Бесплатный фрагмент - Дыхание сказочного леса

Сказки

Вой услышишь — жди беды

Ферма мистера Лоркана Баркли расположилась в глубине острова, вдалеке от большого моря. Её окружали сочные зелёные равнины, на которых с удовольствием паслись мягкие овцы, похожие на пушистые облака, а к северу протекала холодная река, и с неё доносился свежий запах. Дом семейства Баркли был приземистым, сложенным из крепкого камня, и скрывался от чужих глаз среди пышных кустов. В этой деревне почти все дома такие, они разрослись по холмам, будто грибы после дождя, и разделяли их только деревянные заборы и извитые тропинки.

Сам мистер Баркли собрал в себе все черты ирландского народа: был высоким и широкоплечим, носил бороду, усы и прямые волосы. Их огненный цвет, казалось, замечали даже с другого конца деревни. Жена Лоркана — Мирин — ему под стать: тоже высокая и крепко сложенная, рыжеволосая и с суровыми чертами лица.

В этот вечер миссис Мирин готовила праздничный ужин, а сам Лоркан отправился за водой. Вёдра покачивались в руках, а мистер Баркли напевал под нос весёлую мелодию. Его переполняла радость от предвкушения сегодняшнего вечера — они будут отмечать годовщину свадьбы: десять лет вместе. Бывала иногда жена сердита и сурова, но уж что поделать — таков нрав, совсем не ирландский, зато от её отменной стряпни можно лишиться рассудка. И Лоркан всегда прощал свою Мирин. От мыслей о еде у него даже засосало под ложечкой, и он прибавил шагу.

Тропинка вильнула пару раз и, наконец, вывела мистера Баркли к реке. Другой берег был отлично виден, но переплывать её мало кто решался — ледяная и глубокая, да и течение сильное. Не успеешь вскрикнуть — унесёт так, что никто и не найдёт. Лоркан спустился к плоту и уже наклонился с ведром, как вдруг заметил неподалёку женщину. Она стояла, чуть согнувшись, прямо в холодной воде, подол белого платья намок и прилип к голым ногам, седые волосы закрывали спину.

Лоркан пристально осмотрел незнакомку, прикидывая, мог ли он её видеть в деревне? Помотал сам себе головой, вытащил ведро и поставил рядом, железная ручка противно скрипнула. Мистер Баркли кашлянул и, вдохнув поглубже, крикнул женщине:

— Доброго вечера, миссис! Как ваше здоровье?

Она промолчала. Лоркан потёр жёсткую бороду и замялся — неудобно вышло. Тогда он быстро зачерпнул второе ведро и уже собрался уходить, как женщина повернулась. Мистер Баркли чуть не выронил вёдра — незнакомка оказалась белее снега. А глаза… Какие у неё были глаза, будто она рыдала не один день и не одну ночь кровавыми слезами. Лоркан невольно отшатнулся, запутался сапогами в траве и шлёпнулся на сырую землю, попятился назад. Во рту у него пересохло, а сердце колотилось, как бешеная птица, ладони тут же взмокли. Он хотел что-то сказать, но язык не слушался. А странная старуха метнулась к нему и повисла в воздухе, выпрямившись во весь рост. Мистер Баркли со страхом поднял на неё глаза, заметив, что она была не меньше тринадцати футов. Уму непостижимо! Старуха вихрем поднялась ещё выше, а потом упала к земле, замерев перед перепуганным до смерти Лорканом. Её большие красные глаза смотрели в его голубые и, кажется, видели насквозь. От такого взгляда по спине пробежал холодок. Мистер Баркли хотел отвернуться, но всё его тело будто залило свинцом. А потом она открыла рот с выпирающими зубами… Чудо, что у него не лопнули перепонки от этого крика. В нём смешался и лай собак, и человеческий стон, и вопли диких птиц, и волчий вой, и плач ребёнка. Водоворот звуков захлестнул мистера Баркли с головой. Он уже попрощался с жизнью и пожалел жену, что оставляет её в одиночестве. Но старуха вдруг замолчала и, снова глянув на Лоркана, шагнула в воду и растворилась. Лишь полупрозрачный туман повис над речной гладью.

