Бесплатный фрагмент - Россия на изломе

Рейд к крепости Дейдади

К фельдшерскому пункту 1-го Таманского полка Закаспийской области подъехали на жеребцах алха-текинцах пятеро туркмен. Они одеты в синие полосатые халаты, на головах чёрные курчавые папахи, на поясе клыч (кривая сабля), за кушаком нож-бичак, за плечами кавалерийский карабин, на плечах погоны. Это воины Туркменского первого дивизиона вернулись из разведки. У одного, маленького невзрачного туркмена левая рука чуть ниже плеча перебинтована какими-то тряпками, пятно засохшей крови на них. Он лихо спрыгнул с коня и весело крикнул младшему фельдшеру Ивану Сорокину:

— Эй, фельдшер, найдётся, чем помазать и замотать получше. Зацепило вот малость.

Иван узнал в этом туркмене подполковника Лавра Георгиевича Корнилова.

— Конечно, найдём.

Корнилов что-то сказал по-туркменски своим спутникам и те ускакали.

Сорокин спустился в погреб, взял оттуда всё необходимое для обработки раны и кружку холодной воды.

Полковник с удовольствием выпил холодную воду.

— Хорошо. В июне здесь всегда пекло, — сказал Корнилов.

Сорокин кивнул, соглашаясь, и умело и ловко перебинтовал раненную руку подполковника. Корнилов оделся.

— Температуру померить надо, ваше высокоблагородие.

— Зачем? — удивился Корнилов.

— Так положено.

— Ну, если положено… Мы люди военные, придётся подчиниться. Только какое я «высокоблагородие?» Мы с тобой одного поля ягода, фельдшер. Ты линеец?

— Так точно, казак Линейного Кубанского войска, станицы Петропавловской.

— Вот. А я казак Сибирского линейного войска, станица Каркаларинская. Только я там жил до одиннадцати лет, потом мы в Зайсан перебрались. Каркаларинскую плохо помню: с трёх сторон горы, с четвёртой — степь, жара, пыль, нищета. Ты, говорят, в шахматы весь полк переиграл?

— Ну, не весь, — улыбнулся Иван, — а рядовые больше шашки любят.

— А ты?

— Не знаю. И то, и то, но шахматы больше.

— Так давай сыграем в шахматы, пока ты мне температуру мерить будешь.

— Как прикажете, — согласился Сорокин.

— Тебе сколько лет, казак?

— Восемнадцать. Девятнадцать в декабре будет.

— А мне тридцать три в августе. Не велика разница. Как звать?

— Иван.

— А меня — Лавр. Называй меня на «ты». Мы с тобой ро́вня, одного казацкого сословия. Неси, Ваня, шахматы и градусник.

Сорокин принёс градусник и шахматы. Корнилов засунул градусник подмышку, расставили фигурки на шахматной доске. Иван взял в ладони две пешки — белую и чёрную. Руки спрятал за спину. Подполковник дотронулся до правой руки, ему выпало играть чёрными.

— Ходи, — сказал Корнилов, — а я в девятнадцать лет поступил в Михайловское артиллерийское училище.

Сорокин сделал ход, Корнилов тоже.

— Ты хорошо учился, Ваня?

— Хорошо.

— Я тоже. Я эти погоны своим умом добыл. Нас в школе в Каркаларинской было всего двадцать три человека учеников разновозрастных, а учили нас старые казаки. Чего сами знали, тому и учили. Потом в Зайсан мы переехали, отцу жалование повысили, земельный надел побольше дали. У твоей семьи, Иван, много земли-то?

— Много, хозяйство большое. Мельницу имеем. Лошади, коровы овцы, свиньи, куры, гуси — всё как положено.

— О, да ты из зажиточных. А ты высокоблагородие. А я голь перекатная. Будешь учиться, Ваня, тоже высокоблагородием будешь. Я всю жизнь учусь. Шах? О, ты какой! А я так. Учиться надо, Ваня. В тринадцать лет в Сибирский кадетский корпус поступил. Учился хорошо, потому и в Михайловское артиллерийское училище приняли. Отучился, и меня сюда направили, в Туркестан, в Ташкент, на Туркестанскую артиллерийскую батарею. Репетиторством подрабатывал, семье помогал и самообразованием занимался, языки учил. У меня мать киргиз-кайсачка, а зная один тюркский язык, другие выучить не так сложно, но фарси, персидский, то есть, дался тяжело, но — осилил.

Корнилов продекламировал что-то ритмичное на незнакомом языке.

— Красиво? — спросил.

Сорокин неопределённо пожал плечами:

— И что это?

— Стихи. Персидский поэт Фердоуси:

Все в мире покроется пылью забвенья,

Лишь двое не знают ни смерти, ни тленья:

Лишь дело героя да речь мудреца —

Проходят столетья, не зная конца.

О том поразмыслив, что ждет впереди,

Цель, выбрав благую, к ней прямо иди.

— Потом Академия Генерального штаба, — продолжил Корнилов, — и через три года, в ноябре 98 капитан Корнилов прибыл в кишлак Патта-Гиссар, что рядом с Термесом, там находиться Амударьинская пограничная бригада. Шах. На твой градусник, надоел он мне, нормальная у меня температура.

— Да, действительно. Я вот так пойду.

— Иди.

— И через пять лет подполковником стали? Стал, — поправил себя Иван. — Без войны, безо всего?

— Да. Ходи. А что война? Всегда между государствами имеется какое-то напряжение. Англичане из Индии на север лезут, мы из Туркестана на юг. Мы, думаешь, зачем здесь под Ашхабадом стоим? Потому, что англичане там, в Персии и Афганистане, инородцев на нас науськивают. Плохие, мол, русские, кровь вам несут. А знаешь, почему мой отец в Зайсан переселился? Нет? Я расскажу. Договор мы заключили с Китаем и часть Илийской долины им отошла. А мусульмане не захотели жить под китайцами, побежали под защиту русских штыков, спрятались за спины плохих русских. Резали их китайцы. Вот и пришлось там укрепления возводить и сибирских казаков на юг переселять. Китайцы России за те земли девять миллионов рублей дали, так сказать за наведение порядка в крае. Но не в этом дело. Англичане копошились там, в Афганистане и здесь в Персии. Там для афганцев они крепость построили по последнему слову европейской инженерной мысли. А мы не знали ни как к ней подобраться, ни что она из себя представляет. Мне дали негласное поручение в генеральном штабе узнать у местных что, где, чего. Да у них разве узнаешь? Туркмены только смеются, говорят: «Таксыр, съезди, узнай».

— Таксыр — это что?

— Господин. Пришлось ехать. За это мне дали выговор, а моему командиру, генералу Ионову — строгий выговор.

— За что, Лавр Георгиевич?

— Как за что, Ваня? Если бы меня поймали, то меня бы афганцы лишили головы, в лучшем случаи, а между Россией и Англией разразился бы дипломатический скандал, хотя Афганистан и не был колонией Англии, но был от неё очень сильно зависим. А где ты так в шахматы научился играть?

— Да был у нас в станице один грамотный хохол, Василий Степанович Пустовойт, учёный, всё пшеницей нашей интересовался. Вот он и научил.

— Ты хороший ученик, Иван, даже я вспотел, с тобой играя. Мат.

Сорокин сделал удивлённое лицо:

— Как?

— Вот так.

— Ловко.

— А ты думал.

— А отыграться?

— Ягши. Расставляй.

На этот раз Корнилов играл белыми.

— А как же ты, Лавр, за подвиг, как я понял, умудрился выговор получить?

— Ха, Иван! Так это же Россия, тут всё возможно. Наказать-то наказали, да потом поручения стали давать. Я же до самого Индийского океана добрался. Отсюда и подполковник.

— Как та крепость называлась?

— Дейдади. Она и сейчас так называется. Ты что окончил, Иван.

— Екатеринодарскую военно-фельдшерскую школу. С отличием.

— Здесь отслужишь, иди дальше учись.

— Подумаю.

— И думать нечего. Ваше высокоблагородием станешь.

— Подумаю. Так рассказывай про крепость, ваше высокоблагородие.

— Там ничего интересного. Без приключений. Англичане, думаю, до сих пор не знают, что я там был

Корнилов засмеялся.

— Ладно, Лавр, рассказывай. Шах. Опыта я должен набираться у старших по званию?

— Ну, хорошо, ягши. Слушай. Прибыл я в Патта-Гиссар в ноябре 98 года. А в разведку пошёл в середине января уже следующего года. Генерал Ионов постоянно жаловался, что крепость Дейдади в пятидесяти верстах от нашего берега, а добраться до неё нет никакой возможности, и поэтому никаких сведений об укреплении на границе мы не имеем. Дейдади не одна крепость, просто она построена англичанами, но были и другие крепости, построенные афганцами. А про Дейдади слухи ходили разные. Кто говорил, что это обычная азиатская кала́ с глинобитными стенами, а кто говорил, что она построена по последнему слову фортификационного искусства. Короче надо было проверить. Я подумал, что самый простой способ раздобыть сведения об афганских укреплениях, это пойти и съездить туда, всё зарисовать, а ещё лучше — сфотографировать.

