Бесплатный фрагмент - Две простых повести for prepare rider…

РАБОТА И ФАМИЛИЯ

Пролог

Дядя Игоряша сказал, сидя во главе стола, то бишь спиной к окну: «Английский газон стригут триста лет, прежде чем он становится тем, что мы, собственно, и называем английским газоном. Первый садовник, который начинает стричь его изо дня в день, твёрдо знает две вещи: во-первых, он никогда не увидит результата своего труда; во-вторых, если он не будет каждый день аккуратно выполнять свою работу, результата вообще никто никогда не увидит, потому что его просто не будет; потому что для того, чтобы английский газон стал английским газоном, его необходимо стричь каждый день или, там, через день, я не знаю, — на всякий случай оговорился уже не вполне трезвый дядя Игоряша, — и в течение трёхсот лет».

Обычно зачинщиком и непременным соучастником подобных застольных дискуссий являлся некто дядя Боря, не последний человек в Русском Ракетном Колледже и второй муж бабушкиной старшей сестры тёти Ники, с коим она прожила всю жизнь (ибо её первый муж ещё в её далёкой юности пропал без вести на войне с фашистами) и воспитала двоих детей.

Буквально через несколько месяцев после разговора об английском газоне тётя Ника умрёт от инсульта в возрасте семидесяти лет. Причин тому будет две. Точнее, как обычно, одна большая причина и один конкретный повод. Поводом стал обычный для «совков» дачный угар — слишком длинная, видать, была грядка для слишком жаркой погоды.

Причиной же явилась некая эмоциональная опустошённость тёти Ники, имевшей, как назло, слишком точные сведения о неверности дяди Бори, который, кстати сказать, был младше её на семь лет.

В последний год жизни тётя Ника часто звонила в ночи моей бабушке и, говорят, плакала в трубку. В конце концов, она умерла. На её могиле, спустя год после её смерти, дядя Боря установил памятник, на коем вывел дословно следующее: мамочке, бабушке, Булочке…

За неделю до того, как это случилось, у меня на даче гостил мой школьный приятель Алёша Богомолов. Помнится, была пятница. На следующее утро за ним должна была приехать его мама и забрать его. Мы, то есть наши мамы, ибо было нам по одиннадцать лет, договорились, что через неделю я приеду к нему в Хлебниково с ответным визитом.

— Ты приедешь через неделю? — спросил меня Богомолов.

— Да, — сказал я и зачем-то добавил, — если, конечно, не случится ничего из ряда вон выходящего.

Через неделю умерла тётя Ника…

Однако всё это будет потом. Сейчас же брат моей мамы дядя Игоряша и муж тёти Ники дядя Боря, который был её младше на семь лет, говорили об английском газоне. Начали же они с иного. Дело в том, что несколько дней назад дядя Игоряша вернулся со своей семьёй (после того, как утонул его сын Алёша, семья его стала состоять из него и двух девочек: жены, тёти Светы, и дочки Вероники, пару месяцев назад вышедшей замуж за полунемца-полугрузина по имени Гиви) из Советской Литвы, где они отдыхали в окрестностях Тракайского замка. Им там понравилось. Ещё бы — в Литве аккуратно! Так, слово за слово, и вышли на английский газон. Разумеется, не сразу, а немного поразглагольствовав о временных трудностях на своих рабочих местах — мол, мы — молодцы, полезное дело делаем, а нам чинят препоны.

Через десять лет дочь дяди Бори, Наташа, уведёт у дочери дяди Игоряши, Вероники, мужа Гиви, полунемца-полугрузина. Это случится по каким-то своим глубоким и имеющим весьма разветвлённую корневую систему причинам, но поводом к этому станет всего лишь то, что в какой-то момент муж Вероники Гиви и дочь дяди Бори Наташа будут одновременно являться сотрудниками Центра Профилактики и Лечения Детской Неврологической Инвалидности, генеральным директором коего и поныне является дядя Игоряша, поскольку он — невролог с мировым именем, однако, стрижка газона, я полагаю, только ещё начата — время от времени его уже сейчас стрижёт Вероника, которая тоже невролог, — как папа. В детстве она ещё называла его «папыч». Мне нравилось слушать, как она его так называет. Нравилось слово. Алёша тоже его так называл. А потом его стала так называть одна Вероника. Потому что Алёша утонул в 1979-м году…

Муж Вероники Гиви работал у дяди Игоряши коммерческим директором. Дочь дяди Бори Наташа работала у него старшим программистом. И Гиви, и Наташа были выпускниками Русского Ракетного Колледжа, но там никогда не встречались. Во-первых, потому, что Ракетный Колледж (МГТУ им. Баумана) очень большой — там куча факультетов, потоков и групп, а во-вторых, потому, что дочь тёти Ники Наташа старше Гиви. Лет на семь…

Впоследствии мне тоже случалось работать у дяди Игоряши. По образованию я — филолог…

Всё это будет потом. Сегодня я просто готов быть первым в цепи. В цепи возделывающих газон. Слово «английский» я сразу воспринял как символ. Всего лишь «как символ» или слишком «как символ» — важно? Бог знает. Знает? Да, знает. Тем более, в будущем выяснилось, что я (к счастью ли? Да, к счастью.) — не первый в этой цепи.

Напоследок неважная правда про дядю Борю. Он — мордва. Точно знаю. Бабушка сказала…))

I

Когда я вернулся из города своих предков в грёбаный Вавилон, я почти сразу обнаружил себя, в частности, и нашу с Да семью, в целом, в довольно плачевном состоянии в социальном плане нашего бытия.

Работы не было ни у меня, ни у неё. У неё, причём, уже года два, ибо их газетёнка «Россия» (не путать с «Россiей» с «i» с точкой) приказала долго жить, как только мы сочетались с нею законным браком. У меня — примерно полгода, где-то с минувшего марта.

Как-то так вышло «нежданно-негаданно» (смайлик какой-то щепочкой соскребает с внутренней части штанишек собственное подсохшее говнецо))), что все мои работы в штате топовых программ на ТВ, да карьера поэта-песенника с показом, опять же, моей хари во всяких там «Песнях года», да и даже ведение своей полосы в «Независимой газете» остались совершенно очевидным образом в «героическом» прошлом. Да, у меня было истинно прекрасное резюме (благодаря размещению коего на украинских биржах труда, уже в последнюю мою неделю в Харькове, меня позвали в какую-то опять-таки топовую русскоязычную киевскую газету, пообещав ещё и обеспечить жильём), но это «почему-то» нисколько не помогало мне с трудоустройством в грёбаном Вавилоне.

Я написал почти всем своим знакомым, кому-то даже позвонил, но все они в той или иной степени разводили руками, да сочувственно пожимали плечьми. Пикантной особенностью этого расклада было то, что большинство моих некогда близких друзей, к коим я обращался тогда за помощью, заняли к этому времени плюс-минус руководящие должности в самых разнообразных сферах, и, в общем-то, разведение рук большинства из них безусловно являло собой цивилизованную форму посылания меня нАх*й, порою даже не без скрытого, но вполне читаемого злорадства по поводу моего «интересного» положения.

Да искала работу гораздо более вяло, но когда всё же предпринимала какие-то попытки в этом направлении, её друзья поступали с ней, в общем, по той же схеме. Таким образом, общее положение вещей выглядело так: мы продолжали почти каждый вечер громко ссориться, все слали нас нАх*й, а жили мы, как дети, скромными подаяниями родителей (её родители, кстати, ещё много месяцев даже не знали, что я вернулся))), и каких бы то ни было перспектив в обозримом будущем не просматривалось.

Примерно в это же время я в последний раз, безусловно ни на что уже не надеясь, обносил недавно записанными последними «Новыми Праздниками» (что как обычно, сам процесс записи, делалось по независящим от меня причинам почти два года))) рекординговые компании и радиостанции. Я, конечно, знал, что всё это бред, но, во-первых, я верю в чудеса (и, кстати, возможно именно поэтому время от времени они всё же медленно, но верно со мною случаются))), ну а во-вторых, ещё в детстве мне, человеку, рождённому в Советском Союзе в начале 70-х годов, запала намертво в душу одна историйка, что всем людям моего поколения рассказывали на уроках истории в четвёртом классе, то есть в самом начале средней школы. Историйка сия такова…

Как известно, в августе 1945-го года американцы впервые в мире применили атомное оружие, практически стерев с лица земли японские города Хиросиму и Нагасаки. О том, что США — Империя Зла, я сейчас говорить не буду, хотя это бесспорно так, и я твёрдо знаю, что уже в недалёком будущем безо всяких посторонних усилий над Америкой сомкнутся наконец воды двух океанов, Атлантического и Тихого, и… как говорится, увидит Бог, что это хорошо)). Не буду я говорить и о том, что в этих бомбардировках не было никакой военной необходимости, ибо победоносная Красная Армия, которой в тот период даже вместе взятые так называемые «союзники», США и Великобритания, объективно не годились в подмётки, и так, как это ей тогда стало свойственно, побеждала, всего лишь выполняя при этом свои союзнические обязательства. Для нас, собственно, и был устроен этот кровавый перформанс — ну да что возьмёшь с ублюдков, горя не видевших? Ничего, увидят ещё!))

