Ее он поднадоил из себя достаточно, чтобы хватило. Слюдяные капельки осели на генерале, генеральше, повторным лечебным курсом осыпались на майора и зацепили всех до последнего холуев.

Генеральша обмякла.

— Свет невечерний, — прошамкала она. — Как холодно в горнице!

5

Точка кипения была достигнута, и в жизни Фука появился Пепенко.

Казалось, он передвигается, окруженный невидимым колоколом. Внешне Пепенко не выделялся ничем, и все в нем было настолько среднее, что нечего и рассказывать. При этом ему удавалось выделяться не только из общества, но и вообще из среды как природной, так и рукотворной. Незримый колокол разносил окружающим весть, но ничуть не благую; впрочем, и черную весть он не нес, а просто какую-то важную и непонятную. Вокруг Пепенко не всегда образовывалось пустое пространство, с ним часто стояли рядом, он мог затеряться в толпе, однако его присутствие выдавало себя постоянно и не очень приятно.

Фука заперли в научной лаборатории. Две недели обследовали, добыли из Фока образчики разных жидкостей, и в первую очередь — слюны. Новый Год промелькнул грустной падающей звездой. Близилось Рождество. Пепенко, в халате поверх пиджака, явился на пятнадцатый день. Он буднично сообщил:

— Без тебя не работает.

— Не понял вас, — отозвался Фук. Он уже понял, что в обозримом будущем ему не сделают ничего плохого. Пожалуй, даже откроются захватывающие перспективы, а потому он осмелел.

— Слюни, — пояснил Пепенко. — В них нет ничего особенного. Медицина сделала вывод, что фокус в тебе.

Повисло молчание. Фук сидел на койке, Пепенко стоял у двери.

— В ухе звенит, — сообщил Пепенко. — И плечо чешется. Понятно выражаюсь?

— Желаете, чтобы харкнул?

— Если не трудно — по минимуму.

Фук принял благообразный вид и аккуратно исполнил его просьбу.

— Не на пиджак, — поморщился Пепенко и вынул носовой платок. — Надо на кожу.

Вторая попытка удалась. Он стер плевок пальцем, бесстрастно понюхал, попробовал на вкус.

— Неужто не брезгуете? — не удержался Фук.

— Это входит в мои должностные обязанности. Я не брезгую никогда, никем и ничем.

Пепенко снова помолчал.

— Ко мне приходило духовенство, — сказал он после паузы. — Просили вас одолжить. Я отказал. Распорядился выдать слюну. В банке.

— Она же без меня не работает.

— У них заработает.

Пепенко сунул в ухо палец, повертел, вынул.

— Да, не звенит, — согласился он. — Вот что, Фук. Тебя представят очень важному лицу.

— Министру? — предположил Фук.

— Министру, — презрительно передразнил Пепенко. — Он этих министров…

— Неужто…?

— Нет. Пока — нет.

— Я понимаю так, что это лицо захворало.

— Совершенно верно, — с серьезнейшим видом кивнул Пепенко. — И очень тяжело.

6

Фук не видел в жизни ни одного олигарха. Даже по телевизору, потому что телевизора у него не было. По пути Пепенко ввел Фука в обстоятельства дела. По его словам, властелин мира занемог после рождественского ужина. Ему стало трудно дышать, поднялось давление. Что самое удивительное — пропал аппетит. Олигарх наотрез отказался обследоваться, ибо не без оснований боялся разных лучей. Капсулы томографа он боялся еще больше, и тоже не зря. Олигарх заперся на вилле и страдал в окружении цепенеющих домочадцев.

— Слюны не жалей, — сказал Пепенко.

Автомобиль шел так плавно, что виски в его квадратном стакане даже не колыхался. Салон был настолько просторен, что даже огромному Фуку хватило место раскинуть ручищи и ножищи.

— Могу дополнительно отрыгнуть, — предложил Фук. Ему, теперь сытому, такое не составляло труда.

— Не борзей, падаль, — ответил Пепенко.

Оказавшись на месте, Фук принял виллу за город, но выяснилось, что перед ним всего-навсего службы — конюшня, псарня, дворницкая, другие людские. Дальнейшее он просто перестал воспринимать. Он послушно пошел, куда повели, и через полчаса вступил в белокаменную палату, где от золота резало и щипало глаза. Многих животных, чьи шкуры лежали, а головы смотрели со стен, давно не осталось не только в природе, но и в Красной книге. Вдали возвышался шест, вокруг которого вращалась стриптизерша, но на нее никто не обращал внимания. Олигарх полулежал в кресле, закутавшись в плед. Колючие глазки страдальчески смотрели из кирпичных щек.

