Маленький японский телевизор изрыгал из своего нутра в пространство комнаты сцены типичной российской неустроенности, моральной грязи давно начавшего разлагаться общества с буйной роскошью охамевшей «братвы» не той, что так недавно держала всех в страхе, вызывая ненависть и зависть обманутых граждан, нет, это была другая «братва», вполне добропорядочная и даже имеющая вполне человеческий облик. А что ещё можно ожидать от «новостей», целыми днями занимавших телевизионный эфир? Да и телевизор-то Мила включила только от нечего делать. Во-первых, ей было жутко от одиночества в этих четырёх стенах с жёлтыми обоями. Обои остались ещё от прежних жильцов, которые съехали месяц назад практически сразу же после сделки купли-продажи жилплощади. Во-вторых, из головы всё ещё не выходила трагическая гибель подруги детства Надежды, ведь в последние годы они были так близки, переписывались особенно после развода Милы. Личная жизнь Надежды тоже не складывалась, именно это и послужило зароком их крепкой дружбы. И не только это, они вместе увлекались бадминтоном, аэробикой и всем тем, что делает женщину активной, подвижной и раскрепощённой, они читали одни и те же книги, обеим нравился Солженицын, Блок и вообще всё, что может оценить только лишь искушённый в жизни русский человек с острым умом, обе посещали одни и те же выставки и строили планы о совместном бизнесе, правда всё это больше смахивало на несбыточные мечты.

Весть о гибели Нади Мила восприняла так, как может воспринять близкая подруга. Не было рыданий, истошных воплей, все слёзы Мила держала внутри себя, внешне она была похожа на погружённую в себя хрупкую некрасивую женщину, для которой красота стоит совсем не на первом месте. Надя была красивой стройной, большеглазой с длинными каштановыми волосами и тонкой шеей, ей завидовали все кроме Милы, так как она ценила прежде всего то, что необъяснимо обычным набором человеческих слов. Она ценила простоту в противоположность напыщенности и высокомерию, скромность, порядочность, такт и ещё чуточку юмора. Всеми этими качествами без сомнения обладала Надежда. Да, сейчас в совершенно пустой квартире ей было совсем одиноко, жутко, она ходила из угла в угол, бралась за газеты, но тут же отбрасывала их в сторону, наливала кофе. Затем, в конце концов, устав от всего этого, открыла школьный альбом и на первой же странице внимательно всмотрелась в до боли знакомое фото.

Это была фотография Нади в день выпускного бала тринадцать лет назад, когда они, наивные школьницы, вдруг решили, что вся жизнь у них впереди, и все желания исполнятся, стоит только захотеть. Всё было не так, намного сложнее, запутаннее, их ждала суровая битва за своё место под Солнцем, которую они чаще проигрывали, чем выигрывали, однако всегда поддерживали друг друга. Из глубины любительского фото на неё глядело задорное лицо Нади в роскошном розовом платье, сшитом специально на заказ для выпускного. Надя улыбалась своей простодушной улыбкой, на пухленьких щёчках играли ямочки, но зелёные глаза её по-прежнему оставались серьёзными, и это только сейчас заметила Мила. Раньше ей казалось, что Надька была хохотушкой, от неё не могла устать ни одна компания, потому что она всегда классно шутила, рассказывала анекдоты, одному богу известно, сколько она знала этих анекдотов. Теперь же Мила взглянула на подругу детства совсем иными глазами, словно ей приоткрылась невидимая сторона её души, куда Надежда никого не впускала. Увы, она никогда не замечала этого. Хотя однажды был такой миг, когда глаза Нади стали такими же серьёзными, как сейчас, но это длилось всего лишь миг, не больше, когда поздно вечером они возвращались со дня рождения легендарного Димы Степанова — всеобщего любимчика 10 «б» Каменской средней школы. Недалеко от шоссейной дороги они увидели отброшенную в сторону сбитую дворнягу изнурённую, грязную в луже крови. Дворняга скулила.

На глаза Нади навернулись слёзы, она подошла к умирающему псу и едва слышно сказала: «Знаешь, Мила, я очень боюсь смерти».

«Почему?»

«Потому что умирать всегда больно».

…Потому что умирать всегда больно… Эти страшные слова словно эхом записались в памяти Милы, и до сих пор она не могла от них отделаться.

Надежда погибла пол года назад, когда огромный КАМАЗ врезался в её автомобиль. Говорили, она жутко выглядела, даже судмедэксперт Василий Сергеевич Тихомиров отметил, что таких изуродованных трупов он ещё никогда не видел. Трупов… Для Милы Надя никогда не станет трупом, она будет всегда жить в её памяти. Закрыв альбом, Мила задумалась. А был ли у Нади любовник, ведь в письмах, её письмах вот уж как год она находила упоминания о каком-то мужчине друге её детства, который был настоящим джентльменом, регулярно дарил цветы, устраивал романтические ужины в ресторанах при свечах, встречал её с работы на своём мерседесе и увозил далеко от этой обыденной суеты и хаоса. Друг детства? Неужели у Нади был друг детства? Мила знала о подруге всё или почти всё, не считая первых двенадцати лет, когда Надежда жила совсем в другом городе, у неё был свой круг общения, свои интересы, свои привязанности. Да и какое это имеет значение сейчас, когда Нади уже нет. Что ей до того, кто был её любовником, которого она так тщательно скрывала, а может просто не хотела рассказывать подробно о той жизни. Кстати, возможно, поэтому в последние три недели перед гибелью Надежды они чуть отдалились друг от друга, в их отношениях появилась какая-то стена, которую так чувствовала Мила, ей казалось, что Надя что-то не договаривала, меньше стала делиться с ней, как с подругой. Да, так случается всегда между бабами, когда на горизонте появляется силуэт страстного героя, романтического рыцаря, мужа, в конце концов.

Мила положила альбом на письменный стол, машинально открыла верхний ящик и достала толстую пачку писем, перевязанную ленточкой, вытащила третье с конца и, развернув, начала быстро пробегать глазами аккуратные строчки, написанные Надиной рукой.

«…. Сегодня Он снова заехал за мной на работу на своём черном мерседесе. Представляешь, раньше я не могла привыкнуть к этому мерседесу, хотя иногда приходится вращаться в высших кругах, как это делают все фотомодели, тем более перспективные. Я ненавижу выходить в свет, видеть все эти наглые рожи, пить с ними шампанское, шутить и делать вид, что я воспринимаю их глупые шутки. Ты жила в Москве и знаешь, что их не интересует ничего кроме денег, они даже мать родную готовы продать ради них. Но не будем об этом. Вчера Он повёз меня в только что открытый ресторан, я не запомнила его название, но, кажется, он называется „Золотая орхидея“ или что-то в этом роде. Мы, как обычно, выпили, это помогает расслабляться, в отличие от провинции жизнь здесь очень активная, от всего этого голова порой кругом идёт. Зайди к родителям и сообщи, что я скоро приеду на пару дней, мне удалось выхлопотать себе короткий отпуск за свой счёт, и тогда мы увидимся и будем долго долго говорить друг с другом. Мне столько надо тебе сообщить….»

Мила отвлеклась, Надя так и не приехала, объяснила потом, что её задержали на «работе» в виду каких-то внезапно сложившихся затруднений, о которых она не распространялась.

Развернула последнее письмо.

«…Он страшный человек, я ему не доверяю. Он просто монстр, и если б я знала это раньше, я никогда бы не позволила допустить его до себя. Никогда не верь ему…»

На этом письмо обрывалось, что уже само по себе являлось странным, ведь письма обычно заканчивают привычным: «До свидания» или «До встречи». Возможно, что-то беспокоило Надежду в тот день, когда она писала его, но вот только что.

«Почему она никогда не называла имени своего приятеля? Почему эта злосчастная катастрофа случилась именно тогда, когда Надя ехала из Москвы в Каменск? Почему она вдруг сорвалась с места и решила приехать так неожиданно, хотя раньше постоянно откладывала?»

Эти вопросы постоянно мучили Милу, она встряхнула головой, сложила письма в стопку и задвинула ящик стола. Японский телевизор всё ещё тарахтел, но лишь сейчас она заставила себя вникнуть в гудящие звуки местных «новостей».

…. «24 января в подъезде своего дома был убит первый заместитель главы Администрации нашего города Борисов Николай Георгиевич. Местная прокуратура считает, что это типичное заказное убийство, в котором главным действующим лицом является заказчик. Мы успели пообщаться с местными жителями соседями убитого в надежде выяснить обстоятельства убийства».

В кадре появилась молоденькая журналистка с синей шапке с микрофоном в правой руке, вокруг белел сугробами двор, со всех сторон окружённый пятиэтажными разноцветными «хрущёвками». Микрофон был направлен в сторону пожилой женщины с толстым рыжим котом на руках. «Таких бабок можно встретить в каждом дворе, они всегда за всем зорко наблюдают и могут в точности сказать всё, что случилось в любой час суток», — подумала Мила уже не как обыватель, а как профессионал следователь. За кадром прозвучал голос журналистки. «Итак, Валентина Сергеевна, что же Вы видели? Если Вас не затруднит, я попрошу повторить то, что Вы сказали в среду в прокуратуре».

Женщина посмотрела прямо в центр экрана, Миле показалось, что у неё был отсутствующий взгляд, хотя свои ощущения она не приняла всерьёз, потому что ей сейчас многое казалось не так, как раньше.

«Видела, конечно, какой-то бугай здоровенный в кожаной куртке выскочил из-за угла, а я как раз к дому подходила именно в тот момент, как машина Николая Георгиевича подъехала. Я всегда в это время выхожу погулять с Томасом. Это мой кот. Потом слышу грохот, я аж нагнулась, думала что дом вот-вот рухнет. А потом, когда очнулась было уже много народу возле убитого и лужа крови. Его, говорят, застрелили в тот момент, когда он из машины выходил».

Кадр вновь зафиксировал знакомое лицо журналистки в синей песцовой шапке.

«Скажите, А вы успели увидеть лицо убийцы?»

Старуха крепче прижала к себе своё пушистое сокровище, которое издало несколько мяукающих звуков и заговорила:

«Да разве тут разглядишь, они все одинаковы, только страх могут наводить, да с пистолетами разгуливать, в мои-то годы молодёжь не такой была, у всех был свой идеал, все к чему-то стремились, а сейчас одни лишь деньги на уме и больше ничего».

Карие глаза журналистки блеснули среди белого снега двора, на этот раз выражение её лица не было равнодушным, как в начале сюжета, оно выражало некую озабоченность, а быть может и страх.

«Что ж, несомненно это заказное убийство. Никто из коллег Борисова не отмечал, чтобы у бывшего заместителя главы Администрации были враги или недоброжелатели, однако после неоднократных покушений и угроз от неизвестных лиц убийство всё же было совершено особенно после того, как Борисов заинтересовался деятельностью Каменского оружейного завода. После помощника директора завода Переяславцева это уже второе заказное убийство, связанное с работой данного предприятия. Прокуратура ведёт расследование».

Кадр сменился, возникла студия «новостей» с очаровательной дикторшей Мариночкой Левашовой за лакированным столом с огромной эмблемой на стене и фирменным знаком программы «новости» на синем фоне. Да и строгий голубой костюм Марины Александровны отлично гармонировал с обстановкой.

