Бесплатный фрагмент - Двадцать седьмая пустыня

Посвящается памяти моего дедушки

Часть первая

Договор и чайки

1

Я резко открыл глаза и окинул взглядом полупустой вагон. Место рядом было свободно. Заглянул под кресло, а затем на полку у себя над головой в поисках сумки или чемодана, но не нашел ничего, кроме пустой пластиковой бутылки из-под воды. По привычке полез в карман джинсов за телефоном, но и его не обнаружил. Сознание, мирно спавшее несколькими мгновениями ранее, набирало обороты со скоростью поезда, несущего меня в неизвестность. В висках пульсировала кровь, в горле пересохло, дыхание участилось. Стараясь собраться с мыслями и не выдать своего состояния окружающим, я встал и вышел в тамбур.

У дверей вагона я увидел вывеску с правилами безопасности на шведском языке. Хорошо, теперь хотя бы знаю, что по-прежнему нахожусь в той же стране. Прислонившись лбом к стеклу, я вглядывался в пейзаж за окном и пытался найти хоть какую-то долю здравого смысла в абсурдной ситуации, героем которой оказался. Кроме стремительно сменявших одна другую белых елок, взгляду было не за что зацепиться.

Во рту не было привкуса алкоголя, в животе немного урчало, резко захотелось есть. Я поднял рукав куртки и посмотрел на часы: без четверти час. Тем не менее свет за окном скорее походил на предзакатный, нежели на полуденный. В столице в час дня небо выглядит по-другому. Либо часы отстают, либо я направляюсь на север. Судя по снежным полям за окном, именно так и есть. Дело за малым: выяснить, какого черта я забыл на севере Швеции.

Моим последним воспоминанием до того, как я очнулся в поезде, были сумеречные очертания нашей спальни в Стокгольме. Вчера я допоздна засиделся за работой, потом поцеловал на ночь спящих детей, лег в кровать и сразу же уснул рядом с женой. Все как обычно. За исключением одного события, которое я с самого начала нарочно прятал в самую глубину разума, отказываясь верить в происходящее.

2

Пятница не предвещала ничего интересного, а уж тем более судьбоносного. Возвращаясь вечером домой, я придумывал отговорки, чтобы никуда не ехать, но на ум так и не пришло ничего правдоподобного.

— Поль, где тебя носило? Нам выезжать к Несбиттам через пять минут! — Услышал я голос Лорен, едва ступив на порог.

— Выедем вовремя, успокойся.

В дверном проеме показался хрупкий силуэт жены. Много лет назад, когда мы впервые встретились, у меня мгновенно возникло желание обнять ее. Не страстно и горячо, а трепетно и нежно, как ребенок обнимает любимую игрушку. Сейчас, когда на меня смотрели полные негодования глаза уверенной в себе женщины, я не имел ни малейшего понятия, нужны ли ей по-прежнему мои защита и забота.

— Почему ты никогда не отвечаешь на мои звонки? Зачем вообще телефон, если он вечно на беззвучном режиме? — вздохнула она, убирая с лица пряди непослушных волос.

В ответ я лишь пожал плечами, глядя на отблески подвески в виде полумесяца в вырезе ее блузки. В этот вечер Лорен выглядела особенно привлекательно. Я хотел сказать ей об этом, но почему-то не стал.

Мы молча пересекали вечерний Стокгольм с запада на восток. Лорен не любила разговаривать, когда была за рулем. Я повернулся к окну и наблюдал за тем, как редкие посетители, до ушей подняв воротник в попытке защититься от ветра, попивают дымящийся кофе на террасах кафе. Свет последних лучей закатного солнца играл на выпуклых камнях мостовой, отшлифованных тысячами пар ног. Тут и там лежали островки спрессованного снега, и мне казалось, я слышал, как они стонут под грязными подошвами прохожих.

За последние годы этот город стал мне родным. Я ни разу не пожалел о том, что променял на него родной Марсель и последовал за женой, когда ей предложили преподавать в одном из крупнейших шведских университетов. К Франции нас все равно мало что привязывало: я работал удаленно, связь с родственниками едва ли поддерживал, а родители Лорен жили в Лондоне — она оттуда родом. Именно в Стокгольме мы превратились в настоящую семью, улыбающуюся с глянцевой фотографии в рамке над комодом. Четыре с виду счастливых лица, не подозревающих о том, какие перемены несет им северный ветер.

3

Сделав несколько глубоких вдохов, я принялся рыться в карманах куртки в поисках других зацепок. В правом не оказалось ничего, кроме двух помятых пластинок мятной жвачки, в левом лежал кошелек. Я открыл его и внимательно изучил содержимое: идентификационная карта, водительские права, страховой полис. Внимание привлекли две необычные детали. Во-первых, в отделе для купюр лежало сорок тысяч крон. Я никогда не держал при себе наличные, тем более в таком количестве. Во-вторых, на месте моей привычной банковской карты лежала карта незнакомого банка, на которой золотыми буквами были выгравированы мои имя и фамилия. Когда я успел ее оформить?

Затем я проверил внутренние карманы и обнаружил в одном из них два аккуратно сложенных листа А4. Несколько минут я смотрел в окно на монотонный пейзаж, прежде чем решился их развернуть. На первом листе было подтверждение брони на одну ночь в городе Лулео. Мое имя, чужие номер телефона и адрес электронной почты. Трехзвездочный отель, 26–27 ноября 2018 года. Вчера, когда я ложился спать, было двадцатое ноября. Какое число сегодня? Я понятия не имел.

На втором листе — квитанция аренды автомобиля на два месяца. Автоцентр, в котором я должен был забрать машину, тоже находился в Лулео. Хотя бы здесь прослеживалась какая-то логика. В документе были указаны те же координаты для связи, что и в брони отеля.

Я бережно сложил бумаги и вернул их во внутренний карман куртки, плотно застегнув молнию. В конце концов, это мои единственные зацепки, и потерять их теперь было бы глупо. Какой бы абсурдной ни казалась ситуация, она начинала принимать робкие очертания. От этой мысли стало легче дышать. Оставалось узнать, какой сегодня день и каким ветром меня занесло в эти края.

Размышления прервал голос из громкоговорителя прямо над головой. Проводник объявил, что поезд прибывает на вокзал города Умео, где можно совершить пересадку до Лулео. Я не был силен в шведской географии, но примерно представлял себе Умео где-то на берегу Ботнического залива, на полпути от Стокгольма до финской границы. По моим подсчетам, это означало, что я успел проделать не одну сотню километров в северном направлении, ничего не заметив. Мир вокруг пошатнулся, к горлу подступила желчь.

Я вернулся в вагон и еще раз внимательно осмотрел свое место в надежде обнаружить хоть какой-то багаж. Пусто. Но на полу под креслом я нашел свой билет Стокгольм — Лулео. Бегло оглядев его, я удостоверился, что поезд покинул Стокгольм в семь утра двадцать шестого ноября. Выходит, в моем временном пространстве и впрямь образовалась дыра размером почти в неделю. От этой мысли паника окончательно вытеснила зарождающийся дух авантюризма.

Умео встретил меня пощечиной ледяного ветра. Скрывшись в здании вокзала, я без труда нашел на большом экране свой поезд — все, как в билете. Двумя строками ниже я увидел поезд на Стокгольм и заколебался. Я явно недооценил спектр чувств, которые могут одолеть человека, оказавшегося без привычной опоры, наедине с самим собой в незнакомом месте. Шум голосов и скрежет колес чемоданов разрывали тяжелый воздух. Мне стало страшно.

Зачем я принял это идиотское предложение? Неужели оно оказалось правдой? Часть меня хотела стремглав бежать обратно, а другая заставляла оставаться на месте, снова и снова прокручивая назад события последних месяцев, словно в замедленной съемке. Я понимал, что в какой бы поезд теперь ни сел, он все равно сойдет с рельсов и покатится в заданном направлении. Его траектория была предопределена в тот апрельский пятничный вечер, который навсегда изменил мою жизнь.

4

В начале седьмого мы припарковались перед особняком Элен и Дэвида Несбитт на восточной окраине района Эстермальм.

— Пожалуйста, будь терпимее, — попросила Лорен, прежде чем позвонить в дверь.

— Не бойся, тебе не придется за меня краснеть. — Я поцеловал ее в плечо.

За стальной дверью были слышны десятки голосов, перекрикивавших громкую музыку. Через несколько секунд на пороге появилась хозяйка дома и, поправляя идеально уложенные белые локоны, наградила нас фальшивой улыбкой. Длинное голубе платье придавало ей вид увядающей старой девы.

— Лорен, Поль, как я рада вас видеть! О, бургундское вино, мило с вашей стороны! Это было вовсе не обязательно. Проходите, большинство гостей уже здесь. Вы, как всегда, опоздали! — смеясь, она больно похлопала меня по плечу тонкими пальцами с несоразмерно огромными кольцами.

Элен Несбитт относилась к тому типу женщин, которые вызывают либо восхищение, либо раздражение. В отличие от жены, я испытывал к ней второе. Искусно подобранные артефакты, создающие безупречный образ, скрывали за собой что-то настораживающее. Слишком много и громко говорящие люди не внушают мне доверия. Кажется, если они хотя бы на минуту остановятся, их механизм сломается раз и навсегда, поэтому они продолжают болтать и жестикулировать, чтобы не заржаветь.

Пару раз в году ассоциация британских экспатов в Стокгольме устраивала масштабные мероприятия, чтобы обсудить предстоящие проекты, вкусно поесть и показать себя в лучшем свете. Для экономии бюджета председательница Элен предложила устроить вечеринку у себя дома, на что все охотно согласились. Люди любят посмотреть, как живут другие, хотя никогда в этом не признаются. Сегодня все лягут спать довольными: будет что обсудить еще как минимум неделю.

Мой взгляд скользнул по толпе лиц, таких же серых, как устрицы, которые они жадно поглощали, затем перешел на огромные окна до пола, в которых сквозь сумерки еще можно было различить очертания деревьев в саду и, наконец, остановился на импровизированной барной стойке. Видимо, мне туда. Я обернулся, чтобы спросить у Лорен, что ей принести, но она уже с кем-то оживленно разговаривала. Она не пропускала ни одну из таких тусовок. Ей нравилось быть в центре событий. Она легко заводила новые знакомства и воплощала свои идеи. Ей нравилось нравиться. Мужчины откровенно смотрели на нее, не скрывая своего интереса. Изменяла ли она мне когда-нибудь или нет — я не знал и в глубине души знать не хотел.

С бокалом белого вина я лениво слонялся в толпе, время от времени хватая закуски с подносов снующих мимо официантов. Меня никогда не привлекали шумные вечеринки. Делать вид, что тебе интересны люди, на которых на самом деле наплевать, казалось пустой тратой времени и сил. Меня тошнило от фальши так же, как тошнило от выпитого алкоголя на следующий день, но я всегда отказывался себе в этом признаться.

В юности я исправно напивался до самозабвения с приятелями, чтобы не сойти за библиотечную крысу. При этом меня не покидало чувство, что я делаю что-то не так. Я тихо плелся по жизни, как трактор по проселочной дороге, мечтая стать «Феррари» и гнать по автобану. Где бы я был сейчас, если бы осмеливался менять то, что не устраивает? Уж точно не у Несбиттов.

Поначалу я считал удобной общительность Лорен. Мне не приходилось обременять себя социальными ритуалами — она все делала за нас обоих. У нее был несомненный дар взаимодействия с людьми, которого так не хватало мне. Но со временем постоянное присутствие людей вокруг стало давить на нервы, и мне все чаще хотелось остаться наедине с собой. Это была не просто прихоть, а жизненная необходимость. Однако я не осмеливался сказать ей об этом, поэтому продолжал прятать свои желания под толстую кипу обязанностей любящего мужа.

«Когда-нибудь — уверял я себя, — моя жизнь придет в точку равновесия. Когда-нибудь я буду бегать босиком по утренней росе, построю своими руками хижину, напишу книгу. Когда-нибудь запру весь мир в спичечный коробок, чтобы носить его с собой в кармане. А сейчас? Сейчас у меня дела. У меня семья. Две дочери, которых надо воспитывать. Долги, которые нужно оплачивать. Носки, которые нужно стирать. Уставшее тело, которое каждый вечер нужно укладывать спать. Но придет время и тогда…». Изо дня в день я старательно заставлял себя верить в свое «когда-нибудь», отказываясь слышать, как из глубины души оно отзывалось дерзким — «никогда».

После третьего бокала я наконец отыскал в шумной массе свою жену.

— Дорогой, прости, я совсем от тебя откололась, — оправдывалась она. От нее веяло Мартини, вечерней прохладой и табачным дымом. На щеках из-под редких веснушек выступил румянец.

— Ты курила? — Не то чтобы меня это смутило, а, скорее, удивило, потому что Лорен всегда яро корила меня за эту привычку.

— Нет, я просто стояла на улице, пока другие курили.

Ну да, а мне двенадцать лет, и я сейчас тебе поверю. Меня наполнила легкая горечь от того, что она врала мне без всякой причины, но вслух я лишь сказал:

— Понятно. Тебе удалось пообщаться с кем хотела?

— Да, но еще не со всеми. Я поговорила с Сэмом и в подробностях расспросила его о редакции. Он дал мне пару нужных контактов. Возможно, один из специалистов тоже сегодня здесь, я постараюсь его найти. Оказывается, он муж Мелани, помнишь ее? Она как-то заходила к нам зимой…

Ее голос продолжал что-то говорить в такт гулу толпы и играющей музыке. Больше не слушая ее, я уставился на свой стакан с кровавой жидкостью. Сам не заметил, как перешел на водку с томатным соком. Мне вдруг захотелось оказаться на старом диване с зеленым клетчатым пледом, свернуться калачиком, положить голову маме на колени и притвориться спящим, пока она гладит меня по волосам. Мне захотелось, чтобы весь мир вокруг растворился в зеленых и коричневых квадратиках старой шерсти.

— Поль, Лорен! — Знакомый голос вырвал меня из маминых объятий и жестоко бросил в реальность, как ради забавы мальчишки бросают котенка в ведро с холодной водой.

К нам приближался Дэвид Несбитт, весело надкусывая огромную зеленую оливку. Я так давно его не видел, что почти забыл, как он выглядит. Он был в постоянных разъездах, и иногда мне представлялось, что на самом деле у него двойная жизнь, а работа — лишь прикрытие.

— Как вы? Сто лет не виделись! — Я словно со стороны наблюдал за тем, как его рука пожимает мою, а потом ложится моей жене на талию, тогда как его губы в оливковом соке звонко целуют ее щеки.

— Отлично, спасибо! Как твои дела? Какие вы молодцы, так умело организовали вечеринку, — ответила Лорен, поднимая свой полупустой бокал.

— Это все Элен, я палец о палец не ударил, — засмеялся он в ответ. — Ты же знаешь ее феноменальные организаторские способности. Куда вы дели девочек?

— Они у Малин. Мы забираем их завтра в обед, чтобы успеть как следует выспаться.

— Отлично! Мы отправили детей к моей маме на всю неделю.

— Как у вас все заранее продумано, я вами восхищаюсь! А как вы… Ой, прости, это, кажется, Том, мне обязательно нужно его поймать и обговорить с ним детали проекта, пока все окончательно не опьянели. — Не дав ни Дэвиду, ни мне вымолвить ни слова, она скрылась в толпе. Я только успел посмотреть ей вслед и отметить про себя, как же она все-таки хороша.

— Как твоя работа? — Дэвид попытался заполнить пустоту, оставленную Лорен.

— Нормально, спасибо. Заказов в последнее время маловато, но на жизнь хватает. Конечно, я бы предпочел переводить Моэма и Драйзера, но, увы, это сделали задолго до моего появления на свет. А сегодня людей больше интересуют инструкции по использованию пылесосов. Как у тебя?

— Тоже неплохо, спасибо. — По его голосу чувствовалось, что дела у него шли гораздо лучше, чем «неплохо», просто ему было неловко хвастаться этим с вершины социальной лестницы перед человеком на несколько ступеней ниже.

— Рад за вас. У вас красивый дом.

Я не раз бывал у Несбиттов, но только сейчас, при виде сотни людей, осознал, насколько огромен их особняк. В один только холл можно было уместить несколько таких квартир, как наша. К тому же, на время вечеринки всю мебель подвинули к стенам, что создавало ощущение еще большего простора. Дерево, металл, высокие потолки и белые стены дополняли друг друга в лучших традициях скандинавского дизайна. Неудивительно для именитого архитектора и преуспевающего преподавателя. При этом я сам не мог до конца определить, говорила ли во мне зависть или же я просто констатировал факт.

Выпитое резко дало о себе знать, и мои мысли прервала неотложная нужда. Столкнувшись в прихожей с очередью таких же желающих, я вспомнил о туалете в спальне Элен и Дэвида на втором этаже. Неэтичный вариант, однако помочиться на газоне перед домом было бы еще хуже. Я бегом взобрался по лестнице, прошел по коридору и в полумраке нащупал дверную ручку. Минуту спустя агония наконец уступила место усталости и чувству умиротворения.

В темноте спальни бледным пятном выделялась большая, идеально заправленная кровать. Мне стоило немалых усилий побороть в себе желание завалиться спать. Вместо этого я толкнул стеклянную дверь и оказался на террасе, залитой светом луны и желтого уличного фонаря. Терраса, как и парадное крыльцо, выходила на восток, тогда как лужайка, на которой толпились приглашенные, находилась на заднем дворе с западной стороны дома. Здесь было гораздо тише, и до меня доносились лишь редкие раскаты смеха и отголоски музыки.

Вот оно, долгожданное спокойствие. Жаль только, что куртка осталась внизу, стало совсем прохладно. Я обхватил себя руками, облокотился на металлическую ограду и посмотрел вниз на ряды плотно прижавшихся друг к другу машин по обе стороны улицы. В палитре столько цветов, а большинство продолжает ограничивать себя черными, серыми и белыми автомобилями. Неужели для нас и впрямь так важно казаться серьезнее, чем на самом деле? Я вытащил из заднего кармана брюк помятую пачку Мальборо и прозрачную зажигалку, на дне которой жалко болталось горючее. В течение долгих секунд я тщетно пытался зажечь сигарету, но колесико никак не хотело поддаваться.

— Помочь? — от неожиданности я подскочил на месте и резко обернулся.

5

Передо мной стояла невысокая женщина и застенчиво улыбалась. Темное густое каре без челки обрамляло ровные черты лица без макияжа. Под прямым зеленым платьем угадывался округлый силуэт.

— Простите, я не хотела вас напугать.

— Нет-нет, вы меня не напугали. Просто не ожидал встретить кого-то в этом уединенном месте. Тоже не любите шумные вечеринки?

Вместо ответа она подошла к перилам и задумчиво посмотрела вниз. Я протянул ей открытую пачку сигарет.

— Хотите?

— С удовольствием.

Ловко вытащив одну из них, она зажала ее между губами и стала искать зажигалку в кармане шерстяного кардигана, надетого поверх платья, когда я наконец справился со своей. Чувствуя, как легкие наполняет сладкий дым, я наблюдал за тем, как незнакомка в свою очередь наслаждается встречей с никотином. В уголках ее глаз виднелись мелкие морщинки, и я не дал бы ей больше тридцати. Однако приглядевшись к ее рукам, понял, что ей, как минимум, на десяток больше.

Аккуратно стряхнув пепел с сигареты указательным пальцем, она переложила ее в левую руку и протянула мне правую:

— Вера.

— Поль, — ответил я и лишь тогда осознал, что она с самого начала говорит со мной по-французски.

Будто прочитав мои мысли, она добавила:

— Я наполовину француженка. По маме.

— А я по отцу. Очень приятно, Вера. Как вы узнали, что я говорю по-французски?

— По вашему акценту. Я слышала, как вы говорили с Дэвидом.

Странно. Ни разу не видел ее за весь вечер.

— От кого вы здесь прячетесь? — спросила она, обращаясь как будто не ко мне, а к своим рыжим ботинкам на плоской подошве.