— А до вас, подполковник, никто не догадался съездить и посмотреть?

— А как? Посмотри вокруг: ни одного кустика до самого горизонта. Там такая же местность, такие же горы, только напротив Афганистан, а не Персия. Тайно никак не проскочишь, надо притвориться местным инородцем, а это кроме меня никто не может сделать. Я тебе говорил, что, зная один тюркский язык, легко выучить другой. Через месяц я говорил по-туркменски, так же, как и сами туркмены. Изучил их повадки, жесты. И сдружился с местными. Туркмены мне нравятся: гордые, смелые. Особенно я сошёлся с двумя братьями: Бекдурды — старший брат и Амандурды — младший, он был с той, другой стороны. Вот с ними я и договорился, что они будут у меня проводниками, но с условием, что в плен я не сдамся. Я им пообещал, что если что — я застрелюсь.

— И вы бы сдержали слово, Лавр?

— Конечно. А как иначе? Туркмены народ дикий, не цивилизованный, если они дали слово, то обязательно его выполнят. Что ж, по-твоему, я буду срамиться перед инородцами? К тому же, попав в плен, если мне повезёт, то мне просто отрубят голову, а если не повезёт, то снимут кожу с живого или на кол посадят. Лучше пуля в лоб. Да и подвёл бы я своих провожатых. И будут обо мне туркмены-эрсары сказки рассказывать, что, мол, был тут один русский трус, даже застрелиться испугался. Зачем мне такой позор?

— Это верно и здесь не так инородцев, как своих подведёшь.

— Правильно. Честь офицерская не должна быть пустым звуком. В общем, собрались мы. У Ионова я взял отпуск на три дня, он отпустил, даже не спросил: где я тут отдыхать буду? Я наголо побрился, усы подстриг, как подобает истинному мусульманину, надел халат, такой же, как этот, папаху. Поздно вечером подхожу к месту встречи, туркмены стоят, трёх жеребцов под уздцы держат. Ты же знаешь, Иван, что джигитам сесть на кобылу или мерина позор из позоров?

— Знаю.

— Я подхожу, поздоровался, а Амандурды отвечает: «Иди, путник, не останавливайся». Я говорю: «Кого ждёте?» А Бекдурды нагло так отвечает: «Кого надо, того и ждём, иди путник». Я говорю: «Куда идти? Я с вами собрался. Какой мой жеребец?» Они чуть не на колени падают: «Таксыр! Ты?» «Ну, — говорю, — похож я на туркмена?» «Истинный эрсары, — отвечают». Ну, поехали. Аму-Дарья река быстрая, так просто не переправишься, верстах в сорока есть место, где можно переправиться на другой берег и то не вброд. Одежду на бурдюки, надутые воздухом и вплавь. Вода холодная. Это как раз напротив городка Чушка-Гузарь. Там передохнули, поменяли коней и вперёд. Январь-месяц, погода не жаркая, можно и днём ехать. Ехали по пустыне, которая была мертвее мёртвой.

— Это как понимать? — удивился Сорокин.

— А так. Повсюду были видны развалины кишлаков, недавно брошенных, стены, минареты. Амандурды с горечью мне сказал: «Видишь, таксыр, это земля моего народа. Ещё недавно здесь была жизнь — цвели сады, в арыках журчала вода. Но вот пришли пуштуны и посмотри, что стало». Пуштуны — это афганцы. Рядом с Чушка-Гузарь расположены укрепления, обычная тюркская кала, но не брошенная, за ней ухаживали, займи её гарнизон в случаи войны и она будет твердыней. На ней решил попрактиковаться в фотографировании. Мне Генеральный штаб выделил фотографический аппарат, новая американская разработка. Это не такой ящик на ножках, перед которым стоишь полчаса, а такая деревянная коробка с объективом, внутри плёнка на сто кадров. Они бы, какой прицел, что ли придумали бы, эти американцы, а то непонятно, что фотографируешь. Ладно бы результат сразу бы виден был, а то плёнку надо проявить, фотографии напечатать. Фотографировали, не слезая с седла, под шеей лошади. Нижняя челюсть и губа жеребца получились великолепно, а вот всё остальное…

Младшей фельдшер засмеялся и, улыбаясь, произнёс:

— Мат.

— Эк, я заболтался. Ладно, давай ещё.

И Корнилов принялся расставлять фигуры.

— Дальше-то, что было, Лавр Георгиевич?

— Дальше? Ехали полдня и всю ночь. Я не просто так ехал, съёмку местности делал в масштабе шесть вёрст в дюйме. Ещё одна крепость — Шор-Тепе, город Балх в развалинах. Такой край сгубили! А рано утром к Дейдади подъехали. Туман с гор спустился. И так не понятно, что снимаем. Здорово было бы: раз нажал на кнопку и из ящика фотография выползла. И сразу понятно, что снимал.

— Может быть, когда и придумают, — сказал Сорокин. — Хотя не понятно: как это можно сделать.

— Но этот фотоаппарат — настоящее чудо техники — как-то сделали. Ладно, идём дальше… Я вот так пошёл. Топчемся мы на лошадях возле крепости, внимания привлекаем, фотографировать нельзя. «Что в таком случае делают туземцы? — спросил я своих проводников». «Идут в чайхану, — последовал ответ». «Ягши, — сказал я, — идём». «„Ты не совсем туркмен, таксыр“, — сказал Бекдурды». «Я не совсем и русский, — ответил я, — пошли». Зашли в чайхану, попросили лепёшки, чай. Мы спокойно разговаривали, сидя по-восточному на ковре, наслаждаясь едой и чаем после дороги. Вокруг пуштуны, видимо, солдаты гарнизона крепости. Никто ничего не заподозрил, не узнал во мне не туркмена. Вскоре туман рассеялся, и мы поехали фотографировать крепость.

— Шах, господин полковник.

— Здорово ты меня поймал. Тогда я сюда.

— И проститесь со своей королевой.

— Ферзём.

— Какая разница, всё равно проститесь.

— Можно и возродить.

— Вы хотите пешку провести в ферзи?

— Почему бы и нет?

— Вряд ли получиться.

— А я попробую.

— Пробуйте. Так что было дальше?

— Туман рассеялся, и мы поехали фотографировать и снимать размеры крепости. Европейская работа, англичанка постаралась.

— Так вот просто взяли и поехали?

— А как ещё, Иван? Взяли и поехали.

— И вас не заподозрили?

— Почему? Заподозрили. Из крепости выехал офицер-афганец с солдатами и спросил, что тут делают три туркмена. Я поклонился и ответил ему на фарси: «Эмир Афганистана, Великий Абдурахман, собирает воинов. Мы едем к нему на службу». «Да будет благословенно имя эмира Абдурахмана, — воскликнул офицер». А мы дружно ответили: «Да благословит его Аллах!»

— А вы, полковник, нательный крестик снимали, когда туда поехали?

— Нет, а зачем? Это большой грех, а я верующий. Я когда часть своего офицерского жалования отправляю туда, к своим в Зайсан, я всегда прошу сестру, что бы она отнесла немного денег в наш храм, может быть, поэтому мне и везёт.

— А нашли бы?

— Нашли бы на мёртвом теле. А тому офицеру я, видно, понравился. Он сказал: «Ты не богатырского сложения, джигит, но чувствую, что ты будешь великим воином. Дарю тебе Великую Книгу, написанную нашим эмиром Абдурахманом, да благословит Аллах его имя, называется она „Джихад“. Читай её и перечитывай, и ты станешь великим воином». С этими словами он достал из чересседельной сумы книгу и протянул её мне. Я с почтением её взял и подумал: «Знал бы этот офицер, кому он передаёт книгу». И сразу же у меня в голове всплыли строчки бессмертного «Шах-наме»:

Скажи, ты правдивым был в жизни всегда?

Тебя обману я, ответивши — да».

— Вас мучает совесть, подполковник? — удивился Иван.

— Да. Не люблю людей обманывать, хотя и приходиться. Честь офицера ложь не предполагает.

— Так они же враги.

— Враги, — согласился Корнилов. — Книга эта «Джихад» очень ценная: надо знать мысли своих врагов, её, наверное, в Петербурге до сих пор изучают. Джихад — это война с неверными.

— Так англичане тоже не мусульмане?

