Бесплатный фрагмент - Душа в чемодане

Отправная точка

Ночная смена подходит к концу. Невыносимо хочется спать, а звонки никак не прекращаются. Одни и те же вопросы, одни и те же ответы. Почему им всем не спится? Переход на ночные смены отдалил меня от коллектива: раньше мы много общались, ходили за свежими булочками в обеденное время, гуляли около офиса. А теперь я сижу в полном одиночестве по двенадцать часов, и выйти погулять среди ночи в этом районе будет, пожалуй, не лучшей идеей. Зато есть время о многом подумать, пока снова не зазвонит телефон. Бывает жутко, когда желание спать туманит голову, а вокруг пустые рабочие места, будто все бежали от этой сонной эпидемии. Всё это явно не то, чего я хотела. Раньше я думала, что моя жизнь будет интересной и насыщенной, стоит только повзрослеть. Я повзрослела незаметно и живу вроде как «на черновик» — пока так, потом переделаю. Сижу в душном кабинете, делаю работу, которую не люблю. Из-за перегородок между столами создается ощущение, что я взаперти. Я просто человек из коробки, который отвечает по инструкции на вопросы людей из телефона. Я даже не замечу, как наступит рассвет, потому что в кабинете нет окон. Но, надеюсь, хотя бы часы напомнят мне, что он наступил, и я смогу покинуть это место. За час до конца смены время замедляет свой ход, уже никто не звонит — то ли легли спать, то ли ушли на работу. Закрываю глаза, вспоминаю детство, лето в деревне, ужей на реке, кузнечиков в траве, ромашки у дома, весёлый смех моих сестёр… Куда всё это ушло?

Приходит новая смена, и я отправляюсь домой. Мне даже нечего ответить на вопросы коллег о том, как прошла смена. Прошла и ладно. Голова мутная, тяжёлая, хочется скорее уложить её на мягкую подушку и стереть из памяти голоса людей, которые всю ночь задавали мне надоедливые вопросы. А под ногами заманчиво шуршит выпавший ночью снег, и я думаю, что жизнь должна быть больше, чем дорога из кабинета в кровать.

…вот мне десять лет, и мы с сестрой прокладываем лыжню по нашему огороду в родном селе на севере Башкирии, падая, смеясь, не зная, что это время навсегда останется в памяти как лучшее. Я тогда мечтала стать хирургом, но после операции по удалению аппендикса стала с подозрением относиться к врачам. И перестала лечить мягких игрушек на подоконнике. Куда уходят эти наивные дети, и откуда берутся эти глупые взрослые, которые не умеют жить…

В воздухе пахнет Новым Годом. Осталось больше месяца, но всё вокруг говорит о том, что этот Новый Год точно всё изменит. Теперь наверняка.

И всё же мне нравится это ощущение — приходить домой, когда город только проснулся. Плотно закрываю шторы, спрятав от себя новый день, смотрю какие-то потрёпанные чёрно-белые фотографии, сажусь на край кровати и размышляю: а могло ли сложиться иначе? В какой момент всё пошло не так? И вообще, почему мои подруги выходят замуж, думают, как построить семейный очаг, читают кулинарные рецепты, а меня всё куда-то тянет. Заменить бы поток своих философских мыслей на стандартные женские грёзы о принце на белом коне, или хотя бы о новых туфлях. Как мне однажды сказали: «Мозгов бы тебе поменьше, отличная была бы баба!». Грубо, но есть доля здравого смысла. Я слишком много думаю. И, видимо, не о том.

Отоспавшись после ночной смены, не вылезая из кровати в полутьме зашторенной комнаты, включаю случайно подвернувшийся фильм «Вид сверху лучше». Лёгкая, забавная картина про девушку, которой хотелось выбраться из своего маленького города, чего-то добиться. В чём-то и у меня сейчас так. Меня здесь ничего не держит. А многочисленные переезды в детстве напоминают мне, что есть другие города, другие люди, что всё можно изменить в любой момент. Девушка в фильме в итоге становится стюардессой. Сразу после просмотра решаю: надо что-то менять. Хочу работу, где вообще нет компьютеров — я ведь не мужик, сколько можно с ними возиться. Главная идея, которую я почерпнула из фильма — нельзя тратить жизнь на угнетающую бессмысленность, надо обязательно управлять ей, делать выбор. Спрашивается, зачем тогда всё это было, восемь лет учебы по специальности, от которой теперь хочу сбежать? Какая разница, я просто хочу пожить иначе. Вот, например, можно пойти работать водителем трамвая — уж точно никакого компьютера. Но, кажется, это не совсем то. Надо ещё кардинальнее. Проводницей в поезде! Да почему в поезде? Можно и в самолёте, как та девушка. Почему бы и нет? Авиакомпании ведь не с другой планеты набирают себе сотрудников.

Лениво ищу в интернете авиакомпании, которые обучают бортпроводников. С ходу нахожу две — в Одессе и в Москве. Никогда не хотела жить в Москве, поэтому начинаю пробивать вариант с Одессой, но там всё сложно. Так и быть, звоню в Москву. У меня спрашивают рост, вес, возраст, образование… Приглашают на собеседование в Москву. Как-то всё быстро. Но я соглашаюсь, спрашиваю, куда и во сколько мне прийти. В конце концов, что мне терять?

Я никогда не была в Москве. Я никогда в сознательном возрасте не летала на самолёте. Вроде, только года в три, но почти ничего не помню. Я ничего не знаю о самолётах, кроме того, что они летают. Я ничего не знаю об авиации, кроме того, что это связано с самолётами. Страшно думать обо всём этом, ведь, по сути, мне предстоит перевернуть всё с ног на голову. Мне двадцать два года. Я лежу в своей небольшой комнате, в растерянности, вымотанная ночными сменами на скучной работе. Какое-то время я снимала квартиру, но потом вернулась обратно к родителям, ведь дома я только сплю, а у родителей как раз пустует моя комната. Как говорится, если нет разницы — зачем платить больше. Но что это за жизнь — сплошная работа, от которой остаются силы только, чтобы поспать? Даже глупый фильм говорит мне о том, что так нельзя.

Да, определённо я возьмусь и всё изменю. Ради той девочки, которая любила слушать стрекот кузнечиков в траве и верила, что жизнь интересна. Итак, для начала надо встать.

На работе без лишних объяснений беру два дня за свой счёт и покупаю билет на поезд до Москвы. Мне даже достается удобное нижнее место, дорога ведь долгая, это важный нюанс. К тому же я боюсь ехать на верхней полке — всегда боялась высоты. Надеюсь, это не повлияет на результаты собеседования?

Прямо с работы, после очередной ночной смены, попутка увозит меня из Набережных Челнов в Казань, где ждёт поезд на Москву. Ночь в пути. С четырёх утра сижу у окна и жду, когда всё начнется. Мелькают зелёные заборы, кружится снег, кое-кто уже делает макияж, собирает вещи, складывает постельное бельё. А у меня сердце бьётся, словно мне предстоит выступать на Евровидении. Шесть утра, зима, Москва, Казанский вокзал. Начали.

20 ноября 2007 г.

Шаг первый

На вокзале очень людно, все куда-то тащат сумки, чемоданы, ругаются на разных языках. На секунду останавливаюсь, чтобы спросить себя: «Я точно ради этого вылезла из своего кабинета?». Но это ведь только начало. Надо получать удовольствие от всего происходящего, это же настоящее приключение! Вот, например, вокзальный туалет, где мне предстоит переодеться в костюм… Ладно, пожалуй, радоваться начну чуть позже, пока надо просто подготовиться к собеседованию. Скажем прямо, в кабинке мало места для подобных манипуляций, да и аромат трудно переносимый. Выбегаю, зажав нос, уже в сапогах на шпильках, с лёгким макияжем, в строгом сером костюме. Сдаю сумку в камеру хранения, отправляюсь искать метро. Станция Комсомольская, мудрёные переходы, эскалаторы, указатели, суета, народ, шум…

Поезда со свистом проносятся в обе стороны, а люди как будто не удивлены этому, кажется, я одна стою чуть ли не с открытым ртом и разглядываю равнодушные лица пассажиров. Закладывает уши, мотает из стороны в сторону, а за окнами проносятся целые реки оптоволокна. Люди читают книги, газеты, смотрят в телефоны, спят. А я с интересом их рассматриваю. Они все как будто выполняют установленные правила, о которых я пока ничего не знаю — не улыбаться, не смотреть на других, не разговаривать, делать крайне деловой вид и не выдавать своих эмоций. А вдруг заподозрят, что я чужая? Тут же перед глазами всплывает сцена, как будто все разом поднимают на меня удивлённо-обескураженные глаза, кто-то один с воинственным видом кричит: «Взять её!», — и тут же меня хватают и выводят из вагона. Глупости, наверное, мне просто надо привыкнуть. Или выучить их правила.

Бесконечный эскалатор, как лестница в новый мир, даже виднеется какой-то свет в конце. Семь утра. До собеседования ещё час. На улице мокрый снег, лужи… И я на шпильках, в лёгком пальто, с трясущимися руками, в неудобной узкой юбке, стою на тёмной улице и понятия не имею, переходить ли мне этот широченный проспект или удариться в поиски на этой стороне. Сорок минут блуждаю по обе стороны, ищу офис. Хочется плакать из-за своей неспособности ориентироваться на местности. Кажется, этот магазин я уже проходила. Или нет? Прохожие почему-то откровенно игнорируют мои вопросы. Это Москва такая или со мной что-то не так? На всякий случай оглядываю себя может, я выгляжу как житель Набережных Челнов, и это их пугает? Думают, что я сейчас начну продавать им КАМАЗы и всё такое? Нет, вроде ничем особо не отличаюсь, одета прилично, робы на мне нет, шарахаться от меня не должны. В голове всё ещё стучат колеса поезда, свистят вагоны метро, меня качает в разные стороны. Странный у вас тут ноябрь, у меня даже сапоги вымокли. Я бы поела что-нибудь. И чаю бы горячего. Заглядываю в окно мини-пекарни, там красуются ароматные булочки, хлеб, печенье… Но как только мне удаётся рассмотреть цены, вспоминаю, что мне пора. Дорога странным образом извивается вокруг огромного парка и стройки, снова начинается приступ паники, что я не туда иду. Но вот, наконец, вижу на стене здания табличку с нужным номером, сердце уходит в пятки. Озираюсь по сторонам, поднимаюсь на пятый этаж. Охранник в форме, часы с самолётом, манекены в фуражках — совершенно новая атмосфера.

Совсем недавно я внутренне сокрушалась от мысли, что жизнь проходит зря, но не знала, что предпринять. И вот я сижу в офисе столичной авиакомпании, испуганная, в мокрых сапогах, со стуком колёс поезда в голове, пытаюсь привести себя в порядок, уже без сил и желания объяснять кому-либо, почему я хочу у них работать и откуда меня принесло. Жизнерадостный сотрудник с внешностью актера мыльной оперы задаёт мне каверзные вопросы, как на экзамене. «Почему вы решили связать жизнь с авиацией?». Эм… Хороший вопрос. «Откуда вы? Набережные Челны? Это Башкирия? Татарстан? Вы что, татарка? Непохоже». Железная логика. Зачем-то задаю ему вопрос: «Скажите, а бортпроводники — военнообязанные?». Он продолжает улыбаться, но глаза выдают умиленное удивление: «Нет, а вам хотелось бы?». Тоже начинаю улыбаться от непонятно зачем заданного вопроса и отвечаю: «Да нет, просто я из военной семьи, папе бы это понравилось». Десять волнительных минут, и я свободна. Десять минут, ради которых я проделала путь в тысячу двести километров. Может, папа и так будет мной гордиться?

В коридоре знакомлюсь с Семёном, начинающим бортпроводником, у которого сегодня первый день учёбы. Семён выше меня на две головы, худощавый, с чёрными, аккуратно подстриженными волосами, симпатичным бледным лицом с тонкими чертами. Его внешность вполне можно назвать модельной, если кому-то нравятся мужские показы мод. Мне — нет. В его голосе явно проскальзывает столичный пафос, хотя откуда ему взяться? Он ведь из Калуги. Да и какая разница, для меня Семён всё равно окружён ореолом таинственности и героизма: он ведь уже зашёл так далеко и является для меня явным авторитетом, страшно интересно разузнать у него массу информации, ведь он уже прошел всё, что мне только предстоит. Обмениваемся телефонами, чтобы взаимно отслеживать судьбу двух начинающих сотрудников гражданской авиации, покинувших родные города ради новой жизни. Нас тут таких на удивление много.

Снова я на улицах враждебной, холодной Москвы. Куда идти… До обратного поезда ещё целый день. Конечно, Красная площадь. Оказывается, не такая уж она большая. Метро. Тычу пальцем в схему и еду по станциям. Иногда чтобы просто посмотреть сами станции, такие разные: построенные в середине прошлого века и современные в стиле хай-тек. Вечером встречаюсь со своей знакомой, Дианой, которая переехала в Москву из Набережных Челнов пару лет назад. Мы сидим в невероятно уютном подвальном кафе «Апшу» на Третьяковской. Это первое место, где Москва кажется мне не такой уж жестокой. Полки с книгами, полумрак, мягкие вышитые подушки, вкусная еда, всё чудесно.

Казанский вокзал, поезд. Уезжаю с тяжёлым чувством — вернусь, не вернусь. С одной стороны, мне не хочется жить в Москве, и знакомство с ней получилось сумбурным. Но раз уж вышло так, то сам город не имеет значения, хочется лишь сделать задуманное, дойти до цели. Думаю, вот бы это было в другом городе, в каком-нибудь Волгограде, Самаре… Где угодно. Но мне выпала Москва. Из-за этого ситуация выглядит комично — девочка из глубинки решила покорять столицу. Маленький военный городок Борзя Читинской области, в котором я родилась — это настолько укромный уголок России, что Москва всегда казалась мне вымышленным городом из телевизора. Но и из других городов она не стала мне ближе. А теперь передо мной стоит вопрос о переезде туда.

23 ноября 2007 г.

Шаг второй

Морозное ноябрьское утро. Казань. До дома осталось совсем немного. Автобус до Набережных Челнов уже набит пассажирами. Звонок… Гудки… Голос из трубки мне говорит: «Вы прошли собеседование. Ждём вас на втором этапе». Изумлённо отвечаю: «Спасибо. До свидания».

И тут всё замерло. Сотни мыслей: а что теперь? Как мне отпроситься с работы, чтобы ехать второй раз на собеседование, что им сказать, как я буду проходить это собеседование, и что я буду делать, если пройду второй этап?! Где я буду жить, как я буду переезжать, как, что… Становится по-настоящему страшно от предстоящих свершений. Всю дорогу в голове вертятся путаные мысли, надежды, мечты, отчаяние, сожаление и прочий хлам. И вот я дома, сообщаю родителям, что я прошла. Они явно удивлены. Но в то же время сомневаются — дочь собралась в столицу… Какой избитый номер.

24 ноября 2007 г.

                                     * * *

Несмотря ни на что, через пару дней я снова в поезде на Москву. На работе решила пока особо не распространяться, я ведь сама ещё толком ничего не знаю, просто сказала, что мне снова нужно уехать.

Беспокойно засыпаю с книгой в руках. Мне снится Башкирия, моё секретное место на маленьком островке рядом с домом, где я рыбачила в детстве. Снится, как мы с сёстрами носимся по дому, от нашего топота дрожит посуда в стареньком серванте, от нашего смеха закладывает уши…

Каждое лето родители отвозили меня со старшей сестрой Кариной к бабушке и дедушке в село Байки, в живописную Башкирию, независимо от того, где мы жили на тот момент — через всю Россию на поезде из Забайкалья или из близкой Уфы. Иногда туда приезжали и наши двоюродные сестры, Света и Танюша, и тогда дом превращался в балаган. В дальней комнате мы спали все вчетвером, двое на кроватях, двое на полу. Рано утром тот, кто просыпался раньше всех, начинал игру: «Девочки, я чувствую, что на завтрак блины!». Сонными голосами, принюхиваясь к запахам за дверью, отзывались остальные: «Нет, сегодня яйца всмятку!», «Нет, пирожки с ягодами!». Чаще всего оказывалось, что на завтрак и яйца всмятку («только из-под курицы», как говорит бабушка), и пирожки, и блины, и много чего ещё. После завтрака у нас была масса занятий — сбегать на гору, насобирать цветов, побегать по речке, посмотреть на маленьких рыбок на отмели, поиграть в ресторан во дворе дома, погонять куриц, подразнить петуха, послушать Светины пересказы прочитанных ею книг…

Но Света с Танюшей приезжали ненадолго, а мы с Кариной целых три месяца жили настоящей деревенской жизнью: помогали по хозяйству, собирали ягоды на горах, встречали «табун», как у нас в селе называли стадо коров, коз и овец, которых пастух рано утром вёл в горы и на водопой к реке, а вечером гнал обратно по домам. Карина в детстве была такой взбалмошной, носилась по улицам с мальчишками, просила соседей покатать ее на лошадях, даже иногда пасла с дедом табун. А я любила побыть одна, повозиться в огороде или посидеть дома за шитьём и чтением. Но особенно мне нравилось ходить на рыбалку. Я собирала маленький рюкзак, сшитый собственноручно, брала с собой высушенную дедом рыбу, огурцы, помидоры, хлеб, простенькие рыболовные принадлежности и отправлялась на реку, что прямо за домом. На островке я могла сидеть часами, в огромных резиновых сапогах, трико, майке и кепке. В маленьком ведёрке под конец рыбалки у меня бывали краснопёрки, пескари, бычки и иногда хариусы. Даже не помню, о чем я думала всё то время в ожидании, что на водной глади дёрнется поплавок…

Просыпаюсь от невыносимого холода: оказывается, одеяло сползло. Засыпать снова нет смысла, за окном виднеются зелёные заборчики — подъезжаем к Москве. Снова Казанский вокзал, заснеженная тёмная улица, слякоть, тысяча мыслей в голове, витиеватый путь от метро до офиса. Странное утро, второй раз в Москве — вроде и не первый, и вроде тот же чужой город, и та же улица, и неизвестно, доведется ли мне пройти по ней снова. Возможно, это город, по которому я теперь буду ходить каждый день. А, может быть, вернусь в свои Набережные Челны, в душный кабинет, и долгими ночными сменами буду себя успокаивать тем, что хотя бы попыталась. Это удивительно — идти по незнакомому городу, вырвавшись из своей рутины, усталости, однообразия, в одиночку, со смутной надеждой — вдруг теперь всё будет иначе. Сейчас мне это кажется настолько глупым, что даже смешно, но так хочется верить, что это мой путь. Мне хочется чаще собирать чемоданы, как в детстве. Работа в офисе меня просто съедает.

На этот раз провожу в учебном центре полдня. Тесты по психологии, английскому языку, собеседование с руководством. Одна напротив множества людей, которым предстоит решить мою участь. Видно, их смущает мой рюкзак. Поясняю, что я прямо с поезда. У них много вопросов: почему человек с высшим техническим образованием, опытом работы и перспективами в своей области хочет кардинально изменить жизнь; как я представляю себе жизнь в Москве; есть ли у меня здесь кто-то. Хорошо ли я переношу полеты и стрессовые ситуации; умею ли плавать; работала ли когда-либо в авиации. Кажется, всё это сведет мои шансы на «нет». Я уверена только в том, что умею плавать, а остальное — как я могу быть уверена, что хорошо переношу стрессовые ситуации, если ни разу не эвакуировала пассажиров с горящего самолета?

Воробьевы горы, снег, холод, бессильные слезы от перенапряжения. То самое кафе «Апшу» на Третьяковской, книги, записи в дневнике, мысли. Зачем-то пишу на салфетке: «Сегодня я проходила собеседование на должность бортпроводника. Если я появлюсь в вашем кафе снова — значит, у меня получилось». Оставляю её под счетом.

Казанский вокзал, ожидание. Страшно, взбудоражено бьётся сердце — слишком много всего произошло, чтобы быть сейчас одной. Звоню Семёну. Он приезжает ко мне среди ночи на вокзал, чтобы поддержать. Совсем незнакомый человек. Я ему так благодарна, что не бросил. Долго разговариваем, расхаживая среди поездов, он рассказывает о том, как решился пойти в авиакомпанию, как проходит учёба. О том, что раньше его жизнь тоже не была связана с самолётами, а теперь всё крутится вокруг них. Вроде, он совсем не пафосный, как мне показалось при нашей встрече в учебном центре. А ещё оказалось, что он тоже родился в военной семье, и тоже в городе Борзя! Я думала, таких совпадений не бывает. Земляки!

И вот мой поезд. Снова домой. Холодный вагон, снующие пассажиры, которые то и дело бьют меня по ноге дверью тамбура. Беспокойная ночь в размышлениях о жизни, печаль, одиночество, меняющиеся картинки за окном. Дом. Мама спрашивает: «Что грустная, не прошла?». Не могу объяснить, просто грустно. Опять звонок из Москвы… «Вы приняты. Ждём вас на врачебно-лётную комиссию». Я прошла.

28 ноября 2007 г.

                                     * * *

Невыносимо долгие дни до отъезда. Сбор справок — из ПНД, наркологического диспансера; всевозможные анализы, даже такие, о которых я никогда не слышала. После ночных смен — изнуряющая беготня по городу в поисках учреждения, где можно сделать эти анализы в самые кратчайшие сроки, ведь через два дня отъезд на медицинскую комиссию, времени в обрез. И всё складывается мне на руку, успеваю в последние минуты. От усталости валюсь с ног.

Долгожданный поезд. Снова морозное утро… Казанский вокзал. Толкотня, сотни голосов вокруг, чемоданы, таксисты, бомжи. Метро, впервые я на станции Домодедовская. Огромный торговый центр, рынок, бегущие люди и десятки автобусов. Беспомощно смотрю по сторонам, толком не понимая, куда мне идти. Вот он, мой 308-й автобус. Моя первая поездка в аэропорт Домодедово. Самолёты… Заснеженный аэродром, взлёты и посадки. Как сердце замирает — первый раз стою на мосту около здания аэровокзала, глядя на огромные летающие машины, совсем вблизи. От шума закладывает уши. Вокруг каждого самолёта суетятся люди, что-то загружают, выгружают, выносят большие мешки — видимо, с мусором. Пассажиры организованно заходят в автобусы, которые аккуратно везут их по специальному маршруту к зданию аэропорта. Как в муравейнике, только в очень большом. В моем сознании всё ложится на полочки, когда я вижу чью-то слаженную работу. Это так чудесно.

В капюшон залетает снег, руки дрожат в карманах, начинают замерзать ноги. Так не хочется уходить, отрываться от этой картины. Но мне пора.

Здание офиса выглядит солидно, на входе люди в форме курят, пьют кофе и разговаривают на незнакомом мне языке, что-то вроде: «Я только отметилась в резерв, а меня сразу на старт» или «На прямом у нас фулл, прикинь, и аж три сифуда заказано», «Ну где этот экипажный автобус?». Всё заставлено чемоданами, и я кое-как пробираюсь к лифту. По длинному коридору с бежевыми стенами ходят люди в форме, настоящие бортпроводники и лётчики, с какими-то документами в руках, чемоданами. А мой чемодан снова лежит в камере хранения на вокзале, и я пока совсем не бортпроводник. Стою среди них, как испуганный новобранец, рассматриваю. У всех такой сосредоточенный вид, официальным тоном здороваются, задают друг другу странные вопросы: «Ты в резерв?», «Как эстафета?». Мне, определённо, предстоит выучить этот язык.

Кабинет врача находится у самой лестницы, перед дверью стоят человек восемь в лётной форме. Они что, все заболели перед рейсом? На противоположной стене висят большие доски для объявлений, увешанные протоколами, распоряжениями, графиками. На отдельной доске — масса выговоров за халатную сдачу бытового имущества, несоблюдение форменного стиля, нарушение правил поведения в эстафете. Нешуточные тут меры — лишение надбавок, понижение в должности, отстранение от эстафет. Что же такое эстафета, раз в ней бортпроводники могли нарушить правила поведения их и от этого можно отстранить?

Очередь проходит довольно быстро, и лётный врач, пожилой рыжеволосый мужчина, от которого за версту разит табаком, выдаёт мне направление на медицинскую комиссию. У меня всего два дня, чтобы её пройти, надо торопиться.

Возвращаюсь на станцию метро Домодедовская на большом белом автобусе №308 от аэропорта, ищу место отправления автобуса в Авиагородок. На этот раз еду на дряхлой «газельке», которую подбрасывает на каждой кочке, водитель отчаянно матерится. Сначала мы едем какими-то дворами, а потом возникает ощущение, что едем в сторону аэропорта. Но, учитывая мою природную неспособность ориентироваться на местности, допустим, что это не имеет значения.

Авиагородок. Впервые Авиагородок, ещё такой незнакомый. Как большой зал ожидания под открытым небом. Мне нравится эта атмосфера неопределённости и затаённого волнения. Никто ведь не знает, зачем я тут? Может быть, для того, чтобы в ближайшем будущем спешить по этим улочкам с чемоданом, в лётной форме, как и множество прохожих?

Хотя бы здесь без особого труда нахожу нужное здание, наверное, потому что их в принципе в городке не так много. Маленький тесный коридор, очередь, суровый терапевт. Девушка рядом со мной в короткой шубке и высоких сапогах на шпильках говорит, что сейчас ей должны дать заключение, и она начнёт обучение в авиакомпании «Сибирь». Вид здесь, конечно, у всех измученный, но на каждом лице проскальзывает какая-то наивная радость, ожидание. Не одна я такая авантюристка. Врач задает мне массу вопросов: есть ли у меня хронические заболевания, вредные привычки, бывают ли обмороки, почему я такая бледная… Теперь у меня в руках толстая пачка направлений, куртка, шапка, сумка и весь мир. Я должна это сделать. И снова всё в последний момент, за несколько часов до обратного поезда. Нотации врачей по поводу моих татуировок, бледного лица, низкого давления, маленького веса… Обещаю им, что за полгода наберу нужный вес. Никогда прежде меня не обследовали так тщательно. Наверное, даже у космонавтов попроще.

Врач говорит, что гемоглобин у меня слишком низкий, нужно пересдать анализ. Девочки из очереди советуют мне съесть гранат перед повторным анализом. Потрясающе, где же я возьму сейчас гранат?! В маленьком магазине по соседству его нет, но я принимаю героическое решение — съесть плитку шоколада, вдруг это поможет. Истинно героическое, потому что шоколад я не люблю. Повторный анализ, который выдают мне на руки в лаборатории, по результатам чуть лучше предыдущего. Но врач его не смотрит, ему пора домой. Поэтому он просто подписывает документы.

Долгожданное заключение медицинской комиссии на руках. Я прошла!

Еду на Чистые пруды оформлять медицинскую книжку. «Нет регистрации? Не живете в Москве? А где прописаны? В Татарстане?». Какая им разница?

Снова еду в аэропорт, умираю от голода и усталости, но всё же не могу не постоять десять минут на мосту, с которого так хорошо видно разноцветные самолеты. В здании нашей авиакомпании, которое все называют «служба», словно ничего не менялось: также курят люди в форме, стоят чемоданы, варится кофе в кофейном автомате. К врачу никого. Сдаю все результаты обследований, заключение и еду в Москву, на этот раз быстрее нахожу учебный центр. Заключаю договор… Я принята в авиационный учебный центр. Какой безумный день!

Кафе на Третьяковской — единственное место, где мне хочется сейчас быть. Зарываюсь в расшитых подушках и провожу несколько часов в прострации, размышлениях, анализе всего произошедшего, ожидании поезда. Особенно изумительно здесь готовят картофель в сливочном масле с чесноком и селёдку. За соседним столом сидят пять молодых девушек, пьют домашнее вино и курят кальян. Наверное, они могли бы поговорить со мной, если бы я подошла и рассказала, почему я здесь. Но я не хочу.

Меня обслуживает тот же официант, что и тогда, когда я написала записку. Но он не узнаёт меня.

Возвращаюсь домой, зная, что 22 января мне нужно быть в Москве. С вещами.

---

                                     * * *

Ночные смены тянутся ещё зануднее, и во всём этом есть только одна радость — каждый вечер, заступая на смену, в кабинете техников меня ждёт записка от друга и коллеги, Сергея Кителя. У нашей фирмы есть свой форум, который я модерирую, а Сергей частенько там бывает под ником Сэр Ёжик. Там мы и начали переписываться, много рассуждая о жизни, о фильмах и книгах, советуя друг другу что посмотреть и почитать. А потом начали обмениваться непосредственно фильмами и книгами в электронном виде, на флэшке. У Сэра Ёжика есть свой ящик в шкафу кабинета техников, там он оставляет флэшку и записку в конце своего рабочего дня, и я их забираю, когда заступаю на смену. А на следующей смене кладу обратно флэшку с новым фильмом и свою записку с рецензией на записанный для меня Сэром Ёжиком фильм. Это гораздо интереснее, чем просто переписка на форуме. Наверное, наше поколение ещё недостаточно влилось в век компьютерных технологий, нам подавай живое общение, бумажные письма, настоящих друзей.

                                     * * *

Несколько дней до Нового Года. Последний корпоративный праздник с коллегами в ресторане «Дольче Вита». Я уже написала заявление на увольнение, пути назад быть не может. Многие смеются, узнав о моей авантюре. Начальница говорит, что когда-то мечтала быть стюардессой, и что я смелая, раз решилась, она вот не смогла. А я ещё не до конца понимаю, что будет дальше. Провожу последние три недели в Набережных Челнах. Нет, совершенно очевидно, что меня тут ничего не держит. Я буду скучать по друзьям и близким, но это меня не останавливает.