— От толпы, от шума, от дежурных фраз. А может быть, от самого себя. Я в общем-то не прячусь, просто люблю побыть один.

— Тогда мне, пожалуй, лучше уйти.

— Нет, пожалуйста, останьтесь, — попросил я. Мне нравилась ее компания.

— Хорошо, только при одном условии. Давайте будем обращаться друг к другу на «ты». Терпеть не могу, когда мне «выкают», будто я солидная дама.

— Честно признаться, я тоже не люблю «выкать». Просто так принято в обществе.

— Общество… Оно навязывает нам рамки теснее, чем мы можем вынести.

— Каким образом?

— Из поколения в поколение мы упорно продолжаем тщетные попытки вместиться в подготовленную для нас форму. Когда детям надевают слишком маленькие туфли, они жалуются, что у них болят ноги. Если постоянно носить тесную обувь, ступни могут неправильно расти, и это приведет к нехорошим последствиям во взрослом возрасте. Поэтому родители всегда ответственно относятся к выбору ботинок для своего ребенка. Готовы заплатить любые деньги, чтобы он мог уверенно делать первые шаги в качественной, удобной обуви нужного размера. Но вот скажи мне, кто беспокоится о том, в каком пространстве развивается наш дух? Достаточно ли ему места, не тесно ли ему среди запретов и границ?

Я не нашелся, что ответить, слегка опешив от неожиданной возвышенности ее слов. Вера продолжала:

— Человеческая душа не создана для того, чтобы терпеть постоянные ограничения. Тем не менее из года в год наши желания запираются среди бесконечных «нельзя», «так принято», «разве так можно», «ты должен», «тебе не стыдно?». Эти установки настолько плотно внедрены в наше сознание, что о них разбиваются даже самые смелые мечты. Мы живем так, будто перед нами несколько тысячелетий, и все еще успеется. Восхищаемся теми, кто пошел наперекор общепринятой морали. Мы думаем: «Что же в них такого, чего нет во мне? Почему я не оказался на их месте?». А они в это время тщательно стараются скрыть и не показать миру обратную сторону своей красиво выстроенной жизни. Мы постоянно ищем себе оправдания и непременно их находим. Оправдания, чтобы ничего не менять, чтобы не покидать свою зону комфорта.

— А может быть, ключ к счастью как раз-таки в том, чтобы ничего не менять? Чтобы научиться довольствоваться тем, что мы имеем?

— Ты действительно так думаешь или пытаешься убедить меня?

— Пожалуй, я пытаюсь убедить самого себя, — признался я.

— Комфорт — это медленная смерть. Мир движется вперед лишь благодаря тем, кто никогда до конца не удовлетворен. Жизнь — это движение, перемены, риск, потери, открытия. Существовать — уютно и тепло. Жить — страшно и захватывающе.

Вера закуталась в кардиган и натянула рукава на кисти рук. Воздух стал прохладнее, подул легкий ветер. Мы снова зажгли по сигарете и молча смотрели вдаль, потерявшись каждый в своих мыслях. Кто она? Как сюда попала? Интересно, у нее тоже серая или черная машина, как у всех? Нет, наверняка она ездит на велосипеде. Однако вместо того, чтобы задать ей эти вопросы, я сказал:

— В таком случае я существо, мечтающее жить.

— Как многие. На то, чтобы жить, нужны смелость, самоуверенность и доля сумасбродства, а этим обладают далеко не все. Тебе не кажется?

— Моя бабушка очень любила смотреть фигурное катание по телевизору, — игнорируя ее вопрос, начал я. — Как-то раз мы с ней несколько часов кряду просидели у экрана и наблюдали, как спортсмены в блестящих костюмах скользят по льду. Мне тогда было лет десять. Когда она отправилась отдыхать, я надел на ноги ее домашние тапочки с гладкой стертой подошвой и заскользил по паркету. Размахивал руками и воображал себя великим фигуристом. Я прямо чувствовал на своем лице свет софитов, ощущал прикосновение лезвий коньков ко льду, слышал гул аплодисментов. Я ясно видел себя там, среди тех, кем восхищаются. И меня переполнило безграничное счастье. Я до сих пор помню это чувство. Оно было таким острым, что на глазах выступили слезы — не от тщеславия, а от радости. Я представлял, что нашел свое призвание. Не поддавался никаким сомнениям, а просто делал именно то, что должен был делать. Я чувствовал себя нужным.

Вера не отводила от меня светло-карих глаз, излучающих необъяснимое тепло

— Именитым фигуристом я не стал, — продолжал я. — Но навсегда запомнил упоение, которое наполнило меня в тот день. Иногда мне кажется, что я вот-вот снова испытаю его, но этого не происходит.

— Что мешает тебе?

— Меня постоянно мучает чувство невыполненного долга. Я мысленно создаю списки дел, иногда переношу их на бумагу, чтобы выгрузить из головы, но и это не помогает. Каждое утро начинается с обширных планов, половина которых под вечер так и останется невыполненной. Мои мысли и желания развивают невероятную скорость. Иногда кажется, что у меня в голове некое подобие мельницы, в которую постоянно нужно подбрасывать зерно. Когда она крутится впустую, механизм сбивается.

— В чем заключаются твои обязанности?

— Я даже не могу толком объяснить. В списках перемешано все подряд: от заурядных «купить овощи» или «заплатить за квартиру» до философских «сделать мир лучше» или «насладиться жизнью». Наверное, эта мешанина нужна для того, чтобы заполнить пустоту. На самом деле, я очень боюсь не оставить следа на земле после своего неприметного существования среди миллионов таких же. Мне хочется быть в сотне мест одновременно, совмещая несовместимое. Я непрестанно задаюсь вопросом: а правильно ли я поступаю? Достаточно ли моя жизнь наполнена смыслом или же я трачу время впустую?

Я замолчал и перевел дыхание, начиная жалеть о том, что вот так раскрыл душу совершенно незнакомому человеку. Не люблю показывать свои слабости, но Вера умела расположить к себе собеседника, и я сам не заметил, как мой панцирь дал трещину. Возможно, виной всему выпитый алкоголь. Знакомое чувство удовлетворения, когда удается найти оправдание своим действиям, приятным теплом разлилось по телу.

Услышав шум позади себя, я оглянулся. Дверь из спальни в коридор была приоткрыта, но в комнате никого не было. Я отчетливо помнил, как закрыл за собой дверь, когда вошел. Вера не шелохнулась и продолжала смотреть на улицу. Стало быть, это она оставила ее открытой.

— О чем ты мечтаешь, Поль? — спросила она, обхватив шею ладонями, чтобы согреться.

Ее вопрос застал меня врасплох. Поколебавшись, я сказал:

— На земле двадцать шесть больших пустынь. Огромных, площадью в несколько десятков тысяч квадратных километров. И я ни разу не побывал ни в одной из них. При этом у меня есть собственная пустыня — двадцать седьмая. В ней я даю волю самым смелым мечтам и желаниям. В ней я всемогущ, и моей фантазии нет границ. В ней у меня нет обязанностей, в ней время имеет совсем иное течение, в ней возможно совершенно все. Это мое тайное убежище, о котором не знает никто на свете, кроме меня. И теперь тебя.

— Спасибо за доверие, — улыбнулась она. — А почему в качестве душевного убежища ты выбрал такое неприветливое место, как пустыня? Почему не какой-нибудь девственный лес или голубой океан?

— Пустыня подразумевает одиночество. Я давно его приручил и сделал своим верным другом. К тому же рельеф пустыни эфемерен. Я могу выстроить самые причудливые замки из песка, но ночью подует ветер, и на следующий день от них не останется и следа. И я смогу начать все сначала. В своей пустыне я каждый день проживаю маленькую жизнь, придумывая новый декор и примеряя на себя разные роли. Там нет стен, нет преград. Вокруг один песок, из которого можно строить что угодно, снова и снова, до бесконечности. Наверное, это и есть моя мечта.

— Человеческая душа всегда жаждет свободы, как бы мы ни старались ее обуздать. Ей нужен простор для вольного полета, точно так же, как нашему телу нужна вода. Это не блажь, это закон природы. Просто у каждого свой путь к гармонии.

Вера выпрямилась, провела рукой по волосам и добавила:

— Мне пора. Было очень приятно побеседовать с тобой. Не каждый день встречаются люди, желающие вступить в разговоры не о погоде.

Чувствуя на себе янтарный свет ее глаз, я ответил:

— Мне тоже было очень приятно. Спасибо, что выслушала меня.

Она сделала несколько шагов к выходу, но вдруг обернулась и спросила:

— Поль, а что, если двадцать седьмая пустыня на самом деле существует?

Прежде, чем я нашелся, что ответить, она растворилась в полумраке комнаты.

6

Мама умерла, когда мне было пятнадцать. За считанные недели неизвестно откуда возникшая опухоль расправилась с ней и унесла туда, откуда не возвращаются. Однажды сентябрьским утром я проснулся в мире, где больше не было самого дорогого мне человека. В окно нагло светило марсельское солнце, люди продолжали как ни в чем не бывало сновать по улице, у здания почты, как всегда, стояла очередь, а из булочной выходили пенсионеры с багетом под мышкой. Было странно осознавать, что жизнь осталась прежней. Я не знал, как теперь обрести свое место во внешнем мире, когда внутренний был разрушен до основания.

Прошло время, и я стал снова гулять под солнцем, стоять в очереди на почту и ходить в булочную на углу. Но воздух больше никогда не обрел прежний аромат, а к хлебу не вернулся прежний вкус.

Я не был у мамы на похоронах. У меня не хватило мужества увидеть ее там, в этом ящике, которому было суждено превратиться в пепел. В день похорон я надел черный костюм, вытер салфеткой носки туфель, причесался, но, когда настал момент выходить из дома, сел на пол в коридоре и не смог сдвинуться с места. Действительно не смог. Конечности отказывались слушаться.

Отец не стал настаивать и сказал, что мама наверняка поймет. Скорее всего у него просто не было сил на разговоры. Они с братом ушли, тяжело захлопнули за собой дверь и оставили меня сидеть в коридоре, залитом предательским солнцем. Тишину пронзил звук, похожий на вопль раненного животного. Казалось, что он доносится откуда-то извне и вот-вот разобьет стены на мелкие кусочки.

Только спустя несколько мгновений я понял, что этот звук доносится из моей груди, сдавленной судорожными рыданиями. Мне казалось, что им никогда не будет конца, что во мне появился бездонный колодец, из которого всю оставшуюся жизнь будет литься неисчерпаемая грусть. Я не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я смог успокоиться, и в дом вернулась тишина. Я встал и на шатких ногах отправился в комнату родителей. Открыл шкаф, достал одно из маминых платьев и, уткнувшись в него лицом, лег на кровать. Ткань еще хранила едва уловимый запах пота и сладких духов. Я закрыл глаза и представил, что она сейчас войдет в комнату, приляжет рядом со мной и спросит, как прошел мой день. Или отругает меня за то, что я бездельничаю и не учу уроки. Или отправит в магазин за продуктами. Что угодно, лишь бы еще раз увидеть ее.

Но она не пришла. Не пришла больше никогда, оставив в моей душе дыру размером с целую вселенную. У меня вдруг защекотало в горле, и прежде, чем я успел слезть с кровати, меня стошнило прямо на мамино платье. Глядя на испачканные желчью разноцветные ромбики на подоле, я осознал, что жизнь не всегда обходится с людьми справедливо. А потом подумал, что так мне и надо, потому что я слабак. Я снова заплакал, перед тем как забыться тяжелым, мрачным сном.

На следующий день мой брат отправился в военкомат и поступил на службу в воздушные войска. Тремя неделями ранее он начал учебу на медицинском факультете и подавал большие надежды. Родители гордились им, пророчили ему красивое будущее, которому не суждено было сбыться. Он больше ни разу не появился в университете и через пару месяцев был призван на военную службу в Лорьян, а после учений направлен в Центральную Африку.

Оттуда он вернулся другим человеком, с которым у меня не получалось найти общий язык. Впрочем, это и раньше было нелегкой задачей. Я не знаю, зачем он отправился на войну: пытался ли он заглушить страдания, опустошить мысли или воочию увидеть боль, которая перекроет его собственную. Возможно, в тот сентябрьский день у него внутри тоже образовался колодец, который он старался заполнить как мог. Я не осуждал его, наоборот, в какой-то степени восхищался, потому что у меня самого никогда не хватило бы мужества бороться со своим горем таким способом.

Мы с отцом остались вдвоем. С уходом мамы в доме поселилась ленивая гнетущая тоска, редко прерываемая разговорами на отвлеченные темы. Большую часть времени я проводил у себя в комнате, читая книги или мастурбируя, а иногда делая и то, и другое одновременно.

Я отчетливо помню Рождество далекого и мрачного девяносто четвертого. После похорон прошло три месяца и, казалось, дух смерти еще прятался в каждой тумбочке, под каждым стулом и в каждом цветочном горшке. Брат не смог приехать из армии. Как он объяснил, новоприбывшим не полагались выходные. Я подозревал, что ему просто не хотелось возвращаться домой, и завидовал, потому что не мог сбежать сам.

Папа приготовил ужин, постелил на стол белую скатерть, достал из буфета две праздничные фарфоровые тарелки с сиреневыми цветами и позолоченной окаемкой. Мы зажгли свечи и молча приступили к поглощению запеченной утки. Папа разрешил мне выпить красного вина и налил нам по бокалу, но, сделав один глоток, я больше к вину не прикасался. Мы оба понимали, что соблюдаем ненужные традиции, чтобы создать видимость нормальной семьи, которой больше нет. Привычки служили ориентирами и помогали удержаться на плаву.

— Пап, утка у тебя получилась очень вкусная, — прервал я тишину.

— Спасибо, я старался. Правда, не успел приготовить десерт, поэтому придется довольствоваться йогуртом и печеньем.

— Ничего, не страшно. — После долгой паузы он добавил: — Ты знаешь, я тоже по ней скучаю.

Он встал и отправился наполнить водой еще не опустевший кувшин. Я понял, что он хотел скрыть от меня покрасневшие глаза. Мы пересекались каждый день, но по-настоящему за все это время я посмотрел на него только сейчас. Моя собственная боль до такой степени пожирала меня, что я был не в состоянии заметить, как страдают другие. Ввалившиеся щеки, темные круги под глазами, сутулые плечи, редеющие полуседые волосы — все в нем олицетворяло скорбь и усталость. Меня вдруг одолела нестерпимая жалость, захотелось подойти и обнять его, но я не осмелился. Мне стало стыдно за то, что, прожив с отцом бок о бок долгие недели, я ни разу не задался вопросом, каково ему.

Повисшая тишина стала невыносима. Я поднялся, чтобы включить телевизор.

— Можно?

— Теперь можно все, — грустно подмигнул мне отец.

Раздался женский голос, предлагающий купить зубную пасту от кариеса. Мама не разрешала нам смотреть телевизор за столом, но в новом мире пора было устанавливать новые правила. После ужина я помыл посуду и сел на диван, где отец, не вникая в происходящее на экране, смотрел какую-то старую комедию.

— Пап, а чего тебе больше всего не хватает из нашей прежней жизни?

Он задумчиво посмотрел в темноту за окном и ответил:

— Мне не хватает маминых разбросанных туфель в коридоре, о которые я постоянно спотыкался. Не хватает ужасного запаха жареной капусты на кухне. Ваших с братом драк и ссор. Не хватает флакончиков в ванной на полке, запаха ее духов, ее бездарного пения под душем. Вечеров, когда мы все вчетвером играли в карты или в лото или смотрели дурацкие фильмы. Не хватает разговоров с ней. Несмотря на двадцать лет совместной жизни у нас еще находились темы для разговоров, представляешь? Она умела подбирать нужные доводы и не отступала, пока не добьется своего.

— Это точно. Сколько раз нам от нее доставалось, если комната была убрана не так, как ей хотелось!

— Мне тоже доставалось за разбросанные носки, — засмеялся отец. Впервые за три месяца я услышал его смех. — Мне не хватает ее упреков, которые не давали расслабиться. Не хватает ее ворчанья, яблочных огрызков, которые она постоянно забывала повсюду. А я на нее за это ругался…

— Она тоже на тебя много за что ругалась. Часто несправедливо, но я не вмешивался, чтобы не оказаться крайним.

— Правильно делал. Это были наши с ней ссоры, а не твои. У тебя еще будет своя жена, которая найдет за что тебя ругать, вот с ней и будешь разбираться.

— Я не уверен.

— В том, что вы будете ссориться? Все супруги кричат друг на друга. Вечно воркующие голубки встречаются только в кино.

— Нет, я не уверен в том, что у меня будет жена.

— Отчего же? Ты симпатичный, неглупый парень. Думаю, что ты уже сейчас нравишься многим девушкам.

Я почувствовал, как под редкой бородой горят щеки.

— Просто я уже привык быть один, мне так проще. Не хочу делить с кем-то свою жизнь, чтобы потом страдать от потери, как… — я осекся.

— Как я? Да, потерю пережить непросто. Очень непросто. Но я рад тому, что смог прожить с твоей мамой те двадцать лет, которые нам были отведены. Я солгу, если скажу, что не завидую соседу, который живет со своей женой вдвое больше. Конечно, завидую и каждый день задаюсь вопросом, почему эта сука по имени Смерть постучалась именно в наши двери. Точно так же как и ты завидуешь своим друзьям, чьи матери готовят по вечерам горячий ужин, и задаешься вопросом, не лучше ли было бы, если бы вместо нее умер я.

— Пап, перестань, — запротестовал я, хотя эта мысль и правда неоднократно посещала меня.

Он продолжал:

— Но сколько бы я ни злился, это ничего не изменит. Поэтому ничего не остается, кроме как двигаться дальше. Благо, у меня есть вы, — он обнял меня за плечи и потрепал за щеку, сделав мне больно. Отец всегда был крайне неловок в проявлении своих чувств. — Ты знаешь, хотя мы порой и ругались, я любил твою маму. И сейчас я жалею о том, что мало говорил ей об этом. Просто по прошествии лет любовь меняет форму, но в этом ты тоже сам убедишься в свое время.

— Я же сказал, что у меня не будет жены. И вообще, не хочу говорить на эту тему, — сконфуженно произнес я.

— Хорошо, не хочешь — не будем. Только не зарекайся. Подожди еще несколько лет, тогда будет видно. Скажи, а чего больше всего не хватает тебе?

Я подумал, уставившись в потолок, и наконец сказал:

— Ее голоса. Он заполнял собой все пространство; поднимался высоко, когда я поступал неправильно; тихо и ласково шептал, чтобы успокоить меня, когда я боялся; объяснял мне, что для меня лучше; без колебаний давал ответы на все вопросы, которые возникали у меня в голове; объяснял, как устроен мир. Ее голос вел меня по жизни, как проводник. С ним мне не приходилось ни в чем сомневаться.

Мы снова замолчали и нехотя досмотрели фильм, каждый думая о своем. Перед тем, как лечь спать, отец сходил в свою комнату и вернулся с небольшим пакетом в руках.

— Я чуть было не забыл твой подарок. С Рождеством!

— Спасибо, пап. Но не надо было, я тебе ничего не подготовил, — растерянно промямлил я, и мне снова стало стыдно.

— И не надо. Ты думаешь, я дарю тебе подарок, чтобы получить что-то в ответ?

Я достал из пакета прямоугольник, завернутый в серую бумагу. Отец работал в книжном магазине, так что несложно было догадаться, что внутри. Я разорвал шелестящую обертку, и у меня в руках оказалось новенькое издание в твердом переплете. Название книги гласило: «Как выбрать профессию».

— Я подумал, что тебе это будет интересно. Я знаю, что тебе сейчас сложно, но не забывай о будущем. Я постараюсь тебе помочь, но мои советы никогда не сравнятся с мамиными, так что теперь тебе во многом придется полагаться на самого себя. Я знаю, что ты любишь тщательно все обдумывать, поэтому решил, что эти двести с лишним страниц к размышлениям как раз для тебя.