Мистер Баркли сглотнул, потрогал себя руками и мысленно послал благодарности богам за спасение. Подскочил с земли, отряхнув штаны от грязи, и схватил вёдра. Ноги ещё тряслись от страха, руки не слушались. Небо затянуло серыми тучами, и откуда-то появилась стая чёрных ворон, они протяжно каркали и пролетали прямо над Лорканом. Того и гляди схватят когтями! Он отпустил дужки, и вода расплескалась по траве, потом стянул шляпу и швырнул её в птиц. Те разлетелись в стороны, как рябь от брошенного в реку камня, и закаркали ещё громче.

Мистер Баркли же хотел только одного — поскорее добраться домой! Перед глазами плясали мушки, тропинка раздваивалась, и он не мог понять, где находился. Вроде и знакомо всё, а вроде и чужое. Лоркан крепко зажмурился, пытаясь отогнать наваждение, и помотал головой. Шаг, ещё шаг, ещё…

— А-а-а! — воздух пронзил отчаянный крик, а следом — глухой удар и плеск воды.

Миссис Баркли долго ждала мужа, и её волновало его отсутствие — разве сложно принести два ведра? И на стол уже накрыла, и платье нарядное надела, а его всё нет. Мирин то и дело выглядывала в окошко, надеясь увидеть знакомую фигуру. Стало темнеть. Тогда она накинула платок на плечи и вышла во двор. Окликнула соседских мужиков, и вместе они начали прочёсывать округу…

Нашли мистера Баркли только под утро, в заброшенном полузасохшем колодце. Над деревней повисла зловещая тишина, взорвавшаяся истошным женским визгом.

Долгожданное чудо

В Западных землях жил-был князь Володар со своей княгиней Ольгой. Высок он был и статен, широкоплеч и силён. Тёмные с проседью волосы были убраны металлическим очельем, на заострённом с горбинкой носу белел тонкий шрам. Из-под густых бровей блестели глаза цвета обсидиана, и от его цепкого взгляда ничто не укрывалось — всё знал, что в княжестве творилось. Неслышно ступал он по земле, а чёрная шкура, будто крылья, развевалась на ветру, и походил Володар на мудрого ворона-хранителя.

Ольга же, наоборот, бела была и нежна, русоволоса, сероглаза. С виду казалась кроткой да послушной, но твёрдо знала, чего хотела, и своими, только ей ведомыми тропками, вела князя. Когда нужно было, оставалась в своей светлице, сидела молча, не мешала Володару вести разговоры с правителями соседних земель. Когда же муж в отлучке был, правила княжеством, и народ к ней прислушивался.

Жили князь с княгиней уже семь лет вместе, нарадоваться друг на друга не могли. Да только детей у них не было. Корила себя за это Ольга, пила отвары, читала молитвы незнакомому пока богу, оставляла богатые подношения. Но всё без толку. Сильно тогда Володар рассердился и велел снести храм, что стоял на пригорке.

Начали тогда ломать крышу, маковки с крестами покосились, почти упали, но такая непогода вдруг разыгралась, тучи набежали, молния сверкнула, бабахнуло так, что чуть искры из глаз не посыпались! Напугались мужики, прыснули в разные стороны, и к храму никто больше не подходил, зарос он травой-бурьяном и затих. Видать, какая-то сила всё же оберегала его.

И хоть чувствовала Ольга любовь Володара, нежность в его взгляде видела, но и шепотки, что по княжеству ходить начали, тоже слышала. Мол, пустоцвет она, и пора бы князю другую жену найти — должен же быть наследник.

Закручинилась Ольга, затмила свет белый пелена печали. И капищ давно не было, как к старым богам воззвать? Может, и позабыли они уже про них. Собралась она тогда, надела длинное зелёное платье, украшенное рубинами с изумрудами, заплела тугую косу, в корзинку ягод рябины, цветов, клубочков разных да всякой мелочи набрала.

Пошла к лесу, поклонилась ему низко, глянула наверх, на сиявшее в лучах солнца небо. Все страдания, все горести, всю боль свою вложила в прошение Макоши. Просила даровать ей дитя, шептала слова, слезами умываясь, и вроде бы на душе легче становилось. Поставила корзинку с подношениями на землю и уже собралась уходить, как вдруг появилась в воздухе неясная фигура: спускалась к ней высокая женщина, на голове у неё высилась кика, расшитая жемчугом и самоцветами, длинное платье струилось волнами, а волосы светились. Протянула она раскрытую ладонь к Ольге, улыбнулась и исчезла. И корзинка тоже пропала.