                                    * * *

Новогоднюю ночь мы встречаем с форумчанами, в том числе Сэром Ёжиком и Кузьмичом, с которыми я общаюсь больше всего. Мы мало говорим о моём отъезде, главное, что сейчас, в последние три недели это объединило нас ещё больше. Вряд ли мы решили бы собраться в противном случае. Под утро мы гуляем по праздничному городу, кое-где ещё раздаются пьяные крики, звуки открывающегося шампанского, фейерверки. В одном из дворов нас вдруг встречает компания парней. Не знаю, о чем они беседуют с нашими ребятами, но достаётся в итоге Кузьмичу. И вот я держу снег у его разбитого лица. Типичный русский Новый Год.

                                    * * *

Все дела на работе улажены, трудовая книжка завтра будет на руках. Ещё одна ночная смена, после которой я навсегда покину этот кабинет. В последней записке Сэру Ёжику я пишу:

«Сэр Ёжик, привет! Ты сейчас на базе отдыха, отмечаешь получение диплома. Эх! Так рада за тебя. Очень жду твоих рецензий на мои фильмы. Мне нравится, когда ты о них рассказываешь. Страшно подумать, друг, что сейчас я последний раз тебе записываю фильм…

Полтора года. Представляешь, полтора года я работаю здесь. Столько всего произошло, хорошего и плохого… и сейчас я сижу здесь совсем одна и жду окончания моей последней смены, после чего у меня начнётся кардинально другая жизнь. Ещё чуть-чуть и я буду в совсем другой стихии. Я в какой-то мере жажду того одиночества, которое уже попробовала за время прохождения собеседования и медкомиссии — оно тёплое и родное, такое таинственное, отчуждённое, только моё. Я пока не знаю, что буду делать с ним. И в то же время перед глазами мелькает всё то, что я пережила здесь. Нет, я не буду жалеть.

Ты не поверишь, хотелось наорать на кого-нибудь напоследок по телефону, на одного из тех, кто мучил меня глупыми вопросами среди ночи, а вместо того мне впервые в жизни позвонили с благодарностью, причём аж три раза подряд! Это заговор.

Знаешь, Сереж, я когда-нибудь напишу книгу. В сознании постепенно зреет мысль. Ничего не отвечай на это, просто знай, что когда-нибудь я напишу её… и ты её обязательно прочитаешь».

В 07:59, за одну минуту до окончания моей последней смены, на форуме мне приходит сообщение от Сэра Ёжика: «Ну вот и всё, пришла пора достигать новых высот!»

Это утро особенное, по пути домой я блуждаю по сугробам, разглядываю здания, мимо которых я хожу на работу и обратно, и я знаю, что больше не вернусь туда. Сегодня я могу долго спать, до самого отъезда в Москву мне больше не нужно на работу.

15 января 2008 г.

                                     * * *

Настало время прощания. Меня трогательно провожают коллеги по работе, в кафе недалеко от офиса накрыт шикарный стол, все в сборе, даже начальство. Давно мы вот так не собирались вместе, многих коллег я просто перестала видеть из-за ночных смен. У меня абсолютно чемоданное настроение, и такие прощания меня немного напрягают — вдруг что-то не получится? Помню, мы с компанией знакомых как-то провожали одного из наших ребят в армию. Гуляли, как говорится, три дня и три ночи, а в итоге он не прошёл медицинскую комиссию и вернулся домой. Я бы не хотела, чтобы однажды подобное рассказывали про меня.

А потом прощание с моими подругами Рамилёй и Машей. Мы провели десять лет вместе, с самого колледжа. Мы общались почти каждый день, не думая, что однажды это может закончиться. Они обе недавно вышли замуж, впереди новая история. А у меня своя история, и я уверена, что она не обязана быть похожей на остальные.

Первый раз я увидела Рамилю в трамвае, когда ехала в колледж. Мне тогда было тринадцать, это был первый день учебы в Техническом Колледже. Она сидела у окна в красивой розовой кофточке, с завязанными узлом густыми чёрными волосами, у смуглого лица болтались выбившиеся локоны, вздёрнутый носик и большие карие глаза выдавали её тонкую натуру, она держала осанку, словно бравый офицер на плацу. В её взгляде было что-то наивное, романтичное, немного гордое, неприступное и притягательное. Я сразу поняла — я хочу дружить с этой девочкой. Я подсела к ней, мы познакомились, и с тех пор постоянно были вместе. У Рамили всегда всё получалось, за что бы она ни взялась, и мне это нравилось. Но на втором курсе ей пришлось уйти из колледжа, это было для меня огромным стрессом, я долго плакала. Но мы всё равно часто виделись, делились всеми впечатлениями, мыслями, переживаниями. Сначала Рамиля не очень нравилась моей маме из-за слишком смуглого цвета кожи, но потом поняла, что она — настоящая подруга, такая, с какими связывают сердце на всю жизнь. Мама Рамили работала в парке аттракционов и иногда разрешала нам прокатиться на всём, на чём бы нам ни захотелось. Это были дни полные радости, мы катались на «Летучем Голландце», «Сюрпризе», «Весёлых горках», под конец дня нас уже тошнило, но разве можно было остановиться? Я даже лазила с Рамилёй на колесо обозрения, хотя страшно боюсь высоты. Удовольствия мне это не доставило, так как я всё время рассматривала кабинку в страхе, что она упадёт.

Третьего ноября 2007 г. Рамиля вышла замуж за своего бывшего коллегу и хорошего друга Олега. Добивался он её как настоящий рыцарь, преодолевая упорство и капризы прекрасной невесты. Я была свидетельницей и ведущей выкупа на их свадьбе, Рамиля захотела, чтобы на мне было шикарное платье, и я взяла на прокат пышное небесно-голубое платье с золотой вышивкой. За три дня до их свадьбы мне сняли гипс с правой руки, и она ещё плохо действовала после сложного перелома со смещением. Помню, было смешно, когда меня попросили вынести свадебный торт на банкете… Это был чудесный день.

На прощание Рамиля подарила мне дневник, сделанный своими руками из множества обычных школьных тетрадок и твёрдой обложки, аккуратно обшитой плотной тканью цвета античной латуни. На его первой странице были напутственные слова. Теперь мне будет с кем делиться переживаниями в любой точке мира, в любой беде — мой дневник.

С Машей мы тоже вместе учились в колледже, но общались не так близко. Как ни странно, мы особенно подружились уже по окончании колледжа. Маша была самой маленькой по росту девочкой в группе, она и сейчас выглядит как ученица пятого класса. У Маши длинные светло-русые волосы, тонкие пальчики, добрые голубые глаза. Её твердому, решительному, принципиальному характеру может позавидовать любая девушка. Но при этом Маша — просто олицетворение доброй, понимающей, любящей натуры. Я не знаю, как это возможно, такие люди — большая редкость.

Маша преданно ждала своего жениха Лёшу из армии целых три года, сначала он служил по призыву, потом по контракту. Это было нелёгкое время, я видела, как она страдает, ожидая редких встреч. За неделю до свадьбы Рамили мы, наконец, справили их свадьбу в большом ресторане «Венеция» на берегу Камы. Маша и Лёша оба маленького роста, и в свадебных костюмах смотрелись как очаровательные куколки для свадебного торта. На их лицах было столько радости, искренней любви, что многие плакали, глядя на их первый танец. Честное ожидание всегда вознаграждается большим счастьем, они это доказали. В тот день у меня ещё был гипс на руке, что вызывало немало сочувствия и умиления у других гостей.

Теперь, когда обе мои подружки в надёжных руках, я могу уехать. Собственно, этого и ждала. Шучу, конечно.

Осталось только прощание с моим форумом, не знаю, кто вместо меня будет его модерировать. Меня называли «мисс супер-модератор» или «краса администрации», это было так мило. Хотя большинство пользователей форума знали обо мне только то, что я — девушка. Но была у нас и своя особо дружная компания, с которой мы встречались вживую, стараясь общаться не только на технические темы. И вот ребята дарят мне цветы, плюшевые игрушки, открытки на прощание с пожеланиями чистого неба… Меня провожают словно на фронт. На последних страницах дневника, который подарила мне Рамиля, они оставляют свои контакты — адреса, телефоны, ICQ. Все мы надеемся, что мой отъезд не отрежет меня навсегда от старых знакомых.

Шаг третий. Отъезд

Собираю сумку. Снова в последний момент: в бурном потоке прощальных встреч было не до того. Ещё не понимая того, что я не просто еду на пару дней, чтобы в спешке пройти собеседование или обследование, а переезжаю. Переезжаю в Москву. Какой кошмар, куда я?! Надо бросить эту идею, проситься обратно на работу и сокрушаться в своей безрассудности. Нет, ни за что.

У вокзала собираются люди с чемоданами, громко разговаривают, курят. Медленно тянется цепочка вагонов. Холодный, уставший поезд. Папа заносит мою тяжеленную сумку в вагон, сидит со мной пару минут и остаётся по другую сторону окна. Обычно мы его провожали то в командировку, то устраиваться на новое место распределения, то на рыбалку или охоту. Теперь моя очередь. Может, от него во мне это постоянное желание куда-то ехать. Долго сижу, не снимая пуховик, смотрю в окно на исчезающий в снежной дали вокзал. Думаю, стоит ли там ещё мой папа. Вспоминаю, как радостно бежала ему навстречу, когда он возвращался откуда-нибудь домой. Может быть, ему сейчас тоже грустно? В сердце то ли волнение, то ли страх, то ли даже жалость. Как бы я ни была уверена в своём решении, от меня отрывается что-то живое. Уезжая на собеседования, я знала, что скоро вернусь, и дома меня будут ждать. А теперь я наедине с собой, со своим решением, с чужой Москвой, с сумкой, в которую плотно запичкана моя жизнь. Хочется даже заплакать от неуверенности. А я точно этого хочу? У меня ведь совершенно никого нет в этом городе. Может, я себя накрутила и у меня была не такая уж скучная работа? Все так живут. Может, я слишком много хочу? Хотя всё это уже неважно. Вытираю слезы и открываю книгу. Нечего воду разводить, решено — еду. Ещё не хватало, чтобы кто-то из пассажиров спросил, в чём дело. Как говорится, «Москва слезам не верит».

Казанский вокзал. Приходится просить носильщика донести сумку до камеры хранения. Вроде я не много вещей брала… Еду искать гостиницу. О, эта огромная и непонятная Москва. Почти час блуждаю в районе ВДНХ, потом где-то ещё. Раздражённая и замёрзшая возвращаюсь на вокзал, в туалете переодеваюсь в костюм и еду на учёбу. Не имею даже малейшего представления о том, где можно поесть, чтобы не остаться без копейки в кармане. Покупаю в магазине пирожок и минералку, чувствую себя бездомным, брошенным человеком. А мама бы сейчас накормила меня борщом…

21 января 2008 г.

Обучение

Занятия проходят каждый день с восьми утра до пяти вечера с небольшими перерывами между уроками и часовым перерывом на обед. Еду́ приходится брать с собой или покупать что-нибудь в магазине, до ближайшего — минут десять дворами, до кафе ещё дальше, но на него у нас и денег нет. Вообще некоторые студенты, видимо, неплохо обеспечены — ездят на машинах, обедают в ресторанах и автоматически вызывают у нас подозрение. Но большинство учащихся, как и в студенческие годы, постоянно голодные и загруженные, напряжённо смотрят в тетрадки и что-то беззвучно бубнят. Только сейчас всё серьёзнее, чем в институте, там нас довольно долго готовили к будущим перспективам, а здесь надо оперативно думать, запоминать и действовать, ведь на нас рассчитывают, нас ждут первые рейсы уже через два месяца. Никаких неудач, прогулов, пересдач и болтовни на уроках, на это просто нет времени.

В учебном классе вместо стульев и парт установлены пассажирские кресла самолёта с обшивкой из плотной синей ткани, стены имитируют фюзеляж с настоящими иллюминаторами и багажными полками, кругом разложены образцы аварийно-спасательного оборудования, в углу стоит телега с разной бутафорией, манекены в лётной форме. Складывается полное, будоражащее ощущение, будто мы готовимся к полёту. Это потрясающе! Когда преподавателя нет в классе, мы стаскиваем фуражку с манекена и фотографируемся на фоне кресел или с кислородными масками в руках.

В коридоре установлены автоматы по продаже шоколадок, бутербродов и сухарей, а также кофейный автомат. В перерывах мы толпимся вокруг них, потому что взять с собой еду или воду всё равно никто не успевает, а кушать хочется постоянно. Ещё постоянно хочется спать, в общем, всё как в недавнем студенчестве. Помню, после получения диплома я пообещала себе, что никогда больше не пойду учиться, так меня нервировали экзамены, зачёты и особенно — если мне вдруг ставили плохие оценки. Это был регулярный стресс ожидания, а написание диплома — так просто высасывание всех жизненных сил из утомлённого мозга. Но, видимо, плохое быстро забывается, и вот я снова пишу лекции и даже радуюсь этому.

Наша группа состоит в основном из девушек, все примерно одного возраста. Мне нравится думать о том, что все мы недавно закончили эпопею с собеседованиями и медкомиссией, что каждый человек из этого кабинета прошёл то же, что и я. Хотя, конечно, не все приехали издалека и, наверное, не все в полной прострации блуждали по станции Домодедовская, пытаясь найти дорогу в аэропорт. Но бо́льшая часть всё же приехала невесть откуда: Владивосток, Ханты-Мансийск, Киров, Ереван, Армавир, Ташкент, Кустанай… Мы все такие разные, по внешности, диалекту, поведению, мышлению. И все мы уже объединены чем-то сокровенным. У каждого есть секрет — почему он оказался здесь, но у каждого свой уникальный путь, своя история. Этот путь настолько кардинально отличается от работы менеджером или бухгалтером, что каждый чувствует вокруг себя незримый ореол таинственности. Пусть мы ещё только слегка прикоснулись к этому новому миру, но внутри бьется радостное ожидание, томление, даже лёгкое тщеславие, что мы решились на это. Сложно говорить за других, но судя по разговорам, все чувствуют себя немного особенными. Меня же больше всего греет мысль, что я отважно уехала одна в большой город, несмотря на подколы, насмешки и опасения знакомых, да и собственные сомнения. Я пока ещё ничего особо не доказала, и мне всё ещё страшно, во что же я ввязалась, но я начала, рискнула, пока этого достаточно.

Наверное, именно за счёт этой «необычности» профессии мы довольно быстро становимся сплочённым коллективом, активно участвуем в жизни друг друга, помогаем, объясняем материал отстающим, «тащим» друг друга изо всех сил, поддерживаем, если кто-то начинает сомневаться или впадает в хандру. Всё это понятно, многие живут здесь в непривычных условиях, в неудобной жилой обстановке, в чужом городе и с нашей учебной нагрузкой часто сдают нервы. Некоторые хотят уйти, не выдержав объёмов изучаемого материала, кто-то просто не может вникнуть или чувствует, что ошибся в выборе профессии. Да, есть и такие, кто уходит. Но большинство держатся, карабкаются, опираются на общий энтузиазм, даже в чём-то одержимость, горение, пылкое желание добраться до того дня, когда впервые можно будет надеть «птичку» (значок в виде крылышек) на новенькую форму. Я как раз в этой группе, мне тоже тяжело, я устаю и иногда впадаю в отчаяние, согнувшись над лекциями, но получаю очередное «отлично» на уроке и радуюсь, как школьница, снова чувствую уверенность и душевный подъём, продолжаю бороться за уже, казалось бы, должное право летать.

Особенно близко мы общаемся с Нарине и Асей, всегда сидим рядом на лекциях, делимся впечатлениями после занятий и громко обсуждаем непонятные детали за чашкой кофе или какао в коридоре. Обычно я не нуждаюсь в компании, даже несколько сторонюсь этого, и в школе у меня не было подруг вплоть до старших классов, но видимо стресс от новой жизни заставляет меня искать опору. К тому же мне чрезвычайно приятно объяснять им что-то по конструкции самолетов, если они не понимают. Возможно, в этом есть что-то эгоистичное или даже честолюбивое. Я как раз из тех, кто с испуганным лицом ждёт, когда его спросят на уроке, ведь «я плохо подготовилась», а потом выпаливает ответ на любой вопрос и самодовольно садится на место с улыбкой вроде «мне просто повезло». Сложно объяснить, почему так происходит, может быть, мне страшно, что, если я получу плохую оценку — надо мной будут смеяться. Но если заранее сказать, что ты готовился «так себе», то и спрос будет невелик. Банальная трусость…

Нарине тоже приехала из другого города специально для того, чтобы стать стюардессой. Её папа работает лётчиком, правда, на сельскохозяйственных самолётах, так что её относительную заинтересованность авиацией понять можно. Нарине небольшого роста, даже чуть ниже меня, и вес у неё точно меньше моего, странно, как она смогла пройти медкомиссию! Ведь даже с моим ростом это было сложно, врачи в один голос говорили, что мой рост — самая нижняя граница допустимых критериев. Зато на собеседовании от неё, наверное, были в восторге, ведь большое внимание уделяется внешности — у неё точёная фигурка, длинные иссиня-чёрные волосы с ровной чёлкой, большие карие глаза с пышными закрученными ресницами, тонна макияжа на маленьком личике с округлым подбородком, всегда немного надутые пухлые губки, аккуратные тонкие пальчики с идеальным маникюром. Она похожа на куклу, правда, часто то ли обиженную, то ли уставшую. Зато если уж ей весело, то её смех всегда заразителен, и особенно умильно выглядывают слегка неровные передние зубы, словно у ребенка. Может быть, на медкомиссии ей дали положительное заключение просто потому, что не смогли отказать. Видно, что Нарине росла, окружённая вниманием и заботой, и что нынешние условия навевают на нее печаль. И во время этой печали Нарине опускает свои длиннющие ресницы, надувает губки, и я представляю её в шикарном национальном платье, с белоснежной фатой, скромно прячущей взгляд от жениха. Как только случилось, что эта милая красавица вырвалась из родной Армении?

У нас в группе есть ещё одна девушка с необычным именем Рано́, она ростом ещё меньше Нарине и мне тоже абсолютно непонятно, как ей удалось получить положительное заключение медкомиссии. Рано́, как ни странно, старше большинства из нас — ей уже около 30 лет! А на вид можно дать только 12 из-за маленько роста и приятной внешности. Лицо у неё всегда сосредоточенное, умное, с легкой улыбкой, волосы аккуратно собраны, осанка железная, а пальчики маленькие, как у первоклассницы. У неё есть муж и сын, они с семьей снимают квартиру где-то в Подмосковье. Характер Рано настолько славный, что общаться с ней одно удовольствие, по крайней мере, для меня — она тоже в каком-то отношении перфекционист, характерная «отличница», скромная, милая, но при этом решительная и настырная, с глубоким чувством справедливости. Плохие оценки, которые ставят ей очень редко, она переживает всем сердцем, иногда даже со слезами, но не взывает к жалости или состраданию — просто искренне мучается от неоправданных ожиданий и волнения, которое мешает ей показать преподавателям, что она на самом деле выучила всё от корки до корки.

Будущим бортпроводникам из других городов предоставляется проживание в гостинице, в живописном районе недалеко от метро «Домодедовская». Те, кто не нашел себе временного жилища в Москве, обосновались там на время обучения, по два-три человека в номере, что также сближает нашу группу.

Ася тоже родом не из Москвы, но живёт здесь уже около года, в квартире своего молодого человека на окраине города. Рост и вес явно позволили ей пройти медкомиссию без особых проблем, она даже чуть более плотная, чем остальные девушки из группы. Ася очень весёлая, громкая, болтает без умолку, и с ней уж точно никогда не станет скучно, бывает только, что мне хочется сосредоточиться на учёбе, а она меня отвлекает. У неё короткие волосы, по всей видимости, много раз окрашенные, всегда неухоженные и сложенные в крошечный хвостик как попало. В её жизни, судя по всему, тоже всё сложено как попало, она то и дело жалуется на проблемы между своими шутками и рассказами. Нарине́ гораздо проще с ней общаться, она тоже любит поболтать, а я часто хочу помолчать и побыть одной. К тому же во мне мало сострадания к мелким проблемам других людей вроде «мой парень меня не понимает» или «почему волосы секутся». Наверное, поэтому девочки никогда со мной не дружили — мне всегда было всё равно, сколько стоит платье или каким цветом накрасить ногти.

И, конечно, Кристина — высокая стройная блондинка, с длинными вьющимися волосами, мягкими и красивыми как у куклы Барби, которые постоянно выбиваются из причёски и свисают на лицо пушистыми локонами. Её внешность на самом деле кукольная, почти модельная. У неё деланный тонкий голосок с нотками женской беспомощности, невдумчивый поверхностный взгляд, даже несколько надменный, грубо очерченные губы, которыми она при разговоре очень старается шевелить изящно и медленно, всячески привлекая внимание к своему лицу. При этом она вполне способна на грубость, дерзкие замечания или крепкие словца, что никак не вяжется с её внешностью. Кристина живет у подруги в центре Москвы, но, кажется, не очень этим довольна — любые вопросы на эту тему её раздражают.

                                    * * *

На занятиях в наши головы загружают массу неизвестной для нас ранее информации — воздушное право, полётная документация, конвенции… Всё это кажется параллельным миром, который существовал всегда, но мы его почему-то не видели. В моём случае могу сказать, что считала его потусторонним, которого я физически не могу коснуться. Теперь же завеса неизведанного понемногу открывается, и мы чувствуем себя причастными к чему-то великому, важному и грандиозному.

На технологии обслуживания нас учат организации работы в буфетно-кухонной стойке, в салонах экономического и бизнес-классов с учётом длительности полета. Я и не думала, что может быть так много нюансов в процессе подачи питания или встречи пассажиров. Пока сложно представить всё это на практике, мы ведь ещё даже не были в самолете. Заучиваем названия оборудования, очередность действий, особенности «приоритетных» рейсов авиакомпании, играем в стюардесс и пассажиров, предлагая игрушечные напитки и дорожные наборы, коверкаем названия продуктов на английском языке. А ещё, оказывается, в самолете НЕТ ПАРАШЮТОВ. Зато есть топор и огнеупорные перчатки.

Наконец, мне известно, что «фулл» (англ. «full» — полный) — термин, услышанный мной в разговоре бортпроводников у здания офиса в мой первый день в аэропорту, означает полную загрузку борта, когда все посадочные места проданы пассажирам. А загадочное слово «сифуд» (англ. «sea food» — морская еда) означает специальное питание, состоящее из морепродуктов, рыбы, овощей и иногда риса. Вообще бывает много видов специального питания, которое пассажир может заказать совершенно бесплатно за сутки до рейса, если, конечно, он знает о такой возможности. Можно заказать даже кошерное питание! Преподаватель говорит, что религиозные евреи часто требуют его на борту, не зная, что надо было заранее его заказать, и по этому поводу бывает немало скандалов. В экономическом и туристическом классах питание грузится всегда из расчёта количества проданных билетов, как правило, два вида блюд поровну, но дополнительно грузится также «baby meal» (англ. «детское питание»), если пассажир при регистрации указал, что полетит с маленьким ребенком. А в бизнес-класс загружается несколько видов блюд, по количеству с запасом, чтобы если все пассажиры захотят есть мясо, им хватило. Также на многих рейсах на борт загружается отдельная телега со спиртными напитками для продажи, и ответственный за торговлю бортпроводник принимает всё по пересчёту и накладной, а в конце рейса сдаёт остатки, вырученные деньги и заполненную накладную.

В рейсе каждый бортпроводник отвечает за определённую дверь и обязанность. Отвечать за дверь — значит, по приходу на борт первым делом досмотреть её на целостность и нахождение селектора в положении «ручное». Это значит, что при открытии двери не надуется аварийный трап, находящийся внутри двери. Перед взлётом все двери переводят в положение «автомат», тогда при открытии двери откроется и надуется спасательный трап или трап-плот (на больших самолётах). Также бортпроводник должен встречать около своей двери пассажиров, если она открыта; перед взлётом переводить ее в положение «автомат», а после посадки в «ручное»; в случае аварийной ситуации эвакуировать пассажиров из зоны своей ответственности через эту дверь. Для каждой двери зона ответственности, как правило, обозначается номером прохода и интервалом рядов. Эту зону бортпроводник обслуживает во время рейса — встреча пассажиров и помощь в размещении, обслуживание, эвакуация из этой зоны в случае аварийной ситуации. Двери может на бортпроводника и не хватить в случае, когда численность экипажа больше, чем количество дверей. А обязанность в рейсе есть всегда у каждого бортпроводника, если только он не летит в качестве стажёра. Обязанности могут быть следующие: бытовое имущество, бортовое питание, аварийно-спасательные средства, коммерческая загрузка, торговля (иногда вместе с какой-либо ещё обязанностью), портативные плееры (если есть, как доп. обязанность).

Ответственный за бытовое имущество принимает контейнеры и коробки с салфетками, туалетной бумагой, подголовниками, стаканами и кружками, мыло, пледы, подушки и т. д. Все это необходимо посчитать, проверить и подписать документы, затем раздать нужные предметы службе экипировки, чтобы они разложили туалетную бумагу, мыло, бумажные полотенца в туалеты и развесили подголовники. Сам бортпроводник размещает пледы и подушки где придётся — на багажных полках, на свободных рядах кресел и т. д. По окончании рейса нужно пересчитать все остатки, заполнить накладную и сдать всё наземной службе по прилету.

Коммерческая загрузка или как это у нас называют «груз-багаж» — это приём всего, что необходимо перевезти на данном рейсе — багаж, груз, почта, дипломатический багаж в сопровождении курьера, оружие, животные и птицы, груз, досылочный багаж (который был забыт с какого-то рейса).

Ответственный за бортовое питание принимает телеги с подносами, лимоны, напитки, молоко, лёд и т. д. Он же обычно является старшим эконом-класса, ему делают доклады все остальные бортпроводники эконом-класса, а старший докладывает шефу, например, о готовности салона к взлёту или посадке, или о завершении обслуживания питанием. Перед рейсом он должен проверить заправку самолёта водой, проверить работоспособность водонагревательных приборов, печей. Как правило, питание в бизнес-классе принимает другой бортпроводник или шеф, также там отдельно нужно посчитать и проверить фарфоровую посуду, стеклянные бокалы и металлические столовые приборы. В эконом-классе вместо металлических приборов выдают «тройки» — это пластиковая ложка, вилка, нож, сахар, соль, перец, зубочистка, влажная салфетка в упаковке, всё это завернуто в фирменную бумажную салфетку.

Ответственный за аварийно-спасательную подготовку проверяет все аварийно-спасательные средства на борту, либо, если это большой самолёт, то у него есть помощники. Проверить нужно расположение на своих штатных местах кислородных баллонов, радиостанции, огнетушителей, фонаря, топора, огнеупорных перчаток и т.д., в том числе в кабине пилотов. Проверяется работоспособность аварийного освещения, лампы-указатели выходов. Также нужно проверить исправность ремней безопасности на пассажирских и экипажных сидениях, наличие дополнительных ремней-удлинителей, детских ремней, аварийно-спасательных жилетов, инструкций к воздушному судну для каждого пассажира, демо-комплекты для каждой зоны, с которыми бортпроводники будут вести демонстрационный показ аварийно-спасательных средств перед взлётом.

                                    * * *

Интересно, что существует такая система «Коспас-Сарсат», которая занимается обнаружением сигналов бедствия, подаваемых пострадавшими посредством радиомаяков или радиостанций. Некоторые из этих средств позволяют системе «Коспас-Сарсат» обнаружить источник сигнала в течение получаса! Но, конечно, чтобы она начала поиски, кто-то из членов экипажа должен выжить и правильно подать сигнал о бедствии. И этому мы здесь тоже учимся!

---

                                    * * *

Загадочное слово «эстафета», как оказалось, означает командировку — после полёта продолжительностью более шести часов в одну сторону экипажу положен отдых в аэропорту прилёта. Минимальное время отдыха обозначено правилами полёта и отдыха, но чаще всего времени даётся гораздо больше, в зависимости от того, когда по расписанию должен прилететь следующий рейс. Прилетевшая бригада отдыхает в гостинице, а затем её сменяет следующая бригада, прибывшая очередным рейсом. В авиакомпании есть сборник правил поведения в эстафете, причём для каждой страны могут быть свои нюансы — в восточных странах нельзя носить сильно открытую одежду, в Тайланде нельзя плохо отзываться о короле́, а в Индии нельзя соглашаться на предложения местных жителей купить наркотики. Вообще на такие предложения лучше нигде не соглашаться.

В голове всё больше новых понятий вроде «сверхнормативный багаж», «договор воздушной перевозки», «коммерческая загрузка». А также масса команд и необходимых слов на английском, многое надо знать наизусть. Мы читаем вслух информацию о снижении, прибытии, турбулентности и т. д. на русском и английском языках, а нас всё поправляют: «Следите за интонацией! Чётче произносите слова!». Хоть здесь пригодились мои многочисленные олимпиады по английскому в школе и колледже.

Нас заставляют орать команды так громко, чтобы было слышно на первом этаже здания. Наверное, первый этаж нас ненавидит.

Медицинское обслуживание у нас ведёт настоящий профессор, добрый седой дяденька лет шестидесяти с отличным чувством юмора. Теперь мы знаем, как распознать обморок, коллапс, инсульт, инфаркт или напряжённый пневмоторакс. Нам даже рассказывают, как принимать роды. Не хотелось бы мне это практиковать. А ещё есть разные виды гипоксии, высотная болезнь, тахикардия, стенокардия и куча других ужасов. К тому же нам рассказывают о перегрузках, шуме и вибрации во время полёта, не так-то всё просто и безопасно. Даже пассажиры часто устают во время рейса от воздействия всех этих факторов, что говорить о бортпроводниках, которые всё это время проводят стоя, да ещё и на каблуках. Кроме парней, конечно.