— Пе-пе, — прохрипел он.

— Весь внимание, — изогнулся Пепенко. — Самородок доставлен. Подвести поближе?

Олигарх зашелся в приступе кашля. Глазки вдруг стали огромными и полезли из пухлого черепа.

— Давай же, — нетерпеливо бросил Фуку Пепенко.

Фук плюнул, постаравшись сделать это солидно. Плевок шлепнулся на высокое чело и некрасиво расползся. Всем показалось, что олигарх сейчас лопнет. Охрана потянулась за оружием. Стриптизерша замерла на шесте, а медвежья башка волшебным образом обнажила клыки. Олигарх напрягся и выплюнул огромное голубое яйцо. Оно вкрадчиво стукнуло по ковру и покатилось уже бесшумно.

— Это же голубой карбункул, — проговорил Пепенко с несвойственным ему ошеломлением.

— Не знаю, откуда он взялся! — каркнул олигарх.

Он снова поднатужился и выделил второй.

«Чудеса», — зашептали вокруг.

Пот с олигарха лил градом.

— Черт его разберет, — хрипел он. — Впервые вижу!

Из него вышло еще шесть камней. Краска сошла с лица, пульс и дыхание выровнялись.

Фук, тоже ничего не понявший, огляделся по сторонам. Все отшатнулись под его взглядом. Кто-то перекрестился.

Олигарх встал.

— Минуточку, — сказал. — Еще не все.

Он с неожиданной прытью бросился прочь. Через минуту откуда-то смутно донесся шорох спускаемой воды.

7

Как-то однажды, когда Фук лежал с пересохшей ротовой полостью после того, как вылечил от панкреонекроза всю верхушку медийного холдинга, Пепенко вошел к нему загадочный и мрачный.

— Помнишь, я тебе сказал «нет»?

— Помню.

— А вот теперь — да.

Фук сел. Койка скрипнула. Фук стал не тот, каким был некогда: он отъелся, короста сошла, мелкие язвы закрылись, успокоились печень и селезенка. Себе он помочь по-прежнему не мог, зато его кормили на убой. В минуты сомнения Фук побаивался, что буквально. С одной стороны, он возвысился; с другой, ему открылось много опасных тайн.

Фук испытал смешанные чувства. Настал его звездный час, но сам Фук не приложил к этому ни малейших усилий. Его, нескладного, куда-то волокло. К возбужденному трепету примешался восторг, разбавленный ужасом. Однажды Фук видел безумца, который вот так же взял и харкнул в это неназываемое лицо — правда, не в живое, а только в портрет. Террорист не ушел далеко. Его схватили шагов через двадцать, за ним подъехал целый броневик. Теперь то же самое предстояло совершить Фуку, и это был тот редкий случай, когда благородная цель рискует не оправдать средства.

— Он что, болеет? — шепотом спросил Фук.

Пепенко втянул голову в плечи.

— Не знаю, — ответил он глухо. — Никто не знает. Мне сказали, что мера профилактическая. Спасибо и на том, могли ничего не сказать.

Фук намного подумал.

— Может, хватит просто послюнить палец и мазнуть? У меня горло переклинит.

— А ты готов ответить за результат? — Пепенко оскалился и в мгновение ока переменился. Он перестал быть невзрачным и серым. Он превратился в адское существо, дьявола высокого ранга. — То-то, — смягчился Пепенко, наблюдая ужас Фука. — Сделай наоборот — погуще. Накачай соплей. Я не знаю, чего добавить еще.

Он присмотрелся.

— Разговор у тебя стал какой-то совершенно невнятный, каша во рту. И раньше не блистал, а теперь совсем. Язык, что ли, вырос?

Фук мрачно кивнул.

— И это тоже. — Он повертел ладонями. — А язык уж не помещается.

— Да, раздался, — задумчиво согласился Пепенко. — Не иначе, последствия. Доктора говорят, что у тебя увеличилась опухоль.

— Какая опухоль?

— Та самая, из-за которой ты такой урод. Аденома гипофиза.

— Мне ничего не говорили, — растерялся Фук.

— А зачем тебе говорить?

И правда. Оба снова умолкли, думая каждый о своем.

— Возможно, это результат великого эксперимента, — тихо проговорил Пепенко. — Ты — первая ласточка, человек нового типа. Благоприятный мутант. Ну, может быть, пока не вполне удачный, но первый блин комом.

Фук совсем потерял нить беседы.

— Какой эксперимент?

— Мы и сами не знаем, но он глобальный. Думаешь, все это не отражается, не сказывается? — Пепенко сделал рукой широкий, неопределенный жест, имея в виду все вокруг.