Ничего не сказала Ольга мужу, а вскоре заметила, как начал живот её расти и округляться. Вот радости было в княжестве! Володар обнимал её, целовал, на руках готов был носить, а как подошло время родов, поддерживал жену, голову её на коленях держал, успокаивал. Побледнела Ольга, испариной покрылась, кричала громко и натужно. Девки-повитухи бегали-старались, и, наконец, услышали все звонкий детский плач.

Родилась у князя с княгиней чудесная дочка, ясная да светлая — Белавой назвали, глазки лазоревые, волосы, будто ромашки в лучах солнца. Смотрела на неё Ольга и налюбоваться не могла. А через пару вёсен и сын у них народился — Олежка. И стали они жить-поживать да добра наживать.

Лесная ведьма

Было у Богдана желание одно сильное, всё сердце его занимало — хотелось ему сына, наследника своего. Да никак судьба им с женой не улыбалась: шестеро детей уже было у них, и все девки. А сегодня рожала его Любава ребёнка, и молил он всех богов о сыне. Слышались в избе стоны её да крики, почти целый день уж мучилась, разродиться не могла.

— Ну, теперь-то точно сын у тебя будет, — кивнул Богдану староста. — Пора уже.

— Угу, — вздохнул он в ответ.

Места себе не находил, скорей бы уж узнать да выдохнуть с облегчением. Дочки его, все мал мала меньше, сгрудились во дворе, друг к дружке прижимались, за мамку переживали.

Вдруг послышался детский плач — надрывный такой, громкий. Забежал Богдан в избу, аж зажмурился от жара, что стоял там. Увидал измученное лицо жены, улыбку её грустную. Прижимала она к груди свёрточек, в рубаху завёрнутый.

— Девка у тебя, — подошла к нему повитуха. — Снова, — и жилистой рукой за плечо его сжала.

Рассердился тогда Богдан, ушёл из дому, громко дверью хлопнув. Ну, что за напасть?! Уж седьмые роды, пора бы и сыном порадовать. Кто ж в доме останется, коли все бабы с женихами упорхнут? Рабочие руки в семье никогда не лишние.

А Любава лишь вздохнула да поцеловала дочку, что тихо на груди сопела. Такая уж она красивая получилась, что и глаз не оторвать.

***

Семь лет с той поры минуло. Любава так и не смогла подарить мужу сына, а он вроде и смирился с этим: раз судьба так решила, чего противиться. Старшей дочери уже пятнадцать стукнуло — пора замуж отдавать, да никто брать не торопился. Остальные тоже вот-вот повзрослеют, надо женихов искать.

Все девчушки были, как одна — светловолосые, голубоглазые, в отца пошли — тот тоже светлый да ясноокий. Только младшая — с золотыми кудрями и зелёными глазами. И уж если волосы в мать — Любава рыжая была, то глазищи откуда такие — одним богам известно. Отродясь ни у кого в семье зелени не бывало.

— Да ведьма она, ведьма, — шептались бабки в деревне.

— Только у ведьм экие глаза шальные бывают да патлы рыжие.

— Вот из-за этого проклятья и не дают Богдану сына.

— Точно-точно. Радка их — ведьма, это ясно как день, — словно змеи шипели старухи. — Ты только на ногу её глянь, сразу понятно будет. Но Богдан-то будто ослеп.

Но как только сам Богдан появлялся, сразу шепотки все стихали. Улыбались ему мужики да бабы, разговоры меняли. Но и дом его всё же стороной обходили — побаивались.

Любава, как могла, дочку оберегала, но разве ж семилетний ребёнок не почувствовал бы, что косились на него, чуть пальцами не тыкали? Ребятишки соседские с ней не играли, бабы не разговаривали. Даже сёстры её родные порой сторонились.

— Из-за тебя с нами никто не водится, — сказали они ей однажды. — Не хотим мы, чтоб ты с нами появлялась.

Грустно было Раде, тоскливо. Полный дом людей, а ей так одиноко, как будто и нет никого рядом.

— Мамочка, — подошла она к Любаве, — почему они со мной так? Чего я им сделала плохого?

Любава дела свои отложила, обняла её, прижала к сердцу.

— Всякие люди бывают, доченька, всякие. Не думай о них, родная. Мы тебя любим.