— Но мы более неверные, чем они. В общем, набросал я план Дейдади, сфотографировал саму крепость, дорогу к ней и дорогу от неё. После чего двинулись назад. Прошли мимо города Мазари-Шариф, осмотрели крепость Тахтапуль. За Сиягыртом начались пески. Мы ехали по ним долго, петляя между барханами. И Бекдурды вдруг сказал: «Брат Амандурды, ты хорошо знаешь дорогу?» «Я знаю дорогу, — ответил Амандурды». «Тогда смотри, брат: вон та башня, когда мы вошли в пески, была у нас слева, а теперь она справа». ««Да, мы петляем среди барханов», — сказал Амандурды. «Что-то мы далеко не ушли, нам надо на север, небо заволокло тучами, куда идём не понятно. Таксыр, у тебя есть компас?» «Компас? — я удивился. — Я подумал, что туркмен с компасом вызовет подозрение». Бекдурды засмеялся и сказал: «А туркмен с этой коробкой подозрений не вызовет? Да ещё что-то карябаешь на бумаге». Я вёл записи в блокноте, писал я на фарси и подумал: «Действительно глупо: записи, фотоаппарат. Всё это выдаёт в нас шпионов». «Можно налить в плошку немного воды, опустить туда бумажку, на бумажку положить иголку, предварительно натерев её о шерсть, и она покажет юг». Бекдурды посмотрел на меня как на сумасшедшего: «Юг, таксыр, там, — он указал на башню, — а нам надо на север к реке, но в этих барханах, мы немного заблудились. А воду на всякую ерунду не расходуют, это большой грех». «Ничего мы не заблудились, — возразил ему Амандурды, — здесь где-то есть тропа контрабандистов, просто её надо найти». Поплутав ещё немного, мы нашли эту тропу. Туземцы с нашей стороны, снабжают оружием своих соплеменников на другой стороне. Пограничная стража смотрит на это сквозь пальцы, так как это оружие в основном используется против наших потенциальных врагов — пуштунов. К вечеру мы вышли к Аму-Дарье, прямо к острову Арал-Пайгамбару, где в это время охотились казаки тринадцатого батальона. Они перевезли нас на лодках на нашу сторону. А на следующий день я докладывал генералу Ионову о своём отпуске. То, что он был удивлён, это мягко сказано. Он-то думал, что я с молодой женой три дня отдыхаю. Да, я сильно рисковал, но оно того стоило. И вот моя пешка становиться ферзём.

— Ловко. Тогда я пойду…

— Никуда ты не пойдёшь, Иван. Одновременно это ещё и шах мат: король умер по-персидски. Ладно, засиделся я с тобой, пойду докладывать начальству о результатах разведки. До свидания, Ваня, ещё увидимся.

Корнилов ловко вскочил на коня и умчался. Больше они не виделись. Вернее, Сорокин видел Корнилова мельком, издалека, а в августе он и вовсе исчез, говорили, что подполковника перевели в другое место, на Дальний Восток.

Сорокин окончит Тифлисскую школу прапорщиков, дослужиться до звания подъесаула в Первую Мировую войну.

Через пятнадцать лет в марте 1918 года Добровольческая армия Корнилова будет прорываться в Екатеринодар, а на пути её встанет Юго-Восточная Революционная армия командарма Автономова, но командовать ею будет фактически Иван Лукич Сорокин. Корнилов проведёт свою армию до Екатеринодара и оборонять город от шести тысячной Добровольческой армии будет тридцати тысячная армия того же Сорокина. Корнилов погибнет 31 марта, и люди Сорокина выкопают его тело возле немецкой колонии Гнабау, чтобы убедиться, что это именно он, прославленный генерал Корнилов. Тело генерала сожгут, а пепел развеют на окраине Екатеринодара, в Садах.

Командарм 11-й красной армии Иван Лукич Сорокин 1 ноября 1918 года получит пулю в лоб во дворе ставропольской тюрьмы от своих же.

При других обстоятельствах эти два талантливых полководца могли бы служить своей родине России, а не воевать друг против друга. Но судьба распорядилась иначе.

04.09.2020 г.

Разведчик

Апрель 1905 года, Маньчжурия.

В войне между Россией и Японией, после Мукденского сражения наступило затишье: у Японии уже нет сил, у России ещё нет сил. На театре военных действий так, отдельные схватки да перестрелки. Русские войска надеялись, что ещё немного поднакопим силы и пойдём в наступление, японцы искали пути заключения мира, по возможности в качестве победителей, Мукденское сражение всё-таки выиграно ими, но второй такой победы японской армии не пережить.

По дороге между сопок бодро шагал молодой китаец. Одет он был как все китайцы во всё синее, на ногах остроносые улы, за спиной котомка и чёрная длинная коса, в руках палка. Дорога вела его на север в город Сыпи́н.

Из-за поворота появился японский конный разъезд, двенадцать человек. На рукаве офицера и петлицах одна звезда — рикугун-шой, самый младший офицерский чин.

Китаец отошёл на край дороги и сделал поклон. Разъезд почти проехал, но офицеру что-то не понравилось в облике китайца.

— Ты кто такой? Как твоё имя? — на плохом китайском языке спросил офицер.

— Моё имя Ли Вейдун, господин. Я мелкий торговец, возвращаюсь домой.

— Торговец? Почему пешком? Где товар?

— Возы ушли вперёд.

— Мы не встречали никаких телег.

— Они давно ушли, а я по делам задержался, вот теперь нагоняю.

— Да? — недоверчиво сказал офицер. — Ты странный китаец: у тебя дерзкий взгляд и спина не гнётся должным образом. Обыщите его.

Японский солдат подъехал к Ли Вейдуну и стеком сбил с него шляпу, вместе со шляпой на землю свалился и парик с длинной чёрной косой, обнажив коротко стриженную голову китайца. Ли Вейдун нехорошо улыбнулся, выхватил из-за пазухи револьвер и выстрелил в солдата. Японец схватился за грудь и свалился с седла. Китаец одним прыжком занял его место. Он ударил пятками коня и два раза выстрелил в разъезд. Упал ещё один японский солдат, началась погоня.

Лошадь не хотела уходить от своих, упрямилась. Китаец бил её пятками, сжимал колени, причиняя боль, ударил кулаком меж ушей, лошадь подчинилась, пошла галопом. Китаец распластался над шеей лошади, не мчался, а летел над дорогой, четыре раза стрелял, но только одна пуля не пропала даром, за поворотом он свернул налево, соскочил с лошади и бегом погнал её на сопку, японский разъезд пролетел мимо.

«Плохие из японцев дозорные», — подумал китаец и повёл лошадь наверх, намереваясь перевалить через сопку.

Через час к русским позициям подъехал странный китаец, в китайской одежде, но без шляпы и традиционной косы. Его узнали.

— Лихой ты казак, Васька. Ушёл с палкой, вернулся с конём.

Подъехал сотник:

— Что-то случилось, хорунжий?

— Как возвращался на японский дозор нарвался. Ушёл. Шляпу и парик потерял.

— Главное, что голову не потерял, хорунжий. Полковник тебя ждёт. Умойся, переоденься, я доложу полковнику.

— Слушаюсь.

Мнимым китайцем был забайкальский казак Василий Аввакумович Волков, хорунжий Первого Верхнеудинского казачьего полка. С самого начала японской кампании он ходил на разведку в таком виде. Китайский язык Волков знал хорошо, а так как в его предках имелись буряты то и внешне он был похож на китайца, особенно в их тёмно-синей одежде, в шляпе и парике с косой.

— Здравия желаю, ваше высокоблагородие, — Волков вытянулся в струнку.

— Здравствуй, здравствуй, хорунжий, — улыбнулся полковник. — Небольшая неприятность в конце предприятия?

— Да. Наверное, неубедительно звучит, что я торговец без товара и без денег.

— Надо придумать что-то более убедительное. И так, докладывайте, хорунжий, что разведали.

Хорунжий стал рассказывать, а полковник отмечать на карте полученные сведения.

— Вот здесь склад с боеприпасами, — указал точку на карте Волков.

— Можно взорвать?

— Если убрать часовых, то можно.

— Взрывчатки нет, — грустно сказал полковник и добавил, — бикфордова шнура тоже. С зимы обещают прислать.

— Гранату можно кинуть.

— Опасно. Гранаты наши взрываются через раз.

— Две-три кинуть подряд, какая-то да взорвётся. Или ещё что-то придумать, как их взорвать. Там снаряды с этой шимозой, взорвутся.

— А сам?

— Есть где укрыться.

— Шимоза — сколько мы от неё натерпелись. Почему у них есть, а у нас нет?

— Не могу знать, — ответил Волков.

— Вот и я не могу знать. А ведь это не секретное оружие. Это мелинит, который в той же гранате есть, только японцы догадались из него снаряды делать, а мы нет. Недооценили мы японцев. В общем, склад надо взорвать.

— Наступление ожидается, ваше высокоблагородие?

— Армия ждёт и надеется, но слухи утверждают обратное. Мир хотим заключить с Японией, на самых позорных условиях.