— Спасибо, обязательно ее прочту, — пообещал я, хотя на тот момент уже твердо знал, чем хочу заниматься в будущем.

Это было последнее Рождество, которое мы провели вместе. На следующий год отец отправил меня к бабушке, но сам почему-то не приехал. А годом позже женился на женщине намного младше него. Вскоре у них родилась дочь, которую они назвали Лола.

Жизнь продолжалась, и я понимал, что этого следовало ожидать, но никогда не смог до конца простить его. Не смог простить и себя за малодушие, не позволявшее радоваться за папу. Я ни разу не видел свою новую сестру несмотря на его многочисленные просьбы и приглашения в гости.

Лола — сокращенный вариант от Долорес, что означает боль. Мне казалось, что эта девочка не может дать мне ничего, кроме боли. Подобно смерти, которая отняла у меня одного из родителей, она украла у меня второго. Я понимал, что это глупо, но не мог смириться с ее появлением на свет.

За несколько недель до ее рождения я собрал свои вещи и уехал жить к другу несмотря на увещевания отца. Вскоре я поступил на филологический факультет, и мне предоставили комнату в общежитии студенческого городка в Экс-ан-Прованс. Я охотно уехал и старался возвращаться в Марсель как можно реже.

Брат отнесся к папиному браку более спокойно и изредка навещал «молодоженов», но у него была своя жизнь, поэтому пересекались мы нечасто.

Однажды, поддавшись отцовским просьбам, я решил переступить через себя. Купил большого плюшевого медведя, усадил его на пассажирское кресло своей старенькой «Рено» и отправился знакомиться с Лолой, которой на тот момент исполнилось шесть. Приехав, я остановился на обочине перед их домом, заглушил мотор, но вместо того, чтобы выйти из машины, открыл окно и зажег сигарету. Папа увидел меня первым. Он подошел ко мне, открыл дверцу, вытащил медведя и усадил его на тротуар, а сам сел на его место.

— Не знал, что ты куришь.

— Да, пап, уже давно.

— Я тоже курил в твоем возрасте, но, когда родился твой брат, бросил.

— Неправда. Я не раз видел два огонька в темноте, когда вы с мамой по вечерам выходили на балкон.

— Я не знал, что ты за нами подглядывал.

— Я не подглядывал. Просто дети знают намного больше, чем думают родители. Как бы то ни было, вряд ли я когда-нибудь брошу.

— Никогда не говори никогда. Пойдем в дом, девочки ждут нас. Делия приготовила твое любимое рагу из курицы.

«Девочки» — это ласковое слово почему-то больно кольнуло душу. Отец всеми силами старался совместить две параллельные вселенные, наверняка сам понимая, что его попытки обречены. Мне стало его жаль.

— Ты счастлив? — спросил я.

— Знаешь, счастье — понятие относительное, — помолчав, ответил он. — Можно проснуться счастливым, а к концу дня чувствовать себя несчастным. Тот, кто утверждает, что всецело счастлив или несчастен — либо врет, либо дурак. Непростое это занятие — строить счастье. Это как круглосуточная работа без гарантии зарплаты. А вообще, я понял, что замыкаться в горе и жалости к себе гораздо проще, чем найти силы радоваться простым вещам. Никто не отнимет у меня прошлого, и мне до сих пор бывает больно. Однако, как говорится, даже на самых почерневших углях можно разжечь новый костер.

— Значит, обрюхатить увядающую соседку — твоя лепта в то, чтобы сделать мир прекраснее? — бросил я и тут же пожалел о своих словах.

Вместо ответа отец спросил:

— А ты счастлив, Поль?

— Да, наверное. Похоже, я скоро женюсь.

— Вот это новость! Я очень рад за тебя. А помнишь, как ты уверял, что никогда не женишься?

— Я так и знал, что ты об этом напомнишь.

— Тебе тогда было пятнадцать лет, и я не воспринял твои слова всерьез.

— Мало что исходящее от меня ты когда-либо воспринимал всерьез, — не сдержал я сарказм.

— Зря ты так думаешь. Я всегда уважал тебя за твою зрелость. И кто же твоя избранница?

— Она та, кто всегда будет для меня единственной, что бы ни случилось.

Отец вздохнул и вышел из машины, громко захлопнув за собой дверь. Я завел мотор и двинулся вперед, сквозь слезы глядя в боковое зеркало на удаляющегося одинокого медведя на тротуаре.

7

Я жал на педаль газа с большей силой, чем следовало, будто стараясь скрыться от невидимой погони. Рядом со мной Лорен сонным взглядом ловила мерцающие в окне фонари. Из нас двоих я оказался самым трезвым, поэтому вождение по пустынным ночным улицам досталось мне. Разогнать немолодую черную «Тойоту» до предела было одной из немногих пародий на экстрим, которые я себе позволял в своем до смешного ровном существовании.

Свернув с улицы Карлавеген, я поехал по Уденгатан, оставив позади рыжий купол Центральной библиотеки. Я мысленно прошелся по ее коридорам, которые знал, как свои пять пальцев. Светофор на пересечении Карлбергсвеген и Санкт-Эриксгатан показался мне нескончаемо долгим, и я чуть было не уснул, пока ждал зеленый свет. Словно десятки пар незрячих глаз, со всех сторон за нами наблюдали черные прямоугольники окон. Обычно я любил этот перекресток за его шумное движение, но в такой поздний час он выглядел как никогда тоскливо, и мне не терпелось скорее оказаться в нашем квартале.

С того момента, как мы сели в машину, мы не произнесли ни слова. Лишь старый диск Фила Коллинза покорно крутил не поддающиеся времени баллады. Я не знал, обиделась ли Лорен на меня за что-то, потерялась ли в своих мыслях, где мне не было места, или же просто спит с открытыми глазами.

— Спасибо, что пришел со мной сегодня, — наконец произнесла она.

— Не надо меня благодарить, я же твой муж. К тому же, кто откажется поесть бесплатных устриц, запивая благородным вином.

В ответ на мою шутку она лишь вяло улыбнулась.

— Тебе было не сильно скучно?

— Да нет, меня, как ни странно, многие удостоили внимания. Удивительное дело для такого субъекта, как я.

— Перестань говорить глупости.

— Я правда так думаю. Ты же знаешь, что общение с людьми — далеко не мой конек. А как твой вечер? Продуктивно?

— Да, я договорилась с Томом о встрече на следующей неделе. Он обещал прочитать мои статьи и помочь с публикацией. Еще познакомилась с интересной девушкой, она каждый год дает серию конференций по нейролингвистике в Латинской Америке. Кажется, мои идеи ее заинтересовали. Завтра расскажу, ладно? Сейчас я безумно устала, — зевая, сказала она.

— Да, без проблем, потом расскажешь.

— Прости, что уделила тебе мало времени. Мне просто было крайне важно успеть всех повидать, со всеми поговорить.

— Не переживай, я привык. Я тобой горжусь.

Я действительно преклонялся перед ее упорством и неиссякаемой энергией. Меня восхищало ее умение находить нужных людей, мудро излагать свои идеи так, чтобы ими заинтересовались, оказываться в нужном месте в нужное время. Не понимал я одного: какое место в этой спирали карьерного роста было отведено мне.

Я всегда поддерживал Лорен, выслушивал ее сомнения, когда она колебалась, подбадривал, когда терпела поражения, старался помочь советом, когда не знала, как лучше поступить. Однако я был подспудно уверен, что она с таким же успехом справлялась бы и без меня. Она твердо знала, чего хочет, и верно шла к своим целям.

Зачем она вовлекала меня в этот закрытый мир преподавательской элиты, в который я вписывался примерно так же, как дырявый носок в свадебный наряд? Для престижа? Но какой может быть престиж, если речь идет о седеющем, небритом и слишком просто одетом господине? Для того, чтобы у нее была отговорка на случай нежелательного флирта, и она могла невзначай сказать: «Мой муж тоже на этой вечеринке, он вот-вот к нам подойдет»? Или же для нее действительно было важно делить эти моменты со мной, зная, насколько мне в тягость подобного рода мероприятия? В таком случае она бы, наверное, не откалывалась от меня, чтобы потом вскользь объявить о том, что у нее появились перспективы в Латинской Америке, даже не спросив моего мнения на этот счет. А может быть, она звала меня просто по привычке?

— А ты с кем успел поговорить?

— С Дэвидом, с его друзьями из Новой Зеландии, которые собираются в кругосветное путешествие, с Марком, который недавно открыл свой магазин обуви, с Оливией и ее мужем… как его?

— Джек. Или Джон? Не помню. Как у них дела?

— Нормально. Сходят с ума от круглосуточных криков новорожденного сына. Еще с некоторыми знакомыми поболтал о работе, о детях, о машинах. Так, ни о чем.

Я хотел было рассказать жене о встрече с Верой, но решил оставить ее для себя. Не то, чтобы я боялся ревности — Лорен ей не отличалась — просто мне почему-то захотелось спрятать этот загадочный разговор в укромный уголок своей души. Мне казалось, что, если я поделюсь им, он утратит свою таинственность и превратится в очередную банальщину, а мне хотелось как можно дольше сохранить иллюзию его уникальности. К тому же я позволил себе слишком много откровений в этот вечер, и мне не хотелось вновь будоражить больные темы.

Заехав на подземную парковку, я осторожно припарковал машину на наше узкое место между стеной и бетонным столбом и заглушил мотор. Мы молча направились по привычной траектории, и мне стало интересно, сколько раз за последние пять лет я пересек эту парковку. Ответа я, естественно, не знал, но прикинул, что число, как минимум четырехзначное. Стук каблуков Лорен шумным эхом отдавался в стенах этого неприветливого серого пространства. Мы поднялись по лестнице на третий этаж и зашли домой.

Приехав в Швецию, на первое время мы сняли квартиру в районе Вазастан, но в итоге она настолько пришлась нам по душе, что мы в ней так и остались. У нас была тесная кухня с белой мебелью, зал с декоративным камином и огромным диваном, две спальни с видом на черепичные крыши домов напротив. А главное — деревянные полы. Всю свою сознательную жизнь я мечтал ходить по паркету дома, но отыскать его в марсельских квартирах мне так и не удалось. В ответ на свои пожелания я слышал одно и то же: «Зачем тебе паркет? Плитку мыть легче». Неужели соприкосновение швабры с холодным кафелем важнее соприкосновения ступни с теплым деревом? Для меня всегда оставалось загадкой, почему люди придают быту значение, которого он не заслуживает.

Лорен с облегчением сняла туфли, размяла отекшие ноги и, не зажигая свет, отправилась на кухню.

— Хочешь воды? — донесся ее голос.

— Давай.

Я подошел к ней, взял из ее протянутой руки стакан, включил тусклый свет на вытяжке и сел лицом к окну. Луна ярко освещала мостовую и отражалась в окнах дома напротив. Я посмотрел на часы на духовке: красные цифры показывали «01:46». Пространство вокруг казалось до того неживым и тоскливым, что тишину можно было потрогать руками.

— Во сколько Малин просила забрать девочек завтра? — спросил я.

— После полудня. Она обещала накормить их домашней пиццей, так что до обеда они точно не захотят уезжать.

— Хорошо, тогда я поеду за ними, ты не против?

— Нет, конечно, наоборот.

Мой взгляд упал на квадратный стол у стены. Я вдруг вспомнил, как, сидя за ним вскоре после переезда, мы составляли список клиник, предоставляющих услуги по прерыванию беременности. Узнав новость, жена в одночасье превратилась из молодого перспективного преподавателя лингвистики в полный сомнений комок нервов, отчаянно ищущий способы совместить карьеру и материнство. Словно землетрясение, повалившее с полок расставленные книги, жизнь внесла свои коррективы в ее планы, и ей не оставалось ничего другого, кроме как расставить их в новом порядке, надеясь на то, что принятое решение было верным.

— Как мы могли… — невольно произнес я вслух.

— Ты опять о Софи? Сколько можно?

— Прости. Просто я…

— Поль, я тоже чувствую себя виноватой. Именно поэтому не люблю об этом вспоминать.

— Иногда мне кажется, ты жалеешь, что не решилась на этот шаг.

Лорен пронзила меня взглядом. Я пожалел о сказанном, и мне оставалось надеяться, что многочисленные коктейли в крови помогут ей быстро забыть об этом разговоре.

— Извини, я не хотел.

— Хотел, иначе не сказал бы. Если что, на тот момент ты был со мной согласен!

— Изначально я был против, просто ты сумела меня убедить.

— Ну конечно, я, как всегда, крайняя.

— Да нет, просто мне было жаль смотреть, как ты разрываешься в сомнениях. Я хотел тебе помочь.

— Очень великодушно с твоей стороны, — Лорен сделала глоток воды и, помолчав, добавила совсем другим тоном: — Да, я была в замешательстве, мне было страшно потерять работу и те перспективы, за которыми я сюда приехала. Тебе обязательно надо постоянно тыкать пальцем в больное место? И да, я тебе очень признательна за то, что ты помог мне вовремя опомниться. Доволен? — она резко встала и вышла в коридор.

Я сам не раз испытывал на себе разрушительную силу страха, каждый раз замечая странную закономерность: чем больше я чего-то боялся, тем больше была вероятность того, что именно это меня настигнет. Я боялся ограблений — меня грабили трижды. Боялся чаек — они постоянно докучали мне, где бы я ни оказался. Боялся рутины — и погряз в ней по самую шею. В детстве я боялся расставаться с мамой. Мне казалось, что, если, я потеряю ее из вида, она может никогда больше не вернуться — и однажды она не вернулась. Я боялся пройти мимо своей жизни — и меня все чаще преследовало чувство, что именно это и происходит.

Я встал и направился в спальню, но по пути остановился у приоткрытой двери в ванную. Лорен чистила зубы, невидящим взглядом глядя в зеркало. Не заметив моего присутствия, она умылась, и распустила волнистые волосы, мягким каштановым каскадом рассыпавшиеся по ее плечам. Затем не без труда расстегнула пуговицы на блузке и бросила ее в корзину для грязного белья.

Я подошел и нежно обнял жену сзади. Она подпрыгнула от неожиданности, словно возвращаясь из далекого тумана неведомых мне мыслей. Я опустил одну руку ей на грудь и почувствовал, как теплый сосок мгновенно затвердел в моей ладони, а второй рукой приспустил ее брюки. «Поль, уже поздно», — прошептала она, но вместо ответа я поцеловал ее в шею и прижал к себе. Она сдалась, закрыла глаза, едва заметно улыбнулась и снова унеслась далеко-далеко от меня, а я остался наблюдать в зеркале за тем, как два тела, некогда сливавшихся в единое целое, молча занимаются любовью.

8

На следующий день я проснулся до восхода солнца. Мне снилось, как Вера в белых кроссовках танцует танго в горячих объятиях аргентинского нейролингвиста. Взглянув на будильник у изголовья кровати, я понял, что проспал менее трех часов, и снова закрыл глаза в надежде уснуть, хотя заведомо знал, что это бесполезно. В отличие от Лорен, которую алкоголь погружал в глубокий беспробудный сон, меня он, наоборот, повергал в некую летаргию наяву, непременно дополненную глухой головной болью.

Я сел на краю кровати и, немного подождав, когда мир вокруг перестанет вращаться, отправился на кухню и поставил на плиту маленькую гейзерную кофеварку. У нас была отличная кофемашина последнего поколения, но она почему-то не внушала мне доверия. Она казалась мне слишком совершенной, а ее кофе — чересчур бесхарактерным. Поэтому, когда я завтракал один, я всегда отдавал предпочтение своей старенькой верной итальянке, купленной на марсельском блошином рынке много лет назад. Мне нравился сам процесс: со скрипом откручивать верхушку, заливать воду, ложкой аккуратно накладывать и утрамбовывать молотый кофе, а потом садиться и терпеливо ждать, когда послышится клокот заваривающегося напитка, а дом наполнится знакомым с детства ароматом.

В постоянной гонке против часовой стрелки человечество не перестает изобретать приспособления для того, чтобы сэкономить время, этим самым отдаляя нас от маленьких радостей жизни, из которых, пожалуй, и состоит счастье бытия. Провести карандашом по шершавой бумаге вместо того, чтобы стучать по клавиатуре, почувствовать тепло воды на ладонях, помыв за собой тарелку, вместо того, чтобы запихнуть ее в посудомоечную машину, позвонить соседу в дверь вместо того, чтобы набивать сообщение, — все эти незначительные мелочи мало помалу уходят из нашей реальности. Вдруг я поймал себя на мысли, что рассуждаю, как когда-то мой отец, и почувствовал себя ужасно дряхлым.

В попытке избавиться от гула в голове я отправился в ванную и умылся холодной водой. Когда я убрал от лица полотенце, мой взгляд встретился с уставшим взглядом человека в зеркале. На миг мне показалось, что этот мужчина мне вовсе не знаком: его кислая физиономия не имела ничего общего с тем мальчиком, который жил у меня внутри. Некогда черные кудри превратились в сероватые клубы, непослушно торчащие во все стороны, в трехдневной щетине тут и там проглядывала седина, блеск в глазах уступил место тусклому огоньку, а в уголках губ поселилось несколько непрошенных морщин. Когда я успел так постареть? Явно пора заменить пиво сельдереевым соком и заняться спортом. Мне всего тридцать девять, а выгляжу на все сорок пять.

Услышав шипение кофеварки, я поспешил на кухню и наполнил до краев свою зеленую кружку с надписью «The Best Dad». При виде ее я каждый раз невольно улыбался и вспоминал, как Лу подарила мне ее на День отца. Ей настолько не терпелось вручить мне сюрприз, купленный на собственные сбережения, что от волнения она выронила из рук коробку. Обнаружив, что от кружки откололась ручка, она горько заплакала. Я побежал в зал, отыскал в шкафу тюбик с суперклеем, и через пять минут подарок был как новый. Горько всхлипывая, Лу с восхищением посмотрела на меня и прошептала: «Папа, ты настоящий волшебник».

В тот день я пообещал себе быть для нее волшебником всю жизнь. Хорошо, что я не успел озвучить это обещание, как будто заведомо зная, что все равно не смогу его сдержать.

Я отыскал на полке черствеющий хлеб, достал из холодильника масло и сыр, сделал бутерброд и сел за стол, любуясь розовеющими облаками в окне. Рассветы всегда нравились мне больше, чем закаты: в них было что-то успокаивающее и обнадеживающее, будто природа каждые двадцать четыре часа давала нам возможность начать все с чистого листа. В одном из окон дома напротив загорелся свет, и появился силуэт мужчины с голым торсом, которому тоже не спалось в субботнее утро. Мне стало интересно, какая у него была на то причина.

Я взял телефон, со вчерашнего вечера лежавший на столе, открыл поисковик и набрал имя «Вера», но тут же остановился, потому что не знал, что печатать дальше. Вера с янтарным взглядом? Вера в кожаных ботинках? Вера — интересный собеседник? Я не знал о ней ровным счетом ничего: ни фамилии, ни адреса, ни профессии. В итоге я набрал «Вера Стокгольм», хотя совсем не был уверен, что она живет в столице. В ответ на мой запрос Гугл выдал мне несколько кафе, три салона красоты, пару спортзалов и рецепт маски для лица на основе алоэ вера. Я бегло прошелся по соцсетям, но девушек по имени Вера в Стокгольме оказалась не одна сотня. К тому же, за неимением аккаунта я не мог зайти ни в один профиль, поэтому вскоре забросил свою затею, пожалев, что не взял ее номер телефона.

Хотя, возможно, так лучше. Будь у меня ее номер, что бы я сделал? Позвонил ей в шестом часу утра и сказал: «Здравствуй, Вера, это Поль, который излил тебе душу вчера на террасе у Несбиттов, помнишь меня? У меня тут возникло желание еще чуток посокрушаться над собственной нереализованностью. Не хочешь приехать и дослушать меня?». Нет, все правильно.