И знать она не знала, что и сёстры так с ней обходились. Промолчала Рада, только слёзы горькие из глаз покатились. Легко сказать — не думай, да как перестать? Чужая она здесь, лишняя.

И решилась тогда Рада сбежать. Тёмной ночью безлунной собрала мешочек с едой да водой, поцеловала маму и сестрёнок на прощание, когда те спали, и исчезла. Долго искали её потом и мать, и отец, и девочки, да без толку — как сквозь землю провалилась. Плакали по началу, тосковали. Но время шло, и рана от потери этой затягивалась. Другие думы в головах жили, всяких забот хватало. А через десять лет так и вовсе в деревне позабыли, что была такая девочка Рада.

В семье же Богдана жизнь на лад пошла после пропажи её: появился у них долгожданный сын, которого так и нарекли — Жданом, а вскоре и дочери замуж вышли.

— Видите, и правда от Радки все беды у них были, — шептались снова старухи. — Ведьма она была, ведьма.

Только Любава дочь свою не забывала, звала её, молилась, плакала. Но даже ей всё реже она во снах появлялась.

***

Рада выросла, стала девицей красоты невиданной. Если б увидал её кто из мальчишек деревенских, тотчас бы влюбился! Стройная она была, грациозная. Шла по тропинке, улыбалась, а волосы её густые по спине струились, переливались медным золотом, в глазах тысячи огней сверкали изумрудами.

Наряды у неё скромные были, но изящные: платья светлые воздушные, до самых пят, на тонких запястьях — кора с берёзы заговорённой, паутиной рассветной переплетённая — оберег от напастей. Бывало, задувал ветер подол ей, оголяя ноги, сразу Рада их прятала, всё ещё боялась чего-то, хоть и вдали от людей жила. Ведь на щиколотке у неё с самого рождения красовалось пятно родимое в форме месяца. Каждый деревенский знал, что это — колдовская печать.

Так и жила она затворником. А в ту ночь, что сбежала, долго плутала по лесу, искала у него защиту и приют. Откликнулся он на её мольбы, и открылась перед ней заброшенная избушка. Та совсем уж к земле клонилась, мхом заросла, издали походила на большой пень. Прибрала её Рада, обиходила, морок навела, чтоб не увидал её никто. Да так и стала тут жить.

В лесу ей нравилось, в одиночестве этом, любила она природу. Утром, как просыпалась, выходила пение птиц слушать, венки плела, травы собирала. А по вечерам провожала солнце за горизонт, с филином переговаривалась, что ухал неподалёку. Ветер ей приносил свежесть юрких ручьёв, сочные кроны укрывали от зноя. Хорошо ей было тут. Лес силой её наполнял, а чары ведьминские в ней с каждым днём сильнее становились, будто черпала она их из самой земли.

Но порчу не наводила, скот не морила, засуху не насылала. Не очерствило её людское недружелюбие, наоборот, хотелось дар свой использовать для добрых дел.

Однажды сидела она на заросших травой ступеньках у избушки своей, мастерила из глины кувшин. Вдруг услышала чей-то печальный стон. Встрепенулась, наскоро руки обтёрла.

— Кто здесь? — спросила. — Выходи ко мне, не бойся.

И показалась из-за кустов голова оленя. Глаза у него большие были, грустные и влажные. Поманила Рада его к себе. Осторожно, прихрамывая, выбрался на полянку олень, снова застонал.

— Бедненький, где ж ты так, — проговорила Рада.

Похоже, попал в какую-то яму по неосторожности и повредил ногу.

Подошла она к нему, приложила руку к шерстистому лбу, зашептала наговоры. И сразу легче стало оленю, он будто даже улыбнулся. Поклонился ведьме и поскакал радостно. Так и других раненых она выхаживала. А они как чуяли её и сами к избушке приходили.

Когда замечала, что слишком сухая погода стояла, и весь урожай погибнуть мог, вызывала дожди. Заговаривала грибы да ягоды, чтоб не пустели лесные богатства. Каждый день собирала травы, сушила их на стенах домика, размалывала в ступке для зелий разных. Были у неё отвары и от хвори, и от сглаза, и от неудач. Один глоток чудного зелья мог на ноги поставить.