Мила знала Марину, потому что они учились в параллельных классах одной и той же школы, их всего в Каменске насчитывалось от силы четыре. Она здорово изменилась, похорошела, да и в школе у неё отбоя от парней не было. Мила почему-то живо представила себе семнадцатилетнюю Маринку Соловьёву, да, сейчас у неё уже другая фамилия, естественно она давно вышла замуж за какого-нибудь богатенького толстосума, владеющего счетами и не только в России, но и за рубежом. Вероятно, она давно уже побывала на Западе, во Франции и бог знает ещё где. Она здорово изменилась, подстриглась, сделала себе какую-то сверхмодную причёску. Впрочем, так и должно быть, ведь это же диктор, а дикторам и вообще работникам телевидения, в какой бы глубинке оно ни находилось, нельзя отставать от моды. «И голос у неё довольно приятный», — решила Мила, — недаром же Маринка посещала ещё в школе хор, пела почти на всех вечерах и школьных праздниках».

Тем временем диктор Каменского телевидения говорила, отчеканивая каждое слово:

«Следствие ведётся, и наш штатный корреспондент побывал в прокуратуре. Репортаж Алексея Колобова».

Мила не без удовольствия узнала стены кабинета своего начальника, сухие, мрачные и тёмные, как и очевидно во всех отделениях Отдела внутренних дел любого уголка страны. Стол со стеклянным графином и таким же стеклянным подносом, в котором почему-то всегда было по самое горлышко воды, потому что уборщица тётя Галя каждое утро наливала свежую кипячёную воду, независимо от того, выпили её за предыдущий рабочий день или нет, в центре портрет Дзержинского, как положено по штату, а у главного на этом же самом месте висит портрет Путина или любого действующего президента, это тоже такой негласный порядок, обшарпанные стулья, давно не новые, хотя через пол года обещают закупить отличную мебель, но не известно, когда это в действительности произойдёт. Как часто на этих стульях за этим вот столом собирались все опера и следователи, совместно ведущие какое-нибудь дело, чтобы отчитаться перед начальством, возникали споры, дебаты, нагоняи. Но бывало и такое, что за этим вот самым столом лилась водка, звучали поздравления в адрес какого-нибудь отличившегося сотрудника, например оперуполномоченного Денисова, особенно в канун праздников. Тогда наступала расслабуха, жизнь казалась прекрасной, а запутанные, слишком запутанные дела вовсе не такими уж запутанными.

Мила ненавидела свою работу и не потому, что жалела об отличном окончании юридического факультета, нет, ей надоела вся эта грязь, грубость, рутина. Раньше она убеждала себя, что освобождает общество от подонков и отморозков, однако теперь всё чаще и чаще ей казалось, что у руля сидят вот эти самые отморозки и отдают команды, распоряжения, а она является их негласным исполнителем. Сколько раз порывалась она уйти, просто так уйти, написать заявление и оставить его на столе у главного, а на следующий день оформиться на какое-нибудь коммерческое предприятие и не думать ни о каких сроках и проценте раскрываемости преступлений, но откладывала и дотянула до того, что «угробила двенадцать лет своей жизни на прокуратуру», дослужившись до майора.

На экране появился Степан Гаврилович Смехов, только в камеру он казался почему-то худее, чем был на самом деле. Мила сразу же оценила подтянутую фигуру своего начальника в милицейской униформе с погонами. Корреспондент в это время говорил:

— Мы находимся в прокуратуре нашего города. Скажите, Степан Гаврилович, что Вам известно об убийстве Борисова, и связано ли убийство заместителя Главы Администрации с убийством помощника оружейного завода Переяславцева?

— Связь несомненно есть, потому что это почерк одного и того же заказчика. Этим сейчас занимаются наши сотрудники, но в интересах следствия я не могу огласить результаты нашего расследования.

На экране появилась длинная полоска титров, и Мила прочла практически машинально «Старший следователь городской прокуратуры Степан Смехов». Полоска исчезла, в кадре снова возникло лицо корреспондента:

— Будем надеяться, что основной заказчик будет найден.

Мила нажала на кнопку пульта, экран погас. Всё это она давно уже знала с тех пор, как три месяца назад вернулась из Москвы в свой родной городок и вновь пришла работать в прокуратуру следователем по особо важным делам. Хотела побыстрее освободиться от шумной суеты столичной жизни, стереть всю память о муже, чтобы каждый уголок пространства кричал ей, что для неё начались другие времена, времена свободной независимой женщины почти бальзаковского возраста, особенно когда тебе почти год назад стукнуло тридцать пять и разочарования в безоблачное семейное счастье уже успели поселиться в твоей душе.

Мила повернула в сторону почтамта — довольно старого здания с такими же обшарпанными стенами, поморщилась, видя как мрачное давно знакомое по детству строение встретило её. То ли дело в Москве на Центральном почтамте. Везде тебя окружают аккуратные стены, идёшь медленно к окошечку почтальона, с тобой мило беседуют, принимая от тебя очередной заказ, и ты уже не замечаешь, что кругом суета, море народа, равнодушного, занятого лишь своими мелочными проблемами, ты видишь только этот лоск нового народившегося капиталистического мира с волчьими законами, и не все ещё успели привыкнуть к этим законам. Москвичи привыкли. Это в далёкой глубинке до сих пор ощущается страх, растерянность перед сильными мира сего, кто уже негласно называет себя капиталистами. Всем хочется богатства, власти, но не все могут пойти на сделку с собственной совестью или с тем, что осталось от совести.

В первый раз рассматривая с близкого расстояния почтамт после прибытия в Каменск, Мила подумала: «Куда делись средства, ведь здание нуждается в капитальном ремонте? А впрочем, это риторический вопрос для России». Ей даже не пришлось открывать дверь, потому что навстречу ей вышло несколько человек, и она успела прошмыгнуть внутрь серенького такого же мрачного, как и остальное здание помещения. Кто-то довольно настойчиво задержал её за рукав пальто, и ей пришлось остановиться.

— Здравствуй, Мила, я так рада тебя видеть? Давно ты в Каменске и надолго ли? Хоть бы зашла ко мне, а то старухе небось скучно сидеть в четырёх стенах. А тут ещё такое творится, по телевизору жуткие сообщения передают, аж противно смотреть.

На неё смотрела маленькая хрупкая женщина в драповом пальто и белом пуховом платке, скрывавшем густые седые волосы, глаза подслеповатые, лицо изъедено глубокими морщинами, в руках кошёлка с продуктами.

— Боже мой, Зоя Всеволодовна, Вы ли это! Я Вас даже поначалу не узнала. Как поживаете?

Мила действительно с трудом узнала мать Нади. Как она постарела за это время с тех пор, как с Надеждой произошла трагедия, сгорбилась даже, а горевший когда-то в глазах огонёк, угас, теперь взгляд её был каким-то пустым, далёким что-ли. Когда-то Зоя Всеволодовна была учительницей в школе, преподавала русский и литературу, знала много стихов, устраивала домашние Пушкинские чтения. На эти чтения собиралось много учеников, приходили и старшеклассники приобщиться к красивой русской поэзии, затем устраивались чаепития с горячими пирожками, бубликами и обязательно вареньем, которое Зоя Всеволодовна готовила своими руками. Как это было давно. Двадцать лет назад. А словно совсем в другой жизни.

— На пенсии я теперь, вот пришла получать, сказали рано. Надюша-то мне каждый месяц деньги высылала, хоть я её и просила не делать этого. Откуда у неё такие деньги? А ты здесь какими судьбами, родители твои и брат в Москве обосновались, когда ты в университет поступила.

— Я месяца три уж как тут живу в Каменске, решила вернуться в родной город. Зоя Всеволодовна, я ведь в разводе, свободная женщина.

— Другие наоборот в Москву за престижем едут, а ты в провинцию.

— Надоел он этот престиж, тесно там как-то дышать нечем, люди злые, вечно куда-то спешат, за чем-то гонятся. В общем, написала заявление, собрала вещи и приехала сюда.

— Ты работаешь?

— Да вот попросила административный отпуск, нужно свои нервы в порядок привести. Вы ведь знаете, следователи так живут. Они должны быть всегда хладнокровными, иначе….

Мила не договорила, в глазах Зои Всеволодовны блеснули слёзы.

— Смотрю я на тебя, а думаю о Наденьке, вы ж подругами были, она тебя очень любила. Неужто такая трагедия могла разом приключиться, мужа недавно схоронила, и вот теперь думаю, за что мне это. До сих пор не могу оправиться.

Мила огляделась вокруг, на них никто не обращал внимания, народ входил, выходил, хлопал дверями, обычная нудная обстановка.

— Зоя Всеволодовна, так Вы считаете, что автокатастрофа случилась не просто так?

— Я в этом уверена. Кто знает, с какими людьми она там в Москве общалась, кому мешала. Она ж у меня красивой была, а возле красивых всегда вьются бандиты всякие, их сейчас много развелось.

— Честно говоря, я тоже в этом уверена, но как следователь могу сказать одно, у меня никаких улик нет, а в прокуратуре это расценили как обычную трагедию, хотели было дело завести, да главный отказал. Мало ли на дорогах ДТП.

Зоя Всеволодовна понизила голос:

— Вот что я тебе скажу, не лезь в это дело, Надьку мою уже не вернёшь, а ты работай спокойно. Говорила я ей, не кидайся в омут головой, а она своё. Разве в наши дни молодёжь старшее поколение слышит? Им бы только больше денег, да роскошной жизни, которая каждый день в рекламах мелькает. Ладно, не буду загружать твою голову, заходи почаще, чай попьём, Пушкина вместе почитаем, это куда лучше. Помнишь старые времена?

— Помню. Обязательно зайду, как только свободное время будет. А варенье у Вас всегда вкусное получается.

Когда они распрощались, Мила с сожалением подумала, что как раз со свободным временем у неё большая проблема, да и Денисову нужно многое объяснить, а за этот день у неё родилось столько новых идей насчёт следствия, вот только надо всё по полочкам разложить, нарисовать схему заказного убийства, расставить по местам заказчика и исполнителя, в центре нарисовать мотив. Всё как в знакомых романах Агаты Кристи, которыми она зачитывалась с утра до ночи ещё со школьной скамьи. Только уж больно запутанная история получается, слишком много неизвестных. В маленькое пластиковое окошко из-под очков на неё посмотрела почтальонша. В такой мороз Мила была без шапки, и это сразу бросалось в глаза.

— Что у Вас?

— Бандероль нужно отправить в Москву.

— Давайте, — равнодушно произнесла почтальонша.

Мила протянула небольшой свёрток, который тут же попал на весы.

— Сорок восемь рублей, пятьдесят копеек.

Она пошарила в кошельке, который как всегда наполовину пустовал, протянула мелочь. В свёртке была завёрнута репродукция Леонардо да Винчи «Мадонна с младенцем», её любил брат Димка и просил выслать при первой возможности. Димка учился на втором курсе физмата, мечтал стать программистом и уже подрабатывал в какой-то крупной фирме, занимающейся программным обеспечением, подавал большие надежды. «Я никогда не советовала бы ему стать следователем», — решила Мила. Послышался запах сургуча, её свёрток через пять минут уже лежал в груде остальных свёртков и посылок. Она снова вышла на свежий воздух, надела капюшон, после Рождественских торжеств морозы ударили, как никогда, а ей нравилось смотреть на побелённые инеем ветки деревьев особенно на фоне густо синего неба.