Вернёмся, однако, к нашим японцам. В Хиросиме и Нагасаки погибли всё же не все. Некоторые выжили, хоть лучевая болезнь в той или иной степени поразила практически каждого.

Далее «историйка» повествует о маленькой десятилетней девочке, которая медленно умирала в больнице от этой самой болезни, не будучи при этом никоим образом виноватой в чём-либо перед кем-либо в скотской, искренне мне ненавистной, Америке.

Врачи, многие из которых и сами получили нехилую дозу рентген, знали, что девочку не спасти, но кто-то сказал малышке, что если она сделает ТЫСЯЧУ БУМАЖНЫХ ЖУРАВЛИКОВ-оригами, она поправится. И в последние дни и недели своей очень маленькой жизни девочка всё делала и делала этих бумажных журавликов, и каждый журавлик давался ей с бОльшим трудом, чем предыдущий, ибо силы постепенно оставляли её…

Короче говоря, 999-й журавлик выпал из её рук, потому что… девочка умерла.

Знаете, я всю свою жизнь почему-то верю, что если б у неё хватило всё-таки сил на последнего, тысячного, журавлика, она бы выздоровела. Я просто убеждён в этом. Что, в конце концов, знают об истинном положении дел нынешние врачи? Да ничего, в сущности, как и многие другие профессионалы (лучшие из них, кстати, знают, что ничего не знают. И только бездарность вечно стоит на своём, не понимая при этом, что у бездарности вообще нет ничего своего, ибо не счёл нужным Господь одарить их))).

Именно эту легенду «О тысяче бумажных журавликов» я и помнил и помню всегда, когда слал свой роман «Я-1» сотням прекрасных девок в города, где я никогда не бывал (начиная свои письма к каждой из них с неизменного «Здравствуй, Красивая Девочка!»); когда в течение многих и многих лет изо дня в день работаю над своей музыкой или литературой. Помнил я об этом и когда в последний, четвёртый, раз в своей жизни разносил «Новые Праздники» по лэйблам и радиостанциям. Да, конечно, безрезультатно. Да, я знал, что скорее всего ничего не выйдет, но так же знал я и то, что делать я это обязан.

Моя жизнь всегда представлялась мне цепью последовательных испытаний, которым подвергает меня Господь Бог для того, чтоб в конце концов (как, впрочем, и в Конце Времён))) дать мне Ключи от этого никчёмного мира, а заодно и от Своего Сердца.

Моё четырёхкратное хождение по лэйблам и радиостанциям было заранее запланированным и неподлежащим обсуждению испытанием, суть коего состояла в том, чтобы я просто всё равно делал это, несмотря на внешнее отсутствие результата. Бог (то есть, на самом деле, я сам) делал это со мной (то есть, я делал это с собой) для того, чтоб научить меня/себя двум элементарным вещам, что в начале времён умели все люди: во-первых, делать то, что ты должен делать, вне зависимости от внешнего результата, а во-вторых, понять наконец, что результата Внешнего не может быть вообще; что само по себе словосочетание «внешний результат», равно как и «результат очевидный», сами по себе являются абсурдом и оксюмороном. Всё, что ты должен делать в жизни — это делать то, что ты ДОЛЖЕН делать — вот, собственно, и всё.

Да, рассуждать можно о чём угодно и сколь угодно долго, но… право на рассуждения надо ещё заработать. Сначала ты делаешь то, что должен, а потом уже рассуждаешь, должен ли был или нет, ибо иначе ты — просто пустобрёх, или, в лучшем случае, забавный щенок, но уж никак не Мастер.

В конце концов, в ходе своих забот о трудоустройстве своего многострадального проекта я вспомнил, что был когда-то такой DJ по имени Андрей Панин, которому вроде бы искренне нравились «Новые Праздники» — и как музыкальный проект, и как роман, что для меня всегда было тоже немаловажным. И вот мой старый друг и некогда однокурсник Саша Левенко дал мне его новый телефон, и… я ему позвонил.

По-моему, Панин мне на самом деле обрадовался и в тот же вечер пригласил меня в гости. Но чем он тогда мог мне помочь? Да, в общем, ничем. Просто взял несколько дисков и пообещал поставить на своих сетах. Когда-то он не без успеха крутил время от времени «Метрополитен» в первичной версии и вроде как людям нравилось, в чём, конечно, в общем-то, опять же, ничего удивительного, пожалуй, и нет. Людям, в общем-то, опять же, и целом как правило нравится то, что я делаю. Как-то ощущается общим их большинством в том, что я делаю, какая-то, извиняюсь, глубина (смайлик уверенно и театрально пукает в лужу))) — только вот не всем вовремя удаётся послушать это. Ну да ладно, как говорится.

Панин, вообще говоря, человек удивительный. Я, положа руку на сердце, совершенно не понимаю, как он живёт. Как ему удаётся это — так жить!

В среднем пару-тройку раз в неделю Панин летает то в один уголок бывшего СССР, то в другой, и везде он делает своё самое любимое дело в жизни: крутит «пластинки». Иногда, и даже часто, настоящие виниловые пластинки, но по нынешним временам, конечно, больше CD. В остальные дни он играет в Вавилоне, вследствие чего домой он попадает в среднем не раньше 6-ти утра. Но нет, он долго ещё не ложится. Он начинает обзванивать европейские центры, распространяющие новинки мировой музыки, то есть не то говно, что в приказном порядке впаривают на MTV, а именно музыку, хоть и тоже, в принципе, танцевальную. Его телефон подключён к колонкам, потому что он не просто разговаривает с представителями этих центров, а именно отслушивает то новое, что у них появилось, в режиме «банальной международной» телефонной связи, чтобы к концу разговора сделать крупный заказ. Вся эта кипучая деятельность осуществляется им при принципиальном отсутствии мобильного телефона. Просыпается Панин далеко после полудня, и начинает свой день с принятия ванны…))

Если вы пришли к нему в гости, у вас совершенно нет шансов уйти оттуда меньше чем с десятком дисков-саморезов с обнаруженными им в мире музыкальными новинками, которые он совершенно незаметно для вас переписывает, пока между вами неторопливо течёт самая задушевная беседа.

Если агенты влияния существуют в мире помимо меня, то в первую очередь я безусловно причислил бы к ним Панина.

Мы сидели в его съёмной квартире, пили какое-то вино, слушали «Новые Праздники», слушали прекрасную немку Барбару Моргенштерн; я потихоньку пересказывал ему свою харьковскую эпопею с акцентом на теме Заземления (мы не были тогда ещё близкими знакомыми, но мне казалось важным это ему рассказать, да и вообще поначалу я вообще не мог об этом молчать))), и вот тут-то никто иной как Панин и поведал мне, как добираться до того места, куда я всей душой стремился совсем недавней весной…

— Так это же очень просто, — начал он, — доезжаешь на поезде «Москва — Мурманск» до станции «Кемь», там довольно близко до берега Белого моря — можно легко машину застопить — а на берегу они уже и стоят, моторные лодки, катерочки; подходишь к мужикам, договариваешься чуть не за бутылку водки и через четыре часа ты на Соловках.

По поводу новых «Новых Праздников» он сказал что-то типа: «Клёво. Мне нравится, но я, честно говоря, не знаю, кому это можно предложить». Я тоже этого не знал, ибо неоднократно предложил это уже всем, кому можно и нельзя — не думаю, впрочем, при этом, что кто-либо всерьёз что-то слушал.

Мы тепло попрощались. Панин передал мне порцию дисков, и я пошёл домой.

Примерно на днях я понял, что «падение» неизбежно, то есть, в изначально неважном материальном плане бытия Пластмассовой Коробочки по имени тогда ещё Максим Скворцов неизбежно то, что большинство людей попроще неизбежно восприняли бы «падением». Я же, понятное дело, сделал для себя вывод, что Господь Миров всё же не выгнал меня из учеников за неуспеваемость, то есть… Инициация продолжается…

Выражаясь более «человеческим» языком, я понял, что с тем, что тогда воспринималось мною как «нормальная» работа, так или иначе, мне никто не поможет. Да — с ещё меньшей вероятностью, хотя и у меня она практически сравнялась с нулём, а стало быть придётся опять идти хрен знает куда и за небольшие деньги.

У меня, в принципе, был к тому времени опыт, тогда казавшийся далёким воспоминанием в сравнении с ТВ, журналистикой, а тем более с попсовым текстописанием, работы по ремонту квартир и монтёром пути на узкоколейке под Нижним Тагилом и даже в мелкоштучном цеху на хлебозаводе номер «не помню», но расположенном на станции «Серп и молот»)). То есть, всё-таки ради общего дела, каковым я всегда — не смейтесь, именно всегда — воспринимал наш брак с Да, я был теоретически на это готов.