                                    * * *

Кстати, о каблуках. На занятия мы должны ходить в классическом чёрном костюме, белой блузке и чёрных туфлях. С костюмом справились все, но перед нашей группой будущих стюардесс встаёт настоящая проблема — найти «форменные» туфли. Подразумеваются чёрные туфли на широком каблуке высотой 4—6 см, без какого-либо оформления брошками, стразами, декоративными швами; с закрытым носом и пяткой, чёткой классической формы. Кто бы мог подумать, что найти такие туфли окажется колоссальным исследовательским трудом. Каждая девушка из нашей группы искала по всем магазинам в районе своего места жительства, но везде оказывались только туфли с какими-либо украшениями, застёжками, цветными нитками по бокам, и всё это по бешеным ценам. Нам, студенткам, предстоит найти самые недорогие туфли самого классического образца. Как выяснилось, простые классические туфли стоят дороже, чем модные, со всякими наворотами. Когда наши поиски зашли в тупик, и мы уже почти отчаялись, получив множественные замечания по неформенной обуви, в учебном центре объявились учащиеся предыдущей группы, которые уже проходили стажёрские полеты. У них мы выяснили множество интересующих нас деталей, в том числе то, что на Кантемировской есть огромный магазин обуви, и там есть такая, как нам нужна.

В тот же день после занятий мы целой группой отправляемся за добычей, на которую, честно сказать, у меня почти нет денег. Торговый центр, и правда, неимоверных размеров, стенды с обувью тянутся в длину футбольного поля. Мы разбредаемся по этому «стадиону» в поисках самой страшной обуви, ведь только на ней нет никаких прибамбасов. Через полчаса некоторые одногруппницы уже радостно машут мне заветными туфлями и бегут на кассу, но моего размера нет, 39-й здесь явно не в ходу. В самом углу магазина я, наконец, нахожу ужасно некрасивые, немодные, «бабушкинские» туфли — чёрные, кожаные, без украшений, на устойчивом каблуке нужной высоты. И они мне как раз! Я уже хочу обрадоваться, но вспоминаю, что цена, которую я сейчас увижу, может всё испортить. Однако цена не только не убивает моей надежды, но удивляет меня невозможностью своего существования в Москве — они стоят 210 рублей! На эти деньги можно три раза съездить на автобусе от метро «Домодедовская» до аэропорта! Это не цена, это практически бесплатная обувь! Через час мы всей группой выходим из магазина с новенькими коробками, гарантирующими нам отсутствие дальнейших замечаний по форменным туфлям.

                                    * * *

Каждый раз после учебы я оказываюсь в той же чужой Москве, и не верится, что учебный класс тоже принадлежит ей. Кажется, что он находится в другом измерении, где я в своей тарелке, наполненной будоражащей новизной авиации. А за стенами учебного центра всё такое враждебное и неизвестное, что на душе сразу становится тоскливо и одиноко. Вот бы уроки не кончались. На душе какая-то студенческая неустроенность, беспокойство, напряжение. Мы все в полной зависимости от результатов экзаменов, нам нужна работа и деньги, в Москве нет ничего бесплатного. Постепенно чувство неизвестности усиливается и давит, заставляя волноваться перед сном, вместо того, чтобы усиленно учить материал. Возникают печальные мысли — а что, если не сдам? Для сдачи повторного экзамена нужно снова пройти обучение, а это ещё два месяца, и жить в гостинице уже никто не оставит. Мой энтузиазм теряет обороты, но я стараюсь не поддаваться унынию и всячески убеждаю себя в успехе.

На занятиях во мне каждый раз просыпается жгучий интерес и даже азарт, но после них — страх и неуверенность. Мы смотрим видеоматериалы о разных видах авиакатастроф, анализируем действия экипажа, обсуждаем. Не должно быть никакой возни и произвола, на всё есть чёткие инструкции. Уф, как много информации. А что если я не смогу? Ну, по крайней мере, эвакуация, надеюсь, будет не каждый день.

По вечерам я записываю в дневник, подаренный Рамилёй, свои переживания и сомнения. Иногда он — это всё, что связывает меня с домом.

                                    * * *

Нам дают первую стипендию! Для Москвы это небольшие деньги, хватило бы только на оплату двух суток номера в гостинице. Но для нас это первый результат, и мы с Нарине идем в армянское кафе недалеко от учебного центра, она уже была там пару раз и неоднократно нахваливала местных поваров. Приходится довериться и попробовать новую для себя пищу. Кафе оказывается на удивление уютным, с каменными столами и деревянными стульями, белыми скатертями, отливающими яркостью красных стен и глиняной посудой. Мне даже кажется, что нам здесь искренне рады, а это в столице бывает нечасто. Нарине чувствует себя как дома, наслаждается армянской музыкой и открыто сожалеет о том, что стипендия не позволяет обедать здесь каждый день.

Мы пробуем традиционный кчуч из баранины и восхитительный хаш. Вообще-то я не люблю баранину, но здесь она приготовлена отменно. Даже цены в этом кафе явно немосковские, может быть, потому что местоположение не очень удобное, далеко от центра и глубоко во дворах. Своё тянется к своему, сама бы я, конечно, никогда не обнаружила это местечко. Пусть это будет нашим первым маленьким путешествием — в гостеприимную Армению, пока мы ждём окончания учёбы и начала первых полётов.

---

                                    * * *

Чудом мне выпадает счастье познакомиться с супругами Катей и Вовой, и я переезжаю жить к ним на пару недель, так мы договариваемся сначала. У них двухкомнатная квартира на конечной станции одной из веток метро, меня они селят в зале.

Катя младше меня, но этого ни за что не поймёшь с ходу, так как она не по возрасту эрудированная, активная, увлекающаяся и разносторонняя. Я на её фоне выгляжу несмышлёной девчонкой. Сначала мне даже кажется, что ей будет со мной скучно, но она проявляет необычайный интерес ко мне и моей учёбе. У неё длинные русые волосы, обычно она заплетает их в две косы, напоминая мне меня — большую часть жизни я носила длинные волосы и мучилась с уходом за ними. Вообще до знакомства с ребятами у меня было предвзятое отношение к москвичам, что и говорить. На самом деле они такие дружелюбные.

Вова постарше нас обеих, очень добрый и открытый, всегда готовый выслушать. У него тоже длинные волосы, улыбающиеся миндалевидные глаза, и ростом он чуть ниже Кати. Вместе они занимаются организацией рок-концертов.

Впервые Москва предстает передо мной как город, в котором живут люди в обычных домах, квартирах, а не просто как город, в котором есть метро, Красная Площадь, гостиницы и запутанные улицы. В моей комнате есть балкон, и вечерами после занятий я люблю наблюдать, как под окнами собираются мужики с пивом, обсуждают политику и жизненные трудности, кто-то выгуливает собак, кто-то в обнимку петляет под деревьями. Словом, обычная жизнь. Совсем даже не другой мир. Интересно, а эти люди знают, что есть город Набережные Челны и что люди там делают всё то же самое?

В детстве я всегда была аккуратной девочкой, с вечера складывала на стул школьную форму назавтра, чистила туфли, делала досконально каждое домашнее задание. Что же случилось со мной сейчас, непонятно. В квартире Кати и Вовы у меня всё валится из рук, я всё ломаю. Началось с того, что я разбила пару кружек. Потом пыталась посмотреть, кто звонит в дверь, и сломала задвижку на глазке. Катя постоянно шутит надо мной, приходя домой: «Ну, что на этот раз?». Остаётся только посмеяться вместе с ней, потому что нет ни объяснения, ни оправдания моим конфузам.

С каждым днем я всё больше узнаю об авиации, это затягивает с головой, днями и ночами учу конструкцию самолетов, аварийно-спасательную подготовку, технологию обслуживания, авиационную медицину, правила перевозки опасных грузов и прочее. Всё в подробностях рассказываю ребятам, а они, так как тоже никогда не были связаны с авиацией, слушают с нескрываемым интересом и многому удивляются. У них много своих дел и они устают после рабочего дня, но всегда меня слушают и поддерживают. Мне кажется, я не смогла бы вместить столько новых знаний, все они укладываются в моей голове аккуратно и систематизированно только потому, что я каждый день пересказываю их ребятам.

Но я всё ещё чувствую себя чужой в этом огромном городе. В метро я смотрю в тетрадь и повторяю пройденный материал, украдкой поглядывая на строгих пассажиров. Кажется, они всё ещё могут меня рассекретить. Иногда мне хочется каждому из них рассказать, почему на крыле с одной стороны фюзеляжа навигационный огонек зелёного цвета, а с другой — красного. Улыбаюсь, если замечаю, что кто-то из них удивлённо смотрит в мою тетрадь и начинает читать. И расстраиваюсь, когда он отворачивается. Неужели ему не интересно, как работает аварийная радиостанция?! Хочется подсесть к кому-нибудь и рассказать, как я устала от постоянных зачётов, проверок, замечаний, или как на занятиях по сервису мне сказали, что у меня маленькие глаза, и я наношу неподходящий макияж. Как так! Мне всегда говорили, что у меня огромные глаза… И как отчаянно я хочу пройти через всё это, что ни за что не сдамся, что у меня одни пятерки! Рассказать, как я впервые брела к зданию офиса по мокрому снегу на шпильках. Но, наверное, они меня не поймут. Какой нелепый парадокс — я среди сотен людей, и никому не интересно, чем я живу. Хотя надо заметить, что и мне не так интересно, куда они едут.

                                     * * *

Сегодня мне исполняется двадцать три.

Всё ещё живу у ребят, хотя прошло уже почти два месяца. Видимо, от усталости я спала как танк, потому что не слышала, как ночью они украсили мою комнату воздушными шарами. Как здорово — в любом возрасте приятно иметь «свой день» и знать, что есть люди, которым это важно.

Сегодня среда, мне пора на учебу. В метро меня зажимают суровые лица, толкают, ругаются, не хотят читать про способы реанимации в моей тетради. Но сегодня мне всё равно. У меня ведь День Рождения.

Мы сдружились с Катей и Вовой, я делюсь с ними всем, что происходит, они меня очень поддерживают. Но пора мне подумать об отдельном жилье. Надо только начать летать, потому что на стипендию учебного центра это невозможно. А чтобы начать летать, надо собрать все силы и сдать экзамены.

Катя и Вова часто берут меня с собой на рок-концерты, и я могу немного отвлечься от своей безумной учёбы, вспомнить, что и до неё как-то жила. У них дома часто бывают гости, и я люблю слушать их беседы про музыку, рок-группы, концерты, поездки. Вообще я иногда себя чувствую их ребёнком, настолько они более взрослые.

В свободное время я пишу ребятам с форума, рассказываю про жизнь в столице, про новых знакомых, про метро и удивительные станции. Рамиля и Маша переживают за меня, но верят, что всё получится.

Как-то мы с Рамилёй ездили к её деду в деревню. Шагит бабай оказался таким добрым, открытым человеком, что мы проговорили весь вечер. Выяснилось, что он когда-то служил в Борзе — а значит, я нашла ещё одного земляка. Мы с Рамилей ходили в баню, парились берёзовыми вениками, а потом вместе с Шагит бабаем пили «первачок», самогон первой стадии перегонки. Такого мне ещё не доводилось пробовать! Мы пробыли там всего сутки, а воспоминания сохранились на всю жизнь. Рамиля недавно писала, что рассказала Шагит бабаю про мою авантюру с самолётами. Он так обрадовался, просил передать, что гордится мной, и что у меня обязательно всё получится. Я стараюсь чаще вспоминать его слова.

Я обещала врачу набрать вес, но пока ничего не выходит. С таким режимом я вообще забываю поесть. Не хочется отвлекаться ни на что, скоро экзамены, и я должна быть уверена в каждом слове из учебной тетради. А иногда у меня просто нет денег, чтобы нормально поесть.

12 марта 2008 г.

Вода и суша

Спустя три дня у нас «суша», первая практика по отработке навыков эвакуации в поле на списанном самолёте в аэропорту Домодедово. Наша группа радостно носится по изношенному салону, кричит команды, эвакуируется по аварийным трапам, смотрит на взлетающие прямо под носом самолёты. Отрабатываем действия при пожаре в печке, туалете, багажной полке. Всё это как игра, но очень захватывающая — кто знает, может, однажды эти знания надо будет оперативно применить в жизни. Думаю, мало кто об этом мечтает, но мы должны быть всегда готовы. Я стою на крыле самолёта и представляю испуганных пассажиров, которым я объясняю, как надо правильно спускаться с крыла на землю. Наверное, каждый из нас на секунду ощущал себя спасателем. Вряд ли это плохо — этой работой надо гореть, иначе она быстро станет выматывающей рутиной. И я горю, я так хочу знать всё, скорее получить свидетельство бортпроводника гражданской авиации и смотреть в иллюминатор настоящего, рабочего самолета, встречать настоящих пассажиров, чётко отвечать на любые вопросы инструкторов… Мне нравится, что в авиации всё конкретно и ясно, нет ни одного случайного элемента. Как в армии!

На улице середина марта, а солнце светит так ярко, будто самый разгар мая. Оно блестит на фюзеляжах взлетающих самолётов и в наших глазах. Сегодня мы стали ещё на шаг ближе к новому этапу жизни, к мечте. Уже реже меня посещают дурные мысли, и я всё больше позволяю себе радостно предаваться новшествам своей жизни.

15 марта 2008 г.

                                    * * *

Через пару дней мы отправляемся в далёкое Шереметьево на «воду» — отработка навыков эвакуации и выживания в воде. Нужно успеть к восьми утра, мы с группой встречаемся на станции метро «Речной вокзал» в половине седьмого. И, тем не менее, приезжаем в последний момент, так как попадаем в невероятную пробку. Говорят, пробка на пути к Шереметьево — обычное дело, жаль, что мы не знали этого раньше. Дергаемся, выглядываем в окна автобуса, оттирая иней, замерзаем и нервничаем. Наконец, мы на нужной остановке, остается всего десять минут до начала занятий, а нам ещё надо найти здание и переодеться! Здание не так-то просто идентифицировать на местности, и мы нервно кружимся между серых стен. Забегаем в раздевалку в последнюю минуту, не успев отдышаться, начинаем натягивать купальники на замёрзшие тела.

Бассейн просто огромный, я таких ещё никогда не видела. Глубина около десяти метров, длина около пятидесяти — кажется, что мы в открытом море. Стоим в купальниках и шлёпках, по коже бегают мурашки, волосы встают дыбом прямо под плавательной шапочкой. Мы не можем друг друга узнать в этих нарядах, но смеяться не тянет из-за пробирающего насквозь холода. В центре бассейна плавает спасательный плот, на бортиках лежат спасательные жилеты. Для начала мы по команде прыгаем в воду и просто плывем от одного края бассейна до другого. Выясняется, что пара человек вообще не умеет плавать, хотя это обязательное условие при приёме в учебный центр. Как ни странно, наш строгий преподаватель к ним довольно лоялен, разрешает попытаться плавать на небольшой глубине. Потом мы прыгаем по двое и «спасаем» друг друга, неуклюже придушивая своих жертв, то есть спасаемых, которые рады бы спастись сами, чем терпеть эту пытку, но таковы правила. А дальше уже сложнее — надо бросить упакованный спасательный жилет в воду, вперёд от себя, потом прыгнуть вслед за ним, за 60 секунд развернуть его, надеть и надуть. Если бы ноги не коченели от холодной воды, мы бы, наверное, смеялись куда больше, ведь всё это очень весело. Скоро мы становимся похожими на цыплят с синими губами, укутанные в жёлтые жилеты и замёрзшие. Много раз отрабатываем способы погружения в воду, с жилетами и без. Мне хочется нырять и нырять, я так это люблю. Кто-то визжит от страха и отказывается нырять по центру бассейна, где самая большая глубина, и я тут же радостно несусь на замену, скользя шлёпками по мокрой плитке. Под конец мы отрабатываем погрузку пассажиров в спасательный плот, кричим команды, кое-как шевеля замёрзшими губами, запихиваем друг друга и себя под тент плота, прижимаемся друг к другу мокрыми тельцами, замираем, пытаемся согреться до следующего погружения. И вот самое занимательное — выживание на воде. Мы крепко берёмся за руки и организуем живой круг на воде. То замираем, близко прижимаясь, чтобы образовать чёткую фигуру и сохранять тепло, то начинаем кричать и изо всех сил бить ногами по воде, чтобы привлечь внимание якобы пролетающего над нами самолёта. Эта кульминация даёт нам столько адреналина, настоящего, отчаянного желания выжить, что мы на какое-то время забываем о холоде.

Наконец, нас отпускают в душ. Пальцы ног совершенно ничего не ощущают, руки чисто автоматически размазывают шампунь по волосам. Заворачиваюсь в полотенце и присоединяюсь к одногруппникам, жадно пьющим горячий чай и уже пытающимся шутить. Жаль, что нас никто не фотографировал, так хотелось бы посмотреть со стороны на живой круг жёлтых жилетов и на спасательные операции! Несмотря на усталость, мы очень довольны, благодарим нашего преподавателя за эту незабываемую тренировку, а он хвалит нас, что мы не заныли от холода и справились с программой. Я не могу перестать улыбаться, хочется вернуться в бассейн и снова, снова кидаться жилетами, прыгать и кричать команды. Кажется, остальные чувствуют то же самое.

Дома пью горячее молоко с мёдом, чтобы согреться и не заболеть. Долго отмокаю в ванне и ложусь спать, укутавшись в три одеяла. А вечером, захлебываясь в море эмоций, рассказываю Кате про замороженных цыплят в огромном бассейне.

18 марта 2008 г.

Пора сдаваться

Наконец, настаёт время итогового экзамена. Толпимся в узком коридоре учебного центра, донимаем друг друга волнующими вопросами, кто что выучил, кто что не понимает, изображаем работу огнетушителей и кислородных масок. Два месяца напряжённой учёбы позади — нельзя в последний момент всё испортить, мы на финишной прямой. В голове проносятся зачёты и экзамены в институте и колледже, обе защиты дипломов, шпаргалки и бессонные ночи. Не думала, что придётся когда-то это повторить.

Конечно, мне жутко страшно, но всё же греет глупая гордость, что я всё выучила, помешать мне может только каверзный вопрос с подставой или волнение. Но, конечно, я не упускаю возможности поныть перед одногруппниками, что я боюсь и ничего не помню. Иногда мне на самом деле кажется, что я ничего не помню, от переживаний моё сознание даёт сбои, то и дело образуя провалы в памяти. Не завтра, не когда-нибудь, а именно сейчас тот самый момент, когда надо собраться и ничего не упустить. В такие ответственные моменты появляется ощущение нереальности происходящего, будто это репетиция, пробная версия, но никак не ТОТ САМЫЙ момент.

Моё время. Вытягиваю самый большой билет — обычно в длинных вопросах заложена половина ответа. Короткие вопросы почти всегда каверзные и подразумевают ответ на полчаса. Мне везёт — все вопросы мне знакомы и я не чую никакого подвоха. Выдаю информацию со скоростью пулемётной очереди. Хочется взять ещё один билет и снова, снова рассказывать. Вдруг они не поймут, что я всё знаю?! Это уже походит на паранойю, надо заставить себя замолчать и ждать оценки. Вопросов от комиссии почему-то нет. То ли я всё сказала не так, что нет даже смысла вставлять вопросы и комментарии, то ли не к чему придраться. Я настолько испугана, что не помню, что именно отвечала, слова сами по себе выливались из меня. За дверью меня терзают расспросами: «Ну, что тебе попало?!», а я на самом деле не помню.

Итоги нам объявят только в самом конце, когда все пройдут экзамен. Тем временем я пью какао, зачем-то снова просматриваю лекции, звоню маме, слоняюсь по коридору с отчаянным видом. И вот в дверях показывается преподаватель и громко зовёт: «Все заходите!». Измученная ожиданием толпа бежит в кабинет. В нашей группе две «тройки», это очень печально. Но хорошо, что они не мои.

У меня «отлично»! Камень с плеч. Я должна была это сделать, иначе зачем было приезжать. Хотя эти два месяца меня вымотали. Но впереди ещё стажёрские полёты, которые решат, буду ли я бортпроводником этой авиакомпании или же сдуюсь на последнем этапе. Говорят, многие понимали, что эта работа не для них уже непосредственно при практической работе на борту. Я ведь даже не знаю, как я переношу полёты. Я не представляю, что будет там, в небе. Вдруг, у меня будет кровь бить носом или случится приступ высотной болезни? Говорят, всякое бывает. Но мне не страшно, нет. Раньше надо было бояться, когда лежала в тёплой кроватке после ночной смены и шарилась по сайтам авиакомпаний. У меня «отлично», ура!

---

                                     * * *

Сегодня последний свободный день перед началом стажёрских полётов. В службе мы проходим инструктаж, расписываемся в кипе документов и решаем хоть как-то отметить этот день. Так как идей ни у кого нет, предлагаю посетить кинотеатр на Павелецкой. Вадим, староста нашей группы, поддерживает мою идею, и мы садимся в автобус до станции Домодедовская, а потом спускаемся в метро. По пути мы всей гурьбой фотографируемся у Дома Музыки, смеёмся, бегаем по мосту, как малые дети — это первый раз, когда Москва для нас — место отдыха. Экзамены за плечами, первая волна ужаса уже позади, впереди волнительное ожидание первого рейса. А сегодня можно просто забыть о конструкции, технологии и конвенциях. Кино, попкорн, боевые друзья и целый день свободы.

01 апреля 2008 г.

Стажёрские полёты

Мой первый стажёрский полёт, курс на Одессу. Никогда не была на Украине, так что открытия происходят уже массово. Накануне я была на концерте группы «Аматори» в Лужниках, там меня зажали в толпе и сломали ребро. Сегодня от боли кое-как отскребаю себя от кровати, но это меня не останавливает, заворачиваю всю грудную клетку эластичным бинтом и еду на рейс. Хорошо, что на предполётном медосмотре не делают рентген.

Перед каждым рейсом проводится брифинг с дежурным инструктором, что-то вроде планёрки. Сегодня я впервые присутствую на нём, моя фамилия вписана в полётное задание и всё происходит всерьёз. Больше никаких муляжей, манекенов и пробных эвакуаций. И вот я, обычный человек, вдруг сижу здесь и завороженно слушаю: «Стоянка у нас сегодня седьмая, на борту будет два инфанта». То есть две мамочки с младенцами. За окном светит солнце, люди сейчас едут на какую-нибудь работу, пьют кофе в офисах, а мы собираемся лететь. И это тоже работа.

Вместе с экипажем еду в автобусе по лётному полю к самолёту. Страшно волнуюсь и радуюсь — я среди настоящего экипажа! Напротив меня в автобусе даже сидит настоящий пилот с лётным чемоданчиком, в красивой отглаженной форме с четырьмя лычками на рукавах! Он улыбается, что-то рассказывает бортпроводникам, а я никак не могу поверить, что всё это происходит со мной. Я в обычном стажёрском чёрном костюме и белой рубашке, с гладко причёсанными волосами и строгим макияжем — наверное, стажёры всегда со стороны выглядят курьёзно, как ходячее наглядное пособие.

На время взлёта меня сажают на откидное кресло в кабине пилотов. Боль в ребре, ногах, шум в ушах, стук в сердце и полное непонимание, куда я попала. По моему выражению лица сразу понятно, что я нечастый пассажир. Лётчики смеются — стажёры, это всегда так мило. Напоминают, как пристегнуться на откидном кресле. Сразу после отрыва от земли самолёт высоко задирает нос, и я не вижу ничего, кроме неба. Захватывает дыхание, и я глупо улыбаюсь, не зная, что интереснее — наблюдать за работой пилотов, вспоминать конструкцию самолёта и рассматривать её в живую или смотреть в небесную глубину за окном. Через десять минут после взлёта я должна быть в салоне эконом-класса для начала работы. Но, засмотревшись в окно, я прихожу только через пятнадцать минут. На меня косо смотрят бортпроводники, но по моему виду понятно, что я в шоке. Ах да, тут ведь ещё и пассажиры есть. Надо, кстати, осмотреться на месте, как их эвакуировать, если что.

Они, бортпроводники, всё знают, всё делают быстро и без лишней суеты, как им это удаётся? А я с испуганными глазами думаю: «Что делать?!». Впервые выхожу в салон и с каменным от ужаса лицом спрашиваю: «Что желаете, сок, вода?». По реакции пассажиров понимаю, что, наверное, надо улыбнуться, иначе звучит угрожающе. Натянуто улыбаюсь и вместо пассажиров смотрю в иллюминатор. Мы летим! Потрясающе. Между делом проливаю полстакана сока на колено пассажира и ударяюсь большим пальцем ноги о стопор телеги. Мысленно кричу себе: «Соберись!».

Рейс короткий, всего два часа в одну сторону, и бортпроводникам некогда комментировать для меня свои действия. Я просто смотрю и пытаюсь повторять, как они ловко гоняют телеги по салону, разливают по стаканам сок и воду, раздают подносы с питанием, потом всё это собирают, аккуратно, но быстро запихивают обратно в телеги, утилизируют пустые коробки из-под сока, что-то считают, записывают, завязывают пластиковые пломбы на телегах.

Перед посадкой меня снова отправляют в кабину пилотов. За окном густой туман, вот уж точно — не видно ничего дальше собственного носа. Точнее, носа самолёта. По разговору пилотов понимаю, что мы делаем второй круг над аэропортом, так как из-за тумана не видно ВПП (взлётно-посадочную полосу). Жутковато слышать такое на первом рейсе. У меня даже перестаёт болеть ребро, и я невольно представляю, как меня опознают по описанным в моей лётной медицинской карточке татуировкам на теле. Стараюсь отбросить эти мысли и переключиться на конструкцию самолёта — так, вот та самая панель для связи с наземными службами, вот форточка, вспоминаю, как она открывается, вот огнетушитель, кислородный баллон… Шасси мягко касается земли. Лётчики совершенно спокойны, а у меня глаза по пять копеек, пульс бешено стучит. Мне аккуратно напоминают, что пора идти в салон. Провожаем пассажиров, и я вижу здание аэропорта, маленькое, симпатичное. Хочется визжать на весь самолёт: «Я первый раз в Одессе!», но в салоне творится уборка, перестановка кухонного оборудования, смена подголовников на креслах. Всем не до моих открытий. Думаю, на этом рейсе бортпроводники были не очень мной довольны. Да я и сама думала, что буду организованнее. Ну, что ж, первый блин как говорится… У меня ещё есть обратный рейс, чтобы реабилитироваться. Стоянка всего сорок минут, за это время салон снова чистый, всё готово к встрече пассажиров. Изо всех сил пытаюсь угомонить перебивающие друг друга воспоминания о ходе эвакуации и думать только о том, что надо улыбаться проходящим в салон пассажирам. Обратный рейс идёт чуть спокойнее, я даже никого не обливаю.

Евгения, бывалый бортпроводник, немного рассказывает мне о работе в кухонной стойке, о том, как правильно принимать и сдавать питание, как заполнять накладную. Конечно, я мало что запоминаю, работы там много, а времени совсем мало. Но мне нравится сам принцип работы — всё четко, ясно, логично, для всего есть свои полочки, крепления. В самолёте нет ни одного ненужного элемента, в том числе в кухне — это удивительным образом сочетается с моим внутренним устройством, сознанием, как же хочется постоянно работать в стойке и выполнять этот ряд отработанных действий. Разве это не романтика — знать, что пока сотня людей летит из Одессы в Москву, у тебя в стойке происходит целая логическая цепь действий?! Это поразительно воодушевляет.

После рейса мы снова садимся в автобус и едем к зданию аэропорта, по пути лётчики говорят фактическое время полёта вперёд и назад (прямой и обратный рейс). При выходе из автобуса лётчики всегда выходят первыми и подают руки девушкам, это сначала непривычно, но так трогательно. Я представляю, как улыбаются проходящие мимо люди, наблюдая эту картину. В памяти всплывает момент из фильма «Поймай меня, если сможешь», когда ДиКаприо с толпой стюардесс в красивой голубой форме выходят из машины и радостно идут к зданию аэропорта. Должно быть, со стороны это всегда смотрится очень эффектно.

Дома с нетерпением в подробностях рассказываю Кате и Вове о том, как всё прошло. Если бы не их заинтересованные лица и смех, мне бы показалось, что всего этого на самом деле не было. Катя спрашивает меня: «Ну как, это то, чего ты хотела?». С минуту молчу, обдумываю, анализирую. Наверное, рано говорить об этом. Конечно, мне всё очень понравилось, но я должна стать из хорошего теоретика хорошим практиком, и тогда я точно скажу, моё это или нет. Пока я с напуганными глазами блуждаю по салону и обливаю пассажиров соком, сложно сказать, что я мечтала именно об этом. Да и когда срастется моё ребро, думаю, работа будет доставлять мне больше удовольствия. До следующего рейса есть немного времени, чтобы отлежаться и не шевелить без дела бедные кости.

03 апреля 2008 г.

                                    * * *

Второй стажёрский рейс — Алматы. Он ощутимо дольше, чем Одесса, и это очень здорово, потому что я успеваю более-менее вникнуть в рабочий процесс без лишней паники. Девять часов и пять минут чисто лётного времени от взлёта до посадки прямого и обратного рейсов. Вторая запись в моём лётном блокноте.

Определённо, рано учиться улыбаться во время работы, но самое время, чтобы перестали трястись руки, достаточно и того, что временами трясет самолёт. С интересом наблюдаю, как работают печки для разогрева бортового питания. Мне доверяют разложить лимоны по тарелочкам и налить кипяток в чайники. Это вам не муляжи в учебном классе опрокидывать! На рейсе вместе со мной ещё два стажёра, так что испуганных и заинтересованных глаз гораздо больше. Но от этого даже спокойнее — я не одна такая, можно осмотреться в салоне, пока пассажиры спят, полюбоваться ночным Казахстаном в иллюминатор. Крошечные человечки спят сейчас в этих игрушечных домах и не подозревают, что на них кто-то смотрит. Целый мир там, под моими ногами. Мне уже не так страшно. Кажется, я начинаю любить самолёты по-настоящему.