Вообще Каменск отличался своей особенностью. Маленький городок почти в самом центре России, ухоженный, летом утопающий в зелени деревьев, зимой в сугробах, весной в сумятице и грязи, а осенью в кучах пожелтевшей пожухлой сухой листвы. Вот Комсомольская площадь с памятником Ленину. Сколько раз сюда приходили молодые пары и приносили свежие цветы. Но это тоже было, кажется, совсем в другой жизни, в другом времени. Несколько выросших, как грибы магазинчиков с яркими витринами и надписями типа «Пельменная братьев Глухарёвых», «Рюмочная», «Обувная лавка» и т. д. Улочки узкие, мощёные кое-где, поток народа небольшой в сравнении со столицей. Всё зависит от погоды, если ветер, людей мало, кое-где пробегают бездомные собаки, по углам сидят попрошайки с протянутыми руками, грязные, оборванные, пропитые, дышащие перегарным смрадом. На проезжей части дороги абсолютно новенький «мерседес» серого цвета, совсем не вяжущийся с окружающей обстановкой, потому что в Каменске мало иномарок, а уж тем более таких и подавно нет. В Москве — другое дело, там даже внимания никто не обратит, привычная картина. Высокий представительный мужчина в чёрном пальто и запахнутым воротником прямо посреди дороги выяснял отношения с какой-то темноволосой женщиной, одетой тоже не для провинциалки.

Природная наблюдательность заставила её остановиться. Мила пригляделась. В мужчине мелькнуло нечто знакомое, не Димка ли это Степанов, да и что он здесь может делать, когда он живёт в Москве и, скорее всего, давно женат и счастлив. Мила сразу же отогнала от себя эту мысль и внимательно посмотрела на женщину в длинном кожаном пальто. Но её лица с далёкого расстояния она не смогла рассмотреть. Мужчина жестикулировал, она не двигаясь смотрела на него, всё походило на типичную семейную ссору, однако не посреди же тротуара.

Пошёл мелкий снежок, становилось теплее, Мила сняла капюшон и зашагала дальше вдоль улицы Кирова. В конце концов, какое ей дело до того, что происходит в чужих семьях, а может, это была вовсе не семья, а парочка проштрафившихся любовников, один из которых мечтает связать другого прочными узами брака, а другой с таким же успехом освободиться от этих уз. Мила встряхнула головой, ей не хотелось вспоминать Сергея бывшего мужа, не хотелось думать о семейных ссорах, которые были давно уже позади, и кто знает, повторятся ли они когда-нибудь. Не дай бог. Хочется пожить спокойно для себя.

«Теперь только для себя». Мила дала себе такой зарок сразу по выходе из ЗАГСа, когда государство развело их с Сергеем в разные стороны, да и что до этого государству. Жили люди, разошлись, не сложилось у них, кому какое дело.

Мила с сожалением представила себе лицо мужа. Наверное, сейчас у него есть кто-нибудь. Скорее всего, она тихая уютная женщина, ничего не требующая взамен, привыкшая довольствоваться малым, лишь бы только рядом был кто-то. Несомненно, она блондинка, у неё лицо Барби с несколько глуповатым выражением, какой по мнению всех мужчин должна быть идеальная женщина, во всяком случае, она никогда не должна показывать, что у неё есть ум и прикидываться, что во всём согласна со своей второй половиной.

С сожалением Мила поняла, что сердце её всё ещё сжимается от ревности, значит, она не вырвала из своей груди память о Сергее, обо всём, что было и могло быть у них. А могло ли? В порыве она открыла свою сумочку, где среди привычной косметики было небрежно брошено маленькое карманное зеркальце. Взглянула на своё некрасивое лицо с большим ртом, который она всегда старалась уменьшить, используя светлые тона губных помад, непропорциональный нос делал её лицо ещё более некрасивым, только густые обесцвеченные волосы сглаживали общее впечатление. Нет, несомненно, она не выдерживает никакой конкуренции со своей воображаемой соперницей. Да и нужно ли думать об этом, когда всё уже кончено, и нет пути назад?

Села в автобус, проехала четыре остановки от Комсомольской площади до Дубровки, пересекла небольшой тротуар и оказалась внутри церкви, которая располагалась прямо среди Каменска. Церковь построили лет пять назад на месте бывшей разрушенной во времена Салинских репрессий по эскизам художника Васильева, и она уже приобрела респектабельный вид. Народ шёл сюда хорошо особенно после праздников и в Рождество, когда устраивалось всенощное бдение, горело множество свечей возле тёмных от копоти икон святых.

В Москве Мила не часто посещала храмы, раньше её привлекало лишь художественное оформление, пение хора на клиросе, теперь нечто совсем другое, она не могла объяснить себе что конкретно, потому что это невозможно выразить простыми человеческими словами, ведь язык чувств намного богаче нежели слова. Креститься рука не поднялась, потому что была не крещёной, купила две свечи, сдачи не взяла.

— Оставьте на реконструкцию храма, — бросила Мила продававшей свечи бабке.

Та перекрестилась, пробормотала:

— Дай бог тебе здоровья.

Мила нагнулась к ней и прошептала, чтобы не помешать службе:

— Где тут у вас за упокой свечи ставят?

Бабка указала на самый дальний угол, где стоял деревянный крест с распятым Христом. Возле креста располагался аналой, на плоской позолоченной поверхности размещались красиво оформленные углубления для свечей.

— А вон там в углу.

Мила тихо почти на цыпочках пробралась к кресту, стараясь обойти присутствовавших прихожан, подошла к аналою, поставила свечу. Вторую свечу она поставила к иконе какого-то святого, просто она больше всех понравилась ей.

Вышла из церкви, задумалась. Снег по-прежнему падал мелкими хлопьями. Значит, совсем будет тепло, ей всегда нравилось смотреть прямо на слепящее Солнце…

ГЛАВА 2

С трудом Мила узнала свою бывшую школу, здесь всё как-то изменилось, стены покрашены тусклой светло-зелёной краской, а раньше они были голубыми, из боковых фонтанчиков всегда лилась вода, и когда ты испытывал жажду, ты мог напиться среди десятиминутной переменки. Всё ещё в ушах стоял детский смех, топанье ног, как наяву Мила «увидела» игру «в резинки», «услышала» замечания учителей, строгие взгляды. Испытала вторичный страх, когда тебя вдруг вызывали к директору за какую-нибудь оплошность. Ей хотелось вернуть всё, прожить заново, совсем не так, не сделав столько ошибок, избежать стольких глупостей. Вечером школа смотрелась иначе, деревянные полы были выкрашены коричневым цветом, коридоры тёмные, потому что встреча выпускников проходила на третьем этаже в актовом зале, где был накрыт стол, вернее несколько столов, соединённых вместе буквой «Т». За первым сидели преподаватели, пожилых было мало, всё в основном молодёжь, только историк Фёдор Тимофеевич Зиганов пришёл, математичка Светлана Леонидовна Малышева, физрук Александр Борисович Щукин и классная Людмила Алексеевна Прохорова, уже сильно располневшая со времени их последней встречи в 1985 году на выпускном балу. Молодёжь больше шутила, опытный преподавательский состав отделывался от этих шуток, вспоминал былое. Светлана Леонидовна рассказывала среди всеобщего гула в зале о своём первом уроке, когда она, совсем юная выпускница педагогического института, тряслась перед многочисленной аудиторией подростков и строгих внимательных взглядов, подмечающих малейшую ошибку, руководителей практики. На столах стояла выпивка, в основном шампанское, водка, без которой в России не обходится ни одно торжество, закуска, салаты.

— Знаете, — говорила Светлана Леонидовна, и сквозь этот гомон Мила различила её живой голос, который так часто призывал их, детей, к порядку. Теперь это был другой голос, немного погрубевший, глухой, но всё ещё оживлённый. На математичке было тёмное бардовое платье с огромной брошью в виде сирени. Почему-то Мила всё время смотрела на эту брошь, — знаете, я тогда напрочь забыла всё, всю теорему Пифагора, которую должна была впервые доказывать перед учениками. Я даже мел не могла, как следует взять в руку, он у меня крошился, линии получались кривыми. Я слышала, как дети шептались, и мне казалось, что они вовсе не слушают меня, а обсуждают мою причёску, у меня тогда были длинные волосы, я зачёсывала их назад. Вдруг встаёт директор, тогда ещё был Лузин Олег Георгиевич, и говорит: «Тихо! Если вы не замолчите, я всех заставлю самостоятельно изучить теорему Пифагора и устрою контрольную». Кто бы мог подумать, они тут же перестали шептаться, и я успокоилась. С тех пор мне всегда казалось, что Олег Георгиевич сидит на моих уроках и чуть что снова скажет своё привычное: «Устрою контрольную». А ученики жуть как боятся контрольных.

Послышался смех, заглушённый всеобщим гулом. Витька Семёнов, а сейчас конечно же уважаемый Виталий Самойлович Семёнов — главный конструктор на Каменском механическом заводе шептался с Зинкой (Зинаидой Валерьевной Киселёвой — своей первой любовью, а теперь инженера, матерью троих детей и совсем не его спутницей жизни). Да, жизнь многих развела, кто-то выбился в люди, кто-то так и остался на её задворках.

Мила наколола на вилку большой огурец, поднесла ко рту, откусив немного, положила на тарелку. Напротив неё сидел Димка Степанов, тот самый Димка красавчик, в которого были по уши влюблены все девчонки и не только из их школы. Он стал выше, грузнее, но в глазах также мелькало знакомое лукавство, вот за это-то на него и обращали внимание, одаривали комплементами, а он их умело принимал, знал, куда направить свои стопы, чтобы встать на тропу успеха. Несомненно, успех ему сопутствовал во всём.

Да, будучи глупой школьницей, Мила была безумно влюблена в Степанова, сколько раз мечтала она подойти к нему и пригласить на день рождения или просто пообщаться наедине, но он всегда был окружён морем страждущих поклонниц и не замечал её. Однажды у Милы даже зародился план, который она хотела скрыть от Нади, ведь Надя тоже была без ума от него. Она купила красивую открытку в книжном магазине, написала на ней всего несколько строк: «Приходи сегодня вечером, буду ждать. Твоя неизвестная поклонница». Далее был указан адрес. Она даже отправила это послание, но придти на встречу так и не решилась, потому что считала себя недостойной, боялась насмешек и всего такого. Потом в течение целого года её мучили сомнения, пришёл ли он на ту встречу или тоже отнёсся к этому несерьёзно. Ни за что бы она не призналась никому, что сделала такой шаг, что решилась на такое, она — пугливая девочка с большими умными серыми глазами. Мила посмотрела на того, рядом с которым мечтала когда-то быть рядом, он улыбнулся, подмигнул ей, помог положить салат и дотянуться до вазы с фруктами. Кого-кого, а его-то она не ожидала встретить здесь на встрече выпускников через восемнадцать лет.

«Что он здесь делает? И неужели я видела его вчера с какой-то женщиной на Комсомольской площади, когда он должен быть в Москве?»

— Как твоя жизнь? — услышала Мила. Это был его голос. Она узнала бы этот приятный голос из тысячи голосов.

— Нормально.

— Я слышал, ты вернулась из Москвы и ведёшь это дело.

Мила разрезала огурец пополам, но не притронулась к нему, сейчас она разговаривала с самим Степановым, и он первым заговорил с ней, это уже можно было считать маленьким чудом.

— Да, представляешь, только что вернулась из столицы, и мне поручили сложное дело, я даже опомниться не успела, как следует. Смехов мне доверяет. Хороший он мужик.

— Ну и как же твои успехи по борьбе с организованной преступностью?

— Никак.

— Понимаю. Не так-то просто найти концы, но если что, ты всегда можешь рассчитывать на меня. Мы ведь с тобой одноклассники, и это много значит.

— А ты-то какими судьбами в Каменске? Я почему-то думала, ты уже в Москве прочно обосновался, живёшь на вольных хлебах, наши ребята о тебе много говорили, некоторые даже завидовали, дескать повезло человеку.