Да только не знал никто о лесной знахарке. Только случайно, бывало, приходили к её избушке заблудшие, что по лесу уже не один день бродили, совсем из сил выбившиеся. Помогала им Рада выход найти и сразу шептала на ухо слова колдовские, чтоб забыли они об этой встрече.

А сегодняшняя ночь выдалась светлая: луна яркой монетой на небе сияла, звёзды блестели, как маленькие светлячки. Рада сидела на траве возле дома, прижавшись к тёплой его стене, дышала сочным воздухом, глядела задумчиво наверх. В такие вот звёздные ночи самое время заниматься охотой. Собирала Рада их, как маленькие драгоценные камешки, в банку, потом расталкивала пестиком и делала волшебные зелья. Бывало, кто-то и замечал это, да думал, что звёзды с неба падали, и желания загадывал.

— Так вот ты какая, — послышался вдруг скрипучий голос.

Ведьма вздрогнула, обернулась, чуть баночки из рук не выронила. Стояла рядом с ней сгорбленная старуха в лохмотьях, на корявый посох опиралась, а из-под седых косм глаза недобро сверкали.

— Кто ты?

— А ты кто такая, чтоб наш род ведьминский позорить?! — сердито проговорила старуха, наклонившись над Радой. — Мы порчу насылаем — ты её снимаешь. Мы нагоняем засуху — ты вызываешь дождь. Зачем?!

Лесная ведьма поднялась и без страха на незваную гостью посмотрела. Нахмурилась, огоньки в зелёных глазах, словно язычки пламени, заскакали.

— А ваше какое дело? Я вольна жить так, как мне хочется!

— Кто тебе сказал такую глупость? — рассмеялась беззубым ртом старуха. — Не бывают ведьмы добрыми.

— Может, и не добрая я вовсе, — ответила Рада.

— Что ж тогда помогаешь всем? Даже людишкам этим, что прогнали тебя из своего же дома.

Промолчала Рада, закусила губу. Горько ей вспоминать было о родной деревне.

Посмотрела на неё старуха, почесала подбородок.

— Ладно, можешь жить, как хочется, но только при одном условии.

— Каком? — Рада нетерпеливо потёрла ладонью запястье.

— Возвращайся к людям и делай там свои добрые дела. Если примут, что ж, будь по-твоему. Может, и правда такова твоя судьба.

По телу лесной ведьмы пробежал холодок: ни за что не хотела она показываться деревенским. Детские воспоминания крепко в памяти засели.

Старуха заметила волнение Рады, ухмыльнулась.

— Что? Боязно? Не согласна?

— А если… — запнулась ведьма на мгновение. — Если не выйдет? Что тогда?

— Тогда, деточка, — она подошла к Раде и обняла костлявой рукой за плечи, — будешь ты одной из нас. Мы тебя с радостью примем в свой ковен. Но никакой помощи люди больше не получат.

Старуха скрипуче засмеялась, повернулась на месте, посохом по земле ударила и рассыпалась в пыль, от которой и следа не осталось.

Обняла себя Рада, села на землю. Поглядела на родной лес, на избушку свою, вдохнула запах мокрой травы. Как же быть теперь?

***

Утром собрала она в котомку баночки с зельями, травы целительные положила, коренья да камни заговорённые. Не знала ведь, что пригодится. Вытащила из угла метлу, сдёрнула паутину.

— Вот довелось и тебе мир посмотреть.

Выбежала из дома, перекинула сумку через плечо, запрыгнула на гладкую палку из орешника, провела рукой ласково. Метла волшебная тут же её ввысь подняла! Ветер волосы трепал, раздувал подол платья. У Рады даже дыхание перехватило от восхищения! Редко она на лес с такой высоты глядела. Тёмные лоскуты ели перекликались с сочной зеленью листвы, кое-где сверкали солнечными боками тихие поляны, да блестело зеркальное отражение озера.

Вот уже и деревня. Крепко сложенные избы не теснились — вольготно стояли. Тут и родной дом был…

На окраине Рада осторожно спустилась с метлы, спрятала её в сарае в сено, пробралась в соседский хлев. Коровы встревоженно уши подняли, курицы закудахтали, лошади беспокойно копытами по полу стучать начали. Ведьма тут же прошептала слова в ладони и пустила колдовские чары по воздуху. Присмирели животные, только переглядывались меж собой.