Встречаю в службе ребят из своей группы, делимся впечатлениями, кто куда летал, на каком самолёте, какие были обязанности в рейсе. У всех лица светятся от радости — мы это сделали, мы летаем! Пусть, пока в обычном костюме, а не в лётной форме. В душе у нас полный переворот. Вид сверху, и правда, лучше!

05 апреля 2008 г.

                                    * * *

С большой радостью узнаю, что мой третий рейс эстафетный, то есть экипаж остаётся в городе прилёта на отдых, а обратный рейс выполняет бригада, которая отдыхала в этом городе до нас. Итак, курс на Южно-Сахалинск! Летим на Боинге 767, в два раза больше самолёт, в два раза больше бригада, в два раза дольше лететь многообещающее начало! На прямом рейсе я впервые работаю в бизнес-классе, особая ответственность. Немного волнительно, никогда не знаешь, кто может оказаться среди пассажиров, надо не ударить в грязь лицом. К тому же фарфоровая посуда, настоящие стеклянные стаканы вместо пластиковых — всё это надо не разбить, даже если самолёт трясет, множество правил обслуживания, приём заказов, как в ресторане — это здорово, но нужна практика. Помнится, я всегда хотела поработать официанткой, для общего развития, но не сложилось. Сейчас бы мне пригодился такой опыт.

Мы встречаем пассажиров, вешаем их одежду в шкаф. Я, само собой, забываю прикреплять к ней посадочные талоны и понятия не имею, где чья. Предлагаем шампанское, апельсиновый сок или воду, чтобы им было не скучно ожидать взлёта. Также нужно приготовить телеги с прессой — несколько пачек газет красиво разложить и потом раздать в салоне пассажирам. Здесь вроде нет особых трудностей, желательно только, чтобы хоть немного газет осталось для экономического класса. Потом меня отправляют в начало салона демонстрировать аварийно-спасательные средства перед взлётом. Обычно в этот момент самолёт уже начинает рулить к взлётно-посадочной полосе, и сохранять ровное вертикальное положение довольно сложно: шатает из стороны в сторону. С непривычки это, конечно, больше напоминает акробатический номер. Жилеты, ремни безопасности, инструкции… Кажется, на меня никто не смотрит. Как минимум, мы обязаны это делать, чтоб потом не говорили, что нас не учили. С нами летит инструктор, а значит, будет много вопросов к стажёрам и выставление оценок в специальный оценочный лист. Наконец, всё, что мы учили и записывали в тетрадки в учебных классах, можно увидеть, потрогать, вспомнить и рассказать, как работает, и это невероятно интересно. С умным видом стою в стойке бизнес-класса и объясняю, в каких частях самолёта расположены огнетушители, как они работают, где находится единственный на всём борту топор, как открыть дверь в «автомате», чтобы надулся трап-плот, как управлять освещением на борту. Мне бы хотелось рассказывать целый рейс, но у нас много и другой работы.

Записываю в блокнотик, что будут есть и пить «мои» пассажиры, не спеша разношу напитки и еду в красивой фирменной посуде, стараясь не пугать людей своим озадаченным видом. Всё происходит так размеренно, вежливо, невозможно не получать удовольствие от такого обслуживания. У меня всего пять «своих» пассажиров, и можно уделить им куда больше внимания, чем до этого пассажирам в экономе. Да уж, определённо, работа здесь сильно отличается от работы в экономе — это как столовая и ресторан. Но всё же не будем забывать, что главная работа не в обслуживании пассажиров питанием. Хотя многие считают нас официантами на борту и это очень печально.

После ужина почти все пассажиры засыпают. Аккуратно закрываю шторки иллюминаторов по своей стороне борта, накрываю пледами сидящих на первых рядах, там особенно дует, так как вентиляция салона начинается с носа воздушного судна, убираю остатки посуды со столов. Мы с коллегами начинаем готовиться к завтраку, распаковываем замороженную еду, перекладываем чистую посуду поближе, раскладываем пирожные, поливаем их ванильным кремом с потрясающим запахом. В кухне много работы, но всё делается спокойно и слаженно. Наш инструктор — очень приятный, интеллигентный человек, при работе с ним не возникает паники, напротив, хочется перенимать его опыт и чётко выполнять задания. Судя по фамилии, он татарин, кто знает, может, тоже из Набережных Челнов? Но спрашивать об этом мне кажется неудобным.

Удивительно красиво начинает светать. Мы пролетели уже около трёх тысяч километров. Инструктор отправляет меня в кабину пилотов спросить, не хотят ли они чего-нибудь поесть или попить. Спрашиваю, возвращаюсь в стойку, отношу им чай и любуюсь шикарным видом из окна. Капитан замечает, что я не могу оторваться, и разрешает мне присесть на несколько минут на откидное кресло. В кабине прохладно, слева ярко светит солнце, и капитан закрывает часть окна газетой. В этой маленькой комнатке так уютно, если говорить о ней как о рабочем кабинете, то лучшее место и представить сложно. Внизу ровно клубятся облака, такое ощущение, что мы плывем. Приборная панель переливается солнечными бликами, лётчики мирно беседуют. Хочется остановить это мгновение — не помню, когда мне последний раз было так. Благодарю капитана за эти незабываемые минуты созерцания и возвращаюсь в стойку.

После завтрака в салоне становится оживлённо, скоро мы прибываем на Сахалин. Мне так знакомо это чувство — когда после долгого пути тебя встречают родные… Когда в детстве мы ехали в Башкирию к бабушке и дедушке, приходилось терпеть мучительные дни в поезде, зато потом была радостная встреча, покрывающая все воспоминания о тяжёлом пути. Сейчас все эти люди тоже ждут встречи, смеются, общаются между собой. Я как будто жду вместе с ними. Но меня никто не ждёт.

По прилёту мы с экипажем приезжаем в изумительную гостиницу за городом. Сложно понять, какое время суток, смена часового пояса даёт о себе знать. Хочется скорее лечь спать, но на улице такой непривычно свежий воздух, что я не могу надышаться. Я на Сахалине! Всего одна ночь на борту, и я здесь. За работой время пролетает незаметно и выходит особенное чувство — прошла всего лишь рабочая смена, а ты вдруг в другой части страны.

Времени на отдых у нас не так много, всего сутки. Мы вместе обедаем в кафе, потом расходимся по номерам, чтобы привести себя в «гражданский вид». Отдельную главу я могла бы посвятить ни с чем несравнимому удовольствию распускания волос после «форменной прически» с множеством шпилек и лака и, конечно, смене форменных туфель на обувь без каблуков.

На первом этаже гостиницы располагается красивый просторный холл, мы собираемся там с бортпроводниками, чтобы поболтать. Для них это всё привычно. Для меня грандиозно.

Перед обратным вылетом мы направляемся в город, заезжаем на рынок купить красной икры и рыбы. Центр города кажется мне довольно серым, но весьма просторным. Заметное здание с крупной надписью: «Сахалинская железная дорога», долго размышляю, куда же там ходят поезда, вспоминаю свою идею стать проводницей в поезде — могла бы сейчас раздавать постельное бельё в вагоне. Мимо нашего автобуса куда-то едут огромные пыльные грузовики. После уютной гостиницы, находящейся далеко от шумной автострады, вокруг всё кажется слишком громким. А на рынке столько красной икры, что мы никак не можем выбрать лучшую, в итоге чуть не опаздываем на рейс.

Предполётный медосмотр, встреча на борту с уставшей бригадой, которую мы должны сменить. Впереди около восьми часов полёта. На сердце радостно от того, что я здесь побывала, и грустно от того, что пора обратно. На рейсе в Москву я работаю в эконом-классе. Разница поразительная, что и говорить. Работы, конечно, хватает везде, но она на самом деле ощущается иначе. Она не хуже и не лучше, просто другая.

Выхожу на середину салона демонстрировать аварийно-спасательные средства перед взлетом. На этот раз на меня смотрит множество глаз. Мне только не нравится, что приходится использовать столик пассажира для размещения всех этих «демо-средств», люди начинают их трогать, перебирать, рассматривать, и к моменту, когда мне нужно показать жилет, его приходится отбирать у кого-то из рук. Просто отлично, когда в нужном ряду нет пассажиров, можно положить комплект на свободное место и не переживать о его сохранности. Пассажиры бизнес-класса явно менее любопытны, там никто не стремится потрогать набор.

Так здорово лететь целых восемь часов, всё время находится какая-то работа, вопросы от инструктора и множество от пассажиров. Рейс дневной, а, значит, постоянно кто-то хочет пить, есть, ходить по салону и в туалет. Бегают дети, разговаривают взрослые, жизнь кипит. Но что примечательно, люди ведут себя очень прилично, никто не ругается, не выясняет отношения, как это часто бывает в местах большого скопления народа. Так легко и радостно — мы летим домой, всё хорошо. Только почему-то после длительного рейса силы совершенно покидают тело. С трудом добираюсь до дома Кати и Вовы, это полтора часа пути с пересадками. Спать. Много, много спать… Нет даже сил рассказывать, насколько удивителен Сахалин и путь к нему.

Спокойной ночи, Сахалин.

09—11 апреля 2008 г.

                                    * * *

Ещё два рейса в качестве стажёра, оба раза ночной Казахстан — Астана и Атырау на Боинге 737 с множеством вопросов от инструкторов. Далее должно решиться, переведут ли меня на должность бортпроводника. Ребята из моей группы также выполнили положенные стажёрские полёты и ждут комиссии. У кого-то за плечами уже несколько «эстафет». И у всех — волнительное ожидание получения первой формы.

Итоговая комиссия проходит на «отлично». Хотя на этот раз я была не так уверена в успехе, ведь на практике многие детали оказались неусвоенными по нехватке времени. Я ожидала большего от себя, думала, что быстрее удастся во всём разобраться. Но полёт не вечный, что успел — то понял. Я даже чувствую лёгкое внутреннее возмущение собой, несмотря на верные ответы и отсутствие серьёзных замечаний за время стажёрских полётов.

«Вам присваивается должность бортпроводника гражданской авиации». Комиссия улыбается, у меня на глазах слёзы. Всё было не зря.

Наконец, форма!

Да, это случилось. На складе форменной одежды очередь — наша группа радостно получает свою первую лётную форму. В коридоре мало места, мы стоим, тесно прижавшись друг к другу, и ждём своей очереди на примерку. Получаем сразу весь набор: юбка, брюки, пиджак, две рубашки, джемпер, плащ, зимнее пальто. Потом поднимаемся в инструкторскую, получаем «птички» и бейджики на форму. А дома меня уже ждёт новенький лётный чемодан. Также дружно толкаемся у диспетчерской, чтобы узнать свой наряд на первый самостоятельный рейс. У кого-то уже есть допуск на несколько типов воздушных судов, у кого-то только один-два. Бортпроводники протискиваются через нашу чёрно-костюмную массу, недовольно бормоча: «Опять эти стажёры». Хочется крикнуть вслед, что мы уже не стажёры — вот, у нас даже форма есть! Да и вообще, все с этого начинали. Скоро мы наденем форму, и никто не догадается, что мы новички.

Не каждая работа вызывает столько восторга и гордости в самом начале. Это не просто работа, это образ жизни. И у всех нас внутри трепещет сладкое чувство — теперь всё будет иначе. Но насколько иначе, это пока только образное представление. Скоро узнаем на деле.

Через пару дней мы всей группой прибываем в службу для прохождения необходимых инструктажей перед отправлением в вольное плавание и для получения свидетельств бортпроводника гражданской авиации. Явиться приказано в форме. По нашим правилам это значит, что весь внешний вид должен быть «форменный»: костюм, пальто, шарф, «птичка», бейджик, макияж, причёска, маникюр, туфли, колготки нужного цвета… И вся эта красота, склеенная воедино впервые, смотрится довольно неуклюже, сразу видно, что мы «зелёные». В общей сложности придраться не к чему, все элементы формы присутствуют, так что прямых замечаний быть не может, но снисходительно-уничижающий взгляд инструкторов говорит о том, что до идеала ещё далеко. Но всё же как радостно, что мы здесь почти полным составом, в нашей долгожданной форме, когда всё самое страшное позади, а впереди — торжественное вручение официального документа, подтверждающего, что у нас всё получилось!

На самом деле вручение оказывается не таким уж торжественным, нас просто собирают в кабинете и раздают свидетельства. Но это ничуть не уменьшает чувства грандиозного восторга.

Конечно, я сразу отправляю первое фото в форме родителям, Рамиле, Маше и Сэру Ёжику. Интересно, верили они, что я справлюсь?

Теперь каждый бортпроводник из нашей группы относится к определённому отделению, и у каждого есть свой инструктор. Всего бортпроводников очень много, и для удобства взаимодействия с ними по административным и прочим вопросам созданы отделения — в каждом примерно по сто человек. Отделения нумеруются, и каждому выдаются кураторы — инструкторы, которые отвечают за «своих» бортпроводников, а именно — следят за заполнением информации в их лётных книжках, за продлением допусков на типы воздушных судов, за своевременным прохождением медосмотров, разбираются в случаях опозданий, отстранений, считают выходные дни, эстафеты и так далее. У каждого инструктора примерно по тридцать бортпроводников. Это что-то вроде классов с классными руководителями. По сути инструкторы — наша связь с жизнью авиакомпании, ведь мы не бываем на совещаниях, не делимся опытом в офисных буднях, и никто кроме них не сможет довести до нас свежую информацию по изменениям в правилах, законах, инструкциях. Мы где-то летаем, а они рассказывают нам, что в это время происходит на земле, среди бумажной волокиты.

Мне в качестве инструктора достается суровая молчаливая женщина с короткими черными волосами и широкими плечами, как у мужика. Мне всё время как-то неудобно к ней подходить. Но она должна следить за всеми моими перемещениями по миру и быть в курсе всех нюансов.

24 апреля 2008 г.

Лётные будни

Первый блин

Мой первый самостоятельный рейс, и снова Одесса на Боинге 737. Два часа собираюсь, отглаживаю новенькую форму, делаю «форменный макияж» как учили: тушь, помада, румяна. Укладываю волосы в «форменную причёску», выливаю на неё тонну лака. Как говорит наш преподаватель, лака много не бывает, главное — чтобы ни один волосок не торчал. Обязательно накрашенные ногти, это уж совсем непривычно, но так положено. Двадцать раз перевязываю шейный платок — хоть бы инструкцию дали, как с ним управляться! Форменная юбка мне явно велика, так что после нескольких примерок решаю лететь в форменных брюках. Складываю всё необходимое в лётную сумку, сто раз проверяю документы, и, наконец, я вроде готова. Долго смотрю в зеркало — всё ли идеально, «по форме»? Вроде, да. На предполётном брифинге нам объявляют приблизительную длительность полёта, номер стоянки воздушного судна, состав экипажа, распределение обязанностей в рейсе и задают несколько вопросов по аварийно-спасательной подготовке. С этим у меня пока нет проблем — всё зазубрено так, что ломом из головы не выбьешь. На этом рейсе моя дверь — вторая левая. А, значит, я сегодня старший экономического класса, отвечаю за питание и делаю все доклады шефу по салону. Всего два часа полёта, а успеть надо так много: принять и пересчитать всё питание на прямой и обратный рейс, проверить документы, подготовить стойку и проконтролировать своевременность действий остальных бортпроводников эконом-класса. То есть Вадима, моего одногруппника. Надо же было такому случиться! Два бортпроводника в эконом-классе вместо обычных трёх, да ещё и оба новенькие! Первые пять минут мы бестолково шатаемся по самолёту, не можем сосредоточиться и с чего-то начать. Со всех сторон дёргают — подтвердите качество уборки, распишитесь за питание, примите бытовое имущество… Голова идёт кругом, надо взять себя в руки.

«Вадим, где лимоны?!». Кажется, он в ещё большем шоке, чем я. Вадим раньше работал преподавателем английского языка и внешне абсолютно этому соответствует — высокий, статный, с отточенными чертами лица и аккуратной причёской. Даже неудобно, что такой интеллигентный человек должен искать стаканы с нарезанными лимонами. На учёбе Вадим всегда был в рядах отличников, но видно, что и он теряется в «свободном полёте». Определённо, это слишком короткий рейс для первой практики. Хочется всё бросить и помочь ему, но тогда я не успею сделать свою работу.

Тем временем борт заполняют пассажиры, самое время дать себе мысленную пощёчину и прийти в себя. Взлетать всего десять минут, значит, надо быть наготове: обслуживание начинается сразу после отключения табло «пристегните ремни». Застилаю телеги одноразовыми скатертями, делю соки на два пролёта — туда и обратно, распихиваю молоко, лимоны, салфетки в контейнеры и ящики, закрепляю оборудование специальными стопорами. «Экипажу приготовиться к взлёту», — эта команда значит, что бортпроводники должны занять свои места и пристегнуться. Мечусь по стойке, пытаясь ничего не забыть закрепить, иначе у нас с Вадимом отличные шансы получить тяжеленным контейнером в лоб при взлёте.

Надо сказать, я ещё не готова оставаться наедине с этой работой. Но старшему бортпроводнику (шефу), думаю, всё равно, первый у меня самостоятельный рейс или последний, надо, чтобы работа была сделана чётко и вовремя. Мы с коллегой то и дело что-то забываем, то стаканы, то салфетки, то дорожные наборы, то чай вместо кофе. Грязную посуду собираем уже перед самой посадкой. Сказать, что шеф нами недоволен — не сказать ничего. Я мысленно ругаю диспетчеров и планировщиков, которые додумались поставить на один рейс двух вчерашних стажёров. Во время стоянки мы носимся по самолёту как сумасшедшие, меняем подголовники, контролируем службу уборки, которая почему-то всё забывает, и мусор находится снова и снова, я пытаюсь сообразить, всё ли мы выполнили по плану. Где же та самая чёткая отлаженная работа, о которой я так мечтала? У меня всё валится из рук! Оказывается, зазубрить материал ещё полдела, нужно пробовать всё делать своими руками, учиться брать на себя реальную ответственность.

Обратный полёт проходит лучше, пассажиров меньше, можно не бояться, что чего-то не хватит, и смело разливать людям все соки, включая такой популярный томатный. Вадим в одиночку собирает грязную посуду, а я пытаюсь вспомнить процесс сдачи питания, считаю оборудование, пломбирую дверцы телег, заполняю бумаги. Но, конечно, не успеваю до посадки. Пассажиры выходят, а мы с Вадимом в полной прострации сдаём бортовое питание и бытовое имущество. На послеполётном брифинге оба получаем устные замечания — куча нарушений в технологии, опоздания в докладах и сдаче борта. Мы это понимаем и признаём. Мне стыдно, неприятно и хочется ныть. Как раз этим я, пожалуй, и займусь дома. Может, хоть Катя меня пожалеет. Или Рамиля, когда я напишу ей про весь кошмар, что творился со мной сегодня. Главное не нажаловаться родителям, а то ещё скажут: «Ну и кто тебя гнал в эту Москву?!».

Мы с Вадимом уныло бредём к службе, обсуждая наш суетливый первый полёт. Хочется верить, что всё приходит с опытом. На этот раз у нас есть какое-никакое оправдание — мы оба выполняли свой первый самостоятельный рейс. Но на душе от этого не легче. Всего четыре часа полёта, не считая двух часов предполётной явки и сдачи самолёта. А столько ошибок, невероятно. Мне казалось, всё будет проще. С досадой сажусь в автобус до метро Домодедовская. И тут понимаю, что за всё время полета ни разу не посмотрела в иллюминатор! Где же романтика?

27 апреля 2008 г.

                                    * * *

Мой следующий рейс вновь в Южно-Сахалинск, что не может не радовать. Мы вылетаем по расписанию, всё идет спокойно. Вокруг меня опытные бортпроводники, и мне не страшно что-то забыть — они обязательно напомнят. Пассажиры ужинают при неярком свете, некоторые уже спят. В салоне довольно тихо, чётко слышно, как работают двигатели. Замираю в конце салона и наблюдаю за людьми. Должно быть, у них отличная выдержка, если они живут так далеко от своих близких. Я пока не успела понять это на своём опыте, некогда было скучать. Не знаю, каково тем, кто остался, быстро ли для них прошло это время, чувствуют ли они как-то моё отсутствие? Я знаю, что где-то там, далеко, меня помнят. Но плохо помню, что чувствовала, когда решилась уехать. Неужели мне не было страшно? Я смотрю на этих людей, которые летят на Дальний Восток, слушаю ровную работу двигателей, мне так спокойно и уютно от этого тусклого света в салоне и так радостно, что я в пути. Где же смысл? Если бы меня вдруг кто-то спросил об этом, я бы ответила: «Это ведь работа». Но какой смысл в этом всём для меня? Зачем я здесь, зачем мне снова на Сахалин? У меня будто загадочная связь с маленькими точками на карте, которые вдруг превращаются в города, изрисованные улицами, реками, мостами… Маленький кругляшок на карте с названием «Южно-Сахалинск» через несколько часов ещё раз станет для меня живописной горной местностью, разольется Тихим океаном, приютит меня в большом гостиничном номере с зелёным покрывалом. И я буду чувствовать, что беседую с этим островом, что проживаю нашу историю, никак не связанную с другими людьми. Возможно, вы когда-то чувствовали нечто подобное, забравшись на гору в полном одиночестве. Смысл, наверное, в том, чтобы чувствовать жизнь. Она есть, она вокруг и внутри нас, она во многих километрах под нашим фюзеляжем, и она внутри него, в каждом из этих людей. И она в сердце Сахалина, который ждёт с нами встречи. Кто-то создал всё это и, определенно, для того, чтобы мы чувствовали покой от единения друг с другом. Мир такой огромный, и такое счастье — чувствовать, как он живёт, и как ты движешься навстречу разным его уголкам. Разве я могла подумать, что когда-то окажусь за тысячи километров от дома, что моя жизнь будет исчислять свой ход в тысячах километров. Пожалуй, каждый бортпроводник немного потерян в жизни, находится в поиске, иначе зачем превращать свою жизнь в непрекращающееся путешествие?

Под утро в стойке становится очень холодно, и когда появляется свободное время, я устраиваюсь на откидном кресле поближе к иллюминатору, завернувшись в плед. Пассажиры на удивление мирные, спокойные. Улыбаюсь, смотрю на них с умилением. Потом смотрю вниз — какая же красота! Розово-горчичный рассвет, густо застеленные облака, хочется улечься в них, как в горячую ванну с пеной. Как жаль, что почти все спят — они же ничего этого не увидят!

Очень болят ноги, хочется снять туфли, но без них будет совсем холодно. Жаль, что нельзя носить обувь без каблуков, восемь часов в таких туфлях — просто невыносимо для моего плоскостопия. Но даже это не портит общего состояния радости и покоя.

Кормить пассажиров завтраком весьма приятно — они сонные, милые, согласные есть всё, что дадут. Хотя, надо сказать, омлет выглядит омерзительно. Никого не удивляет, что мы долго кружим перед посадкой — жители Сахалина привыкли к затруднённым погодным условиям, задержкам и отменам рейсов. Самолёт сильно сносит ветром, и мы садимся только со второго захода. В автобусе экипаж дружно молчит, в гостинице задумчиво расходится по номерам, а потом собирается за обедом. Через какое-то время после отдыха мы встречаемся в SPA-комплексе, и я сладко засыпаю на горячих камнях. А потом снова пронзительно чистый воздух, вечер, сон, сборы, прическа, макияж, фото на память (на этот раз в лётной форме), экипажный автобус, пыльный город, красная икра на рынке, аэропорт, медосмотр, смена бригады. Вот и всё. Ещё одно маленькое путешествие подходит к концу.

Обратный рейс более оживлённый, снаружи светло, пассажиры не спят, бродят по салону, опираются руками на аварийные выходы, глядя в иллюминаторы, сидят, вытянув ноги, на откидных креслах бортпроводников, не реагируют на наши замечания и постоянно просят что-нибудь попить. В средней стойке проходит бурная дискуссия: пожилой мужчина в тельняшке что-то объясняет, вокруг стоят несколько человек, в том числе наш шеф. И мне даже негде присесть отдохнуть — всё занято пассажирами. Радует, что вообще атмосфера на рейсе дружелюбная, даже почти домашняя люди с Сахалина летят простые, добрые, с ними приятно общаться.

Наконец, раздаются аплодисменты — мы приземляемся в Домодедово. Каждый бортпроводник быстро сдаёт то, за что отвечает, и мы садимся в экипажный автобус. Сдаю переносную бортовую аптечку в службе и иду на остановку. Полтора часа в пути до дома с пересадками — автобус, метро, снова автобус — всё это так сложно после рейса. Человеку в форме не пристало спать в общественном транспорте. Так что держусь из последних сил, читая книгу. Долгожданная мягкая постель и двенадцать часов самого глубокого в мире сна.

Спокойной ночи, Сахалин.

29 апреля 2008 г.

Чукотские каникулы

Как же интересно узнавать — куда дальше? Это постоянные маленькие путешествия, маршрут для которых выбирают за тебя. Всегда наготове чемодан с тёплыми вещами и сумка среднего размера с самым необходимым в зависимости от длительности рейса. Есть ещё такое понятие как резерв: ежедневно десять или более бортпроводников по двенадцать часов находятся «в резерве», с восьми утра до восьми вечера или с восьми вечера до восьми утра, в номерах гостиницы рядом с аэропортом, готовые в любой момент вылететь куда угодно, если срочно понадобится заменить кого-то из коллег в случае опоздания на рейс, проблем с документами, здоровьем и т. д. Поэтому в резерв нужно брать всё, от купальника до тёплого свитера, в зависимости от того, какие рейсы наша компания выполняет в этот период. Так что набор вещей для резерва тоже всегда наготове. Итак, куда дальше?

Звонок от диспетчера раздается рано утром, но я уже не сплю. Волнующая новость — с четвёртого по восьмое мая у меня эстафета в Анадырь. Отлично! Чем дальше, тем интереснее! Почему-то все считают этот рейс ссылкой. Когда говорю коллегам о предстоящей командировке, мне сочувствуют и спрашивают, не провинилась ли я в чём, у начинающих ведь всякое бывает по неопытности. Вряд ли тут виноват мой первый неудачный рейс, просто так выпало. Для меня любая эстафета — большая радость, особенно в город, где я ещё не была. Говорят, экипаж там никто не кормит и еду надо брать с собой на все четверо суток. Интригует! Ещё говорят, что «май месяц» это не про Анадырь, даже если сейчас май месяц. В Москве уже довольно тепло, и, пожалуй, я нелепо смотрюсь в метро с зимним пальто в руках. Чемодан забит тёплыми вещами и едой. Как же любопытно — за что его все так не любят, этот Анадырь?

Ещё до вылета в службе наш экипаж получает множественные соболезнования от инструкторов и врачей медпункта по поводу предстоящей экспедиции на Чукотку. На улице май месяц, а мы все с тёплыми вещами — без лишних объяснений понятно, куда мы держим путь. Даже лётчики как-то без настроения. В Анадыре нам не загружают питание, так что в Домодедово нам грузят в багажный отсек контейнеры с замороженной едой для обратного пролёта, во время полёта там минус пятьдесят, уж точно не испортится. Конечно, довольно муторный процесс, но на Чукотке никто не делает бортпитание, а на обратном пролёте людей тоже приходится кормить.

Рейс очень шумный, хлопотный, полный самолёт народа. Томатный сок заканчивается ещё во время ужина. Почему люди так любят пить его в самолёте?! Это удивительная загадка. Я даже спрашиваю у некоторых пассажиров, пьют ли они томатный сок дома. Все отвечают, что пьют его только в самолёте, и никто не знает, почему. Тайна. Что же делать на завтрак, если они снова будут требовать томатный сок?

Ещё хочется спросить, зачем они все летят на Чукотку, но стесняюсь.

Мы кое-как приземляемся, как мне кажется, прямо в сугроб. В иллюминатор не видно ровным счётом ничего. Белое пространство. Не вижу особой радости на лицах пассажиров, когда они покидают салон. Вместо «всего доброго» хочется пожелать им мужества, выдержки или чего-нибудь в этом роде. Но зачем-то же они сюда прилетели? Если домой — значит, не привыкать, если по делам — страшно интересно, какие тут могут быть дела? Опять же, было бы уместно пожелать мужества в данном случае или хотя бы не простудиться этой суровой чукотской весной.

Знающие бортпроводники привезли с собой немного фруктов, чтобы порадовать работников службы уборки на борту. Видимо, у них с этим делом туго, они и вправду радуются даже самым обычным бананам. Мы с ребятами из последних сил сдаём борт, рейс был изматывающим. Зимнее пальто я надеваю ещё в салоне после открытия дверей, какой уж там май месяц, жаль, что шапку не взяла!

Наконец, мы сдаём всё улетающей бригаде и покидаем самолёт, заходим в аэропорт — гостиница находится в этом же здании. Аэропорт весьма приличный, современный, всё чисто и аккуратно. А вот гостиница явно не пятизвёздочная, самая простая обстановка: две кровати, шкаф, погнутая батарея, немного ржавая сантехника и скатавшиеся выцветшие покрывала когда-то коричневого цвета. В детстве у меня был плюшевый мишка, похоже, из этого же материала. Жить, конечно, можно. Главное, что есть где спать, потому что больше тут, видимо, заняться нечем. Высовываться на этот мороз снова меня совсем не тянет.

Со мной в номер заселяется коллега Вера, мы обе страшно устали и неспешно разбираем чемоданы. За окнами светло, падает обычный майский снег. Мы не спали, кажется, целую вечность, раз уже успели оказаться здесь, в каком-то параллельном измерении. Будильник можно завести на день обратного рейса, за пару часов до вылета, чтобы собраться, а сейчас — смело впасть в спячку. Даже не нужно напрягаться и приводить себя в порядок для традиционного совместного обеда с экипажем после рейса — кушать тут всё равно негде, да и кормить нас никто не намерен. Приходится надеть маску для сна, иначе слепит глаза и не понятно, почему я пытаюсь уснуть днём. Долго не могу сомкнуть глаз, вроде, хочется есть, но так мутит после полёта, что на еду не могу смотреть. Катастрофическая усталость. Не хочется ничего: ни читать, ни разговаривать, ни есть, ни спать. Хочется, чтобы просто всё закончилось, ушло это состояние прострации.

Неожиданно я просыпаюсь в следующем дне. Вроде, на самом деле всё кончилось. Только спина немного болит от восемнадцатичасового сна. Я словно выпала из времени. Что вообще произошло, почему такое ощущение, что я не ела уже неделю, и почему снова настала зима?

Вылезаю из-под некрасивого, но тёплого одеяла, и мы с только что проснувшейся Верой начинаем потрошить продуктовые запасы. Оказывается, я страшно, невозможно хочу есть. Какие вкусные сухари и шпроты! Наевшись, мы с Верой обнаруживаем, что в коридоре гостиницы полная тишина, из других номеров не слышно ни звука, видимо, из спячки никто не собирается вылезать до самого вылета. А раз уж мы вылезли, надо что-то делать. Например, обследовать территорию — говорят, тут рядом есть залив, а прямо из окна видно горы. И вообще, где мы? Не вижу ни одного здания из окна. Где Анадырь?

Укутавшись во все имеющиеся вещи, в страхе обморожения, беру с собой тёплые носки, чтобы в случае крайней необходимости надеть их на руки — я почему-то не догадалась, что в мае мне могут понадобиться варежки. У администратора гостиницы мы выясняем, что находимся рядом с посёлком Угольные Копи, поэтому аэропорт и называется Угольный. Аэродром используется стратегической военной авиацией, наверное, поэтому мы встретили в холле людей в военной форме. Из окна видно большой зелёный вертолет, запорошенный снегом. Мы так крепко спали, что даже не слышали, как он прилетел. Говорят, отсюда летают даже пассажирские самолёты на Аляску. Ещё говорят, что в сам Анадырь мы попасть не сможем, так как в мае транспортировка туда возможна только вертолётом, а сегодня их нет, да и вряд ли мы потянем такие затраты. До Анадыря семнадцать километров и его немного видно вдали — пожалуй, этого достаточно. Поверим на слово, что город со сложным названием Кагыргын («Анадырь» на чукотском), находящийся в зоне вечной мерзлоты, прекрасен. Что там и правда есть шестиметровый мемориал из красного гранита, построенный к 60-летию Победы, что большинство зданий города построено на сваях, что там есть самый большой в мире памятник Николаю Чудотворцу и деревянный собор, один из крупнейших в мире, и прочее, о чем я успела прочитать в интернете перед командировкой. Всё это очень интересно, но в такой холод я бы не рискнула лететь туда на вертолёте с такой же любопытной коллегой, оставив в гостинице экипаж, который за нас отвечает, и вместе с нами уж точно лететь не собирается.

Набравшись смелости, мы всё же выходим наружу. Капюшон тут же срывает ветром, приходится заворачивать голову шарфом, снег залепляет глаза и мне совсем не смешно надевать на руки носки. Лучше позор, чем обморожение. О чём я, перед кем тут позориться? Не вижу ни одного человека в радиусе километра, кроме Веры, которая тоже надевает носки на руки.

Идти до гор мы не решаемся, а вот пройтись до лимана жутко интересно. Кажется, тут совсем недалеко. Этот залив является частью Берингова моря, хочется побывать там, я ведь никогда в жизни не была на море.

Уже через пять минут мы промерзаем насквозь, ветер сбивает с ног, но поворачивать обратно как-то несерьёзно. Собрав все силы, плетёмся дальше. Полчаса пробираемся по сугробам, но лиман не становится ближе. Казалось, он прямо под окнами аэропорта, а теперь ясно, что это оптический обман из-за белоснежного поля. Надо идти, рано или поздно он всё-таки окажется в зоне нашей видимости. Правда, я уже не уверена, что смогу дойти обратно, я почти не чувствую ног, рук, ушей и всех остальных частей тела. Но разве можно вернуться вот так, на полпути?! Вера тоже замёрзла, но пока полна решимости. Ещё пять минут, и я понимаю, что это глупо — мы просто не сможем дойти обратно. Не знаю, говорить ли об этом Вере.

Вдруг нам навстречу едет МАШИНА! Настоящая легковая машина, здесь, посреди глухого поля, едет по остаткам занесённой дороги, ведущей к лиману. Мы застываем в изумлении, машина останавливается рядом с нами, и мужчина в большой меховой шапке спрашивает, что мы тут делаем. Только отвечая на его вопрос, я понимаю всю абсурдность ситуации. Мы обе на грани обморожения, а я рассказываю, что ни разу не видела море, поэтому мы идём к заливу, а вообще мы стюардессы из Москвы. Мужчина без лишних разговоров усаживает нас в машину, и мы двигаемся в сторону аэропорта. Как же радостно снова оказаться в тепле. По пути он спрашивает, откуда мы вообще тут появились и с чего взяли, что до лимана можно дойти пешком в такую погоду. Он несколько удивлён, что мы стюардессы, хоть наши рейсы в Анадырь регулярные, видимо, мало кто чувствует себя здесь туристом и встречается на пути местных жителей. Уже на пороге гостиницы он говорит нам, что до залива около трёх километров, а учитывая, что его основная часть ещё замёрзшая, воды бы мы так и не увидели. А вот шанс остаться где-то в сугробе навсегда у нас, определённо, был. По его словам, дойти обратно мы бы точно не смогли, и большая удача, что он как раз ехал по этой дороге, встретить там машину — большая редкость. Только тут мы начинаем понимать, как рисковали, и, немного придя в себя, благодарим его. В этот момент я вспоминаю, что у меня на руках носки. Но какое это имеет значение, я могла бы примерзнуть в них в сугробе, и никто бы этого не увидел уже никогда. А этот мужчина вряд ли чему-то удивится, подобрав столичных гостей возле замёрзшего залива. Он предлагает нам отведать чукотских деликатесов — мяса лося или оленя. Звучит заманчиво, мы договариваемся о встрече здесь же, вечером. И он на самом деле приезжает в назначенное время и привозит нам по два килограмма мяса, отказавшись брать деньги взамен. Удивительные здесь местные жители! Спасают жизни, дарят мясо.

В гостинице мы с Верой долго отогреваемся у батареи, пьём много чая, едим сладости и недоумеваем, как нам повезло. Второй заход к лиману решено не тестировать. Может, когда-нибудь летом.

Не знаю, можно ли считать, что теперь я побывала на море, я ведь его так и не увидела. Как и не увидела загадочный город Анадырь на краю мира, и грузовые корабли, отправляющиеся куда-нибудь в Канчалан из его морского порта. Не оставляет сомнений хотя бы тот факт, что я побывала на Чукотке. Есть в этом какая-то доля романтики. Две глупые стюардессы на пути к морю. Но разве можно усидеть в гостиничном номере, когда вокруг такая манящая вечная мерзлота?

Ради интереса мы идём обследовать аэропорт, находим там продуктовый магазин. Тут мне становится ясно, почему еду́ в эту командировку надо брать с собой и почему пассажиры пили так много сока. Килограмм груш здесь стоит четыреста двадцать рублей, шоколадные конфеты также, а литр самого дешёвого сока двести рублей. Более того, почти все продукты просроченные. Конечно, может быть, такие цены только в аэропорту, но тем не менее, это ведь безумие!

На следующий день наш «спасатель» вызывается показать нам посёлок Угольные Копи, который находится в паре километров от аэропорта. Это так трогательно, он на самом деле был удивлён, что в их местах гостят московские бортпроводники, и искренне захотел, чтобы мы полюбили его родной край. Наши коллеги так и не дали о себе знать, и мы не стали на них ориентироваться, поехали на экскурсию вдвоём с Верой. Неожиданно в окне автомобиля снежное поле начинает пестрить разноцветными зданиями, жёлто-голубыми пятиэтажками — оказывается, тут ездят настоящие машины и ходят живые люди. Мне так интересно, чем занимаются жители в таком небольшом посёлке. Первые семь лет своей жизни я провела в маленьком военном городке Борзя в Забайкалье. Так как мой отец военный — понятно, чем занимались люди в этом месте. Все они были военными и были направлены туда служить вместе с семьями. А здесь? Наш «гид» рассказывает нам, что в Угольных Копях раньше находились воинские части, а также в течение практически целого века тут ведётся добыча бурого угля для всей Чукотки. В посёлке проживает около трёх с половиной тысяч человек, есть школа-сад, отделение Почты России, поликлиника — жить можно. И правда, выглядят Копи очень мило и уютно, не считая полуразрушенных двухэтажек на въезде. И ведь живут здесь люди, в этой вечной мерзлоте, учатся, выходят замуж, рожают детей и ничего, вроде, не скучно. Наверное, и я могла бы навсегда остаться в Борзе и никогда не узнать о Боингах и о посёлке Угольные Копи.

Наша экскурсия длится недолго, мы снова замерзаем, и мужчина везёт нас обратно в гостиницу. Там мы обнаруживаем, наконец, наших коллег, вяло беседующих в коридоре. Мы начинаем бурно рассказывать про наши подвиги последних двух дней, коллеги явно удивлены — что за безумие, выходить из гостиницы в Анадыре на улицу?! Вера — девушка ещё более эмоциональная, чем я, от её смеха закладывает уши, по всей видимости, не только у меня, потому что через десять минут из соседнего номера выходит высокий солидный мужчина в военной форме и просит нас помолчать, так как ему нужно выспаться перед вылетом. Мы смущённо расходимся, но потом ещё долго тихо хихикаем в номере вместе с Верой.

Под вечер я понимаю, что простыла, на губе вылезла простуда. Видимо, второй день испытаний холодом — это уже слишком. За окном всё также идет снег, но мне почему-то не грустно. Возможно, экипаж посчитал бы меня ненормальной, но мне тут нравится. Может, это место напоминает мне о детстве, о Забайкалье. А может, просто радостно от этого спокойствия, тишины, аномального для нас майского снега, а военные самолёты не только не нарушают идиллии, напротив, возвращают меня в «солдатское» прошлое. Где-то рядом красивый город Анадырь, Анадырский залив и Берингово море, хоть я их и не увидела, но я уверена, что мне бы понравилось.

Вера спрашивала у нашего гида, нельзя ли тут купить красной икры, он сказал, что узнает. И вот вечером он приезжает в гостиницу с трёхлитровой банкой красной икры. Конечно, за неё Вера уже дает деньги, но цена невероятно низкая для такого объёма деликатеса.

Время пролетает так быстро. Вот и звонит будильник — через два часа обратный рейс. Я бы осталась здесь ещё. Вдруг резко наступит весна… Я делаю форменную причёску, крашу ногти, сидя на широком подоконнике, и жду, когда за окнами появится наш самолёт. Буквально за час над аэропортом нависает непроглядный туман, не видно ничего дальше метра от окна. Я слышу, как в коридоре ругаются коллеги — все уверены, что теперь рейс надолго отложится, как это часто бывает на Чукотке. Как выяснилось, это одна из причин, по которой коллеги не любят Анадырь — здесь можно застрять надолго из-за непогоды. Говорят, однажды один из наших экипажей просидел тут месяц…

Время нашего вылета уже прошло, а самолёт так и не появился. Туман становится всё гуще. Я начинаю верить, что мы останемся здесь надолго, только нельзя говорить об этом экипажу, а то меня отправят в «Кащенко» сразу после прилёта. Меня радует возможная перспектива побыть здесь дольше. Хотя у нас почти не осталось еды, и я немного болею, а экипаж практически бьётся в истерике от нежелания оставаться здесь ни одной минутой более. Они просто не увидели, не поняли всей прелести этих мест. Как можно не полюбить Чукотку? Хотя, сидя в гостиничном номере несколько суток, наверное, можно.

Вдруг прямо под нашим окном появляется большой белый нос Боинга 767 — это за нами. Экипаж ликует. Что ж, значит, можно не распускать причёску и тащить чемодан на борт.

Пассажиры ещё более оживлённые, чем на прямом рейсе, они выпивают сок литрами и едят всё, что им дают. Теперь-то я их хорошо понимаю, и мне не жалко наливать сок хоть каждые пять минут. Конечно, пока он не закончится — вот тут могут начаться недовольства. По салону бегают дети, в средней стойке серьёзные мужчины беседуют о политике, кто-то спит, кто-то читает, кто-то разговаривает. А я так устала.

Мы прилетаем в Домодедово поздно вечером восьмого мая. Завтра День Победы и день рождения моей сестры Карины, которую угораздило родиться девятого мая в Германии. Совершенно без сил я добираюсь домой. Мы ещё ни разу так надолго не расставались с ребятами. Катя удивленно смотрит на двухкилограммовый кусок лосятины на столе, а я рассказываю, что мы творили на Чукотке. Ещё недавно я замерзала в снежном поле, а теперь за окном московская весна с цветущими яблонями. Разве всё это не удивительно?

Мне хотелось бы спать двое суток после этих приключений, но какая-то сила заставляет меня встать рано утром и ехать на парад на Площади Победы. В путеводителе по Москве написано, что станция метро Парк Победы — самая глубокая в московском метрополитене, 84 метра. Эскалатор там такой длинный, что по пути можно прочитать половину путеводителя. Мне нравится в свободное время изучать город, станции метро, кормить уток с Малого Москворецкого моста недалеко от станции Новокузнецкая. После рейса, бывает, совсем нет сил, вот как сейчас, но ведь на улице весна и в Парке Победы играет оркестр, а я это очень люблю, разве можно оставаться дома? Толпятся люди, цветут тюльпаны, развеваются флаги. А в Анадыре сейчас идёт снег. Хотелось бы мне, чтобы наш гид из Копей сейчас оказался здесь, погрелся бы на настоящем майском солнце, и я бы провела ему экскурсию по Москве в знак благодарности за его неожиданную помощь. Я долго стою чуть вдали от массы народа и думаю о том, как всё премудро устроено — миллиарды людей живут на этой планете, разбросанные по всему миру, каждый занят своим делом, выполняет какую-то свою роль в этой великой системе под названием «жизнь». Какова вероятность того, что два человека из этой огромной массы окажутся посреди заснеженного поля на Чукотке, а другой человек будет вдруг проезжать мимо? Люди, которые никогда в этой огромной вселенной могли бы не встретиться, сталкиваются в нужное время в нужном месте. Благодаря этому я здесь, смотрю на чудесный парад, вдыхаю аромат белоснежных яблонь. В такие моменты я даже думаю — а может, Бог всё-таки есть, и ничего не происходит зря?

Станция метро Парк Победы оказывается закрытой, и я пару остановок иду пешком, чтобы сесть в автобус. Погода бесподобная, солнце переливается на свежей листве, а у меня нет сил радоваться, мне надо вернуться домой и ещё поспать. Добираюсь до дома, расправляю кровать, звонок от диспетчера: «Екатерина, завтра у вас Хабаровск». Дальний Восток манит меня обратно — я этому рада.

04—09 мая 2008 г.

Неудавшийся Хабаровск

Вылет не такой уж поздний, так что мне надо быть в службе к обеду. Я приезжаю даже слишком рано и успеваю как следует повторить конструкцию Боинга 767, на котором нам предстоит лететь через несколько часов. Постепенно подтягиваются остальные члены экипажа, двое из них заранее писали заявления, чтобы попасть на этот рейс — они родом из Хабаровска, у отца одной из бортпроводниц юбилей, и она летит на празднование.

На предполётном брифинге инструктор спрашивает меня об отличиях Боинга 767—200 от Боинга 767—300; как попасть в кабину пилотов; что делать, если один из них потерял сознание; сколько аварийных выходов конкретно на том самолёте, который ждёт нас для выполнения рейса. Для каждого самолёта есть своя схема расположения аварийно-спасательного оборудования, и все эти схемы надо иметь при себе. Каждый борт имеет регистрационный номер, нанесённый на фюзеляже, он состоит из латинских букв. В авиации эти буквы имеют свои международные расшифровки для удобства обмена информацией. Например, буква «B» читается как «Bravo», «L» — «Lima», «F» — «Foxtrot» и так далее. Последняя буква регистрационного номера обычно становится внутренним «именем» воздушного судна в компании. Наш сегодняшний борт — Боинг 767—200 («двухсотка»), последняя буква номера — Z (Zulu). Со временем начинаешь понимать, о чём идёт речь в службе — «двухсотка Зулу» или «сняли со старта» — это, например, значит, что член экипажа был отстранён от выполнения рейса во время прохождения предполётного медосмотра. Такой большой и далекий мир авиации оказывается совсем рядом, надо только захотеть в него окунуться.

Мы летим всего на сутки, но я надеюсь успеть хоть немного посмотреть город. Учитывая, что двое бортпроводников с нами в гостинице жить не будут, у меня остается мало шансов найти единомышленников. Но, может быть, меня отпустят одну? В этих мечтах я расталкиваю упаковки с пледами по багажным полкам. У нас полный борт пассажиров — опять начнут ругаться, что из-за мешков им некуда положить сумки. Такие странные, ведь это всё для них.

Вскоре салон наполняют люди, я встречаю их в середине самолёта. В иллюминаторы ярко светит весеннее солнце, и я представляю, как гуляю по набережной Амура, ем мороженое и любуюсь бликами на воде. Надо только подождать семь часов. Рейс ночной, пассажиры будут спать большую часть полёта.

После взлёта проходит пятнадцать минут — пора раздавать пледы, которые так мешали людям при рассадке. Но табло «пристегните ремни» не выключается. Может, командир забыл? Однако выходить в салон без этого сигнала мы не имеем права. Зато есть время приготовить всё к ужину. Проходит полчаса, а табло всё не гаснет. Старший нашей стойки звонит шефу по интерфону (внутренняя связь на самолёте), но он говорит, что тоже не в курсе, в чём дело. Вдруг по громкой связи командир объявляет, что по техническим причинам мы вынуждены вернуться в Домодедово. Так как самолёт не оснащён аварийной системой сброса топлива, мы будем примерно четыре часа кружить над Москвой и сжигать его, иначе борт слишком тяжёлый для посадки. Технические неполадки, в общем-то, очевидны, так как мы летим на небольшой высоте, хотя с момента взлёта прошло уже более получаса, по идее мы должны были уже лететь на эшелоне около 9 000 метров. Странно, что никаких подробностей не сообщили экипажу — мы понятия не имеем, насколько всё серьёзно и к чему готовиться. Нас учили совсем по-другому, в такой ситуации командир должен был проинструктировать экипаж, а уже потом сообщать о сложившейся ситуации пассажирам. Но, видимо, мне ещё многое предстоит узнать на практике.

В салоне начинается паника. Нас с коллегами разрывают на части: «Что случилось?! Мы падаем?!». Единственное, что я могу им ответить: «Нет, летим, как видите». Мы сообщаем лётчикам о ситуации в салоне, и им приходится делать дополнительное сообщение: «Всем сохранять спокойствие, ситуация под контролем. Через несколько минут вам предложат ужин».

Ужин! Волшебное слово, после которого люди забывают о возможной аварийной посадке. И мы с натянутыми улыбками катим телеги в салон, кормить пассажиров. Это их хоть как-то отвлечет. Пледы никто не просит, да и кушать многие отказываются. Зато просят выпить чего-нибудь покрепче, но сегодня у нас нет продажи алкоголя на борту. Меня удивляет, что пассажиры, которым не досталось курицы, активно возмущаются — казалось бы, какая разница?! Нам предстоит аварийная посадка, а они в еде копаются. С точки зрения члена экипажа, меня волнует только одно — будет ли эвакуация. И отвечая на неиссякаемые вопросы пассажиров вроде «А что случилось?», «Мы падаем?», «Мы теперь умрем?» чувствую превосходство. Наконец, касалетки (алюминиевый контейнер для горячего питания на борту) могут уйти на второй план и люди узнают, что бортпроводник — это не просто официант.

Конечно, не самое приятное занятие кружить над городом в ожидании аварийной посадки. Если расслабиться и есть свою курицу, то можно, пожалуй, не сильно напрягаться. Но большинство переживает. Временами появляется ощущение, что мы в коробке, из которой невозможно выбраться. Внизу три тысячи километров, и это не трамвай, чтобы сойти на следующей. Интересно, как всё пойдёт, чем закончится. Вспоминаю про себя команды эвакуации, местонахождение страховочной стропы для крепления на крыле, присматриваю быстрый проход до аварийного люка, мысленно расталкиваю обезумевших пассажиров. Моё место сегодня у крыла слева по борту. Значит, если что, эвакуировать пассажиров я буду на трап-рампу, который надувается при открытии аварийного люка, и спадает с крыла на землю. Эх, здорово, буду во всё горло кричать: «Расстегните ремни! Снимите туфли! Оставьте всё! Ко мне!». Сколько власти в этих словах. Вот тут-то можно вдоволь покомандовать, и они не имеют права не слушаться. Ух, я вас всех спасу! А может быть, понадобится и трогательная, в чём-то даже драматичная команда «Следуйте за мной!». Представляю, как они, опешившие, бегут ко мне, и я увожу их за сто метров от пылающего самолёта. Что-то я увлеклась.

Три часа проходят в нервной обстановке и в постоянных расспросах — это начинает раздражать. Мы снижаемся над аэропортом Домодедово, я занимаю своё место в середине салона и в иллюминатор наблюдаю невероятную картину — в сумерках виднеются огни «скорых», полицейских и пожарных машин. Нас с нетерпением встречают эти тревожные огни, готовые разбирать наши останки. А мы живы, сидим смирно в нашей коробочке и любуемся необычным видом. Ну, по крайней мере, я любуюсь. Когда ещё меня будут встречать колонны спасательных машин? Надеюсь, в принципе, что никогда. В салоне тихо, никто больше не бьётся в истерике. Я спокойно повторяю команды и мысленно открываю аварийный люк выхода на крыло. Жутко интересно, не терпится попрактиковать знания. Главное — не растеряться, не запаниковать. Кажется, я даже слышу гул сирен. Как в кино. Чувствую себя героем фильма-катастрофы.

Шасси мягко касается взлётно-посадочной полосы, включается реверс и через несколько минут командир объявляет: «Мы приземлились в аэропорту Домодедово. Всё в порядке».

Всё в порядке. Значит, никакой эвакуации. Ладно хоть я не бросилась открывать люк, уйдя с головой в свои мысли. Пассажиры отчаянно хлопают, радостно кричат, обнимаются. Покидая самолёт, кто-то целует руки командиру. Многие спрашивают, полетим ли мы с ними дальше, когда дадут другой самолёт на этот рейс. Без капли сомнения отвечаем, что да. Наверное, сейчас нас отвезут на другой 767-ой и мы попробуем улететь снова. Салон наполняют разные службы, лётчикам задают массу вопросов. Тем временем старшему бортпроводнику поступает звонок из диспетчерской. Он глухо отвечает: «Да. Хорошо. Понял». Мы вопросительно смотрим на него, в ожидании чего-то неприятного. Он грустнеет и сообщает: «Нас снимают с рейса, всем команда ехать по домам отдыхать».

Это на самом деле грустно. Мы должны были закончить этот рейс сами, с нашими напуганными пассажирами! Да, иногда они раздражают меня своими глупыми вопросами или невежественным отношением. Но потом, когда они покидают борт и снова становятся адекватными, они мне даже нравятся. Может, просто во время полёта я слишком много думаю о технической стороне, а не о людях, и поэтому на дружелюбие остаётся мало сил. Наверное, так нельзя. Они нам верят, они нам иногда даже благодарны.

В салоне повисает тишина. Вот так взять и уйти? Даже командир слегка растерян. Медленно выкатываем чемоданы и спускаемся на землю, не проронив ни слова.

Сажусь в последний автобус до станции метро Домодедовская. За окном темно, слышно только, как гудят двигатели взлетающих самолётов, чётко срабатывают реверсы. Я вдруг начинаю плакать. Бортпроводница, которая не попала на юбилей к отцу, тоже плачет позади меня в автобусе. Её можно понять. А мне жаль, что наш экипаж не полетел вместе с пассажирами вторым заходом, мы ведь им обещали — наверное, они расстроятся, увидев другого командира. Жаль, что я не увидела Хабаровск. И, пожалуй, мне всё же страшно. Всё могло сложиться не так благополучно, меня внезапно захлёстывает реальность, которая чуть не сыграла с нами последнюю шутку. Нет уже ничего забавного в эвакуации, командах, аварийных трапах. В один момент всё это становится не просто игрой в спасателя, а настоящей жизнью, с настоящими людьми, каждый из которых немыслимо важнее, чем мои жалкие попытки «попрактиковать знания». Это жизнь, которую невозможно дать и невозможно вернуть своими силами.

Позже мы узнаем, что наших пассажиров пересадили в другой Боинг 767, но по каким-то причинам он снова вернулся в Домодедово. Возможно ли такое — два раза подряд?! В нашей компании вообще мало случаев, когда самолёту приходилось возвращаться, а тут аж два раза с одним и тем же рейсом. Под утро пассажиров посадили в Ту-214, и… он не взлетел. Он НЕ ВЗЛЕТЕЛ. Ещё на земле у него отказал двигатель, и командир не стал выполнять рейс. Страшно подумать, как чувствовали себя наши пассажиры. Для нас, пожалуй, даже лучше, что мы не полетели с ними на другом самолёте и не стали участниками ещё одной незапланированной посадки, но мне всё же обидно, что мы не были с ними рядом. Что же было не так с этим заколдованным «Хабаровском»?!

Домой я приезжаю около часа ночи, ребята меня, конечно, не ждут. Мы с Катей до трёх ночи пьём чай на кухне и беседуем. Я даже не снимаю форму.

10 мая 2008 г.

Рассвет в Екатеринбурге

Однако немного мне дали времени, чтобы прийти в себя. Уже на следующий день ночной рейс в Екатеринбург. Стараюсь не вспоминать о вчерашнем происшествии, ничего не бояться и не накручивать себя. Да и не в страхе дело, а в каком-то неожиданном разоблачении, изменении восприятия, резком переходе к реальности. Мне не хочется быть занудным, механическим реалистом, мне хочется видеть лучшее, важное.

Больше миллиона человек встречают этот новый день в привычном, родном городе. И, конечно, не знают о том, что я прилетела сюда только для того, чтобы увидеть рассвет из маленького иллюминатора Боинга 737.

Хочется думать, что планировщик рейсов — большой романтик. Он всё рассчитал так, чтобы обычный короткий разворотный рейс стал особенным — три часа стоянки специально для того, чтобы экипаж встретил рассвет на Урале и, вдохновлённый, вернулся в Москву. Чтобы мы проснулись в холодном салоне, укутанные в пледы, и увидели, как ласковыми розовыми лучами солнце просится к нам в самолёт. Сначала даже забываю, что мне сейчас встречать пассажиров, куда-то лететь. Последняя пара минут спокойствия. Конечно, планировщик не такой уж романтик и время вылета подобрано таким образом, чтобы пассажиры прилетели в Екатеринбург ночью и могли отдохнуть в родном (или не родном) городе перед началом рабочего дня, а вылет — чтобы люди успели в самое начало дня кипящей Москвы. Три часа между этими точками во времени я пробуду здесь гостем. Просто сидеть и смотреть в иллюминатор невозможно, тянет спать. Но я засыпаю со сладким чувством, что открою глаза уже не в этой темноте со слабыми огнями аэродрома, а с праздничными лучами солнца чужого города. Он встретит меня с радостью, словно давно ждал. Аэродром почти пустой, вокруг так просторно, светло. Но вот рушится рассветный покой, и в салон медленно входят сонные пассажиры. Я их почти люблю. Как можно не любить людей после вчерашнего? Да и просто глядя на рассвет из иллюминатора закрытого самолета на поле аэропорта Кольцово очевидно — мир прекрасен.

Снова здравствуй, Москва. Знаю, ты не ждала меня. И сотни непроснувшихся лиц в метро тоже не ждали. Наверное, вас ждёт скучный день, раз вы с таким недовольством смотрите в экраны своих телефонов. А я только что с Урала, я встретила там чудесный рассвет. Если бы вы знали, как огромен мир, как величественно глубоко чувство того, что ты живёшь. Не просто существуешь между одинаковыми днями, а живёшь, летишь навстречу новому дню, смотришь, как меняется рисунок в десяти тысячах метрах внизу, дышишь воздухом другого города. Какая-то сила тянет меня в небо, тянет меня в новые города, просторы. Я бы хотела разделить своё счастье хоть с одним из вас, показать, что радость есть — вот она, в моём чемодане, который несколько часов назад был в Екатеринбурге, а завтра будет сопровождать меня куда-то ещё, в моих глазах, в том жгучем чувстве, которое заставляет меня радоваться сегодня, забыв об опасности. Но никто не оборачивается на меня и не отвечает на мою улыбку. Они не знают, какой яркий свет сейчас в моей душе, как ясно для меня одно: жизнь — это великий дар. Вчера в глазах пассажиров я поняла это очень чётко. Они спускались по трапу, сбросив все упреки и недовольства, они радовались, что живы. Стоит только нам понять, что мы не имеем власти над жизнью, как она становится удивительно важной.

11 мая 2008 г.

Домой, в гости

За свою жизнь я моталась по всей России от края до края, но заграницей была только однажды, и то до своего рождения. Мои родители жили в ГДР, в городе Людвигслуст, куда моего отца определили служить в танковом полку начальником склада ГСМ. Там родилась моя старшая сестра Карина и там могла бы родиться я. Но перед моим рождением отца перевели служить в Забайкалье. Вот и весь мой заграничный опыт.