— Как же так, господин полковник, мы же ещё воевать не начинали.

— Вот и я говорю, что проигранное сражение, это ещё не проигранная война. Прекращаем диспут, рассказывай, хорунжий как склад будешь ликвидировать.

— Склад, это, на самом деле, длинная фанза. Хунхузы, наверное, строили. С этой стороны обрыв, не подобраться, а с этой у двери стоит часовой и ещё два ходят навстречу друг другу, незаметно не проскочить. Поэтому надо ликвидировать всех троих.

— Из винтовки? — предположил полковник.

— Нет, вот здесь лагерь япошек, услышат выстрелы — прибегут.

— Тогда — как?

— Лук надо сделать. Из лука их застрелит.

— Ты умеешь стрелять из лука? — удивился полковник.

— Конечно, я всё-таки, гуран.

— Гуран?

— Ну да, ваше высокоблагородие, — сказал ординарец полковника, — вы не местный. У нас в Забайкалье, гуранами называют казаков у кого в жилах течёт не только русская кровь, но и кровь местных туземцев: бурят и тунгусов.

— Наши деды-прадеды, — сказал Волков, — умели из лука стрелять, и мы умеем, только на службу его не берём. Раньше-то брали и ружьё, и лук.

— Хорошо, — произнёс удивлённый полковник, — двадцатый век на дворе… И сделать сумеешь?

— Да, — ответил хорунжий, — в тайге это умение может жизнь спасти. Умею лук делать, стрелы и знаю, как тетиву от сырости уберечь.

— А наконечники для стрел из чего будешь делать?

— Да просто заострю их да на огне обожгу.

— И ими можно убить человека?

— Это смотря куда попасть. Мне трёх стрел хватит, но сделаю, пожалуй, шесть, на всякий случай.

— Лучше — семь, — сказал полковник, — на удачу.

Через неделю хорунжий Василий Волков шагал в сторону японского склада. Он решил не рисковать на дорогах и поэтому шёл по сопкам, лесом, хотя одет был под китайца в новой шляпе и новом парике с косой, с толстой палкой в руке и с винтовкой за плечами. Дорога более трудная, более тяжёлая, зато и более безопасная. Расчёт оказался верным, и Василий подошёл к японскому складу без каких-либо приключений.

В лесу, недалеко от склада, Волков остановился и аккуратно ножом срезал воск на торце палки. Оттуда он достал лук без тетивы и семь стрел. Из котомки достал тетиву, натянул её на плечи лука.

Василий долго лежал в кустах, наблюдая за часовыми, ждал, когда их сменят.

Часовой у ворот на склад получил стрелу точно в глаз и упал без звука. Волков тихонько свистнул. Двое других часовых разом оглянулись и получили по стреле — один в левый глаз, другой в правый.

Василий спокойно вошёл на склад. Как во всех китайских домах в фанзе потолка не было, но были поперечные балки. Волков перекинул верёвку с тремя концами через балку и прикрепил к ней веером три гранаты за деревянные ручки, на гранаты надел колпачки с жалом. Устройство гранат простое: при встрече с твёрдой преградой жало прокалывало капсюль-детонатор с капсюлем воспламенителем, взрывчатое вещество взрывалось. Не всегда гранаты падали удачно и не всегда взрывались. Поэтому и три гранаты, в расчёте, что хоть одна, но взорвётся.

Гранаты повисли как раз над ящиками со снарядами, начинённых шимозой. Василий осторожно разматывал верёвку, натягивая её так, чтобы гранаты не упали раньше времени. Опасно, но что делать, если взрывчатка с детонирующем шнуром застряла где-то под Читой?

Волков дошёл до ложбинки, лёг в неё и отпустил верёвку. Раздался взрыв, земля дрогнула, Васька вскочил и тут казака накрыл ядовитый дым. Василий потерял сознание.

Очнулся он среди японцев. За столом, на против Волкова сидел офицер с тремя звёздами, рикугун-тайи. К нему подошёл офицер с одной звездой в петлицах и на рукаве.

— Старый знакомый. Я рикугун-шой, моё имя Кояма Такаши. Могу я узнать ваше? Настоящее. Вы больше похожи на монгола, чем на китайца.

Волков неопределённо пожал плечами:

— Можете. Хорунжий Василий Аввакумович Волков.

— Вот это настоящее трудное русское имя. Неужели вы не знали, что дым от шимозы ядовит? — продолжил офицер.

— Знали, но как-то не учли, — ответил Василий, — мы же казаки, на месте не стоим, скачем. Ну, вы видели.

— Видел. В набеге на Инкоу участвовали?

— Ну, а как же, с полком, — гордо заявил Волков.

— Вы знали, что за взрыв склада, в случае поимки вас ждёт расстрел?

— Так это в случаи поимки. А где вы так по-русски научились говорит?

— Во Владивостоке. Я там три года работал прачкой.

— Шпионили?

— Нет, получал разведданные. Мы отвлеклись. Так вот — вас расстреляют.

— Судьба такая, — вздохнул Василий.

— Вы не боитесь смерти?

— Да как же не боятся её безносую? Боюсь.

— По вам не скажешь.

— Доля казачья, — опять пожал плечами Волков.

— Согласно кодексу чести самураев, из двух дорог надо выбрать ту, что ведёт к смерти.

— Глупость, — сказал Васька, — зачем тогда жить? Можно было и не рождаться. А уж если родился, то живи, скот разводи, хлеб сей, детей рожай. Глупые вы, японцы.

— Вы же жизнью рискуете, а не хлеб сеете.

— Так война. Вы же на нас напали. А казаки на то и нужны, чтобы свою землю защищать.

Офицер с тремя звёздами, рикугун-тайи, что-то сказал офицеру с одной звездой. Ригугун-шой поклонился в сторону рикугун-тайи, затем повернулся к Волкову и сказал:

— Мой командир, достопочтимый Ямагути Исаму, считает ваши слова оскорблением, по поводу самураев. Ямагути Исаму сам самурай.

— А этот Яма… как там его, русский знает?

— Знает, но говорит плохо, букву «л» выговорить совсем не может.

— Тоже был прачкой во Владивостоке?

— Нет, у него было другое занятие.

— Ну, оскорбился и чего дальше?

— Он хочет вызвать вас на поединок.

— Лично меня расстреляет?

— Не надо зубоскалить.

Между тем, Ямагути Исаму достал длинный свёрток, медленно с почтением размотал его и достал из ножен длинный клинок с длинной рукоятью.

— Это катана — меч самураев, — пояснил рикугун-шой.

— Хорошо, — сказал казак, — и что?

— Он с ним выйдет на поединок с вами.

— А я с чем?

— А с чем бы вы хотели?

— С шашкой. Но в пешем строю я ей махать не очень умею, да она и не приспособлена. Нас учили, но… У вашего Ямы будет преимущество. Мы, казаки, на коне всё больше. Но на коне… Собака, сидя на заборе, чувствует себя уверенней, чем японец в седле. Тут у меня будет преимущество.

Ямагути Исаму опять что сказал.

— Сердиться?

— Нет. Достопочтимый Исаму-сан говорит, что ценит ваше благородство, но вы его опять оскорбили. Он самурай и сидит на коне не хуже вас.

— Я приношу свои извинения, но у меня всё равно нет ни моего коня, ни мой шашки.

— Пиши записку в свой полк, просите, что надо. Мы передадим.

Перед позициями Первого Верхнеудинского казачьего полка появился конный японец с белым флагом. Он кинул в сторону русских заострённую палку, она воткнулась в землю, к ней привязана белая бумага. Японец развернул коня и ускакал к своим.

Белая бумага, оказалась письмом.

«Здравия желаю. Пишет хорунжий Василий Аввакумович Волков. Приказ исполнил, попал в плен, расстрел заменили поединком с японским офицером. Христом-Богом прошу прислать мне моего коня, мою шашку и форменную одежду.

Хорунжий Волков».

— Вот, Васька, — произнёс полковник с досадой, — но хоть склад взорвал.

Васькиного рыжего коня с шашкой и одеждой отправили к японским позициям.

Вскоре от японских позиций на нейтральную территорию выехали два всадника. Один из них хорунжий Волков на рыжем коне в казачьей форме и при сабле. Другой — странно одетый японец со странным оружием.

— Японец, в кимоно одет, — сообщил полковник, глядя в бинокль, — самурай должно быть и с мечом самурайским. Не всех, видать, их в Японии перебили тридцать лет назад.

Всадники разъехались, развернули коней, встали лицом друг к другу. Японец поклонился, казак приложил правую ладонь к виску. Противники обнажили оружие и помчались навстречу друг другу. Кличь «банзай» и «ура» слились в единый рык. Всадники разъехались невредимые, развернулись и опять поскакали на встречу, поднимая столб пыли. И вот из пыли вылетел конь, волоча за собой японца. Василий салютовал шашкой и отдал честь японской стороне.