Прошлась Рада задними дворами, в кустах пряталась, чтоб не заметил её никто. Добралась, наконец, до дома. Грудь будто шнуром стянули, тревожно вдруг стало. Тоска по родным сплелась в тугой узел со страхом — а что же теперь будет?

Увидала она вдруг женщину в тёмном платке, что такой знакомой и родной ей показалась, и окликнула:

— Маменька?

Обернулась Любава да ахнула, ведро из руки выпало и покатилось по земле. Сразу узнала она дочку любимую, кинулась обнимать да целовать. И тепло так стало Раде от объятий материнских да нежности, поняла, как же она скучала по ней в своём лесу.

— Дитятко моё ненаглядное. Где ж ты была столько времени? — причитала матушка.

— В лесу, — ответила Рада, гладила маму по спине и чувствовала, что глодало её что-то, покоя не давало. — Как вы тут?

Вздохнула Любава, расплакалась:

— Горе у нас горькое. Братец твой Ждан, его не видала ты, захворал. С каждым днём угасает.

— Давно он так?

— Да уж неделю почти, говорят, хоронить придётся, а я верю, что спасти можно! Но как — не знаю…

— Не зря я вернулась сюда, не зря, — Рада поцеловала мать. — Пойдём, я посмотрю на него. Я в знахарстве ведаю.

Любава утёрла слёзы и, опасливо озираясь, повела дочку в дом.

***

На скамье лежал мальчик: худой, бледный, под глазами синяки тёмные, лоб испариной покрылся. Дышал часто и тяжело, стонал. Рада из котомки выудила все склянки.

— Дай мне миску.

Любава молча подала. Рада в глиняную чашу сухие травы бросила, заклинания приговаривая, растолкла в пыль коренья лесные, добавила из баночки утреннюю росу. Перемешала всё тщательно, и в самом конце осторожно открыла светящийся флакон. Блестящие пылинки поднялись в воздух и мягко в зелье упали. Подняла Рада голову братцу, медленно отвар в рот вливала, приговаривая. Когда выпил всё до последней капли, приложила ладонь ко лбу, глаза закрыла и прошептала что-то ему на ухо.

Любава же, затаив дыхание, наблюдала, стоя поодаль — у порога, боялась, как бы отец не зашёл. Дочки-то все уже по мужниным домам жили.

Рада замолчала, прижалась к его груди, сердце слушала. И вдруг очнулся Ждан, щёки порозовели. Отошла сестрица поодаль.

— Маменька… — прошептал он.

Кинулась Любава к нему, стала целовать-обнимать. А Рада лишь улыбалась, в сумку остатки трав и корений складывала.

— Радочка-целительница! — воскликнула мать да в ноги дочке бросилась. — Что бы мы без тебя делали!..

Подняла её Рада, обняла крепко, а у самой ноги подкашивались. В избе жарко стало, да и сил у ведьмы поубавилось. Всё ж первый её опыт целительства.

— Выйду на воздух, душно мне.

Но лишь ступила за порог, как набросились на неё люди, руки за спиной скрутили и поволокли по земле. Она даже воспротивиться не успела.

— Ведьма! Сжечь её проклятую! — кричали да вилами грозились. — Мы тебя сразу приметили!

Притащили в сарай на окраине, затолкали внутрь, дверь батогом подпёрли. Обессиленная повалилась она на пол, к стене прижалась. Горькие слёзы по щекам потекли. Вот и пришла к людям.

А мужики тем временем огонь принесли, в сено бросили. Быстро пламя загорелось, с жадностью сухую траву «жевало», перекинулось уж и на деревянные стены.

«Проиграла», — подумалось Раде.

Тут прибежала Любава к окраине, и Ждан с нею. Бросилась она на людей, закричала:

— Это ж дочь моя родная! Что вы сделали, изверги?! Она сына исцелила!

У деревенских будто пелена с глаз спала, увидали они парня, рты открыли. Хоронить ведь уж собирались.

Одни стали ворота открывать, другие за водой побежали да тушить начали. Забежал внутрь Ждан, подхватил сестру, помог ей выйти. Жива-здорова Рада оказалась, только огненные волосы чуть подпалила. Поклонился он ей низко:

— Благодарю тебя.

Рада лишь улыбнулась. Повернулась потом к матери, обняла её.

— Не место мне здесь, маменька, — покосилась с опаской на деревенских.- Вернусь я в лес родной.

