Бесплатный фрагмент - Дым от листьев

Предисловие к первому изданию

В июле 2017 года я приехал в Сан-Педро-де-Атакама, Чили, чтобы написать об исчезновении трех американских студентов — Тима Грина, Дианы Муньос и Мануэля Диаса.

21 июня они позавтракали, взяли в аренду пикап, и отправились на ночевку в пустыню. Машина в оговоренный срок не вернулась в пункт проката, и власти начали поиски.

Почти сразу нашлась палатка с нетронутыми вещами. Спустя еще несколько дней из ручья неподалеку от деревушки Токонао выловили ботинок, принадлежащий Грину, а потом наткнулись на его рубашку, аккуратно сложенную на берегу вверх по ручью.

В кармане рубашки лежал блокнот с желтой обложкой — последний предмет, который на сегодня удалось обнаружить. Заметки не проясняли деталей, но в полицейском участке мне позволили переписать их.

Тим Грин родился 16 августа, на день позже меня, только я в год дракона, а он — быка. В Южной Америке мы оказывались в одних и тех же местах, даже в тех же числах, с разницей в год.

Грин писал, часто зачеркивая написанное и вырывая страницы. На полях он оставлял рисунки черным и красными чернилами, иногда просто точки, круги и спирали. Уголок потертой обложки был надкусан, вроде бы каким-то животным.

Эта история уже появлялась то тут, то там, но недавно она получила продолжение, когда дневник снова неожиданно вернулся ко мне.

Его прямо на улице вручил мне человек, напоминающий одного мужчину из Сиэтла, лет двадцать назад ухаживавшего за моей матерью. Тот мужчина был наполовину индейцем шони, и его лицо я запомнил с детства.

Он сразу же двинулся прочь, и, как только я побежал за ним, выкрикивая его имя, растворился в сумерках, оставив меня с дневником с желтой надкусанной обложкой.

Мне удалось выяснить, что дневник сначала попал к девушке Грина, Катарине, и она путешествовала по Непалу под своим буддийским именем Шенпен Ламо, оставляя в нем дорожные заметки. После девушка точно так же бесследно исчезла в Гималаях, видимо, успев передать блокнот кому-то еще.

К моменту, когда дневник необъяснимым образом оказался у меня, в нем успели оставить записи другие путешественники в Юго-Восточной Азии, Китае и Монголии.

Тексты написаны на разных языках, иногда рядом или даже поверх предыдущих, появились новые рисунки, следы от чашек, разорванные страницы.

Это раздвоенная книга, как язык игуаны. Она отчасти основана на дневнике, отчасти на деталях, которые я выдумал, объясняя знаки и сны, связавшие меня с Тимом Грином.

Из цикла «Сны Тимоти Грина»

Смерть в Барселоне

1

Поднимаясь по извилистой тропинке, я оглядывался на городок внизу и зеленую полоску моря у берега. В тени от сосен ветерок пронизывал вспотевшую футболку, но сухой тростник стоял неподвижно. Я злился, что не остался в номере, где закрытые шторы не пропускают солнце. Подняться на холмы было идеей Паулы.

Поэтому, когда мы спускались обратно в отель, мы не разговаривали, и ничто не остановило меня. Кусты роз по обеим сторонам улицы росли сквозь палисады, выкрашенные свежей краской. Я видел признаки какой-то угрозы, и шпиль колокольни с утра казался мне особенно зловещим, но, заметив кактусы-опунции на обочине дороги, я потрогал их.

У этих кактусов два вида колючек — большие, похожие на толстые швейные иглы и мелкие, как проволочная щетина. Крупные колючки твердые и не причинят вреда, пока не надавишь на них достаточно сильно.

Маленькие, с острыми зазубринами, как у гарпунов, я рассмотрел, держа ладонь прямо перед глазами. Я пробовал отцепить их, но волоски только впивались в пальцы.

Эти мелкие колючки называются глохидиями. Когда произносишь «глохидии», чувствуешь, будто что-то застряло в горле. Щетинок почти не было видно, но смыкая пальцы или прикасаясь к одежде, я чувствовал едва слышную боль.

Некоторые волосинки удалось вытащить, но они очень ломкие, их было слишком много, и теперь на обеих ладонях. И, вместо того, чтобы сказать о колючках в моей ладони Пауле, дойти до отеля и попросить пинцет… Сейчас поздно думать, почему я не попросил пинцет.

Я попытался вынуть эти колючки зубами. Виновато палящее солнце и моя злость на Паулу — я поднес ладонь ко рту и попытался вытащить колючки. Они остались на губах и на языке. Я ничего не сказал Пауле.

Колючки входят глубоко под кожу, и, попадая в кровеносные сосуды, двигаются по телу с потоками крови. Оказавшись во рту, они проникают через десны и мягкие ткани в гортань, в дыхательные пути. Короче, это смерть.

Одной колючки во рту достаточно, чтобы тебя прикончить. Эти опунции очень хитрые. Наверняка они убили ни одну тысячу собак, прежде чем собаки запомнили — не трогай кактусы. Это смерть.

Колючка попадает в артерию и начинается воспаление. Горло распухает и перекрывает дыхание. Смерть. Или, если повезет, горло разрежут трубкой. Но, это если ты скажешь Пауле.

Но ты не скажешь. Не хочешь выглядеть идиотом, который трогал кактус и попытался вырвать колючки зубами. Ты тот еще идиот, конечно. Врача не вызвать, потому что у тебя осталось лишь несколько бумажек в аргентинских песо… Нужно было просто попросить пинцет.

Нет, ты не говоришь Пауле. Ты идешь по извилистым улочкам, как ни в чем не бывало. У тебя зудят ладони, у тебя зудит рот. Ты улыбаешься и делаешь вид, что ничего не произошло. Вернувшись в номер, ты читаешь о кактусах. Сотни случаев смерти от колючек. Идиоты пытаются достать их зубами и задыхаются.

Ты не доживешь до утра. Тебе придавливает грудь, нечем дышать. Кровь приливает в голове, в глазах темнеет. Ты умрешь. Все. Вот ты, а вот смерть, между вами расстояние в день, вечер и остаток ночи. Утром у тебя распухнет горло, и, когда это заметит Паула, будет уже поздно.

Ты не поднимаешь панику. Ты улыбаешься и делаешь вид, что все окей. Эста бьен. Ты спускаешься вниз и бросаешь пару фраз по-испански. Ты избегаешь прикосновений — ладонь будто обожгло кипятком. Не слышишь, что говорят люди вокруг. Ты думаешь о колючках во рту. И улыбаешься. Но внутри порой все тяжело падает и накатывает плачь.

Ты погружаешься в море, и чувствуешь, как вода обжигает губы. Соль попадает в маленькие ранки, и ты понимаешь, насколько их много. Твои губы распухают. Ты плаваешь в море, зная, что это последнее плавание. Последнее теплое, соленое, смертельное море. И ты думаешь, что это не самое плохое место, чтобы умереть.

Вдоль берега тянется нескончаемая полоса песка, над ней отели, ветер дергает флажки, по пляжу ходят девушки в купальниках. Ты не сможешь прикоснуться к их холодным попкам, потому что умрешь. И потому, что в пальцах колючки. Хорошо, что тебе хватило ума не трогать член на прощанье.

Ты возвращаешься в отель и просишь липкую ленту. Ты не можешь ни о чем думать, кроме малышек во рту. Паула не задает вопросов. Она видит, что ты ведешь себя странно, но не задает вопросов, когда ты улыбаешься и запираешься в туалете со скотчем.

Ты пытаешься вынуть колючки скотчем. На удивление, это работает с ладонью. Остаются две или три застрявшие колючки, примерно там, где тянутся линии судьбы и любви.

Те, что сидят во рту, никак не вынуть. Из-за скотча губы распухают еще больше, но ты ощущаешь колючки кончиком языка. Они все еще там, несмотря на манипуляции со скотчем.

Они все еще там. Во рту. Но ты видишь, что уже наступил вечер. Солнце садится и городок украсили золотистые тени пальм. Вы с Паулой идете к маяку. Вы забираетесь наверх, к высоким соснам, на которых лежит свет заходящего солнца. Пахнет кислой хвоей. Внизу загораются огни, но здесь, наверху, темно. Ты не боишься заблудиться. Не боишься забыть дорогу к городку с огнями внизу. Ты уже мертв.

И ты искренне улыбаешься смерти. Чувствуешь, как, начиная с макушки, из тела уходит напряжение, которое держало тебя всю жизнь, медленно движется по ногам и уходит через подошвы в землю.

Ты перестаешь бояться. Становишься пустым и легким, ты вдыхаешь теплый сосновый воздух. Тебя касаются последние лучи заходящего за Барселоной солнца. Холмы стали фиолетовыми, ты прочно стоишь на земле и вдыхаешь воздух поглубже. Ты счастлив. Тебя распирает от счастья. Ты улыбаешься, услышав голоса — несколько человек тоже остались здесь, чтобы посмотреть на закат. Может, и они умирают, и это их прощальный закат. Они случайные свидетели твоей смерти, в этот прекрасный момент умирания дня.

Куда не посмотри — сгущаются сумерки, над крышами, над морем, над огнями. Барселона на горизонте исчезает, где-то зажигают последние маяки, а ты улыбаешься девочке, похожей на птицу с выступающими ключицами. У нее выцвели волосы и след от солнечного ожога на носу.

Последний вечерний час растягивается на год, время исчезает тоже. Ты никогда не чувствовал в себе столько любви. Над головой звезды, ты замолкаешь и слышишь, как шумит море. Под тобой сверкают фарами машины, они несутся по побережью, и к тому времени, когда достигнут Таррагоны, ты будешь уже мертв. Лежать в номере, неподвижный, спокойный.

Ты спускаешься к пляжу, где в сумерки ныряют летучие мыши. Так темно, что не разглядеть лица прохожих. Но тебе кажется, что глаза их пронизаны понимающим светом, они знают, что ты умираешь. Они смотрят на тебя с грустной улыбкой.

Море наплывает и море уходит. Море лижет песок, слизывает следы пляжных зонтиков, приносит запах горьких водорослей и крабов. Компания подростков слушает музыку на берегу, ей нет до тебя дела. Миру плевать на тебя. Ты всегда был один. Одинокий, влюбленный и с колючками во рту.

Ты умирал с первой минуты жизни, и с первой минуты путешествия ты возвращался домой.

Ты приходишь в номер. Прямо в одежде ложишься на кровать. Ты не помнишь, о чем говоришь с Паулой перед тем, как закрыть глаза. Но и после того, как глаза ты закрыл, все еще ощущается вкус крови на губах. Губы пульсируют. Ты уснешь, а колючки будут погружаться все глубже и глубже. Ты уснешь, так и не узнав, любила она тебя или нет. Никогда не узнаешь.

2

А потом я проснулся. На губах остались шрамики, маленькие черные дырочки на пальцах и ладонях, и немного больно улыбаться.

Солнце светит слабо, еще раннее свежее морское утро. Ты не умер. И ты снова тяжелый. Все твое ощущение счастья растворилось. Через пару часов вы сядете на поезд в Барселону, потому что Паула заставит тебя туда поехать.

Ты хочешь остаться в номере, но Паула тебя уговорит, и вы покупаете два билета на поезд. В окнах мелькает море, то перед самыми окнами, то где-то вдалеке, мелькают домики, мелькают отели, девушки в купальниках. Ты смотришь на кудрявую мулатку с худыми плечами напротив. Ее плечи сжаты так, будто она не знает, что ответить, но это из-за кондиционера в вагоне. Кажется, она самая милая девушка, что ты видел на свете.

По пути выясняется, что Паула едет в Барселону, чтобы выкурить ун порро, косячок. У тебя предчувствие, что если вечером пойти на пляж, то вечная компания подростков предложит вам покурить. Но вы кружите по центру в поисках марихуаны, пока араб вас не окликнет.

Вы бесцельно бродите по городу, вырисовывая петли из улочек, которые напоминают движение мыслей внутри твоей головы.

Начинается дождь. Запахло цветами, прибитыми сыростью. Ты устаешь. Ты устаешь так, что не можешь разговаривать. Паула заходит во все лавочки. Ты молча проклинаешь ее и барселонские погреба с хамоном и вином, русских, арабов, все это каталонское дерьмо.

Ты так устал, что еле передвигаешь ноги и злишься на себя. Когда вы возвращаетесь на побережье, ты хочешь войти в прохладную церковь возле станции, но двери закрыты.

Ты так устал, что уже нет сил идти к морю. Но вы берете две бутылки вина и Паула уговаривает тебя идти на пляж.

Море темное. Ты купаешься пьяный в море, сидишь на берегу под порывами ночного ветра и смотришь на звезды. Потом возвращаешься в номер.

Расстояние между твоей кроватью и кроватью Паулы увеличится. Утром ты едешь в аэропорт, но твой рейс задержат. Оказывается, на том же месте, где араб толкнул Пауле дурь, какой-то смертник направил фургон на полной скорости в толпу. Погибло десять человек.

На пять часов ты застываешь в кресле, наблюдая сквозь пыльное стекло за самолетами над взлетной полосой. Ты прилетишь ночью и, продрогший, сядешь в такси.

Они все еще там. Эти колючки до сих пор где-то в моем теле. Может, поэтому я сегодня вспомнил о Пауле, и меня наполнил изнутри свет заходящего солнца.

Я стал, пусть и на мгновение, прозрачным и легким, я улыбаюсь смерти и смеюсь от счастья так, что мне трудно дышать. Как будто что-то перекрывает мне горло.

Анархисты Буэнос-Айреса

1

Я плохо говорил по-испански, но все схватывал и не ввязывался в разговоры, оставляя лишь часть себя на поверхности. Я двигался от одной компании к другой, не касаясь краев, как бы оставаясь внутри безопасного батискафа.

Иногда кто-то улыбался мне, и я улыбался в ответ. Во дворе, на живом огне жарилось мясо, и освещенные жаровнями люди напоминали о первобытных временах. Все разбились на стайки и танцевали, поднося ко рту стаканы.

Я выходил на улицу, чтобы подышать декабрьским воздухом. Здесь у говорящих шел пар изо рта. Я наблюдал, как на свет фонарей выбегают жирные тараканы.

Затем я возвращался в дом, и меня бросало от одной компании к другой. Я слушал разговоры и не вмешивался, а потом выходил на улицу, чтобы посмотреть на мерцание фонарей. Я говорил и двигался медленнее, чем остальные, и все, что наблюдал в тот ясный декабрьский вечер, почему-то считал очень важным.

Одна девушка подошла ко мне, приобняв так, что я почувствовал запах пота, смешанный с духами и тепло ее полноватых бедер. Она предложила выкурить с ней на двоих ун порро, косячок.

— Русо, ты вылитый Ленин. Читал статью Троцкого девятьсот четвертого года?

Ее звали Ромина, на вид лет шестнадцать, но она уже висела на мне с определенной тяжестью взрослой женщины. Ладонь ее поглаживала мои плечи. Я молчал весь ее длинный монолог, пока тлеющий конец самокрутки не обжег ей пальцы.

— А вы, русские, не особо общительные? — уточняет Ромина.

— Нет, только я.

Здесь всюду говорили о социализме, в этом доме, и за его пределами. Кто-то затевал кричалку, ему подпевали все вокруг, характерно выбрасывая вверх ладони, а дальше подхватывали на улице, и, по-моему, в соседних домах. В этой кричалке президента Маурисио Макри называют басура, мусором.

Я снова вышел на воздух. На дороге перед домом разворачивалось такси. На секунду я увидел лицо девушки в темном салоне. Она закурила и пронзила меня, кажется, самым долгим взглядом в моей жизни.

Позднее я часто думал, оглядываясь назад, на эти странные дни, не это ли крохотное действие, столь само по себе пустое, это чирканье зажигалки, определило впоследствии мою судьбу.

Парочка аргентинок сидели на бордюре и курили. У одной в ухе наушник, второй — у ее подруги. Пальцы гладят животик другой, осторожно, вверх-вниз. Одна из них смотрела на меня, и в ее очках отражался свет фонарей. Девушка улыбнулась, а я ушел в дом.

— Ке таль, русо? Ты чего молчишь, как корова мертвая?

Я жестом изображаю рога, аргентинец смеется, и сильно хлопает меня по спине. Вижу его в первый раз, но через мгновение узнаю, что его зовут Диего, он сын Хорхелины, и что я ему нравлюсь.

Чтобы местные поняли мой испанский, нужно говорить громко и быстро, как бы подражая итальянцам. Я говорю с паузами, которые пытка для их ушей, поэтому Диего поторапливает меня фразой:

— Русо, ты идиот! Выпей с нами, ла пута ке те парио!