Фук был вынужден согласиться.

— Поедешь завтра, — продолжил Пепенко, снова втягиваясь в накрахмаленный воротник. — Не ешь ничего и не пей. Тебе и не дадут. Впрочем, нет. Поешь и попей. Дадут. На месте молчи, пока не спросят. И даже если спросят, отвечай коротко: да или нет. Все остальное, как говорится, от лукавого.

8

Мела метель, горела звезда.

Фук беспрепятственно пролетел по черному городу в составе кортежа. Улицы вычистили, и только застыли на площадях оловянные постовые. Мишура сверкала во тьме серебром-златом. Торжества отступали, пятились, но еще длились, еще цеплялись за мягкую ночь.

Кортеж втянулся в пряничную цитадель.

Фук ощутил себя в гостях у страшной сказки. Все вокруг напоминало картинки из детской книжки о тридевятом царстве, но комплексное обследование, которому его в очередной раз подвергли, было не то что современным, а в чем-то футуристическим. В теле Фука не осталось ни белых пятен, ни черных неизученных дыр.

Наконец, его повели.

Перед тем строго-настрого запретив плевать сразу.

— Сперва диагностика, — наказал ему Пепенко. — Доложишь нам, и будет принято решение.

— А если он прикажет плюнуть?

— Не прикажет. У него тоже существует известный барьер. Очень трудно перешагнуть.

…Вскоре Фук обнаружил, что вокруг никого не осталось. Он брел по бесконечному коридору один. Все как-то незаметно поотклеились, по одному растеклись; не стало охраны, исчез Пепенко. Слоновьи ноги вдруг сделались мамонтовыми. Фук быстро и обильно пропотел. Он испугался, что все его соки израсходуются на эту предательскую испарину, но нет, во рту было густо и полно. Когда же из двери справа — их было много, целый ряд, и эта не выделялась ничем — выступил, как из засады, невысокий человек, Фук поначалу не понял, кто это такой. Сообразив — оцепенел. Они постояли без слов, рассматривая друг друга. Затем человек отступил и снова скрылся за дверью, а все остальные мгновенно нарисовались опять. Они буквально соткались из ничего.

— Что? — одними губами шепнул Пепенко.

Фук ответил не сразу. Он стоял и не смел сказать. Но вот он вспомнил свое недавнее существование, еще кое-что, и выдавил:

— Неподъемное дело. Тут надо в душу плевать.

— И что? Делай, раз надо.

— Еще ни разу не приходилось…

— Ну так лиха беда начало, — отмахнулся Пепенко, который явно испытал облегчение. — Он не возражает. И даже заинтересовался. Сказал, что дает проекту зеленый свет.

— Да где она находится, душа-то?

— В смысле — у него?

— Ну, и у него тоже…

— Твое дело харкнуть, а дальше Господь рассудит, — заявил Пепенко с детской доверчивостью к корням.

Он начал отступать.

И все остальные, молчавшие — тоже.

Фук снова остался один. Но ненадолго. Как только коридор опустел, пациент вернулся. Мишень остановилась напротив Фука и дружески улыбнулась. Она сделала приглашающий жест. В глазах улыбки не было, там колыхался прозрачный, невозмутимый Абсолют.

В него-то Фук и направил, всхрапнув предварительно, тройную дозу лекарства. В голове у него сыграла та самая музыка из вагона метро, с которой все и пошло.

Пациент прикрылся ладонью. Не глядя больше на Фука, он попятился и быстро исчез. Мягко стукнула дверь.

Дальше здание содрогнулось, и что-то завыло снаружи. Вой был протяжный, безнадежный, горестный. Послышались какие-то хлопки. Запахло гарью. Невесть откуда прилетели и закружились листы бумаги. Они обугливались, не горя, и бесшумно падали на ковер. В конце коридора появилась дородная фигура в черной рясе. Она стремительно направилась к Фуку, но пронеслась мимо, не задержавшись, и только выпалила на бегу:

— Душа! Куда ты лезешь, кой черт ты смыслишь в душе?! Теперь беда… всем беда…

Грохот нарастал, к нему добавились визг и чавканье, что-то рушилось. Дохнуло стужей. Все двери вдруг захлопали разом, но никто не вышел и не вошел.

Фук беспомощно постоял минуту.

Потом он поплелся прочь. Его не остановили ни внутри, ни на выходе.