Тем не менее с того самого момента, как она покинула меня на ночной террасе, Вера не шла у меня из головы. Еще никогда за всю свою жизнь я ни с кем так не разговаривал. Конечно, я открывался Лорен, но с самого первого дня между нами была любовная тяга, направлявшая беседы по определенному руслу, нередко ведущему в постель. Когда-то у меня был близкий друг, с которым я говорил на волнующие меня темы, однако он хорошо знал меня, и его советы были лишены объективности.

С Верой же было нечто иное, доселе не знакомое мне. Она появилась из ниоткуда и в считанные минуты смогла разрушить все преграды, которые я годами возводил вокруг себя, чтобы не дать никому заглянуть мне в душу, а затем точно так же исчезла в никуда. Я не мог предположить, что с такой легкостью поведаю кому-либо о своей пустыне, о своих несбыточных мечтах и переживаниях. Отчего именно ей? Сам не понимая зачем, я испытывал безудержное желание увидеть ее снова. К тому же, что означала ее фраза, сказанная напоследок? Это была жестокая шутка в ответ на мои откровения? Я отказывался в это верить.

Допив остывший кофе, я отправился в душ и простоял под струями горячей воды, как мне показалось, целую вечность. Обжигающий поток помог немного привести мысли в порядок. Я прошелся голым по квартире — занятие, ставшее с появлением детей небывалой роскошью, — остановился перед большим зеркалом в коридоре и долго скрупулезно рассматривал каждый сантиметр своего тела. Не так уж и плохо. Возможно, даже обойдусь без сельдерея. Пробежки три раза в неделю хватит.

Лорен продолжала крепко спать и, по всей вероятности, пробуждаться в скором времени не собиралась. Я поцеловал ее в висок, на ощупь достал вещи из шкафа, скользнул босыми ногами в кроссовки в прихожей и спустился в машину.

Улицы города, залитого утренним солнцем, были пусты, а весенний воздух еще дышал ночной прохладой. Я достал из бардачка шерстяной шарф и намотал его вокруг шеи в попытке согреться. Проехав по непривычно безлюдному мосту Вастерброн, я остановился в только что открывшей свои двери французской булочной, купил горячие круассаны и отправился в южный пригород Орста, где жила Малин.

— Сынок, что это ты так рано? — взволнованно спросила она, выйдя на порог в длинном красном свитере и леггинсах в розочку. — Еще и восьми нет. Что-то случилось?

— Нет, все хорошо, просто хотелось позавтракать в хорошей компании, — я протянул бумажный пакет с проступающими жирными пятнами. С облегчением вздохнув, она улыбнулась и широко распахнула дверь, жестом приглашая внутрь:

— Заходи. Только тихо! Девочки еще спят.

Швеция подарила мне четыре сокровища, за которые я был ей глубоко признателен: нежаркое лето, сладкий ржаной хлеб, окна без занавесей и Малин. Когда нас было трое, мы без труда справлялись со своими родительскими обязанностями: Лорен отводила Лу в школу, я ее забирал, по выходным мы гуляли втроем, а если у нас появлялись дела, дочь следовала за нами. Однако, с появлением Софи нам никак не удавалось сохранить прежний ритм жизни. Когда усталость прочно поселилась в нашем доме, став пятым полноправным членом семьи, мы пришли к выводу, что нам нужна помощь. Элен дала Лорен номер телефона «мировой няни», пообещав, что она нам непременно понравится. Пожалуй, это был единственный раз, когда я оказался с ней в чем-то согласен.

Малин действительно понравилась мне с первого взгляда, и я почувствовал, что это было взаимно. Она оказалась из тех людей, которых я называл «без фильтра»: прямолинейной, честной и излагающей свои мысли без прикрас. Она говорила то, что думала, и действительно думала то, что говорила, — а это, пожалуй, то самое качество, которое я больше всего ценю в людях. Она очень любила детей и умела с ними обращаться. К девочкам она привязалась быстро и не чаяла в них души. Даже Лорен, которая очень скептически относилась к перспективе оставить своих дочерей незнакомому человеку, вскоре прониклась к ней всецелым доверием.

Малин была коренной стокгольмчанкой и в свои шестьдесят семь лет имела неиссякаемый арсенал житейских историй, которыми всегда была готова поделиться. В молодости она прожила несколько лет в небольшом городке в долине Луары, поэтому отлично говорила по-французски и радовалась возможности попрактиковать речь со мной. Каким ветром ее туда занесло — я так до конца и не понял, но подозревал неразделенную любовь, о которой она не спешила распространяться. Она всю жизнь проработала учительницей начальных классов, но несмотря на столь классическую профессию ее жизнь таковой назвать было нельзя. Малин много путешествовала и, судя по ее рассказам, в лучшие годы вела довольно богемный образ жизни, не отягощая себя лишними обязанностями.

— Видишь вон ту банку с рисом? — однажды спросила она у меня, указывая на стеклянный бочонок на кухонной полке, на три четверти заполненный белым рисом.

— Вижу.

— Так вот, я купила эту банку еще в студенческую пору. Каждый раз, когда я заводила нового любовника, я бросала в нее рисовое зернышко, и смотри на результат! Благо, в ней еще осталось место: передо мной как минимум добрых два десятка лет, как раз заполню до края, — непринужденным тоном сказала она.

Я растерянно смотрел на нее, пытаясь понять, шутит она или нет. Тогда она расхохоталась таким смехом, что из ее глаз брызнули слезы, и долго не могла остановиться. Я так никогда и не узнал, какая доля правды была в сказанном, но подозревал, что она определенно присутствовала.

Малин с первых дней нашего знакомства называла меня «сынок». С тех пор, как я в последний раз слышал это слово в свой адрес, прошла целая вечность, и теперь оно звучало для меня очень странно, но я не сопротивлялся. Своих детей у нее не было, и иногда я чувствовал ее боль, но она всегда умело отшучивалась и переводила тему. «Если бы у меня были свои дети, вряд ли бы мне захотелось вытирать сопли чужим. Я бы прожила эгоистичную жизнь мамочки, обожающей своего отпрыска, у которой не остается времени ни на что другое. А так я полезна обществу: помогаю людям отдохнуть от маленьких монстров, о которых они так мечтали и на которых у них порой не хватает сил. И мне приятно, и им полезно. Разве плохо?»

Мало-помалу мои отношения с Малин перешли из формальных в дружеские, и она стала для меня по-настоящему родным человеком. Я часто засиживался у нее, когда приезжал забирать дочерей, с упоением слушая рассказы о былых временах. Она любила показывать фотографии мест, где побывала, в деталях описывая свои путешествия. Я восхищался ее феноменальной памятью, способной спустя годы хранить названия улиц, на которых она жила, и номера автобусов, которыми ездила. С пожелтевших снимков ее альбомов на меня смотрела очаровательная блондинка с головокружительной улыбкой.

— Хорошо, что я тебе гожусь в матери, и грудь у меня висит до пупа. Встреть ты меня лет сорок назад, ты бы точно в меня влюбился! — как-то сказала она мне, заливаясь своим задорным, бросающим вызов годам смехом. Я засмеялся в ответ, соглашаясь, что, скорее всего, так бы и случилось.

В то субботнее утро я зашел в залитую утренним светом гостиную и, не дожидаясь приглашения, сел за стол. К привычному запаху специй и лакрицы, которыми всегда пахло в доме у Малин, примешивался аромат свежезаваренного кофе.

— Несмотря на то, что старухам положено рано вставать, я, между прочим, иногда тоже люблю поваляться в постели. Так что тебе повезло, что я уже на ногах и даже успела сварить кофе. Будешь?

— Когда я отказывался от твоего кофе?

— Ну, выкладывай, — сказала она, ставя на стол две полные кружки.

— Что выкладывать?

— Что у тебя стряслось?

— Я же сказал, все хорошо, просто приехал пораньше.

— Просто так, голубчик, в гости в восьмом часу утра не заявляются.

Я помолчал, и впрямь не имея понятия, зачем приехал в такую рань.

— Я просто устал.

— Ну, то, что ты устал, ни для кого не новость.

— Это так сильно заметно? — спросил я, вспоминая свое отражение в зеркале.

Вместо ответа Малин вздохнула:

— Поль, я не знаю, как у тебя все устроено в голове, но знаю, что там все непросто. Само по себе это неплохо: когда все слишком легко, становится скучно. Но у меня сердце кровью обливается, когда я вижу, что ты не можешь ужиться с самим собой. Я не знаю, чем тебе помочь. Жизнь слишком коротка, а время слишком быстротечно — особенно после сорока — чтобы тратить его на занятия тем, чем тебе заниматься не хочется. Задайся уже наконец нужными вопросами и меняй то, что тебя не устраивает, пусть даже для этого и придется чем-то пожертвовать.

— В том-то и дело, что я не могу определить, что именно меня не устраивает. Я чувствую себя тюбиком зубной пасты, на который давят изо всех сил. И если давление не прекратится, рано или поздно пробка вылетит с такой силой, что паста окажется на потолке.

— А тюбик окажется пустым.

— Да. Вот только я и сейчас не до конца понимаю, что лучше: дать пасте выйти или перестать давить.

— Может, просто аккуратно откручивать пробку и каждый день выдавливать по чуть-чуть, как это делают нормальные люди?

— Я пробовал, но у меня не получается. Я не знаю, что со мной не так. Я люблю свою семью, работу.

— Ты в этом уверен?

— Конечно.

— Значит, ты всю жизнь мечтал переводить списки ингредиентов стирального порошка?

— Между прочим, несмотря на скромную зарплату в моей работе много преимуществ: я сам строю свой график, сам выбираю заказы, могу работать из любого уголка мира. Естественно, я бы с большим удовольствием переводил художественную литературу или даже сам писал очерки, но реальность такова, что…

— Да плевать на реальность! Те аргументы, что ты сейчас перечисляешь, можно найти на сайте любого агентства, желающего за гроши привлечь на работу молодежь. Я спрашиваю, чего тебе по-настоящему хочется.

— Мне хочется быть кошкой и пройти по девяти несовместимым жизням.

— Почему несовместимым? Неужели так сложно делать то, что тебе на самом деле приносит удовольствие?

— Да потому что одной жизни никогда не хватит на то, чтобы сделать все, о чем я мечтаю! Я не могу быть одновременно продавцом воздушных шариков, укротителем тигров, писателем и отцом семейства.

— Получается, лучше не делать ничего из этого? Великолепное решение!

— Я делаю то, что должен.

— Кому должен?

— Своей семье. Лорен, девочкам.

— Вечно недовольный отец — не самая большая радость на свете. Поверь мне, я это пережила на собственном опыте. И Лорен наверняка хочется видеть тебя в ладу с самим собой.

— Лорен, по-моему, уже вообще ничего не хочет.

— А, вот оно что. Я так и знала, что мы к этому придем. Между вами что-то не так?

— Да нет, ничего особенного. Просто все как-то… серо, обыденно.

— Добро пожаловать в реальную жизнь, сынок. Женясь на ней, ты думал, что ваш совместный путь будет устлан лепестками роз и залит брызгами шампанского? И что вы пройдете по нему рука об руку и умрете в один день?

— Что-то вроде того.

— Ты конечно, прости меня, родной, но несмотря на свои четыре десятка ты тот еще идиот.

Я отправил в рот кусочек круассана, запил крепким кофе и посмотрел в окно, где на небо начинали набегать облака. Погода в Стокгольме менялась еще быстрее, чем мое настроение. Малин продолжала:

— Сынок, любовь не может быть одинаковой в двадцать, в сорок и в шестьдесят. Она растет и изменяется точно так же, как меняется сам человек. Порой она умирает, и воскресить ее невозможно: к сожалению, так тоже случается. Но чаще всего нам кажется, что она исчезла, тогда как, на самом деле, она просто приняла другой облик и мирно спит, свернувшись калачиком, а мы ее не замечаем, потому что не знаем, что теперь она выглядит иначе. Мы упорно ищем прежнее яркое, кричащее чувство. Есть два варианта развития событий: либо мы поймем, что к чему, разглядим и примем любовь такой, какой она стала, либо ей надоест ждать, когда же ее заметят, и тогда она встанет и выпрыгнет в окно.

— Я понимаю, но не думал, что это так быстро произойдет с нами. Так бывает с другими. Но мы, мы же…

— Особенные? Все мы особенные. Быстро? Да вы уже почти двадцать лет вместе! Некоторые сбегают после трех месяцев.

— Это ты о себе?

— И о себе тоже. Знаешь, мы все живем свою жизнь в силу воспитания и внутренних убеждений. Иногда в качестве протеста, чтобы показать родителям, какие мы смелые и как отличаемся от них, а иногда преследуем какую-то цель, будь то любовь, деньги, бог или коммунистическая партия. Но, на самом деле, за свою жизнь мы проходим несколько путей, потому что наши цели и желания меняются с течением лет или потому что мы понимаем, где свернули не туда. Некоторые делают это красиво и аккуратно — так, что окружающим даже не заметно, что они перешли на другую частоту, — но таких мало. В основном, люди считают, что нужно с хрустом сломать все построенное, чтобы наконец почувствовать мнимую свободу. Хотя свободным можно быть даже в тюрьме, ведь все происходит вот здесь, — Малин показала на точку над левой грудью. — Любое действие влечет за собой последствия, а любой выбор, даже незначительный, неизбежно заставляет нас от чего-нибудь отказываться. Если ты купил на рынке курицу, значит, на ужин у тебя будет именно курица, а не говядина. Если ты сел в автобус, значит, быстрее доедешь до назначения, но не получишь удовольствия от пешей прогулки. Ежеминутно мы что-то выигрываем, что-то теряем. Я выбрала жизнь, полную приключений. Она была замечательной, но теперь на старости лет у меня нет ни мужа, ни детей, ни внуков. Это был мой выбор, и сейчас наступили его последствия.

— Ты жалеешь?

— Жалею, не жалею — какая теперь разница. В какой-то момент я могла бы остепениться и выйти замуж. Закончить один путь и начать другой. Но я этого не сделала. Значит, мне так было нужно. Главное — быть честным с собой.

Я молча смотрел на дно пустой кружки, по которому растекались одинокие капли холодного кофе. Подняв глаза, я увидел, как Малин, будто невзначай, утирает краем рукава покрасневшие глаза.

— Чего уставился? Думаешь, я только шутки шутить умею? Да, представь себе, даже у такой матерой бабушки, как я, в груди спрятано сердце. Ну да, хватит сантиментов, лучше расскажи, как прошла ваша вечеринка, — добавила она, желая перевести разговор.

— Вечеринка? — растерялся я. — Да как обычно: скукота, выпивка, пустая болтовня… Лорен понравилось, она нашла уйму новых контактов и, похоже, скоро уедет от нас в жаркую Пампу сеять бобы науки.

Мне вдруг захотелось поделиться с Малин моим вчерашним загадочным знакомством:

— Знаешь, вчера, когда я вышел покурить на террасу…

— Папа! — радостный крик Софи, несущейся ко мне, прервал еще не начатое откровение.

Дочь прыгнула мне на колени и крепко обняла за шею. За ней из комнаты выбежала Лу и прижалась ко мне сбоку. Я поцеловал их и потрепал за щеки. В комнате сразу стало теплее.

— Как вам спалось?

— Хорошо! Малин разрешила нам допоздна строить домики, — наперебой защебетали они, — а еще она купила нам подарки, смотри!

Лу убежала в комнату и вернулась со стопкой пестрых книг и парой мягких игрушек. Я взглянул на Малин, но та отвернулась и сделала вид, что ни при чем.

— Ты их слишком часто балуешь. У них скоро не останется места в комнате, а ты совсем разоришься, — полушутя, сказал я.

— Дети для того и созданы, чтобы их баловать. Они слишком быстро вырастают. Для строгого воспитания у них есть родители. А я пусть буду заместителем Санты во внеурочное время года.

— Санта Клаус, Санта! — воскликнула Софи. — Скоро Рождество! Я хочу, чтобы наступило Рождество.

— Да ты вообще ничего не соображаешь! — оборвала ее сестра. — Рождество нескоро, а Санты не существует.

— Существует! Отдай мне книжки! — возмущенно закричала Софи, пытаясь отобрать их.

Лу толкнула ее, обе повалились на пол, затеяли драку и расплакались. Я резко встал со стула и направился к ним, но Малин удержала меня за рукав.

— Не вмешивайся, не надо. Они сами разберутся. Дети гораздо самостоятельнее, чем ты думаешь. Будешь влезать — из них вырастут изнеженные нюни с кучей комплексов. Люди должны уметь защищаться с пеленок, иначе мир проглотит их. Сейчас они ревут что есть сил, но когда-нибудь скажут тебе спасибо.

Я вспомнил, как мама всегда защищала меня от брата и разнимала нас при малейшей драке. Наверное, поэтому я вырос таким неприспособленным к жизни. Мир проглотил меня, а я послушно барахтаюсь в его желудке, как гнилой орешек.

Через несколько минут девочки действительно разрешили свой конфликт и сели играть порознь каждая в своем углу.

— Ты что-то хотел рассказать мне? — спросила Малин.

— Да нет, на самом деле, ничего интересного.

— Как знаешь. Девочки, идите завтракать! А я пока поставлю тесто.

Несколькими часами позже, вручая мне кусок пиццы для Лорен, бережно завернутый в фольгу, Малин сказала:

— Знаешь, каким бы оно ни было, твое решение будет верным, если ты примешь его сердцем. Поменьше думай, а то голова закипит. Только никогда не забывай, как тебе повезло, — добавила она, кивнув в сторону девочек.

В тот вечер, когда дочери уснули, я лег в их комнате на полу и долго смотрел в окно на бездонное ясное небо, будто надеясь найти там ответы на незаданные вопросы. Мне хотелось раствориться в нем и, паря в невесомости, прикоснуться к шершавой поверхности луны. В какой-то момент мне показалось, что вместо ярких звезд из жгучей синевы на меня смотрят сотни пар янтарных глаз. Я был готов поклясться, что за мной наблюдают.

9

Палящее солнце дерзко щекотало закрытые веки, окрашивая их в оранжевый цвет. На коже выступила соль, и я то и дело облизывал губы, стараясь дотянуться языком до подбородка. Лежа на спине, я захватывал горячий песок раскинутыми руками и медленно разжимал кулаки, чувствуя, как он утекает сквозь пальцы. В нескольких метрах от меня шумел прибой, и я представлял, как вода каждую секунду приносит и уносит с собой тысячи золотых песчинок. Было жарко и хотелось пить, но я не шевелился, боясь спугнуть пойманное состояние блаженства. Наверное, это и есть настоящее счастье!

— Поль! Давай вплавь до буйков и обратно! Кто приплывет на берег последним — тот девчонка! — Почувствовав под левым ребром резкий удар, от которого по всему телу прошел разряд, я мгновенно вскочил на ноги, крича от боли. — О, да ты и так девчонка, я забыл. Мокрая курица!

Брат толкнул меня в плечо так, что я едва устоял на ногах, и убежал в сторону моря.

— Сам ты девчонка! — проревел я, бросаясь за ним вдогонку.

Через несколько минут, дотронувшись до большого желтого поплавка и пытаясь плыть обратно как можно быстрее, я сквозь слезы ярости наблюдал за тем, как брат уже выбежал на берег и дерзко махал мне рукой, подпрыгивая от радости. Он всегда выигрывал и во всем опережал меня. Когда я наконец достиг суши и упал навзничь, с трудом переводя дыхание, то тут же получил горсть горячего песка в затылок.

— Девчонка! — победно крикнул брат.

— Прекрати, — строго пресекла его мама, и я почувствовал ее теплую ладонь на своей мокрой спине.

Отдышавшись несколько секунд, я поднялся на колени, отряхнул песок со лба и волос и сел рядом с ней, глядя на линию горизонта, разделявшую два голубых полотна. Папа с братом отправились играть в мяч поодаль, а мы долго сидели в тишине, чувствуя, как под знойными лучами краснеют наши плечи.

— Поль, ты не обязан никому ничего доказывать, — мамин голос вернул меня из далеких краев, куда унеслись мои мысли. — Все мы разные, и именно благодаря этому мир такой интересный. Представь, если бы все люди умели одинаково плавать, одинаково бегать, одинаково петь! Жить было бы невероятно скучно.