— Оставайся, доченька, — гладила Любава её по голове. — Оставайся, милая.

— Прости нас, Радочка, бес попутал, — закивали люди. — Оставайся.

— Чужая я здесь. Ворочусь. А захотите прийти — не прогоню. Сердце подскажет, как найти, если и правда нужна буду.

И пошла в сарай за метлой своей. А уже когда собралась в воздух взлететь, увидала у крайней избы отца своего. Стоял он, о стенку опершись, и едва заметно улыбался. Махнула она ему рукой и исчезла в небе.

***

С тех пор каждый в деревне знал все тропки к избушке ведьминской. Ходили к ней часто — кому хворь заговорить, кому с дитятком помочь, кому живность подлечить, кто так — поговорить только. С гостинцами приходили, оставляли и яйца свежие, и молока, и хлеба горячего. Отказывалась поначалу Рада, а потом перестала. Да и правда, нужно уметь принимать благодарность.

— Видать, охота тебе полезной быть, — покачала головой старуха, смотря, как Рада отпаивала настоем лихорадящую девочку. — Воля твоя.

И исчезла, навсегда оставив лесную ведьму в покое.

Муки выбора

Соня сидела на берегу реки, на огромном камне, впившись голыми пальцами в мшистый ковёр. Тепло было от него — солнце за день нагрело. Обняла колени руками, голову на них опустила и задумчиво смотрела на водную гладь, по которой рябь бегала мелкими волнами, как девки на Ивана-Купалу — от щекотки парней. Ветер гладил соломенные волосы, и непослушные пряди иногда падали на лицо. Соня убрала локон за ухо, подобралась поближе к воде. Видно теперь своё отражение — глаза большие, серые, нос острый, губы тонкие, чуть распухшие, щёки порозовевшие. Красивая всё-таки, улыбнулась сама себе Соня. Как же судьбу устроить? Кого выбрать, чтоб правильно было? Да разве ж знает кто об этом?..

Соня вздохнула, посмотрела на небо. Облака разбежались в стороны, будто напуганные котята, спрятались у горизонта да за вершинами лесных деревьев, открывая бесконечную голубую долину. А позади поле раскинулось — душистое, мягкое, и тянулись от него сладкие ароматы клевера и одуванчиков.

Если за Ивана замуж пойти, думала Соня, будет жить припеваючи, невзгод не знать — богатый он был жених, статный. Да пылкий больно, не только ей в чувствах признавался. Сколько раз видала она его в поле то с Анфиской, то с Галькой. Да и у неё самой любви к нему нет, ну ни капельки. А как с нелюбым-то жизнь связывать? Это же не на день, а навсегда.

Или за Стёпку? Уж до чего руки у него ласковые да глаза добрые. Как обнимет, так всё на свете забывается… Казалось, словно и сейчас ощущала ласковые прикосновения шершавых пальцев. Мастерил он из дерева, так что загрубели руки. Но всё ж беден был, гол как сокол, не то, что Ванька. Чего с ним ждёт?

А Богдан? Ей отец его в женихи сулил, мол, с ним, как за каменной стеной. Оно и видно, что камень он, а не человек. Хмурый, брови сдвинуты так, что не разомкнуть, губы поджаты, взгляд суровый. Такому слова поперёк не скажешь, из дому лишний шаг не сделаешь. Хочется разве ей добровольно в неволю идти?

И как быть?

Спустилась Соня на песок, подняла гладкий камешек и запустила его вдаль, только успевал чиркать по воде гладким «животом». А потом утонул в реке, ушёл на дно. Она обняла себя за плечи, поёжилась от налетевшего с реки ветра.

— Вот ты где, Сонюшка, — послышался Стёпкин голос. — Чего убежала? Я тебя ищу-ищу…

Не буди Лихо…

Влюблен был Федька по самые свои оттопыренные уши в Анюту, да только она ему взаимностью не отвечала.

«Не в моем ты вкусе, — сказала, — лопоухий и веснушчатый, и вообще я другого люблю». И с другим этим за ручку в избу и ушла на вечёрки. Как уж сердился Федька, как злился! Но сделать ничего не мог: пойдешь разве супротив Митьки-здоровяка? Кинул тогда Федька шапку оземь, плюнул под ноги да и пошел куда глаза глядят.