И я начал ездить по всяким собеседованиям с целью устройства на какой-нибудь, чёртов завод или что-нибудь в этом роде. В какой-то мере мне было это даже симпатичней, чем работа на каких-нибудь мудаков из маст-медиа или шоу-бизнеса, большинство коих были примерно моими ровесниками, но лишь с той разницей, что все они были людьми, предавшими свои юношеские идеалы — х*ли, иначе в современном мире, временно управляемом сатаной, не поднимешься.

Я ездил на завод по производству пластиковых бутылок, что запомнилось мне, пожалуй что, наиболее; ездил куда-то ещё; я пытался предложить свои услуги в качестве курьера по странам Западной Европы с каким-то непонятным толком товаром — и, короче глаголя, когда выяснилось, что мой родной дядя, профессор-невролог, директор собственного Центра Детской Неврологической Инвалидности, сообщил моей маме о своём принципиальном согласии приютить мудака-племянника в своём центре в качестве оператора ЭВМ, с зарплатой ровно вдвое меньшей, чем мне платили в «Слабом звене», при пятидневной рабочей неделе с 9-ти до 5-ти на другом конце гэ Москвы, я подумал, что… в нашем нынешнем положении это, пожалуй, неплохо…

II

В назначенный день, а именно 18 сентября 2003-го года, я встал в 6 часов 31 минуту (да, тогда я считал, что мне необходима «Единица» в миг пробуждения (можно спросить, а уверен ль я был, что часы мои точные, но я сразу скажу усомнившимся, что это фигня — важны только те часы, по которым живёшь, ибо других просто не существует в природе)), принял контрастный душ, сварил себе две сосиски, развёл вермишель быстрого приготовления, выпил чашку растворимого кофе «Нескафе», выкурил две сигареты, и уже в 7.15 вышел из дома, направляясь с «Пражской» на «Петровско-Разумовскую» (там ещё каких-то 15 минут на маршрутке до остановки «4-й Лихачёвский переулок», отстояв предварительно минут десять в очереди на эту самую вышеупомянутую маршрутку и, типа, я на работе))).

Тут опять необходим небольшой экскурс в историю моих личных отношений с моим дядей, профессором-неврологом Скворцовым, и, собственно, с его Центром.

Дело в том, что мои родители развелись, когда мне было около двух лет (в основном, конечно, из-за бесконтрольной придури моей мамы и бабушки, но сейчас не об этом))) и потому роль мужского начала, необходимого каждому ребёнку, независимо от пола, играли в моей жизни два человека, что не были мне отцами по крови, но вынуждены были до определённого возраста мне Его заменять)). Одним из этих людей был муж моей тёти (она же — младшая сестра мамы и профессора Скворцова; та самая чопорная особа из профессуры Московской Консерватории, о коей я вскользь упоминал в первой части) — наидостойнейший человек во всех смыслах; в моём романе «Гениталии Истины» он выведен под именем дяди Володи. Вторым же человеком был как раз профессор Скворцов, дядя Игоряша, брат моей мамы и тёти, старший сын моей бабушки, родившийся в день начала Второй Мировой войны, 1-го сентября 1939-го года. Смешно и символично, право, что впоследствии этот день назвали Днём Знаний (смайлику в попку заползает длинный полосатый змей, окрашенный под «Билайн»))); в «Гениталиях Истины» он выведен под именем дяди Валеры.

Я очень любил их обоих в детстве. Действительно чисто-тупо как Отца. Но у дяди Серёжи потом родилась моя двоюродная сестра Маша (и я, кстати, хоть мне и было тогда 9 лет был очень рад и за него и вообще (так что засуньте в жопку себе мудовую примитивную детскую ревность представителей низших каст!))), а с дядей Игоряшей вообще случилась немыслимая и жуткая трагедия: 29-го мая 1979-го года пошёл купаться и не вернулся домой его 12-летний сын, мой двоюродный брат, Алёша (В «Гениталиях Истины» это Антон).

Я не знаю, как он пережил это. В общем, наверное, как все, с кем такое случается: пил полгода, не просыхая, а потом с ним случился инфаркт, но он выжил (инфаркт потом был ещё не один). Мне тогда было шесть. С тех пор меня стали не всегда брать к нему в гости, чтобы я своим жизнерадостным видом не напоминал ему о потере сына, а если и брали, то зорко следили за тем, чтоб на мне ненароком не оказалось одежды, постепенно достававшейся мне от Алёши по мере того, как тот из неё вырастал.

Однако, когда я стал подростком, наши отношения опять потеплели. Иногда дядя Игоряша рассказывал мне что-то удивительное из мира науки и медицины, в частности; дружески критиковал мои детские фантастические рассказы или, порою, искренне восхищался удачными, на его взгляд, пассажами в них. Однако всё это было в отрочестве. Потом с ним произошёл, вероятно, изначально заложенный в фундамент его семьи, катаклизм.

Женился он рано, в канун своего двадцатилетия, и уже через год у них с его супругой, тоже врачом, а тогда, как и он, студенткой, родилась дочь Вероника (ныне она тоже профессор-невролог, но, в отличие от отца, работает со взрослыми). Поскольку на дворе стояло самое начало 60-х, то жили они, в общем, как и все тогда, в стеснённых жилищных условиях, но самостоятельно. Сразу после института они с тётей Светой, его женой, вынуждены были работать чуть не участковыми врачами в поликлинике, расположенной в районе платформы «Красный строитель». Формально это и тогда уже считалось Москвой, но никакого метро там не было ещё лет тридцать. Сегодня в непосредственной близости от улицы с забавным названием Газопровод, где им дали не то крохотную квартирку, не то комнатку в ней, находятся равноудалено две станции метро: «Улица академика Янгеля» и «Аннино».

По тому, что люди непосвящённые могут назвать иронией судьбы, на этой самой улице Газопровод расположен наш с Да районный паспортный стол при ментовке. И вообще, от нашего с ней дома до бывшего дома дяди Игоряши минут пятнадцать неспешным прогулочным шагом. Только дома его теперь нет…

Его недавно снесли и построили там какую-то современную многоэтажную жлобскую «красоту». Когда в 2002-м году мы с Да только въехали в наш нынешний, именно свой, дом, первый самостоятельный дом Игоряши был ещё цел; мы ходили порою туда гулять, но уже через год его снесли. Зачем в одном и том же месте два дома для одной и той же, в сущности, Сущности, хоть и в разных модификациях?)) Сами подумайте…

Кстати о модификациях: Игоряша, тётя Света и Вероника жили в доме №7, корпус 1. Мы с Да и Ксеней живём в доме №7, корпус 2. Однако есть и существенная разница: Да — моя третья жена, в то время, как тётя Света приходилась Игоряше первой)). (Смайлик ищет в зеркале своё отражение, но не находит его)).)

И вот с этой самой своей первой женой тётей Светой он прожил почти ровно тридцать лет, а может и просто ровно. Они родили двоих детей, пережили гибель младшего сына; постепенно острая боль утихла; Вероника вышла замуж; у неё с её мужем Гиви (полунемцем-полугрузином) родился сын Георгий (ныне он тоже студент-медик), внук Игоряши и тёти Светы, и тут…

Даже, понятно, и не знаю, что там и как, свечу не держал, но вероятно он просто понял что-то типа — сейчас или уже никогда. В один день собрал вещи и ушёл. Долгое время снимал однокомнатные квартиры, но в конце концов, поскольку врач он к тому времени был уже известный, ему удалось получить свою, по первости тоже однокомнатную, что, впрочем, вообще не особо важно.

Следующие десять лет его жизни прошли в на редкость странном втором его браке. За этот свой брак он несколько раз женился и разводился со своей новой женой. Почему? Ну, в общем, это, конечно, вообще всё — его расклады, но по-моему она просто была клинической истеричкой. В конце концов он нашёл своё счастье в третьем браке, на рубеже веков, взяв себе в третьи жёны некую девочку Олю, мою ровесницу, которая работала у него в Центре бухгалтером.

Когда же он только ушёл от тёти Светы, я учился в предпоследнем классе школы и был со всем своим юношеским пылом по уши втрескан уже в свою, в свою очередь, тогда ещё будущую первую жену Милу. Несмотря на то, что Игоряша, как и любой нормальный человек, всегда избегал слишком надолго задерживаться в нашем «колхозе», как он его называл, на Малой Бронной, он же — Материнский Склеп, как его называю я, время от времени в период своего съёмного межквартирья ему всё же приходилось подвисать у нас недели на две, а то и на три, и это «время от времени» длилось несколько лет.

В такие недели бабушка обычно предоставляла ему свою комнату, а сама уходила жить в комнату к моей двоюродной сестре Маше. И почти все эти периоды житья у нас Игоряши кончались какими-то крупными ссорами между ним и мною.