— Да, но он все делает лучше меня!

— Неправда.

— Правда! Он во всем сильнее, почему?

— Потому что тебе всего одиннадцать лет, а ему четырнадцать.

Всего одиннадцать? Мне стало несказанно обидно. Я так гордился тем, что мне уже одиннадцать. Я разменял второй десяток, я так много осмыслил, во мне бурлило столько эмоций, как мне тогда казалось, присущих исключительно взрослым. Неужели мама этого не понимала?

— Ну и что! — ответил я, изо всех сил сдерживая подступающий к горлу ком. — Я уже много чего понимаю и умею.

— Не сомневаюсь и очень горжусь тобой.

— Наверное, он прав, я какая-то девчонка.

— Поль, в том, чтобы быть чувствительным, нет ничего плохого. Со временем это станет твоей силой.

— Как состояние слабака может стать силой?

— Перестань называть себя так, — строго отрезала она. — Вырастешь — поймешь. Физическая сила далеко не самое главное в жизни. Сила бывает разная, и у каждого она своя. В тебе ее много, я знаю. Возможно, ты никогда не станешь хорошим пловцом и не будешь бить рекорды на стометровке. Но если ты научишься умело управлять тем, что у тебя внутри, ты станешь непобедим в другом.

Я не до конца понимал ее слова, но не хотел задавать вопросы, чтобы не разочароваться, получив ответы. Того, что мне «всего одиннадцать» и что я никогда не стану спортсменом, было достаточно. Мама обняла меня и поцеловала в макушку. Мне мгновенно полегчало, а горечь поражения растворилась в раскаленном воздухе.

Я окинул взглядом пустынный пляж вокруг. Мы проводили летние каникулы на юге Испании. И пусть ее берега омывало то же самое море, которое мы каждый день видели в Марселе, здесь оно было совершенно иное. Исколесив Пиренейский полуостров на нашем стареньком фургоне, мы на две недели обосновались на диком андалузском пляже. Спали в палатках, ловили рыбу, играли в карты и в мяч, ездили посещать близлежащие деревушки. Родители разрешали нам с братом не ложиться спать допоздна, мы купались в море, пока подушечки пальцев не становились похожими на сморщенные изюмины, загорали, слушали радио на батарейках, читали комиксы в свете карманного фонарика.

— Мам, ты знаешь, это лучшие каникулы в моей жизни, — сказал я.

— Я рада, что тебе здесь нравится, — улыбнулась она в ответ.

— Нет, правда, я еще никогда не был так счастлив!

— Это же здорово! Я тоже счастлива.

— Мы сюда еще обязательно вернемся, правда? Давайте приедем следующим летом! И послеследующим! И будем проводить здесь каждые каникулы в ближайшие тысячу лет!

Мама потрепала меня по волосам и ответила:

— Нет, Поль, мы сюда больше не приедем.

Я опешил.

— Почему? Вам с папой здесь не нравится?

— Очень нравится.

— А в чем тогда дело?

— Здесь очень здорово, но мир огромен. В нем еще столько интересных мест, где великолепные пейзажи, интересные люди, красивые закаты и рассветы. Жизнь слишком коротка, чтобы возвращаться дважды в одно и то же место. Счастье не привязано к определенному месту, оно путешествует вместе с тобой.

— Но если мне нравится здесь, зачем искать другие места? Здесь мы нашли все, что хотели: море, солнце, вкусную рыбу. Что еще нужно, я не понимаю?

Мама снова улыбнулась и прижала меня к себе. Я почувствовал прикосновение ее мокрых волос.

— Возможно, ты прав. Ты всегда был мудрее меня.

Она действительно больше никогда не вернулась на андалузское побережье, но и не успела исследовать другие миры. Все последующие каникулы мы провели в пригородах Марселя за неимением других возможностей. Смысл нашего разговора под палящим солнцем я понял только спустя годы, когда сам остро почувствовал все, что она пыталась до меня донести.

Мама была родом из семьи испанских революционеров, бежавших во Францию во время гражданской войны. За год до конца Второй Мировой моя шестнадцатилетняя бабушка повстречала юного астурийского солдата, чья семья также покинула родину в поисках лучшей жизни. Несколькими месяцами позже он пропал без вести, оставив ей на память округлый живот. Погиб ли он на войне или снова бежал, на этот раз из плена семейных обязанностей — моя бабушка так никогда и не узнала, всю жизнь прожив в надежде, что он вернется.

Так мама родилась и выросла в пропитанном запахом сардин Марселе. В силу молодых лет моей бабушки и ее многочисленных попыток устроить личную жизнь воспитанием мамы занимались мои прабабушка и прадедушка. И как это свойственно бабушкам и дедушкам, они позволяли ей намного больше, чем это обычно делают родители. Мама часто жаловалась на отсутствие в ее детстве четких границ дозволенного, которые ей приходилось устанавливать самой. Поэтому еще в юном возрасте она пообещала себе, что, когда у нее будут собственные дети, она будет их воспитывать совсем иначе.

Обещание свое она выполнила сполна: мы с братом выросли в абсолютной строгости и более чем тесных рамках. Нас часто наказывали — иногда, как мне казалось, без веских причин. Нам постоянно объясняли, как надо и как не надо, что можно, а что нельзя. Нам далеко не всегда разрешали делать то, что нам хотелось. При этом я запомнил маму как самого ласкового и самого мудрого человека на свете. Несмотря на свою строгость она как никто другой умела проявить заботу и без слов показать, что значит любить.

Мама не забывала своих корней и любой ценой пыталась привить нам родную культуру, о которой сама имела очень смутное представление. Она с трудом говорила по-испански, но считала своим долгом нести через время традиции, искажаемые каждым поколением. Мы жгли костры, чтобы встретить лето, давились виноградом на Новый год и периодически посещали католический приход, где священник вел мессу на испанском. Когда я спрашивал у мамы, верит ли она в бога, она велела молчать и не задавать лишних вопросов.

Мои родители держали небольшой книжный магазин, в котором оба проводили большую часть своей жизни, но несмотря на это наши финансы не позволяли никаких излишеств. Мы с братом нередко помогали в магазине во время школьных каникул, тогда как наши друзья отправлялись в путешествие или бездельничали в свое удовольствие. Впрочем, эта работа не была мне в тягость. Мне нравилось бродить среди длинных полок, слушая, как раздаются в тишине мои шаги, прятаться среди сотен книг и представлять, будто я окружен всеми их персонажами одновременно.

Мама очень любила читать. Она читала жадно и много: романы, пьесы, фантастику, биографии. «Это мой способ путешествовать, не поднимая попы», — говорила она. Словно ребенок, открывающий долгожданный рождественский подарок, она с блеском в глазах распечатывала тяжелые коробки с новыми поступлениями и откладывала в сторону те книги, которые хотела прочесть сама, прежде, чем выставить на продажу. Однако коробки с надписью «Иностранная литература» она всегда оставляла отцу и не притрагивалась к ним. Однажды, незадолго до ее смерти я спросил, почему она делает для них исключение, на что она ответила:

— Читать литературу в переводе — все равно, что есть обед, кем-то до тебя пережеванный и выплюнутый. Перевод никогда не передаст всех нюансов, поэтому лучше не читать совсем, чем довольствоваться объедками.

— Это глупо, — перебил ее отец, услышавший наш разговор. — Невозможно владеть всеми языками на свете, нелепо ограничивать себя происхождением автора.

— Может, и глупо, но я говорю, что думаю.

— Я знаю. Ты всегда говоришь, что думаешь, — ответил он и, неся перед собой две огромные коробки, исчез в подсобке.

Я не знал, хотел ли он ее уколоть или сделать комплимент. В глубине души я был согласен с отцом, но не признался бы себе в этом. Я не понимал маму, но не смел думать, что какие-либо ее слова могут быть глупыми, и мне стало неловко. Мне казалось, ее задели слова отца, и в попытке заполнить повисшую тишину я, сам не зная зачем, сказал:

— Мам, а если я выучу, например, английский и переведу для тебя Шекспира и Агату Кристи, ты будешь их читать?

— Конечно, буду.

— Но это же тоже будет пережеванная пища.

— Но она же будет пережевана тобой, а это меняет все. В слова Шекспира будет добавлена чуточка души моего сына. Это же мечта! — улыбнулась она мне. Ее глаза светились лаской и искренностью. Я знал, что она говорила правду. Мама всегда говорила только правду.

Так несколько лет спустя я стал переводчиком.

10

Со дня вечеринки у Несбиттов прошло более четырех месяцев. Я хоть и вспоминал о Вере, но все реже и реже. Ее черты постепенно стирались из моей памяти, как смывается волной рисунок на песке, и у меня уже не получалось отчетливо представить ее лицо. Ясно я помнил только ее светло-карие глаза и ботинки на плоской подошве им в тон.

Жизнь покорно текла по привычному руслу. В июле мы съездили в отпуск в Англию к родителям Лорен и даже успели вырваться вдвоем на берег Северного моря, оставив детей на выходные с бабушкой и дедушкой. Моменты наедине в последнее время выпадали на нашу долю настолько редко, что мы отвыкли от общества друг друга. Подобно недоступной роскошной вещице, о которой мечтаешь, но когда она у тебя появляется — не знаешь, что с ней делать, мы неловко вертели в руках хрупкие мгновения тишины, заполняя повисшие паузы разговорами о дочерях, от которых так хотели отдохнуть.

По возвращении домой я продолжал работать, жонглируя переводами рекламных кампаний прохладительных напитков, революционного моторного масла и гигиенических прокладок. Благодаря приятной поездке, размеренному расписанию и теплым солнечным дням я приблизился к состоянию, которое можно было назвать душевным равновесием. Я даже боялся себе в этом признаться, чтобы не спугнуть столь непрочное и непривычное для меня чувство.

Стоял теплый августовский полдень, когда я возвращался домой по оживленной улице Норландсгатан после скучнейшей конференции о методиках изучения иностранных языков для детей. «Дети» и «методика» казались мне в принципе несовместимыми понятиями. Детство дано для того, чтобы играть и радоваться жизни. Поэтому на белом холсте маленького разума нет места таким сложным терминам, как методика. Он должен быть заполнен играми в прятки, пусканием камешков по воде, бегом босиком по пыльным летним тропам, ароматом горячего пирога или свежескошенной травы, чтением сказок с фонариком под одеялом, глотками ледяной воды после изнуряющих прыжков на скакалке, укусами комаров и пением цикад. Из этих маленьких открытий и складывается то, что позже мы будем называть опытом и мудростью. Дети сами знают, что нужно спрятать в памяти, а что — выбросить прочь. Они сами разрабатывают себе четкую методику, неподвластную взрослым, забывшим, что когда-то сами были детьми.

Лорен участвовала в конференции, и я старался не пропускать ни одного ее выступления, пусть она едва ли смотрела в мою сторону. «Чтобы не отвлекаться», — объясняла она. Я как сейчас помню ее первое выступление в районной библиотеке. Еще студенткой она принимала участие в проекте по ликвидации безграмотности среди молодежи низкого социального уровня и вкладывала в него всю душу. На собрание явилось человек двадцать — по большей части любопытные подростки, пришедшие поглазеть на молодую англичанку. Я слышал, как они шепотом говорили всякие низости, но предпочел притвориться глухим. «Ну как?» — спросила меня после выступления раскрасневшаяся Лорен с блеском в глазах. «Отлично! Им было очень интересно. Я уверен, что твой проект им поможет». Она крепко обняла меня. С тех пор прошло много лет, и теперь выступления стали для нее лишь формальностью. Она уверенно изъяснялась, умела в считанные секунды расположить к себе аудиторию и завоевать внимание. Тем не менее я продолжал сопровождать ее, веря, что ей это необходимо.

Потратив два часа своей жизни на выслушивание лишенных смысла постулатов и труднопроизносимых научных терминов, я вышел на улицу и вдохнул горячий воздух полной грудью. Яркое северное солнце непривычно, но приятно обжигало кожу и резало глаза. Я опустил со лба на нос солнечные очки в черепаховой оправе, и мир вокруг приобрел желтовато-медовый оттенок. Я предложил Лорен пообедать вместе, но она должна была остаться и обсудить какие-то дела с коллегами, так что я отправился домой, решив прогуляться пешком.

Зал конференций находился на южном берегу, и мне предстояло пройти несколько километров в северном направлении под палящим солнцем, но меня эта перспектива не пугала. Минуя кишащий туристами Гамла Стан, я прошел по мосту Стремброн, оставил по левую сторону Королевский сад и вышел на Норландсгатан. Были и более короткие пути, чтобы дойти до нашего квартала, но я почему-то очень любил эту улицу и при возможности старался пройтись по ней. Я медленно шагал, слушая в наушниках Роба Костлоу и погрузившись в свои мысли, когда вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Замедлив шаг, я оглянулся по сторонам, но не увидел знакомых лиц. Я двинулся вперед, уткнувшись в пожелтевшие носки своих кед, но не мог отделаться от чувства, будто за мной кто-то наблюдает. Внезапно мое сердце на мгновение перестало биться, а к горлу подступил ком: из толпы народа, сидящего на террасе кафе Старбакс, на меня сквозь затемненные очки смотрели два янтарных глаза. Я не видел их, но знал, что это были они, я чувствовал этот взгляд кожей. Несмотря на несколько метров, разделявших нас, у меня не оставалось ни малейшего сомнения в том, что это была Вера.

Я не знаю, сколько времени я простоял на противоположной стороне улицы, глядя на нее и не решаясь сделать ни шага. Возможно, прошло всего несколько секунд, но они показались мне вечностью. В голове роился миллион вопросов. Вспомнит ли она меня? Не буду ли я выглядеть глупо? Стоит ли мне вообще к ней подходить? И в конце концов, почему я волнуюсь, как подросток? Я собрался с духом и перешел через дорогу, потирая друг о друга мокрые от пота ладони.

— Привет, Поль! Как поживаешь? — с неподдельной радостью обратилась ко мне Вера.

Она помнила меня. Она даже помнила мое имя! У меня пересохло в горле и я с трудом выговорил:

— Здравствуй, Вера.

Заметив мое замешательство, она непринужденно спросила:

— Ты торопишься? Если есть пять минут, присаживайся, расскажи, что у тебя новенького.

— Я?… В общем-то, нет, не тороплюсь. Но, может быть, ты кого-то ждешь? Мне неудобно…

— Если бы я кого-то ждала, я бы не предлагала тебе присесть.

Я снова почувствовал себя крайне неловко и, прежде чем сказать очередную глупость, молча отодвинул стул, сел напротив нее, и мы оба оказались в тени огромного парусинового зонта. Вера задорно облизывала таявшее в ее руке мороженое, не отводя от меня глаз, скрытых круглыми черными очками. В их отражении я увидел растерянного небритого мужчину и невольно отвел взгляд.

— Как проходит твое лето? Чем занимаешься? — спросила она, нарушив повисшую в горячем воздухе тишину.

— Да ничего особенного, неплохо. Был в отпуске, теперь снова работаю. Все как обычно. А ты?

— Тоже хорошо. Вот, как видишь, отдыхаю, ем мороженое.

— Необычный, надо сказать, выбор места для дегустации мороженого. В Стокгольме много мест, где оно куда вкуснее и оригинальнее.

— Ты прав. Но иногда хочется чего-то проверенного, стандартного. — Видимо, заметив тень на моем лице, она добавила: — Ты разочарован?

— Нет, что ты. Не я же его ем.

На самом деле я был разочарован. Я подсознательно выстроил вокруг Веры таинственную атмосферу, приписывая ей качества, которыми она, возможно, не обладала. В конце концов, я ее вовсе не знал и основывал свои догадки на одном-единственном разговоре. И, хотя меня не должно было это волновать, почему-то стало грустно от мысли, что она может оказаться заурядной девушкой, поедающей мороженое в самой популярной в мире сети кофеен. Наверное, она все-таки ездит на серой машине.

— Я не знаю, почему людям так нравятся общепризнанные торговые сети, — будто прочитав мои мысли, сказала она. — Наверное, кроме яркой, умело созданной рекламы, в них есть что-то успокаивающее, надежное. Только подумай: в любой точке мира ты можешь пойти в Старбакс, заказать кофе и булочку и получить такой же вкус, как в кофейне на углу твоей улицы. Разве это не удивительно?

— Нет, это печально. Какой смысл тогда вообще путешествовать? Если не можешь прожить без булочки, которая продается на твоей улице, лучше никуда не ездить.

— Я с тобой согласна. Но большинству людей это нужно. Глобализация разбросала нас по континентам, где очень легко потерять себя. Поэтому мы и цепляемся за любой ориентир, который создает иллюзию надежности. Посмотри вокруг: на террасе практически нет свободных мест, люди стоят в очереди, чтобы получить заветный картонный стаканчик со своим — зачастую неправильно написанным — именем. Некоторые забавляются и называют выдуманные имена, чтобы позволить себе маленькую экстравагантность и прожить мимолетную чужую жизнь.

— Ты хочешь сказать, что все посетители торговых сетей — искатели себя или смысла жизни? — усмехнулся я. — Мне кажется, они просто ищут более-менее приличный кофе по доступной цене.

— Как знать, — подмигнула Вера, и я снова поверил в то, что в ней есть нечто особенное.

— Ты ничего не хочешь? Давай я тебе чего-нибудь принесу, — сказала она, поднимаясь и вытаскивая кошелек из своей сумочки.

— Нет, спасибо.

— Я настаиваю, — безапелляционно отрезала она. — Хочу тебя угостить. Что ты будешь? Я поняла, что здешнее мороженое тебе не по вкусу. Кофе, лимонад, соду?

— Американо, — смирился я, сказав первое, что пришло на ум.

— Отлично, сейчас вернусь, не убегай.

— Убегать — по твоей специальности, — заметил я ей вдогонку, наблюдая за тем, как ловко лавируют между столиками ее округлые бедра в льняных шортах.

Откинувшись на спинку стула, я посмотрел по сторонам. Рядом со мной сидел парень лет двадцати в желтой футболке, полосатых шортах и парусиновых туфлях и безмятежно жевал шоколадный пончик, запивая ледяной колой. Его вид никак не вязался со странником в поисках смысла жизни.

Вера вернулась через несколько минут и поставила передо мной накрытый пластиковой крышкой бумажный стакан, на котором черным фломастером было жирно выведено «Поль». Сев напротив, она залпом допила растаявшее мороженое прямо из стаканчика и вытерла салфеткой остатки помады и сливочные усики над верхней губой.

— Спасибо, — поблагодарил я, сжимая в руках теплый напиток. — Без ошибок! — я указал на надпись.

— Ну еще бы. Нужно постараться, чтобы допустить ошибку в таком коротком имени.

— Скажи, скорее, в таком избитом.

— Без сахара, правильно? — спросила она, игнорируя мой комментарий.

— Да. Откуда ты знаешь?

— Просто ты выглядишь как человек, который пьет кофе без сахара.

Я понятия не имел, как должен выглядеть человек, пьющий кофе без сахара, поэтому не стал ни обижаться, ни принимать сказанное за комплимент.

— Что ты сейчас переводишь? — поинтересовалась она, проводя ладонями по волосам, собранным в тугой хвост на затылке.

Ее вопрос снова застал меня врасплох. Я не припоминал, чтобы говорил ей о своей профессии.

— Вчера я сдал большой проект технических описаний солнечных батарей для одного промышленного клиента. Работал над ним последние две недели. А завтра принимаюсь за описание текстиля для сети отелей: постельное белье, занавески, полотенца… Сегодня у меня как раз перерыв.

— Как мы вовремя встретились! Многогранная, однако, у тебя работа.

— Да, раньше я специализировался исключительно на маркетинге и туризме, но нужда заставила расширить знания. Так что теперь беру еще и технические тексты.

— Тебе нравится то, чем ты занимаешься?

Я собирался было пуститься в перечисление преимуществ работы фрилансера, но, вспомнив разговор с Малин, ограничился скудным:

— В принципе да. Я привык.