За порогом ноги перестали слушаться. Фук уселся в сугроб. Здания накренились, звезды выстроились в одно огромное созвездие странной и смутно знакомой формы. Фуку было не до небес. Он осознал в себе необратимое изменение. Оно еще только разворачивалось, но наконец-то проклюнулось. Со вкусом сглотнув слюну, Фук отозвался непривычными пульсациями и течениями.

© октябрь-декабрь 2018

Тайный продавец

1

— Здравствуйте! Что-нибудь подсказать?

«Вам», — щелкнуло в голове. Шестеренки бешено вращались. «Кому подсказать? Вам. Выделить интонацией заглавную букву. Мелочь. Архивируем».

Подслеповатый дядечка в дешевых пальто и шапке доверчиво уставился на предупредительного юношу в жилете, раскрашенном под пчелу. Скосил глаза на бейджик: «Иван».

— Мне бы вот чтоб телефон, — добродушно и озабоченно ответил дядечка. Его звали Цапунов.

«Скользкий пол, — отметило сознание. — Травма».

В салоне сотовой связи было безлюдно. Цапунов виновато улыбнулся.

— Пожалуйста, — кивнул Иван. — Какой вы хотите телефон?

— Вот пальцем по которому водить. Чтобы в нем Яндекс и фотоаппарат.

«Не переиграть. Слабоумие должно выглядеть убедительно».

Иван скользнул по Цапунову взглядом, оценивая степень придурковатости.

— Вот самая популярная модель, — подвел он Цапунова к стенду. — Эконом-класс.

Тот мысленно улыбнулся. Выгодное, но бестактное предложение легло на пленку. Плюс неучет финансовых интересов компании.

— Почему же сразу эконом? — Он обиженно надул губы. — Мне в подарок!

— Тогда вот этот, — посерьезнел Иван. — Много памяти, сверхскоростной интернет…

Цапунов, кивая, присматривался к стенду. Хорошо закреплен, как и везде, но мало ли…

— Много памяти — это что такое? — спросил он.

Оператор торгового зала растерялся.

— То есть? — брякнул он.

— Я в этом не очень разбираюсь, — улыбнулся Цапунов. Иван не заметил вспышки микроскопической камеры — ее и не было, вспышки. — Он от розетки заряжается?

— От розетки, — машинально кивнул Иван.

— Дайте пощупать, — попросил Цапунов и сразу встревожился: похоже, переиграл с этим идиотским глаголом.

Но нет.

Иван распахнул стеклянную дверцу и протянул ему смартфон. Дальше случилось то, за что Цапунова особо ценили в Ведомстве Потребления: неоднозначная ситуация. Вроде он сам неудачно взял, а может быть, совсем наоборот — это Иван неудачно дал. Для страховки Цапунов шаркнул ботинком по скользкому полу и на секунду потерял равновесие. Смартфон упорхнул. Иван расставил руки, не понимая, что ему ловить — Цапунова или товар. То и другое упало одновременно. Цапунов приложился плечом, а смартфон — экраном.

Победило товарно-денежное отношение.

— Ёп! — вырвалось у Ивана. Он бросился поднимать смартфон.

Ну, вот и все. Мысленная улыбка Цапунова превратилась в оскал.

Иван выпрямился с ценной вещью в руке, уже, вероятно, догадываясь, на кого напоролся. Тайный покупатель. Оборотень, коварная сволочь из тех, кого хозяева нанимают для оценки уровня обслуживания. Но было поздно. Цапунов лежал. Смартфон по иронии случая уцелел, и было пока непонятно, хорошо это или скверно.

Морщась и держась за плечо, Цапунов сел. Иван спохватился.

— Вы не ушиблись? Вызвать врача? — раскудахтался он, приплясывая вокруг.

Поздно.

Гроза персонала фирменных салонов и магазинов, гордость Ведомства Потребления, мастер перевоплощения и тайный покупатель Цапунов неуловимо преобразился. Он перестал быть пеньком. Поразительно, но лицо его вдруг как бы начало расплываться. Никакой мистики и ни грана фантастики, однако факт остался фактом. Он и был без особых примет, а теперь стал таким, что ни один физиономист не взялся бы его описать. Поднявшись и ни слова не говоря, Цапунов покинул салон, и огорченный Иван уже через полминуты напрочь забыл, как он выглядел.

2

Харпова примеряла купальник.

Четырнадцатый по счету.

Обслуга многозначительно переглядывалась и закатывала глаза. Преувеличенно громко вздыхала. Поджимала губы. Презрительно косилась на супруга Харповой под названием Федор Федорович. Тот был не просто грузен, а совершенная квашня. Ему было жарко, он уныло перетаптывался в сторонке и выпуклыми глазами таращился на торговый зал. Вентиляция в универмаге была довольно дрянная.