Мне всегда нравилось рассматривать фотографии Нойштрелица, где родилась Карина. На чёрно-белых картинках роддом выглядел как настоящий старинный замок, окружённый неизвестными мне цветами и пышными деревьями. А ещё у неё в фотоальбоме было вклеено немецкое свидетельство о рождении — вот уж на самом деле повод для гордости. Я часто обижалась, что среди массы её фотографий лежала всего одна моя с надписью «Кате один год». А где была Катя до этого? Я даже доставала родителей домыслами, что они меня удочерили. Но здравый смысл говорил мне — зачем им чужой ребенок в этой дыре, где нет то воды, то света? Тем более, что Карина ещё маленькая. И всё же, где мои фотографии? Мама говорила, что в Борзе просто не было столько возможностей для фотографии, как в Германии. А я бы тоже хотела фото, где я лежу, завёрнутая в плотный рогалик из одеяла, перевязанная бантом, или с биркой на крошечной ручке. Но нет — «Кате один год».

Моё детство прошло на суровых степных просторах Забайкалья. Городок был огорожен высоким бетонным забором, и мы с сестрой лазили за него через подкоп, организованный детворой, чтобы собрать ярко-фиолетовые сибирские подснежники маме на восьмое марта. А иногда мы гуляли с родителями в сопках, усыпанных ярко-жёлтыми купальницами и пёстрыми саранками, как в сказке. Никогда и нигде больше я не видела таких пышных цветов.

Потом мы ещё много раз переезжали по стране, а заграницей я так и не побывала. Самое время что-то менять. Мир такой большой, и я ни за что не смирюсь с мыслью, что не увижу его.

Ещё перед отъездом в Москву я сдала документы на оформление загранпаспорта в Набережных Челнах, но получить его пока не было возможности.

В нашей авиакомпании ценятся сотрудники с загранпаспортом, это расширяет возможности планирования. Поэтому меня с лёгкостью отпускают на два дня для поездки в Набережные Челны — получать первый загранпаспорт! Так странно ехать туда «в гости», уже не домой. Или пока что домой? У меня, пожалуй, никогда не было определённого понятия, где именно мой дом, их было так много. Единственная стабильность — это Башкирия, туда я возвращаюсь всегда, из любого места проживания. Если у меня и есть малая родина, то это Байки.

Ощущение, будто едва затянувшаяся рана снова начинает кровоточить. Легко снова поддаться чувству тоски по дому после первичной адаптации на новом месте жительства. Только-только я начала втягиваться в новый ритм, в постоянное чувство одиночества, в самостоятельность без права передумать. И тут я еду туда, где вроде дом, и вроде уже нет, там — место, откуда я уехала, чтобы повзрослеть окончательно. Где-то внутри шевелится жалкий червячок, стонущий: «Вот бы здесь остаться и больше не трястись по этой Москве». Молчи. Надо пережить эту минутную слабость, не показать никому своей усталости и страха. Сколько было знакомых, которые рвались в Москву и потом бежали оттуда, поджав хвост через пару месяцев. А я не рвалась в Москву и не собиралась никому ничего доказывать, значит, и бежать не от чего. Заикнуться о том, что я чем-то недовольна или чего-то боюсь — значит сдаться. Я еду только чтобы получить загранпаспорт и открыть новые возможности, стать более «удобным» для планирования бортпроводником.

Всё происходит быстро — поезд, миграционная служба, долгожданный «загранник», наспех встречи с родственниками, друзьями, которые наперебой звонят мне и хотят увидеться. Последний раз встречаюсь с Сэром Ёжиком перед его уходом в армию, они с Кузьмичом встречают меня в центре, и я рассказываю им про свою новую жизнь. Поздно вечером мы с Рамилёй сидим на кухне их съёмной квартиры в отдалённом районе города и долго беседуем о жизни, она делится открытиями семейной жизни, рассказывает про свою маму и сестру. А Маша с мужем снимают уютную квартирку в 56-м комплексе, они всё также светятся счастьем, как на свадьбе.

И снова поезд. Меня словно достали из одного футляра и поместили в другой, а затем обратно. В голове бродят безумные мысли вроде «а надо ли мне это», «а может остаться». Да, надо. Нет, не остаться. Просто Челны были таким привычным местом, где не надо ломать голову над тем, как жить. А Москва — что там будет дальше? Можно навсегда остаться дома и никогда этого не узнать. Но я рискну. Я ведь давно всё решила. Только не ныть.

Бездушный Казанский вокзал снова тащит меня в свою сумятицу, а я безвольно поддаюсь. Здесь я не могу встретить ни одного знакомого, никто не спросит, почему я плачу. С детства не привыкла плакать на людях. Поэтому беру себя в руки и трясусь в метро, прижимая к груди сумку с заветным загранпаспортом.

Дома я надолго закрываюсь в комнате, пересматриваю свои лекции по конструкции и воздушному праву. Нет, мне не показалось, это на самом деле важно. Останься я там — не было бы мне прощения. Чем бы я оправдалась перед собой?

12 мая 2008 г.

                                     * * *

С гордостью несу в службу загранпаспорт и жду звонка о наряде в первый международный рейс. Почему-то им оказывается Новосибирск. Не совсем то, что я ожидала, но туда я ещё не летала, так что оставим промах незамеченным.

Рейс ночной, спокойный, набитый пассажирами во всю вместимость Боинга 737. Фулл, как говорится! Лететь предстоит четыре часа в одну сторону и чуть больше в обратную — это довольно долго, учитывая время подготовки, стоянки в аэропорту Толмачёво и время сдачи борта по прибытию. В аэропорту я спускаюсь под борт в ярко-жёлтом сигнальном жилете и контролирую разгрузку и загрузку багажа. Погрузка начинается поздно, и я возвращаюсь на борт, когда он уже полон пассажиров. На здании аэропорта на самом деле написано «Новосибирск». Всего сорок минут я в гостях у Сибири.

На обратном рейсе страшно хочется спать, но меня приводит в чувство пассажирка средних лет с оригинальной просьбой — поговорить с её дочерью, которая боится летать. Только так, чтобы она не поняла, что я хочу её успокоить. Задача!

Дочке на вид около двадцати лет, красивая, с длинными русыми волосами. Начинаю как бы невзначай разговаривать с ней о ерунде, спрашивать, что она будет делать в Москве. Оказывается, она спортсменка и летит на сборы. Минут десять болтаю без умолку, смеюсь, шучу, рассказываю про цыплят в бассейне, пока она не начинает улыбаться. Её мама вроде тоже спокойна, и я ухожу в стойку. Улыбаюсь — во все времена, в любых условиях человеку нужен человек.

Я, в свою очередь, разговариваю ни о чём с коллегами в стойке во время заполнения накладных, и мне тоже становится хорошо и спокойно. Наш рейс немного задерживается, и мы сдаём борт из последних сил. В Москве сегодня настоящая весна, отличная погода для прогулок, но я мечтаю только добраться до кровати.

15 мая 2008 г.

Переезд в авиагородок

Пришло время переезжать от ребят, я итак слишком у них загостилась. К тому же теперь мне нужно постоянно ездить в аэропорт, а это очень далеко от их дома. Вполне логично, что мой выбор остановился на Авиагородке — он находится в семи километрах от аэропорта, ближе только в самом аэропорту.

Снимать квартиру в одиночку ни к чему, да и у меня просто не хватит денег. Я постоянно летаю, квартира будет пустовать. Поэтому мы решили скооперироваться с одногруппницей Нарине. Искали мы, само собой, самую дешёвую квартиру, перевалочный пункт не обязательно должен быть «пентхаусом». И она нашлась. Заплатить надо сразу за два месяца, да ещё комиссия агентству. Это колоссальные затраты для тех, кто только начал летать. Но всё же, учитывая довольно лояльную цену для Московской области, мы соглашаемся арендовать эту квартиру и едем заключать договор.

Вечером я сообщаю Кате с Вовой, что переезжаю. Им грустно это слышать, мы ведь привыкли друг к другу. Но всё происходит как должно, я не могу больше оставаться у них, это их дом, их семья, да и мне очень уж утомительно и дорого ездить через всю Москву на рейсы. Ребята помогают мне собраться, отдают свой телевизор, чтобы хоть какая-то техника была в квартире. У меня нет ни компьютера, ни современного телефона, который мог бы его заменить. Мы грузим вещи в машину почти ночью и направляемся в Авиагородок.

Худшие условия существования сложно даже представить. Однокомнатная квартира на первом этаже старой пятиэтажки, запах сырости, грязь, мусор, свет настолько тусклый, что вещи кидаем наугад в полумрак. В углу ютится крошечная кровать, а возле окна развалился большой диван, который, вероятно, гораздо старше меня и уже изрядно перекосился. Я выбираю крошечную кровать в углу, диван достается Нарине. Холодильника нет, стиральной машины тоже. Да и вообще ничего нет — ни чайника, ни посуды, ни столовых приборов, ни тумбочки под телевизор. Но, тем не менее, это квартира и в ней можно жить. И до аэропорта очень близко — если без пробок, то десять минут на автобусе.

Когда ребята видят этот кошмар, они ужасаются и совершенно серьёзно спрашивают: «Ты уверена, что хочешь тут остаться?! Поедем обратно, а?». Но я невероятно счастлива, что я наконец-то буду жить одна. Правда, только первый месяц, пока не переедет Нарине. Зато сейчас у меня есть время освоиться, навести порядок, сделать это место максимально уютным. Ребята долго сидят со мной, не желая оставлять меня в этом жутком месте. А потом становится уже очень поздно, и я всё же остаюсь одна. В квартире страшно холодно, а у меня нет даже одеяла. Начинать уборку на ночь глядя смысла нет. Так что заворачиваюсь в форменное пальто и засыпаю в своем тёмном углу под глухие звуки взлетающих самолётов.

Утром я брезгливо выбираюсь в захламлённое пространство, пробираюсь в ванную и умываюсь, стараясь не задевать лишний раз руками грязную сантехнику. Потом выгребаю мусор изо всех углов этого убогого места. Меня не пугают эти условия, за свою жизнь мне приходилось менять множество нечеловеческих условий существования. Меня не пугают мокрицы, пауки, мыши и подозрительная тишина в тёмной кладовке. Ну, почти не пугают. В кладовке столько хлама, что мне приходится выносить мусор на улицу в контейнер заходов в восемь. Там какие-то вещи, бутылки из-под водки, окурки и прочая мерзость. Кладовка находится рядом с моей кроватью, и там чувствуется вонь из тёмного страшного бардака, так что от него нужно избавляться в срочном порядке.

С чувством героизма любуюсь на чистую кладовку. Невероятно, сколько же лет там не убирались?! Зато теперь там не так страшно, и можно даже сложить какие-то вещи. Далее берусь за отмывание мебели, то есть старого шкафа, трельяжа, маленького кухонного стола и пары табуреток. Несколько часов отчищаю пол и ковер, в котором такое невероятное количество грязи, будто там разводили свиней, потом берусь за сантехнику. Ванна очень большая, добротная, чугунная, и после того как я её отмыла, в неё даже хочется влезть, погрузившись в густую пену.

Наконец, можно разложить вещи. Одну табуретку ставлю посреди комнаты, заворачиваю её пледом, так как она очень страшная, и ставлю на нее телевизор. Вообще я не любитель телевидения, но другого источника звуков в квартире нет, а сидеть постоянно в тишине в этой квартире жутковато. Из-за деревьев за окнами создается ощущение, что я в подвале. Но я всё равно рада, что переехала. Правда.

Стены ужасные, с кусками ободранных обоев, поэтому я не раздумывая заклеиваю их разными билетиками, листовками и распечатками нашей переписки из форума с Сэром Ёжиком.

На кухне есть «холодный шкаф» вместо холодильника, там тоже была куча разной тухлятины, но теперь это вполне пригодный для использования объект. И там на самом деле холодно, так как шкаф расположен под окном, которое стоит тут, кажется, просто для красоты. Вообще холодно по всей квартире, особенно в кухне, так что продукты в любом случае не должны портиться.

На улице май, а в квартире декабрь в самом разгаре, и почему-то не топят батареи. У меня ничего нет своего — ни подушки, ни одеяла. Выхожу на обследование Авиагородка, нахожу торговый центр советского типа «Поляна». Там есть всё необходимое. Покупаю матрац, подушку и плед. Конечно, не в один заход, но Авиагородок маленький, можно полдня ходить туда и обратно. Покупаю минимальный набор продуктов, распихиваю их в холодный кухонный шкаф. Ещё покупаю клеёнку на стол, чтобы не видеть его потёртую поверхность. В общем, тут уже можно жить! Главное, что теперь здесь чисто.

Мне пока не надо никуда лететь, следующий наряд только на восемнадцатое мая. К вечеру я просто без сил, набираю горячую ванну, рядом ставлю табуретку с бокалом вина и свечами. Я заслужила отдых.

Когда приедет Нарине, она просто не узнает эту квартиру! Она более брезгливая, чем я, удивительно, что она вообще согласилась тут жить. Видимо, желание летать сильнее любви к удобствам.

Делаю для себя открытие — оказывается, до Авиагородка легко добираться на автобусе от аэропорта. Жаль, я не знала об этом раньше и тратила кучу денег и времени на дорогу до станции Домодедовская и потом в Авиагородок. А ведь тут всего семь километров, где была моя логика?

16 мая 2008 г.

Первый международный рейс

Ну вот, похоже, про мой загранпаспорт всё же узнали. «Удобный» бортпроводник в сезон курортов чаще всего следует в разворотные чартерные рейсы. Чартер — это рейс, заказанный туристической компанией или кем-то ещё. В моём случае это Ларнака. Заодно мне решают дать допуск на Боинг 747. Обучение на него я уже прошла, но для выполнения самостоятельных полётов я должна слетать один рейс с инструктором — вдруг окажется, что на деле я не знаю, как открыть дверь или отправить лифт с питанием в аппер-дек (верхняя палуба).

Впервые еду на рейс из Авиагородка, что меня сильно радует — не надо спускаться в метро и ждать автобус до аэропорта. Всего десять минут, и я на месте! Конечно, я как знатный перестраховщик, всё равно выхожу за час и ещё сорок минут жду остальную бригаду. Зато неспешно прохожу предполётный медосмотр.

Итак, мой первый зарубежный рейс — Кипр. И не будь он разворотным, я бы увидела церковь Святого Лазаря, пушистые пальмы живописной набережной, знаменитый старый водопровод. Но нет, я увижу только аккуратный аэропорт, покидающих борт пассажиров, а потом новых пассажиров, уже загорелых, довольных и избалованных. С виду они не очень-то радостные, думаю, потому что отпуск закончился, а они не хотят это признавать. Я чувствую влажный тёплый воздух и невыносимое желание сбежать с самолёта. Итак, вторую попытку побывать на море тоже можно официально считать провальной. Пожалуй, в Анадыре я была даже ближе к цели.

Безусловно, Боинг 747 производит на меня ошеломляющее впечатление, подробнее об этом удивительном самолёте я напишу чуть позже.

А пока инструктор засыпает меня вопросами по конструкции, аварийно-спасательному оборудованию и тщательно следит за технологией обслуживания. Борт наглухо забит пассажирами, и работать надо очень оперативно. 47-й (Боинг 747) снижается медленно и степенно, разница с 37-м очень ощутима. За весь рейс я так и не встречаю лётчиков, настолько далеко их кабина от середины салона. Зато бортпроводников на рейсе аж тринадцать! Я даже не могу запомнить их по именам. С именами тут вообще у всех проблема, бывает, пролетишь рейс туда и обратно, а имени коллеги так и не запомнишь — некогда вникать. Хорошо, что есть бейджики.

Итак, все вопросы инструктором заданы, моя работа проконтролирована, и теперь у меня есть допуск на Боинг 747, что делает меня ещё более «удобным» бортпроводником.

Путь домой меня тоже несказанно радует, маршрутка несётся по обочине, объезжая пробку на светофоре, и я в Авиагородке уже через семь минут. Восхитительное облегчение, что дорога теперь занимает в шесть раз меньше времени. Прихожу домой, в комнате как всегда прохладно, наклеиваю на стену новый посадочный талон, забытый пассажиром после рейса, с указанием направления «Ларнака», и, не разбирая лётную сумку, отправляюсь на водные процедуры. Растягиваюсь в огромной ванной и даю ногам прийти в себя после рейса. А мне тут нравится!

18 мая 2008 г.

                                    * * *

Сэр Ёжик уходит в армию. Служить ему предстоит в Казани, совсем недалеко от дома. Насколько известно, его ждёт офисная работа по специальности. Думаю, сослуживцам не придется долго придумывать ему кличку, что может быть круче, чем человек с фамилией Китель в армии? Теперь у меня будет адекватный повод снова писать ему письма — по-моему, вдали от дома нет ничего приятнее, чем получить настоящее бумажное письмо. А мне так нравится писать письма, жаль только, что это уже совсем не модно. И ещё у меня быстро начинает болеть рука, когда пишу — после перелома у неё появился свой характер.

                                    * * *

У меня целых два выходных! Есть время, чтобы освоиться в новом жилище и сориентироваться на местности. Я всё не нарадуюсь своему скромному уголку, всячески пытаюсь его облагородить — отдраила плиту, помыла окна. Жаль, что нет стиральной машины, ведь стирать форму вручную очень неудобно, да и сохнет она долго из-за влажности и холода. За окном кто-то натянул верёвку для сушки белья между двумя ржавыми турниками, так что помимо полного отсутствия солнца в моей квартире, теперь в ней также нет никакого вида из окна, только чей-то выцветший оранжевый плед в катышках. Голубям очень нравится сидеть у меня под окном и о чём-то увлечённо курлыкать, время от времени улетая по делам и оставляя следы этих дел на том самом пледе. По стенам бегают пауки, что начинает меня раздражать. Нужно избавиться от них сегодня же.

Делаю полный пеший круг по Авиагородку, нахожу ещё пару магазинов, санчасть, где я уже была во время прохождения медосмотра, станцию скорой помощи, морг, школу, небольшой продуктовый рынок, маленькую деревянную церковь, отделение почты. Всё это занимает около часа неспешным шагом. Что ж, всё необходимое для жизни тут есть! Хотя, морг, пожалуй, для жизни мало потребен. В торговом центре «Поляна» есть даже небольшой салон красоты с солярием, цивилизация как-никак! Мимо постоянно проходят лётчики и бортпроводники с чемоданами. И, если всмотреться, за рулём проезжающих машин тоже часто сидят люди в форме. Интересно, как сюда попали люди, не связанные с авиацией, ведь и такие тут, наверное, есть?

Над головой постоянно взлетают и снижаются самолёты, можно даже рассмотреть надписи на фюзеляже. Всё это ещё больше погружает меня в лётную атмосферу, ничто не отвлекает от новой жизни. Здесь нет метро, огромных торговых центров с километрами витрин ненужного барахла, необъяснимого чувства страха перед столицей, есть только самолёты и все, кто с ними связан. Даже продавщицы в местном торговом центре, наверное, в этом замешаны — их мужья, скорее всего, лётчики, бортпроводники или механики. Хотя, может, я преувеличиваю, и это обычный маленький городок.

В одном из дворов нахожу свою вечную слабость — качели! Осматриваюсь по сторонам, нет ли рядом бабушек, которые могут меня отругать, что «качели для детей, а не для взрослых». Да ладно вам, сейчас школьники весят больше меня! Полчаса безнаказанно наслаждаюсь качелями, потом из окна высовывается бабушка, и по её лицу я понимаю, что именно она мне кричит. Я её не слышу потому, что в наушниках у меня поет Михаэль Райн. Но она всё испортила. Грустно покидаю качели и иду дальше гулять. Возле небольшого продуктового магазина нахожу магазин «Хозтовары» — невероятно, я таких магазинов не видела с семи лет. Как им удалось остаться в СССР?! В углу этого магазина расположен небольшой цветочный магазин, покупаю там себе белые гвоздики — на что хватило денег. Может, в моём доме станет хоть немного веселее.

А ещё должно стать весело моим паукам, которых я сейчас буду травить вонючим жутким спреем. Кто не спрятался — я не виновата! Брызгаю все углы и потолок отравой, открываю окна и ухожу на улицу с книжкой. Может, хоть тёплый майский воздух прогреет мою холодную комнату. Рядом с домом расположен небольшой дворик с детской площадкой и скамейками в тени высоких тополей. Сажусь там читать, попивая яблочный сок. Через два дома вправо от меня — та самая санчасть и морг. Волнительное соседство. А тем временем в моей квартире массово умирают пауки.

Погода чудесная, людей вокруг нет, и у меня ощущение, что я здесь шпион. В любой момент я могу собрать сумку и уехать куда угодно, и никто не поймет, не заметит, никто не знает меня здесь. А пока я просто читаю в книгу в тихом дворике авиационного городка. Мне пока не одиноко, не грустно, но чувство новизны меня не покидает. Вот сейчас тот самый момент, когда всё свершилось. Я переехала, отучилась, я летаю и живу в отдельной квартире одна. Всё это — то, чего я хотела. Мне даже немного страшно начать анализировать, вдруг развеется радость и очарование от этого момента.

Спустя пару часов выметаю трупы пауков из квартиры и готовлю себе ужин. Нет, не из пауков. Хорошо, что тут хоть плита есть.

19 мая 2008 г.

                                     * * *

Второй выходной день, потрясающе! Такое крайне редко случается. Сплю аж до десяти утра, завернувшись в одеяло и зимнее форменное пальто. В комнате так холодно, что можно вспомнить Анадырь и надеть на руки носки.

Как же здорово — проснуться одной в квартире и делать, что хочется! От этой радости я готова забыть о холоде и о том, что в моей квартире последний раз делали ремонт лет двести назад.

Включаю любимую немецкую музыку в телефоне и радостно готовлю себе яичницу. Открываю окна — на улице явно теплее, чем внутри. За окном пищат воробушки и голуби, пахнет свежей листвой тополей и берёз. Обычно на цветение берёзы у меня дикая аллергия, но с московскими берёзами, видимо, что-то не так — я чувствую себя вполне нормально, даже насморка нет. И это тоже не может не радовать! Бесподобное утро.

На всякий случай наглаживаю форму и готовлю лётную сумку — рано или поздно должен поступить звонок от диспетчера. Теперь со спокойной совестью можно идти гулять. Не хочется никуда выбираться из городка, даже в ближайший город Домодедово, хотя для прогулок там есть парк с озером. Пока нужно досконально обследовать мой городок, да и просто хочется спокойствия, время, чтобы привыкнуть к этому месту.

Обхожу весь городок двумя кругами, останавливаюсь около церкви и долго на нее смотрю. Вспоминаю тот рейс в Хабаровск — мы выжили тогда, хотя могло сложиться по-разному. Может, зайти? И что я там буду делать? Минут десять во мне борются «за» и «против», но страх перед неизвестностью перевешивает. А вдруг я зайду, и мне скажут, что нельзя в джинсах или нельзя заходить в это время? Да нет, вообще я бывала в церкви, я помню, как меня крестили в семь лет в старой церкви Байков, но я ещё не разобралась в своих отношениях с Богом.

Как-то глупо себя чувствую. Впервые за время, что я живу в Авиагородке, мне хочется с кем-то поговорить. Но не с кем. Вокруг ходят какие-то люди, но кто станет со мной разговаривать?

Скорее бы следующий рейс, а то ещё начну себя жалеть. Почему, когда добиваешься, чего хочешь, становится немного грустно? Я рада, всему рада, но мне не с кем этим поделиться, от этого на душе пусто. Я могу позвонить маме или Рамиле, но тогда они по моему печальному голосу подумают, что мне здесь плохо, и будут уговаривать одуматься, вернуться. А я не вернусь, мне тут нравится. У меня всё хорошо.

Если бы не звонок диспетчера, я могла бы далеко зайти в размышлениях. Для меня предаться меланхолии — крайне просто. Завтра у меня рейс в Астану на Боинге 737.

20 мая 2008 г.

                                    * * *

Моя вторая «Астана». Первая была в качестве стажёра, теперь всё по-настоящему. Единственный вариант, при котором я могла бы посмотреть сам город — это поломка самолёта. Нежелательный вариант, так что обойдусь видом из иллюминатора. А, говорят, Астана очень красивый город в степной местности, разделенный рекой Ишим на правый и левый берег — прямо как Ульяновск, где я тоже хочу однажды побывать. Но Ульяновск более достижимая цель, чем города Казахстана, вряд ли я смогу когда-нибудь полететь туда самостоятельно, в качестве туриста.

Пассажиров на рейсе в Астану отличает интеллигентность. Как на подбор! Наверное, в столицу Казахстана в основном летят командировочные с важными культурными или политическими вопросами? В любом случае, очень приятно работать на этом направлении. Не только Астана, а все рейсы в Казахстан отличаются хорошими пассажирами. А за рейс в Алматы есть ещё и специальная доплата экипажу, что также приятно.

Встреча пассажиров проходит очень дружелюбно. Они даже сами пристегивают ремни безопасности после включения табло. Мне остается только раздать им конфеты и между делом подсмотреть, всё ли в порядке. Конфеты — это вообще универсальный прием. Их раздают уже перед взлётом, когда все расселись и растолкали свои сумки. Пока ходишь с подносом по салону, можно проверить, туда ли они растолкали сумки, не загородили ли ими аварийные выходы, все ли пристегнули ремни, опустили подлокотники, вытащили наушники из ушей и прочее. «Пожалуйста, конфеты. Уберите сумку от аварийного люка». Так это и работает. Правда, часто бывает, что обнаруживается проблема и времени на её решение совсем мало, так как самолёт в это время уже рулит к взлётно-посадочной полосе. Например, если пассажир полный и ему не хватает длины ремня — надо оперативно принести ему дополнительный ремень, удлиняющий штатный ремень. И подобных нюансов может быть много, так что при встрече пассажиров лучше сразу обращать внимание на тех, кому может понадобиться что-то особенное. Но в этот раз всё идёт гладко, ни одного замечания, все пассажиры большие молодцы. Летим!

После окончания обслуживания мы убираемся в стойке, и к нам заходит пассажир — мужчина лет пятидесяти, интеллигентный, в приличном костюме, с очень приятным, круглым добрым лицом. Говорит, что давно не был в Казахстане, на своей родине, и сейчас летит туда, чтобы презентовать свой сборник стихов. Как это трогательно! По приветливым глазам этого человека думается, что его стихи должны быть хорошими, возможно, патриотическими, или просто вдохновляющими. Минут десять он рассказывает нам о том, как прекрасен Казахстан, его необычная природа, о том, как надо ценить семью, свои корни, знать историю своего народа. Обычно нас раздражают пассажиры, разговаривающие в нашей стойке и отвлекающие от работы, но сегодня — приятное исключение: нечасто выпадает удача пообщаться с таким интересным человеком. Меня всегда поражают такие открытия — в каждом самолёте, на каждом рейсе рядом со мной сотни невероятных судеб, о которых я чаще всего ничего никогда не узнаю. И этот человек, который из обычного пассажира вдруг превратился в казахского поэта — увижу ли я когда-нибудь его снова? Вряд ли. Но я всегда буду помнить, что он был.

Нам пора готовиться к посадке. В Казахстане нам загружают обратное питание для пассажиров и экипажа, в том числе мюсли с очень вкусным густым йогуртом. Никогда не пробовала более вкусного завтрака. Как же уютно здесь сегодня, в этом закутке, напичканном телегами и контейнерами.

На обратном пролёте мне уже не терпится скорее приехать домой, в свой укромный уголок, где меня никто не знает. Расплываюсь в сладкой улыбке — да, у меня есть местечко, где я могу побыть одна! И этот факт имеет единственный минус — теперь меня будет что-то отвлекать во время полёта, будет тянуть на землю. Не люблю, когда меня что-то отягощает, приземляет, так сказать. Жить налегке куда приятнее.

А тем временем мы пролетаем над Авиагородком, и я высматриваю свою улицу. Наверное, людям, у которых есть своя квартира или дом, особенно тяжело от них оторваться, поэтому они часто оседают там на всю жизнь, никуда не переезжают, не путешествуют и думают о разных осязаемых вещах. Тянутся домой, к своей мебели, одежде, любимым безделушкам. А меня дома не ждет ни дорогая мебель, ни домашний кинотеатр, ни шикарный гардероб с дорогими платьями, ничего! Пустые затёртые стены, незамысловатый набор одежды, обуви, и всё равно меня туда тянет! Странное существо — человек.

21 мая 2008 г.

Малыш Джамбо не чувствует боли

Начинается сезон отпусков, дешёвых курортов, чартерных рейсов, пьяных ещё до вылета пассажиров, забытых вещей, детей, паспортов. Да здравствует Анталия! Это слово с первого раза врезается в моё сознание как нечто мучительное и неприятное, хотя я ни разу не была в Турции. Хотелось бы мне ассоциировать это слово с южным портом Турции, с древней Византией, со Средиземным морем или хотя бы с приятной аналогией — город Анталия также, как и Набережные Челны поделён на старый и новый город. Разве что в Набережные Челны не летают развязные толпы поддатых туристов, уверенных, что купили авиакомпанию и могут творить, что им заблагорассудится.

Ежедневно наша авиакомпания отправляет в Анталию по несколько рейсов туда-обратно, обычно от трёх до шести в сутки. И, как правило, на Боинге 747, двухпалубном гиганте, нашем великолепном «Титанике», нашей «горбатой» маршрутке с мировой известностью. Бестселлер авиации, первый в мире широкофюзеляжный самолёт, получивший прозвище «Джамбо Джет» за свою громоздкость. Наверное, в честь знаменитого циркового слона Джамбо. Изначально он проектировался как грузопассажирский двухпалубник, поэтому кабина пилотов была помещена на верхний этаж, на нижней палубе планировалось сделать аппарель для погрузочных работ. Однако позже лайнер было решено выпустить с уменьшенной верхней палубой, отчего самолёт имеет «горбатую» форму. Персонально для этого красавца был построен завод в городке Эверетт, где сейчас производятся несколько моделей Боингов. Разработка Боинга 747 была настолько масштабной и затратной, что чуть не разорила компанию. Во время топливного кризиса 70-х годов цена билетов на эти самолёты стала слишком высокой из-за большого расхода топлива, поэтому авиакомпании, закупившие Джамбо, вынуждены были совершенствовать его интерьер для привлечения клиентов, и даже переоборудовать гиганты в грузовые суда. Конечно, в будущем он окупился и принёс небывалую известность и прибыль производителю — самолёт «рос» в длину, вмещая всё больше пассажиров, обрёл близнеца-грузоперевозчика, более мощные двигатели, увеличил скорость и продолжительность беспосадочного полёта. Итак, дальность полёта Боинга 747 превышает 12 000 км, крейсерская скорость 893км/час, вес пустого самолёта более 170 тонн, он вмещает более 500 пассажиров! И это чудо техники, способное без посадки долететь из Москвы в Денпасар, скользящее по воздуху, как горячий нож по маслу, парящее, будто в невесомости, устойчивое, невероятное, восхитительное, унижено до выполнения разворотных рейсов в Анталию. Малыш Джамбо мотается туда-обратно ради общего налёта в 5 часов 20 минут, перевозя тонны пьяных туристов, которые норовят поджечь его своими окурками в туалетах, сломать все его составные части, выразить недовольство по всем пунктам конструкции. Люди, как вам не жаль этот прекрасный лайнер, почему вы думаете, что, заплатив 14 000 рублей за путёвку в Турцию, вы можете требовать, чтобы командир лично вас поприветствовал или чтобы бортпроводники нашли вам парикмахера? Почему вы просто не восхищаетесь величием этой машины высотой с пятиэтажку? В наш век избалованного пользователя просто остановитесь, подумайте — сколько сил приложено для воплощения сложного чертежа в этот белоснежный воздушный корабль. Даже президент компании Боинг говорил потом: «Для нас это был слишком масштабный проект». Четыре турбореактивных двигателя размером чуть ли не с диаметр фюзеляжа Боинга 737! Какая разница, гораздо важнее, почему на завтрак не дают курицу…

Каждый раз, приходя на борт, мы проводим досмотр воздушного судна, в том числе проверяем наличие и сроки годности аварийно-спасательного оборудования. И каждый раз для меня это так интересно — ведь кто-то придумал этот трап-плот, аккуратно сложенный до случая, которого, как все надеются, никогда не произойдёт. А кто-то придумал аварийный радиобуй, кислородные маски, огнетушители. А что могла бы я придумать? Или что могли бы придумать для этой грандиозной машины наши пассажиры? Неужели что-то более полезное, чтобы чувствовать себя так вольготно, чтобы ломать эти приспособления? Мне всегда обидно за каждого человека, приложившего руку к созданию самолёта и его интерьера — хорошо, что они не видят, как грузчики швыряют чемоданы в багажные отсеки или как пассажиры тушат окурки об раковину в туалете. Вообще, когда в туалете кто-то курит, моё сознание приходит в полный ступор — почему?! Наверное, экипаж для них как нудная нянька, которая увещевает, сама не знает о чём — вроде так надо, а почему, непонятно, так гласит инструкция. Но самолёт — это место, где ничего не бывает зря, каждый элемент, каждое приспособление, каждая команда продуманы. Уж если сказано не курить на борту — поверьте, к этому стоит прислушаться. Есть множество факторов, осложняющих тушение пожара в самолёте. Но никому это не интересно, кроме экипажа. Ведь если что, нам тушить. Зато если пожар потушить не удастся, и искра проникнет туда, куда ей не стоит проникать, погибнуть может не только экипаж, а все, кто причастен к этому, и кто не причастен. Когда я стою около двери в туалет, учуяв запах дыма, и жду пассажира, который оттуда сейчас выйдет, и которого мне надо будет отчитать, мне всегда грустно. Ведь он не будет меня слушать. Что бы я ни сказала, у него есть путёвка за 14 000 рублей, в которую всё включено, в том числе, видимо, и право рисковать жизнью пятьсот тридцати пассажиров и пятнадцати членов экипажа. Итого жизнь одного человека он оценил в 25 рублей 69 копеек. Свою в том числе. Я уже молчу про самолёт — разве он что-то стоит? Я же заплатил за путёвку! Люди, люди…

А ещё есть такой нонсенс — «моему ребёнку и так хорошо». Это я про мамочек с пухлыми детишками на коленях, которым «так удобно и не надо их пристёгивать». Видимо, человек, который придумал детский ремень безопасности, просто не нашёл себе другого занятия — может, мечтал стать слесарем, но не вышло, вот и решил — ну хоть придумаю какую-нибудь бесполезную штуку для самолёта. О, точно! Ремень для детей. Кому нужно, к примеру, чтобы ребёнок в случае резкого торможения не пролетел полсалона и не свернул себе шею? Никому! Отлично, значит, моё приспособление будет абсолютно никчемным, вот этого-то я и хотел.

И я становлюсь врагом №1 для любой мамы, чей вольготно спящий ребенок не пристёгнут. Приходится рассказывать о возможных последствиях или сообщать, что мы не взлетим, пока ВСЕ пассажиры не будут пристёгнуты. И уже под десятком осуждающих глаз, которые хотят вылететь вовремя, мамаша начинает гневно шевелиться. Как будто не проводились многочисленные опыты, тесты для выявления возможных последствий. Нет, это тоже никому не интересно. А ещё никому не интересно, что бортпроводник — это не официант, как все считают, а в первую очередь человек, способный грамотно и быстро провести эвакуацию. А командир ещё и полётом управляет, а не только рассказывает, какая погода в Анталии. Возможно, пассажиры регулярных рейсов об этом догадываются, но на чартерах у людей загадочным образом происходит массовое изменение сознания.

Примечателен и нагляден случай на сегодняшней Анталии. Шесть утра, просторный «стадион» Боинга 747 встречает сонных, радостных, возмущенных, пьяных и прочих других пассажиров. Ещё слишком рано для скандалов, поэтому все возможные поводы люди аккуратно оставляют при себе до удобного случая в полёте. Мы это знаем и не ждём, что они забудут про них. На чартерных рейсах мы готовы, пожалуй, ко всему. Я стою в конце пятого салона слева по борту — это самый хвост. Почему-то считается, что пятый салон — это самое злачное место во всем самолёте. Будто на регистрации у пассажиров спрашивают: «Простите, вы планируете пить, курить и всячески хулиганить во время полёта? О, отлично, тогда прошу, вот вам посадочный в пятый салон». Ещё ни разу эта теория не провалилась. Также я слышала, некоторые пассажиры считают, что хвост — самое безопасное место в самолёте. Соответственно, туда просятся пассажиры, которые больше всех боятся за свою жизнь. А, значит, будут пить, курить и хулиганить как в последний раз, ведь хоть они и в самом безопасном месте — всё равно должно что-то случиться, это же САМОЛЁТ! Ну а если не случится, то хоть повеселятся. Главное, чтобы это веселье не кончилось депортацией — но это уже их, как правило, не волнует. Зато мне отлично видно их всех из конца пятого салона. Я как страж на посту, я даже не пытаюсь натянуть приветливую улыбку, потому что на меня всё равно никто не смотрит, я холодно оцениваю ситуацию, пытаясь уловить все попытки пассажиров достать бутылки с алкоголем из пакетов «duty-free» и положить их поближе ко рту. Надо успеть отнять, как отбирают соску у подросшего малыша, невзирая на вопли и капризы, иначе во время полёта на моём рабочем фартуке снова может оказаться чья-то блевотина, ведь в воздухе алкоголь переносится совсем иначе.

На рейсе в Анталию нас обычно сопровождают сотрудники авиационной безопасности, их помощь часто бывает нужна в жалких попытках вырвать бутылку из рук возмущённого пассажира. Удивительно, насколько отважен и отчаян русский турист. Опустим напоминание, что в 14 000 рублей всё включено, в том числе право пить на борту и хамить сотруднику безопасности. И не станем говорить о том, что в службе безопасности работают, как правило, бывшие военные, спецназовцы или вышибалы (я бы не решилась им хамить просто из уважения ко всем людям в форме). Так вот, русский турист почему-то непременно хочет напиться еще в самолёте. Никогда не понимала логики.

Сегодня среди наших пассажиров сидит простой русский мужик — скорее всего, не москвич, может быть, работник завода где-нибудь в Миассе, водитель-дальнобойщик из Новосибирска или инспектор по охране труда из Череповца. На нём спортивный костюм «abibas», синие шлёпанцы поверх носков, кепка с погнутым козырьком, тяжеленная серебряная цепь с крестом на груди и лёгкая небритость второго дня. Шесть утра, полчаса до вылета на самый популярный курорт, огромный самолёт, красивые надушенные бортпроводницы с идеальным макияжем, свежий воздух, предвкушение запаха моря — всё чудесно. И ему предстоит чуть больше двух часов полёта — самое время морально подготовиться к отпуску, проверить документы, повторить самые нужные слова по-английски, поспать, чтобы приехать в гостиницу и сразу после заселения пойти на пляж. Но нет! Можно же напиться! Чтобы, как подобает русскому туристу, ввалиться в гостиницу не в состоянии найти паспорт и закрепить стереотип о русских людях у каждого встречного местного жителя. Ну, или огрести проблем ещё на паспортном контроле.

Впереди могла бы быть неделя, а то и больше, незабываемого отдыха с занимательными экскурсиями, тёплым морем, чистеньким песчаным пляжем, посещением археологического музея и мечетей, живописных парков с экзотическими цветами и деревьями, прудами, раскуриванием кальяна в настоящем османском шатре… Хотя, я слышала, многие не уходят дальше бара в гостинице — наверное, это шутка, ведь на 14 000 рублей можно и в России неплохо напиться. Тем не менее, бывают пассажиры, которым воздушные приключения доставляют больше удовольствия, чем изыски туризма. Сначала несколько раз подойдет вежливая стюардесса и скажет, что не стоит пить. Потом подойдет менее вежливый сотрудник безопасности и скажет, что НЕ СТОИТ ПИТЬ. Но пассажир уже не слышит, ему всё смешно, весело и всё равно. Я же говорила — алкоголь в полёте переносится иначе.

Именно так всё происходит сейчас с нашим монтёром из Кирова, или сантехником из Нового Уренгоя в модном спортивном костюме. Жена дёргает его: «Хватит пить, не позорь меня, нам ещё в гостиницу ехать!». Дети бесконтрольно шатаются по салону, а он уже не в состоянии остановиться. И вот в его одурманенную голову приходит блистательная идея — можно же покурить в туалете! Кое-как он выбирается из кресла, придавливая жену своим круглым животом, и плетётся по направлению к туалету с сигаретой в зубах, шаркая шлёпками. Я не имею права запретить ему идти в туалет, всё что мне остается — причитать за его спиной, что нельзя курить на борту. Кажется, мне даже удаётся сделать по-настоящему строгий голос. Но он меня не слышит. И я стою грустная за дверью в ожидании, когда он выйдет. Мне жаль его семью, которая мечтает об отдыхе на море, ведь понятно, что он не даст им спокойно отдохнуть. Но по глазам жены понятно, что ей не привыкать. Я сообщаю шефу о том, что пассажир покурил на борту, проверяю туалет, не осталось ли где не затушенного окурка, тем временем слышу, как мужик матерится на бортпроводников и шефа. Мне больше незачем ввязываться, он сделал всё, чтобы о его поведении узнал командир. Нам остаётся только любыми путями угомонить его перед посадкой, но тут уже нам пытается помочь его жена, которая итак чувствует себя достаточно опозоренной и чуть не плачет.

По прибытии в Анталию нас ожидает неожиданная развязка, наш победитель получает главный приз — депортацию. Жена с ребенком остаются в Турции — жалко терять деньги за путёвку, да и вообще, без пьяного мужа есть шанс провести нормальный отпуск. А гневный муж, щедро осыпая всех окружающих отборным матом, выкрикивая: «Да вы знаете, сколько я за путевку заплатил, у меня всё включено, да кто вы такие, я вас всех уволю!», в окружении сотрудников службы безопасности возвращается вместе с нами в Москву. Больше ему никогда не продадут билет на рейс нашей авиакомпании. И скорее всего ему будет запрещён въезд на территорию Турции в течение трёх лет. Зато было весело и, кажется, он ни о чем не жалеет. По крайней мере, пока не протрезвеет.

Мы летим обратно с новой партией пассажиров, отдохнувших, загоревших, избалованных турецким сервисом. Рядом кто-то требует томатный сок, курицу, ещё воды, «присмотрите за моим ребёнком», «официант, чаю». Мы привыкли, кажется, ко всему. Малыш Джамбо не чувствует боли, он просто тащит свою разносортную ношу по воздуху, надеясь раскрыть всю свою мощь, но его снова сажают на землю через два с небольшим часа. А я грустно наливаю сок, помня — нет, я не просто официант. Наш депортированный пассажир уже не возмущается, кажется, приходит в себя.

Наконец, снижаемся. Пристёгиваюсь на своём откидном кресле, наблюдаю за пассажирами, время от времени громко говорю: «Сядьте, закройте багажную полку, сумку достанете после приземления». Я не улыбаюсь, всё равно никто не смотрит. И не слушает. Да и не люблю притворяться, не умею. А наш герой всё требует воды, видимо, отходит.

Ещё только обед, а я без сил. Ведь для выполнения рейса в шесть тридцать утра мне пришлось проснуться в половине второго ночи: явка на рейс, выполняемый на Боинге 747 — за 2 часа 45 минут. А ещё надо превратиться в стюардессу и добраться до аэропорта. Устало плетусь в службу, чтобы услышать: «Завтра у вас Анталия, вылет в 06:30». Классика жанра, спасибо.

24 мая 2008 г.

                                    * * *

Этот день совпадает с днём рождения нескольких моих знакомых, которые давно уже остались в других городах, в полузабытом прошлом. И ещё как-то в этот день был последний звонок, в школе за моим домом толпились десятки ребят в школьной форме, девочки с огромными бантами, в белых передничках. Я тогда им завидовала, у меня ведь никогда не было последнего звонка — после девятого класса я поступила в колледж, а потом в институт. Сейчас это, конечно, не имеет значения, но много раз было обидно, и преследовало чувство, будто меня чем-то обделили в жизни.

Когда-то мне казалось, что люди не могут оставаться в прошлом, уж если вас что-то связывает — это навсегда. Но со временем и множеством переездов оказалось, что рядом остаются только те, кто на самом деле нужен. Они всегда рядом в мыслях, переживаниях, в ворохе писем, в редких телефонных звонках или долгожданных встречах. Все остальные легко остаются там, на перевернутых страницах жизни. И только в такие дни как сегодня вдруг вспоминаешь про чей-то день рождения, молчишь, улыбаешься и идёшь дальше, как ни в чём ни бывало. Иногда это даже пугает — значит, можно думать, что дружба вечная, делиться мыслями и мечтами, а потом просто уехать с ними в другой город?… Видимо, можно. Но бывает и иначе. В моей жизни было и то, и другое.

Помню, когда мы жили в Уфе, мне было тринадцать, я дружила со своей одноклассницей Машей Нориной, которую я упорно называла Мы́шей, хотя ей это жутко не нравилось. Маша была высокая, в отличие от меня, фигуристая, с необычной внешностью, которая всегда запоминается на фоне основной массы. У неё были короткие светлые волосы цвета липового мёда, яркие голубые глаза с озорной хитринкой, прямой отточенный нос — просто красавица. И тем не менее, она была, как и я, не слишком общительной с другими одноклассниками. Думаю, поэтому мы и подружились. Маша училась в музыкальной школе, играла на домре, а я понятия не имела, что это. Ещё она занималась фехтованием, и у неё была собака Дэта породы миттельшнауцер, которую однажды отравили какие-то негодяи во дворе, и мы обе долго плакали. Маша жила недалеко от нашего общежития, в красивом многоэтажном доме, построенном ещё при Сталине. Её мама была женщина волевая, строгая, раньше она работала стюардессой в Уфимском аэропорту, а когда Маше было три года, перевелась на землю. Маша никогда не общалась со своим отцом, только знала, что его зовут Григорий, и с пяти лет росла с отчимом, который часто пил, и дома постоянно были скандалы. Какое-то время он даже не работал, так как был уволен за пьянство, и маме приходилось кормить всю семью. Но мне всегда казалось, что Маша такая сильная, что ей ни по чем все эти проблемы. Она ведь даже занимается фехтованием! Наверное, Маша и была очень сильной девочкой, иначе всё это могло бы сломать ей психику раз и навсегда.

Домой к Маше я заходила редко, боялась ее суровой мамы и пьяного отчима. Да и Маша бывала у меня не часто — что делать в военной общаге? Поэтому мы много гуляли, прыгали в сугробы со здания обкома, которое находилось ровно посередине между нашими домами, подглядывали за солдатами, которые стройно шли на обед в солдатскую столовую, находившуюся на первом этаже нашего общежития, кидались в них снежками.

Мы дружили по-настоящему, как это только может быть у девочек-подростков. Делились всеми секретами, переписывались маленькими записками, даже придумали свой собственный алфавит из разных закорючек, так что никто не мог понять, что мы пишем. Я и сейчас помню некоторые буквы из него… мы дружили около двух лет, потом мой папа вышел на пенсию, мы переехали в Набережные Челны. Какое-то время мы с Мышей переписывались, кое-как впихивая длиннющие письма в конверты, скучали, и я мечтала вернуться в Уфу, когда вырасту. Иногда мы встречались, если я бывала в Уфе, а потом Маша вдруг переехала. И мы потерялись…

Ещё я дружила с Альбиной, моей соседкой по общежитию. Семья Альбины приехала из Казахстана, её отец был худощавым, небольшого роста мужчиной с впалыми скулами и оттопыренными ушами и отличался крайне добродушным и кротким характером. А вот мама, пышная круглолицая женщина по имени Фарида, заправляла всем домом, и никто не имел права её ослушаться. При этом она была очень гостеприимна и вкусно готовила. Альбина тоже была круглолицей, с тёмно-русыми волосами, восточными глазами, обгрызенными ногтями и жёсткой походкой. Она была настоящей пацанкой, носилась по школе как угорелая, играла в футбол и баскетбол, дралась с мальчишками и постоянно получала замечания насчёт поведения. Зато дома она была очень послушной, ответственной, и обращалась к маме на «Вы».

Часто мы играли на улице втроем — я, Мыша и Альбина. А вечерами, когда Мыше пора было возвращаться домой, в широком коридоре общежития мы с Альбиной секретничали, бегали по чердаку и по гаражам рядом с общагой. С Альбиной мы тоже какое-то время переписывались после моего переезда. Когда я бывала проездом в Уфе, я обязательно заходила в общагу и стучалась в её дверь без всякого предупреждения и, как ни странно, каждый раз она оказывалась дома. Мы проводили несколько часов вместе, болтали, гуляли, а потом я ехала дальше. Но постепенно мы потерялись. Я стала реже бывать в Уфе, уже не считая ее лучшим городом в мире, письма мы перестали писать, так как я считала, что общагу, наконец, снесли, как обещали последние два года, что мы жили там. А куда писать? Да и почему-то писать стало не о чем. Больше мы никогда не виделись.

Ещё раньше, когда мы жили в Затоне, это отдалённый район Уфы, в котором находилась воинская часть, я часто гуляла с девочками из своего класса, Юлей Захаровой и Юлей Низамутдиновой. Юля Захарова была высокая, стояла среди первых в строю на физкультуре, у неё были короткие кудрявые волосы русого цвета, тёмно-карие глаза и красивые ровные зубы. Мы жили в соседних домах, поэтому часто ходили вместе до школы и обратно. Зимой мы ходили по двору на детских пластмассовых лыжах, и я постоянно падала, а Юля надо мной смеялась. На мой день рождения она подарила мне плюшевого клоуна в ярко-красном костюме в белый горошек, колпаке, с дико-рыжими волосами. Этот клоун Клёпа и сейчас лежит где-то дома у моих родителей, но я никогда не писала Юле писем, хотя и знала её адрес.

Юля Низамутдинова была примерной ученицей, круглой отличницей, с длинными русыми волосами, милой улыбкой и всегда хорошим настроением. Не сказать, что мы дружили — я всегда чувствовала, что мы слишком разные, она была как бы выше меня, и я терялась в её тени. Я была обычной девочкой, тихой и незаметной, хотя и тоже с длиннющими волосами и пятерками в дневнике, а Юля была звездой. Писем я ей тоже никогда не писала, но недавно мы нашлись в интернете и перекинулись парой дежурных фраз вроде «кем ты стала». Я стала стюардессой с техническим образованием, а Юля — моделью и певицей в ресторане.

Учитывая множество моих переездов, таких историй много. Историй тех людей, которые остались далеко в прошлом и вряд ли всплывут снова. Некоторых людей мне хотелось бы сохранить, но не удалось. Так что — кто-то остаётся в памяти смутным воспоминанием, а кто-то идёт в ногу, несмотря на расстояние и время.

Например, Мыша снова появилась в моей жизни спустя пять лет, когда мне было восемнадцать. Она нашла меня в «Одноклассниках», мы обменялись адресами электронной почты и стали снова писать друг другу письма, на этот раз электронные. Маша всего на год старше меня, но, как оказалось, уже вышла замуж и родила сына Никиту. Вот это новости! Я была просто ошарашена, а с фотографии на меня смотрели голубые глаза её сына с такими же волосами липового цвета. Мне столько всего надо было ей рассказать! Что я закончила школу, поступила в колледж и успешно закончила его, а теперь учусь на первом курсе института; что у меня появилась подруга Рамиля, с которой мы неразлучны, как раньше с ней…

Долгое время мы не могли нарадоваться, что нашлись снова. Позже Маша стала часто писать, что их отношения с мужем начали портиться, и жизнь со свекровью стала невыносимой. Впервые для меня прозвучало страшное слово «развод». Правда, фактический развод так и не случился, они просто стали жить отдельно. Маша снова доказала мне, что она — сильная и независимая личность, когда сняла дом и начала вести хозяйство вместе с маленьким сыном. Мы с Машей и сейчас крепко дружим, она поражает меня своими мудрыми советами, реализмом, лёгким отношением к жизни. Мы живём в разных городах, но это не мешает нам быть рядом.

Сегодня этот день лёгкой ностальгии для меня совпал лишь с одним важным событием — рейсом в Северную Африку, Тунис, город Монастир. Коллеги говорили мне, что на этот курорт обычно летят люди среднего и преклонного возраста, так как отдых там более размеренный, чем в Анталии. И правда — обстановка во время полёта не идёт ни в какое сравнение. После ужина пассажиры мирно спят, а я задумчиво смотрю в иллюминатор, вспоминая свою жизнь. Мне двадцать три года, кто-то скажет, что я ещё не жила. Но в моей душе столько воспоминаний, что они едва успевают вытеснять друг друга.

25 мая 2008 г.

                                    * * *

Судя по всему, у меня выходной, раз диспетчер так и не позвонил. Хотя в нашей работе никогда нельзя быть до конца уверенным, что у тебя выходной, могут в любой момент позвонить и вызвать на рейс в срочном порядке. Эта относительность вызывает постоянное чувство напряжения, если только в голову приходит мысль покинуть Авиагородок. Отсюда я могу в течение часа собраться на рейс и доехать до аэропорта.

Но сегодня я отваживаюсь поехать в Москву. Честно сказать, я всё ещё не горю желанием покидать своё убежище, но совсем рядом столица, вдруг ей обидно, что я не обращаю на неё внимания? Да и мне хочется сходить в книжный, здесь его нет, а читать на скамейке у дома стало моей привычкой.

Сначала я добираюсь до станции метро Домодедовская на автобусе. До въезда в Москву мы едем по трассе, с обеих сторон спрятанной лесом. Потом на метро до центра. Метро по-прежнему завораживает меня, поглощает, но течение оптоволокна за окнами уже не напоминает о предыдущей работе.

Пока мы учились, всё было так занятно, мы переживали друг за друга, сходили с ума, пытаясь запомнить новые термины, мы не знали, что нас ждёт. Теперь мы почти не видимся, переживаем в одиночку каждую подготовку к полёту, надеваем форму без лишних эмоций. Только если на ней вдруг обнаруживается пятно от томатного сока за час до вылета. Мне немного не хватает того задора, что подстегивал нас в учебных классах, тех зависаний в неопределённости, размышлений о будущем. А, может, мне просто не хватает общения.

Москва стоит на месте, как выяснилось, книжный открыт, люди также ходят по улицам и толкаются в метро. Нет, ничего не изменилось, я ничего не пропустила.

К вечеру заезжаю в гости к Кате и Вове на пару часов, рассказываю о том, что ужасная дыра, в которую они меня привезли, стала квартирой, и Авиагородок нравится мне больше, чем Москва. Конечно, я скучаю по ребятам, но видимо я в чём-то отшельник. Меня тянет обратно, в мою квартирку с видом в никуда.

Нарине

Закончилась моя маленькая власть. Закончилось моё уютное одиночество, к которому я начала привыкать и которым начала весьма дорожить. Ко мне переезжает Нарине. Конечно, я итак довольно пожила одна, она сильно задержалась с переездом — никак не могла собрать вещи и решиться, ведь до этого она жила у каких-то родственников в Москве, и, насколько я понимаю, жила весьма хорошо: о ней там заботились, и условия жизни были достойные, но ездить оттуда в аэропорт очень уж долго. Наша квартирка не идёт ни в какое сравнение с приличным жилищем в Москве, так что понятно, почему она не торопилась, хотя всё уже было оплачено. Итак, в моем скромном обжитом уголке появляется невероятная куча вещей Нарине, все полки и шкафы разом заканчиваются. Даже немного грустно смотреть на то, как мой устоявшийся покой рушится. Нарине грустно от того, что теперь надо жить в таком жутком месте, мне — потому что теперь придётся делить дом с кем-то ещё. Снова. Зато теперь не будет одиноко, рядом будет человек, способный понять моё негодование по поводу томатного сока или ранней Анталии. Как ни крути, вместе веселее!

У меня возникает необоснованное чувство стыда, что ей приходится жить в таких условиях. Будто она приехала ко мне в гости, а я живу в унылой конуре с обшарпанными стенами, и у меня нет даже холодильника. А она такая принцесса, изящная и красивая, привыкшая к полному комфорту, изнеженная и хрупкая, что мне её жаль — как же она будет существовать в этом холоде, спать на этом затхлом скрипучем диване, вешать свои дорогие платья в полуразвалившийся гнилой шкаф? Я вроде не виновата в этом всём, она сама пошла́ на это, и всё же возникает неловкое стеснение, что я могу жить в таких условиях, а ей это в тягость, значит, я… Военный сухарь, а не настоящая девушка?

Как-то нашей семье пришлось жить на втором этаже банного корпуса в нашем гарнизоне, в крошечной комнатке, бывшей столярной мастерской. Мы не жаловались, в общем-то, но, когда я шла с ребятами из школы и они говорили: «А давай к тебе в гости зайдём», у меня сердце уходило в пятки, я краснела и всячески отговаривала их от этой затеи. Дети такие злые, они смеялись надо мной потому, что у меня слишком бледная кожа и слишком длинные волосы, или что у меня рюкзак немодный, так что бы они со мной сделали, узнав, где я живу?!

Сейчас, в этой квартирке, во мне роится примерно то же гаденькое чувство. Не потому что мне тут плохо, а потому что мне всё равно где жить, а людям это непонятно.

27 мая 2008 г.

---

                                    * * *

Как ни странно, снова Монастир. Этот рейс, определённо, лучше Анталии — больше налёт и спокойнее пассажиры. Стоянка в Монастире обычно случается в ночное время, так что я понятия не имею, как он выглядит, и для меня это просто рабочая смена от взлёта до посадки. В густой темноте мелькают смуглые лица сотрудников аэропорта, чувствуется лёгкая приятная прохлада, слышится шелест редких пальм и глухой шум вспомогательной силовой установки. Разбросанные ощущения — усталость после довольно длительного ночного полёта, настойчиво клонит в сон, а в воздухе неприступный запах моря, которое мы не увидим. Всего пять минут на трапе, шейный платок трепещет на ветру, голова тяжёлая от слишком туго стянутых волос, ноги гудят от напряжения. Только пять минут, и мне пора раскладывать пледы по багажным полкам. Мимолётное ощущение, что я на самом деле где-то побывала.

Монастир — это небольшой портовый городок, к нему примыкает район Сканес с массой отелей, растянутых по побережью аж на шесть километров. Арабские древние постройки, мавзолей первого президента Туниса, кафе и ресторанчики. В отелях множество программ по оздоровлению, очевидно, что этот курорт не для буйных дискотек и пьянок. Лично для меня это только плюс, так как пассажиры ведут себя прилично на борту. В салоне почти пятьсот человек, и все они могли бы рассказать мне, как они провели время в этом загадочном уголке, который я никогда не увижу. Но у меня нет привычки заводить беседы с пассажирами, только если они сами на этом сильно настаивают. А настаивают они крайне редко. Так что до свидания, город-невидимка.

29 мая 2008 г.

                                     * * *

Завтра первый день лета и у меня выходной! Можно будет поехать в Москву, погулять в Сокольниках, на Чистых Прудах, побродить по Красной Площади, рассматривая туристов из разных стран, легко соглашаясь на просьбы их сфотографировать. Потом пешком пройтись до метро Третьяковская и посидеть в любимом кафе «Апшу», читая первую попавшуюся книгу с полки, дописать письмо Сэру Ёжику и опустить его в ближайший почтовый ящик. А ещё долго стоять на Чугунном мосту, рассматривая движение воды и солнечные блики. В конце концов, можно просто побыть собой, не бортпроводником, не девушкой в красивой форме, а просто собой, той самой, что иногда чувствует себя страшно одинокой и не хочет улыбаться через силу.

Сегодня рейс в Хорватию, город Пу́ла, последний рейс в этом месяце. Всего четыре часа лёта туда-обратно, за которые можно успеть полюбоваться малахитовым пейзажем под крылом самолёта, вдохнуть свежий воздух Адриатического моря, стоя на трапе в ожидании пассажиров. И, конечно, это не Турция, и это чувствуется по добродушным лицам людей на борту.

31 мая 2008 г.

Детский рейс

Болгарский портовой город Ва́рна на Черноморском побережье пережил за свою многовековую историю и осаду, и оккупацию, и власть Османской империи, но сегодня ему предстоит новое испытание, не уступающее по своей опасности и разрушительности всем перечисленным событиям. На этот раз в эту историю втянута и я. Однако, обо всем по порядку.

Наш уютный Боинг 767 привычно и обыденно готовится к вылету, нагружается телегами с питанием, заливается вода, заполняются топливные баки, служба уборки приводит в порядок салон после выполненного рейса в Красноярск. Наш экипаж привозят на борт слишком рано, и мы толкаемся с лётными сумками, в чистенькой свежей форме среди больших чёрных мешков с мусором, натыкаемся на шланги пылесосов и скользим на мокрых тряпках. Обычно под конец рейса меня не волнует, как выглядит форма, но в начале всё же хочется смотреться опрятно. Некоторое время мы мешаем друг другу готовить борт, но вскоре уборка уходит, и всё становится на свои места. Теперь мы спокойно, без лишней суеты проверяем аварийно-спасательное оборудование, кресла, двери. Шеф беседует с командиром, техники бродят вокруг самолёта, проверяют шасси, двигатели, хвостовое оперение. Ни с чем не сравнимый момент созерцания, тихого единения с атмосферой, с самолётом. Есть я и есть он, и я почти чувствую его дружескую поддержку. Но сегодняшняя тишина перед вылетом не глубоко умиротворяющая, она гнетущая, как затишье перед бурей, нервная, гулкая.

Шеф бодро объявляет по громкой связи о прибытии пассажиров, и мы встречаем их, кто в начале салона, кто в конце, я — в середине. Уже через пару минут испаряется только что витавшая здесь тишина. Так всегда бывает: сначала борт только наш, пока мы готовим его, как дом перед приходом гостей, но всё меняется, когда приходят ОНИ. Как нам говорили на учёбе: «Никогда не забывайте, что вы хозяева на самолёте, а пассажиры — гости, не позволяйте им лишнего». Я часто вспоминаю об этом, чтобы не начать волноваться перед конфликтным пассажиром или чтобы подбодрить себя в борьбе с нарушителями порядка. Бывает, сложно выпроводить из своего дома перебравших гостей, а здесь такого варианта нет вообще, остаётся только ждать конца вечеринки. Но это не рядовой случай, я вдруг начинаю понимать, что здесь происходит нечто труднообъяснимое. Всматриваюсь в толпу пассажиров, непривычно звонкую, возбуждённую, практически гудящую, как рой пчёл. Что же не так? Запах сигарет или алкоголя я бы почувствовала за милю, так что нет, тут другое. Чемоданов вроде тоже никто с собой не тащит, разрушая интерьер самолёта. И, тем не менее… Постойте, а где же… взрослые?! И тут я ошеломлённо понимаю, что за всё время встречи пассажиров мимо меня не прошёл ни один взрослый человек! Панически осматривая борт, нахожу-таки в середине и в конце салона человек пять, которые ростом повыше остальных — надеюсь, что взрослые. Да что тут происходит, как это вообще возможно? Загрузка на сегодняшнем рейсе — 215 пассажиров, если учесть, что максимум пять человек из них взрослые, то у нас на борту 210 детей! От несмолкающего крика, смеха и летающих над головой предметов вроде мягких игрушек или мячей, сердце уходит в пятки. Нам, что, лететь с ними?! Вспоминается роман Уильяма Голдинга «Повелитель мух», где самолёт разбивается, все взрослые погибают, а группа детей выживает и начинает самостоятельную жизнь на необитаемом острове. Ничем хорошим детские игры, конечно, не заканчиваются. Автор явно написал эту книгу после такого рейса.

Дети у нас на борту в среднем от 7 до 12 лет, почти все — мальчики. От их визга и криков у меня закладывает уши, я кое-как могу расслышать слова шефа о подготовке к взлёту. Пора их пристёгивать. Пристёгивать! Как вообще до них донести, что мы сейчас летим, и для этого нужно пристегнуться? Я никогда не имела опыта общения с детьми, и меня пугает безумствующая передо мной перспектива. Конфеты заканчиваются ещё на первом ряду и у меня, и у коллеги в соседнем проходе. Маленькие кулачки агрессивно стаскивают карамельки с моего подноса, опрокидывая по десятку за раз на пол, хватают меня за руки с криками: «Дайте мне, я не дотягиваюсь!». Остальных нужно пристегнуть быстро и сурово, без отвлечения на конфеты и стенания о том, что кому-то их не хватило. Меня никто не слышит, пристёгивать приходится самой, опускать подлокотники, открывать шторки иллюминаторов, вытаскивать из ушей наушники тоже. Безусловно, это занимает массу времени, мы ещё никогда так долго не готовили пассажиров к взлёту, шеф уже нервно ходит по обоим проходам, строго командуя детям пристегнуться, так как сразу после меня они расстёгиваются снова, да ещё дразнятся в спину. Кажется, мы никогда не взлетим! Это начинает пугать и нервировать, если мы задержимся с вылетом, то следующее «окно» нам могут дать и через полчаса, и более. И тогда нам придется сидеть с ними на борту невесть сколько времени! Они съедят нас вместе с конфетами ещё до взлёта. Взрослые ничем не помогают нам угомонить детей, хотя, судя по всему, они должны их контролировать — насколько я поняла, они летят на сборы в спортивном лагере. Но взрослые уже пьют виски из пакетов «duty free» и тоже нас не слышат. Службы безопасности на борту нет, кто бы мог подумать, что она пригодится на таком безобидном рейсе как Варна. Меня всё это просто шокирует, добраться до взрослых невозможно из-за кишащей массы рук и ног в салоне, летающих предметов, а при этом я вижу, что они пьют. И ничего не могу сделать. Блюститель порядка во мне рвёт и мечет. Шефу удаётся немного успокоить толпу, дети вроде перестают расстёгивать ремни. Времени на показ аварийно-спасательного оборудования у нас остаётся крайне мало, самолёт уже рулит на взлётно-посадочную полосу, от пошатывания дети визжат ещё сильнее, как на аттракционе. И показ проходит как попало, так как дети стаскивают у меня ремень безопасности и жилет, и я показываю их с явным опозданием от текста по громкой связи. Звучит команда «Экипажу приготовиться к взлёту», и я бегу в стойку, чтобы успеть пристегнуться. По пути путаюсь в болтающихся повсюду проводах от наушников и лямках рюкзаков. Сразу после щелчка моего замка на ремне безопасности чувствую, как самолёт начинает разгон. В глазах коллег я вижу тот же нескрываемый ужас, который застыл в моём сознании. И это была только подготовка к взлёту. А нам ещё лететь. Нам ещё с ними лететь!…

На наборе высоты мы с коллегами молчим, пытаясь морально подготовиться к предстоящему кошмару. Деваться некуда, мы должны это пережить. Я уже готова к тому, что мы просто не успеем всех накормить, и шеф не будет нас ругать, видя ситуацию в салоне. Закрываю глаза и стараюсь отвлечься от крика двух сотен мальчишеских голосов.

Чтобы начать обслуживание, мне нужно выехать с телегой в начало салона, то есть провезти её сквозь весь проход. Чувствую себя как на финишной прямой, с волнением вглядываясь в предстоящий маршрут. Надо ехать. По пути у меня с телеги выхватывают бутылки с газировкой, соки, стаканы, а я даже не успеваю возвращать их обратно, только беспомощно верчу головой из стороны в сторону с возмущенным лицом и громкими возгласами: «Поставьте на место!», а руками пытаясь удержать хотя бы саму телегу. Мои жалкие манипуляции только разжигают безумие в салоне, и со всех сторон мне в уши летит гаденький смех маленьких хулиганов. К моменту, когда я подхожу к началу салона, мне уже нечего разливать и коллега тащит мне дополнительные бутылки с напитками и соки, отбиваясь от маленьких наглых ручонок. И тут начинается вторая часть аттракциона, дети кричат, визжат: «Мне колу! А мне сок! А мне всё!», среди гула я не слышу, кому что надо и наливаю всё подряд по стаканам, которые они тут же выхватывают у меня из рук. Один мальчик просит налить ему и колу, и фанту и спрайт, что, конечно, уже слишком, ведь остальным не достанется, да и начнут просить все по три стакана, так что в отчаянии наливаю все три напитка вместе в один стакан, мальчик визжит от счастья, и следующие мальчишки просят такую же ужасную смесь. Некоторые просят долить туда ещё и сок, мне ничего не жалко, наливаю всё подряд и вперемежку. Стаканы выхватывают у меня из рук и через телегу, проливая всё на мой фартук. К концу «моих» рядов, которые заканчиваются примерно в середине салона, выжимаю последние капли сока из коробки, пытаюсь вытереть фартук от сумасшедшего разнообразия пролитых на него жидкостей, и качу телегу к концу салона. По пути дети истошно кричат: «Налейте мне ещё!», но у меня ничего не осталось. Крики в салоне не стихают ни на секунду, пятеро взрослых продолжают пить виски, не обращая никакого внимания на детей и их поведение. Повезло им, что они в другом проходе! От досады и нервного напряжения я бы уж точно не сдержалась и высказала им всё, что думаю.

Вдруг мальчик с правого борта кричит: «Смотрите!» и тычет пальцем в иллюминатор. Не знаю, что он там увидел, но меня охватывает ужас от того, что все дети с радостным визгом бросаются на правый борт. Кажется, самолёт просто перевернётся! К счастью, всё обходится, видимо, ничего интересного справа по борту не оказалось, и ребята постепенно расползаются по местам. С питанием дело обстоит чуть проще, так как подносы находятся внутри телеги, и стащить их не так просто. Спрашивать, кто что будет, тоже бессмысленно, меня никто не слышит, так что раздаю всё подряд. Минут на десять в салоне возникает относительная тишина, крики прекращаются, слышно только шуршание и чавканье. Тем временем мы пытаемся отдышаться в дальней кухонной стойке, оттирая залитые и заляпанные фартуки. Никогда ещё они так не отрабатывали своё назначение! В принципе, на форму тоже попало — несколько пятен томатного сока рдеют на моей белой блузке как боевые ранения. После такого рейса надо медали выдавать!

После еды детишки немного успокаиваются, хотя нам уже всё равно, ведь самолёт снижается. Обычно мы провожаем пассажиров в разных частях самолёта, но на этот раз два бортпроводника стоят у открытой двери с трапом, а остальные забиваются в дальней стойке, чтобы их не сбили с ног. Пьяные взрослые выходят последними, кое-как переставляя ноги и лениво волоча за собой сумки. Честно сказать, мне всё равно, зачем они прилетели, и читать им нотации про алкоголь на борту тоже нет никакого желания, разве что, может, шеф им что-то скажет напоследок. Что ожидает Варну по прибытию этого рейса, страшно даже подумать. Хорошо, что мы улетаем обратно и не будем иметь с этим дело. Держись, Болгария!

02 июня 2008 г.

                                    * * *

Не сразу понимаю, куда посылает меня диспетчер словом «Керкира», надо было лучше учить географию в школе. Звоню сестре, прошу поискать в интернете, что же это за страна такая. Оказывается, где-то на Ионических островах Греции есть город Керкира.

У нашей компании это сезонный рейс, но выполняем мы его не на привычном Боинге 747, а на маленьком 737, что в моих глазах переводит этот рейс в разряд приятных и приоритетных. Когда одновременно летят отдыхать пятьсот с лишним человек — это, как правило, превращается в массовое безумие. Когда сто тридцать человек летят по делам или в гости — это обычно. А когда сто тридцать человек летят отдыхать — это приятно. На борту царит лёгкая, воодушевленная атмосфера, все становятся почти друзьями, расспрашивают друг друга о том, в какой гостинице они будут жить, знакомятся целыми семьями и добродушно беседуют о жизни. Проходя по салону, часто услышишь: «Да, у нас сын тоже в пятом классе…», «Ой, надо же, и мы были в Германии в прошлом году», «Замечательная книга, я её дважды перечитывала»… Это классика своего жанра, которая мне очень по душе.

Аэропорт «Иоаннис Каподистрия» острова Корфу потрясающе живописен и принимает нас душевно и оперативно, наземные службы ненавязчиво приветливы и не заставляют никого ждать, что ещё плотнее укрепляет этот рейс в моём сознании как положительный. Город с языческим названием Керкира находится всего в трёх километрах от аэропорта и, кажется, я даже вижу его очертания с трапа самолёта. Удивительное место, насыщенное всеми радостями и прелестями мира — Средиземное море небесно-изумрудного цвета, на воде играют переливы, серебряные блики солнца, а сочная листва деревьев плещется на свежем ветерке, в городе туристов ждет множество древних памятников, прекрасные пляжи, церковь, где хранятся мощи святого Спиридона Тримифунтского, к которым тянутся многочисленные паломники. Да уж, зачем лететь отдыхать куда-то ещё, если есть этот удивительный остров? Через двадцать минут я улечу обратно, в Москву, и Керкира останется только мимолетной радостью, о которой я всегда буду вспоминать с теплом. Ещё один драгоценный кусочек в багаж моей души.

05 июня 2008 г.

Удавшийся Хабаровск

Дубль два, вновь попробуем долететь до Хабаровска! Чуть меньше месяца спустя мне выпадает второй шанс увидеть этот изящный дальневосточный город. Рейс также выполняется на Боинге 767, и из всего экипажа я не знаю ни одного человека. Это меня не расстраивает, ведь почти в каждом рейсе экипаж впервые видит друг друга. Зато как радостно, если встречаются одногруппники или кто-то из знакомых, с кем вместе выполняли рейсы или были в командировках! Как боевые товарищи, чувствуя поддержку, бортпроводники объединяются «фронтовыми» историями, приключениями, путешествиями.

На предполётном брифинге мы свободно рассаживаемся на мягких синих диванах в ожидании заданий на рейс. Ни за какую дверь я в этот раз не отвечаю, но на моей совести не слишком любимое занятие — бытовое имущество. Нужно пересчитать и растолкать по самолёту пледы, бумажные полотенца, салфетки, мыло и прочее. Почему-то я не в восторге от этих манипуляций, наверное, потому что каждый раз целая проблема найти место для всех этих предметов, и в суете забываешь радоваться предстоящему полёту. С питанием тоже много суеты и подсчётов, но эта работа мне очень нравится, я даже считаю высшей степенью доверия, когда шеф ставит меня работать в кухню. Когда я вижу, что в стойке кто-то работает медленно, лениво или неохотно, еле сдерживаюсь, чтобы не вмешаться. Мы все учились, сдавали экзамены и проходили практику, мы должны свободно себя чувствовать при исполнении любых обязанностей на рейсе. Так что независимо от моей любви или нелюбви, нужно чётко делать работу. И, тем не менее, при объявлении обязанностей на брифинге, уныло опускаю голову и записываю в блокнот информацию. Просто мне хотелось бы заниматься питанием, греть касалетки в печах, ловко раскладывать их по подносам, надев рабочие перчатки и фартук, молча улыбаться, затаив неловкую гордость — в стойке я управляюсь ничуть не хуже парней! Хотя, по сути, это не повод для гордости, бортпроводник, как говорят наши инструктора, существо бесполое. А коллегам нравится, когда я в стойке, ведь они уверены, что всё будет сработано чётко и вовремя, и это бесценно в нашей работе. Время рейса чётко ограничено, не будешь ведь кормить пассажиров на земле по прилету.

Тёплый день только начавшегося лета ещё не начал охладевать под тяжестью сумерек, и так радостно стоять на трапе, вдыхая запахи самолётов, слушая их переговоры: один рычит, тяжело взлетая в голубое небо, другой устало гудит после отработавшего реверса. А наш 67-й задумчиво пыхтит под пристальными взглядами техников, совершающих осмотр перед вылетом. Лучше момента не придумаешь — утихающая Москва провожает нас в путешествие длиной в шесть тысяч километров. Последние мгновения до отправления, предвкушение разгона по взлётно-посадочной полосе, отрыва от земли, и там, внизу, город будет становиться всё меньше и меньше, и мы ловим последние десять минут тишины, еле уловимой романтики среди массы людей. Всё же она есть, эта романтика, о которой думает каждый человек при слове «стюардесса». Она определённо есть, стоит только перестать суетиться и напрягаться по мелочам, стоит пережить период вживления в эту сферу, «набить руку» в обслуживании. И проходят стресс и страх, начинается период радости от любимой работы, от каждого мгновения — начиная с томительного ожидания нового направления, со сбора чемодана до сдачи груза и багажа под бортом самолёта где-нибудь в Турции, до того момента, как экипаж покидает борт и расходится по домам, остаётся оторванным от неба. Надо научиться не злиться даже на гневных пассажиров, не обращать внимания на мелкие конфликты и видеть только хорошее. Единственное, что мне так до сих пор и не начало доставлять радости — это бытовое имущество. Но даже это можно пережить, перетерпеть, ведь в конце рейса меня ждет прогулка по улицам другого города — что может быть лучшей наградой?

На этот раз всё проходит гладко, будто не было прежних неудач и разочарований. Командир объявляет: «Мы произвели посадку в аэропорту „Новый“ города Хабаровск. Погода хорошая, плюс пятнадцать». Слабые, уставшие аплодисменты проносятся по салону, пока самолёт медленно рулит на стоянку. Из иллюминатора уже виднеется надпись: «Вас приветствует земля Дальневосточная!», и так радостно становится на сердце — нас ждали! Подгоняют трапы, наземные службы ждут своей очереди, шеф открывает дверь и в салон проникает утренний воздух с тонкими нотками речной свежести. Становится ещё тяжелее ждать, когда же мы пройдемся по набережной, поплещемся в прохладном Амуре. Пассажиры искренне благодарят нас, покидая борт. Рейс и правда был приятный, без проблем и инцидентов. Они скрываются в здании аэропорта, а мы встречаем сменную бригаду, сдаём каждый свою зону ответственности и, наконец, касаемся ногами дальневосточной земли. За спиной остаётся наш самолёт, окружённый наземными службами, которые вьются вокруг него как подружки вокруг невесты на сборах. На сутки мы расстаёмся, отрываемся от неба, переключаемся на земные радости. Экипажный автобус везёт нас по центру города и, несмотря на усталость, я рассматриваю новые улицы, дома, улыбаюсь незнакомым памятникам. Неужели я в Хабаровске!

Наша гостиница находится на улице Шелеста, недалеко от улицы с заманчивым названием Тихоокеанская. Мы оставляем чемоданы около ресепшна и по приглашению вежливого администратора проходим в уютное кафе, где для нас накрыт великолепный завтрак. Шторы плотно закрыты, горит тусклый свет — может быть, они догадались, что мы не спали всю ночь и нам хочется позавтракать в полумраке, который бы нас подготовил к утреннему сну. На узорчатой синей скатерти расставлены белоснежные тарелки с салатами, омлетом, овощами. Кое-как вталкиваю в себя немного еды и мечтаю скорее добраться до кровати. Но тут мне на колени запрыгивает местная кошка, трёхцветная, кусок одного уха у неё оторван, глаза грустные, хотя видно, что кормят её здесь хорошо. Видимо, сражалась с недругами за сохранность своих котят, которые, очевидно, живут у нее внутри. Пока лётчики заканчивают трапезу, я вожусь с ласковой кошкой и узнаю у администратора, что её зовут Муся.

Нас приглашают заселяться в номера, мы покидаем кафе и расходимся по разным этажам и комнатам. Я захожу в просторный номер со светло-коричневыми стенами, мебелью из светлого дерева и мансардой. Первым делом душ и хотя бы пару часов сна. За окном жизнь кипит: по соседству с гостиницей частный дом с большим двором, по которому вольно гуляет корова, петуха не видно, но чётко слышен его утренний зов. И, тем не менее, я быстро засыпаю.

К обеду мы собираемся в кафе, где на этот раз полностью открыты шторы, и весь зал залит солнечным светом. Посередине умывается кошка, а молоденькая официантка проворно расставляет тарелки с супом на большой обеденный стол. Есть до сих пор не хочется, да и в целом состояние ватное, ленивое. Из риса я сваливаю круглешок, приделываю к нему глаза из оливок и рот из полоски красного болгарского перца — теперь это «дальневосточный крабик». Нехорошо играть с едой.

Втроём с другими бортпроводниками мы отправляемся гулять по городу. На улице настоящая летняя жара, я одеваюсь в короткие джинсовые шорты и майку. Никто из нас не знает города, так что решено ехать на набережную, уж про неё-то все наслышаны. Прохожие рассказывают нам, как туда добраться, и мы едем в душном автобусе около двадцати минут. Кругом по городу развешаны плакаты и стенды с надписью: «Хабаровску 150 лет». Оказывается, совсем недавно, 31 мая город был юбиляром! Недалеко от нас вдруг заблестела поверхность Амура, украшенная легкой рябью от ветра, вниз к реке ведёт широкая каменная лестница, сопровождаемая коваными столбами фонарей, а справа высится величественный Успенской собор с блестяще-синими куполами и золотыми крестами, возле которого шествует свадебная процессия. Мне всегда казалось странным, что многие пары приезжают к церквям, делают фотографии на фоне, но так и не заходят внутрь. Зачем тогда им эти фотографии, если они не верующие?

Повсюду расхаживает множество народа, бегают дети со сладкой ватой и газировкой, и мы плавно вливаемся в эту массу, поедая фисташковое мороженое. Несмотря на палящую жару, Амур ещё не прогрелся, но мы бегаем по мели босиком, наслаждаясь свежестью и прохладой воды. Хабаровск определённо мог бы быть моим родным городом, я легко воспринимаю его, даже привыкаю к его размеренному ритму и спокойному изяществу. Я родилась примерно в двух тысячах километрах отсюда, относительно недалеко по сравнению с моими теперешними путешествиями. Может быть, мне просто близок облик Дальнего Востока, я быстро проникаюсь им, и мне хочется остаться, жить где-нибудь вблизи Амура или рядом с местным аэропортом, встречать и провожать те же самые самолёты, но на другом конце страны. По сути, кто меня держит в Москве? Но, конечно, Хабаровск — это уже слишком далеко от родителей, они просто не поймут. Для этого ли они уезжали из Забайкалья, чтобы потом слать письма дочери в том же направлении?

После набережной мы пешком направляемся на площадь Ленина, где нас ждёт большой фонтан, в который мы суём руки и ноги, спасаясь от жары. Вся площадь усыпана курлыкающими голубями, в нескольких местах между ними стоят люди с крупой или семечками и обильно бросают их жадным птицам. Они налетают друг на друга, клюют крупу с крыльев соседей и из-под их когтей. Мне тоже страшно хочется покормить голубей, но чем? Высматриваю какой-нибудь ларёк, чтобы купить хлеба или крупы, и вижу на краю площади женщину, торгующую семечками. Покупаю у неё два пакетика и забираюсь в самый центр площади среди серо-голубой массы птиц, которые тут же окружают меня, трутся об мои ноги своими пёрышками, болтают между собой. Насыпаю в ладошку семечек, и они, словно дрессированные, аккуратно образуют возле неё арку, засунув клювы в горстку. Они смешно щекочут мою ладонь, толкая друг друга мордочками, напоминая поросят у корыта, которые всегда чётко выстраиваются в ряд и лопают с тем же увлечением. Коллегам вроде бы не так интересно возиться с птичками, и как только у меня заканчиваются семечки, мы отправляемся обратно в гостиницу — скоро ужин.

Вечером изо всех сил пытаюсь уснуть, но безрезультатно. Состояние варёное, тело ватное, кровать удобная, а уснуть не выходит. Кручусь в кровати, то заворачиваясь в одеяло, то скидывая его на пол в отчаянии. Как же так, мне скоро лететь, а я трачу время не по назначению, мучаюсь и страдаю вместо того, чтобы отсыпаться перед рейсом. Меня берёт злость, через несколько часов я даже начинаю плакать, но что толку! Моя кровать под мансардой, никто не видит моих стенаний. Все спят, а я нет. Начинает светать, в окно падает первый несмелый луч розово-желтого солнца, и я начинаю плакать ещё сильнее. Скоро прозвенит будильник, и надо будет собираться.

Наступает безжалостное утро, и звенит предательский будильник. Вид у меня совершенно разбитый, не говоря уже о самочувствии. Коллеги начинают неспешно собираться на рейс, и у меня нет иного выхода, как присоединиться к ним. Никого не волнует, готова ли я выполнять рейс, у меня было положенное время отдыха. Какая же досада, как мог организм так меня подвести?! Может быть, смена часового пояса так повлияла, а может климат, неведомо. Макияж и причёска немного оживляют мой уставший, измотанный вид, но настроения у меня категорически нет и сил, чтобы работать, тоже. Не представляю, как выдержу перелёт, я совершенно разбита, вялые руки кое-как удерживают чемодан, а ноги то и дело подворачиваются на каблуках.

На улице нас уже ждёт автобус в аэропорт, и мы с экипажем рассаживаемся завтракать на открытой веранде из светлого дерева. Всегда приятно после командировки видеть экипаж в сборе, в свежей форме, довольных и отдохнувших, что нельзя отнести сегодня ко мне. Лёгкий ветерок колышет салат в моей тарелке с омлетом, а возле ног трётся та самая кошка, мягкая и толстая из-за котят. Жаль, что я их не увижу. Когда в деревне у бабушки с дедушкой кошка приносит очередной приплод, бабушка обязательно оставляет мне одного котёнка, чтобы я могла его тискать. И я ношу его с собой везде, по горам, рекам, рыбалкам… А котята этой кошечки живут внутри, и поиграть с ними не выйдет. Мне нечего ей дать из своего завтрака, вряд ли она будет есть хлеб или омлет, но, кажется, её тут и так неплохо кормят. Ей просто нужна минутка нежности. Она запрыгивает мне на колени и мурлычет, а я лениво копаюсь в тарелке. Готовят здесь отменно, и после завтрака я бы с удовольствием ещё раз попробовала уснуть, но нам пора ехать.

В автобусе меня сладко укачивает, и я моментально засыпаю. Что же было не так ночью? Может, то, что по московскому времени я пыталась уснуть в нелогичное время. Больше всего изводит злость, ведь время идёт, драгоценные часы, когда я могла бы восстанавливать силы, ушли на ничтожные попытки уснуть.

На предполётном медосмотре никто не догадывается о моём жалком состоянии, хотя, казалось бы, всё очевидно. Хорошо хоть не спрашивают, не употребляла ли я алкоголь, ведь по моему виду можно предположить что угодно. Но откуда им знать, как я обычно выгляжу, этот врач видит меня впервые. Пульс нормальный, давление тоже, жалоб нет. Точнее есть, но какой смысл о них говорить, ведь не оставят же меня здесь только чтобы отоспаться.

На обратный рейс нам загружают для пассажиров гречку. Гречку! Никогда не видела её на борту. А ещё несколько коробок с йогуртами и около десятка банок со сгущёнкой! Мы даже не пытаемся скрыть своё недоумение, спрашиваем: «Зачем сгущёнка?!». Нам объясняют — чтобы полить ей блины на завтрак пассажирам. Жаль, никого не волнует, как мы будем её открывать. И поливать каждую порцию блинов вручную?! Двести шестьдесят порций в алюминиевых контейнерах? Да вы шутите?! Это нам надо будет начать на час раньше! Шеф принимает решение не открывать сгущёнку вообще. Во-первых, нечем, во-вторых, это немыслимо затянет обслуживание. И мы отдаём сгущёнку службе уборки. Йогурты приходится раздавать отдельно, на телеге для них места нет, выглядит это так, будто мы раздаем сухой паёк, но их остается ещё очень много, и мы раздаем их службе уборки по прилёту в Домодедово. Щедрый Хабаровск.

В полёте у меня откуда-то берутся силы, и вот уже заканчивается второй рацион — ужин, и скоро мы снижаемся над Москвой. Из иллюминатора виднеется дорога через лес, ведущая из аэропорта в Авиагородок. Вот бы высадиться прямо здесь, у дома, минуя сдачу самолёта и автобус до дома, и сразу оказаться в кровати.

По прилёту тут же поступает звонок от диспетчера — завтра у меня Тель-Авив. Спать осталось не так уж много. Спустя пару часов я дома, в своём холодном углу, пью горячий чай в полной прострации, за секунду до того, как сон меня сломит окончательно. Не знаю, где сейчас Нарине и когда она появится, главное — заснуть в тишине и одиночестве, а потом меня уже мало что может побеспокоить.

Хабаровск снова остается в шести тысячах километров от меня, но я чётко помню его запах, его звуки, блестящую гладь Амура, порхающих голубей. Теперь частичка и этого города будет жить во мне. Хорошо, что в этот раз обошлось без происшествий.

06—08 июня 2008 г.

Тель

Я знаю, что многие бортпроводники не любят этот рейс, делают недовольные лица, увидев себя в списке экипажа, а возвращаясь, жалуются друг другу: «Как же я не люблю этот Тель-Авив». Что не так с этим рейсом, мне предстоит узнать сегодня на собственной шкуре. Помнится, с Анадырем для многих тоже что-то было не так, а мне понравилось.