— Привычка и удовольствие — разные вещи. Кстати, не только в работе.

— Да, знаю. Но в целом меня все устраивает. К тому же я не умею делать ничего, кроме переводов.

— Зря ты так думаешь.

— Спасибо, но ты не знаешь обо мне ровным счетом ничего, так что не приписывай мне лишних качеств.

— Это ты тоже зря.

Я не понимал, что она имеет в виду, но мне стало не по себе.

— А чем ты занимаешься? — спросил я в ответ, случайно уронив взгляд в вырез ее белой футболки, позволяющий угадать пышную грудь.

— У меня тоже очень разносторонняя деятельность.

Я ждал продолжения, но его не последовало.

— Это не ответ на мой вопрос, — я решил проявить настойчивость.

— Угадай.

— На свете столько профессий, что на это могут уйти часы.

— Ничего, я не тороплюсь.

— Хирург? — озвучил я первое, что пришло в голову.

— Нет, но могу поспособствовать выздоровлению.

— Психолог?

— В какой-то степени.

— Педагог?

— Не в прямом смысле.

— Актриса?

— Иногда играю разные роли, но не по собственному желанию.

— Продавец?

— Я ничего не продаю, но умею аргументировать, как лучший коммерсант.

— Руководитель строительных работ?

— Разрушать старое и возводить новое — по моей части.

— Водитель?

— Становится теплее.

— Ты знаешь, мне нравится таинственная аура, которой ты себя окружила, но от такого количества загадок у меня голова идет кругом. Никогда не был силен в шарадах, — не без раздражения сказал я.

— Прости, — Вера виновато потупилась, и мне стало стыдно за свою резкость.

— Это ты извини меня. Я постараюсь угадать, но, может, хотя бы дашь мне подсказку?

— Я помогаю людям.

— Ты социальный работник?

— Не совсем, но ты все ближе к разгадке.

— Каким людям ты помогаешь?

— Таким, как ты.

Я опешил и помолчал несколько мгновений, пытаясь разглядеть ее глаза, но снова увидел лишь собственное отражение в черных стеклах.

— Я вроде бы не нуждаюсь в помощи.

— Ты действительно так думаешь?

— Ну да, у меня есть все: семья, стабильный заработок, неплохое здоровье. Постой! А может, я неизлечимо болен, и кто-то подослал тебя сообщить мне об этом?

— Добавь в список своих качеств богатое воображение.

— Нет, серьезно. Я не знаю, чего ты от меня хочешь и так и не пойму, чем ты занимаешься по жизни.

Вера повертела в руках пластиковую ложечку от мороженого, посмотрела по сторонам, затем наклонилась ближе ко мне и тихо произнесла:

— Можно сказать, что я проводник.

— В смысле, в поезде?

— Нет, не в поезде. Хотя можно образно сказать, что да, ведь, по сути, вся наша жизнь — одно долгое путешествие.

Меня начинала откровенно бесить ее манера говорить загадками, очаровавшая меня ранее, но я старался изо всех сил скрыть свое недовольство в страхе отпугнуть ее. Немного помолчав, она продолжила:

— Есть люди, которых в жизни все устраивает. Таких большинство. Точнее, нас всех в какой-то момент что-то напрягает, но эти проблемы решаемы. Кого-то тяготит одиночество, но стоит найти своего человека, и жизнь преображается. Кому-то, наоборот, невыносимо общество некогда любимого мужа: как только найдется храбрость уйти от него, начнется новый этап. Кому-то для веры в себя не хватает очередной пары туфель или последнего айфона, и с их появлением комплексы отступают, до следующей бреши в ущербной самооценке. Кто-то мечтает иметь детей, кто-то стремится путешествовать, кто-то строит карьеру — эти цели наполняют жизнь смыслом. На самом деле, все зависит от того, насколько хорошо мы знаем, чего хотим. Есть те, кто не тяготится экзистенциальными вопросами и наполняет свое существование бытом и работой. Есть те, кто продолжает дело своих родителей и видит в этом свое призвание. Кто-то, наоборот, находит кураж в том, чтобы идти наперекор правилам, а некоторые превращают свою жизнь в месть, опровержение или доказательство неких истин.

— И что из этого лучше?

— Здесь нет таких понятий, как лучше или хуже. По сути, нет правильных или неправильных путей, потому что у всех свой способ достичь равновесия. Важен результат, а как его достичь — дело воли каждого. Когда есть цель, ее всегда можно добиться. Не у всех это получается, но это уже вопрос не по моей специальности. Я прихожу на помощь тогда, когда цель отсутствует. Или когда человек не может ее четко сформулировать. Или когда целей так много, что не знаешь, в какую метить. Иными словами, когда человек не может ужиться с самим собой, когда ему хочется всего и сразу или не хочется ничего. Когда ему кажется, что все хорошо, но изнутри его пожирает вечная неудовлетворенность. Когда его душа и разум живут порознь, тем самым вызывая нестерпимое чувство пустоты и бессмысленности. Иногда ему кажется, что он наконец дотронулся до того, что сделает его счастливым, наполнит эмоциями, он плачет, он смеется… Но на следующий день просыпается с зияющей дырой внутри и понимает, что все начинается снова. И так он всю жизнь бродит по миру в поисках опоры, отказываясь видеть ту, что внутри него.

— Как я… — еле слышно произнес я.

— Как ты, Поль.

— Выходит, ты нашла меня, чтобы помочь мне отыскать себя?

— Не я нашла тебя, а ты меня.

— Я? Да я понятия не имел о твоем существовании до того, как ты подошла ко мне на террасе у Несбиттов.

— О моем существовании ты, естественно, не знал, но ты давно посылаешь сигналы о помощи, а моя работа — эти сигналы распознавать.

Я допил кофе, снял пластиковую крышку и уставился в пустой стакан, словно пытаясь найти там хоть каплю здравого смысла. Мысли смешались в голове, в висках глухо стучало. Я на секунду закрыл глаза в надежде на то, что все это окажется сном. Но когда я их открыл, мой взгляд встретился с потоком янтарного света. Вера по-прежнему сидела за столиком, откинувшись на спинку кресла и подняв очки на лоб.

— Выходит, ты ангел во плоти? Или исчадие ада? — выдавил из себя я.

Она расхохоталась звонким смехом, который никак не подходил неземному созданию.

— Ни то, ни другое. Я же сказала: я проводник.

— И куда же ты проводишь души вроде моей?

— В пятое время года, в восьмой день недели, в двадцать седьмую пустыню — у каждого свой образ. Объединяет их одно: время там имеет совсем другое значение и течет иначе.

— Как это?

— Я даю заблудившемуся человеку возможность отправиться на неопределенный срок в другое измерение в поиске ответов на мучающие его вопросы, чтобы наладить связь с собой. Каждый определяет свой срок сам: кому-то достаточно нескольких недель, а кому-то понадобятся годы. Я дарю ему шанс найти свой путь.

— Только один шанс?

— Да, только один.

— То есть ты даешь входной билет, но не гарантии того, что человек найдет искомое?

— Гарантия бывает только у пылесосов, инструкции к использованию которых ты переводишь. Разумеется, я не даю никакой гарантии, но я даю шанс — это уже неплохо, неправда? Далеко не каждому он выпадает. Остальное зависит только от тебя.

— И что же ты берешь в обмен на такую щедрость?

— Ничего.

— Такого не может быть.

— Даю тебе честное слово.

— Честное слово в устах создания из параллельного мира — пустой звук.

— Я не создание из параллельного мира, я обычный человек из плоти и крови, просто у меня немного необычная работа.

— Значит, если я соглашусь на твою помощь, ты не заставишь меня закладывать душу дьяволу?

Вера снова рассмеялась.

— Нет, Поль, я не украду у тебя душу, не выпью твою кровь и не принесу тебя в жертву богам в полнолуние. Мой тебе совет — читай поменьше фантастики.

— Вообще-то, я не люблю фантастику.

— Точно, ты же слишком реалистичный для таких вещей парень.

— Почему ты мне постоянно язвишь?

— Потому что так гораздо веселее, тебе не кажется? Помогает снять напряжение и убавить серьезность.

— Я так и знал, что все это — дурацкая шутка.

— Нет, говорю тебе истинную правду.

— Откуда мне это знать?

— Есть только один способ проверить — принять мою помощь.

Вера улыбалась мне как ни в чем не бывало. Из колонок как нельзя кстати донесся голос Джона Бон Джови, призывающий действовать и не тратить жизнь впустую. «С каких пор владельцы кафе крутят рок?» — пронеслось в моем взбудораженном сознании, как будто это было самое странное из всего, что происходило со мной.

— Прежде чем что-либо принять, хотелось бы побольше узнать о тебе и твоей неординарной деятельности. Я не могу согласиться на то, о чем пока не имею ни малейшего представления.

— Конечно, я понимаю. Спрашивай.

Я не знал, с чего начать. Мысли путались в голове, и я не мог поверить, что на полном серьезе веду разговор о путешествии в параллельное измерение с женщиной, которую видел второй раз в жизни. Несколько раз я порывался встать и уйти, но что-то продолжало удерживать меня на месте.

— Как именно все происходит? Как ты отправляешь людей… туда? И как они потом возвращаются? Если возвращаются, конечно.

— Одни возвращаются, другие остаются. Это их собственный выбор. Я никому ничего не запрещаю и не навязываю.

— Есть такие, которые не хотят обратно?

— Есть.

— Потому что им там очень хорошо или потому что они боятся своей прежней жизни?

— У каждого свои причины. Перестань смотреть на других, думай о том, что нужно тебе.

— Я не знаю, что нужно мне.

— Именно поэтому мы здесь.

— Ты не ответила мне, как ты отправляешь людей в это самое пространство. Сажаешь на космический корабль, в машину времени или в ультрасовременную капсулу?

— Опять переизбыток фантазии, Поль. Все гораздо проще. Просто в один прекрасный момент ты поймешь, что время настало, что ты готов и хочешь этого всей душой. Если будешь сомневаться, ничего не произойдет. Но если действительно примешь решение отправиться в свою пустыню, все случится тогда, когда подойдет время. Каким образом — это я беру на себя. Не бойся, больно не будет, — усмехнулась она.

— Ты сказала, что даешь лишь один шанс? — спросил я, не обращая внимания на ее сарказм.

— Да, один.

— Что это значит?

— Это значит, что ты можешь отправиться в свою пустыню только раз. Сколько времени ты там пробудешь — определять тебе. Но если ты решишь вернуться в свою прежнюю жизнь, в пустыню тебе больше не попасть. Поэтому советую оставаться там, пока не найдешь ответы на все важные вопросы, чтобы потом ни о чем не жалеть.

— Не факт, что я их найду.

— Это тоже верно. Но ты хотя бы сможешь сказать себе, что исчерпал для этого все доступные ресурсы.

— А что будет с моей нынешней жизнью, пока я путешествую по своей пустыне?

— Она будет, так сказать, на паузе. Ты вернешься в тот же самый момент, в который ты ее покинешь.

— Как такое возможно? Это слишком заманчиво, чтобы быть правдой.

— Согласна, но все же это так.

Вера повернулась и достала из висящей на спинке стула сумочки карандаш. Затем развернула передо мной смятую салфетку, разгладила ее ребром ладони и начертила на ней жирную прямую линию.

— Это твоя настоящая временная параллель, — пояснила она, — а это — тот момент, когда ты отправишься в странствие, — она поставила посередине линии небольшой крест.

Затем она нарисовала неровную окружность, которая начиналась и замыкалась в точке соприкосновения креста с линией.

— Это твое странствие, — продолжила объяснять она. — Как видишь, оно не линейно. Оно представляет собой завершенный цикл, начало и конец которого находятся в одной и той же точке. Это не классические временные линии, параллельные друг другу, как мы привыкли их себе представлять, начитавшись романов. Это как петля американских горок, если тебе угодно. После головокружительной поездки твой вагон непременно пристанет к тому же месту, где ты в него сел. Ты отстегнешь ремень и снова ступишь на твердую землю.

— Если механизм не откажет и я не застряну на полпути, повиснув вниз головой.

— Да я вижу, ты по жизни оптимист!

— Обстоятельства вынуждают.

— Обстоятельства помогают тебе видеть только то, что ты сам изначально хочешь видеть.

Я упер подбородок в ладони и посмотрел на толпу, ожидавшую своих заказов у входа в кафе. Я пытался представить, как с бешеной скоростью лечу вниз по рельсам американских горок, и у меня закружилась голова. Я терпеть не мог подобные аттракционы и в последний раз, когда на них катался, клятвенно пообещал себе больше никогда этого не делать.

— То есть, выходит, я могу проскитаться по своей пустыне двадцать лет, потом вернуться в реальность и снова обрести свое сорокалетнее тело? — спросил я.

— Совершенно верно. Но я сомневаюсь, что тебя хватит на двадцать лет. Хотя, как знать, люди полны сюрпризов.

— И как выглядит это измерение? Я буду совершенно один среди барханов? Как я буду выживать? Или там не нужно есть и пить?

— Нет, никаких барханов. Если ты, конечно, сам не отправишься куда-нибудь в Африку. Пустыня — это твой образ. Так представляешь себе свое странствие только ты. Параллельное измерение для всех одно. Оно выглядит так же, как и этот мир, совершенно ничем от него не отличаясь.

— То есть как это?

— Вот так. В том измерении такие же города и страны, такие же границы, по улицам гуляют такие же люди.

— И пьют кофе в Старбаксе?

— И пьют кофе в Старбаксе. Только время там имеет совсем иное значение. В остальном эти два мира ничем не отличаются.

— Получается, я могу перейти в другое измерение, так сказать, не выходя из дома?

— А вот этого я тебе не советую.

— Почему же?

— Потому что, если эти два мира и их обитатели войдут в контакт, мне будет сложно вернуть тебя обратно.

— Ты же сказала, что настоящий мир для меня останется на паузе?

— Да, но подумай сам: если настоящий мир стоит на паузе, а ты продолжаешь жить здесь же, на том же месте, общаясь с параллельными версиями твоей жены, твоих дочерей, твоих знакомых, то, когда ты вернешься назад, обо всем, что вы пережили вместе, будешь знать только ты. Ты не сможешь отличить один мир от другого. Результат будет плачевным, поверь мне. Я не раз видела собственными глазами, как люди сходили с ума.

— Немудрено.

— К тому же, если ты останешься в том же географическом положении, поменяв только измерение, два временных пространства могут войти в конфликт и создать резонанс, что может быть опасно для тебя.

— Что мне грозит?

— Тебе не обязательно знать все подробности, просто поверь мне на слово.

— Я не люблю, когда не отвечают на мои вопросы.

— Прости, но иногда у меня нет другого выбора.

— Выходит, что за все время своего странствия я не должен общаться ни с кем из своего окружения?

— Так будет лучше. Тебя это пугает?

— Не знаю.

— Ты же так стремишься к одиночеству. Какой смысл отправляться в параллельное измерение для того, чтобы продолжать жить прежней жизнью?

Я снова откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Я не знал, что думать. Верить в существование параллельной реальности было наивно и глупо, но встать и уйти на тот момент казалось еще глупее.

— Такое впечатление, что я сейчас в фильме «Матрица», — произнес я сдавленным голосом.

Вера ласково посмотрела на меня:

— А говоришь, не любишь фантастику. Может быть, ты просто не хочешь себе в этом признаваться? Любить фантастику тривиально, а ты же не такой, как все. Нет, Поль, ты не в фильме «Матрица», ты всего-навсего сидишь в кафе на Норландсгатан. Не бойся, я не подбросила тебе в кофе ни красную, ни синюю таблетку. Надеюсь, ты не разочарован. Да и прости, конечно, но в тебе недостаточно лоска для роли Нео, — ухмыльнулась она, едва коснувшись моей руки.

По моему телу пробежал ток, я съежился на стуле и невольно опустил на нос солнцезащитные очки, словно пытаясь спрятаться. Поняв, что это выглядит смешно, через несколько секунд снова поднял их на лоб и сказал:

— Вера, я… я должен…

— Естественно, тебе надо все обдумать, я прекрасно понимаю. Решение не из простых. Давай договоримся так: ты сейчас пойдешь домой, займешься делами и постараешься выбросить все из головы.

Мы оба знали, что это невозможно, но я не стал возражать и молча кивал, слушая Веру. Она продолжала:

— Ровно через месяц в это же время я буду ждать тебя здесь. Если ты не придешь, я приму это за отказ и навсегда исчезну из твоей жизни. Я не буду тебе докучать, и ты меня больше никогда не увидишь.

Мне стало грустно от мысли, что я могу потерять ее.

— Если же ты придешь, — вкрадчиво продолжала она, — мы с тобой поговорим еще раз, и ты сможешь задать мне все вопросы, которые у тебя возникнут к тому времени. Я приму твой приход как призыв к действию, и мы сможем перейти к следующему этапу.

— В чем заключается следующий этап?

— Об этом ты узнаешь в свое время, если осмелишься, — сказала Вера и встала из-за стола. — Мне пора. До встречи, Поль. Или прощай — решать тебе.

И она снова исчезла, прежде чем я нашелся, что ответить. Я лишь успел разглядеть быстро удалявшиеся от меня рыжие сандалии на плоской подошве. «Летняя версия кожаных ботинок», — отметил про себя я, словно это было самым важным в нашей встрече. Мало-помалу ее силуэт превратился в размытую точку и скрылся за углом здания на перекрестке. Вера ускользнула, оставив меня в облаке сомнений и табачного дыма от сигареты, которую я сам не заметил, как зажег. Я продолжал сидеть на террасе Старбакса, но мое сознание уже унеслось в мир, где возможно все. Оно отправилось странствовать по безграничной двадцать седьмой пустыне.

11

— Пап, пап, а ты знаешь, что чайки могут пить соленую воду?

— Да.

— Но ты же всегда говоришь, что воду в море пить нельзя?

— Угу.

— Значит чайкам можно, а мне нельзя?

— Да.

— У чайки нет папы, который запрещает ей глотать морскую воду?

— Нет.

— А почему?

— Да все можно.

— Что можно? Значит, я тоже могу пить соленую воду?

— Нет.

— Но ты же только что сказал, что можно!

— Я ничего не сказал.

— Сказал!

— Лу, я тебя умоляю, замолчи! — прокричал я.

Она повесила голову и тихо захныкала. Я не мог сосредоточиться ни на едином ее слове. Какие чайки? Какое мне дело до чаек, когда мир вокруг меня сошел с ума! Или сошел с ума я?

Каждый раз, когда я забирал дочь после школы, она во всех подробностях рассказывала о событиях, наполнявших ее маленькую жизнь. Я знал, как зовут всех ее одноклассников, кто не доедает овощи в столовой и кого чаще всего наказывают. Иногда я слушал ее с удовольствием и задавал вопросы, а иногда просто кивал, думая о своем. Это было наше время. Наши пятнадцать минут, когда в мире оставались только я и она. В любое время года и в любую погоду, рука в руке, мы шли пешком из школы в детский сад забирать Софи, которая радостно бросалась на шею сестре, а затем мне. Изредка наоборот.

Я любил эти моменты, эти рутинные отцовские обязанности. Но в тот день мне хотелось одного: вырвать свою руку из ее холодной ладони и бежать. Бежать далеко, быстро, не останавливаясь, пока не закончится дыхание. Я не хотел видеть собственных дочерей и не испытывал по этому поводу ни малейшего угрызения совести. Не хотел никого видеть и ни с кем разговаривать, тем более о физиологических особенностях птиц. Мне нужно было разобраться со своими мыслями после услышанного несколькими часами ранее.

Но все же я заставил себя остановиться и опустился перед дочерью на колени.

— Лу, пообещай мне, что никогда не будешь пить морскую воду.

— Ну папа, ты же сказал…

— Просто пообещай, пожалуйста.

— Хорошо, — недовольно согласилась она.

— Даже если, как у чайки, у тебя рядом не будет папы, чтобы тебе об этом напомнить?

— Ты собираешься куда-то уехать?