— Ах, ловок Васька, — сказал восхищённо полковник, — почти до пояса самурая разрубил.

Волков развернул коня и шагом направился к своим. И тут с японской стороны прозвучал выстрел. Васька прогнулся и снопом упал с седла. Рыжий конь, обнюхал хозяина и поскакал к своим.

Казаки разом поднялись. Полковник, не отрываясь от бинокля, прорычал:

— Отставить. Назад.

— Ваше высокоблагородие, может быть он ещё жив.

— Может быть, — согласился полковник, — только там два пулемёта вас ждут, а у нас такой механики нет. Ишь, какие хитрецы. Теперь японцы точно знают, какая часть на этом участке. И они точно знают, что казаки даже мёртвых своих не бросают, вытащить стремятся, вот пулемёты и приготовили. Ждём до ночи.

— До ночи может и не дожить, если ранен.

— Казачья доля такая. Ждём. Коня его лучше поймайте, суда бежит.

Ночью казаки добрались до тела Волкова, урядник приложил ухо к груди.

— Ну, слава Богу, жив. Дышит ещё.

12.02.2022 г.

Ленская трагедия

Шёл бесконечный дождь. Мокрая тайга стояла по обе стороны реки Лены. Капли дождя создавали круги на водной глади реки, стучали по доскам шитика, по шалашу на нём. Шитики толкали шестами и гнали вниз по течению реки. Шли от Жигалово к Усть-Куту. Ехала специальная комиссия, девять человек, из Москвы и Санкт-Петербурга под началом сенатора Сергея Сергеевича Манухина. Ехали расследовать Ленские события, произошедшие в начале весны этого 1912 года.

Туда же и одновременно с ней следовала и вторая комиссия. В честности сенатора Манухина никто не сомневался, но российская общественность в лице адвокатуры Москвы и Санкт-Петербурга решала послать собственную комиссию. В неё входили присяжные поверенные Кобяков и Никитин, а председателем назначили молодого, ему тридцать один год, но уже именитого и успешного адвоката по политическим делам Александра Фёдоровича Керенского.

Конец мая, в России тепло, а здесь на Лене прохладно. Керенский простудился, простудился очень сильно, отлёживался в шалаше. И ещё этот дождь, и сырость. Шитик качался на мелких волнах, Керенского укачивало.

Александр Фёдорович твёрдо решил начать политическую карьеру ещё семь лет назад и неуклонно двигался в этом направлении и такое назначение перед осенними выборами в Государственную Думу для него несомненно удача. Но вот простуда. Последствия простуды будут сказываться для него всю его долгую жизнь болезнью почек. Но он ещё не знал этого и ждал, когда они доедут до Усть-Кута, где река станет судоходной и можно будет переселиться в тёплую сухую каюту.

Пароход из Усть-Кута ещё восемь дней шёл по Лене и Витиму до Бодайбо, конечной цели комиссий, где располагалась контора «Ленского золотопромышленного товарищества», в просторечии «Ленское товарищество» или ещё проще — «Лензото». Товариществу принадлежат золотые прииски, на которых и произошли те трагические события, что предстоит расследовать двум комиссиям. Впрочем, товариществу здесь принадлежит всё, вообще всё: пароходы на реке, узкоколейка в тайге, телеграф, продуктовые и промтоварные лавки.

Комиссии расположились на одной улице, в домах, стоящих на против друг друга. Отдохнув с дороги день, 6 июня комиссии во главе с Манихиным и Керенским приступили к расследованию трагедии.

Началось всё на Андреевском прииске. Вот туда комиссия Керенского и направилась.

Комиссия Манухина рылась в бумагах товарищества. Керенского бумаги не интересовали, ему нужны были потрясающие воображение статьи в газетах о произволе администрации «Лензото», о зверствах жандармерии, и чтобы там обязательно упоминалась его, Керенского, фамилия.

На левом берегу реки Бодайбо стояли бараки рабочих или казармы, как их здесь называли, торговые лавки и, даже, так сказать, больница. Это посёлок Андреевского прииска. Забастовка, начатая в марте, сейчас в начале июня ещё продолжается и рабочие находятся дома.

Комиссия во главе с Керенским зашла в одну из казарм, там никого не было, за исключением нескольких женщин, стоявших у железной печки. Печка стояла посередине казармы, до неё тянулся коридор, вдоль стен каморки рабочих, отгороженный горбылём, пол — не струганные доски, весь в щелях. Грязь, вонь, духота, комариный писк.

— Где постояльцы-то? — спросили у женщин.

— Так на улице в балагашках.

— Где?

— Да в шалашах.

— Смотри, Александр Фёдорович, в каких условиях рабочие живут, — сказал Никитин. — Здесь, наверное, холодно зимой.

— Холодно, — согласилась женщина, — так холодно, что бывает волосы к стенке примерзают, зато летом, сами видите, душно. А кто вы такие? Комиссия из Питера?

— Одна из комиссий, — ответил Керенский. — Комиссий две. Разбираемся, что у вас тут произошло и почему.

— Разбирайтесь.

— Спасибо. А спят где?

— Да вот же кровать.

— Какая же это кровать? Доски. Нары только очень широкие.

— Так что ж? Это и есть кровать. Тут все вместе спят: и муж, и жена, и дети. А то ещё и «сынка» подселят.

— Какого ещё «сынка»?

— Да не женатого рабочего. Хозяйка на него готовит, пока он работает.

— И в половом вопросе не даёт пропасть, — решил пошутить Никитин.

— И это тоже, — вполне серьёзно сказала женщина.

— Управляющий так и говорит, — сказала другая женщина, — жизнь здесь развратная. Всех девочек перепортили, ни одной целой нет. Всех лиц женского пола заставляют идти к конторским полы мыть.

— Как это понять? — спросил Керенский и поморщился от боли: поясницу тянуло.

— Да очень просто. Когда полы моешь — как стоишь?

— Вот так, господа, — простодушно показала первая женщина, — полы мыть не обязательно, главное стоять правильно.

— А подол тебе конторские сами задерут, — горько усмехнулась вторая женщина.

— А как же муж? — ошарашено спросил Кобяков.

— А что муж? Муж всё знает. Если я не пойду «полы мыть» или «мыть» буду плохо, то меня вместе с мужем и детьми на улицу выгонят и заработанных денег не дадут. И хорошо если летом. Здесь в сентябре пароходы по реке ходить прекращают. Отсюда не выбраться. По договору найма, если я хочу с детьми жить рядом с мужем, то должна работать. А работу определяет начальство. А «мытьё полов» это как раз работа.

— Жизнь у вас весёлая, — мрачно сказал Кобяков.

— Не соскучишься, — согласились женщины.

На улице жара и комары — сочетание отвратительное. В плотной одежде жарко, а её не снимешь, комары загрызут.

Балагашка — шалаш из досок, вход занавешен плотной тканью. В балагашке хорошо: прохладно и комаров нет, а если залетит, то его убивают без жалости.

Керенский культурно постучал костяшками пальцев по доске.

— Кого там несёт? — послышался недовольный голос.

— Комиссия из Петербурга. Разбираемся, что у вас тут происходит.

— Чего тут происходит? Бардак у нас происходит. Произвол. Что тут разбираться?

— Вот и расскажите.

— Заползайте.

— Нас трое.

— Ну, заползайте трое. В тесноте да не в обиде. Только быстро, комаров не напустите. Сапоги снаружи снимите.

В балагашке настелены одеяла, матрасы, это пол и постель одновременно, стоять нельзя, только сидеть или лежать. В ней муж, жена и трое детей и влезли ещё трое мужчин.

— Разрешите представиться: адвокат по политическим делам Керенский Александр Фёдорович. А это присяжные поверенные Кобяков и Никитин.

Боль в пояснице прекратилась, Керенский повеселел.

— Керенский? — сказал мужик, ему было чуть меньше сорока лет. — Это какого Керенского? Уж не Фёдора ли Михайловича сынок?

— Его, его, — улыбнулся Керенский, — а откуда знаете?

— Ну, как же? Я тоже симбирский. Дядю вашего знал, Александра Михайловича, он в церкви нашей служил. А вас и вашего батюшку я не помню, слышать — слышал.

— Отца в Ташкент перевели.

— Вон оно как.

— Приятно слышать и я рад, что я ваш земляк, — несколько грубовато сказал Керенский, — но я здесь не за этим. Как вас величать, для начала?

На гладко выбритом лице Керенского изобразилась заинтересованная внимательность. Всё-таки он хотел стать артистом, оперным певцом. Увлечение театром не пропало даром, актёрские навыки пригождаются в адвокатской работе будущего политического деятеля.

— Яшка Бычков. Эээ. Яков Кондратьевич. А это жена моя Стешка, эээ, Степанида Ивановна.