То он обозвал мою повесть «Калинов мост», такой вполне себе нех*ёвый для десятиклассника мифологический реализм на базе русской волшебной сказки, х*йнёй — разумеется, прямым текстом (впоследствии, кстати, этот самый чёртов «Калинов мост» был напечатан с продолжением аж в трёх номерах ещё самиздатского «Вавилона» и, самое смешное, именно эти номера хранятся в библиотеке Конгресса США в отделе, соответственно, «русского самиздата»); то он внезапно вспылил, когда я, будучи уже первокурсником, одевавшимся порой по тогдашней совковой моде в костюм и галстук, случайно попал этим грёбаным галстуком в миску с какой-то снедью (случилось это всё вообще потому, что кто-то из моих многочисленных родственников попросил меня что-то передать, какую-то бессмысленную х*йню, из-за чего мне, услужливой душе, пришлось перегнуться буквально через весь стол); а на моей первой свадьбе мы и вовсе чуть с ним не подрались. То есть в драку, изрядно на*бенившись водки, полез, собственно, он, а я, молодой бычок, всего лишь схватил его за руки и некоторое время держал, пока его не увели.

Потом мой первый брак, спустя два года, что, конечно, для брака, заключённого в 18 лет, весьма немало, распался; у Игоряши тоже что-то не ладилось как раз в то же время, и мы опять оказались вдвоём на территории нашего обоюдоёбаного материнского склепа на Бронной. Некоторое время всё было нормально, а потом мы снова зашлись во взаимных матюках на кухне. Впрочем, по-моему, на сей раз я матерился больше и громче.

Таким вот образом мы, наверное, целых лет восемь ссорились с ним и мирились. Ссорились круто, на год-полтора полного разрыва дипломатических отношений; мирились искренне, тепло и душевно — тоже примерно на такой же срок, после чего ссорились опять)). Всё это продолжалось примерно до тех пор, пока он не женился в третий раз. А когда в третий раз, в свою очередь, женился и я, наши отношения и вовсе стабилизировались, то есть почти прекратились)), но, как говорится, по независящим от нас причинам.

Что же касается его Центра, то перед последним моим заходом туда я пытался работать у него дважды, и каждый раз это было связано с какой-то абсолютной для меня безысходкой в связи, разумеется, с моими жёнами, ибо, что греха таить, только они и вносят бесполезный и бесконечный сумбур в жизнь мужчины.

Впервые это было в 92-м году, когда я взял «академ» в Ленинском Педе, чтобы учёба там не мешала мне становиться рок-звездой)). При этом я был женат на Миле, которая в тот период уже потихоньку сходилась со своим будущим вторым, но, естественно, не последним мужем.

Я выдержал два месяца, опять же, на посту оператора ЭВМ, а потом уехал строить узкоколейку под Нижний Тагил. Когда к осени того же 92-го года Мила меня окончательно бросила, мне пришлось возвратиться на Малую Бронную и под давлением родственников я проработал у Игоряши ещё месяца два. Но мне так рвало репу из-за расставания с Милой, что однажды я совершенно неожиданно для себя самого написал заявление об уходе и, не дожидаясь конца рабочего дня, просто всё бросил и пошёл домой…

После этого я года два занимался весьма успешной музыкальной деятельностью с «Другим оркестром», неизменно привлекая к себе внимание независимых журналистов, да между делом учился себе на филфаке, ибо мой «академ» давно кончился.

Потом я снова собрался жениться, уже на Лене Зайцевой. Не жениться на ней я не мог, потому что чувствовал некоторую мужскую ответственность за судьбу её целки, а без свадьбы она реально как-то всё же мне не давала. Поцелуи, ласки груди — это всё пожалуйста, а далее — нет. Она была объективной красавицей, старше меня лет на пять. До меня у неё некоторое время был муж, но… ему не удалось её дефлорировать, и… они развелись. Лена на некоторое время стала ортодоксально верующей христианкой, соблюдающей все посты и пр. Наверное поэтому (клянусь, что без злого умысла, как-то само так вышло) дефлорация состоялась за пару недель до свадьбы, аккурат на Страстной неделе Великого Поста)).

Короче говоря, я искал-искал работу, искал-искал и пришлось мне опять идти к Игоряше. На сей раз я проработал у него ещё меньше — месяца полтора-два. На работу я уже не опаздывал, работал хорошо, раньше положенных 17.30 домой не уходил (как раз тогда я работал в одной комнате с его будущей третьей женой Олей, но между ними тогда ещё ничего не намечалось). Кончился мой второй привод к Игоряше (по аналогии с «приводами в милицию»))) ещё более экстравагантным образом, чем первый.

Дело в том, что ровно через две недели после официальной свадьбы с Леной и поездки с ней в Питер, где мы остановились в однокомнатной квартире её дедушки-ветерана, и где по её прямой просьбе мне пришлось пару-тройку раз трахнуть её, по сути дела, показательно, хоть и внешне якобы потихоньку (сами понимаете, дедушка-ветеран и его старуха, как и все Ленкины близкие родственники, были в шоке от её первого брака, из которого она умудрилась выйти девственницей), чтобы все могли удостовериться, что на этот раз у неё всё нормально; всё, как у людей: добротная половая жизнь, работяга-муж, оператор ЭВМ (то есть, я))) и вообще всё пучком, с каковыми поставленными ею передо мной задачами я блестяще справился, но по возвращении в Москву я понял, что мне совершенно со всем этим не по дороге. И в одно воскресное утро я сделал следующее, ибо, клянусь, другого выбора мне просто никто не оставил…

Основная сложность заключалась в том, что моя вторая жена жила у меня, и это существенно осложняло мой от неё уход. Чисто практически уход от неё автоматически предполагал и уход из «материнского склепа».

Короче, недолго думая, я заручился поддержкой пары-тройки друзей-приятелей, которые согласились последовательно меня приютить (каждый где-то на неделю), написал Ленке, а заодно и маменьке, прощальное письмецо и ушёл со своими соратниками по «Другому оркестру» на какой-то джазовый джем-концерт на «Алексеевскую» (был когда-то там такой клубик, где каждое воскресенье собирались ведущие джазмены столицы, чтобы прилюдно поджемовать).

Тем временем Лена с моей мамой прочитали моё послание, и Лена тут же сказала, что никуда не уйдёт и будет ждать меня здесь. При этом моя бабушка сказала, что она, де, молодец, и, мол, всё правильно делает)). Мобильных телефонов тогда по счастью не было (шёл 1994-й год), то есть они уже были, но были невероятной редкостью и обладали размерами, сопоставимыми с телефонными же будками)), и поэтому меня до самого вечера никто не беспокоил. Однако же часов в восемь матерь моя всё же разыскала меня в гостях у Серёжи, тогда ещё моего близкого друга и гитариста «Другого оркестра». По совету Серёжи, в конце концов я сказал ей, что домой я вернусь, но… если к моему возвращению там не будет Лены. И поздней ночью я вернулся, заявив при этом, что на работу к Игоряше я тоже больше не пойду, потому как более незачем)).

Наутро, где-то в половине десятого, меня разбудила мама и сказала, чтоб я умывался и одевался, потому что через двадцать минут ко мне приедет некая тётенька, чуть ли не главный психиатр Москвы, хорошая знакомая Игоряши.

Тётенька приехала. Мы попили с ней тет-а-тет чайку, и она прописала мне «Сонапакс», который я по приколу даже где-то с недельку попил, но потом, конечно же, бросил это дурацкое дело. Так или иначе, мой второй привод к Игоряше на этом кончился.

Был мне тогда 21 годок, и был я хоть и трогательный местами, но, конечно, щенок. С Леной мы ещё где-то месяца три сходились и расходились (всё прям как у Игоряши с его второю супругой, только на качественно иных скоростях), потому как, повторяю, она была довольно красивая девка (полагаю, как и сейчас))), и мне просто нравилось с ней спать, но в конце концов мы перестали мучить друг друга и расстались уже окончательно.

Уже потом в моей жизни были ремонты квартир с тем же Серёжей, когда мы работали порой по 15 часов в сутки, работа с эстрадными звёздами в качестве текстописца, журналистика, ТВ, героин, дурка, поездки заграницу то в качестве писателя, то в качестве музыканта (и конечно же Ира-Имярек!))) — много-много было всего потом такого, в ходе проживания чего я пересмотрел своё поведение в некоторых эпизодах своей бурной юности, но о некоторых периодах, что греха таить, позабыл я вовсе. Такова уж психика человеческая — трогательная вечная шлюха)). (Смайлик снова семяизвергается в материнское горло)).)

Одним из эпизодов, который как-то вытеснился за девять-то лет из актива моей памяти, была работа у Игоряши вообще. И это неудивительно — ведь за эти 9 лет расстояния между моим вторым и третьим приводом к Игоряше в Центр Судьба моя только тем и занималась, что предоставляла мне одно за другим доказательства того, что я был абсолютно прав, послав нАх*й весь этот тягостный бред моих родственников и Ленки и выбрав, таким образом, тот путь в жизни, который казался естественным мне самому, а не какой-то сомнительной маме-бабушке. Останься я тогда с Ленкой, останься я в Центре у Игоряши, я не увидел бы и десятой доли того Высшего Интересного, постижение коего, собственно, и делает меня человеком, знающим об этой Великой Иллюзии много более остальных)).