— Я не знаю, Лу, — честно признался я.

Оставшуюся часть пути мы шли в тишине. Позже за ужином Лорен спросила меня:

— С тобой все в порядке? Такое впечатление, что ты где-то не здесь.

— Да, все нормально. Просто устал.

— Точно? — переспросила она, положив свою руку на мою.

— Да, да, — ответил я и встал, чтобы нарезать хлеба, хотя на столе еще оставалось несколько ломтиков.

— Как тебе моя сегодняшняя лекция?

— Очень интересно.

— А если честно?

Посомневавшись несколько мгновений, я признался:

— Ты же знаешь, мне не близки эти темы. Но ты, как всегда, была на высоте. Я уверен, что аудитория осталась довольна.

— Мне бы хотелось, чтобы хоть иногда ты тоже бывал довольным.

— Слушай, давай не начинать.

— Я ничего не начинаю.

— Я просто честен с тобой, не более. Если тебе не хочется слышать правду, зачем ты тогда задаешь вопросы, на которые заранее знаешь ответы?

— Поль, не при детях!

— Что не при детях? — перешел на крик я. — Наверняка как раз-таки дети прекрасно отличают правду от лжи и уж точно предпочитают первое! А, девочки? Вы хотите, чтобы папа врал вам, чтобы сделать вам приятное, или говорил правду?

Лу сидела молча, опустив глаза в тарелку и катая по ней ножом зеленую горошину. Софи удивленно смотрела на нас.

— Поль, прекрати сейчас же, — приказала жена.

— Я обязательно прекращу! Только не знаю, будет ли от этого кому-нибудь лучше!

Я встал из-за стола и вышел на балкон, оставив практически нетронутый ужин. Зажигая сигарету, я заметил, что у меня трясутся руки, и закрыл глаза, моля никотин хоть как-то успокоить мои нервы. Было слышно, как Лу пытается разрядить атмосферу:

— Мам, а ты знала, что чайки могут пить морскую воду? У них есть специальная железа, которая позволяет им фильтровать…

— Не сейчас, Лу, я тебя умоляю!

Когда девочки уснули, я в бессилии упал на диван и включил телевизор. Мне казалось, какой-нибудь веселый фильм поможет хоть на секунду отвлечься. Бессмысленные картинки сменяли одна другую, не оставляя мне возможности сосредоточиться ни на одной из них. Я невольно возвращался к Вере и нашему абсурдному диалогу. «У тебя впереди еще целый месяц. Никто не заставляет тебя принимать решение прямо сейчас. Успокойся, выспись, а завтра все прояснится», — безуспешно внушал я себе, не в состоянии расслабиться. Лорен вышла из ванной, молча прошла мимо и скрылась в спальне. Я долго сомневался, затем встал и отправился вслед за ней.

Она читала какую-то толстую книгу, лежа на кровати, одетая в старую зеленую футболку — ту самую, что была на ней в день нашего знакомства, в последний день уходящего тысячелетия. Человечество предписывало этой дате мистические свойства, хотя, на самом деле, прекрасно знало, что, когда взойдет солнце, утихнет музыка и бокалы шампанского опустеют, мир, как и раньше, продолжит лететь в бездну потребительства и эгоизма. Придумывать волшебство, чтобы заполнить душевную пустоту гораздо проще, чем творить чудеса собственными руками.

Мои приятели устроили вечеринку в общежитии, чтобы достойно встретить так ожидаемый всеми двухтысячный год. По коридорам сновали толпы студентов навеселе, а вахтеры делали вид, что так и должно быть. Я сидел в углу и вяло жевал соленый арахис, разглядывая шумную публику, когда вдруг увидел ее: ту самую девушку, которую однажды встретил в коридоре факультета и до сих пор не мог забыть. Из ее старых кед нелепо выглядывали короткие белые носки, и это почему-то тронуло меня. Она постоянно проводила рукой по длинным волосам, и мне безудержно захотелось тоже прикоснуться к ним. Через какое-то время толпа оживилась, раздались крики: «Десять, девять, восемь, семь, шесть… Ураааа! Миллениум!», — и все начали по традиции целовать друг друга. Я не успел опомниться, как прямо передо мной возникло ее лицо, и она широко улыбнулась мне, звонко чмокая в обе щеки. Видимо, я был до того растерян, что это рассмешило ее.

— Не бойся, я не кусаюсь, — с английским акцентом сказала она.

— Я не боюсь, я так, просто… — я запнулся.

— Лорен, — она протянула мне руку.

— Поль, очень приятно.

Мы проговорили всю ночь, и, казалось, общие темы никогда не закончатся. Всего через несколько часов после знакомства у меня было впечатление, что мы знали друг друга много лет. А когда мы вышли на общий балкон встречать рассвет, она поцеловала меня, взяла за руку и молча повела к лифту.

Она привела меня в маленькую комнату с аккуратно заправленной кроватью и письменным столом без единой пылинки, закрыла дверь, сняла футболку и обняла меня. Яркое утреннее солнце резало глаза. От той хрупкой незнакомки, которую мне, словно котенка, хотелось обнять в коридоре университета, не осталось и следа. Впервые за много лет я почувствовал себя счастливым.

Восемнадцать лет спустя я смотрел на нее и понимал, что она практически не изменилась.

— Извини, что сорвался, — выдавил я из себя.

В ответ она лишь искоса глянула в мою сторону и снова погрузилась в чтение. Я помедлил и предпринял вторую попытку к примирению:

— Я просто очень устал за последнее время, — Лорен продолжала игнорировать меня. — Ты же знаешь, что я горжусь тобой. Я понимаю, что ты вкладываешь всю душу в свою деятельность, и меня это всегда в тебе восхищало…

— Что тебе надо, Поль? Зачем ты поешь мне дифирамбы? Выкладывай напрямую.

— Мне ничего не надо. Я говорю правду.

— Что это ты вдруг стал таким правдолюбом по поводу и без? Может быть, тебе есть что скрывать? — Лорен наконец оторвала взгляд от книги и села на кровати, скрестив ноги.

— Мне нечего от тебя скрывать, — как можно убедительнее произнес я. Мне показалось, что она немного смягчилась, но при этом продолжала молчать. — Я просто хочу сказать, что нам не обязательно во всем соглашаться друг с другом. У нас могут быть разные мнения и разные интересы, но это не мешает нам жить в гармонии и любить друг друга, разве нет?

— Ты действительно считаешь, что мы живем в гармонии?

Я оставил ее вопрос без ответа. Мне казалось, что моя жизнь ускользала от меня, словно дерзкий зверек, за которым я пытался угнаться, заведомо зная, что проиграл. Будто тот трос, за который я гордо держался, представляя себе, что контролирую ситуацию, выскальзывал из стертых в кровь ладоней и с бешеной скоростью уносился прочь.

— Я потерялся.

— Как романтично звучит.

— Нет, я действительно потерялся. Я должен понять, подумать…

— Что-то случилось? — перебила она меня, и в ее голосе появилась нотка беспокойства.

— Нет, ничего не случилось, — соврал я. — Возможно, мне просто нужно отдохнуть.

— Знал бы ты, как нужно отдохнуть мне, — поднимая глаза к небу, прошептала она.

Ее лицо приняло несвойственное ей выражение безысходности, и мне показалось, что она чего-то не договаривает. Однако, она тут же взяла себя в руки и привычным твердым тоном сказала:

— Будь добр, не отрывайся на детях. Они достойны лучшего. К чему было устраивать сцену?

— Я участвовал в ней не один.

— Да, но начал ее ты.

— Ну конечно, корень всех проблем всегда я.

— Я так не говорила, — повысила тон Лорен.

— Не говорила, — подтвердил я, понимая, что этот разговор ни к чему не приведет. — Если ты не против, в выходные я проведу немного времени один, чтобы навести порядок в голове.

— В эти выходные я уезжаю на конференцию в Копенгаген. И не говори мне, что ты забыл! Я предупредила тебя еще в начале года и сто раз напоминала!

Конечно же, я забыл. Сердце застучало с бешеной скоростью, а к горлу подступила желчь. Мне хотелось кричать, вопить, разносить все вокруг.

— Отвези детей к Малин. Я прилетаю в воскресенье в шесть вечера, могу забрать их по пути из аэропорта, если хочешь.

Я молча развернулся и пошел в коридор.

— Куда ты собрался на ночь? — Она нервно последовала за мной.

— Подышать свежим воздухом.

— Возьми телефон.

— Слушай, можно задать тебе вопрос? — как можно спокойнее произнес я.

— Задавай.

— Ты меня еще любишь?

— Конечно, люблю.

— А почему ты тогда думаешь только о себе?

— Иди к черту, Поль! — выругалась она и снова скрылась в спальне, хлопнув дверью.

Я обулся, взял сигареты и телефон и медленно спустился в вечернюю прохладу.

12

Я очень любил август в Стокгольме. В воздухе уже пахло осенью, но дни по-прежнему хранили призрачную иллюзию лета, которое так не хотелось отпускать. Вопреки еще густой зелени на кронах деревьев, на земле тут и там одиноко лежали сухие, никому не нужные желтые листья, жалобно хрустящие под подошвами прохожих.

Выйдя на улицу и почувствовав легкую дрожь, я понял, что забыл толстовку. Возвращаться домой не хотелось, поэтому я быстрым шагом направился по мосту Святого Эрика в сторону ратуши, решив, что согреюсь при движении. Спрятав руки в карманы, я прошел вдоль пирса, свернул вглубь острова Кунгсхольмен и бесцельно бродил по его старым улицам, нарочно стараясь потеряться в их сплетениях и перекрестках. Когда Софи была младенцем, и у Лорен сдавали нервы от ее пронзительных криков, я нередко приходил сюда с коляской, и кроха всегда засыпала под стук колес о тротуарную плитку. Сейчас я бы отдал многое, чтобы еще хоть раз вернуться в то время.

Когда я почувствовал, что окончательно продрог, зашел в первый попавшийся бар, сел у стойки и заказал двойной виски. Я не имел обыкновения ходить в бары один, тем более, чтобы пить виски, но мне надо было согреться, а возвращаться домой не хотелось. Я повертел стакан в руке, полюбовался на спрятавшиеся в золотистой жидкости кубики льда и сделал два больших глотка. По телу мгновенно разлилось приятное тепло.

Приглушенный свет ламп мягко ложился на лица посетителей за столиками. Они казались счастливыми. Компания молодых девушек возле меня что-то оживленно обсуждала и громко смеялась, привлекая внимание окружающих. Чуть дальше самозабвенно целовалась пара влюбленных. У окна два господина в костюмах внимательно рассматривали экраны своих ноутбуков. За открытым окном сновали прохожие, откуда-то издалека доносились звуки саксофона. «Наверное, это тот длинноволосый парень у входа в метро», — отметил я про себя, как будто это имело какое-то значение. Мне казалось, что я витал сам над собой в пространстве и видел себя со стороны. Это странное чувство позабавило меня, и я почувствовал, как губы тронула улыбка.

— Хорошее настроение? — прервал мои мысли незнакомый голос.

Я встрепенулся и поднял голову. Рядом со мной у барной стойки сидел мужчина лет пятидесяти в темном свитере и голубых джинсах. Его гладкая лысина отражала свет верхней лампы, а подбородок был спрятан под густой рыжей бородой. Мне захотелось перевернуть его лицо, чтобы борода оказалась на месте прически.

— Да, можно сказать, — ответил я.

— Два двойных виски, — сказал незнакомец официанту и, заметив, с каким трудом я изъясняюсь по-шведски, добавил в мою сторону по-английски: — Я вас угощаю.

— Не надо, я уже собирался уходить, — ответил я, неловко вставая.

— Я и вас напугал?

— Почему и меня?

— Да так, мне кажется, все от меня бегут.

— А мне кажется, все непременно хотят угостить меня выпивкой.

— Везет же! Я Оскар, — протянул он руку.

— Поль, — ответил я на рукопожатие, снова присаживаясь на стул. В конце концов, торопиться мне все равно было некуда.

Официант поставил перед нами два тяжелых стакана. Оскар молча поднял свой, кивнул мне и поднес его к губам, уставившись в сумерки за окном. Я в свою очередь сделал то же самое, разглядывая влажные ореолы на картонных подставках с изображением Тильской галереи.

— Спасибо, что составили мне компанию, — произнес он.

— Не спешите благодарить. Может, через десять минут вы пожалеете и убежите. Я сейчас не лучший собеседник.

— В таком случае нас двое. Как бы то ни было, не всякий соглашается выпить виски в компании незнакомца.

— Привлекать незнакомцев стало моей специальностью. Да и возраст у меня уже не тот, когда стоит бояться чужого дяди.

Оскар широко улыбнулся, обнажив ряд идеально ровных белых зубов. В уголках его глаз собрались мелкие морщинки.

— Что же привело вас в бар в полном одиночестве в летний вечер?

— Я замерз.

— У вас тонкое чувство юмора, — рассмеялся он.

— Нет, я правда замерз, поэтому зашел согреться.

— Не хочу вас обидеть, но счастливые люди редко пьют виски в одиночестве, даже когда им холодно.

— Думайте, что хотите. А вы? Тоже пришли топить в стакане свои заботы?

— Вроде того.

Он помолчал несколько мгновений, а затем продолжил:

— Вы верите в совпадения?

— Сейчас я вообще не знаю, во что верю, — честно ответил я.

— А вот я уверен, что совпадений не бывает. Все, что происходит в мире — даже самые незначительные события — кусочки одного большого пазла, которые складываются в единую картинку. У вас есть телевизор?

— Есть, — растерялся я.

— А у меня нет. Я уже очень давно не смотрел телевизор. Сейчас показывают что-нибудь хорошее? Или по-прежнему один мусор?

— Не знаю, я тоже давно его не включал.

— Это правильно. Не стоит забивать голову лишней ерундой. Так вот, если в гостиной слишком большой телевизор — сидишь к нему чересчур близко и не получаешь никакого удовольствия. А стоит отойти на расстояние, как изображение сразу кажется четче. Разве нет?

— Наверное.

— Как зовут вашу жену?

— Откуда вы знаете, что я женат?

— У вас кольцо на пальце левой руки.

Я поднял перед собой левую руку и посмотрел на нее, будто мне самому нужно было убедиться, что он говорит правду. Выпитый на пустой желудок виски сделал очертания моих пальцев размытыми, но кольцо было на месте.

— Лорен, — задумчиво ответил я.

— Красивое имя. А детей?

— Вы что, из полиции? Почему вы меня допрашиваете? Откуда вы вообще знаете, что у меня есть дети?

— Простите, ради бога, случайно увидел фотографию на заставке вашего телефона. Я вас не допрашиваю, мне просто интересно. Я давно ни с кем не знакомился, поэтому забыл, как это делается.

Оскар замолчал и снова стал разглядывать вечернее небо через окно. Я в свою очередь посмотрел на его руки, но не обнаружил на них кольца. В его тусклом взгляде было что-то необъяснимо тяжелое, будто сама грусть поселилась у него внутри и смотрела на мир через его серые глаза.

— Позавчера я вышел из тюрьмы, — медленно произнес он.

Мне стало немного не по себе, но я молчал и ждал продолжения.

— Вы не спрашиваете, почему меня посадили?

— Я думаю, вы мне сами об этом расскажете. Разве не ради этого вы заговорили со мной?

— Расскажу, если хотите.

— Я вас слушаю.

— Сидел я, в принципе, недолго, всего семь месяцев. Но этого оказалось достаточно, чтобы развернуть мое существование на сто восемьдесят градусов.

— Я представляю.

— Нет, не представляете. Вы сидели?

— Не приходилось.

— Тогда вы не можете себе представить.

— Вы правы, не представляю. Продолжайте.

— Моя жизнь никогда не была выдающейся. Я родился в спальном городке Реннинге в юго-западном пригороде Стокгольма. Знаете, где это?

— Да, бывал пару раз.

— Значит, сами видели, что ничего примечательного там нет.

— Я бывал только проездом.

— Да не скромничайте вы! Так и скажите, что это дыра.

— Я правда недостаточно хорошо знаю этот город, не могу ничего утверждать.

— Передайте вашим родителям, что они хорошо вас воспитали.

— Спасибо, передам.

— Откуда вы родом? Из Франции, да?

— Да.

— Я сразу заметил ваш акцент.

— Его трудно не заметить. Но вы, кажется, рассказывали о себе, — напомнил я.

— Да, да. Так вот, я родился и вырос в дыре Реннинге. Затем поступил в университет в Уппсале, мечтал стать инженером. Но надолго меня не хватило. Учеба — это не мое. Я ее бросил, немного поездил по миру, пока не закончились последние сбережения, затем обосновался в Стокгольме и устроился работать охранником в торговом центре. Зарплата была далеко не заоблачная, но на жизнь хватало. Мне было двадцать с небольшим, я был стройным красавчиком с густой шевелюрой, — Оскар с ностальгией провел ладонью по вспотевшей лысине. — Снимал небольшую комнату на северной окраине столицы и жил в свое удовольствие. Не отягощал себя серьезными отношениями, у меня было много связей. У вас когда-нибудь был секс втроем?

— Нет, — слегка опешил я от неожиданного вопроса.

— Зря. Обязательно попробуйте, это настоящий космос!

Оскар замолчал и закрыл глаза, очевидно, вспоминая и заново переживая моменты былой славы. Вернувшись к реальности, он посмотрел на свой пустой стакан и снова заказал виски нам обоим. Я еще не успел допить предыдущий, и он настоял на том, чтобы я приговорил напиток залпом. Голова закружилась, и я невольно представил себе рыжего молодого Оскара, ласкающего четыре упругих соска. Он сделал большой глоток и продолжал:

— Так прошел год, другой, третий. Да, в общем-то, так прошла вся моя жизнь. Я менял работу, менял квартиры, менял подружек. Тусил с друзьями, любил вкусно поесть и хорошо выпить.

— Похоже, ваша любовь ко второму не угасла.

— Обижаете, Поль! Нет, сегодня не считается. Я не прикасался к алкоголю уже очень давно.

— В тюрьме нельзя?

— Если очень захотеть, в тюрьме, как и везде, можно все что угодно. Ну так вот, на чем я остановился?

— На выпивке.

— Да, кстати, раз мы об этом, предлагаю тост! — Его речь становилась медленнее, а жесты — хаотичнее. Я хотел было предложить перейти на газировку, но язык меня плохо слушался, поэтому я молча вслед за ним поднял стакан.

— За нашу встречу! — выкрикнул Оскар, а затем тихо добавил: — Я уверен, что она не случайна. Вот увидите. Чтобы разглядеть пазл, нужно отойти подальше, а на это требуется время.

— Времени впереди у меня, как выяснилось, предостаточно.

— Далеко не каждый может этим похвастаться.

— Вы правы.

Мы задумались каждый о своем. За окном совсем стемнело, и в баре прибавилось посетителей, скрывающихся от ночной прохлады. Девушки за соседним столиком по-прежнему громко разговаривали. Мне показалось, что их стало больше — либо к ним присоединились еще подруги, либо я слишком много выпил, и у меня двоилось в глазах. Влюбленная пара исчезла, а на их месте теперь сидели супруги средних лет, уткнувшись каждый в свой телефон. Мужчины с ноутбуками тоже отправились по домам, оставив после себя стаканы с недопитым «Гиннессом».

— В тот вечер я был совершенно трезв, — опустошив залпом очередной стакан виски и дав знак официанту, чтобы тот не задерживал следующий, мой собеседник продолжал свой рассказ. — Ехал на работу и слушал анекдоты по радио. Прошлой осенью я работал в ночную смену расфасовщиком на складе замороженных продуктов. Занятие не пыльное: стой себе у конвейера и складывай пакеты в коробочки. Руки работают, а голова отдыхает. Платили тоже неплохо, особенно за сверхурочные.

Официант поставил перед Оскаром холодный стакан. Мой собеседник опустил в него пальцы, вытащил кубик льда, положил в рот и принялся гонять от одной щеки к другой.