И привела его тропинка к лесу, что раскинулся прям за их деревней. Хороший то был лес, приветливый, светлый, меж изящных осиновых да березовых листьев солнечные лучики проглядывали, прохладные уже, не то, что летом — жаркие. Трава, по-осеннему наряженная, чуть шевелилась от ветра, будто дышала, и прятала в себе мелкие шляпки блестящих от слизи маслят. Был бы Федька в настроении, насобирал бы полную корзинку, принес и матери, и Анюте, ух бы какую жаренину сделали! Вот же ж! Снова о ней мысли в голове зародились. И отомстить ей захотелось, также больно сделать, чтоб поняла, что с душами-то людскими не играют.

Клубились тёмные мысли осиным роем, жужжали противно, всяческие подлые дела Федьке представлялись. До того он додумал, что уж в грёзах этих тяжёлых ненаглядная его Анюта в реке тонула, его помощи просила, а он ещё раздумывал на берегу, красовался.

— Здрав будь, молодец, — проскрипел рядом чей-то голос и вырвал Федьку из раздумий.

Встал он на месте, огляделся: а уж и лес совсем незнакомый, ели кругом разлапистые, мрачные, средь игольчатых веток паутина невесомо болталась, жертву свою поджидая. От тропки и не осталось уж ничего, потерялась она в кочках да шишках, а кусты обступили плотной стеной, что, казалось, и вздохнуть нельзя, как они давили. И солнца не видать, а в полумраке этом стояла перед ним незнакомая старуха. Сколько ей лет было, он и подумать не мог — слишком высока, слишком худа, одни кости, считай, кожей обтянутые. Седые волосы растрепались, на ворох истлевших листьев походили, нос длинный крючковатый, губы ниточкой, почти и не видны. А вот глаза… Увидал Федька один-единственный её глаз да так и обмер. Похолодело все внутри, рёбра сжались, сердце заколотилось.

— Уйди от меня! Пойди прочь! — замахал он руками, зажмурился, да только разве ж прогонишь Лихо так запросто.

Прыгнула к нему косматая, забралась на спину, будто заплечный мешок, острыми руками за шею обняла и принялась наговаривать. От сухого её шёпота в голове Феди мысли одна темней другой появлялись, и будущее его таким безрадостным вдруг показалось, таким пустым и серым, что выть хотелось. Открыл он глаза, а рядом уж и нет никого. Повертелся Федька на месте, повглядывался в сумрак… Никого.

— Привидится же, — вздохнул он да и пошёл в деревню.

Но не было с того дня у Феди никаких радостей, вспыхивали светлые чувства в груди, да тут же и угасали, будто слизывал их кто, загребал своими руками, прятал в тёмные уголки. Смурной он ходил, сердитый, на мать огрызался, братьям-сёстрам малым подзатыльники отвешивал.

— Вот вернётся батька, всё ему расскажу, — обиженно сказала однажды Маруся, самая младшая, самая его любимая, — получишь ты тогда.

А Федька и рад бы приласкать да приголубить сестрёнку, но словно забыл, как это делается. Скрипнул он зубами, развернулся и ушёл на двор, громко дверью хлопнув. Пнул ведро, покатилось оно колобком по траве, выплёскивая воду, уткнулось в забор. А тот покосился, разъехавшиеся доски грустно смотрели на округу: на нём не так давно злость свою Федька вымещал, да так и не починил до сих пор. А всё почему? То Анюта его ненаглядная по дороге с Митькой под ручку шла, заливалась смехом… Кто ж тут выдержал бы.

Но легче-то не было Феде, и Лихо за его спиной всё сильнее становилось, упитаннее. Ведь каждый день он кормил свою незваную гостью дурными мыслями. А она ему вместо благодарности всяческие неприятности чинила: то он споткнулся на ровном месте да чуть ногу не вывернул, то о косяк головой брякнулся так, что чуть искры из глаз не посыпались, а то и едва руки не лишился, топором мимо полена замахнувшись. Мать только вздыхала да охала, братья от него прятались, шептались, переглядывались. Одна Маруся не боялась подойти, сидела с ним рядом подолгу, глядела своими синими глазёнками, будто что понимала.

— Зачем тебе Анька эта сдалась-то, а? — спросила она как-то, задумчиво накручивая тонкие волосы на палец. — Полюбишь и другую.

— Ой, много ты знаешь, — отмахнулся Федя. — Не твоего ума дело.