— Я всегда везунчиком был, ты же знаешь. Судьба моя тоже как-то не сложилось, почему-то не женился, точнее женился, но мы так и не были с ней расписаны.

— Гражданский брак?

— Ну вроде того.

Степанов махнул рукой.

— А, не сложилось. Друг один предложил неплохую должность в родном городке. В Москве-то я рядовым, считай, служащим был, а здесь первым заместителем главы Администрации.

Мила почувствовала, как внутри у неё похолодело, не подала вида.

— Так ты вместо убитого Борисова?

— Ну, да. Ты что, не знала?

— Нет. В процессе расследования я, конечно, планировала познакомиться с будущим заместителем мэра, но не думала, что…

— Что это случится так быстро?

— Да.

— Слушай, а может, потанцуем. Смотри, там как раз ребята готовят площадку, — шепнул Дмитрий и показал пальцем на небольшую импровизированную танцплощадку, которая находилась на возвышении.

Мила вспомнила, как когда-то на это возвышение выносили стол, накрывали красной скатертью, затем выходил докладчик и начинал толкать речь о достижениях социализма, а они, совсем юные школьники, слушали его, затаив дыхание, потому что нельзя было громко разговаривать во время таких ответственных докладов.

— Ты меня приглашаешь?

— А ты ещё не поняла?

— Ладно, пойдём.

На площадке уже в медленном танце кружилось несколько пар, в том числе и Витька Семёнов со своей Зиночкой, сейчас они о чём-то шептались друг с другом и походили на двух ангелочков.

Мила встала, обратила внимание, как на неё посмотрели другие особы женского пола, некоторых из них она уже успела забыть, так как здесь было очень много народа и не только из её класса, но и из других, и тем более, они здорово изменились. Но уже по этим взглядам она могла судить, что женщины с завистью глядели ей вслед, когда она шла на танцплощадку под руку с Дмитрием Степановым.

— Хочешь поспорить, что они завидуют мне в этот момент. Наверняка, весь вечер они спорили друг с другом, кого первую ты пригласишь на медленный танец. Совсем как двадцать лет назад.

Мила почувствовала, как Степанов умело завладел её талией, почувствовала не без смущения и трепета, он действительно мог очаровать любую женщину, а тридцать пять для мужчины — самый подходящий возраст. Если в школе он всё же был ещё зелёным юнцом, то теперь настоящим Дон Жуаном, умеющим обходиться со слабым полом. Ей было приятно, что спустя столько лет она добилась своего, он стоял перед ней, обнимал её, улыбался и говорил о чём-то личном, он вёл себя с ней так, будто вчера они расстались и снова встретились.

— Дим, почему у тебя не сложилось в личной жизни?

— Точно так же, как и у тебя.

Она отпрянула.

— Откуда ты знаешь?

Он улыбнулся, голубые огоньки в его глазах впились слишком откровенно в её грудь, Мила ощутила прилив, ещё немного, и сердце бы выпрыгнуло из её груди наружу. Она одёрнула себя за это.

«Нельзя же быть такой сентиментальной, Рыбакова!», — приструнила она себя, — Ты же не юная девочка, и тебе не пристало заливаться краской каждый раз, когда красивый мужчина пялится откровенно на твои прелести. Значит, ещё не всё потеряно, и ты не так уж уродлива, как ты думаешь». Она почувствовала, как он сжал её ладонь и отвлеклась от своих мыслей.

— Я интересовался тобой. Знал, что твоего мужа звали Сергеем и он был химиком на кафедре органической химии в университете имени Ломоносова. Разве не так?

— Всё так. Знаешь, у меня бывает такое, когда я вижу знакомое лицо, и оно как будто незнакомое или очень похоже на кого-то. Вчера со мной произошла именно эта история.

— Ты о чём?

— Мне показалось, что вчера я видела похожего на тебя человека рядом с Комсомольской площадью возле шикарного серого «мерседеса», он бурно объяснялся с прилично одетой дамой в кожаном пальто. В тот момент я почему-то подумала, что они ссорятся.

Она заметила, как улыбка сошла с губ Степанова, теперь он глядел на неё серьёзно, даже слишком серьёзно, и этот взгляд не вязался с романтичностью окружающего вечера, наполненного такими же романтичными воспоминаниями.

— Да, ты — настоящий следователь, — наконец сказал Степанов, — И ты думаешь, что это был я?

— Просто очень похож.

— Да мало ли в городе похожих на меня людей.

Тон его голоса отличался резкостью, Мила вздрогнула, такое впечатление, что она зашла слишком далеко в своих наблюдениях.

— Давай не будем об этом, в конце концов, ты ведь не на допросе, а я просто сказала тебе то, что видела вчера днём, когда случайно прогуливалась по городу, используя таким образом свой административный отпуск.

— Слушай, я пойду перекурю, а то здесь нельзя, а ты жди меня за столом. Второй танец тоже мой. Я могу на это надеяться?

Она опять прочла в его взгляде знакомые огоньки лукавства. «Он и в самом деле очень красив», — решила Мила, следа за тем, как Степанов удаляется в сторону курилки.

Кто-то уже прямо из-за стола тянулся к ней с полным бокалом шампанского и громко орал:

— Как тебе не стыдно, Рыбакова! Своих друзей уже не видишь.

Мила посмотрела на изрядно подвыпившую толпу, она узнала свою бывшую подругу Ирку Новосёлову в ярко красном платье с вызывающим вырезом на груди, она была уже давно навеселе. Мила взяла бокал.

— Садись сюда, — прощебетала Ирка, — Думаешь я не наблюдала за тобой отсюда, я видела, как ты танцевала со Степановым. Знаешь, а вы неплохо смотритесь.

— Перестань.

— Я серьёзно. Кто бы мог подумать, что сегодня он пригласит именно тебя. Да ты счастливая, подруга. Только вот жаль, что жена его начнёт ревновать.

— Не начнёт.

— Жаль, я бы ревновала.

— У него нет жены.

— Ни за что не поверю.

— Придётся поверить, ведь у людей разные судьбы.

— Ладно, ты о себе давай расскажи, — не унималась Иринка, — выглядишь на все сто.

— А ты как сейчас?

— Я работаю в местном театре актрисой. Закончила ГИТИС, но в столицу не попала, и вот теперь тут перебиваюсь. Мы по городам с гастролями ездим. Знаешь, мне даже нравится такая жизнь. Ни от кого не зависишь, только вот наш режиссёр Костик совсем зверь. Он даже ко мне одно время подъезжал, да я его отставила, а так ничего. Слушай, ты приходи на наши спектакли. Мы сейчас Дубровского репетируем, я в роли Маши.

— Поздравляю.

Мила выпила шампанское, почувствовала, как начала постепенно хмелеть. Да, и Иринка здорово изменилась, волосы отрастила до пояса, а в школе постоянно стриглась, похудела, губы стала ярко красить.

— Ты замужем? — спросила Мила, чтобы поддержать разговор.

— А то как же. Естественно я замужем. Ты знаешь, кто мой муж?

— Понятия не имею.

— Славка Морозов. Он художник. Вот такая у нас семья искусства.

— Славка? Так он же тебя на три года моложе.

— Какое это имеет значение. Главное — любовь. Как говорится, с милым и в шалаше рай.

— Только говоришь ты это будто с иронией.

Ира издала протяжный вздох, посмотрела в потолок.

— Как ты не понимаешь, я с иронией это и сказала. Возможно, художник-то он и неплохой, а только денег у него нет, живём скромно, ничего себе позволить не можем. Мне это надоело. То ли дело знаменитая Мариночка Соловьёва. Смотри вон она.

За соседним столиком во всём блеске сидела Марина Соловьёва (в девичестве Левашова) в роскошном чёрном платье на узких бретелях, которое отлично бы смотрелось на самых престижных светских тусовках в любой стране мира, оно особенно шло к её белокурым волосам, уложенным опытным парикмахером в модную причёску. Марина была занята обсуждением чего-то с Пашей Вельяминовым, бывшим комсоргом школы, а теперь бизнесменом в сфере продажи автомобилей и запчастей.

— Вот как времена-то меняются, — с грустью произнесла Ира, — Ты знаешь, кто теперь её муж?

— Теперь? Она что, не в первый раз замужем?

— Третий, насколько мне известно. Вот везёт же людям.

— Ну и кто же?

— Безменов Лёша — первый бизнесмен города. У него сеть магазинов в Каменске и не только здесь. Соображаешь, почему она так одевается. А платье, наверное, не одну тысячу баксов стоит.

— Безменов? Это не тот, за которым налоговая давно охотится? Прокуратура на него не один год зуб точит.

— Да ладно тебе. Точит, а до сих пор не наточит. И с носом останется, потому что Безменов — не дурак, говорят, он даже тайно с олигархами переписывается, чуть ли не с Березовским дружит.

— Ну это уж ты хватила с верхом. Зачем он олигархам? По сравнению с ними он — мелкая рыбёшка в проруби.

Мила ещё раз взглянула на Марину, дикторша телевидения пригубила бокал с вином, долго кивала, в то время как Паша что-то рассказывал ей, жестикулируя.

— Она хорошо сохранилась, фигура как у двадцатилетней, — сказала Ира.

Мила поставила на место бокал.

— А ты что завидуешь ей?

— Кто не завидует? Сейчас все завидуют.

Глаза Иры бездонные карие, но сегодня они злые.

— Ты тоже здорово изменилась.

— В какую сторону, подруга?

— Внешне вроде лучше стала,

— Ты что хочешь сказать, что совесть променяла на желтизну в карманах? — Ирина тряхнула головой, кудри подпрыгнули, — Это только ты святым духом питаешься, а у остальных более низменные страсти. Возьми, к примеру, своего Степанова. Он ведь тоже толстосум, и денег у него куры не клюют. Но ты же не презираешь его за это. А знаешь почему?

— И почему же?

— Любовь. Ведь ты ещё с пятого класса за ним таскалась.

Мила нахмурилась, разговор начинал приобретать неприятный для неё оборот.

— Я не таскалась. И прекратим это.

— Хорошо. Сегодня же праздник, — кивнула Ира.

— Почему ты Славку с собой не взяла?

— Когда супруги ссорятся, им лучше пожить врозь. Так считает моя мама, и она права. Славка пишет очередную картину, только неизвестно, продаст он её или нет.

— А если продаст?

— Всё равно на иномарках мне не светит разъезжать. Слушай, мне ведь тоже известно о трагедии, которая случилась с Надеждой. Я на похоронах тебя видела, только не решилась подойти к тебе, на тебе лица тогда не было. Как там Зоя Всеволодовна?

— Держится.

— Она молодец. Сильная женщина, хотя и малость помешанная на своей поэзии.

— Ей нравится. Кстати, неужели ты не любишь Пушкина, все актрисы без ума от искусства.

— Это только с первого разу кажется. На самом деле они без ума от долларов.

Ира махнула рукой.

— Доведёт меня Морозов, уеду в Петербург, попробую сняться в рекламных роликах. Говорят, за это хорошо платят. Знакомая моя Ритка давно на этом карьеру свою сделала. Знаешь Ритку?

— Какую Ритку?

— Да Берестову. Она ещё в школе в диск жокеи напрашивалась на общественных началах.

— Вроде как.

— Она сейчас в Петербург с Кипра на каникулы ездит. Ей, видите ли, на Кипре жарко.

Мила ухмыльнулась.

— Понятно. Что ж, попробуй.

— А я тебя, подруга, не понимаю. Что тебя из самой Москвы в такую дыру занесло? Или ты — дура, или узнала о Степанове и сорвалась за ним следом.