— Я не знаю, откуда он взялся. Я миллион раз прокручивал эту сцену в голове — поверьте мне, за решеткой на это у меня было достаточно времени, — но я до сих пор не знаю, смог бы я избежать столкновения или нет. Он вылетел на дорогу из темноты, и даже после того, как я услышал удар его тела о капот и скрип тормозов своей машины, я долго не мог понять, что произошло. Точнее, не хотел понимать. От резкой остановки я ударился головой о руль, но пребывал в полном сознании. Просто у меня не хватало храбрости встать.

Я внимательно слушал его, подперев подбородок рукой. Он продолжал:

— Я не знаю, сколько времени я так просидел — возможно, это была секунда, но она показалась мне бесконечной. Мне хотелось, чтобы земля разверзлась и проглотила меня. Но вместо этого рядом со мной остановилась проезжавшая мимо машина, и из нее выскочила девушка с паникой в глазах. Пора было выйти и познакомиться с чувством ответственности. Ведь, по сути, это был первый раз за мои сорок восемь лет, когда реальность вынудила меня понести ответственность за свои действия. До этого я всегда играл с ней в прятки и выигрывал. Я вышел из машины, собрал все свое жалкое мужество в кулак и посмотрел на того, кто стал жертвой моего «Ниссана». Он лежал навзничь на асфальте в неестественной позе. Его руки упирались в землю так, что казалось, он вот-вот оттолкнется и встанет, а левая нога застряла под колесом лежащего рядом изогнутого велосипеда. Задранная белая толстовка сливалась с полосой пешеходного перехода, на которой безжизненно распласталось хрупкое маленькое тело. «Ты убил ребенка» — услышал я собственный голос, раздавшийся откуда-то извне.

Оскар замолчал и перевел взгляд со своего стакана на меня. Печаль исчезла из его глаз, уступив место пустоте. Я не знал, что сказать. Мне всегда было сложно найти слова в подобных ситуациях. В конце концов, я промямлил:

— Мне очень жаль. Правда. Но наверняка это была не ваша вина, несчастные случаи происходят везде…

— Подождите, — прервал он меня, — не надо меня оправдывать. На этом история не закончилась. Пойдем покурим?

Я молча встал и последовал за ним, чувствуя, как алкоголь почти парализовал конечности. Пошатываясь, мы вышли на улицу и зажгли по сигарете. Я больше не чувствовал холода, но у меня кружилась голова, и я облокотился о бетонную стену. Оскар стоял рядом и разглядывал прохожих. В полный рост он оказался статнее, чем я думал, и выше меня, как минимум, на полголовы.

— Лукас Мадсен, — наконец произнес он. Я не сразу понял, о чем он. Заметив мое замешательство, он добавил: — Так звали тринадцатилетнего мальчика. Он задержался в гостях у друга и торопился домой, предчувствуя, как ему влетит от родителей. Но вместо этого в его маленькое тело влетел мой «Ниссан». Все было как в кино: вокруг собрались люди, приехала скорая, затем полиция. Лукаса забрали в больницу, а меня в участок. Я видел, как его кладут на носилки и увозят под вой сирен, и думал о том, как будут эвакуировать мою машину. Вы представляете? В то время как врачи боролись за жизнь ребенка, которого я искалечил, я думал о судьбе своей машины.

— Я не знаю, о чем бы думал я на вашем месте.

— Искренне желаю вам никогда об этом не узнать. Не буду вдаваться во все подробности дальнейших событий. Скажу главное: мальчик выжил. Ему сделали операцию на позвоночнике и на бедре. Он несколько дней пробыл в коме, а затем пришел в себя, вернулся домой и сейчас находится на реабилитации. Есть большая вероятность, что он никогда не сможет снова ходить. После аварии меня отправили домой в ожидании следствия. Процесс растянулся надолго и в итоге меня-таки упекли за решетку благодаря усилиям родителей Лукаса. Его мать придушила бы меня собственными руками, если бы у нее был шанс. Наверное, на ее месте я сделал бы то же самое. Но мой адвокат смог найти смягчающие обстоятельства, и меня выпустили раньше срока. Выяснилось, что план урбанизации квартала предусматривал фонарь в нескольких метрах от пешеходного перехода, на котором я сбил мальчика. Из экономии этот фонарь не поставили и, скорее всего, не поставили бы никогда, не случись та авария. Ценой искалеченного позвоночника Лукаса на никому не нужной улице теперь стоит никому не нужный фонарь. Забавно, правда?

— Возможно, не такой уж он и ненужный, если может предотвратить несчастный случай.

— Да ничего он не может предотвратить! Неужели вы не понимаете? Я просто снова переложил ответственность со своих плеч на плечи какого-то несчастного чиновника, который решил сэкономить на фонаре. Все вернулось на круги своя. Мне снова представилась возможность жить свою беззаботную жизнь.

Оскар затянулся, бросил окурок на землю и потушил носком новеньких белых кроссовок. Увидев, что я наблюдаю за ним, он добавил:

— Да, новые кроссовки — символ новой жизни, не так ли? Я решил, что нужно начать с нуля. Вчера был мой первый день на свободе. С утра я сложил все свои прежние вещи в пакеты и отнес в контейнеры для малоимущих. Оставил себе только пару трусов, носков, джинсы и футболку, чтобы не выходить голым на улицу. Отправился в магазин и обновил гардероб, потом позвонил в агентство недвижимости, через которое снимаю свою квартиру и попросил, чтобы подыскали мне новое жилье. В обед я взял ноутбук, спустился в ближайшее кафе, заказал сэндвич с ветчиной и сыром и бутылку ледяной «Стеллы». Холодное пиво в жаркий день — это почти как оргазм. Вам не кажется?

— Я думал, вы уже давно не пьете.

— Это было мое первое пиво после десяти месяцев воздержания. Затем я включил компьютер и ответил на несколько объявлений по работе. Хотя кто меня возьмет теперь, когда на меня заведено уголовное дело? Но сейчас не хочу об этом думать. На самом деле, я уже давно не могу думать ни о чем, кроме распластавшегося на холодном асфальте Лукаса. Однажды, лежа в своей камере, я пообещал себе, что, когда окажусь на свободе, пойду и поговорю с ним. Поэтому я провел вчерашний вечер в поисках способа это сделать. Естественно, его родители никогда не пустили бы меня в свой дом, но я недаром всегда старался окружить себя нужными связями на случай, если они понадобятся. Это никогда не лишнее. Вам не кажется?

— Не знаю, я не силен в общении. Это по части моей жены.

— Ясно. Если вам что-нибудь понадобится, обращайтесь, я знаю много людей в городе.

— Спасибо, учту.

— Так вот, через знакомых я смог разузнать, что Лукас ездит на реабилитацию в детскую больницу при Каролинском университетском госпитале три раза в неделю. Я раздобыл расписание дежурных медсестер, сделал несколько звонков и сумел договориться с одной из них. Я всегда умел договариваться с людьми. Близкие говорят, что у меня есть талант убеждения. Медсестра сказала мне прийти сегодня утром, чтобы застать мальчика после сеанса. Вам не холодно? Может быть, вернемся в бар? — вдруг прервал он свой рассказ.

Я кивнул. На улице и в самом деле поднимался ветер. Наши места у стойки теперь оказались заняты, и мы присели за столик у окна. Из колонок доносилась легендарная «Джорджия» Рэя Чарльза. Прежде, чем Оскар успел заказать очередной виски, я попросил официанта принести нам два лимонада. Часы на стене показывали начало двенадцатого. Я почувствовал себя уставшим, но мне хотелось дослушать рассказ до конца, поэтому я как мог взбодрился, положил руки на стол и подался вперед, демонстрируя готовность слушать.

— Сегодня утром я выпил две чашки кофе, через силу проглотил завтрак, натянул свои чистые новые вещи и отправился в госпиталь. Совру, если скажу, что был спокоен. В голове роилось множество мыслей, я пытался найти подходящие слова, но каждый раз приходил к выводу, что таковых не существует. За время своего заключения я не раз представлял нашу встречу. Представлял, как Лукас плюет мне в лицо, оскорбляет меня, плачет и кричит охране, чтобы меня выставили вон. Я знал, что заслужил это и был намерен стерпеть любое унижение. Однако я оказался не готов к тому, что произошло на самом деле.

Ровно в условленный час я зашел в здание больницы. Мне казалось, что стены коридора давят на меня с такой силой, что вот-вот превратят меня в лепешку. Запах формалина щекотал ноздри и вызывал тошноту. Я подошел к нужной двери как раз в тот момент, когда из нее вышла медсестра, толкая перед собой инвалидную коляску с четырнадцатилетним Лукасом. Да, ему этим летом исполнилось четырнадцать. И по моей вине он провел свой день рождения в инвалидном кресле и, скорее всего, проведет в нем и все последующие. До сегодняшнего дня я никогда не видел его лица. Он оказался симпатичным мальчиком. Густые каштановые волосы и длинные ресницы — напомнил мне молодого Монтгомери Клифта. Медсестра спросила, не против ли он, если она оставит нас наедине на пять минут. Он едва заметно кивнул, и она удалилась. Мимо нас сновали врачи и пациенты, но мне казалось, что на целом свете нас осталось только трое: Лукас, я и моя вина. Мы молча смотрели друг на друга. А потом он произнес: «Я знаю, кто вы. Я видел вас на фотографиях». Я начал было: «Лукас, я…», — но не смог больше вымолвить ни слова. Просто опустил голову и ждал, когда на меня обрушится лавина гнева. Но ее не последовало. Знаете, что он мне сказал?

В ответ я пожал плечами.

— «Я не держу на вас зла». Мальчик, которому я испортил жизнь, сказал мне: «Я не держу на вас зла». По его лицу я понял, что он говорил совершенно искренне. «Вы не виноваты, — продолжал он. — Я ехал очень быстро и не замедлил скорость на пешеходном переходе. Да и какая теперь разница. Что случилось, то случилось. Значит, так было нужно. Надеюсь, вам в тюрьме пришлось не слишком туго». «По сравнению с тем, что выпало тебе, считай, что я побывал на Гавайях», — ответил я. Он улыбнулся, а потом добавил: «Я ничего не имею против вашей компании, но за мной вот-вот приедет папа, и ничего хорошего не выйдет, если он вас увидит. Не переживайте, со мной все будет хорошо». Он медленно кивнул мне и покатил в сторону медсестры, которая ждала его поодаль. А я спустился на улицу и бродил весь день без цели, пока не набрел на этот бар и не встретил вас.

Оскар замолчал, отхлебнул глоток холодного лимонада и провел рукой по голове, словно поправляя невидимые волосы.

— Мне кажется, за сегодняшний день я прожил целую жизнь. Все это время я, словно пуд свинца, носил в себе всепоглощающее чувство вины, с которым, можно сказать, подружился. Я сделал из него центр своего существования и был готов вынести любую атаку, которая подпитает его и усилит. Но вместо этого маленький Лукас за несколько секунд уничтожил его, и теперь у меня внутри пустота и такое безграничное чувство свободы, что я не знаю, что с ним делать. Вы, наверное, думаете, что я сумасшедший?

— Вовсе нет. Наоборот, я вас прекрасно понимаю.

— Правда?

— Правда.

— Как подросток может обладать такой мудростью? В свои почти пятьдесят я по степени зрелости не достаю до его щиколотки. Вы представляете?

— Возможно, он стал зрелым раньше времени благодаря тому, что произошло. У него тоже было достаточно времени на раздумья.

— Да, но ему четырнадцать лет! В его возрасте я вообще не представлял, что в мире есть что-то, кроме комиксов и онанизма.

— Другое поколение.

— Да, но дело не только в этом. Его фраза «значит, так было нужно». Что она означает? Я думаю о ней весь день.

— Поэтому вы спросили, верю ли я в совпадения?

— Да, именно поэтому. Я никогда раньше не задумывался о таких вещах, не извлекал ни из чего уроков.

— Если честно, я тоже.

— А он задумывается, с высоты своих четырнадцати лет и своего инвалидного кресла.

Мы оба замолчали. Я представил Лукаса на велосипеде, и меня наполнило чувство глубокого уважения. Я думал о совпадениях, о закономерностях и о пешеходных переходах. Достав из кармана мобильник, я посмотрел, нет ли пропущенных вызовов или сообщений от Лорен, но, как я и ожидал, экран был пуст. Часы показывали «00:02».

— Ваши дочери? — спросил Оскар, глядя на заставку на моем телефоне.

— Да.

— Вы счастливчик.

— Похоже на то.

— Я знаю уютный бар неподалеку, там подают очень хороший ром. Пойдем?

— Оскар, большое спасибо, но думаю, мне пора домой.

— Конечно, какой я дурак. Вас ждут, в отличие от меня.

— Перестаньте. Я провел отличный вечер, спасибо за вашу откровенность. Просто я устал, у меня тоже был очень насыщенный день.

— Я все время говорил только о себе и даже не дал вам возможности высказаться.

— Тем лучше. Моя жизнь не особо интересна.

— Да ладно вам, не прибедняйтесь. Любая жизнь по-своему интересна.

Так как спешить ему было некуда, Оскар предложил проводить меня до дома, и я согласился. Мы быстрым шагом прошли по широкой Флемминггатан, свернули на Инедальсгатан, наблюдая за тем, как над нашими головами яростно раскачиваются уличные фонари, и вышли на набережную. Ветер теперь пробирал до самых костей и заставлял глаза слезиться, поэтому мы шли быстро, почти не разговаривая. По мере продвижения алкоголь покидал мое тело, оставляя противный привкус во рту и глухую головную боль, отдающуюся в висках при каждом шаге. Мы поднялись вдоль идеально ровных охровых фасадов Санкт-Эрикгатан и вскоре оказались в самом сердце квартала Вазастан. Вокруг было непривычно тихо, и к шуршанию встревоженной ветром листвы лишь изредка примешивался рев колес проезжавших по пустынным улицам машин. У моего дома Оскар еще раз поблагодарил меня за компанию, крепко пожал мне руку, похлопал по плечу, пожелал всего наилучшего и скрылся в том направлении, откуда мы только что пришли вместе.

Наблюдая за тем, как его широкоплечая фигура сливается с темнотой августовской ночи, я ухмыльнулся сам себе, пытаясь каким-то образом сопоставить две странные встречи, свалившиеся на мою голову с промежутком всего в несколько часов. Были ли они связаны какой-то неизвестной мне закономерностью или же оказались чистой случайностью?

Я постарался войти в квартиру как можно тише, чтобы не разбудить Лорен и детей. Зашел в комнату, разделся догола, лег под одеяло рядом с женой и почувствовал ее ровное теплое дыхание. Я положил руку ей на бедро, нежно погладил ягодицы и прошелся пальцами по груди. Она вздрогнула, оттолкнула меня и отвернулась на другой бок. Тогда я молча опустил руку в область паха, и мне хватило нескольких движений, чтобы все напряжение прошедшего дня горячим потоком вырвалось наружу. Спустя пару мгновений я погрузился в глубокий тяжелый сон и, не пробуждаясь, проспал до самого утра, что случалось со мной крайне редко.

13

— Ну где ты видел, чтобы яичницу жарили в таком количестве масла?

— Откуда я знаю, я вообще никогда не видел, как ее жарят!

— Тогда и не берись! Не видел он, блин, как жарят яичницу…

Мой новый сосед по комнате заселился всего два дня назад, но уже порядком раздражал меня. Выключив плиту и слив литр кипящего оливкового масла в раковину, я открыл окно, чтобы выветрить едкий запах гари.

Когда я поступил в университет, мне без труда досталась комната в общежитии студенческого городка. После смерти мамы ко мне прочно прилип ярлык «мальчик из малоимущей семьи», дававший право на различные субсидии и привилегии. Так, я не платил за жилье и получал небольшую стипендию, которой поначалу мне вполне хватало на скромные запросы.

Первые две недели учебного года я провел один. В моей жизни появилось долгожданное собственное пространство, которое я старательно и ответственно обживал, пытаясь казаться старше, чем был на самом деле. Я купил и повесил шторы, постелил перед кроватью цветной плетеный коврик, набил кухонный шкаф пачками с рисом и макаронами на несколько недель вперед и спрятал на нижней полке платяного шкафа ящик с банками пива. Я не собирался пить их в одиночку, но мне нравилось воображать себя взрослым, и мне казалось, что эта заначка являлась неотъемлемым атрибутом холостяцкой жизни.

Я ждал, когда ко мне кого-нибудь подселят и каждый вечер, возвращаясь после занятий, с трепетом открывал дверь, боясь найти на соседней кровати пришельца, который разрушит мою новую идиллию. Однако комната по-прежнему пустовала, а я продолжал упиваться своей едва приобретенной независимостью. Когда я стал было думать, что так и проведу весь год один, в мое пространство все же вторгся субъект, которого я невзлюбил с первого взгляда.

На выходные я должен был ехать домой на годовщину смерти мамы, но в последний момент сослался на учебу и неотложные дела. На самом деле, я все это время просидел в своей комнате, читая книги и слушая музыку, потому что никаких дел у меня не было, а учеба меня мало интересовала. В воскресенье вечером в дверь постучали.

Прежде чем я успел открыть, на пороге показался невысокий парень в джинсовой куртке и очках, за спиной которого стояли его родители с огромными сумками в руках. Парень виновато пожал плечами, всем своим видом как бы говоря: «Я здесь ни при чем», — и протянул руку.

— Привет, я Анри, твой новый сосед.

— Привет, я Поль. Очень приятно, — соврал я.

Мне не было приятно и я бы предпочел жить один, как большинство студентов. Комнаты на двоих в общежитии были редкостью, но по закону подлости мне досталась именно одна из них. Видимо, в администрации решили, что для полусироты из малоимущей семьи и так сойдет.

Анри и его родители ввалились в мою комнату и стали шумно располагаться, раскрывая шкафы и прикасаясь к вещам, которые еще минуту назад я считал только своими. Его мать тщетно пыталась уместить привезенную провизию в холодильник, раз десять пожаловавшись на то, какой же он маленький, а отец аккуратно складывал одежду сына на полки в стенном шкафу. Увидев ящик с пивом, он бросил укоризненный взгляд в мою сторону, но ничего не сказал и закрыл дверцу, прежде чем запас смогла заметить его жена. Анри в это время сидел на кровати и безучастно смотрел по сторонам, терпеливо дожидаясь, когда его оставят в покое.

— Это единственная кухня или на этаже еще есть другая? — обратилась ко мне мать моего нового соседа, указывая на раковину и небольшой стол с двухкомфорочной электрической плитой.

— Единственная. На этаже другой нет, но на факультете есть столовая. Там недорого, и еда вполне приличная, — ответил я.

Она вздохнула и жалобно посмотрела на сына, неизвестно когда успевшего вырасти и собирающегося вступить во взрослую жизнь, в которую она явно не была готова его отпускать. Я невольно подумал о собственной маме и попытался представить, как бы она вела себя на месте этой женщины. Неужели бы тоже так позорила меня? Отец ни разу не изъявил желания побывать в моем общежитии, а я не хотел его сюда пускать. Это была моя территория. «До тех пор, пока здесь не появился этот занянченный очкарик», — с горечью заключил я.

Проводив родителей и вернувшись в комнату, Анри попытался завести со мной разговор, но я неохотно отвечал, прикрываясь обложкой книги об античной литературе, которую нам задали прочитать.

— Ты местный? — спросил он у меня.

— Да, я родился и вырос в Марселе.

— Я сразу понял по твоему акценту, — пытаясь пошутить, сказал он.

— А ты из Парижа, — полувопросительно-полуутвердительно сказал я.

— Да, почти. Из семьдесят восьмого. — Немного помолчав, он добавил название департамента: — Ивелин.

— Знаю, учил географию в школе, — сухо отрезал я.

— Как ты догадался, что я оттуда? Что, тоже слышно?

— Естественно, — ответил я. Его столичный акцент сразу выбесил меня.

Я снова погрузился в чтение, но истоки античной литературы интересовали меня еще меньше, чем мой сосед, поэтому через несколько минут я бросил:

— Что, в Сорбонне места закончились?