— И так, Яков Кондратьевич, можете ли вы мне поведать, что у вас тут произошло весной?

— А чё ж не поведать? Могу. С меня всё и началось.

— С вас? — удивился Керенский.

— Да, с меня.

— Пьяный он тогда был, — подала голос Стеша, — пьяней вина.

— Да нет, — махнул рукой Яков, — врёт, в норме я был. Выпил как всегда, ну может, чуть больше. Четушку и пару шкаликов (430г). Обычно я четушку пью (310 г), а тут ещё шкаликами усугубил. А как ты хочешь, господин хороший? А ты постой двенадцать часов по колено в ледяной воде. Всё обледенело, всё. Вся одёжа. А идти сколько от шахты до казармы? Тут не выпьешь для сугрева — не дойдёшь. А морозяка в тот день был страшный. Может, выпил чуть больше, не буду спорить, а может, спиртовоз (продавец спиртного) «хлебное вино» (водка) плохо разбавил себе в убыток. Год-то ноне хреновый, високосный, вот аккурат это и было 29 февраля.

— Нет, — возразила Стеша, — раньше.

— Может и так, — не стал спорить Яков.

— Я тогда взяла в лавке восемь фунтов (3,28 кг) мяса и стали мы с бабами суп мужикам варить. Если мужиков мясом не кормить они работать не будут. Работа у них тяжёлая, Яша правду говорит.

Яшка ещё с порога почувствовал тошнотворный запах варёной тухлятины и какой-то ещё еле уловимый, который сходу он распознать не смог. Яшка подошёл к печке. Женщины стояли у печи и мешали ложками варево в кастрюлях. Над печью натянуты верёвки, на них сушилась одежда и чёрные жирные капли падали на чугунную плиту печи.

— Это что? Это что, бабы? Из какой дряни вы готовите?

— Суп. Что в лавке дали, из того и варим, — недовольно с вызовом ответила Степанида.

— Да это же конина!

Яшка вспомнил второй запах — запах конского пота.

— Тухлятиной меня кормить! — взревел Яков.

Он со всей дури врезал Стеши в ухо. Стеша упала, заверещала, задёргала ногами, держась за ухо. Тут подлетел их «сынок» Васька Кочетов, парень двадцати пяти лет.

— Ты что дерёшься, сволочь! — крикнул он и ударил Яшку в бороду.

Яков упал, но тут же вскочил.

— Ты! Меня! Бить! — закричал он, но ударить сильного парня не решился.

Он метался, не зная, что бы такое сотворить и додумался сгрести все кастрюльки с печки на пол. Содержание кастрюль вылилось на пол, запах усилился.

— Ты что делаешь, Яшка, — заголосили бабы.

На шум стали выглядывать из своих каморок рабочие.

— Что высунулись? — кричал Яшка. — Тухлую конину жрать будите? Да ещё нахваливать! На падаль перешли. Опарышами не подавитесь!

— Степанида, зачем же вы его брали, если оно тухлое? — спросил Керенский.

— Да как узнать? Оно же замороженное.

— Зачем так много взяли?

— На весь талон. Возьмёшь меньше — талон пропадёт.

— Нам зарплату дают талонами, — пояснил Яков. — Часть зарплаты вообще не дают, её отдадут при окончании контракта, а остальное по талонам компании. А талоны крупные, а надо весь талон отоварить, надо тебе или не надо, а бери, иначе талон пропадёт.

— Компании это выгодно, — сказал Кобяков, — вроде как заплатили, а вроде как и нет. Хитро.

— Приходиться объединяться, — продолжила Степанида, — сегодня я возьму продуктов в лавке на всех, завтра — другая. И так по очереди.

— А ещё лук и капусту надо есть, — сказал Яков, — а то цинга будет. А в лавке это не всегда бывает, а на рынок не всегда пускают, сволочи, приходиться как-то исхитряться, чтобы туда попасть. А иначе — худо. Вон татарин, у нас работал, умер в феврале от цинги. Конторским-то талоны получше отоваривают и капусту дают.

— А конина откуда? — спросил Никитин.

— Говядину якуты привозят, — пояснил Яков, — видать у них в пути лошадь сдохла, вот они её под видом коровы и продали. Наверняка в сговоре с кухонным старостой. Он нам продукты выдаёт, ну и себя, надо думать, не обижает. А как уж она протухла — кто её знает?

Из каморок к печи стали подходить рабочие.

— Да, запашок ещё тот, — сказал Игнат Матвеев.

Игнату сорок лет, его сослали в эти края за революционную деятельность, он социалист-революционер.

— Бабы тут причём? — кипятился Кочетов. — Они готовят из того, что им всучили.

— Это так, конечно, — согласился Игнат.

— А что ты так за них заступаешься, Васька? — взъерепенился Яков. — Спишь с ними пока нас нет?

— Дурак ты, Яков, — уже спокойно возразил Кочетов. — Я с вами на одном прииски работаю. А тебе три рубля в месяц плачу, за то, что твоя баба мне готовит и стирает на меня. Она готовит, а ты её бить — не справедливо.

— Сейчас не об этом, Вася, — сказал Игнат. — Что делать будем, мужики.

— Жаловаться. Что ещё? Голодные же будем. И талон у нас пропал.

— Как жаловаться, Иван? — сказал Яков. — Мы ж поди работаем. Администрация на Феодосиевском. Не ближний свет. Ехать надо.

— Тогда забастовка, — твёрдо сказал Игнат. — Завтра, 29 февраля на работу не выходим, едем в Феодосиевский. Все согласны?

— Забастовать, оно конечно можно, Игнат. А семьи кормить чем? А как не заплатят за дни забастовки?

— День не заплатят — ничего страшного, переживём, — сказал Игнат. — Передохнуть, тоже не плохо. Зато мы выдвинем свои требования. У нас ничего нет, товарищи, мы можем продать только свои руки, только свой труд. А его покупают за копейки. Мы работаем в сырости и холоде.

— Да что в сырости — в воде по колено, а то и выше.

— Скоро всё себе отморозишь и баба не нужна будет.

— И ты бабе тоже.

— Вот! Вот! — продолжил Игнат. — Здоровье гробим, золото добываем, а платят копейки за такую работу. Да ещё обмануть норовят. Зарплату талонами дают, а отоваривают тухлятиной. Сколько терпеть будем, товарищи? По одиночке, мы капиталистов не одолеем. Вместе мы сила!

— Правильно говоришь, Игнат, — ответили ему, — уж надоело всё, мочи нет.

— Жилы из нас тянут.

— Тогда требование надо составить и начальству предъявить.

— И что бы талон это по новой отоварили и не тухлой кониной.

— Это правильно, Яков.

Утром к зданию управления в Федосиевском пришли все рабочие Андреевского прииска. Требования у них были более чем скромные: во-первых, отоварить злополучный талон Бычкова и впредь выдавать только доброкачественное мясо и, во-вторых, уволить кухонного старосту, который это мясо выдал.

— Все требования подаются в письменном виде, — равнодушно сказал помощник главноуправляющего приисками инженер Теппан, — и рабочие прииском не имеют право требовать увольнения кого-либо из служащих компании, это право администрации. А продукты на прииски выдаются качественные и только качественные и других быть не может.

— Нет, — возразил Игнат Матвеев, — это конина и причём тухлая конина. Вот протокол урядника полиции господина Манькова, что бы вы не сомневались, господин управляющий. Мы прежде чем к вам идти, в полицию зашли.

— Откуда вы знаете, что это конина? И, может быть, вы сами мясо протушили.

— Так было б лето, а то зима, господин управляющий. Где мы его протушим? Вы думаете, что в казармах жарко?

— И всё равно, все требования к компании подаются в письменном виде. Идите работайте, бумагу завтра принесёте. Разберём.

— Хорошо, — согласился Матвеев, — завтра принесём подписанную всем прииском. А работать сегодня не пойдём и завтра тоже.

И принесли. Матвеев зашёл в контору, рабочие его ждали, топтались на морозе. Матвеев вышел из конторы с листом бумаги.

— Вот письменный ответ компании.

— И что там?

— Нас послали… на прииск работать. В требованиях отказали.

— И что делать, Игнат?

— Что делать? Если они хотят забастовку всех приисков «Лензото», они это получат, — пригрозил Игнат. — Невозможно нам, рабочим, в одиночку бороться с администрацией приисков. Если мы потребуем хорошей платы и нормальных условий труда, то они скажут: ступай прочь, много голодных в России-матушке, они рады будут встать на ваше место и работать за низкую плату.

— Да где они их возьмут, Игнат, здесь, зимой?

— Значить должна быть всеобщая забастовка. Администрация уступит, никуда не денется. Одного рабочего можно задавить, загнать до смерти на каторжной работе. Да и не его одного. А ещё и жену его и детей. Как над нашими бабами изгаляются и тем самым и нас унижают. А мы молчи?