— Значит, Степанов по твоему тоже дурак?

— Не скажи, он в Москве на каком-то деле прогорел, у него там свои счёты с юриспруденцией, он, не долго думая, сюда махнул. А тут и оружейный завод под боком. Знаешь какие бабки состричь можно? А потом и за границу, подальше от этой страны.

— А при чём тут оружейный завод?

— При том.

Ира заулыбалась, показала пальцем на выход.

— А вот и твой кавалер идёт. Разрешишь потанцевать с ним?

— Конечно. Ты спрашиваешь меня так, словно я — его жена.

— Да ведь он глаз на тебя положил.

— Шутишь. На это есть куда более красивые претендентки.

Ира хитро подмигнула и чокнулась с соседом, выпила залпом целый бокал с водкой.

— Не умаляй своих достоинств, подруга.

Мила наклонилась к её уху и чуть слышно прошептала:

— Не пей так много. Тебя уже начинает развозить.

— Слушаюсь, босс. Но надеюсь, сегодня Вы позволите мне чуточку расслабиться.

Мила отшутилась и посмотрела на наклоняющегося к ней Степанова, от него несло дорогими сигаретами и одеколоном.

— Ну как, отдохнула от моего присутствия? — спросил он.

— Отдохнула, но уже успела соскучиться. Ты снова хочешь пригласить меня?

— Конечно.

Мила заметила, каким румянцем покрылось лицо Ирины, когда Степанов взглянул на неё, однако его взгляд при этом выражал совсем другое и отнюдь не донжуанское великодушие. «Показалось», — решила Мила, встала из-за стола, прошла на цыпочках между рядами, вдогонку услышала голос Ирки:

— Помни о своём обещании!

Они снова слились с толпой танцующих, парочки теперь уже больше жались друг к другу, стиралась грань между разумным и желаемым, постепенно давая свободу гнездившимся внутри животным инстинктам.

— О каком обещании она говорит? — спросил Дмитрий, как только Мила вновь почувствовала на своей талии его тёплые руки.

— Следующий танец с тобой её. Кстати, ты помнишь Иринку Новосёлову?

— Она никогда не отличалась большим умом.

— Значит, помнишь?

Она почувствовала на себе его твёрдый уверенный взгляд, мужчина с таким взглядом мог повелевать женщиной, и она бросится исполнять его малейшие прихоти даже вопреки своей гордости и достоинству. На это нужен врождённый талант, таких мужчин с каждым годом встречается всё меньше и меньше.

— У меня хорошая память, а у тебя отличная наблюдательность, — ответил Степанов.

— Пока ты курил, мы тут говорили о Надежде.

Он тяжело вздохнул.

— Сильно переживаешь?

— Она была моей лучшей подругой. Знаешь, для меня её смерть, как удар грома среди бела дня. Я всегда думала, что я — сильная женщина, как её мать, а когда узнала, со мной случилась истерика, только я никому не показала своего состояния, и все до сих пор думают, что я каменная.

Его руки крепче впились в её талию.

— Успокойся. Я понимаю, как тебе тяжело, понимаю, что ты испытываешь, но стоит ли так переживать сегодня в этот день, когда уже ничего не вернёшь.

— Да, ты прав, не стоит. Просто, у меня малость нервы расшатались. Я и административный-то именно поэтому взяла. Хотелось всё обдумать, успокоиться, потеряться среди безликой толпы, раствориться в ней. Недавно во сне Надьку видела.

— Ну и что же ты видела?

— Будто Надя вся такая расфуфыренная в мехах со своим очередным поклонником под руку идёт, а лицо у него закрыто, и я никак не могу его разглядеть, пытаюсь, но не могу.

— И что же?

Мила пожала плечами.

— Больше ничего, Надька мне в том сне ничего так и не сказала. Я была уверена, разумеется, во сне, что она назовёт имя своего убийцы, но она не назвала.

— Имя убийцы? Подожди, так ведь, насколько я знаю, Надя погибла в автокатастрофе. Причём тут убийство? Я читал об этом в газетах, даже фотки видел. Жуткое месиво.

— Не знаю, мне моя женская интуиция подсказывает, что здесь что-то не так.

— А логика? Она тебе ничего не говорит? Для следователя важнее логика нежели бездоказательная интуиция. Факты остаются фактами.

— Согласна насчёт фактов, а вот насчёт логики и интуиции могу поспорить. Пуаро не был бы знаменитым сыщиком, если б не пользовался своим даром.

Степанов улыбнулся, на его щеках заиграли ямочки.

— Ты сегодня хорошо выглядишь.

— Спасибо. Выгляжу я как обычно.

— Да нет, ты здорово изменилась по сравнению со школой.

— Конечно, в школе меня никто не замечал, я была тихой отличницей, скромно зубрила математику, законы физики и т.д., затем выросла и превратилась из гадкого утёнка в лебедя. Ты это хотел сказать?

— Почти.

Музыка кончилась, Мила остановилась.

— Я пожалуй присяду, а ты потанцуй с Иркой. Она давно ждёт, когда ты её пригласишь и будет на десятом небе.

— Ты не хочешь продолжить наш разговор?

— Не сейчас. Пожалуйста, потанцуй с Ирой и уверь её, что у тебя нет ревнивой жены, а то она боится.

— А ты бы хотела, чтобы меня кто-то ревновал? Ты хотела бы меня ревновать?

— Нет.

— Почему?

— Ревность — ужасное чувство, оно ничего не даёт кроме опустошения.

Мила села за стол там, где сидела Ирина, подтолкнула её в бок.

— Ну, что ж, иди, он тебя ждёт. Я выполняю свои обещания.

Иринка подмигнула, улыбнулась во всю ширь, её уже изрядно шатало:

— А следующий танец тоже мой?

— Хоть все сто. Я уже устала, — ответила Мила.

Зазвучала очередная мелодия, послышалась плавная флейта «Одинокого пастуха», издали Мила видела, как Ирина, прижимаясь к Степанову, повисла на его плече.

«Они неплохо смотрятся вдвоём», — решила она, — Только вот о чём они говорят? Неужели она рассказывает ему про свою очередную роль в театре? Они совсем разные, у них даже нет общих интересов, а он слишком умён для неё, — и тут же упрекнула себя за свои мысли, — Неужели, я ревную? Нет. Просто она довольно симпатична, как и все актрисы в её возрасте, и он хорош собой. Но они совсем не подходят друг другу, они такие разные. Осторожно, Мила Сергеевна, не споткнись, сделай вид, что тебя это нисколько не волнует, отвлекись на что-нибудь приятное, никто не должен понять, что вызывает у тебя интерес».

Она прислушалась к разговорам за столом. Говорил физрук Александр Борисович:

— Ну и вот, вижу мальчишка-то совсем хилый, я его давай закалять, обливал водой, гонял по стометровке, смотрю, он уже поправляться стал, превращаться в настоящего эдакого богатыря русского.

— А мать его затем нашла?

Физрук покачал головой:

— Нет, подкидышем оказался. С детдома сбежал. Там, говорит, плохо кормят, ну я его и поднял на свои преподавательские харчи. Только потом всё же пришлось вернуть обратно парнишку, я бы не потянул, зарплата у меня не такая уж большая. Сейчас изредка навещаю. Помнишь, говорю, как нашёл тебя на вокзале, а он мне кивает, хочет, чтобы я его забрал. Может и заберу, если пенсию прибавят.

В зал принесли откуда-то гитару, колонки смолкли, пары на сцене остановились, кто-то даже завозмущался:

— Эй, включите музыку!

— Да подожди ты. Сейчас играть будут. Хором споём.

Степанов и Ирочка сели рядом, она могла даже видеть их отсюда. Ира что-то оживлённо говорила своему кумиру, а он так же оживлённо кивал. Красная помада размазалась, оставив ужасные следы, он, видимо, сказал ей об этом. Ира достала салфетку и начала вытирать следы. Прозвучали первые аккорды, совсем как во время походов у костра. Уже такие походы не устраиваются, кругом террористы, общество напугано, а преподаватели и подавно.

«Как всё же мне повезло, я узнала, что такое романтика пионерских ночей». Мила вспомнила, как они с Надькой готовились в походы, делали бутерброды, наливали в термос горячий чай, чтобы он долго не остывал, укладывали вещи, тёплые носки, всё это могло пригодиться в пути. А потом матери на прощание говорили им: «Не задерживайтесь, приходите сразу, мы будем вас ждать».

«Где же сейчас то беззаботное время, та романтика приключений, та радость жизни, когда ты ничего не боишься, словно вольная птица в полёте?»

Мила очнулась от того, что весь зал пел, у всех были грустные лица, будто они прощались в который раз со своей юностью. Ира грызла яблоко и слушала, как поют другие, Степанов подпевал в пол голоса. Перед Милой стояла ваза с яблоками, Мила взяла одно в ладони и тоже тихонечко запела в такт хору:

«Изгиб гитары жёлтой

Ты обнимаешь нежно,

И звон осколком эха

Пронзил тугую высь.

Стихами или песнями

Мы этот день наполним.

Как здорово, что все мы здесь

Сегодня собрались.

Как отблеск от заката

Костёр меж нами пляшет,

Ты что грустишь, бродяга?

А, ну-ка, улыбнись.

И кто-то очень близкий

Тебе сегодня скажет,

Как здорово, что все мы здесь

Сегодня собрались.

И всё же с болью в горле

Мы тех сегодня вспомним,

Слова чьи с полулова,

Увы, оборвались.

Стихами или песнями

Мы этот день наполним.

Как здорово, что все мы здесь

Сегодня собрались».

…Они шли вдоль по заснеженным улицам, Степанов поднял воротник, слегка порошил снежок, горели тусклым светом ночные фонари, отбрасывали потоки этого света на сугробы. Завтра заработают снегоуборочные машины, и всех этих куч не будет в помине. Но они живописно смотрелись. Одинокие голые деревья выстроились вдоль миниатюрных аллей, их когда-то в лучшие времена посадили пионеры, тогда они были ещё кустиками, а теперь разрослись, и летом здорово украшали город. Тени, отбрасываемые от скамеек, придавали всей этой картине ещё более неповторимый вид. Так бы всегда, идти с кем-нибудь под руку и не останавливаться на перекрёстках жизни, но приходится, и никуда от этого не деться.

— О чём думаешь?

— Так, ни о чём.

— Я смотрел на тебя, когда ты пела.

— И что же ты увидел?

— Слёзы.

— Разве?

Мила пожала плечами, коснулась своих покрасневших глаз.

— А я, наоборот, не заметила этого.

— И к чему эти слёзы?

Мила глубоко вздохнула, изо рта вышло облако пара.

— Во-первых, понимаешь, когда пели последний куплет, я думала о Надьке.

— Ну, вот ты опять. А во-вторых?

— Во-вторых, исполнилось одно из моих самых заветных желаний. Сначала я даже не хотела идти на этот вечер, просто мне не нравится воспоминать старое, юность, которой уже никогда не будет. И вот пошла.

— Могу я узнать о твоём желании?

Степанов переминался с ноги на ногу.

— Конечно. Ты танцевал со мной. Ты первым пригласил меня на танец. Все девчонки мечтали об этом, и случись это двадцать лет назад, когда мы все были такими наивными, они разорвали бы меня на части.

— А теперь.

— Теперь всё изменилось, каждый прошёл свою школу жизни, у каждого своя судьба, своя жизненная дорога.

— И у тебя своя?

— А как же.

Мила остановилась возле девятиэтажного дома с закодированной железной дверью подъезда.

— Ну вот, мы и пришли. Спасибо, что проводил. Сегодня ты был настоящим кавалером.

Дмитрий посмотрел наверх.

— На каком этаже ты живёшь, если не секрет?

— Не секрет. На восьмом. А ты что собираешься карабкаться по балконам?

— Зачем же по балконам. Я же не Тарзан. Ты просто пригласишь меня на чашечку кофе.

Мила опустила голову:

— Уже поздно, Степанов.

— Намёк понят.

— Если бы ты провожал Ирку, она наверняка пригласила бы тебя на чашечку кофе, а мужа отправила бы к тёще, она на это способна.

— Но я провожаю не Ирку, а тебя.

— Тоже верно.

Степанов достал дорогую зажигалку, пачку сигарет «Camel», протянул одну своей попутчице:

— Ты куришь?

Мила взяла сигарету, вдохнула свежий огонь, курила она давно с тех пор, как закончила университет и вела дела в Московском МУРе, бывало, это здорово успокаивало, да и в её команде не было не курящих, у всех, видать, шалили нервы.

— Хорошие сигареты. Я давно такие не пробовала, всё какую-то дрянь беру, особо не разгуляешься.

— А ты бизнесом займись. Могу посодействовать в этом.

Мила не ответила, помолчали. В его кармане внезапно раздалась электронная музыка, Степанов раздражённо достал сотовый телефон, развернул панель и по привычке цыкнцул в трубку:

— Да. Ростовцев? Знаешь, сейчас не могу. Звони завтра. Да, завтра! Понял! Не изменю я своего решения! — убрал сотовый обратно в карман пальто, — Извини, отвлекают. Сама понимаешь, деловой мужчина всегда всем нужен.

— Ты правда следил за моей жизнью в Москве?

— К чему ты клонишь?

— Зачем тебе это нужно было?

— Хотел подойти, завязать разговор, но ты была такой неприступной, всё откладывал, откладывал, и вот дотянул….

— Я, ведь, не в твоём вкусе. Тебе нравились всегда какие-нибудь глупенькие дамочки в песцовых мехах, захлёбом читающие любовные романы. Ты прекрасно знал, что я не такая.

— Мне всегда нравились умные серьёзные женщины, знающие себе цену.

— Вот как.

Мила потушила сигарету.

— Холодно становится. У меня ноги замёрзли. Я, пожалуй, пойду.

Он снова посмотрел на неё тем взглядом, какой Мила уловила во время танца на вечеринке.

— Значит, не приглашаешь?

— Прости, нет.

Не помня себя, она нажала кнопку лифта с отметкой на цифре «9», затем пешком спустилась на этаж ниже. Оказавшись в квартире, Мила задёрнула шторы, включила ночник, открыла школьный альбом и ещё раз вгляделась в фотографию Нади, затем перевернула лист и посмотрела на пожелтевший от времени снимок, где фотокамера запечатлела красивого мальчика с ясными голубыми глазами в школьной форме. На неё совсем из другого времени глядел Димка Степанов — кумир всей школы.

…

— Артём Прокопьевич, Вы по делу?

Денисов ввалился в её кабинет, сел на стол, как обычно привык делать, здесь он чувствовал себя вольно и непринуждённо.

— Разумеется, по делу. А ты с каких пор со мной на «ты»? Опера никогда не беспокоят по пустякам. Кстати, тебе пошёл на пользу отдых? Голова больше не болит?

— Нет, уже не болит, а просто ноет.

— От чего же?

— От тебя, Денисов. Тебя по телеку показывали.

— Да ну.

— Серьёзно.

Мила сидела за высоким столом в своём кабинете. На столе мерцал экран компьютера, валялись кипы бумаг, неоконченных дел. В меблированной стенке эти же дела были аккуратно подшиты и хранились по датам и тематике, огромное алое на подоконнике закрывало картину обычной зимней свалки с суетой, и всё же, можно было видеть отдельных прохожих, которые спешили по своим делам. Конечно, не все из них были преступниками, подозреваемыми, свидетелями и жертвами, но кое-кто из этих самых прохожих попадал сюда, имел дело со следователем, отвечал на его каверзные вопросы, получал такие же каверзные ответы и т. д. Мила старалась не смотреть в окно, на работе, как только каблуки её сапог переступали порог этого кабинета, она надевала на себя образ некой железной леди, неприступной, холодной, без тени эмоций. Она знала, что в душе своей была не такой, более хрупкой, более ранимой, но приходилось волей-неволей нахлобучивать на себя этот облик, и никто бы никогда не догадался об этом.

— Что же там про меня говорили? — спросил Денисов.

— Ничего особенного. Ты отличился на службе отечеству и т. д. и т. п. В общем, всё хорошо, прекрасная маркиза, всё даже очень хорошо.

— Вот только до сих пор не найден основной заказчик.

— До сих пор? Да ведь со дня убийства Борисова прошло всего три дня. За три дня у нас дела не раскрываются.

— Согласен.

Денисов кивнул.

— Я, конечно, могу рассказать о результатах медэкспертизы, но лучше, если ты сама подойдёшь к Ниночке, она тебе поведает кое-что интересное.

— Что ты имеешь в виду?

— Кое-что интересное.

Денисов заулыбался.

— Ладно, не томи. Говори.

— Борисов был убит дважды.

Мила оставила папки в стороне и внимательно посмотрела на оперуполномоченного.

— Что значит дважды?

— Сначала отравлен, затем застрелен. Переяславцев тоже был отравлен. Твоя версия насчёт общего источника этих двух убийств совпадает. Значит, ты — гений. Это говорит о том, что наш круг поиска постепенно, хоть и медленно сужается. Вот и понимай, как хочешь.

Мила мотнула головой, прищёлкнула от удовольствия языком:

— За что я тебя люблю, Денисов, так за твою дурацкую манеру вести разговор. Мне кажется, стоит спуститься в буфет и выпить кофе. Как ты думаешь?

— Стоит так стоит. Пошли, миссис Марпл.

— Не хами.

Мила шутливо нахмурилась, она знала, что с недавних пор нравится Денисову, хоть он и был моложе её, ей нравилось невзначай играть на его чувствах, при этом совсем не задевая их, так было удобно. И он вёл себя тоже осторожно и достойно.

В буфете шумно, неуютно, холодно как-то, постоянно хлопают двери из-за того, что входят и выходят люди в униформах и без неё. Мила откусила пирожок с капустной начинкой и отхлебнула глоток горячего кофе, посмотрела на Денисова:

— Есть ещё что-нибудь по делу?

— Приходила жена Борисова. Что-то хотела тебе сказать, а тебя, к сожалению, не было.

— И что же она хотела мне сказать?

— Не могу знать, товарищ, майор. Она была, как будто, чем-то взволнована, ну, ты же знаешь этих пожилых тётенек. Они всегда надевают на лицо жалостливую испуганную мину и начинают пороть всякие глупости. Затем стой рядом с ними с полным тюбиком валерьанки и отпаивай, да ещё говори при этом, что, дескать, всё будет нормально.

— И ты успокаивал?

— Нет, тебя ждал, ты ведь у нас мастер по этим делам, так и Хоботов намекает, а я в женскую душу лезть не стал.

— Ну и напрасно.

— Что ты имеешь в виду?

Мила встала, покинула буфет, оставив Денисова с открытым ртом и удивлённым лицом. Пусть он потом её ищет и спрашивает насчёт женской загадочной души.

…В кабинете Ниночки как всегда полный беспорядок. Повсюду разбросаны колбы с какими-то препаратами, необходимыми для экспертизы, неоконченные записи протоколов, ещё не подписанные рукой главного судмедэксперта, печати, штампы, за которыми остаётся последнее слово, когда словам специалиста высокого класса уже не верят. Ниночка — высокая сорокалетняя шатенка сидела за столом с кипой этих самых бумаг и была занята своим бутербродом. На старой газете стоял стакан с недопитым ещё чаем, рядом блюдце с булочкой. Ниночка дожевала остатки бутерброда, увидев Милу, развела руками и почти как малолетняя девчонка чуть ли не сшибла её с ног.

— А, кого я вижу! Сама Мила Сергеевна пожаловала в гости. Наш уважаемый Шерлок Холмс. Давно не заглядывала. Я уж думала, не уехала ли ты обратно в Москву, в МУРе уж побольше нашего платят, да и дел больше. Что скажешь?

— Ничего. Дел больше, а толку. Целыми днями, как белка в колесе, кругом столько людской грязи, в провинции спокойно как-то.

— Извини, вот обедаю прямо на рабочем месте, мне привычнее здесь, не выходя из образа, садись чаю налью, у меня ещё, кажется, осталось.

— Нет, только что из буфета с Денисовым. Кстати, это он меня к тебе направил.

Мила проследила за тем, как Ниночка выпила чай несколькими глотками, поставила стакан на газету, булочка с маком так и осталась нетронутой.

— А, это по делу Борисова? У меня как раз есть то, что может заинтересовать тебя. Я даже микроскоп не стала убирать.

Ниночка указала в дальний угол, где находился старый микроскоп, его ещё из Москвы лет двадцать назад выписали, но и эта техника до сих пор работала и, судя по заключениям, успешно.

— Что это?

— Анализ крови убитого.

— Это проливает какой-то свет на характер преступления?

— Ещё какой! Ты лучше не спрашивай, а просто подойди и загляни внутрь, тогда сама всё поймёшь.

Мила подчинилась, села за стол, настроила лампу, сощурилась и погрузилась в непонятный микромир. Она увидела тысячи красных точек, которые замерли в неподвижности, а вокруг них зияло розовое поле, кое-где встречались белые точки, но их здесь было значительно меньше. Мила отвлеклась, посмотрела на судмедэксперта.

— Что ты там увидела?

— Эритроциты словно склеились. Их тут целое скопление.

— А помнишь анализ Переяславцева, убитого две недели назад?

— Помню.

— И что общего?

— Всё. Эти два анализа абсолютно идентичны.

Ниночка снова развела руками:

— Ну, а я что тебе говорю. Оба были отравлены. Только смерть Переяславцева наступила через три часа после отравления, и причиной её явилось удушье, а Борисов скончался от кровотечения спустя примерно час после приёма яда. Значит, его убили дважды.

— Не могу только понять, зачем. Для чего убийце сначала травить, затем стрелять, ведь это добавляет улики. И потом, на это же уходит уйма времени. Не проще ли было его просто застрелить и скрыться.

— Преступник и так скрылся, а вот насчёт двойного убийства тебе решать, ты же у нас ведущий следователь и, скорее всего, у тебя свои версии.

— Ещё пока нет. Нин, налей мне чая, а лучше кофе, мне необходимо всё обдумать.

Мила проследила за тем, как бурая горячая струйка перетекла из кофейника в аккуратную кружку из настоящего китайского фарфора, сделала первый глоток.

— Что это был за яд?

— Экспертиза показала, что в крови и Борисова, и Переяславцева найден мышьяковистый ангидрид.

— Что это за яд?

— Синонимы «белый мышьяк», «кислота мышьяковистая». В медицине применяется наружно, как некротизирующее средство при кожных болезнях, в стоматологии используется также для некротизации пульпы. Внутрь применяется при малокровии, общем истощении, неврастении. Высшая разовая доза всего пять тысячных грамма, в крови убитого обнаружены следы этого ангидрида, в десятки раз превышающие допустимую дозу. Препарат принадлежит к списку А опасных препаратов.

— А теперь всё то же самое только более понятным языком.

Ниночка прошлась из одного конца кабинета до другого, села на обтрёпанный стул, положила ногу на ногу, достала сигареты, закурила.

— Кстати, хочешь?

— Нет, сегодня никаких сигарет.

Кабинет погрузился в синее облако дыма.

— Это значит, что мышьяковистый ангидрид вызывает омертвление тканей и должен применяться в минимальных количествах только по рецепту врача. Это также значит, что доступ к этому препарату ограничен, и убийца либо сам является медиком, либо имеет знакомство в среде медперсонала.

— Но разве за препаратами списка А не ведётся строгий контроль?

— Ведётся, также как и за наркотиками, однако документы подделываются не только в сфере крупного бизнеса, но и в сфере здравоохранения. Его могли списать якобы в связи с истечением срока годности, ну я не знаю, есть тысячи способов.

— Да, мне предстоит серьёзная работа. Почему только Переяславцев скончался спустя три часа после употребления этого самого ангидрида? Я думала, если это — сильнодействующий препарат, он должен был умереть сразу же.

— Нет, она, то есть смерть наступает медленно, точнее не совсем медленно, а просто человеку становится всё хуже и хуже, затем присоединяется одышка, судороги, далее отёк лёгких и всё по нарастающей.

Мила удручённо покачала головой.

— Я, конечно, рада новым данным, но теперь в моём уравнении тысячи неизвестных и практически ни одного известного.

— Ну, два-то уж точно есть: Борисов и Переяславцев.

— Они покойники и ничего мне не поведают о своей смерти, — отшутилась Мила.

— Ладно, иди спокойно обдумай мои сведения, может, к чему-то придёшь, я всегда рада помочь, — Ниночка похлопала Милу по плечу, выражая таким образом своё сочувствие в предстоящем нелёгком поиске, — Понимаю, мне проще. Ты ведь должна всё свести в одну цепочку и не одну душу вывернуть наизнанку, но почему- то мне кажется, тебе повезёт.

— Надеюсь.

Мила достала из кармана свою записную книжку, наспех просмотрела свои предыдущие записи:

«Посещение места преступления,

расспросы очевидцев, коллег по работе».

Добавила ещё одну строку:

«Посещение вдовы Борисова».

Ниночка кивнула на блокнот в руке Милы:

— Что ты там пишешь? Если заключение, я и так тебе его дам с печатью и штампом, как положено.

— Нет, не заключение. Это я своё. А заключение я, пожалуй, с собой прихвачу.

Мила сложила вчетверо стандартный лист медзаключения, сунула его в карман и, что-то думая про себя, вышла из кабинета.

ГЛАВА 2

— Ты проходи, проходи, не стой в дверях-то.

В узкой дверной щели показалось постаревшее лицо Зои Всеволодовны, она была одета в синий фланелевый халат, куталась в пуховую шаль-самовязку.

— Батареи плохо топят, вот целыми днями мёрзну, лето вспоминаю, как на огород поеду. Теперь, слава богу, отдыхаю, а то руки после прополки болят. Я сейчас чай поставлю, как раз обедать собираюсь.

Мила стряхнула прилипший к пальто снег, повесила его не крючок, сняла сапоги. Зоя Всеволодовна заботливо подставила под её ноги тапочки.

— Проходи, давно ты у меня не была.

Мила огляделась. В прихожей висел портрет Лопухиной, здесь было намного темнее, чем в комнате. Мила опустилась на мягкую софу в гостиной, в то время как хозяйка пошла хлопотать на кухню, послышалось шипение чайника, запах свежеиспечённого хлеба.

— Да Вы не беспокойтесь, Зоя Всеволодовна, я всего на несколько минут, — крикнула из комнаты Мила.

— Не отпущу, пока не поешь. Знаю, как вы, молодые, на работе всухомятку едите, а потом на здоровье жалуетесь. А с теперешним-то ритмом жизни только и приходится всё на бегу успевать.

— Какие там молодые. Тридцать пять — это уже средний возраст, — с грустью в голосе сказала Мила.

— Не согласна. Тридцать с половиной — самый подходящий для женщины возраст, она свободна, раскованна, а если к тому же одинока, много возможностей реализовать себя.

В комнате появилась Зоя Всеволодовна с полотенцем в руках, она присела рядом с Милой.

— Здесь всё по старому, как ещё при Наденьке было. Переставлять я ничего не стала, да уж куда мне, силы не те.

Мила посмотрела в центре стены, там, где висела в рамке большая фотография Нади, сделанная десять лет назад, когда она только-только переехала в Москву и поступила на работу в модельное агентство. Надя глядела на неё своим простодушным беззаботным взглядом, хотя и в этом взгляде она успела прочесть ту же боль, которую заметила возле сбитого КАМАЗом пса на шоссе.

— Да, — кивнула Мила, — У Вас всё по-прежнему, и шторы те же. А почему Вы позавчера не пришли на встречу выпускников? Там много наших собралось, было весело.

— Я с давлением мучилась, думала скорую вызвать, потом таблеток наглоталась и спать легла.

— Мы про Вас вспоминали.

Зоя Всеволодовна улыбнулась. Именно в этот момент она так была похожа на Надю.

— Ах, да, я же варенье специально достала, идём на кухню. Оно свежее, тебе должно обязательно понравиться.

Варенье и правда оказалось вкусным, таким Мила его ещё никогда не пробовала, горячий кипяток немного согрел её, успокоил, она расслабилась.

— Уютно у Вас как-то.

— Ты почаще заходи, а то совсем меня забывать стала, — Зоя Всеволодовна махнула рукой, — Да знаю я, знаю, что у тебя дел много, но всё же, можно выделить лишнюю минутку и заглянуть к бывшей учительнице. Знаешь, иногда мне кажется, что одиночество меня с ума сведёт. Я вот даже вышивкой занялась. В молодости когда-то я большой мастерицей по этому делу была, а сейчас забывать стала, — Зоя Всеволодовна показала на скатерть с вышитыми на ней ромашками. Они действительно смотрелись словно живые, — Это я всё сама, своими руками.

— Здорово. Скажите, а Надя Вам ничего не рассказывала о своей жизни, о том, как она проводила время в последние месяцы перед….

Зоя Всеволодовна нахмурилась:

— Ты опять за своё. Говорю, оставь ты это. Её уже всё равно не вернёшь, да и ты больше моего должна знать. Вы ж подруги, как-никак.

— Мы с ней практически не общались, лишь по письмам после моего отъезда. С тех пор, как она начала встречаться с каким-то мужчиной, наши отношения стали более отдалёнными. Это, разумеется, не моё дело, но мне всегда было интересно, кто её избранник. Вы ничего об этом не знаете?

Зоя Всеволодовна пожала плечами:

— Нет, к сожалению. Знаю только, что он не был беден.

— Почему Вы так уверенно говорите?

— Моя Надя никогда не клевала на бедняков, хоть и с высшим образованием, ей подавай тех, у кого есть положение в обществе, солидные счета в банках, деньги, кто может каждый день покупать ей дорогие французские духи, говорить восторженные комплементы.

— Я слышала, она вращалась в высших кругах, и наверняка был тот или те, кто ввёл её в эти круги. Вы согласны?

— Не знаю. Я ничего об этом не знаю и не хочу знать. Мне уже всё равно. Главное, дожить свой век и умереть достойно. Это всё, что у меня осталось.

Зоя Всеволодовна наспех утёрла слезу, словно опомнилась от своего наваждения.

— Да что это я впрямь расписалась. Прости меня. Да, совсем забыла, у Нади тут остался дневник, который она вела в Москве, его нашли на месте трагедии. Я его не читала, но если он как-то поможет тебе, тогда я принесу.

Мила с удивлением посмотрела на мать своей подруги:

— Почему Вы не сказали мне о нём раньше?

— Забыла. Я совсем забыла об этом дневнике, голова была занята другим.

— Принесите, пожалуйста, я уверена, там есть что-то важное.

Дневник представлял собой слегка потрёпанную тетрадь в девяносто шесть листов с коричневой обложкой и надписью на титульном листе «Мой дневник — немой свидетель моих переживаний и слёз, которые я не могу никому показать». Мила провела ладонью по обложке, шестым чувством ощутила присутствие Нади, положила в сумочку.

В это время Зоя Всеволодовна налила вторую порцию чая, добавив при этом больше варенья в блюдце.

— Теперь, надеюсь, ты ни за что не откажешься задержаться, — с победой в голосе сказала она.

— Не откажусь. Я съем это варенье пока не опустошу чашку, — согласилась Мила, у неё поднялось настроение, потому что появилась возможность вплотную соприкоснуться с переживаниями подруги, заглянуть за ту запретную черту, которая всегда оставалась для неё недосягаемой, — Вы даже не представляете, какой подарок мне сделали сегодня. Дневник я Вам верну сразу, как прочту всё до последней страницы.

Мила ощутила в своей руке тёплую ладонь Надиной матери:

— Ты отчасти считаешь себя виноватой в её смерти, я же знаю. Ты думаешь, что напрасно уговорила её ехать с собой в Москву, и останься Надя в Каменске, она была бы до сих пор жива. Ведь ты так думаешь?

— Да, — Мила опустила голову, потому что ей было стыдно смотреть в глаза этой доброй женщины, тогда, десять с лишним лет назад она действительно уговорила Надю поехать вместе с ней поступать в университет.

— Перестань заниматься самобичеванием, она бы без тебя умчалась на край света, ей было тесно в этом маленьком городке, потому что Надя всегда любила пышность, богатство, буйство красок, она была человеком славы, как и её отец. Отвлекись, давай-ка я лучше почитаю тебе Пушкина, как на тех знаменитых вечерах.

— Почитайте, — не задумываясь над словами, ответила Мила, теперь ей было всё равно.

…Случалось ли ненастной вам порой

Дня зимнего, при позднем, тихом свете,

Сидеть одним, без свечки в кабинете:

Всё тихо вкруг; берёзы больше нет;

Час от часу темнеет окон свет;

На потолке какой-то призрак бродит;

Бледнеет угль, и синеватый дым,

Как лёгкий пар, в трубу, виясь уходит;

И вот жезлом невидимым своим

Морфей на всё неверный знак наводит.

Темнеет взор; «Кандид» из ваших рук,

Закрывшися, упал в колени вдруг;

Вздохнули вы; рука на стол валится,

И голова с плеча на стол катится

Вы дремлете! Над вами мира кров:

Нежданный сон приятней многих снов!

Но вы прошли, о ночи безмятежны!

И юности уж возраст наступил….

Подайте мне Альбана кисти нежны,

И я мечту младой любви вкусил.

И где ж она? Восторгами родилась,

И в тот же миг восторгом истребилась.

…

Мила зажгла ночник, открыла первую страницу, начала читать.

«31 декабря 2001 года.

Все сейчас на карнавале на Манежной площади, а у меня выделилась свободная минутка, и я решила посвятить её полностью себе. Накануне Новый год, у всех радостные лица, так как люди живут в преддверии чего-то чудесного, чего-то необычного, все становятся немножко дураками, делают тысячу глупостей. Сегодня все столы ломятся от угощения, а мне совсем не до этого. Точнее я хочу сказать, что мечтаю совсем о другом. Я словно маленькая девочка из той сказки, я хочу видеть вокруг себя покой, уют, верных друзей. Кажется, эту девочку зовут Алиса. Алиса из страны чудес. Сегодня пахнет хвоей, на ёлках тысячу огней и конфетти, а затем все эти огни смешаются друг с другом, и будет очень красиво. Говорят, во время боя часов нужно загадать самое заветное желание, и оно непременно сбудется. Однако моё желание несбыточное. И пусть это прозвучит довольно глупо, но я всё же напишу о нём. Мне хотелось бы всё бросить и вернуться в далёкое детство, своё потерянное детство. Я пишу «потерянное», потому что в своё время я не успела оценить его прелесть, а теперь уже поздно. Я совсем не заметила, как повзрослела, превратилась в скучную стерву с длинными ногами. Но эта стерва, наконец, узнала, сколько стоит пропуск в общество. Чтобы туда «войти» нужно потерять себя, нужно лечь в постель с самым отвратительным толстосумом, которого ты ненавидишь в душе, но который может подарить тебе целый мир, нужно променять свои принципы на его желания. Когда-то я презирала всех, кто кичился этими принципами, ведь совесть ещё никого не накормила, сейчас мне противно всё это богатство, которое окружает меня. Пройдя через все унижения, я поняла, наконец, что оно — горстка пепла в сравнении с преданностью и настоящими чувствами. Ну вот, у всех на устах улыбка, а у меня слёзы, даже косметика размазалась, и сейчас я напоминаю дешёвую девицу с бульвара, готовую продаться за гроши. Увы, всё здесь продаётся и покупается. Ну всё, закончилась моя минутка, пойду на Новогодний бал, а то меня ждут, и моё долгое отсутствие может вызвать подозрения.

3 января 2002 года.

Три дня назад на балу познакомилась с ним. Я думаю о нём чаще, чем о других мужиках, а он не такой, как все. Я пишу «познакомилась», хотя на самом деле это не так. Я знала его по своему детству, юности, просто заново открыла его, как человека. В последнее время меня почему-то постоянно клонит к романтике, наверное, это он меня заразил ею. Мы весь вечер танцевали, я никогда ещё не видела, чтобы кто-то так хорошо танцевал, так уверенно держался в обществе. Он даже моего босса Первышева знает, и, судя по разговору, на короткой ноге с ним. Он знает всё. Мне он нравился всегда, только вот не знаю, понравилась ли я ему. Вчера он пригласил меня в самый престижный и дорогой ресторан, и мы весь вечер пили шампанское, курили и смотрели друг на друга. У него удивительные глаза, они живые и какие-то непонятные, загадочные. Хочется просто раствориться в этих бездонных глазах….

12 февраля.

Не понятно, как мне удаётся до сих пор держаться на плаву, ведь я уже не так молода, как бы хотелось. Тридцать четыре — это не девятнадцать и не двадцать с хвостиком, когда морщин на твоём лице ещё не видно, и ты гордишься своей юностью. Увы, она ушла безвозвратно, ещё год-два, и Макс предложит мне заняться другим, это в лучшем случае. В худшем он просто попросит меня уйти из агентства и поискать себе то, что больше всего подходит по моему возрасту. Дорогие крема от морщин — чушь, морщин становится ничуть не меньше, просто это, своего рода, допинг, ты внушаешь себе, что стала юной, долго всматриваешься в своё отражение и видишь то же самое бледное лицо. Когда я смотрю на девушек, приходящих к нам на кастинги, мне хочется крикнуть им: «Бросьте! Бегите отсюда пока не поздно. Разве вы не видите, в кого превратилась я».

…Он сказал, что не замечает моего возраста, но я знаю, что это не так…

1 марта.

Я знала, что у него есть другая женщина. Он такой же, как и все эти подлецы, таскающиеся за юбками. Вчера я видела её с ним, они шли под руку к гастроному, а я как раз выходила из него. Вечером он мне позвонил на сотовый и сказал, что всё объяснит, но я не хочу слушать его оправдания. Сегодня я твёрдо решила, что расстаюсь с ним. Да, мне больно, больно от того, что очередной раз поверила в чистую любовь, больно от того, что разочаровалась, ведь он действительно был моей первой любовью. А теперь такое ощущение, что она запятнана. Пойду курить.

9 марта.

Неужели, это правда? Неужели мужчина может быть таким? Да, сегодня он подарил мне сто одну розу. Мы снова поехали в ресторан и отметили это романтическим ужином при свечах. Мы были вдвоём все эти дни….

15 марта.

Я боюсь его. Не знаю почему, но боюсь. Ему звонят какие-то странные люди, он уходит из спальни и долго говорит с ними, а позавчера я впервые услышала, как он кричал. Когда он понял, что я случайно услышала его разговор с невидимым собеседником, его глаза вдруг стали какими-то злыми, холодными, раньше он никогда не смотрел на меня такими глазами. Мне стало страшно, потому что я увидела то, что не видела раньше. В этих глазах скрывалась жестокость и холодный рассудок. В ту минуту на меня смотрел настоящий монстр.

4 апреля.

Мои предположения подтвердились. Он действительно ведёт какие-то грязные игры, а люди в строгих чёрных костюмах, которые увозят его в одно и то же время — это те люди, которые вершат страшные дела. Когда месяц назад на Кипре он показывал мне дорогой особняк, больше смахивающий на дворец, я остановила его и спросила, откуда у него столько денег.

Он заулыбался, выражение его лица снова стало непроницаемым, как обычно и сказал, что меня, как красивую женщину не должно волновать это. Он считает меня просто куклой, которой можно попользоваться и выбросить. Неужели и раньше он считал точно так же? Мне казалось, что он был не таким. Казалось….

6 июня.

Приходил импозантный молодой человек, курил кубинские сигары. Я находилась в соседней комнате и делала макияж. Они говорили не так уж громко, а это всегда заинтересовывает, тем более мне давно кажется, что он — не тот за кого себя выдаёт. Я прислушалась. Они обсуждали что-то, касающееся какого-то очень денежного дела и… убийства. У меня похолодело внутри, но я сделала вид, что ничего не слышала.

30 июля.

Мы расстались. Он долго спрашивал о причинах, побудивших меня принять такое решение, но я никогда не скажу. Если бы кто-нибудь знал, как я сейчас одинока….»

Мила перевернула ещё несколько листов, дальше всё было в том же духе, остановилась на последней записи:

«18 января 2003 года.

Я сказала ему всё. Завтра собираю вещи и еду в Каменск. Я сказала, что мне не нужен его дорогой особняк на Кипре, там море золота, море роскоши, но не хватает жизни. Купить можно всё, что угодно, но не жизнь. Я хочу сказать, что жизнь невозможно вернуть обратно, если она уже потеряна. Он — страшный человек, страшный. Я должна, наконец, назвать его имя»….

На этом дневник обрывался. Мила отвлеклась, провела в уме незамысловатые расчёты. 18 ноября — почти два с половиной месяца назад, как раз за три дня до гибели Нади. Перелистала ещё раз весь дневник, пытаясь найти хоть малейшую зацепку, положила на тумбочку, задумалась. «Нигде даже вскользь она не называет его имени. К чему такая скрытность?» Перед тем, как уснуть единственная верная мысль пронзила её, и Мила поняла, что не ошиблась. Этот человек, кто бы он ни был, каким-то образом воздействовал на неё, воздействовал тонко, незаметно, и она, думавшая, что влюблена, не могла заметить этого воздействия. А может, Надя просто хотела скрыть его от самой себя, скрыть свою мечту, разочарование, оставив всё это тайным, завуалированным. Так мечта выглядит намного притягательнее, чем когда на неё навешивают ярлыки, ставят обозначения.

Мила уснула с горевшим ночником, она просто отключилась, так обычно случается с человеком, когда он долго о чём-то думает, сосредотачивается на одном и том же предмете, крутит его со всех сторон, так и не находя правильного решения. Во сне её мучили кошмары, она видела Надю под руку с её загадочным героем-любовником, однако у него не было лица, вместо этого — голая кожа.

Мила проснулась в холодном поту, было ровно пять часов утра, по-прежнему горел ночник, встала с кровати, чтобы дойти до туалета, нагнулась, почувствовав, как что-то упало с её колен и оказалось на полу. Это была фотография одного из светских вечеров, похоже, она была заложена на одной из страниц дневника. Мила подняла фотографию с холодного пола. В центре среди затёртой размытой толпы стояла Надя в красивом вечернем платье с бокалом шампанского. Она была блистательна и могла ещё долго украшать обложки женских журналов.

«А что если Надька была близка к нервному истощению и употребляла наркотики, а что если…..её неизвестный избранник давал ей эти наркотики, чтобы она всегда была на пределе».

Мила положила фотографию обратно. Она не могла понять, почему ей приходят в голову такие нелепые мысли. Дошла до умывальника, брызнула на себя холодной водой из-под крана, вернулась в спальню и машинально набрала привычный номер телефона. Этот номер она знала наизусть. Послышались длинные гудки, затем знакомый голос в трубке:

— Какого чёрта!

— Денисов, это ты?

— Я. Мила, ты что, с ума сошла! Посмотри на часы.

— Ну, смотрю.

— Сколько?

— Пять минут шестого.

— А тебе не кажется, что это рановато для служебного звонка?

— С чего ты взял, что мой звонок носит служебный характер?

Голос изменился. Денисов улыбнулся:

— Ты хочешь меня обнадёжить?

— Меня просто мучают кошмары.

— Горе моё, сейчас приеду.

— Нет, не стоит, моей жизни ничего не угрожает. Я просто….ну, просто тут у меня столько всего в голове.

— Слушай, ты когда-нибудь скажешь мне, дескать, Артёмушка, приезжай, спаси меня, мне, мол, без тебя плохо?

— Ладно тебе шутить. Я серьёзно. Только что читала дневник Нади. Это моя подруга.

— Та, что с КАМАЗом столкнулась насмерть?

— Да.

— И ты обнаружила что-то, что тебя смутило.

— Она пишет о каком-то человеке, в которого, по всей видимости, была влюблена, но по неизвестным мне причинам не называет его имени. Тебе не кажется это странным?

— Забудь. Это не имеет отношения к тому делу, которое ты ведёшь. К тому же, насколько я помню, смерть твоей подруги квалифицировали, как гибель от несчастного случая.

— Но это не так. Здесь что-то не так. Я чувствую.

— Главный потребует от тебя, прежде всего, доказательств, а не чувств. И ты это знаешь. Вот что я тебе скажу, Рыбакова, перестань забивать свою умную голову, она нам ещё пригодится. Ложись и усни, а то завтра мне снова придётся отпаивать тебя кофе.

— Уже сегодня, Денисов. Ну всё, пока.

В трубке прозвучали короткие гудки. Мила закуталась в одеяло, закрыла глаза, ей не спалось.

…

Перед ней сидела модно одетая блондинка лет пятидесяти, всё ещё молодящаяся.

— Прошу Вас, Вы не могли бы не курить, у меня аллергия на сигаретный дым.

— Хорошо, — Мила затушила сигарету, бросила окурок в пепельницу, — Я у Вас три раза была, но видимо не смогла застать, поэтому решила воспользоваться своим правом и пригласить Вас сюда.

За дверью кабинета слышались шаги, вот кто-то прошёл на каблуках и удалился на третий этаж, где находилась приёмная, Мила сразу поняла, что на третий, так могла ходить только серкретарша, слышался стук печатной машинки в соседнем кабинете. Привычная рабочая обстановка.

— Итак, Зинаида Матвеевна, насколько мне известно, Ваш муж, Борисов Николай Георгиевич, и Вы жили душа в душу.

Не дослушав, посетительница кивнула:

— Это была настоящая семейная идиллия, но, к сожалению, это только кажется. На самом деле всё было не так-то просто.

— Что Вы хотите этим сказать? Я понимаю, сейчас Вы в трауре, и, тем не менее, в интересах следствия я буду задавать Вам вопросы такого характера. Думаю, Вы не возражаете.

— