Бесплатный фрагмент - Дыхание тайги

Медведь-шатун

Случилось это на крайнем севере Иркутской области в селе, которое расположилось на берегу реки Нижняя Тунгуска. В этом селе я родился, здесь прошли мои детские годы — годы, в которые человек чист и звонок, как лесной ручей. В это время мир кажется огромной интересной книгой, открытой на первой странице, а тебе так хочется быстрее заглянуть дальше, сразу пропустив несколько. В том далеком детском возрасте всё, что окружает нас, воспринимается намного тоньше, эмоциональней и восторженней, нежели в зрелые годы.

Те неповторимые картины детства и запахи нет-нет да и проникают сквозь время и навевают воспоминания. Воспоминания, приятные и дорогие моему сердцу.

Родители мои в то время находились кто где. Мама училась в Иркутске, а отец работал в экспедиции в Заполярье. Мне же судьбой было предначертано оставаться в селе с бабушкой и ждать их возвращения.

В пятидесятые годы народ в северной сибирской глубинке жил, мягко сказать, очень скромно, не говоря уже о селениях, которые находились в непроходимой тайге. Связи с внешним миром практически не было. Но наше село все же кое-какие преимущества имело. В период навигации, это около двух месяцев, сюда заглядывали по Тунгуске маленькие латаные, потертые суденышки.

Они доставляли почту и продукты в сельмаг с так называемой Большой земли. Эти небольшие речные посудины привозили мне и бабушке письма от мамы, которые мы всегда очень ждали. С появлением их село оживлялось. Было ощущение какого-то праздника.

Магазин сразу преображался. На прилавках появлялись консервы, селедка бочковая и радость местных охотников — спирт в поллитровках с сургучовыми пробками. Завозились сахар, соль, спички и крупы. Из конфет я запомнил подушечки — вкусней их, казалось, ничего не было.

Бабушка моя была очень энергичной и неугомонной женщиной. Она всегда успевала одной из первых закупить вновь привезенный в магазин товар.

— Во, Дуська уже нахватала, — ворчали женщины, стоя в очереди.

— Ша, бабы, — говорила моя бабуля, выходя из сельмага.

В руках она держала сетку-авоську, полную продуктов. Через крупную ячейку я видел, что в ней лежало. Конечно же, там были и конфеты. Они выглядывали из бумажного кулька.

— Углядел, — говорила моя бабуля, останавливаясь, — на уж.

Получив конфеты, я бежал за ней вприпрыжку. Дорога наша к дому проходила вдоль реки, бе́рега которой я тогда боялся — он был очень обрывистым. Посмотрю с него, и сердце замирает. Внизу, в метрах двадцати — двадцати пяти, шумит быстроводная Тунгуска. Вижу, как мимо проплывают огромные бревна, коряги, уносясь куда-то вдаль, в тайгу. Река меня просто завораживала. Я забывал о дрожи в коленях, стоя на обрывистом берегу. Поражала красота высоких стройных сосен по ту сторону Тунгуски, казалось, я чувствовал их хвойный запах. Этот запах чистой речной воды, замешанный с ароматами тайги, часто доходил до меня, даже когда я находился очень далеко от тех родных и красивых мест. Он из моего детства и останется со мной, видимо, до конца моего пути.

Жили мы на окраине села, у самого леса. Дом был небольшой, но добротный, рубленный из бревен. Избы в сибирских селах, они и по сей день те же самые или точно такие же, что были в те годы. За пятьдесят лет, ушедшего в историю времени, ничего практически не изменилось в лучшую сторону в северной глубинке. Всё те же почерневшие да покосившиеся от многолетия небольшие, бревенчатые дома, испускающие дымок из своих труб, занесенные снегом по самые окна. Несмотря ни на что, бабушкина изба мне нравилась и врезалась в память на всю жизнь. У деда моего, судя по этому дому, руки были на своем месте, особенно запомнились резные наличники на окнах. Ни у кого из соседей таких не было. Уже учась в классе пятом и находясь волею судьбы в Казахстане, я посмотрел какой-то фильм про Сибирь, где увидел копию дома моих бабушки и дедушки. Тогда детское сердечко екнуло, он показался до того родным и близким, что даже подумалось в тот момент: «Будет ли еще когда у меня на этой земле дом ближе, родней и дороже?!» Деда своего, срубившего этот дом, я и не видел — погиб он сентябре 1941 года. В горнице висит его портрет, который бабушка нежно протирает от невидимой пыли, при этом крестится, что-то шепчет и вздыхает.

Много мужиков из села не вернулось с войны, и это было очень заметно.

Соотношение мужчин и женщин примерно было один к пяти. А те, кого пощадила или миновала война, почти круглый год находились в тайге, охотясь на пушного зверя. Даже в баню приходилось ходить с бабусей.

Это женское население лихо справлялось с любой работой по дому и в огороде. Женщины сами запасали дрова на зиму, пахали землю, ходили на охоту, ловили рыбу. Зимой улов хранили прямо в огороде, натыкав в сугроб и присыпав снегом.

Вот как раз эта рыба и привлекла к нам ранним морозным утром нежданного гостя.

Снегу в тот год навалило как никогда. Сугробы скрыли заборы, дверь в избу то и дело приходилось откапывать: если снег не откидывать, то в один прекрасный момент просто невозможно будет выйти из дому. Ночь была морозной, ниже сорока градусов — это точно.

Спал я на бабушкином сундуке, в котором она хранила, как мне тогда казалось, самые дорогие и очень ценные вещи. Сундук был большой, стоял у печи. На него была накинута большая оленья шкура, поэтому я чувствовал себя на нем очень уютно и мне было тепло. Но в тот день под утро я замерз и от холода проснулся.

Протерев глаза, увидел, что дверь в избу открыта, при таком морозе и открытой настежь двери немудрено замерзнуть и под пуховым одеялом. Наспех накинув на плечи полушубок, я выглянул во двор.

Картина, которую увидел, навсегда осталась у меня в памяти со всеми подробностями: стоящий на задних лапах огромный медведь с большой рыбиной в пасти и рядом с ним — моя бабушка, наспех укутанная в шаль, да в чунях на босу ногу. Одной рукой она придерживает у горла пуховый платок, а в другой я вижу полено, которым бабуля моя машет, устрашая незваного гостя.

— Пошел отсюда, лешай, чучело лесное, — раздался ее грозный голос.

Медведь некоторое время удивленно смотрел на женщину, не двигаясь с места.

— Иди, милай, иди с миром, — слышу я уже совсем в другой тональности нежно поющий голос моей бабули.

Медведь встал на все четыре лапы, еще раз посмотрел в ее сторону и резко метнулся к лесу, унося с собой мерзлую рыбину.

— Быстро в избу! — услышал далеко не певучий строгий голос и понял, что это уже в мой адрес. Я пулей влетел в дом, скинув полушубок, быстренько залез под одеяло. Бабушка медленно вошла, плотно закрыла дверь, подошла к иконам, стоящим на полочке в углу, и стала креститься, что-то приговаривая. На этот раз голос ее дрожал.

Медведи-шатуны появлялись в деревнях по вине нерадивых охотников. Спугнут те по своей неосторожности бедолагу, вот он и шатается в поисках пищи, покинув свою берлогу. Каждый раз, вспоминая этот случай из моего детства, думаю о том, что только взмахни он тогда лапой — и лишился бы я своей отчаянной бабушки, но, видимо, женская решительность поразила и медведя.

Петух не курица

Что такое лето в северной таежной деревеньке, можно прочувствовать только после долгой и морозной зимы. Длится оно полтора, максимум два месяца, зато, когда оно приходит, все вокруг оживает: и природа, и люди.

Река преображается, освободившись от ледового панциря и приподнявшись в берегах, с шумом мчит свои воды, обдавая тайгу и селения свежестью и прохладой. Из тайги возвращаются охотники со своих зимовок. Возвращаются с пушниной — тут и соболь, и песец, и белка. Приезжают заготовители, скупщики мехов. Тут же происходит обмен товара на деньги. Усталые, но довольные охотники, ощущая купюры в карманах, предчувствуют праздник после долгой и тяжелой зимовки.

Село оживает, с раннего утра слышны голоса, в сельмаге двери не закрываются. Женщины несут продукты, мужики, коих в селе не так и много, тащат из магазина в основном махорку, папиросы да спирт. К вечеру во дворах слышны споры, доносятся песни, где-то плачь да драки. Село живет своей короткой летней жизнью.

Для мальчишек это лучшая пора. С утра до позднего вечера они не появляются дома. Не пугает даже мошка, которая тучами висит в воздухе по вечерам. Только когда начинает смеркаться, пацаны нехотя разбредаются по домам. То и дело раздаются голоса с разных дворов:

— Мишка, ты где?.. Ночь на дворе…

— Борька, домой, — услышал голос своей бабушки чернявый, слегка кучерявый мальчишка. Усталый, но счастливый от футбольных баталий он медленно брел по тропинке.

Подойдя к дому, открыл калитку во двор и видит, как огромный петух несется прямо на него. Борька невольно сделал шаг назад и мгновенно захлопнул дверь, оставшись на улице. От неожиданности здорово испугался. Петух мальчишке показался огромной и очень разъяренной птицей.

У бабушки были куры, всю зиму они находились в теплом курятнике, во двор она их не выпускала, да и петух в ту пору был молод и, наверное, не так задирист. А вот летом она их стала выпускать. Петух подрос, возмужал и чувствовал себя во дворе единственным мужчиной и хозяином. Почему Борька ему не приглянулся? На то, видимо, у него были свои причины.

Мальчик не мог попасть в избу, где его ждал ужин; к тому моменту он уже сильно проголодался. Потому предпринимает еще одну попытку, приоткрывает дверь во двор, оставляя ее открытой на всякий случай, двигается медленно к дому. Врага своего нигде не видит, осмелев, делает пару шагов, и вдруг: из-под крыльца вылетает эта драчливая птица и с бешеной скоростью летит прямо на него. Как снова оказался на улице, со всей силой захлопнув за собой калитку, этого Борька не помнил. На стук во двор вышла бабушка.

— Борь, ты что ли?

— Петух, — только и мог сказать тот из-за забора.

Враг его ходил по двору как победитель, гордо задрав хвост и тряся красным гребнем.

— Кыш, окаянный, — все поняла бабушка, отгоняя задиру от крыльца.

— Борька, заходи в дом, нет его…

— Я тебе вот, — грозя кулаком куда-то в угол двора, проговорила она.

Мальчик мгновенно залетел в избу.

— Вот малый глупышка, нашел кого бояться, — сказала бабушка, заходя в избу и закрывая за собой дверь.

— Он клюнуть хотел, — оправдывался внук.

— Понятно дело, он кур защищат, считат, что он тут хозяин. А ты возьми палку, да и дай ему понять, кто все же в доме хозяин. Ты же охотником бушь, а кочета испужался, — выговаривала внуку бабушка. — Петух не курица, ему иной раз и палкой надо пригрозить.

Сон мальчишке в ту ночь приснился страшный. Главным героем в нем был петух, который все же умудрился его клюнуть, от чего мальчик вскрикнул и проснулся.

— Вставай, Боря, солнце уж давно встало, будем завтракать, вчерась, видать, сильно навоевался, — услышал он голос бабули.

Солнышко светило в окна, освещая и обдавая нежным теплом все внутри избы. На столе ждал завтрак — яичница с хлебом и стакан молока. Быстро поев и совсем забыв про петуха, Борька помчался через двор и выскочил на улицу.

День был чудесен. C реки пахнуло свежестью, с леса доносились трели птиц. Добежав до берега, мальчик замер — замер от красоты, которая окружала его. На фоне чистого голубого неба на том берегу стеной стояли темно-зеленые сосны. В небе чирикали птицы, в траве под ногами стрекотали кузнечики, внизу шумела река. По течению плыло несколько рыбацких лодок.

Борька присел на корточки, наблюдая, как их несет вода. Взгляд его остановился на совсем молоденькой сосенке, стоящей на том берегу. Ветер слегка поднимал и опускал ее ветви.

Мальчишке казалось, что деревце ему машет и как будто говорит:

— Я тоже еще маленькое, и мне тоже здесь нравится, как и тебе. Здесь наша с тобой родина, красота-то какая, глянь, вокруг.

«Да я и сам вижу», — подумал Борька и помчался вдоль берега к своим друзьям.

Пробегая мимо домов, он весело насвистывал… Вдруг слышит, доносится с огорода:

— Это что там за свистун? Боря, ты, что ль?

Парнишка остановился, видит — за ветхим забором сгорбленная старушка.

Юнькой называла ее его бабушка, она ей доводилась двоюродной сестрой и была на года три старше.

— Куды мчишься-то, заходи-ка! — позвала она, не прекращая рвать лук с грядки.

Мальчик быстро отыскал прореху в заборе и шмыгнул в огород.

— Дак куды ты навострился? — снова стала она расспрашивать его, с трудом выпрямившись.

— К Витьке.

— К Косых, что ль? Да он спит еще, небось… Ну-ка давай поешь у меня, к Витьке еще успеешь.

Баба Юня жила одна в совсем старенькой избушке. Муж ее и старший сын не вернулись с войны, а младший уже давно не приезжал к матери — говорили, где-то под Якутском добывал алмазы.

— Что худой-то такой, тебя хоть кормят? — слышит Борька ее голос.

— Кормят.

— А что худой? — не унимается старушка. — Ну-ка пошли в избу.

Парнишка было стал упираться, но понял, что это бесполезно, и покорно потащился за ней.

По дороге она нарвала моркови, редиски, репу; таких крупных овощей, какие вырастали там в огородах, Борька потом не встречал ни на Дальнем Востоке, ни в Казахстане, ни в средней полосе России.

Редиска была размером с хороший помидор, репа — с казахскую дыню; картофель был тоже очень крупным. Поражало, что за короткое лето овощи достигали таких внушительных размеров.

Салат, приготовленный бабой Юней, он через силу, но весь съел, запил квасом и хотел было уже попрощаться, да не тут-то было — старушка взяла его за руку и говорит:

— Посиди маненько…

— Мать-то пишет?

— Пишет.

— Учится она у тебя — молодец, и ты учись, когда вырастешь.

— Хорошо, ну я пошел?

— Да иди уж к Витьке своему, — с досадой промолвила она.

Попрощавшись со старушкой, Борька через дырку в заборе выскочил на улицу и побежал к Витькиному дому. Остановил мальчика громкий голос, доносившийся со двора его друга:

— Принеси большую кисть, она в сенцах на столе.

В щель в воротах виден был дядя Афанасий, Витькин отец.

Он ремонтировал днище своей лодки. Рядом горел костер, над которым висел почерневший от копоти казанок, из которого валил черный и вонючий дым.

— Сынок, давай быстрей, смола уже кипит, — торопил отец. — О, помощник нам как раз сейчас нужен, — добавил он, увидев входящего Борьку.

— Привет! — поприветствовал друга Витька, появившись с огромной кистью в руках.

— Я тут нашел еще пару отверстий, их надо зашкурить, займитесь, пацаны, — попросил дядя Афанасий, показывая поврежденные места на лодке.

Борька, взяв наждачку, с удовольствием включился в работу.

— После на поле пойдем, там сегодня Мишка с мячом будет.

— Здравствуй, Боря! — услышал он за спиной голос тети Нины. Она держала за руку Витькину младшую сестру Анютку, которая улыбалась мальчишкам во весь рот.

Ну ладно, мальцы, спасибо за помощь! — поблагодарил Афанасий, когда друзья обработали обнаруженные им пробоины.

— Слышу, вы собрались на поле, тогда отправляйтесь, мне осталось только просмолить.

На окраине села собиралась почти вся детвора. Небольшое ровное поле, с двух сторон обрамленное лесом, вполне сходило им за футбольное. Мяч был на всю деревню один — у Мишки Кудряшова. Зато он был настоящим, со шнурками, привез его ему дядя с Иркутска.

Мишка уже гонял его по полю, и друзья этому очень обрадовались. Он мальчишек заметил издали.

— Борька, Витька, Квас против нас с Серегой, поняли?

— Поняли, — кивая, ответили те.

Тут же началась игра… Мишка и Сергей были старше их года на четыре, поэтому команды по силам примерно были равны. Сборная, которая проигрывает, выходит из игры, ее заменяет другая, ждущая своей очереди среди зрителей. Мальчишеских команд, желающих померяться силами, собралось четыре. Играли до трех голов: чья сборная первой забивает три мяча — та и победила.

Первые две игры Борька с Витькой и Квасом выиграли. А третью проиграли в пух и прах.

В футбольных баталиях день пролетел незаметно. К вечеру ноги гудели, хотелось есть.

— Мне надо домой, — произнес Витька.

— Мне тоже.

По тропинке, ведущей в село, медленно потянулась футбольная ватага мальчишек, громко обсуждая спорные эпизоды в играх.

Бабушкин дом был на краю села, недалеко от футбольного поля, поэтому Борька первый попрощался с друзьями.

О петухе, который находился во дворе, он напрочь забыл, за то и поплатился. Забияка поджидал его. Не успел мальчишка даже закрыть за собой калитку, как получил удар с боку, почувствовав боль в ноге. Петух с маху клюнул и отскочил, готовясь к новой атаке, преграждая ему дорогу к дому. Испугавшись, Борька выскочил на улицу, прикрыв плотно за собой дверь. Тут он вспомнил бабушкины слова: «Петух не курица», — вспомнил и про палку, которую долго не пришлось искать. В заборе торчала подходящая жердина. С силой вырвав ее, обозленный на весь петушиный род мальчик смело ступил во двор, держа жердь на изготовке. Петух, ни разу не получавший отпора, снова нагло ринулся на него, норовя клюнуть. Сильно разбежавшись, он взлетел и стал быстро приближаться к мальчику на уровне лица. Страх заставил парнишку мгновенно среагировать.

Удар жердью пришелся забияке по голове, и он от боли издал какой-то жалобный звук, отлетев в сторону.

В Борьке кипела злоба, он еще дважды со всей силы огрел драчливую птицу жердью и понял, что в гневе сделал что-то не то. Враг его совсем сник, голову держать он не мог, шея птицы была перебита. Видя перед собой искалеченного петуха, мальчику стало страшно, стало жалко его. Бросив палку, он забежал в дом и разрыдался. Бабушка стояла посреди избы и смотрела на него.

— Петух, — выдавил Борька сквозь слезы.

— Что петух? — уже выходя во двор, спросила бабушка.

Мальчишке показалось, что прошла целая вечность, пока она зашла в дом, закрыла за собой дверь и сказала:

— Допрыгался задира, ну ничего, я уже молодого кочета у Юньки присмотрела; он ведь не только на тебя налетал, всем, окромя меня, проходу не давал.

Бабушка подошла к умывальнику и стала тщательно мыть руки. Только сейчас Борька заметил, что левая рука ее была в крови. Он все понял — зарубила она петуха. Слезы сами рекой полились у него из глаз.

— Ну-ну, охотник, — укоризненно сказала бабушка.

— Давай-ка ужинай и ложись отдыхай, утро вечера мудренее.

Ночью мальчик плохо спал. Лишь под утро его одолел крепкий сон, поэтому проснулся он ближе к обеду.

— Борь, Витька пришел, тебя дожидатся, — услышал голос бабушки.

— Я суп сварила, поешьте. Она налила им по полной тарелке супа, аппетитный запах от которого разносился по всей избе. Покушав, друзья уж было собрались вставать из-за стола, как вдруг подошла бабушка и произнесла:

— А вот и забияка.

Она в тарелке выставила на стол вареного петуха, который еще вчера чувствовал себя хозяином во дворе.

Затем отломила от него ногу и положила Борьке, но тот молча отодвинул свою тарелку, встал из-за стола и вышел во двор.

— Понятно, — многозначительно сказала бабушка за его спиной.

Мальчик сел на крыльцо. Во дворе гуляли куры, и с ними — совсем еще молоденький петух. Хотел он подойти к нему поближе, но тот испугался его и отбежал в сторону.

— Этот не будет таким, — подумал Борька.

Ему стало грустно и жалко петуха-забияку, и слезы сами собой покатились по щекам.

Духи «Красная Москва»

Как-то Сашка, мальчишка лет семи, случайно подслушал разговор своей мамы и соседки. Женщины говорили о духах.

— Какой приятный запах! — открыв и понюхав содержимое стеклянного флакончика, произнесла его мама. Позже он узнал, что эти духи называются «Красная Москва». «Обязательно куплю их ей на Восьмое марта», — решил тогда мальчик.

Она сама себе духи ни за что бы не купила, потому как жили они в ту пору очень скромно, на одну зарплату отца, а кроме Сашки у родителей было еще двое детей: Сережка четырех лет да Андрюша, которому еще не было и года. В доме каждая копейка была на счету, и парнишка об этом знал.

Самый маленький флакончик духов «Красная Москва» стоил три рубля пятьдесят копеек. Тогда это были большие деньги, особенно для мальчишки. В начале его эта цена сильно напугала, он даже расстроился.

«Может, у китайца-старьевщика удастся что-то выменять», — подумал Сашка. Приезд менялы для детворы был праздником. Он останавливал свою лошадь с телегой посреди двора, и повозку тут же обступали со всех сторон.

Люди отдавали старику старые вещи, а взамен получали воздушные шарики, свистки, вертушки, издающие звук, маленькие шарманки, расчески и еще много разной безделицы.

Обменщик брал сдаваемые ненужные вещи в правую руку и приподнимал, как бы взвешивая, а левой рукой одаривал своими безделушками. Мальчишкам всегда казалось, что он обманывает их. За горсть тряпья китаец давал пару шариков. Дети возмущались, просили добавить хотя бы еще один, но тот был непреклонен.

— А за деньги можно? — спросил Сашка в надежде, что старьевщик рассчитается рублями.

— Деньга нет, деньга нет, — дважды повторил тот.

«Нет так нет», — думал Санька, удаляясь.

Этот человек его больше не интересовал. До праздника оставалось два дня, надо было что-то придумать. Где в таком возрасте пацан мог взять деньги?

Первое — это попросить у родителей. Чего он не мог сделать по причине того, что взять их можно было только у отца, а его неделями не было дома.

Второе — выиграть в тридцатикопеечную лотерею. Что у мальчика ни разу не получалось.

Третий и самый простой способ — сдать пустые бутылки, благо их принимали на каждом углу, и даже в какой-то один день недели к ним во двор приезжала машина, у которой на кузове было написано «ПРИЕМ СТЕКЛОТАРЫ».

В сарае давно стоял почти полный мешок разной пустой стеклянной посуды. Каждая бутылка в приемном пункте стоила десять копеек. Тару он тут же пересчитал. На деньги, полученные за это количество, Сашка вполне мог купить духи, и у него еще останется двадцать копеек.

Не мешкая решил действовать. Ларек, где принимали посуду, был недалеко от дома. Все сразу унести бутылки ему было не под силу, поэтому пришлось сбегать в приемный пункт два раза. Добыв таким способом деньги, мальчишка помчался в магазин. Возвращался домой уже не спеша, в его кармане покоился флакончик духов «Красная Москва». Только от одной мысли, как обрадуется мама, когда он ей подарит духи, стало радостно.

На следующий день, это было седьмое марта, во двор к ним приехала машина с надписью на кузове «ПРИЕМ СТЕКЛОТАРЫ». Прибыла она совсем некстати. Соседи, гремя пустой посудой, один за другим потянулись к автомобилю, засуетилась и Санькина мама. Мешок давно стоял, а вспомнила она про него именно сейчас. Дверь скрипнула. Он помчался к окну: мама направлялась к сараю. В этот самый момент парнишке захотелось куда-нибудь провалиться, лишь бы не отвечать на ее расспросы… Вернулась она очень быстро, видимо, бежала.

— Саня, Санька, — услышал мальчишка запыхавшийся голос.

— Где бутылки?

Сын молчал.

— Где бутылки? Тебя спрашиваю, — еще громче задала вопрос она.

— Я их сдал…

Воцарилась пауза, которая показалась парнишке вечностью.

— А деньги тогда где? — вновь услышал он вопрос матери.

Сашка по-прежнему молчал. Мама перешла на крик, повторяя этот же вопрос.

— Денег нет, — с трудом выдавил он из себя.

— Как нет? — всплеснула руками мать и стала медленно опускаться на стул. Он надеялся, что мама успокоится, но неожиданно ощутил на лице сильную пощечину. Больше от обиды, чем от боли, из Санькиных глаз брызнули слезы. Тогда он достал из кармана флакончик с духами и, всхлипывая, произнес:

— Купил тебе подарок.

Воцарилась тишина. Вдруг мама закрыла лицо руками и навзрыд заплакала, потом она обняла сына, прижала к себе и стала целовать…

С тех пор прошло много лет, мамы Сашкиной давно уж нет. Но всякий раз, вспоминая этот эпизод из своего детства, ему становится грустно и на глазах наворачиваются слезы.

Проводы в армию

Седьмые сутки призывников держат в спортзале механического завода. На улицу никого не выпускают и новое пополнение не завозят. А вокруг помещения толпятся родственники. Команда вроде не секретная: восьмидесятая — морфлот. Непонятно, почему даже с родными нельзя пообщаться.

Сквозь стекло Роман видит свою мать. Окна в спортзале высокие, снаружи грязные, но она тем не менее подпрыгивает, хочет среди новобранцев увидеть сына. Парень растолкал несколько матрасов, лежащих у окон и служащих новобранцам постелями, приблизился к окну и стал махать руками. Но тщетно — мать его не видела.

Вдруг появился полноватый мичман он показал рукой в сторону автобусных остановок и что-то крикнул. Провожающие нехотя стали отходить от окон.

Стояла весна. Было тепло, Роману навсегда запомнилось это голубое чистое весеннее небо. Вдруг у самого уха раздалась команда:

— В одну шеренгу становись.

Наконец-то должны были произойти какие-то события, которые обязаны повлиять на дальнейшую судьбу призывников.

До тошноты надоел этот пыльный зал, хотелось увидеть весеннее небо, вдохнуть свежий воздух, увидеть родных.

Через несколько минут толпа наподобие солдатской шеренги стояла перед лейтенантом.

Новобранцы изрядно устали, томясь неделю в пыльном спортзале в ожидании своей дальнейшей судьбы, и рады были любым переменам.

Наступила полная тишина.

— Сегодня в 19 часов наш эшелон отбывает, — как можно громче сказал лейтенант, чтобы всем было слышно.

— А пока привести себя в порядок. От клуба до железнодорожного вокзала пойдете строем. Разойдись.

На лицах у кого появились улыбки, у кого недоумение. Все думали об одном — куда повезут?

По форме сопровождающих офицеров парни догадывались, что повезут к морю. А вот к какому — вопрос.

Ровно в восемнадцать часов будущих солдат каким-никаким, а все-таки строем повели по центральной улице к железнодорожному вокзалу. В команде призывников было человек семьдесят, по краям бежала толпа провожающих. Тогда Роману это напомнило майскую демонстрацию, не хватало только знамен.

Родственники призывников за время пути успевали пообщаться и передать котомки с продуктами.

Вдруг парень увидел мать. Cо слезами на глазах, она держала в одной руке сумку, приготовленную для него, а другой придерживала его младшего брата Сашку. «Бедные мои, они несколько дней подряд приходили к проклятому клубу, боялись, что не сумеют попрощаться: ведь день отправки никто не знал. До сих пор не пойму, к чему такая строжайшая тайна, вроде и невоенное было время», — вспоминал позже Роман.

Призывники были вконец измучены, а провожающие еще сильнее.

Наконец, военный эшелон прибыл на первый путь, двери состава открылись, у каждой появился офицер или матрос. Молодой человек надеялся, что им дадут попрощаться с родными, но не тут-то было. Прозвучавшая команда: «Призывники, по одному бегом к вагонам!», — посеяла в рядах новобранцев панику. Каждый из провожающих старался обнять и поцеловать своего будущего защитника родины, да передать хоть что-то на дорогу, по всей вероятности дальнюю. Парень всем сердцем почувствовал: надо искать своих, другого такого момента уже не будет.

Мама его с глазами, полными слез, оказалась рядом, он обнял ее и, успокаивая и целуя, шептал:

— Не на войну ведь, мам.

А она ему в это время сумку сует в руку:

— Возьми, сынок, дорога дальняя.

Успел еще обнять братишку, пожал ему руку и забежал в вагон. Все это было, как во сне.

Внутри эшелона стояла духота. Все окна закрыты. Призывники прильнули к ним и смотрели на перрон. Роман тоже притиснулся к окну. Хотелось еще раз увидеть своих, чувствовал, что разлука надолго.

На перроне было много провожающих, но своих он среди них не нашел.

«Как может хрупкая женщина пробиться сквозь толпу провожающих?!» — с грустью думал призывник. Поезд стоял еще с полчаса. Иногда ему казалось, что в этой массе людей мелькнул платок его матери.

Вдруг вагон сильно дернулся и замер.

— Цепляют тепловоз, — сказал кто-то.

Минут через десять эшелон тронулся, Роман последний раз с надеждой взглянул в окно и увидел свою маму, открыл форточку и помахал ей рукой. Она заметила его и стала двигаться в след за вагоном.

Сын ясно видел слезы, текущие по щекам матери, носовой платочек в левой руке, платок, слетевший с головы и развевающийся на ветру. Состав постепенно набирал скорость, а мама все бежала.

Роман видит ее уже вдалеке и видит, что она все еще бежит.

Вдруг мать споткнулась и упала. От увиденного сердце сына сжалось.

Первое, что пришло в голову, — спрыгнуть с поезда и помочь ей. Роман ринулся в тамбур и понял, что это невозможно: все двери были закрыты на замки.

Служил он на Дальнем Востоке, на границе, и образ мамы, бегущей по перрону за поездом, всегда был с ним. Он и сейчас с ним, остался навсегда в его памяти.

Таежная ягода брусника

По всей избе разносился приятный запах вареной брусники. Мария, женщина лет сорока пяти, хлопотала у печи. Добавив в кастрюлю немного воды, чтобы варенье не подгорало, помешивала ягоду ложкой. Боровая ягода — боровинка, — которую в народе называют брусникой, родится в таежных лесах. О целебности ее, особенно ее листьев, знает каждый сибиряк. Листья собирают ранней весной, прямо из-под снега, а вот ягоду по осени в сентябре, бывает, в октябре. Чем теплей таежное лето, тем слаще боровинка.

Помешивая варенье, Мария улыбалась, она вспоминала случай из своей жизни, чуть не ставший для нее трагическим, непосредственно связанный с этой ягодой.

В ту пору ей исполнилось двадцать лет, была она на седьмом месяце беременности первенцем.

Лето стояло жаркое, боровинки уродилось видимо-невидимо. Она была крупной и сладкой. Деревенские девки приносили полными лукошками сочную бруснику с тайги. Несмотря на то, что была в положении, Мария от них не отставала.

— Пожалей себя, хватит нам до следующей осени твоей боровинки, — видя, как дочь в очередной раз собирается в тайгу, ворчал дед.

Ягодниц собралось немало. Стоял осенний, удивительно ясный и теплый день. Брусники в лесу было полным-полно, только не ленись — собирай. Она быстро набрала свое лукошко и присела отдохнуть. Ноги гудели, чувствовалась усталость.

В лесу было тихо, если не брать во внимание звенящий шум висящих над кустами мошкары и комарья, только иногда, кое-откуда, доносился хруст сухих веток.

Вдруг за своей спиной она услышала шум. Женщина привстала и обернулась.

Кем-то напуганные деревенские девки бежали прямо на нее.

— Медведь, — прокричала одна из них, поравнявшись.

Еще несколько ягодниц с криком: «Беги», — промчались мимо.

Мария испугалась, замерла. Последние женщины пробежали мимо, крича во все горло:

— Беги же — медведь!

Но от внезапного испуга она словно окаменела.

Лишь через мгновение схватила наполненное лукошко и побежала — побежала быстро, как только могла.

За спиной приближались треск веток и чье-то неровное дыхание.

Не преодолев и пяти метров, ягодница споткнулась и упала, брусника рассыпалась. Упала удачно, на бок, рядом был пень. Она подползла к нему, закрывая руками голову, и замерла.

Кто-то промчался мимо, не останавливаясь, сильно треща валежником.

— Медведь, — мелькнуло в голове.

Наконец все стихло, в лесу воцарилась тишина.

Полежав еще немного, Мария осторожно встала, осмотрелась вокруг — никого не было. Собрав рассыпанную ягоду и стараясь не наступать на валежник, она направилась в сторону деревни.

«Почему медведь пробежал мимо? — потихоньку успокаиваясь, думала она. — А может, он сам напугался женщин да убегал?.. Может, он почувствовал во мне ребенка да пожалел?» — вдруг мелькнула у нее мысль.

В декабре она родила здорового, крепкого мальчишку и назвала его Михаилом.

И вот сейчас, готовя варенье, помешивая в кастрюле боровинку, Мария с задумчивой улыбкой вспомнила опасный случай в осенней тайге. И хотя прошло уже много лет, та картина не стирается с ее памяти. Такая вот таежная ягода брусника.

Дик

Было это в отдаленной северной таежной деревеньке. Герою нашей истории Данилке через неделю должно было исполниться семь лет. День своего рождения он ждал с нетерпением, потому что с приходом его все родные поздравляли именинника и дарили подарки.

«Что же будет на этот раз?» — думал мальчик.

Он очень обрадовался и удивился, когда Егор, его отец, вручил сыну щенка, сказав при этом:

— Возьми и воспитывай, будет нам охраной.

— Ладно, — произнес счастливый Данилка.

Пару дней мальчик ломал голову над тем, как же его назвать. И, наконец, придумал короткую и звучную кличку — Дик. Щенок был из серьезной породы овчарок, оказался очень шустрым и понятливым. Уже через пару месяцев выполнял основные команды и откликался на свое имя.

С утра до позднего вечера Данилка и Дик проводили вместе. Резвились на окраине деревни, иной раз пробегались по ближайшему лесу. Собака не отходила от мальчика. Она обгоняла его, но видя, что тот отстал, останавливалась и ждала, высунув язык. Когда Данилка приближался к ней, она подскакивала с визгом, как бы говоря: «Не отставай!», — и снова убегала вперед.

Пес и мальчик полюбили друг друга и стали неразлучны.

Прошел год с немногим. Дик превратился в серьезную и верную собаку. Многие боялись только одного его вида. Хотя вел он себя умно, не лаял зря на каждого прохожего, а лишь настораживался, готовый в любой момент броситься на чужака, посягнувшего на его территорию.

Единственно, на кого он реагировал жестко, так это на Ефима, молодого соседа, живущего через два дома. Парень дразнил собаку: ему доставляло какое-то особенное удовольствие бросить в нее камень, громко провести палкой по штакетнику, просто позлить. Дик, видимо, чувствовал его неприязнь, злобный настрой, оттого и невзлюбил Ефима, и, когда тот проходил мимо, пес настораживался. Но даже в этой ситуации не лаял, а грозно рычал, оскалив мощные клыки и вздыбив густую шерсть. На всех остальных нормальных прохожих он реагировал спокойно.

Мальчик души не чаял в своем друге, а Дик просто обожал его! Завидев возвращающегося из школы Данилку, стрелой летел к нему и, встав на задние лапы, а передние вскинув на плечи мальчишке, лизал его лицо, а тот счастливо улыбался.

Однажды в начале лета, играя и убегая от собаки, Данилка далеко углубился в лес. Разгоряченный, он не сразу понял, что происходит: неожиданно земля под ним провалилась, и он полетел вниз. Приземлившись, ощутил, как на голову посыпались еловые ветки. Яма была достаточно глубокой. Их делают охотники для отлова зверья, маскируя ветками. В одну из таких ловушек нечаянно и угодил мальчишка. Оглядевшись, Данилка поднялся, взглянул вверх и увидел мечущегося от волнения Дика. Пес понимал, что друг оказался в беде, скулил и повизгивал, но не знал, как ему помочь!

— Дик, — позвал мальчик.

Услышав его голос, овчарка припала на передние лапы и, опустив морду в яму, громко залаяла, как бы говоря «Я здесь».

Понимая, что собака ему ничем не поможет, парнишка закричал:

— Дик, домой, зови отца!

Пес метался вокруг ямы, не зная, что делать.

— Домой! — снова крикнул Данилка, надеясь, что тот все-таки поймет его.

Сильно взвизгнув, собака исчезла…

Веря в друга, мальчик присел на корточки и стал ждать.

В это время Дик огромными прыжками, поджав уши, стремительно несся в деревню. На счастье, отец был дома и что-то мастерил во дворе. Пес подбежал к нему, схватил зубами за брючину и стал тянуть со всей силы, при этом грозно рыча.

Сразу Егор ничего не понял.

— Что ты делаешь, где Данилка? — испуганно спросил он.

Собака не отпускала его штанину и пыталась тащить за собой. Наконец, мужчина сообразил.

— Что-то случилось?

Пес вдруг помчался к лесу. Егор еле поспевал за ним.

Собака, видя, что он отстает, приостановилась, но, немного подождав, снова побежала, громко лая при этом.

Мальчик, сидя в яме, услышал этот такой знакомый лай и от радости запрыгал.

А увидев над собой счастливую морду тяжело дышащей овчарки с вываленным от быстрого бега языком, восторженно закричал:

— Дик, Дик, Дик!!!

Подбежал и запыхавшийся Егор. Сразу поняв, в чем дело, он отыскал подходящую еловую жердину, с помощью которой вытащил из ямы сына и прижал его к себе.

Данилка не смог сдержать слез. В этот момент между ними протиснулся Дик, визжа от радости. Отец с сыном одновременно стали его обнимать, а он, в свою очередь, успевал каждого лизнуть в лицо, изо всех своих собачьих сил выражая восторг и счастье.

Хлеб с молоком

Было это в не таком далеком советском прошлом. В конце октября стояла противная осенняя погода, моросил нудный холодный дождь. Люди с зонтами быстро шагали, возвращаясь с работы домой. Стёпка, мальчишка лет девяти, медленно брел, не замечая дождя. Зонтика у него не было, поэтому волосы на голове были мокрые. Капли с них стекали по лбу и дальше по щекам, за воротник. Он шел по лужам, особо их не обходя. В руке нес сетку-авоську в крупную ячейку, сквозь которую виднелась бутылка молока и булка хлеба.

Направлялся мальчик в роддом, там лежала его мама, которая несколько дней назад родила четвертого по счету сына. Среди них Стёпка был старшим. Отец ждал дочь, и, когда узнал, что родился снова пацан, с расстройства ушел в загул, и на отрез отказался появляться в роддоме.

Мальчишке стало жалко маму, роды были у нее сложными, делали операцию.

Прошло несколько дней, отец и не думал навестить ее. Роддом от их дома находился неблизко, но дорогу парнишка знал туда хорошо.

«Надо ей что-то купить,» — подумал он, обшарив карманы и просмотрев все ящики в комоде, в которые мама иногда убирала деньги. Стёпка наскреб пятьдесят копеек. Зайдя в магазин, задумался: что же купить на эти деньги? И решил, что полезней всего сейчас для нее будет хлеб да молоко…

Бутылка молока стоила 24 копейки, а булка хлеба — 22. Денег как раз на все хватало.

Пока мальчик добрался до роддома, почти весь вымок.

— Ты к кому такой? — спросила дежурная медсестра, смотря на него удивленным взглядом. Стёпка назвал имя и фамилию мамы. Женщина стала искать по спискам, в какой палате лежит роженица.

В этот момент подошел какой-то мужчина и, подавая ей сверток произнес:

— Ирине в одиннадцатую передайте, да, и вот еще, записку, — добавил он.

«Надо тоже что-то написать», — подумал мальчишка.

— Пожалуйста, дайте мне листочек бумаги и ручку, — попросил он у медработницы.

Та снова взглянула на него тем же удивленным взглядом, но лист бумаги и ручку дала.

— В седьмой палате лежит твоя мама, — сообщила она.

На бумажке сын написал: «Мама, я тебя люблю!»

Записку свернул вчетверо и вместе с продуктами передал санитарке. Она посмотрела на сетку, на Стёпку, потом снова на сетку, на парнишку. Чувствовалось: хотела что-то сказать, но так и не сказала, просто взяла передачу и записку.

Уже поднимаясь по лестнице, женщина крикнула:

— Подожди меня тут.

— Ладно, — выдохнул мальчик, вытирая на лице воду, стекающую с мокрых волос. Через некоторое время она подошла к Стёпке и сказала:

— У окна тебя будет ждать мама, ее палата на втором этаже, выйдешь на улицу и увидишь.

— Спасибо! — обрадовался он и выбежал на улицу.

Действительно, у окна на втором этаже мальчик увидел свою маму.

Она, заметив его, заулыбалась и стала махать сыну рукой. Другой рукой мама держала небольшой сверток, это был его еще один родившийся братишка.

Стёпка стоял внизу, мама на втором этаже, они смотрели друг на друга и улыбались. Лил дождь, и мама махнула ему рукой, как бы говоря: «Иди, не мокни».

На следующий день после школы Стёпка сдал пару молочных бутылок, снова наскреб на хлеб с молоком и отправился в роддом.

Дежурная медсестра его сразу же узнала, посмотрела на то, что он передает и спросила:

— Отца нет, что ли?

Стёпка промолчал.

— Иди к окну, я ей скажу, она подойдет, — сказала женщина.

— Да, вот еще передайте, — спохватился мальчишка, протягивая ей записку.

В ней он написал: «Мама, мы тебя любим и ждем».

Он уже знал, какое окошко. Встал напротив и стал ждать. Через некоторое время в этом окне увидел маму. Она ему улыбалась, а по щекам ее текли слезы.

В одной руке мама держала его записку, а в другой носовой платочек, которым утирала слезы на глазах. Стёпка увидел, как она повернулась и кому-то что-то сказала. К окну подошли еще несколько женщин, которые смотрели на него и тоже улыбались. Одна из них, улыбаясь, в одной руке держала бутылку молока, а другую, сжатую в кулак и с поднятым вверх большим пальцем, показывала мальчику, как бы говоря, что ничего нет вкуснее этого хлеба с молоком.

Мать смотрела на сына, продолжала что-то говорить женщинам и плакала.

Темный чулан

В избе было душно. Колька, мальчик лет семи от роду, долго не мог уснуть. Кроме духоты мешал еще страшный храп, который доносился с соседней комнаты. Храпел отчим, храпел он громко, со свистом, казалось, весь дом содрогался от противного звука, который он издавал. Мальчишка бы давно заснул, он уже научился не обращать внимание на это сопение и спал бы сейчас, как спит рядом его младший брат Витька, широко раскинув руки, но болели коленки, и эта боль не давала ему уснуть. Колька лежал и думал.

Своего отца мальчик плохо помнил, мать о нем мало рассказывала. Соседи же говорили, что он их бросил. А Пантелеймона, так звали отчима, он не любил, а иной раз даже ненавидел, и было за что. Новоиспеченный глава семейства появился год назад и поставил все так, чтобы его боялись.

Деньги на продукты он матери давал, но требовал строгий отчет до копейки.

Как-то вечером громко выяснял, куда она потратила пятьдесят копеек.

C тех пор мать каждый день отчитывалась перед ним. На листочке школьной тетрадки в клеточку она писала:

1. Хлеб — 16 копеек — 1 булка

2. Молоко — 24 копейки — 1 литр

3. Сахар — 78 копеек — 1кг

Итого: 1 рубль 18 копеек.

Оставшиеся деньги женщина возвращала отчиму вместе с листочком. Тот внимательно изучал список и забирал сдачу. Считал он каждую копейку. Но все-таки не за это мальчишка невзлюбил этого человека. А прежде всего за то, что тот стал распускать руки на мать, и при этом ругался матерными словами.

Однажды Колька, возвратившись с младшим братишкой с улицы, застал маму плачущей, рядом стоял Пантелеймон и громко кричал на нее, она в испуге закрывалась от него руками, по всему было понятно, что тот ее до этого ударил. Парнишка, поняв это, ринулся в комнату и оттолкнул от матери обидчика. В этот же момент он почувствовал, как его пальто сдавило ему горло: этот злодей схватил ребенка за воротник и швырнул на пол.

— Щенок, я тебе покажу, — со злобой крикнул он.

Мать подбежала к сыну, подняла его и разрыдалась. Колька сам с трудом сдерживал слезы, с нескрываемым гневом взглянул на своего обидчика и выскочил на улицу.

— Сынок, вернись, — услышал он за спиной голос матери.

Уже оказавшись во дворе, мальчишка дал волю своим чувствам. По щекам потекли слезы, и он заплакал навзрыд.

Такое у него было впервые, никто и никогда с ним так не обращался. Внутри кипела обида из-за своего бессилия и злоба на отчима.

Вообще, с приходом этого человека в их дом мать очень изменилась, и сын это замечал. Раньше она была жизнерадостной женщиной, часто улыбалась, работая по дому, пела песни. С ним мать стала другой, чувствовалось, что она зависела от него и боялась его. Женщина перестала петь, стала задумчивой, во всем старалась ему угодить. Вечерами, когда тот после ужина ложился с газетой на диван отдохнуть, в доме воцарялась тишина, мать сыновьям грозила пальцем, если они громко разговаривали. И не дай бог, помешать отдыхать отчиму, за это можно оказаться в темном чулане. Вначале, правда, он за любую провинность детям раздавал оплеухи, но видя, что этот метод воспитания мало помогает, старшего он стал закрывать в темном чулане. Чулан был действительно темным и мрачным: окон там не было, а свет отчим выключал. Отсидеть в нем, в темноте, нужно было минимум полчаса, а затем попросить прощения, тогда он выпускал.

Поначалу Кольке было страшновато. Там лежали разные старые вещи, да стояли два мешка с мукой и с зерном. Мыши чувствовали себя в чулане как дома. Иногда даже пробегали мальчишке по ногам, от чего становилось жутко, и он тихо бормотал:

— Простите, я больше так не буду.

— Не слышу, говори громче, — требовал Пантелеймон.

— Я больше так не буду, — уже громче повторял Колька.

Некоторое время помедлив, тот разрешал:

— Выходи, будешь знать.

Постепенно Колька привык к чулану и чувствовал себя там неплохо. Глаза быстро приспосабливались к темноте, мыши поняли, что они теперь не одни и уже обходили его, скреблись где-то по углам. Колька мог и час, и два спокойно высидеть в темноте, прощения просить не хотелось. Он сам тихо выходил из заточения, услышав храп, и ложился спать.

Тогда отчим решил ужесточить наказание.

Как-то осенью вечером в дверь постучали. Все были в это время дома. Новоиспеченный хозяин тоже уже вернулся с работы. Мать открыла дверь. В избу зашел хромой сосед, звали его Петрович.

— Милая, ты своего Кольку прижучь, — начал он, обращаясь к матери. — Пацаны яблоки из сада у меня воруют, твой там тоже средь них был. Догнать его не мог. Накажи проказника, милая, одну яблоньку они мне сломали, — поведал сосед и вышел.

Пантелеймон все это слышал. Схватив Кольку за ухо, он потащил его в чулан.

Там, взяв горсть зерна из мешка, рассыпал его на пол.

— Становись на колени, — крикнул при этом.

Ухо у парнишки горело, от боли из глаз потекли слезы. Мальчик зажмурился, опустился коленями на зерно, лишь бы этот варвар отпустил его ухо. А тот громко захлопнул дверь в чулане и, как всегда, выключил свет. Наступила кромешная темнота, в ушах звенело, боль с уха опустилась вниз, в колени. Они горели, было больно, но прощения просить язык у Кольки не поворачивался.

Вдруг дверь приоткрылась, отчим проверял: не встал ли наказанный с колен.

— Сынок, попроси прощения, — услышал шепот матери. Ей было жалко ребенка.

Прошло около часа, мальчишка понял, что, если не двигаться на зерне, стоять можно.

Через некоторое время дверь в чулан опять приоткрылась.

— Иди ложись, — тихо произнесла мать.

Слышно было, как храпел его истязатель. Мальчик встал, почувствовав при этом боль. Стряхнул зерна с коленок, некоторые из них остались. Мать аккуратно их убрала, на месте зерен остались небольшие красные ямочки.

— Ложись спать, — повторила она, тихо плача.

И вот уже, лежа рядом с братишкой и ощущая, как ноют коленки, Колька впервые серьезно задумался. «Почему их родной отец не с ними, почему он их бросил?! Чем они провинились перед ним?! Почему у всех его друзей родные отцы, а у них с Витькой отчим?! Был бы отец рядом, было бы все по-другому. Вырасту, я этому извергу все припомню», — со злостью думал мальчишка, лежа с открытыми глазами, которые блестели от слез. Рядом крепко спал Витька, а из соседней комнаты доносился храп Пантелеймона.

Не знал тогда Колька, что пройдет десять с небольшим лет, и Бог совсем по-другому распорядится за него по отношению к этому человеку, и ненависть к нему куда-то исчезнет, останется только жалость.

Когда Николай служил в армии, у отчима случился инсульт и его парализовало: левые рука его и нога не двигались, лицо перекосило. Передвигаться он мог с трудом — и то с помощью матери, говорил очень плохо.

После демобилизации, вернувшись домой и увидев совсем беспомощного человека, вся обида и зло, накопившиеся в детские годы, у парня куда-то подевались.

Николаю даже стало жалко его, видя с каким трудом тот передвигается, парень понял, что простил ему и подзатыльники, и темный чулан.

Проработав год на заводе, куда устроился после армии, он где-то через друзей приобрел инвалидную коляску.

— Сам теперь можешь передвигаться, — сказал Николай, усадив в нее больного.

Тот вдруг весь затрясся и зарыдал, вытирая слезы действующей рукой, при этом с трудом выговаривая слова сказал:

— Спасибо! Прости меня, Колька!

Николай кивнул. Рядом стояла мать. Глаза ее блестели от слез.

Ангара

Никите в ту пору было девять лет. Повез его отец на период летних каникул к бабушке с дедушкой в деревню Налюры, которая располагалась у самого берега реки Ангары. Добирались туда очень долго. Вначале поездом, потом ехали на попутной машине, стареньком самосвале.

— Все, дальше дороги нет, дальше на лошади или пешком, — сказал водитель.

Им повезло: в их село направлялась почтовая лошадь с телегой. Почтальон с радостью взял попутчиков.

— Мигом доставлю, — пообещал он, обращаясь к отцу.

На вид мужчине было лет пятьдесят. Добродушное небритое лицо почтальона светилось улыбкой. В зубах дымилась самокрутка из газеты, на голове кепка с засаленным козырьком, на плечах защитный плащ, на ногах видавшие виды кирзовые сапоги.

— Семёном меня кличут, а вы кто будете? — спросил он скрипучим голосом, дыша на Никиту едким дымом махорки.

— Мы Саватеевы, — ответил отец.

— Ну как же, знаю, в Налюрах Саватеевых полдеревни, — оживился возница.

Отец сел с ним рядом, мальчик расположился в конце повозки на свежем пучке сена. Почтальон тряхнул вожжами, ударив слегка ими лошадь, и прокричал:

— Но-о, но-о, но-о-о!

Та медленно тронулась, телега заскрипела. Никитка улегся поудобней, дорога свернула в лес. Стоял июль месяц, день выдался теплый и солнечный, над ним качались верхушки деревьев, сквозь которые проглядывалось нежно-голубое небо.

Отец с Семёном о чем-то разговаривали, а мальчик погрузился в свои мысли. Лес его всегда завораживал, это был своеобразный живой мир, разный и неповторимый во все времена года. Летний лес был самый живой и звонкий. Отовсюду доносился щебет птиц, в воздухе жужжали комары, под колесами иногда трещали сухие ветки. Никита с жадностью вдыхал лесной воздух, насыщенный ароматами трав и хвои. Ко всему этому аромату примешивался неуловимый тонкий запах чего-то для мальчишки нового, обдающего чистотой, свежестью и прохладой. Тогда он еще не знал, что это запах Ангары и они к ней приближались. Лежа в покачивающейся телеге, опьяненный лесными благоуханиями Никитка заснул.

Проснулся, когда солнце уже стало садиться. Лес они давно уже миновали. Воздух вокруг был наполнен какой-то звенящей свежестью. Мальчик приподнялся и вдалеке увидел реку. Это была красавица Ангара. Раскаленный шар солнца касался краем ее воды. По воде шли алые отраженные блики. Картина была неповторимой. Они приближались к берегу реки. Красавица Ангара совсем рядом несла свои чистые голубые воды, издавая легкий шум и обдавая округу свежестью. По мере приближения становилось прохладней. Дорога пошла вдоль берега реки. Семён что-то говорил отцу, показывая на Ангару. Картина, представшая их взору, поразила своей величавостью. Ярко-алое солнце медленно опускалось в бирюзовые воды Ангары. В месте касания солнца с рекой образовались яркие оранжевые лучи, которые озаряли водяную поверхность и делали ее сказочно красивой. Алый цвет стелился по всему берегу, поля заалели, лошадь стала алой с ярко-золотистой гривой. Никита подумал, что эта красота исходит от слияния двух волшебников — реки и солнца.

— До деревни уже недалеко, — сообщил Семён.

Дорога повернула влево и стала удаляться от Ангары. Начало смеркаться. Справа слышно было, как работал трактор. Одна дверь у трактора была открыта. Луч от его фар ударил в глаза. Мальчик зажмурился, ослепленный ярким светом. Почтальон попридержал лошадь, и она остановилась.

— Однако, допоздна работают, — удивился возница, при этом слегка ударил вожжами животное, и они вновь тронулись.

Дорога теперь уже свернула вправо, и через некоторое время Никитка увидел небольшую деревню. Дома в ней все были деревянные, почерневшие, с покосившимися заборами огородов. Некоторые из них были совсем ветхие, вдоль изгородей тянулись длинные поленницы дров. Когда они въехали в деревню, стало совсем темно. Телега остановилась у дома с приоткрытыми воротами. Во дворе залаяла собака.

— Молчи, шельма, — услышали прибывшие старческий голос.

Собака сразу умолкла. В воротах показался совсем седой и старый человек. Это был Никиткин дед, звали его Денисом. Следом за ним с лаем выбежала крупная собака.

— Фу, фу, свои, — крикнул громко дедушка.

Собака, повизгивая, завиляла хвостом. Дед и отец обнялись.

— Пойдемте в хату, дорогие гости, давно ждем вас, — сказал хозяин, обращаясь к гостям.

— Семён, и ты давай к столу, распрягай коня, — добавил он.

— Я мигом, — засуетился почтальон.

Уже в сенях их встретила баба Нюра, со слезами на глазах она обняла и поцеловала отца, а, заметив внука, всплеснула руками.

— Никитка-то какой стал!

— Ну, давайте, давайте в дом, — подгонял дед.

Посреди большой комнаты стоял стол, накрытый бабушкой. Семён тоже не заставил себя долго ждать. Уже через несколько минут он зашел в избу, вытирая только что помытые руки.

До глубокой ночи не умолкали голоса в доме. Старики рассказывали о своем житье-бытье, при этом успевая расспрашивать отца о жизни в городе.

— Никит, я тебе постелила, пойдем провожу, — сказала бабушка, видя, что внук уже давно наелся и стал засыпать за столом. Она отвела его в комнату, которую называла спаленкой, там стояли две кровати.

— Вот сюда ложись, — показала она на одну из них.

Мальчик разделся, лег, укрылся одеялом и тут же уснул.

На следующий день утром проснулся он от громких детских голосов. Открыв глаза, увидел троих белобрысых мальчуганов, как потом выяснилось, они являлись ему двоюродными братьями. Самого старшего из них звали Лёнькой. На вид этому мальчику было столько же лет, как и Никите. На нем, кроме трусов, из одежды ничего не имелось, впрочем, как и на остальных. На лице Лёньки красовались веснушки, нос обгорел на солнце, а кончик его выделялся красным пятном, и кожа на нем шелушилась. Братья были похожи друг на друга своим одеянием, грязными босыми ногами и взъерошенными на голове светлыми волосами. Второго звали Витькой, он был года на два младше Леньки и выглядел немного смуглей. Третьего — Иваном, тот меньше всех ростом и по годам младше своих братьев. Ванька в упор смотрел на Никиту своими голубыми глазами, брови его и ресницы казались совсем белыми.

— А ну, шпана, давай к столу, чай пить будем, — скомандовал дед.

Лёнька с Витькой быстро подсели к столу, Никитка тоже успел одеться и сел на свободный стул у окна.

— А я не хочу чай, — сказал маленький Ванька, потупив глаза и руками теребя свои трусы.

— Ну а пироги бушь? — спросила бабушка.

Ванька глянул на нее, улыбнулся и кивнул.

— Тогда все бегом мыть руки, — вмешался дед.

Братья один за другим выбежали во двор, Никита следом за ними. На дворе стоял солнечный летний день. C реки отдавало свежестью. Лёнька с Витькой обливали друг друга холодной водой с рукомойника. Ванька уселся на крылечко, наблюдая за братьями, и вовсе не собирался мыть руки. Никита чуть не вскрикнул, смочив лицо ледяной водой из рукомойника, она оказалась ледяной. Витька же, набрав ее в ладони и взбежав на крыльцо, вылил на голову Ваньке. Тот, вскрикнув, вскочил как ужаленный. Лёнька с Витькой забежали в дом, Никита тоже последовал за ними. Все уже сидели за столом, когда в избу зашел Ваня. Волосы у него были мокрыми, а на носу висела капля воды.

— Хорошо умылся? — спросил дед. Ванька кивнул.

— Ну, садись тогда за стол.

За завтраком братья не терялись. Насытившись и уже выходя, каждый из них прихватил с собой по пирожку. Лёнька махнул Никите, приглашая с ними. Тот тоже встал из-за стола.

— Наелись, ну, идите, робяты, день хороший на дворе, нече в избе сидеть, — сказал дед.

День стоял действительно чудесный, небо было безоблачным, пригревало солнышко. В воздухе, щебеча, парили стрижи. Они облепили все электрические провода. Птиц было так много, что на проводах не было свободного места. Одни взлетали другие, тут же занимали их место. Лёнька поднял руку и направил палец куда-то вверх.

— Ну что, поохотимся? — крикнул он и проскочил в дырку ветхого забора.

— Куда он? — спросил Никита.

— За рогаткой, — хором ответили братья.

Через некоторое время Лёнька появился, держа в руках самодельное оружие. Стрижи были непуганы и смирненько сидели на проводах, не обращая никакого внимания на пацанов, они даже не подозревали, что им угрожает опасность.

— Давай за кучу, — скомандовал Лёнька, и, как бывалый охотник, залег за гору высохшего навоза. Все последовали его примеру. Первый выстрел был неудачным. Несколько птиц лишь взмахнули крыльями, но не взлетели — камень пролетел рядом с ними. Столбы были невысокими, надо было только хорошо прицелиться, что Лёнька и сделал. Прицелившись, он выстрелил второй раз, камень угодил в самую гущу стрижей. Один из них, не раскрыв крыльев, камнем упал вниз.

— Есть, — закричал Лёнька.

Птица ударилась о землю и лежала неподвижно. Остальные же как будто ничего не заметили и также смирно сидели на проводах. Лёнька вошел в азарт, последовал второй выстрел, и снова упала птица на землю. Тут и у Никиты появился азарт охотника.

— Дай я попробую, — попросил он.

— Держи, — Лёнька протянул ему рогатку.

И вот уже Никитка сбивает стрижа, остальные пернатые только слегка взмахивают крыльями, но остаются на месте. После нескольких промахов мальчику удается сбить второго стрижа. Тут уже не выдерживает Витька, он выхватил у Никитки рогатку, только было прицелился, как все услышали громкий крик за спиной:

— Ах вы окаянные, вам бы камнем по голове, ишь чего удумали, неужели птичек не жалко, что они вам плохого сделали?!

Это была тетя Рая, мать светловолосых братьев.

— Вот сейчас возьму прут да каждого оттяну по заднице, будете знать, как пташек убивать.

Она и вправду подняла с земли прут и направилась в сторону мальчишек. Первым рванул Витька при виде матери, он с испугу перелетел через кучу навоза и растянулся пузом на земле, но быстро поднялся и побежал в сторону реки. Все пацаны, как по команде, ринулись за ним.

— Сорванцы! — крикнула тетя Рая, пригрозив им кулаком.

Бежали братья долго, не останавливаясь. Увидев, что погони за ними нет, Никита остановился. Прямо перед ним раскинулось ярко-красное маковое поле. Подобной красоты он раньше не видел. Над головой небо синее, впереди красное цветочное поле, а вдали, за этим полем бирюзовая Ангара.

Эта картина из ярких красок поразила мальчика. Стоит он, не шелохнется, а рядом покачиваются на ветру красные маки, над которыми кружат пчелы, тут же летают стрижи, почти касаясь цветов, на лету хватая насекомых.

«Да, права тетя Рая: больше не буду стрелять в них», — думал мальчик, глядя на стрижей, делающих необыкновенные пируэты в воздухе.

— Никита, ты где? Догоняй, — услышал он Лёнькин голос.

В стороне мальчик увидел тропинку, которая змейкой вилась по маковому полю устремляясь к Ангаре. Помчался по ней, догоняя своих братьев, а вокруг мелькают красные маки, в воздухе стоит неповторимый аромат этих цветов и луговых трав.

— Что ты там застрял? — снова слышит Никита Лёньку, но уже совсем рядом.

— Купаться будешь?

Поле с его необыкновенными ароматами осталось позади. Перед ними во всей красе предстала могучая сибирская красавица — река Ангара. На берегу уже были свои запахи, запах песка, запах реки, и отдаленно улавливался запах леса с того берега.

— Тут и будем купаться, — сказал Витька, показывая на холмик у реки.

— Отсюда хорошо нырять, — добавил Лёнька.

Оба брата на ходу скинули трусы и прыгнули в воду почти одновременно. Ванька чуть поморщился, разогнался, подпрыгнул и столбиком, словно оловянный солдатик, сложив руки по швам, плюхнулся в Ангару. В это время по тропинке спустились еще двое ребят с деревни. Мальчишка c виду лет пятнадцати и девчонка лет шести — как потом выяснилось, это были брат с сестрой. Мальчика звали Генкой, а его сестру Таньшей. Генка в одной руке держал удочку, а в другой небольшое ведерко.

— Притащились, — услышал Никита недовольный Витькин голос.

Девочка посмотрела на купающихся братьев, искоса взглянула на Никиту и села на песок у самой реки.

— Лёнька, как вода, теплая? — спросил Генка.

— Теплая, — крикнул тот, работая руками, как настоящий пловец.

Но Генка не стал купаться, он отошел от купальщиков влево, метров на десять, и забросил удочку.

— Никита, ты что не ныряешь, боишься? — крикнул с воды Лёнька.

Честно говоря, плавать Никитка не умел, но виду не показал, да и стыдно было, Таньша на него смотрела.

«Уж если Ванька тут плавает, то и я смогу», — подумал мальчик.

Решительно забрался на холм, вода в реке была чистая и прозрачная, даже дно видать, рыбешки так и снуют. Трусы, конечно, он не стал снимать — девчонка на него смотрела, как ему тогда показалось, c иронией. Собравшись с духом, Никитка прыгнул, при этом больно ударившись животом о воду. Река обдала холодом. Мальчик ожидал, что встанет на дно, но дна ногами не ощутил, до него дошло, что здесь глубоко. Тогда изо всех сил стал махать руками, но это не помогло, и он начал тонуть… Очнулся на берегу, над ним наклонился мокрый Генка. Вода с его волос капала Никите на лицо.

— Живой!!! — протяжно произнес Генка и тут же спросил:

— Зачем ты прыгал, если не умеешь плавать?

Никитка промолчал. Вода попала и в нос, и в рот, его тошнило.

— Ничего, плавать мы тебя научим, — сказал спаситель.

Подав мальчику рубаху, он пошел рыбачить на свое место. Братья показывались из воды только по пояс, так как трусы их лежали на берегу, где сидела Таньша. А она подошла к Никите и спросила:

— Ты их брат?

Тот кивнул.

— А где ты живешь? — не унималась девочка.

— Далеко, — ответил Никитка.

В этот момент на берег выскочил совсем голый Ванька, в ладошках он нес воду. Подбежав к девочке, вылил воду ей на спину, схватил трусы свои и братьев и прыгнул в реку.

Та от неожиданности охнула.

— Дурак! — чуть позже крикнула она и побежала к своему брату.

Генка, увидев сестру, готовую заплакать, сразу все понял и кулаком пригрозил Ваньке. В этот момент поплавок у его удочки утонул, паренек резко дернул удилище, на крючке болталась рыбина. Молодой рыбак расплылся в улыбке, забыв обо всем. Никите стало интересно, и он подошел к Генке поближе.

— Хорош! — радостно сказал он, снимая с крючка красавца-окуня.

Окунь был, действительно, красив. На его бирюзовом теле четко выделялись черные полоски, ртом рыба хватала воздух, показывая ярко-красные жабры, при этом растопырив свои красивые алые плавники.

Генка ловко снял его с крючка и бросил в ведро с водой, приготовленное им специально для улова. Насадив свежего червя на крючок, при этом смачно плюнув на него, мальчик снова забросил удочку. На глазах ведерко быстро наполнялось рыбой, в нем уже плавали не только окуни, там было несколько лещей и даже небольшой сом с длинными усами.

— Сегодня вечером давай порыбачим, — предложил Лёнька, видя, что это занятие увлекло Никиту. Братья накупались и лежали на песке, греясь на солнце.

— Пойдемте землянику поедим, — предложил Витька, еле двигая дрожащими и посиневшими от холода губами.

— Согреемся, потом, — еле выговаривал слова от дрожи Лёнька, зарываясь в теплый песок.

На верху ягоды было видимо-невидимо. Поднявшись по крутому берегу, мальчишки увидели луга, усыпанные сладкой и сочной земляникой.

— Вкуснятина! — шептал Ванька, горстями засыпая ее в рот.

— У бабы еще вкуснее, — похвалился Витька.

— Где у бабы? — поинтересовался Никита.

— На крыше.

— Как на крыше?

— А что, пойдем попробуешь, только тихо, чтобы дед не услышал, — добавил Лёнька.

Пацаны осторожно подошли к дому, во дворе никого не было. Собака было заворчала, но, увидев братьев, она замолкла, завиляла хвостом и присела. За домом стояла лестница, по ней они и забрались на крышу веранды. Почти по всей ее площади стояли деревянные лотки, в которых на солнце сохла земляника. Ягода уже слегка подсохла. Братья, пройдя на цыпочках, тихо присели и стали уплетать ее. Никита тоже попробовал. Подсушенная ягода была, действительно, вкусной. Никитка ел и любовался сверху рекой. Красавица Ангара была прямо перед ним. Открылась картина неповторимой красоты. Широкая бирюзовая река c зелеными гористыми берегами, вытянутое вдоль берега красное маковое поле и синее без единого облачка небо. Сидя на крыше, Никита забыл обо всем, он ел ягоду и любовался округой.

— Дед во дворе, — прошептал Лёнька.

Слышно было, как стукнула дверь.

— Он зашел в дом, — сказав это, брат осторожно двинулся к лестнице.

Остальные тоже, тихо ступая по крыше, пошли за ним. Все закончилось удачно, никто их не заметил.

— Айда к нам, пообедаем, — позвал Витька, обращаясь к Никите.

— Да, пойдемте поедим, — поддержал его Ванька.

Вечером, как и было обещано Лёнькой, они отправились на реку на рыбалку.

— Вечерний клев даже лучше, — сказал он с деловым видом.

Лёнька дал своему городскому брату удочку, сказав при этом, что ей рыбачил его отец.

«Раз отец ей рыбачил, значит, я точно поймаю», — подумал Никита.

Рыбалка была захватывающей и удачной: братья поймали по десятку хороших окуней. Не заметили, как солнце село и начало темнеть, стали одолевать мошка и комары.

— Все, хватит, а то сожрут, — решил Лёнька, отмахиваясь от кровожадных насекомых.

Подойдя к деревне, мальчишки услышали музыку.

— Это в клубе танцы, — сообщил Лёнька.

— Что такое любовь? — вдруг спросил он, обращаясь к Никитке.

— Ну это когда парень и девушка танцуют вместе, — не сразу ответил тот.

— Да, и обнимаются, — добавил Лёнька.

Всю пойманную рыбу братья отдали бабушке, а дед, увидев улов, похвалил:

— Молодцы, сорванцы!

Вечером, лежа в постели, уставший за день, находясь под впечатлением от всего увиденного на Ангаре, Никита был рад по-мальчишески и по-настоящему счастлив от того, что до школы еще далеко и впереди у него еще много таких дней, как этот.

Егоровы рассказы

Лучшего рассказчика, чем дед Егор, на селе не было. Умел он интересно рассказывать свои истории, тут уж нечего сказать. Умел старик довести людей своими историями и до смеха и до слез. Когда он начинал говорить, все умолкали. Довелось и мне слушать Егоровы рассказы.

Маньчжурия

Год назад удалось мне наконец-то побывать на своей малой родине — в далеком сибирском селе. Как-то вечером, возвращаясь с реки с рыбалки, вижу у небольшого домика почти у самой воды двух человек, сидящих на лавочке и о чем-то беседующих. Подошел я к ним поближе и вижу: сидят дед Егор да мой дядька Иван Денисович. Дед что-то рассказывал Ивану, речь шла о Дальнем Востоке, о Маньчжурии.

Старик, увидев меня, придвинулся плотней к дядьке и произнес:

— Присаживайся, мил человек, показывай, что поймал.

Показывать мне было особо нечего, в ведерке плавали несколько небольших окуньков.

— Не велик улов-то, — протяжно произнес он.

— C утра лучше берет, ты с утречка попробуй, — посоветовал дед.

Пожав руки им, я присел рядом.

— Как тобе на родине? — спросил дед Егор.

— Тихо тут у вас, река, тайга рядом, — говорю.

— Лучше этого места не найдешь, даже и не ищи, — заключил старик и тут же спросил:

— А знаешь почему? Потому что это родина твоя, ты тута родился, вырос, тута предки твои жили, я так вот и помирать здесь буду, — сам на свой вопрос ответил он.

— Побывал во многих местах я за свою жизнь, а дороже села этого нет для меня. Есть места и не хуже, а вот все равно тута лучше.

— Одно из таких, наверное, Маньчжурия? — спросил я.

— Маньчжурия, конечно, не лучше наших мест, но она хороша собой. Давеча с Ванькой о ней баили, довелось мне там побывать, — дед замолчал.

Пауза была небольшой.

— Сразу после войны служил я в тех местах на границе, — начал он свой рассказ.

— К примеру, Ванька, ты хоть раз в жизни видел божью коровку с копейку величиной? Нет? Ну так вот, а я видел. В Маньчжурии вообще насекомые очень крупные, особенно их много в конце весны — береги глаза, а если майский жук на лету в тебя попадет, можешь и шишку заработать.

— Будет брехать-то, — не верил Иван.

— Фома ты, Ванька, неверующий, ты бы видал, какие там кузнечики прыгают, ты бы вообще рот открыл, ну примерно, как сейчас, — и, показав рукой на приоткрытый рот Ивана, громко расхохотался.

Лицо дядьки моего покраснело.

— Заливай, старый, — с добродушной улыбкой произнес он.

— А саранча, Ванька, там — что наши лягушки, размером и цветом такие же, но только не квакают, а пронзительно стрекочут.

Дед Егор вдруг замолчал. Похлопав по карманам, достал из одного коробок спичек, из другого пачку махорки.

— Иван, дай-ка клочок на цигарку, — обратился он к дядьке.

Тот достал из кармана аккуратно нарезанные небольшие газетные листочки бумаги, один протянул деду.

Взяв, старик насыпал на него две щепотки махорки, затем, послюнявив край, ловко сделал самокрутку.

— Бушь? — подавая махорку Ивану, спросил он.

Иван молча взял и тоже скрутил себе самодельную папиросу. Они закурили, сделав несколько затяжек, рассказчик продолжал:

— Бывало, идем по плацу, а от саранчи земли не видать, столько ее много. Идем по ней, а сапоги аж хлюпают. Эта зараза все на своем пути пожирала, после ее нашествия оставалась очень тоскливая картина. Правда, за свою службу в Маньчжурии видел такое только один раз, — заключил дед.

— А в хорошие годы там красота, особенно весной. Все вокруг цветет и благоухат. Идешь по маршруту, а глаз не нарадуется на ту картину, которую перед собой видишь. Между сопками крупные цветы разных окрасов, тут и красные, и малиновые, и желтые, даже фиолетовые. Цветы энти там называют китайскими розами, — старик двумя пальцами притушил самокрутку и продолжил:

— В Маньчжурии все хорошо растет, субтропики — одно слово. Конопля там с тебя ростом, Ванька, будет… Я тогда и не знал, что это анаша — курительный наркотик. Так узбек, что у нас хлеборезом был, в курс дела меня ввел. Научил, как косячок-то делать.

— Так ты там анашу курил, дед? — спросил Иван.

— Пробовал.

— Ну и как, сильно забирает?

— Вначале, скажу вам честно, я ничего не понял, — почему-то шепотом произнес он.

— Уже возвращаясь с маршрута, мы с товарищем пыхнули косяк один на двоих, по-простому говоря, одну папироску. Путь наш пролегал мимо домиков, в них жили офицерские семьи. В одном из них были открыты окна, из них доносилась очень приятная музыка, — дед Егор хмыкнул и заулыбался.

— Так вот, слышу я эту музыку, и на душе так приятно, глянул на одно из окон, из которого доносилась музыка, и обмер, — рассказчик сделал паузу, видя, как мы его внимательно слушаем, и, почесав затылок, продолжил:

— Из окна, вижу, вылетают ноты, да цветные, все разного цвета. Музыкальной грамоте я не обучен, а ноты этой мелодии вижу.

— Ха-ха-ха… — не выдержал дядька и громко рассмеялся.

— Что ржешь, жеребец? На самом деле это было.

— Дед, а ну, нарисуй какую-нибудь ноту, которую ты видел, — утирая слезы, выступившие от смеха, сказал Иван.

— Не веришь, Фома, на-ка вот, — старик палкой изобразил на земле что-то похожее на ноту.

— Ну ты даешь! — весь трясясь от смеха, с трудом выговорил Иван.

— Так вот, — продолжал дед Егор.

— Энти ноты все летели из окна, пока тот дом не скрылся из виду. Тогда я сообразил, что это конопля на меня так действует. А вот после второго случая я эту дрянь больше не курил, лучше уж табачку потянуть.

— А что было во второй раз? — спросил, улыбаясь, Иван.

— А ничего, Ванька, глюки просто были. Иду я по маршруту, вижу такой приметный камень, прохожу метров двадцать, вижу снова точно такой же камень, хотя иду по прямой, а не по кругу. Короче, эта дурь бьет прямо по мозгам, а каков человек-то без мозгов, а, Ванька? Ни каков, — заключил рассказчик.

— После того раза больше коноплю не курил. Дурман это, а не табак.

Дед замолчал.

— Маньчжурия — интересный край, — продолжил он через некоторое время.

— Там и на рысь, и на дикого кабана можно нарваться. Ты знаешь, Ванька, какие секачи там бывают огромные, а клыки, как мечи, у них. Вспороть брюхо такой элементарно могёт, — дед замолчал, призадумался — видно, что-то припоминал.

— Как-то возвращались мы с Ярмошей с маршрута, — начал после короткой паузы старик. — Ярмоша — это мой сослуживец, Ярмоленко его фамилия, родом он с Украины. Вдруг видим, кабаны — и с ними выводок, пяток поросят. Секач сразу нас учуял и бросился на нас. Хорошо, сослуживец мой снайпером был, с первого выстрела тогда его и завалил, а то бы нам худо было, — дед Егор задумался, с минуту все молчали.

— А что ты про доты-то говорил, — спросил Иван, видно, вспомнив, на чем остановился старик, когда я подошел.

— А доты. Те доты еще Карбышев строил, был такой инженер. Они, я думаю, и по сей день по всей границе с Китаем стоят, — продолжал дед Егор.

— Эти доты непробиваемые, из специального бетона, толщиной до полутора метров, ни один снаряд их не возьмет. Да что про доты. Я лучше вам о красоте того края расскажу. Красивая Маньчжурия — ничего тут не скажешь, в лесах дикий виноград растет, лимонник, а какие там огромные ландыши. Красота…

Старик вдруг смолк. Выдержав небольшую паузу, он сказал:

— А у нас, братцы, все равно лучше, в наших краях много прелестей имеется, каких в Маньчжурии и не сыскать.

Он снова замолчал.

---

— Таежный наш край по-своему прекрасен, и мы это с вами, дорогие мои, хорошо знам, — заключил дед Егор задумчиво.

— А может, еще что-нибудь расскажешь? — спросил я в надежде его послушать. Дед Егор не ответил, видно, думал о чем-то своем.

Прошло несколько минут в тишине.

— Ну разве что о Ваньке, — вдруг с улыбкой сказал он.

— Обо мне-то, что рассказывать? — удивился Иван.

— Есть что, — ухмыляясь, добавил старик.

На плоту

— Случилось это в каком году, сейчас не припомню, — начал дед Егор.

— Ваньке в ту пору было лет пятнадцать, в то время многие пользовались плотами, на них перевозили и людей, и кой-какие грузы. Так вот, у берега стояло несколько таких плавучих средств. Ванька наш, — подчеркнул рассказчик, глядя на Ивана Денисовича, которому уже было где-то за пятьдесят, — как раз в тот момент находился на берегу реки. Да еще и не один, с ним были два племянника примерно одного возраста. По-моему, им в ту пору было по три годика. Это были Сережка, сын Павла, Ванькиного старшего брата, да Петька, сын Николая, среднего брата, — сказал дед, обращаясь ко мне.

— Ванька-то наш вздумал покатать племяшей на плоту. Все бы ничего, да вот беда в том, что Иван-то плавать не умел, да он и сейчас воды боится.

— Бреши дальше, — добродушно произнес Иван.

— Ну так вот, — продолжал тот.

— Разделся Ванюша до трусов да зашел в воду, ну и стал толкать плот. Мальцы довольны, и Ванька наш рад. Ну а берега-то, сам знашь, крутые у реки, — сказал дед, обращаясь ко мне. — Тут и яма случилась. Ванька с головой ушел и плот-то отпустил, сам кое-как выбрался на берег, а плот-то понесло течением, да все дальше от берега. Бежит наш Ванька по песочку да руками машет, показывая на малышей, с испугу-то совсем дар речи потерял, только руками машет. А плот все дальше уносит. Мальцы на нем, ничего не подозревая, сидят себе да по сторонам глядят. Сидят мальчишки на бревнах, а вокруг вода, течение-то у реки быстрое. На счастье, рыбачки сидели у косы рыбу удили. Вот они-то мальцов и заметили: видят, плот мимо плывет, а на нем два несмышленыша сидят да на них глядят.

Догнали их рыбачки, пацанов в лодку забрали. А мальцы хоть бы что, словно с прогулки вернулись, — с улыбкой сказал старик.

— Ну а Ванька на берегу бегал да руками все махал, все что-то мычал, — улыбнулся рассказчик, косясь на Ивана.

Тот спокойно сидел и слушал старого Егора.

— Ну а очнулся наш Ванька, — продолжал дед, — когда от Пашки получил подзатыльник. И поделом, мальцов-то чуть не утопил. Один из них, Серега, известный человек сейчас, баят конструктор, самолеты, что ли, делат, ну а Петька у нас тут шоферит, тоже неплохой мужик, да ты их должон знать, — глядя на меня, заключил дед Егор.

— Бог милостив, не дал погибнуть мальцам, сидели себе смирнехонько на бревнах и не двигались. И ведь главное — не испугались, только по сторонам глазели. Все кончилось благополучно.

Дед Егор замолчал. Молчал и Иван. Видно было, что он и сейчас, спустя много лет, чувствовал свою вину.

— Ну ладно, пора ночевать, совсем смеркаться стало, — сказал старик, вставая.

Мой отпуск быстро пролетел. За день до отъезда я нашел старого Егора на той же скамейке у его дома. Сидел он уже в другой компании. Рядом с ним была соседка с виду лет сорока, которую он называл Клавкой, да подросток лет пятнадцати, ее сын. Увидев меня, дед привстал, протянул руку и сказал:

— Присаживайся, я тобе еще одну историю расскажу про твого Ваньку.

Ванька и фляга

— Скажу тобе, милок, — начал старик. — Иван-то человек очень хороший, да ты и сам это прекрасно знашь. Бог здоровьем его не обидел, да и умом вроде тоже. Только увалень он здоровый и невезучий какой-то, часто попадал, да и до сих пор попадат, в разные грустные или смешные истории. Помню, случай с ним приключился в раннем детстве, тогда ему было лет пять всего. Днем это случилось, родители на работе: Марья на ферме, Василий в поле, — а пацаны играли во дворе. Пашка, самый старший среди них, Николай, Стёпка, твой отец, да Ванька, самый малой, — дед Егор прокашлялся и продолжал:

— Пашка у них всегда затейником был, он-то и придумал энту игру с флягой. Фляга та была пустой, а он возьми, да и закричи прямо во флягу: «У-у-у…», — а из нее эхо вторит: «У-у-у…» Малым это понравилось. Они тоже по очереди стали кричать прямо во флягу: «У-у-у…», — а с нее эхо повторяло: «У-у-у…», — старик замолчал и стал шарить по карманам. Достав махорку, он спросил, обращаясь к женщине:

— Клавка, у тебя дома газеты есть?

— Есть, дедуля.

— Сёмка, принеси газету, — попросила она сына.

— Подожди, дед, не рассказывай, я мигом, — обратился к старику Семён.

— Ладно, так и быть подожду.

— Ты домой-то когда? — спросил рассказчик, обращаясь ко мне.

— Завтра, — говорю.

— Значит, кончился твой отпуск. На следующий год-то приедешь?

— Не знаю, как получится, хотелось бы, — говорю.

— Дедуль, держи газету, — вернулся запыхавшийся Сёмка.

Дед Егор взял, аккуратно оторвал от нее небольшой клочок, насыпал на него несколько щепоток махорки и скрутил, как он говаривал, козью ножку. Потом стал ощупывать все карманы обеими руками. Найдя спички, прикурил, затянулся с наслаждением и продолжил свой рассказ:

— Так вот, Пашка-то еще тот затейник был и говорит Ваньке: «Ваня, а ты голову засунь во флягу и там крикни». Наш Ванька, не моргнув глазом, засунул голову в горловину фляги и кричит: «У-у-у…», — а во фляге раздается: «У-у-у…» После хотел голову-то выташить, а она и не выходит — уши мешают…

Cёмка громко расхохотался.

— Тихо ты, — сказала, улыбаясь, Клавдия.

— Уши-то во флягу хорошо вошли, — продолжал старик, — а вот назад никак, во фляге-то они растопырились и не дают Ваньке голову выташить. Тогда он руками уперся о флягу, пытаясь выскочить оттуда, отчего уши еще сильнее заболели. Испужался Ваня и заплакал. Тело снаружи, а голова во фляге плачет. Тут уж и Пашка давай его ташить из фляги за плечи. Малому больно, страшно, он еще громче стал кричать. Видя, что ничего не получатся, заволновались сорванцы, а Ванька рыдал во фляге, уши у него слегка припухли от ерзанья и горели.

«Я за мамкой на ферму», — сообщил Колька и убежал. А Пашка позвал соседа, старого Данилу, царство ему небесное…, — дед Егор перекрестился.

— Старый Данила, увидев Ваньку во фляге, всплеснул руками и спросил: «Что ж ты там нашел, бесенок?» Слышно было, как Ванька всхлипывал внутри ёмкости-то. Данила попытался потянуть его, да куды там. Малец заголосил пуще прежнего. В этот самый момент во двор вбежала запыхавшаяся Марья.

«Ну-ка, посторонись дед», — она оттеснила старика. Руки у Марьи были тоненькие, она их ловко просунула меж Ванькиной головой и флягой, прижала уши малого к голове и тихонько потянула. Голова и вышла.

Лицо у бедного Ванюшки было все зареванное, уши стали красными, припухлыми и казались просто огромными. Пацаны, увидев его, расхохотались, за что каждый от матери получил по оплеухе. Марья прижала к себе плачущего Ваньку и, улыбаясь, приговаривала: «Вот дурная голова-то, полезла во флягу».

— Такой случай был с нашим Ванькой, — улыбаясь заключил дед Егор.

— С ним вообще немало комичных случаев было.

— Расскажи, дедуля, еще про случаи. Пожалуйста! — стал умолять деда Сёмка.

— Ну, это только с разрешения Ивана. Иван, ты не против, если я про пьяную ягодку расскажу? — почти прокричал дед, увидев идущего с реки Ивана.

Иван Денисович ничего не отвечал деду Егору, только заулыбался. Он, подойдя поставил на землю ведра с водой и присел на лавку рядом со мной.

— Что, завтра уже уезжаешь? — спросил он у меня.

— Ну да, — говорю.

Дед с минуту помолчал — то ли для приличия, то ли вспоминал что-то — и затем продолжил свои рассказы.

Пьяная ягода

— Вот сейчас уже не упомню, что был за праздник. Все собрались в тот день у Василия с Марьей, и я там был.

— Но без тебя-то как же? — вставил, улыбаясь, Иван.

— И то верно, без меня никак. Помню, женщины — кто пельмени лепил, кто на стол накрывал. Марья достала из погреба магарыч. Ох и крепок же он был, зараза, — дед Егор аж крякнул.

— Магарыч-то был настоян на вишенке, и цвет приятный, и мягонький на вкус. Процедила она его и разлила в графины, а ягода осталась в банке, на столе. Ну и стоит эта банка с вишней на столе на кухне, да и стоит. Марья же решила пацанов пельменями накормить. Наложила Петьке с Ванькой по тарелке пельмешек, поставила на стол на кухне.

«Ешьте», — говорит — и пошла в залу накрывать стол для гостей. Ванька с Петькой пельмени те быстро умяли. Видят: банка с ягодой стоит. Недолго думая, вишню поровну рассыпали по своим тарелкам и съели. Надо сказать, в ту пору им годиков по четыре-пять было — не больше.

Дед Егор на мгновение замолчал, а затем c улыбкой спросил, обращаясь к Ивану:

— Как хоть на вкус-то ягодка была?

— Горьковата, — с серьезным лицом ответил тот.

— Ну, расскажи, Ваня, как вы с Петькой потом к нему домой-то пошли.

Воцарилась пауза, дед замолчал в ожидании, что скажет Иван, а Иван тоже молчал.

— Ну че молчишь, битюк, нече сказать?

Все уставились на дядю Ваню.

— Чё говорить-то, это ты брехать-то начал, так и бреши дальше.

— Ноги ватными стали, не туда ходить стали, — немного помолчав, добавил он.

Дед знал, что Иван в рассказе плохой помощник, поэтому продолжил свое повествование.

— Одним словом, вышли они во двор-то, а ноги их не слушаются совсем, головы кружатся. Вывалялись в грязи с ног до головы оба. Неизвестно, куды бы еще их занесло, если бы Марья в окно пацанов не увидела. Помню, особо мальчишек тогда не ругали, ведь сами виноваты были, ягоду-то сами на столе оставили, вот ребятишки и наелись допьяна.

— Ты бы про себя что-нибудь, старый, рассказал.

— Расскажу и про себя обязательно, в моей жизни много чего было. Было веселое, и грустное было, но веселого все же было больше.

— Повезло тебе старый! — задумчиво сказал Иван.

— А тебе-то что жаловаться, истории-то больше с тобой случались веселые. Это только ты сам с виду грустный.

— Ох и трепач же ты, дед.

Иван взял ведра и не спеша пошел к своему дому.

— Однако пора, и мне пора ночевать — засобирался дед Егор.

Через месяц после своего отпуска я позвонил родным в деревню. Трубку взял Иван Денисович, в конце расспросов о житье-бытье, я спросил его:

— Дядя Ваня, у тебя после фляги уши долго болели?

После продолжительной паузы услышал:

— Набрехал все-таки старый. И когда только успел?

— Как у него здоровье? — спрашиваю.

— А че ему будет, жив и здоров старый брехун, небось, и сейчас с кем-нибудь на лавочке языком чешет.

Обреченная Лучиха

Лето в тот год стояло теплым. Солнце землю прогревало, и дожди ее в меру поливали. По всему было видно, быть богатому урожаю. Только вот мало кто этому радовался. Деревня Лучиха располагалась у самого берега Ангары и по расчетам попадала в зону затопления при пуске ГЭС. Еще весной сюда приехали уполномоченные из Иркутска и оповестили местных жителей о том, что до пятнадцатого августа необходимо всем покинуть населенный пункт. Семьям переселенцев, которые разбирали и перевозили свои дома, государством выплачивалась денежная компенсация, а тем, у кого они были ветхие, предоставлялось новое жилье.

Только вот никакая денежная компенсация и никакое новое жилье не покроет все то, что свалилось на головы местных жителей. Больше половины изб уже перевезли в соседнюю деревню, которая находилась от Лучихи на расстоянии более тридцати километров и не попадала в зону затопления. Дома разбирали на бревна и потихоньку перевозили. Везли не только бревна, доски, брус, шифер, но и все то, что было нажито нелегким крестьянским трудом. Транспортировали лошадьми, запряженными в телеги. Привязанная к повозкам скотина шла следом. Кудахтали куры, взлетая на кочках, лаяли собаки, подгоняя коров. Невеселая то была картина. Уезжали со слезами на глазах, осознавая, что покидают навсегда родные сердцу места и вернуться сюда они уже не смогут.

Подводы одна за другой медленно двигались. Одна из них отстала и стояла у самой окраины деревни. В телеге на куче пожиток сидели пожилой мужик Никифор и его жена Дарья, державшая в руках рыжую пушистую кошку. Слышно было кудахтанье кур, они тоже находились тут же в больших сплетенных из ивы корзинах, прикрытых рогожей. По всему было видно, люди прощались со своей малой родиной, тяжело им было покидать ее. Мужчина грустными глазами смотрел на Ангару, а женщина утирала слезы, глядя на уголок земли, где прошла вся их жизнь, и приговаривала:

— Как же это? Что же это делается-то?

Муж молчал и думал о своем. Дом их был уже довольно ветхим. Строил его дед Никифора, но он простоял бы еще немало лет, служа им верой и правдой. Конечно, пришлось бы кое-что подлатать, да ведь то не трудно, и сделал бы это нынешний хозяин с радостью, если бы не беда, грозившая Лучихе. Разбирать и перевозить его мужик не стал, да и сил у него таких уже не было. В Покровке, куда они перебирались, государство построило несколько бараков, похожих один на другой, для таких, как семья Никифора.

— Ну, что сидишь-то? Погоняй! — услышав голос жены, муж глянул на нее глазами, полными слез, и громко крикнул, обращаясь к лошади:

— Но… но… но, родная!

Кобыла резко дернулась, телегу тряхнуло, одна из кур с кудахтаньем взлетела и, приземлившись в метре от повозки, как ошпаренная, понеслась к дому. Мужчина притормозил подводу, соскочил с нее и было уже побежал за курицей, да вдруг остановился.

— Домой ведь вернуться хочет рябая, — тихо произнес он и добавил: — Сам бы сейчас убежал.

Сев рядом с Дарьей, слегка ударил лошадь вожжами. Телега тронулась, увозя их навсегда из родной деревни. В душе каждого было смятение, боль, горечь от потери родного крова. Дарья что-то шептала и всхлипывала, а Никифор, повернув голову, смотрел на удаляющуюся деревню, свой дом, который уже едва был виден.

Невыносимое это дело — прощаться навсегда с родным местом. По щекам неизбалованного жизнью мужчины текли слезы. Он уже и не помнил, когда последний раз плакал, а сейчас так защемило на душе, что сдержать этих слез уже не мог.

Вдруг, спохватившись и покосившись на жену, он выпрямился, вытер быстро рукавом мокрые глаза и крикнул:

— Но, но, но, окаянная! — и ударил сильно лошадь вожжами.

Та рванулась. Дарья от неожиданности повалилась спиной на узлы с вещами.

— Полегче, пожалей животину-то. Пошто так хлесташь невинную? — упрекнула она мужа. Тот виновато потянул вожжи, успокаивая испуганную лошадь. Кобыла снова пошла медленным ровным шагом. Впереди виднелось еще несколько подвод, идущих одна за другой. Ехали молча. Многие женщины, сидящие на телегах, утирали платками слезы. У мужиков вид был мрачный.

— Как от немца бежим, бросили Лучиху, дома отцов своих.

— Нехорошо все это, — громко говорил старик Афанасий, сидящий с зятем да с дочкой на впереди идущей повозке. Никто ему не ответил, только и слышно было, как скрипели колеса.

— Это же надо додуматься, чтоб им пусто было, — не унимался дед.

— На дне реки будет деревня наша, ведь надо ж было именно ее выбрать! Там ведь не только избы, там ведь могилки родных наших. Придумать такое могли только нехристи! — после короткой паузы изрек он.

На подводах молчали, а мысли были те же, что и у старого Афанасия, только он их выражал вслух.

— Сжигать будуть все после нас, избы наши. Нехристи! Знают ведь, у людей-то на енто рука не подымится, родной-то дом палить, гэсы затеяли, тьфу, — старик смачно плюнул и замолчал. Повозки медленно двигались, коровы, привязанные к телегам, шли, мыча и отгоняя хвостами назойливых оводов. Вдруг собачья свора с лаем ринулись вперед. Навстречу им неслась лошадь с телегой, в которой то и дело на кочках подпрыгивали два человека.

— Корневы, Иван с Сенькой, сын да внук Данилы, — отметил неугомонный Афанасий, когда подвода с грохотом промчалась мимо, обдавая их пылью.

— За Данилой, видать, молодежь поехала. А он то, старый хрыч, что удумал? Остался ведь один, решил никуды не уезжать, утопнуть вместе с деревней решил, старый дурень, — добавил не менее старый Афанасий, провожая их взглядом. А телега Корневых, оставляя после себя столб пыли, быстро удалялась, приближаясь к Лучихе.

Деревня пустовала, почти все выехали. Она была непохожа на себя — доживала свои последние дни. На месте разобранных домов зияли только ямы, когда-то служившие людям погребами. На месте заборов кое-где торчали оставленные подгнившие столбы. Пустые ветхие избы сиротливо стояли то там, то тут среди всей этой разрухи. Ни людей, ни живности не было. Лучиха вымерла. На все село осталось два доживающих свой век человека, дома которых находились в разных концах. Это почти совсем глухая бабка Нюра, которую должна была забрать дочь в Иркутск, да старый Данила, решивший не покидать родные места.

Дед сидел на лавочке у своего старенького жилья у самой Ангары и угрюмо смотрел на реку, думая о чем-то. Ему этим летом уж девяностый год пошел. Старик немало повидал за эту жизнь. Вся она была связана с родной деревней. Здесь он родился, встретил свою любовь, красавицу Марию, родившую ему четверых сыновей. Отсюда ушел на войну, сюда вернулся, награжденный за храбрость крестами. Тут похоронены его предки, да и Марьина могилка здесь. Сюда во время войны с немцами были доставлены одна за другой похоронки на трех сыновей. Красавица Ангара всегда рядом несла свои воды. Никогда в мыслях у Данилы не было, что эти воды заберут родную деревню. Перебираться в другое место он даже и не думал. Было предчувствие у старика, что век его кончится вместе с Лучихой. «Другого конца и не надо», — думалось ему.

Топот копыт и стук телеги, мчавшейся к его дому, отвлекли старого человека от тяжелых раздумий.

— Здорово, дед, — услышал он голос внука Сёмки.

— Что ж мерина-то не жалешь? Смотри, как взмылен, — возмутился Данила.

— Привет, бать! — поздоровался Иван, присаживаясь рядом.

— Ну что, собрался? Мы за тобой.

— А я, родные мои, давно уже собрался, только вот жду, когда река Лучиху приберет, глядишь, Бог и меня захватит.

— Старый, ну ты совсем из ума выжил, что говоришь-то? — растерянно произнес Иван.

— А ты молод ешо меня уму разуму учить-то, — посуровел отец. — Говорю, знать знаю, что говорю. Никуды я отсель не поеду.

— Здесь помру, вот об чем вас попрошу: похороните меня на Волчьей горе.

— Вот, придумал! — разозлился Сёмка. — Живого, что ль, тебя похоронить?

— Тихо ты, — прикрикнул Иван на сына.

— Недолго мне осталось, в аккурат успею, — продолжал старик. — А вот насчет Волчьей горы, так это мое последнее слово. Не затопит ее, думаю я, вода туды не дойдет.

— Так там скала, дед, — озадачился Сёмка.

— Ну и вы не слабаки, в аккурат справитесь, — отрезал Данила.

Сын с внуком переглянулись и одновременно посмотрели в сторону Волчьей горы, которая находилась в двадцати километрах от деревни. Она была довольно высокая, со скалистой верхушкой. Когда-то ее облюбовали волки, говорят, там жила целая стая. По ночам даже до деревни доносился их вой. Люди боялись этого места и обходили стороной. Со временем часть серых хищников истребили, а остальные покинули гору. Но название — Волчья — так и осталось…

— Нельзя ведь там хоронить, не спросивши, — тихо возразил Иван.

— А оне нас спросили, когда деревню нашу затоплять решили, спросили, говорю?! Вот и их нече спрашивать! Ванька, ты пошто такой-то? Я сказал же вам, что это мое последнее слово, а последнее слово человека, хошь не хошь, а выполнять надо, — разозлился на сына Данила.

— Дед, не рано ли ты умирать собрался? — улыбаясь, спросил Сёмка.

— Цыц, малец! Еще материнское молоко на губах не обсохло, а тоже туда же, мне видней, когда помирать! Ваше дело — мое последнее желание исполнить, — резко оборвал его дед.

На следующий день Иван с сыном уехали ни с чем и сильно озабоченные. Обоим понятно было, не шутил старый Данила. Через пару дней приехала бабки Нюры дочка из Иркутска. Приехала утром, а уже вечером уехала с матерью. Дочь на ночь побоялась оставаться в мертвом обезлюдевшем месте. Остался старик совсем один в родной деревне, твердо решив не покидать ее.

Умер Данила в конце августа. До этого дня Иван каждый вечер ездил к отцу, не теряя надежды увезти его. Но старик остался непреклонен. Умер он, сидя на лавочке у своего дома, прислонившись спиной к стене. Похоронили старожила на Волчьей горе, на самой вершине. Сверху Лучиха была как на ладони, примостившись на берегу Ангары. А еще через неделю деревня превратилось в страшное пепелище. Уже ничего не напоминало о том, что еще несколько месяцев назад здесь жизнь била ключом. После проведенной, так сказать, санобработки смотреть на то, что осталось, было невозможно: давящий ком стоял в горле от увиденного, мешая дышать. Грустная до слез была то картина.

В сентябре 1961 года пущена Братская ГЭС, перегородившая Ангару. Было затоплено более ста больших и маленьких поселений, располагавшихся по берегам реки: Мока, Громы, Астафьево, Зерма, Лучиха, Налюры, Большая и Малая Мамырь, Малышовка… На месте их сейчас — Братское море. Под воду ушли необыкновенной красоты места, были затоплены плодородные земли. Волею судьбы мне пришлось быть очевидцем и участником этих событий. Тогда я был еще мальчишкой и до конца не понимал, что переживали в тот момент мои дед с бабушкой. А пережить такое было не так просто.

К Волчьей горе вода подошла вплотную и остановилась. С ее скалистой верхушки с могилкой старого Данилы было видно то место, где когда-то красовалась Лучиха с ее стройными кудрявыми березками, плодородными полями, богатыми сочной травой лугами. Где когда-то жили люди, на лугах пасся скот. Здесь влюблялись, справляли свадьбы, рожали и крестили детей. И вдруг в одночасье и совсем не по воле Божьей, она канула под воду навсегда, как будто и не было никогда этой ангарской деревни.

Пацаны

Стоял жаркий июльский день. На голубом небе не было ни единого облачка. Только иногда легким ветерком прохлада доносилась с реки. Лошадь, запряженная в телегу, медленно двигалась по проселочной дороге, идущей вдоль свекольных полей, на которых работали женщины. На повозке рядом с металлической бочкой с водой сидели два мальчугана лет десяти да старый дед, которого в деревне звали Макар-водовоз. Бабы, увидев водовоза, потянулись ему на встречу.

— Семёныч, спаситель наш, давай быстрей, родной, помираю, — крикнула молодая краснощекая девка Варвара, улыбаясь и смахивая ладонью пот со лба. Она первой подошла к телеге и, отвязав привязанный к бочке ковш, набрала в него воды. Напившись, передала ковш другим женщинам, сказав при этом:

— Хороша водица ангарская! Что бы мы без тебя делали, Семёныч?!

— А-а, померли бы все тут на поле от жажды, — ответил дед, улыбаясь, и добавил:

— Пейте, бабоньки, пока водица холодненькая.

Один из мальчишек, который был посветлей, встал на телегу во весь рост, взял ковш и, зачерпнув его полным воды, подал женщинам.

— Молодец, Петька! — подбодрил его дед Макар.

Второй парнишка, звали его Ванька, видя, что некоторые женщины, работая на поле, не заметили, как они подъехали, крикнул:

— Вода, вода! Подходи, кто хочет.

— Ну, пацаны, вы сами справитесь, а я пока разомнусь, — сказал водовоз, спрыгнув с телеги. Он пошел по полю, на котором только что работали женщины. Увидев свеклу, Семёныч наклонился, рассматривая ее, ковырнул двумя пальцами мягкую землю и произнес:

— Будет нынче хороший урожай: свеколка-красавица.

— Конечно, будет, дед, не зря же мы здесь паримся, — раздался звонкий голос Варвары.

— Вы только, пока мы тут полем, не забывайте нас водицей поить, — добавила рыжеволосая Антонина.

— Ну, за это, девоньки, мы ручаемся, — сказал старик и, глядя на мальчишек, добавил:

— Не подведем ведь, пацаны?!

— Не подведем, — хором заверили Ванька с Петькой.

Утолив жажду, женщины снова принялись за прополку.

— Петровна, давай сюды, какие есть у вас, ведра, водой наполним, — обратился дед Макар к пожилой бригадирше в красном платке. Та, держась за поясницу и морщась, выпрямилась, огляделась вокруг и, увидев пустые ведра, сказала, обращаясь к мальчишкам:

— Ребятишки, вон ведра у дороги стоят.

— Живее, пацаны, нам еще на морковку водицу везти, — скомандовал дед.

Наполнив несколько пустых ведер до краев холодной водой, водовозы отправились на морковное поле. Старая кобыла по кличке Купчиха медленным шагом двигалась по пыльной дороге, идущей вдоль колхозных полей. Дед Макар любил Купчиху и сильно ее никогда не погонял. Кобыла шла медленно, слышно было, как поскрипывала телега, в бочке плескалась вода, иногда брызгами вылетая наружу. С полей доносился неповторимый запах — запах земли и букета разных трав. Громко стрекотали кузнечики. Большие стрекозы, шелестя крыльями, летали над бочкой. Купчиха, не обращая ни на кого внимания, не останавливаясь, прямо на дорогу справляла нужду, при этом слегка приподняв свой хвост.

— Как же не быть урожаю, когда и кобыла старатся, землю удобрят, — констатировал дед. — Лучшего удобрения не быват, — добавил он. Мальчишки переглянулись и рассмеялись.

— Зря смеетесь, а то будто сами не знаете.

Знали про это Ванька с Петькой, а смешно им было другое. Дед Макар, поучая мальчишек, с наслаждением вдыхал запах конского удобрения, как будто цветы нюхал.

— Воды-то хватит нам морковников напоить? — спросил старик ребят.

— Хватит, еще и останется, — ответил Петька.

— Да тут еще больше половины, — доложил Ванька, заглянув внутрь бочки.

— Ну, вот и мы с вами, пацаны, подсобим колхозному урожаю, — тихо сказал Семёныч.

— Какая в таку жару работа без воды? — добавил он, немного помолчав.

Солнце припекало. На морковном поле их уже ждали.

— Притомились, родные мои? Пейте, девки, пока вода холодненькая, — крикнул водовоз, чтобы всем было слышно.

Теперь на раздачу воды встал Ванька. Шустро черпая ковшом воду, он с улыбкой подавал его работницам.

— Макар, помощники-то у тебя какие славные, — отметила седоволосая женщина лет пятидесяти, глядя на мальчишек, и добавила, обращаясь к ним:

— Там, в кустах, фляга пустая стоит, налейте в нее водицы, пожалуйста, а то нам тут еще до заката траву полоть.

— Сделам, Клава, мы за тем сюды и приехали, — заверил ее дед.

От морковного поля до деревни было километров семь. Кобыла шла медленным шагом, оставляя на пыльной дороге четкий след от копыт. Дед Макар сидел молча, приспустив вожжи, задумавшись о чем-то своем. Мальчишки некоторое время тоже молчали.

— А ты был на старом кладбище? — вдруг спросил у друга Петька.

— Был.

— А ты, когда стемнеет, туда сходи, — не унимался мальчишка.

— Ну и схожу.

— Побоишься.

— Спорим?! — разозлился Ванька.

— Спорим.

Друзья сцепились мизинцами, быстро отдернув руки.

— Пойдем сегодня, когда стемнеет, — вдруг предложил Петька.

— Пацаны, куды это вы собрались, неужто на кладбище? — вмешался Семёныч.

— И что это там, дурная голова, в темноте-то делать? — спросил он Петьку.

— А там, рядом с кладбищем боярка растет, ее там полным полно, мы ее собирали.

— Баишь, когда стемнело, сквозь кладбище проходил? — прищурив глаза, спросил дед.

Петька замялся, потупил голову и тихо ответил:

— Я по дороге проходил.

— По дороге? Так она ведь по окраине кладбища идет, — усомнился Семеныч и добавил:

— Нече вам, пацаны, там делать. Это мне уже поближе к кладбищу надо, а вам это ни к чему.

Водовоз замолчал, некоторое время ехали молча.

— На кладбище, знаете, своя жизнь, там тишина и покой, лучше на реку, на рыбалку сбегайте, — заключил старик.

— На кладбище ночью мертвецы ходят, — вдруг вставил Петька.

— С чего ты это взял, не уж-то сам видел? — спросил дед Макар, удивленно глядя на него.

— Я не видел, я слышал.

— Почудилось тебе со страху-то.

— Со страху не только услышать, но и увидеть черт-те что можно, — добавил Семёныч.

Ванька молча слушал их разговор. С поля пахнуло только что скошенной травой. Недавно прошел трактор с косилкой, слышен был удаляющийся шум его мотора. Впереди показалась деревня.

— Ну что, пацаны, вы со мной на конюшню или по домам? — спросил старый водовоз.

— На конюшню, — ответил Ванька.

— Мы с тобой, дед, — добавил Петька.

Мальчишкам повезло. У конюшни привязанный к столбу стоял вороной жеребец по кличке Резвый. Конюх Аким расчесывал ему гриву, нежно его поглаживая.

— Красавец-то, какой! — оценил коня старый водовоз, глядя на жеребца.

— Аким, дай пацанам прокатиться на Резвом, — обратился он к конюху, остановив лошадь у конюшни. Мальчишки переглянулись, улыбаясь. Резвого в деревне все любили. Это был молодой, быстрый и очень красивый жеребец. Каждый деревенский мальчишка мечтал на нем прокатиться.

— Это каким еще пацанам, Макар? — спросил конюх.

— Да вот моим помощникам, Ваньке с Петькой.

Аким посмотрел на улыбающихся мальчишек и сказал:

— Ну разве что по кругу и под твоим присмотром.

Радостные пацаны соскочили с телеги и побежали к Резвому.

— Давайте по очереди, — наставлял Семёныч, помогая Ваньке забраться на коня.

— Ванька, смотри с ним поаккуратней. Резвый он и есть резвый.

Жеребец легким царственным шагом пронес парнишку вокруг конюшни.

— Слазь, теперь я, — закричал Петька, сгорая от нетерпения. Но молодой наездник никого и ничего не слышал. Резвый заканчивал уже второй круг. Было приятно ощущать себя верхом на таком коне. От жеребца исходил запах, этот запах нравился Ваньке. Кожаное сиденье было очень удобным, мальчишка чувствовал себя настоящим всадником.

— Ванька, ты что, оглох? — вдруг услышал он голос деда Макара. — Дай Петьке прокатиться.

Тот натянул вожжи, Резвый остановился. Мальчик нехотя стал слезать с коня. Водовоз слегка придержал его. Настала Петькина очередь.

— Я тоже несколько кругов, — шепнул он старику, когда тот его подсаживал на коня.

— Ладно уж, — не возражал добродушный Семёныч.

Все то время, которое Петька находился верхом на Резвом, улыбка не сходила с лица паренька.

— Класс! — сжав кулак и подняв большой палец вверх, подытожил он, улыбаясь, когда сделал несколько кругов вокруг конюшни.

— Ну хватит, хорошего помаленьку, — скомандовал конюх Аким. — Мне Резвого привести в порядок надо и лошадей кормить пора.

Дед Макар привязал жеребца к столбу и сказал:

— Ну, пацаны, на сегодня все, давайте по домам, небось, проголодались.

— Спасибо! — один за другим поблагодарили довольные мальчишки, глядя на конюха и деда Макара.

— Чего уж там, — поскромничал Аким.

Уже по дороге домой Петька спросил друга:

— Ну что, вечером на кладбище идем?

Тот утвердительно кивнул головой. Уже подходя к Ванькиному дому, мальчишки услышали шум. Зайдя во двор, они увидели мокрого Сашку, Ванькиного младшего брата. Тот сидел на стуле посреди двора, укутанный в полотенце.

— Я не хотел, — оправдывался Сашка, всхлипывая.

— Чего ведь удумал, — всплеснула руками тетя Нина, мать Ваньки с Сашкой. — По крыше лазать. А если бы о край бочки ударился, что бы было?!

Мальчишки, ничего не понимая, смотрели то на Сашку, то на мать, взмахивающую руками.

— Мам, а что случилось? — спросил Ванька, так ничего и не поняв.

— С крыши свалился наш Санька. Крыша-то покатистая, вот он и не удержался, поехал на заднице и угодил прямо в бочку с дождевой водой. Напугался, хорошо еще дождей давно не было и воды в бочке мало было, — пояснила мать.

Сашка, заметив мелькнувшую улыбку на лице матери, тоже заулыбался.

— Вон еще и улыбается. Я тебе!.. — грозя сынишке кулаком, сказала она.

Сашка снова захныкал.

— Ладно, пока, я пошел, вечером ко мне заходи, — сказал Петька, поняв, что самое интересное позади.

Солнце стало уже садиться, когда друзья встретились.

— Ну что, на кладбище идем?

— Идем.

Рядом с деревней было два кладбища: одно — старое, заброшенное, где уже не хоронили людей; и новое — в трех километрах от деревни. Старое кладбище, на которое мальчишки как раз и собрались, находилось недалеко от деревни, вытянувшись вдоль обрывистого берега реки. Рядом с ним начинался лес. Вдоль дороги, которая шла по краю кладбища, росла боярышня. Ее было много, видно, никто ее здесь не рвал.

— Она вкуснее осенью: когда подмороженная, намного слаще, — со знанием дела говорил Петька, сорвав гроздь ягод.

Солнце к тому времени уже зашло, стали сгущаться сумерки. Ветра не было. Листья на березах как будто замерли, стояла кромешная тишина. Слышно было, как шуршали крылышки у рядом летающих стрекоз, иногда доносился лай собак с деревни.

— Совсем темно стало, — тихим голосом произнес Ванька.

Мальчишки остановились у дороги посреди кладбища. Казалось, что-то пряталось и таилось вокруг. Покосившиеся деревянные кресты и металлические памятники в темноте создавали очень мрачную картину.

— Давай лучше вдвоем пройдем через кладбище, — шепотом предложил Петька.

— Давай.

Мальчишки, осторожно ступая, двинулись сквозь погост. То и дело оборачиваясь, они старались идти быстрее. От того, что рядом находились могилки, было жутковато.

— Тихо, — вдруг произнес еле слышно Ванька, приложив указательный палец к губам. — Слышал, как ветка хрустнула?

Петька испуганно молчал.

— Может бегом? Быстрее будет.

В этот момент над кладбищем отчетливо пронеслось «У-у-у-у…»

Друзья, как по команде, что было мочи, ринулись вперед. Слышно было, как кто-то над ними пролетел, издавая странные звуки. Страх придал мальчишкам еще большей скорости. Уже выбившись из сил и находясь почти у самой деревни, они остановились.

— Что это было? — задыхаясь от быстрого бега, с трудом вымолвил Петька.

— Не знаю, — дрожащим голосом ответил Ванька.

До самой деревни друзья молчали и, не говоря ни слова, разошлись по домам.

Утро следующего дня было солнечным. День снова обещал быть жарким.

— Ну что, пацаны, поедем за водой? — спросил дед Макар, увидев мальчишек у конюшни.

— Сегодня вы будете управлять Купчихой, — добавил водовоз.

Друзья радостно уместились впереди телеги.

— Только по очереди: туда один, обратно другой. Договорились?

— Договорились, — улыбаясь, ответили друзья.

С реки тянуло свежестью и прохладой. Дед Макар загнал телегу в реку, так что колеса ее оказались почти полностью в воде. Мальчишки встали на телегу, готовясь набирать воду.

— Не торопитесь, — крикнул водовоз. — Дайте песочку осесть.

Вода вокруг на глазах становилась прозрачной. Было видно множество мелких рыбешек, которые всюду сновали в реке.

— Наливайте под завязку, день будет жарким, — скомандовал дед.

Друзья быстро наполняли бочку водой, черпая ее ведрами.

— Полнехонька, — крикнул Петька.

— Тогда вперед, — дал команду водовоз.

— Но… но… но-о-о, — подгонял Ванька, слегка ударив Купчиху вожжами.

Лошадь, выбравшись с реки, пошла по дороге, ведущей на колхозные поля.

— Дед, а кто на кладбище по ночам бродит? — вдруг спросил Петька, когда они были уже за деревней.

---

— Так кто, кроме вас, дурачков, там бродит в темноте-то, — незлобно ответил водовоз после минутной паузы, улыбаясь про себя.

— Надо же, все-таки ведь были на погосте, — удивлялся он. — Ну и кого вы там видели, пацаны?!

— Кто-то там был точно, — уверял Ванька.

— С чего ты взял? — спросил Семёныч.

— Кто-то очень страшно стонал, стонал так: «У-у-у…», — изобразил Петька.

На телеге все замолчали. Некоторое время ехали молча. Тишину нарушил водовоз.

— Ха-ха-ха, — заливисто смеялся он.

Мальчишки удивленно смотрели на него, не понимая, над чем старик так заразительно хохочет.

— Глупые, то же филин был, его вы, небось, за покойника и приняли. Признавайтесь, пацаны, испугались здорово? — продолжал веселиться дед.

— Еще ветка хрустнула, — тихо пояснил Петька.

— А потом-то что было? — расспрашивал дотошный дед Макар.

— Потом мы побежали, — опустив глаза, тихо признался Ванька.

— Штаны-то хоть сухими сохранили? — не унимался Семёныч.

— Сохранили, — с серьезным видом ответил Петька.

— Будете знать, как по ночам по кладбищу шастать, со страху-то много напридумывали чего… Ну хорошо хоть штаны сухие остались, — примирительно заключил он, улыбаясь.

— А что филин там делал? — спросил Ванька.

— Ну, филин — птица ночная, где хочет, там по ночам и летат, — ответил старик.

— Бежали-то быстро?

— Быстро, — хором выпалили друзья.

— Шибко быстро, — добавил Ванька. Все дружно рассмеялись.

«Вот неугомонные пацаны, это же надо было ночью на погост податься, — думал про себя дед Макар, улыбаясь и по-доброму глядя на мальчишек. — Все еще у них впереди, впереди — целая жизнь, и в жизни той, чего еще только не будет».

Лошадь тихим шагом двигалась по проселочной дороге, по обе стороны которой тянулись колхозные поля. Мальчишки азартно о чем-то спорили, а старый водовоз сидел молча, слушал их и с улыбкой качал седой головой.

Любаша

Дождь шел уже третий день в подряд. Во дворе и у самого дома образовались пузырящиеся лужи. Любаша, с трудом обходя их, похлопывая рукой корову по спине, приговаривала:

— Давай, Чернушка, быстрей милая.

Приоткрыв ворота, она звонко шлепнула ее ладошкой по спине. Корова побежала догонять стадо, которое быстро пополнялось животными, подгоняемыми женщинами со дворов. В селе то там, то тут слышно было мычание, доносились звуки хлыста и покрикивание пастуха.

— Любаша, управишься зайди ко мне, дело есть, — услышала женщина голос за соседским забором.

— Ты, что ли, Андреевна?

— Ну а то, кто же.

Андреевна жила по соседству, жила она вдвоем с сыном. Петру, сыну ее, было лет сорок пять, примерно столько, сколько и Любаше. Своей семьи у Петра не было, как-то не сложилось, вот и жили они вдвоем с матерью.

— Ладно, — ответила Любаша.

— Зайду попозже.

О чем будет разговор, она догадывалась. Соседка уже не раз ей намекала, мол, почему бы тебе не сойтись с Петром, мол, ты молодая еще, нехорошо женщине жить одной.

— Ты хорошая хозяйка, он у меня мастер на все руки, вот и жили бы вместе, все было бы легче, — говорила она.

Любаша, нахлебавшись досыта прошлой замужней жизни, молчала, не говорила ни да, ни нет.

За двадцать лет совместной жизни с мужем Николаем, только первые несколько месяцев она была счастлива. С развалом СССР не стало и совхоза. Люди оказались без работы. До Иркутска триста с лишним верст, да и никто их там не ждал. Николай, как и многие мужики на селе, выпивал, а как потерял работу, запил.

Денег не было, заработать их негде было. Выжить можно было только за счет своего хозяйства.

Будучи беременной, она с раннего утра до позднего вечера не покладая рук трудилась на огороде и управлялась со скотиной.

Ребенок родился слабым и больным. Несмотря на бессонные ночи, Любаша успевала и за сыном присмотреть, и по дому все сделать, и по хозяйству.

Вторым больным ребенком стал для нее муж, которого тоже нужно было накормить и обстирать.

Но женщина не роптала на свою судьбу, видела, что всем на селе было несладко, каждый выживал, как мог. Николай, за каких-то три года пьянства из здорового парня превратился в больного, замкнутого, озлобленного на весь окружающий мир человека.

Любаше было жалко мужа, но и помочь ему ничем она не могла. Из тридцати деревенских дворов половина мужиков нигде не работала и пьянствовала.

Годы летели один за другим, а улучшений в деревне не было, жить становилось все сложнее.

Несмотря на все эти трудности, благодаря стараниям Любаши сын ее окреп, быстро пошел на поправку и в дальнейшем стал незаменимым помощником по хозяйству. А вот Николай совсем спился, возвращался домой поздно или вовсе под утро и всегда пьяным. В заботах о хлебе насущном для семьи да в каждодневных пьяных скандалах пролетали лучшие годы Любаши.

Однажды, это было поздней осенью, по ночам уже стояли морозы, Николай не вернулся и к утру с очередной гулянки. Любаша, чувствуя неладное, пошла по селу искать мужа. Все собутыльники его с Николаем расстались вечером, и никто из них не знал, где он сейчас.

— Что-то случилось…, — думала она, возвращаясь домой.

— Любка, там, на берегу реки нашли твоего Кольку.

Любаша обернулась, ее догоняла бабка Воробьиха. Ноги так и подкосились, все поплыло вокруг, уши заложило.

— Замерз он…, — добавила она.

Женщина, не чувствуя ног под собой побежала к реке.

На берегу вокруг лежащего на песке человека толпились односельчане. Любаша растолкала их, увидев мертвого Николая, упала рядом с ним на колени. Слезы брызнули из ее глаз. Она закрыла лицо руками и зарыдала.

— Надо же до дому не дошел, видать, сильно пьян был, — услышала за спиной.

— Господи, за что же это? — прошептала Люба.

В день похорон шел сильный снег. Похоронив Николая, односельчане медленно двинулись в деревню. У могилки остались плачущая жена и всхлипывающий сын Стёпка. Снег покрыл белым одеялом свежую могилу Николая.

Степан после смерти отца очень изменился, казалось, сразу повзрослел на несколько лет. Видя, как мать старается и выбивается из сил, чтобы прокормиться да одеться, он самую тяжелую работу по хозяйству пытался взять на себя.

Мать же, в свою очередь, думала только о сыне, главное для нее было, чтобы Степан был сыт, обут, одет. Благо, с города приезжали закупщики мяса да овощей. Вот таким способом она и добывала кой-какие деньги. Глядишь, ему из одежды что-то новенькое и справит.

Мальчишка, несмотря на то что рос без отца, уже к пятнадцати годам стал настоящим хозяином. Завалившийся при отце забор Степан починил, дрова на зиму сам заготавливал и колол, складывая их в ровные поленницы у забора. У избы он навел порядок, даже в снежные сибирские зимы подъезд к дому и двор всегда были убраны от снега.

Мать в окно любовалась, как ладно сын орудовал лопатой, расчищая снег. Парнишку в деревне любили. Мужики, видя деловитость и старательность его, относились к парнишке, как к взрослому. Появилась и невеста у Степана. Смуглая, с большими выразительными глазами Алёнка с соседней улицы. Любаша замечала, как краснел и терялся сын в присутствии девушки. По всему было видно, нравилась девица Степану. У матери, замечающей все это, по началу даже зародилось незнакомое ей чувство ревности к молодой девушке. А в день проводов сына в армию она поняла, что Алёнка стала ей близким и родным человеком.

Степан попал в десантные войска. А через полгода мать узнала, что часть, в которой служил сын, была переброшена в Чечню, где проходили военные действия. Каждый день она молилась Богу, просила его, чтобы сохранил ей сына, очень боялась потерять его.

Наступила весна, прошел год, как парня забрали в армию. Несколько месяцев от Стёпы не было писем. Любаша не находила себе места. С утра до ночи, где бы она ни была, дома или в огороде, все мысли ее крутились вокруг сына. Худое предчувствовало материнское сердце. В тот день, когда принесли письмо, ей стало плохо. Сердце защемило, в глазах потемнело, когда она увидела на конверте чужой почерк.

Цинковый гроб, в котором находились останки ее Стёпы, привезли в деревню через несколько дней после этого письма.

Хоронили погибшего в солнечный майский день, перед Днем Победы. Хоронили со всеми воинскими почестями, все жители села в тот день пришли проститься с земляком.

— Господи, за что же это? — плача и поправляя рукой поднятые ветром, поседевшие за несколько последних дней волосы, шептала Любаша. Она медленно опустилась на колени перед могилой сына, смотря вниз на цинковый гроб. Солдаты лопатами бросали землю на его крышку. Кто-то из сельчан, видя, как мать наклоняется вперед, сзади обхватил ее руками, боясь, как бы она не упала вниз, в могилу. Видя состояние убитой горем женщины, молодой лейтенант, который командовал солдатами, приказал после похорон отвести ее домой на машине.

Мать Любаши и ее сестра, которая была на два года старше, приехавшие с соседней деревни на похороны, уложили ее в кровать. Сама она двигаться не могла. Силы покинули женщину, она уже не плакала, она лежала и смотрела безразличным взглядом в потолок.

«Почему это случилось именно с моим сыном? Ради кого жила, кого всем сердцем любила? И вот этого самого родного человека в один момент не стало. Страшнее нет горя, чем похоронить свое дитя. Как дальше жить и зачем?» — мысленно спрашивала себя она.

Целый месяц Любаша ни с кем не разговаривала, почти ничего не ела, лежала с закрытыми глазами, как будто хотела умереть. Мать, видя это, осталась с ней, отправив старшую дочь, у которой была большая семья, домой. Почти все лето она провела с убитой горем дочерью. Любаша очень сильно изменилась. Взгляд ее был полон тоски и казался пустым. На голове появились пряди седых волос. Женщина замкнулась в себе и почти ни с кем не общалась. Последнее время целый день она проводила в работе по хозяйству, а вечером поздно ложилась и неподвижно лежала, глядя в потолок. Страшная душевная рана не заживала и беспокоила ее.

Мать уехала уже в сентябре, когда дочь стала понемногу восстанавливаться. В этот же день Любаша почувствовала страшное одиночество. От осознания этого у нее перехватило даже дыхание. Вся жизнь за мгновение промелькнула в памяти. Женщина в подробностях вспомнила моменты их свадьбы с Николаем. Его новый костюм, свое в цветочках ситцевое платье, лица радостных гостей, кричащих «Горько!»

Она вспоминала даже свое состояние тогда. Состояние ощущения счастья, которое ждало ее впереди. И вдруг эта картина резко меняется другой: осеннее утро, первый выпавший снег, берег реки и мертвый муж, лежащий лицом вниз на припорошенном снегом песке. Затем Любаша видит Стёпку с красными от мороза щеками, разгребающего лопатой снег во дворе. И вдруг перед глазами встает цинковый гроб.

«Зачем жить, ради кого и чего?» — думала женщина.

Всю свою жизнь она о ком-то заботилась, отдавала всю себя что сыну, что мужу — это в тяжелые моменты давало ей силы, в этом был смысл ее жизни. И вдруг этот смысл потерялся.

Вот так вот в одиночестве Любаша прожила два года. Соседка Андреевна, видя горе и потерянное состояние еще довольно молодой женщины, старалась ее подбодрить и иногда просто заходила к ней о чем-нибудь посудачить. Нравилась ей Люба, она видела, что это надежный, добрейшей души человек. Вот и сватала ей своего сына Петра, заранее зная, что лучше партии для него в селе не найти. Тем более, что ему соседка очень нравилась.

Но не суждено было в тот день Любаше зайти к Андреевне. К ней приехала сестра, приехала она с плохими известиями. Два дня назад заболела их мама, которая уже была в преклонном возрасте.

— Матери плохо с сердцем стало, давление поднялось сильно, ходить не может, — сообщила сестра Любаше.

— Сейчас где она, в больнице?

— Да, в районе.

В этот момент в двери постучали. Любаша поднялась и пошла открывать.

— Люба, случилось, что ль, чего? — спросила Андреевна, заходя в избу.