— Да замордовали, чего говорить.

— Не справедливо. Мы на работе надрываемся, а мы сами и семьи наши голодают.

— У тебя нет семьи, Васька.

— Я за других беспокоюсь.

— Значить — забастовка. Наши требования просты и понятны. Мы требуем от администрации соблюдения трудовых контрактов и человеческих условий труда.

— И проживания, — сказал Яшка Бычков. — а то нас как скот содержат.

— Правильно, Яков, правильно. И проживания. Объявляем всеобщую забастовку, товарищи!

Ко второму марта бастовали уже все прииски «Ленского золотопромышленного товарищества».

Забастовщики решили ждать окружного инженера Александрова, которому доверяли, он должен был прибыть третьего марта. К этому времени были выработаны требования к администрации «Лензото».

Собранием рабочих Ленского золотопромышленного товарищества Утесистого, Андреевского, Васильевского, Пророко-Ильинского, Александровского, Надеждинского и Феодосиевского приисков от 3 марта 1912 г. постановлено: прекратить работы до тех пор, пока не будут удовлетворены требования всех рабочих.

Время забастовки должно писаться как рабочее время, т. е. поденно.

Время забастовки не должно ставиться в вину забастовавшим, так как эта последняя вызвана насущнейшей необходимостью неудовлетворенных вопросов, которые ставятся в голову требований.

Наши требования:

1. Во все время забастовки продовольствие по кухне должно выдаваться, по обыкновению.

2. Продовольствие с кухни должно выдаваться на равных условиях со служащими. Все продукты на кухне должны выдаваться в присутствии уполномоченных, которые назначаются рабочими того района, в котором предстоит выписка. Мясо должно делиться на два сорта. Квас должен быть в летнее время за счет Лензото. Хлеб ржаной должен быть сеяный. Картофель должен быть обязательно. Капуста должна быть тоже обязательной ввиду того, что она предохраняет от цинги.

3. Расширение квартир с достаточным количеством воздуха, с бесплатным освещением. Холостым одна комната на двоих и семейному одна комната. Отдельные помещения-прачечная и сушилка.

4. а) рабочие, нанявшиеся по профессии, не должны посылаться в ту область труда, где не требуются их профессиональные знания, а также и горнорабочим должны установить очередную сменяемость работ; б) ни один рабочий не должен увольняться в зимнее время. Увольнения должны быть летом, и притом же должен быть выдан бесплатный проезд с семьей до Жигалово; в) если же администрация увольняет рабочего, то должна рассчитать по закону.

5. а) 8-часовой рабочий день. Предпраздничные дни по 7 часов, воскресные и двунадесятые праздники работать необязательно — считать эти дни льготными. Если же в эти дни производится работа, то должно с 6 часов утра до 1 часа дня, а писать их за полтора дня; б) неурочное время должно оплачиваться: за первые два часа — три часа, а за последующие часы за каждый час — два часа.

6. Существующая такса должна быть увеличена пропорционально оплате: до 2 руб.-30%, до 2 руб. 50 коп. — 20% и свыше- 10%. Для горнорабочих отрядные работы не принудительны, а по взаимному соглашению. Всем без исключения рабочим и мастеровым добавить жалованье по 30%.

7. а) каждый день должен вывешиваться табель с отметкой проработанного дня, а также и по окончание месяца в табеле должен быть подсчет за целый месяц; б) горнорабочим должны выдаваться ежедневно ярлыки на выработку.

8. Уплата заработка должна производиться ежемесячно и полностью в конторе мастерской и на стану, причем получатель должен расписываться. в табеле в сумме, которую он получил.

9. Выписка по амбару для мастеровых должна производиться тремя днями раньше горнорабочих.

10. Отмена штрафов.

11. Выделить полнейшую автономию вахтовых, которые должны подчиняться только механической администрации, чтобы служащие горнорабочих не вмешивались в дела электро-паровых машин. Трехсменная вахта по 8 часов в сутки.

12. Всем рабочим и мастеровым не должна сбавляться поденная плата. Рабочим, командированным на дальнее расстояние, должен платиться полуторный оклад.

13. По первому требованию больного должна явиться медицинская помощь. Болезнь рабочего по вине Ленского товарищества оплачивается поденною платой и болезнь вообще-полднем до дня выздоровления. Обязательная выдача удостоверений больным.

14. Чтобы администрация не увольняла по личным капризам, а делала это с ведома рабочей комиссии.

15. Непринужденность женского труда.

16. Вежливое обращение администрации. Рабочих не называть на «ты», а на «вы».

17. Устранение административных лиц:

а) Утесистого прииска: Якова Синцова, смотрителя шахты;

б) Андреевского прииска: смотрителя Горелова;

в) Пророко-Ильинского: управляющего Кобылянского, смотрителя Иевлева, служащего Бегузарова;

г) Александровского прииска: смотрителя Костина, Казакова, братьев Кузнецовых, Шабеко, инженера Савельева, станового Анельгольм и служащих Токарева, Коморникова, Пестякова;

д) Надеждинского прииска: заведующего мастерской А. Демут;

е) Феодосиевского прииска: станового Станкинас, инженера Бромирского, смотрителей Киржанович, П. Русакова, кассира конторы, обходного Бормина, Штейнера, плотничного мастера Макарова и Горшунова.

18. За время забастовки никто не должен пострадать.

О ГАРАНТИИ ВЫБОРНЫХ

1. Чтобы делегатам от всех забастовавших приисков было предоставлено право на время переговоров пользоваться бесплатным проездом по железной дороге от ст. Феодосиевская до ст. Бодайбо, а равно и на лошадях.

2. Чтобы управление Лензото снеслось бы с местной полицией о гарантии свободы делегатам.

3. Чтобы на время забастовки выборным был предоставлен Народный дом.

4. Чтобы административной властью не назначались на работы отдельные лица, предварительно не испросив разрешения у делегатов.

Мы хотим, чтобы забастовка носила миролюбивый характер, а поэтому заявляем: если будут применены карательные меры к нашим уполномоченным, тогда мы снимаем всех рабочих с работ.

— Я ознакомился вчера с вашими требованиями, — сказал Керенский, — ничего предосудительного не нашёл. Они строго экономические, никакой политики в них нет.

— Вот и Александров сказал, что мы требуем соблюдения договоров найма, которые с нами подписала «Лензото» и более ничего.

— «Ленское товарищество» допустило нарушения не только договора, но и законов Российской империи. Расходы товарищества из года в год растут, вот и экономят на всём. Поэтому Белозёрова и назначили управляющим. По отзывам он умён, нагл и абсолютно беспринципен. Это с одной стороны — убытки, а с другой, компания получает огромные барыши, играя на Лондонской бирже, а это прибыль. Так что было дальше, Яков Кондратьевич?

— Так что дальше? Выбрали восемнадцать человек забастовочного комитета для переговоров с администрацией, председателем назначили Пашку Баташёва и избрали старост казарм, что бы за порядком следил, пить не давал и всё такое. Спиртоносов в тайге всех разогнали. В нашей казарме Ваську Кочетова старостой выбрали.

— И Слава Богу, — сказала Степанида, — ты пить перестал, на человека стал похож.

— Да замолчи ты, баба.

Утром 5 марта помощник управляющего Теппан получил телеграмму из правления компании, в которой говорилось:

«Решили удовлетворить первые три пункта требований забастовщиков, никого не увольнять, если рабочие выйдут на работу во вторник 6 марта. Если нет, то всех рассчитать, прекратить водоотливы».

Содержание телеграммы довели до забастовочного комитета.

— Липа эта ваша телеграмма, я думаю. Шибко быстро ответ пришёл. Если сейчас прекращать забастовку, то тогда спервоначалу нечего было заводиться. Забастовку надо продолжать до полной победы.

— А водоотливы?

— У водоотливов надо поставить охрану. Нельзя им позволить затопить шахты.

В управление нарастала паника. Было ясно, как Божий день, что события на приисках не одобрят в Санкт-Петербурге и, особенно, в Лондоне. Большинство акций компании «Ленского золотопромышленного товарищества» принадлежали лондонской компании «Lena Goldfields».

— Это всё эсеры мутят, — выходил из себя Теппан. — Ох уж эти социалисты-революционеры! Восьмичасовой рабочий день им подавай? Права рабочих? Хрен им с маслом!

В Санкт-Петербург и Иркутск полетели телеграммы от администрации приисков, о том, что забастовка возникла на почве квалифицированной агитации, приняла упорной характер, а уступки рабочим не допустимы и заканчивались просьбой прислать солдат.

Из Иркутска ответили, что, по их сведениям, забастовка носит мирный характер и посоветовали принимать решительные меры по недопущению беспорядков.

Во вторник рабочие на работу не явились, за расчётом тоже. К ним на переговоры в Народный дом пришли инженер Александров и горный исправник Галкин. Переговоры результата не дали. В тот же день администрация «Лензото» согласилась удовлетворить пункты требований рабочих: 2, 3, 4, 7, 8, 11, 13, 15 и 16. Остальные требования признали чрезмерными и не законными. И седьмого марта это было доведено до сведения забастовочного комитета.

— Что-то как-то опять шибко быстро они согласились, — засомневался Баташёв. — В Питере-то знают?

— А восьмичасовой рабочий день? — спросил Матвеев. — За дни забастовки нам заплатят?

— Правильные вопросы задаёт товарищ Матвеев. Так в Питере знают?

— Знают, — уверенно сказал Александров.

— А нам как узнать?

— Телеграмму пошлите.

— В Питер?

— Да хоть в Лондон.

— Ладно, — согласился Баташёв, — завтра придём в контору, пошлём.

— Договорились.

Было послано три телеграммы аналогичного содержания, ещё в Иркутск и Горный департамент.

На следующий день, 9 марта, пришёл ответ из Горного департамента.

В телеграмме призывали администрацию выполнять контракты, заключённые с рабочими, рабочих призывали не слушать своих главарей и выходить на работу, в противном случае прииски закроют, как убыточные.

— И опять ни слова о оплате забастовочных дней, — сказал Матвеев, — и о восьмичасовом рабочем дне.

— Продолжаем забастовку, — решительно сказал Баташёв. — инженер Тульчинский приезжает из Петербурга. Он надзирает за «Лензото». С ним с администрацией будет проще договориться. Ну, уступим чуток. Пусть рабочий день будет девять часов, хрен с ним, не помрём. И ещё чего-нибудь по мелочи.

— Константин Николаевич мужик правильный, — сказал Яков, -справедливый, придирается по мелочам, но всё в рамках. На него уповали. Он же не конторский. Уступать даже по мелочам не хотелось и сейчас не хочется. Тут по справедливости не восьмичасовой рабочий день надо, а шести. Бывало в шахте стоишь, а вода и сверху и с боков и внизу, водоотводы не справляются воду отводить. А кругом вечная мерзлота. А нас упрекают, что мы в деньгах много требуем.

— Сколько получают рабочие? — спросил Керенский.

— Бывает, что до 45 доходит, а уж 38 рублей уж точно получается.

— Это в два раза больше, чем в России.

— Да ты тут поработай, господин хороший, постой по колено в холодной воде 12 часов, а потом сравнивай.

— А пропиваешь ты сколь? — сказала Стеша.

— Так если «хлебного вина» не пить, совсем окочуришься.

— Кто попрекает вас деньгами? — спросил Керенский.

— Горный департамент. Хорошо там в Питере рассуждать, а ты здесь поработай, — с обидой сказал Яков.

— А что администрация? Ждала прибытия Тульчинского?

— Как же ждала! Или иди работай или пошёл вон с бабой и с детьми на мороз. И не заплатят ни копейки.

— Продукты продавать отказывались, — пожаловалась Степанида.

— Телеграмму в департамент отбили, мол, увольняйте, ладно, но до железной дороги довезите и зарплату до сентября выплатите. Не мы ж договора нарушаем, а «Лензото».

— И что?

— Ничего. Департамент прислал администрации телеграмму о невозможности допустить выселение рабочих, только разве что в целях пресечения беспорядков. А администрация нас арестовывать начала в целях пресечения беспорядков.

— А вы молчали?

— Ага, как же, молчали. Выручали своих, не без этого. А они жандармов и солдат стали стягивать. Ага. Мы на нарах лежим в казармах, а нас как медведей обкладывают.

На прииски прибыла Кириенская команда солдат под командованием штабс-капитана Санжаренко. И в этот же день горный исправник Галки решил выполнить постановление судьи и выселить пять семей рабочих Феодосиевского прииска, а также арестовать двенадцать рабочих, подозреваемых в агитации за забастовку. Недовольная толпа рабочих численностью около двух тысяч направилась к прииску Феодосиевский, где был Народный дом, к администрации с криками «Тогда арестуйте всех нас», «Это произвол!»

Санжаренко поставил свою команду солдат на железнодорожную насыпь, а сам направился к рабочим. Толпу удалось остановить. Начались переговоры. Судья и Теппан пытались доказать рабочим законность своих действий. Попытки не удавались.

На середине переговоров вдруг толпа рабочих легла на снег. Оказалось, что солдатам была дана команда и они взяли ружья на изготовку.

— Штабс-капитан, — закричал Теппан, — отмените свой приказ.

Приказ был отменён, рабочие поднялись.

— Неужели вы бы стали в нас стрелять? — спросили у солдат.

Ответа не последовало.

Вскоре пришла телеграмма от Иркутского губернатора, ранее извещённого о событии на прииски, с отменой решений судьи до особого распоряжение.

Рабочие вернулись в казармы.

Тульчинский, окружной инженер Витимского горного округа прибыл днём 22 марта, а тем же вечером прибыл помощник Иркутского жандармского управления ротмистр Трещенков.

И на следующий день 23 марта Тульчинский собрал всю администрацию «Лензото», пригласил ротмистра Трещенкова и начальника Бадабинской воинской команды штабс-капитана Лепина.

— Нет, — твёрдо сказал инженер Теппан, — идти на уступки рабочим решительно нельзя, Константин Николаевич. Товарищество и так несёт убытки, а если потакать рабочим, то они на шею сядут.

— Но рабочие тоже люди, — возразил Тульчинский, — и все силы отдают работе на товарищество.

— Что они там отдают? Не нравиться — пусть увольняются.

— Куда же они пойдут среди зимы?

— А куда хотят. Им уступили девять пунктов, должны быть довольны. Забастовки сами по себе подрывают устои общества. Почему они и вредны. Пусть на работу выходят 1 апреля, а там, может быть руководство ещё на что согласиться.

Тульчинский 24 марта пригласил всех выборных от рабочих к себе.

— Вы мне верите?

— Мы вам верим, Константин Николаевич, — ответил Баташёв, — но вы не хозяин товарищества.

— Но и не последний человек.

— Последние тут мы.

— Да помолчи ты, Яков, — сказал Баташёв. — Конечно, вы вес имеете.

— Имею. На девять пунктов согласились, пусть выполняют. Первого апреля все прииски должны заработать, забастовку прекратить. Потом мы их и по остальным пунктам дожмём.

— А если обманут? — засомневался Баташёв.

— Пусть только попробуют, — пригрозил Тульчинский, — я им тогда такую жизнь устрою, что им небо с овчинку покажется. Надо прекращать забастовку.

— Ну, что, товарищи? — обратился Баташёв к членам комитета забастовки.

— Если господин Тульчинский, — сказал Матвеев, — уверен в успехе…

— Уверен.

— Тогда надо ехать по шахтам, объяснять, почему прекращаем забастовку.

— Действуйте, — сказал Тульчинский.

Между тем в конторе товарищества происходили другие разговоры.

— Министерство Внутренних Дел считает, — сказал Белозёров, — что ответственность за беспорядки целиком и полностью ложатся на «Ленское золотопромышленное товарищество», которое бесконтрольно эксплуатирует Витимо-Олёкминский золотопромышленный район при полном игнорировании насущных нужд рабочих и требований обязательных постановлений Горного департамента. Лондон нас не поймёт, господа. Барон Гинсбург в Санкт-Петербурге тоже.

Собравшиеся в управлении все были поставлены Гинсбургом, вторым акционером по числу акций, после «Lena Goldfields».

— Нас всех уволят, — высказал предположение Теппан.

— Даже не сомневайтесь, — сказал Белозёров. — В Лондоне уже знают, что здесь происходит. Акции вниз поползли. Не остановим беспорядки, акции рухнут на Лондонской бирже и всё — собирайте чемоданы.

Перед администрацией замаячило потеря тёплых и доходных мест.

— Вся надежна на вас, господа офицеры, — и Теппан многозначительно посмотрел на ротмистра Трещенкова и штабс-капитанов Лепина и Санжаренко.

— И что же прикажите нам делать, господин Белозёров? — спросил Трещенков.

— Беспощадно подавить забастовку, ротмистр, — сказал Белозёров, — что бы в другой раз не повадно было. Беспощадно! Действия ваши, разумеется, будут вознаграждены. Тем более, что опыт у вас есть. Вы подавляли мятеж в Сормове в пятом году.

— Так точно, — согласился Трещенков, — но там в моём распоряжении была артиллерия.

— Но здесь и баррикад нет, — возразил Белозёров.

— Эсеры, они же все террористы, — поддержал начальника Теппан, — боевая организация. Они вас бомбами закидают, только подпустите поближе.

— Да, что вас триста человек всего, — сказал Белозёров, — растопчут и не заметят.