Нет, вы поймите это как следует, за эти 9 лет жизнь моя была столь насыщенной и другой, что я действительно на самом-самом деле, обо всей этой фигне искренне позабыл. Вспомнил я обо всём этом только в сентябре 2003-го года, когда вдруг рухнуло в одночасье всё то, что я, прямо скажем, не без труда строил, начиная, собственно, с лета 1994-го. Поэтому, когда я совершенно неожиданно для себя осознал, что, как выяснилось, ни одна из моих трёх жён не миновала периода унижения её супруга в виде моей работы в Центре у дяди Игоряши, я не удержался от ухмылки человека, знающего об этой жизни, в сущности, всё)).

Понятное дело, что тогда же я оценил и то, что до Да, ни один из моих браков не выдержал этого испытания, по той, впрочем, простой причине, что в более юном возрасте этого не в состоянии был выдержать и я сам. Да и что тут скажешь, кроме главного: на всё воля божья. Эта фраза гениальна в первую очередь потому, что смысл её не меняется в зависимости от того, на какое из трёх составляющих её слов, исключая предлог «на», делается смысловой акцент)).

В назначенный день, 18-го сентября 2003-го года, я подошёл к дверям «Центра профилактики и лечения детской психоневрологической инвалидности» где-то в районе 8-ми часов 50-ти минут по грёбаному вавилонскому последнему времени. Я остановился, выбросил сигарету и, никуда не спеша, абсолютно спокойно сделал три глубоких медленных вдоха, как учил меня Жерар д’Анкосс (он же — Папюс) и вдвое более медленных выдоха. После этого я вошёл в помещение.

Игоряша дал мне заполнить какую-то бумагу и сказал так: «Максим, ты — человек творческий)), и я думаю, что нам лучше заключить с тобой временный договор на три месяца, до 18-го декабря. Если ты этого захочешь, мы всегда с лёгкостью сможем его продлить. Три-то месяца ты проработаешь?» Я сказал: «Да».

Сестра-хозяйка выдала мне белый халат и проводила в конец длинного коридора, до двери с табличкой «Компьютерная группа». Я вошёл…

В комнате сидела очень милая рыжая девушка моих лет, моя непосредственная начальница, и интенсивно щёлкала «мышью», а в колонках играли «Времена года» Вивальди. Юля, так звали эту девушку, что-то объяснила мне по ходу работы и снова принялась сосредоточенно щёлкать. Постепенно Вивальди кончился. Тогда Юля полезла куда-то за другим диском и через несколько десятков секунд из тех же колонок послышалась вторая песня (там где «boy became the picture») с альбома «9 объектов желания» Сьюзан Веги — то есть самая моя любимая песня оттуда! — и мне подумалось, что, пожалуй, я выживу здесь… На сей раз…

(Страшно даже подумать, что было бы, если бы я не сделал три глубоких вдоха и выдоха! (смайлик-пёсик лижет лицо смайлику-мальчику — опять «двойка»! )))

III

Моя работа в качестве оператора ЭВМ заключалась в том, чтобы своевременно отображать гигантскую базу данных Центра по историям болезней и прочему в электронном виде. Дело это, с моей точки зрения, было абсолютно тупое и бесполезное, но, во-первых, постепенно я научился делать это на «автомате», что делало почти всё моё рабочее время абсолютно свободным для внутренних размышлений, а именно непрерывный поток всяко-разных внутренних размышлений я и считаю жизнью в первую очередь (чего я не знаю о грёбаном Внешнем Мире, которого скорей всего и не существует вовсе? Вот он действительно хрен чего знает о моём внутреннем, и только то, с чем считаю уместным, нужным и своевременным знакомить его я сам))), а во-вторых, я реально подустал на своих бесконечных священных внутренних войнах, а в монотонности моей работы безусловно было что-то умиротворяющее и позволяющее мне чувствовать себя героем «легенды о тысяче бумажных журавликов». Впрочем, меня не покидала надежда, что мне всё же удастся сделать и тысячный, то есть последний, и, как выяснилось позже, этому суждено было сбыться. На всё воля божья — что тут ещё скажешь?))

Кроме этого я переписывал родителям пациентов диски с развивающими играми и прочими девайсами Центра. Из этой моей деятельности складывался наш, отдельный, бюджет компьютерной группы, из которого мы самостоятельно покупали себе какие-то компьютерные же мелочи.

В течение всего рабочего дня в соседних комнатах перманентно кричали дети. Нет, не просто кричали, а громко и горько плакали в процессе снятия с них энцефалограмм и иных процедур. И их крик был постоянным фоном нашей работы, совершенно не мешающим нам с Юлей слушать хорошую музыку. Работа есть работа)).

Основой Игоряшиного метода лечения ДЦП было так называемое «обкалывание». Не вдаваясь в медицинские тонкости, коих я, не будучи медиком, и не знаю, можно сказать, что суть этого метода состоит в систематическом (от 3-х до 5-ти двухнедельных курсов) воздействии на Центральную Нервную Систему через периферийную путём инъекций церебролизина и некоторых других лекарств во многие и многие нервные окончания на ногах, руках и других частях тела. Это болезненно. Спору нет. Но спору нет также и в том, что многим это действительно помогает.

Тут необходимо сказать несколько слов о церебролизине как таковом. Дело в том, что это «волшебное» лекарство, а точнее, его применение, в принципе, в своё время, чуть не вылилось аж в серьёзную гуманитарную проблему по той простой причине, что по-настоящему эффективный церебролизин получают не из чего иного, как из запасов человеческого спинномозгового вещества, каковые запасы, понятное дело, не могут взяться сами собой, по мановению какой-нибудь там волшебной палочки, и потому весь церебролизин, коим пользуются сегодня, сделан из спинного мозга заключённых так называемых нацистских концлагерей (то есть, в основном, из спинного мозга евреев). Его пытались синтезировать из мозга коров, свиней и прочих ни в чём неповинных домашних животных, но результатов, сопоставимых с «еврейским», это не давало. В конце концов, эту проблему как-то всё же решили в пользу нынеживущих, и Игоряша вполне успешно продолжил свои «обкалывания».

Поскольку, повторяю, процедура «обкалывания» весьма болезненна, а мужчин в Центре было всего четверо, включая самого Игоряшу, то мне пару-тройку раз в неделю приходилось ходить в процедурный кабинет, чтобы крепко держать там вырывающихся детей с ДЦП, ибо все остальные мужики (Игоряша не в счёт) норовили под всевозможными предлогами от этого отмазаться. Хрен ли тут скажешь — слабонервных в мире навалом!))

Вот так примерно и потекла моя новая жизнь, моя третья работа у Игоряши, которую на сей раз я не имел никакой возможности бросить, начиная с морального права и заканчивая физической невозможностью, ибо в противном случае, нам с Да постепенно просто нечего стало бы кушать, нечем оплачивать коммунальные услуги и так далее.

Где-то до нового 2004-го года я вставал в 6 часов 31 минуту, шёл в ванную, где принимал контрастный душ, как советовал, опять же, Жерар д’Анкосс, съедал одну-две сосиски с быстрорастворимой вермишелью «Ролтон», выпивал чашку кофе, за которой выкуривал сигарету и не позднее 7.30 выходил из дома. В среднем через час я оказывался на «Петровско-Разумовской», где ещё надо было подождать автобуса №123, ибо поначалу я не мог позволить себе тратить деньги на маршрутку, да их первый месяц и вовсе не было.

В метро я читал. Да, как правило, стоя. Мне это не мешает. В основном либо оккультную, либо богословскую литературу, что и поныне воспринимаю единым целым. Как раз тогда, в этих утренних поездках, в этих очередях на маршрутку (когда ездить на маршрутке, опять же, стало позволять мне финансовое положение))) я по-новому открыл для себя и Аврелия Августина, и Блаватскую, и Ленина; тогда же я выучил еврейский алфавит — и вообще очень многое вдруг засияло каким-то ранее немыслимо ярким светом. Да, я действительно всё равно находился в исключительном положении, поскольку хотя я и чувствовал, что моя по-настоящему интересная жизнь позади, я всё же имел все основания понимать, что того, что осталось у меня позади и отмерло за ненадобностью, с лихвой хватило бы на сотню интереснейших жизней людей попроще. Да, это действительно было так. Это так и сейчас.

Понятное дело, при таком режиме жизни перевод «Двi культури» отошёл как-то на второй план)), хоть я и продолжал ещё некоторое время переписываться с молодой (о, да, лет на десять моложе меня — то, что, долго ли коротко ли, мне уже тридцать лет тоже стало для меня настоящим внезапным открытием той осени) украинской писательницей Мартой Бисти, кою я нашёл где-то в августе в Интернете. (Вот, кстати, один из её рассказов: Печальный собака. У твоєму дворі жиє старий печальний собака. Будка його вже прогнила і зацвіла пліснявою. Кожен день собака виходить надвір, де двірники б'ють його по печальному обличчю. Він скиглить, але покірно йде від смітника, так і не знайшовши собі смачної кісточки. Він повертається до своєї будки, зробленої невідомо коли, ким і для чого. Повертається для того, щоб уночі померти. Але на ранок він чомусь завжди воскресає і знову виповзає зі своєї гнилої домівки, щоб отримати ляпаса віником. Ніколи не дивись йому в очі — вони надто печальні для людини. Ти можеш не витримати).

Я писал ей по-русски, она, по моей просьбе, отвечала мне на украинском, и я вроде всё понимал; если не понимал, лез в словарик, даже правильнее сказать в «словнЫк»)) (Dictionary! Dictionary! — как в шутку кричали когда-то нам с Мэо четыре хорватские юные феи — там, в другой жизни — когда в 1996-м году мы летали с ним на остров Крк, на семинар «Irony in contemporary poetry» в качестве современных поэтов))).

Ещё, именно в этот момент, я задумал создать серию провокационных самоклеек с завуалированно экстремистскими слоганами на фоне моего пантакля «Я», разработанного Никритиным, вписанного в круг, каковой круг, в свою очередь, был вписан в треугольник. С этой целью я потихонечку, в свободное от «основной» работы время осваивал Фотошоп.

Я предполагал наделать таких самоклеек штук 100—200 и в одно прекрасное выходное — дабы избежать часа пик — раннее утро с группой товарищей (планировалось организовать такой флэш-моб) оклеить ими некоторое количество вагонов метро изнутри и салоны некоторых автобусов и троллейбусов. Поэт и врач Сен-Сеньков, прознав об этом проекте, ликовал и называл это «вирусной революцией».

Осень 2003-го года и впрямь вдруг подарила мне радость Знания, что такое есть простое рабочее утро в России образца начала XXI-го века. И конечно, меня весьма вдохновляла следующая умозрительная картина: многие-многие усталые, замученные бесконечными и бесконечно же при том идиотскими проблемами люди рано поутру, зачастую с похмелья, ибо на трезвяк жить в России практически невозможно)), едут на свои грёбаные «работы» — по сути дела, в перманентной депре, независимо от возраста, пола и образования. И вот они в какой-то момент, сначала ещё в расфокусе, замечают на стене вагона — например, прямо в центре схемы метрополитена, прямо внутри, например, кольцевой линии)) — что-то чёрное; постепенно их взгляд фокусируется, и они вдруг читают ясный и чёткий, адресованный самым недрам их естества вопрос:

ЗАЧЕМ ТЫ ЕДЕШЬ ТУДА?

или более философское:

ЕСЛИ ТЫ ЧЕЛОВЕК, ГОСУДАРСТВО — ТВОЙ ВРАГ!

или:

ДУМАЮ, НАЧАЛОСЬ!..

или и вовсе:

GAME OVER!

или любимое лариссино:

JUST DO IT!

Всего я сделал, наверное, вариантов 80 различной тематики: от прямых призывов до едких, деморализующих мужское начало, замечаний, написанных как бы от женского лица:

ИЗВИНИ, НО ТЫ НЕ ТОТ, КОМУ Я ХОТЕЛА БЫ ДОВЕРЯТЬ!

Тут ещё необходимо учесть, что замысливаю я всё всегда очень вовремя — скажу без обиняков)). Это потом уже, с реализацией, возникают порой некоторые проблемы. Так или иначе, когда это было задумано, режим ещё не набрал сегодняшних оборотов, и подобная деятельность ещё не была наказуема. То есть вообще никак! Запрет на самовольную расклейку чего бы то ни было ввели ещё только через год.

Таким образом, как видите, несмотря на навалившийся на меня однозначный жесткач, я был полон самых смелых революционных идей и планов. Вторую же, более глубокую, половину моей душонки переполняло никогда не испытываемое доселе чувство полного Единения с Отцом — точнее, с Волей Его. Никогда ранее не доверял я Ему настолько!

Каждый день у меня буквально кружилась голова от недосыпа, а где-то с каждой среды меня реально начинало, хоть и незаметно для окружающих, но пошатывать. Пить я бросил в начале сентября. То есть, не то, чтоб я завязал насухую («И-цзин» в толковании Никритина объяснила мне, что мой конёк — умеренность во всём))) — просто я позволял себе ровно одну бутылку пива в воскресенье вечером, в будни не пил вообще и иногда, по предварительной договорённости, пил водку или коньяк с друзьями в пятницу или субботу, ни с чем их не смешивая.

Кроме прочего, апрельское битьё меня ногами по голове, как выяснилось той же осенью, совсем даром для меня не прошло, и по субботам, начиная где-то с октября, когда мне удавалось встать не в 6.31, а где-то около 9-ти, у меня стало почти всегда подниматься давление. И тем не менее, я был абсолютно уверен, что со мной при этом всё хорошо. И это действительно было так. Подтверждаю сие и сейчас, то есть по прошествии нескольких лет.

Я не сомневался ни на секунду, что Господь Миров не оставит меня. Он просто не мог оставить меня после того, что я узнал о Нём, о Себе. Да, на всё воля Его, и конечно он может всё, и, конечно, моя фраза «Он просто не мог оставить меня» — это всего лишь превратность избранного мною стиля изложения, но… Короче, я просто знал, что Заземление, то есть Инициация, состоялась. И единственное, о чём я порою молился в одном укромном месте возле своего дома, перебирая когда-то подаренные мне Катей Живовой мусульманские чётки — это чтоб Он позволил и дал мне силы исполнить Волю Его…

Да, у меня были определённые надежды, касательно меня лично — не скрою. И я знаю, что и это тоже передавалось Ему, но я просил всё же именно о том, чтоб Он дал мне Силы исполнить волю Его. (Хотя, как известно, ни в одной из авраамических религий молиться за себя лично не возбраняется даже прямым текстом, чего я стараюсь не делать, ибо знаю наверняка, что нет никакого различия между живущими: я и любой другой — одно и то же лицо.)

Короче говоря, несмотря ни на что, это была, возможно, одна из самых прекрасных пор моей жизни.

Однажды, исправляя что-то в компе у наших «психологов», я обнаружил там знаменитый цветовой тест Люшера и прошёл его. «Исключительная установка на самопожертвование» — сказал мне Люшер что-то типа того)), и я, счастливый, пошёл обедать, то есть жрать супчик «Ролтон», запивая его «Нескафе».

При этом, врать не буду, первое время, рассматривая внутренние стенки в метро и в автобусах на предмет своих храбрых мечтаний о том, как я в скором времени понаклею на них свои чёрно-жёлто-зелёно-красные штуковины, типа: ЕСТЬ ВРЕМЯ ЖИТЬ ПО ЗАКОНУ, И ВРЕМЯ — ЕГО СОЗДАВАТЬ!, я нет-нет, да надеялся, что весь этот кошмар работы у Игоряши — действительно всего лишь часть Инициатического Испытания (что, конечно, так бесспорно и было), что меня, де, немного пожурят, да отпустят (типа: не грусти, Капустин, пое*ём — отпустим!))) и ровно 18-го декабря, когда выйдет срок моего трёхмесячного договора с НТЦ ПНИ, я выйду на Свободу, выйду к какой-то совершенно новой, неведомой, невиданной ранее и Прекрасной Жизни!)) И, более того, в самой дате окончания договора виделся мне глубокий символический смысл, ибо именно 18 декабря ныне безнадёжно далёкого 1979-го года шестилетнего меня выписали из детской больницы №9, где я пролежал, сначала с ожогами 3-й «б» степени, а потом с двусторонней пневмонией и сепсисом, целых полгода, начиная со злополучного 30-го июня, когда меня, по моей детской версии, ранили враги в момент ведения мною очистительного огня из деревянного АКМ (а) по «буржуинскому» пансионату «Берёзка» (да, я считаю, что был тогда прав, и сегодня — мало попало гадам!) — тут-то моя тётушка, всё та же «чопорная особа из профессуры Консерватории» и задела нечаянно локтем стоявший на плите трёхлитровый бидон с крутым кипятком, что свалился на залёгшего в засаде меня, а был я в трикотажных, наглухо синтетических, коротких штанишках — в общем, дальше понятно)).

В это же самое время в той же самой больнице №9 лежала с переломом позвоночника четырёхлетняя Да, но мы тогда, разумеется, не были с ней знакомы. Не знаю, с кем тогда боролась она — когда «враги» ранили, в свою очередь, и её — но это случилось с ней просто когда мама её совершенно невинно беседовала по телефону (впрочем, невинно ли, точно знать не могу))). Через год позвоночник у Да (о чудо! (На Всё Воля Божья!)) благополучно сросся, но в жизни того маленького прекрасного четырёхлетнего существа, каким она в то время являлась, была не одна минута, когда она мысленно примеряла на себя судьбу инвалида.

Короче говоря, конечно я ждал нового 18-го декабря и связывал с ним целый ряд надежд, хоть на сей раз и дал себе зарок закончить работу у Игоряши без эксцессов. Однако Судьбе было угодно распорядиться иначе.

Уже на рубеже сентября-октября выяснилось, что мы с Да… ждём ребёнка.

Она сдала кровь, ибо, конечно, аптечным тестам верить нельзя, и позвонила мне на работу.

Я сказал так: «Хрюн, в принципе, мы с тобой знаем об этой жизни уже очень много, и знаем, что, в сущности, всё это говно)). А этого мы с тобой ещё не знаем, не пробовали, и, по-моему, уже одно это — здОрово!» И мы стали с ней ждать Ребёнка…

Когда же наступило 18-е декабря, я не только продлил договор, но и вовсе перешёл на полторы ставки. Теперь мой день начинался не в 6.31, а в 5.31, потому что на работу мне было нужно теперь не к 9-ти, а к 8-ми, а уходить же оттуда я стал между 7-ю и 8-ю часами вечера, но… всё это уже не вызывало у меня никакого дискомфорта)).

Заземление состоялось…

IV

И вот где-то на рубеже октября-ноября 2003-го года всё стало вдруг у нас хорошо. Как будто вдруг пали какие-то злые чары. Да естественно перестала пить (а я ещё раньше); мы стали внимательнее друг к другу, а в некоторых ситуациях и вовсе стали какими-то аж предупредительными. Мы совершенно вдруг перестали ругаться и ссориться и действительно словно увидели внезапно друг друга в каком-то совершенно новом свете. Увидели и словно бы заново друг другу понравились. Как раз где-то в это же время Да сообщила о своей беременности родителям.

— От кого? — спросила её мама, при которой, как вы помните, Да запрещает себе курить)).

— От мужа своего! — отвечала ей Да. Однако ещё до самого рождения Ксени мы не общались.

Каждое утро я вставал теперь в 5.31 и уходил на работу, где изо дня в день вводил истории болезней в электронную базу данных, сканировал томограммы, да знай себе держал особо сильных детей на «обкалывании».

Наша комната с Юлей была единственной, где можно было курить. Это моду завёл там некто Евгений Валентинович, заменивший на посту сисадмина Игоряшину двоюродную сестру Наташу, уведшую мужа у его дочери Вероники (см. пролог))) и недавно к тому времени умерший от рака. Собственно, поэтому меня и взяли на работу: сисадмином стала Юля, а уже её место занял я. Ещё в этой комнате работала некая девушка Мила, дочь маминой подруги детства, которую как-то привозили ещё к нам на дачу (мне тогда было 8, а ей, кажется, 3 или 4), да некий майор в отставке Серёга, служивший в Центре завхозом и одновременно личным шофёром Игоряши.

По пятницам, когда все врачи отваливали домой уже к трём часам дня, Юля включала в своём генеральском компе какую-нибудь новинку DVD-видео. Я смотрел краем глаза, одновременно копаясь в Фотошопе (постепенно мне стало ясно, что, конечно же, в силу независящих ни от кого обстоятельств, никакой Володя Никритин помочь мне с сайтом для «Новых Праздников» не сможет, и я начал потихоньку осваивать это дело сам).

Примерно в это же время я завёл новый блог на ЛирУ под названием «Специфика» (к тому моменту я уже знал, что ник настоящего мужчины грамматически должен быть в женском роде. Это так потому, что Женщина — это Двойка, то есть от них все беды)), потому что Двойка — это чистая Энергия, то есть начало, воплощающее в Иллюзию Жизни то, что замыслила Единица, то есть Мужчина: материализация духов и грёбана раздача слонов). Поэтому с ноября 2003-го года всю мою жизнь — конечно, лишь в тех аспектах, в которых я считаю нужным себя официально, извиняюсь за выражение, позиционировать на крупном блоговом портале, изначальной целью заведения какового «дневника» было для меня создание достаточно в итоге успешной сети агентуры влияния — в принципе, можно отследить в открытом доступе.

Новый блог сразу оказался намного эффективнее моего первого под названием «Я-1», и я могу сказать честно: в период 2003—04 так называемого «учебного»)) года ЛирУ очень меня поддержал. Да, мне пришлось, с моей точки зрения, опуститься в Тартар, но мне как будто бы разрешили взять с собой «мобильный телефон»)). («Позвони мне завтра ровно во столько-то!» — говорит один смайлик другому. В назначенный срок тот включает виброрежим, засовывает мобильник себе в задницу и с замиранием сердца ожидает звонка)).)

Как я уже вам докладывал, с утра каждой среды меня начинало шатать от недосыпа. Несмотря на это, именно после перехода на полторы ставки я стал раз в день обязательно отжиматься хотя бы раз 10… в сортире, чтобы не возбуждать лишней болтовни. Когда же в районе 9-ти часов вечера пятницы я вылезал из маршрутки уже в ста метрах от нашего дома с Да, я реально был еле жив и… совершенно счастлив! Никогда — ни до, ни после — я не испытывал такого острого пьянящего чувства Абсолютной Свободы, которое даёт человеку только непоколебимая уверенность в том, что на сей раз он всё делает правильно…))

V

Что-то считаем мы верным, что-то ошибочным; как-то трансформируются (произвольно, как ни крути, с нашего пункта взгляда) представления наши то о том, то о сём — и всё это по-любому довольно тягостный и абсолютный, вместе с тем, бред, который, тем не менее, закусив собственную залупу, необходимо мужественно пройти до конца, ибо, на самом, деле бред этот вполне и именно в Высшей степени сбалансирован, хоть и исключительно лишь на Высших же планах существования, ибо же На Всё Воля Божья, ибо же это Воля Ребёнка…))

«…И вот я сделал доклад по физике и закончил его таким довольно ярким, с моей точки зрения, выводом, начав со слова „ибо“ — рассказывал мне как-то Игоряша на кухне нашего „материнского склепа“ в бытность мою подростком, — и мне поставили „четыре“… Я спросил, почему „четыре“, и учительница сказала, что… за „ибо“».

Подросток-я, конечно же, на этом месте, как и было, вероятно, задумано, буквально обалдел от несправедливости, царившей в «тоталитарном» послевоенном «совке»)). Игоряша же, по всей видимости, с течением времени сделал из той истории, приключившейся лично с ним, более глубокие выводы…

Другая же его история, рассказанная им мне чуть раньше, ещё в гостиной их с тётей Светой хрущёвской «трёшки» в «Новых Черёмушках», на самом закате, как выяснилось в скором времени, их тридцатилетнего брака, повествовала об их отношениях с его отцом, то есть моим дедом, писателем Арнольдом Борисовичем Одинцовым, и была такова:

— Отец после войны пил. Однажды он попросил меня налить ему на кухне рюмку водки доверху и принести в нашу комнату. «Если ты прольёшь хоть каплю, я дам тебе подзатыльник!» — предупредил он. Я очень старался, но конечно всё же немного пролил. И он действительно дал мне подзатыльник. Я это на всю жизнь запомнил…

Эту же историю, спустя чуть не двадцать лет, он снова рассказывал мне где-то в ноябре 2003-го года, когда мы с Да уже ждали Ксеню, а я работал у него в Центре оператором ЭВМ (оператор электронно-вычислительной машины))). Мы сидели с ним в огромных чёрных кожаных креслах в вестибюле некоей крутой онкологической клиники, куда он направил мою мать удалять какую-то, к счастью, доброкачественную хрень из груди, и ждали, пока ей закончат делать операцию. Тогда он, находясь в необычно для него тех лет элегическом настроении, и поведал мне, что всё-таки, пожалуй, нет, не любил отца, и, скорее всего, это было взаимно (по его мнению…).

Мой дед, его отец, прошёл всю войну и, насколько я знаю, не был даже так, чтоб уж опасно ранен, несмотря на то, что отмотал свой срок в штрафроте, о чём потом написал очень неплохую повесть, каковую даже напечатали в одном из толстых журналов в годы хрущёвской оттепели — однако у меня она лежит в ящике стола (за которым я в своё время готовил уроки в школе) на нашем с Да балконе в виде машинописи средней бледности. Мне нравится эта повесть — врать не буду. Я нахожу там массу общего с собой в стиле и во многих других мелочах, незаметных постороннему глазу. Нет, так называемой инвективной, бл*дь, лексикой мой дед не баловался, но… сама по себе инвективная лексика — далеко не единственное, чем балуюсь, в свою очередь, я, хоть моя мама, к сожалению, тут вряд ли со мной согласится))…

Кроме прочего, машинопись «Роты» да пепельница, принадлежавшая некогда бойфренду моей бабушки (единственного человека, что всерьёз меня любил; по-крайней мере, в том формате, каковой был доступен и для моего личного субъективного восприятия), какового бойфренда она завела себе после того, как мой дед, прожив с ней почти двадцать лет, всё-таки оставил её с тремя детьми, первым из которых является дядя Игоряша, второй — моя маменька, а третьей — та самая чопорная консерваторская… «зайка», моя тётушка — это единственное, что, в сущности, досталось мне в наследство от моей, так называемой, материнской семьи. Да-да, именно так: дедовская повесть в машинописи, пепельница любовника его жены, моей бабушки, да ещё, пожалуй, рыжая кошка Василиса, уродившаяся в подвале «материнского склепа» вскоре после смерти бабушки, когда мы с Да уже жили отдельно.

Просто как-то раз я пришёл в гости к маме — помнится, в старый Новый Год — и она в какой-то момент сказала: «Ой, а у нас там на лестнице такой хорошенький котёночек бегает! Пойдём посмотрим, съел ли он то, что я ему оставила!» Что-то в подобном роде))…

Котёночек действительно оказался весьма мил. Прыгал через несколько ступенек и очень жизнестойко пищал. Я взял его на руки, перевернул на спину, и стало очевидно, что это «баба». Однако подержав это существо несколько секунд в руках, я как-то неожиданно для себя сразу почему-то озаботился его судьбой… Судьба…))

Как раз в это самое время в моей материнской семье освободилась вакансия домашнего кота. У нас животные всегда жили парой собака-кошка — собака уже была — очень славный двортерьер Робби — приобретённый щенком под видом кавказской овчарки в переходе на Пушкинской, а вот кот Тристан (это я ему такое дурацкое имя придумал, когда учился в 9-м классе, начитавшись Томаса Манна))), прожив долгую кошачью жизнь, благополучно скончался минувшим тогда летом.

Я и говорю, мол: «А чего вы? Возьмите котёнка-то, раз он вам так нравится!» Но все мои многочисленные родственники, едва заслышав моё предложение, попрятались по своим комнатам (реальный Чуковский: «а козявочки под лавочки…»))), и, короче, я немного поколебался ещё и со свойственным некогда ранее мне пафосом «кто же, если не я!» забрал маленькую рыжую кошечку к нам с Да в наше тогдашнее Выхино.

Как только мои сородичи услыхали, что вроде как Максим забирает кота к себе, они, опять же все, из своих комнаток практически синхронно повылезли (как в театре, право слово!))) и принялись уже моего кота рассматривать, гладить и сюсюкающе его нахваливать. Да, помнится, подумал я ещё о только умершей тогда бабушке, действительно п*здец детки у тебя выросли, вспоминая многочисленные эпизоды последних месяцев её жизни, когда она то и дело в буквальном смысле слова плакала из-за того, что, увы, и ей тоже не удалось воспитать своих детей нормальными, со своей точки зренья, людьми…

Ё*аный в рот и прочая мать япона, я ох*ительно умею п*здеть о том, как неоднозначно всё в мире; о том, что нет, в сущности, ни в какой ситуации правых и виноватых и прочий дерьмократический бред, но… когда я вспоминаю последнюю бабушкину осень (она умерла в конце ноября), я вспоминаю отчего-то (ах, с чего бы это, право?))) не о том, как неоднозначно всё сущее, а как-то всё больше о том, как сучки-её дочери (моя мать, да консерваторская, гм-м, «зайка» моя тётушка) стремались стирать в общей стиральной машине её бельё (у бабушки был рак кожи), да и выносить за ней судно отчего-то, бл*дь, давалось им морально труднее, чем мне…

Короче, я положил кота в сумку и привёз его к Да. Василиса, так мы назвали её, всю дорогу спала. Я даже несколько раз заглядывал в сумку, чтоб удостовериться в том, что она не сдохла)). Нет, думал я, не может такой прыгучий кот сдохнуть; наверное просто намаялась в жизни подвальной))…

Мы её искупали. В мокром виде Васька, как справедливо подметила Да, действительно походила «на сырую куриную ногу». Ещё через несколько дней Да сказала как бы в шутку, что, по её мнению, Василиса — это моя бабушка. Кто знает…)) Ведь она действительно родилась практически в момент её смерти…

Через пару месяцев после этого нам всем троим пришлось вернуться на Малую Бронную, из которой все мы разъехались уже по своим новым квартирам. Мы с Да и Василисой жили в комнате моей бабушки. Василисе, как я уже говорил, было запрещено из этой комнаты выходить, потому что у всех моих родственников внезапно открылась «аллергия». В той же комнате стоял и Васин сортир системы «лоток»)).

Когда мы въезжали на Бронную, вышеупомянутый довольно крупный двортерьер Робби, увидев Василису стремительно и с визгом попятился и, в конце концов стукнувшись жопой о батарею, совершил какой-то феноменальный прыжок и убежал в другую комнату, где и спрятался под диваном. Ну и будет об этом…

«Наверное, он просто не любил детей, — продолжал дядя Игоряша, сидя в глубоком чёрном кожаном кресле в приёмном покое некой онкологической клиники, — или, во всяком случае, не любил мальчиков. Он позволял себе со мной такие вещи, что мой одноклассник (далее последовало называние его имени и фамилии) говорил, что если б так обращались с ним, он ушёл бы из дома, и я знал, что лично он действительно так бы и сделал, а я вот нет, я так не мог…»

Он рассказал мне в тот день ещё многое, и многое из того, что он мне рассказал про себя, было, конечно же, общей симптоматикой для нас обоих (в прежней редакции вместо слова «симптоматика» мною использовалось слово «х*йня»))), и, полагаю, так же и для моего деда, его отца, с которым они якобы не любили друг друга…

Когда Игоряше было 17 лет, «дед Арнольд» (именно под таким именем он вошёл в мою детскую жизнь со слов мамы (увы, он умер где-то за полтора года до моего рождения, когда ему не было ещё и шестидесяти)) ушёл от моей бабушки к некой поэтессе, живущей в Таджикистане, с которой они родили потом двоих детей. Когда это случилось, Игоряша написал ему очень трогательное и трепетное, со всем надлежащим пафосом своей тогдашней юности, письмецо, которое по иронии судьбы мне довелось прочесть в возрасте своих где-то лет 25-ти. Письмо было действительно очень горячее, а самым часто встречающимся там словом было слово «шлюха», относящее к новой пассии деда Арнольда. «Как ты мог променять нашу маму на свою шлюшку?», «Можешь передать своей шлюхе, что…» — примерно так)).

Когда я вспоминаю эти пожелтевшие клетчатые странички, в памяти сразу всплывает также и другая, тоже уже очень старая, открыточка, написанная почти совершенно таким же почерком, но… адресованная дедом Арнольдом своей дочери, моей матери, которую, в отличие, от Игоряши, он очень любил и даже, похоже, взаимно…))

В этой открыточке было что-то про то, что, конечно, есть в жизни много всяких неприятностей, и, в конечном счёте, как себе сам всё придумаешь, так всё и будет; что бывает, полное говно, полный упадок внутренних сил, а потом вдруг раз — и как будто на ракете летишь! (Про ракету — дословно.)

Когда моя мать забеременела, собственно, мной, к ней во сне явился сравнительно недавно на тот момент умерший отец, то есть мой дед, Арнольд, и сказал, что всё круто, что всё будет хорошо и ещё… что я — наследник его…

VI

На самом деле, дело было так. Очень долгое время, практически с подросткового возраста и лет до тридцати, я принципиально не интересовался историей своей семьи, будучи одержимым пафосом Джимми Мориссона — типа, у меня нет Отца, я сам себе Первоначало, первый в Роде и всё такое. Отчасти это и сейчас так, но… всё же отчасти)).

Когда в конце августа 1995-го года ко мне в гости впервые пришла ещё тогда не вые*анная мной Имярек, она немного пристыдила меня и сказала, что это глупо — не интересоваться своим генеалогическим древом. Х*ль, она меня старше на девять лет, и сама, наверно, как раз примерно тогда же и начала интересоваться генеалогическим древом своим.

Конечно, капитально всё изменило рождение Ксени, но, на самом деле, я уже миллион раз говорил вам, что я считаю причинами, а что следствиями, и поэтому правильнее сказать, что сначала я начал этим интересоваться, а потом она уже родилась.

Интересоваться этим я начал по очень-очень простой причине. Как выяснилось уже годам к тридцати с лишним, я всегда был человеком Изначальной Традиции; мне всегда больше нравилось делать то, что называлось словом «хорошо», и я всю жизнь действительно был занят тем, чтобы не делать того, что называлось в моём детстве словом «плохо» или «нельзя». Иногда же, и, опять же, лет до 30-ти весьма часто, я конечно всё-таки делал то, что «нельзя», но всегда с чётким осознанием, что я делаю именно это и что делаю я это, чтобы не быть слишком противным себе самому, да и вообще, короче, чтоб просто не быть слишком лучше других, потому что, типа, это не совсем честно, то есть, скорее, это всё же можно назвать словом «плохо».

И вот в какой-то момент меня просто достало, что вот вроде я делаю всё, как мне говорят, что так, мол, «хорошо» и то, про что мне говорят, что так «надо», а получается из этого какая-то сплошная х*йня. Вокруг же при этом у всех, кто делает то же самое, и впрямь всё натурально получается, согласно общим и их собственным ожиданиям. У меня же — х*й! Это стало очень меня удивлять, мягко говоря. Дело доходило до того, что даже там, где ничто не угрожало благополучию и вовсе клинических идиотов, со мной происходил какой-то полный п*здец и убыток (Коран-forever!). И постепенно я начал задумываться, а вдруг действительно всё не так просто, как учит атеистическая доктрина, и, типа, вдруг причины моего перманентного п*здеца могут быть связаны не только со мной лично, а и с кем-то, с кем, независимо от моей воли, очень и очень прочно связан зато я сам. Так я и начал интересоваться историей своего рода. (Имярек, таким образом, локально победила во мне — не прошло и 12-ти лет)).)

И от того немногого, что мне удалось разузнать я сразу же несколько прибалдел)). Это немногое таково. (Смайлик опять лижет лунку от удалённой «шестёрки»)).)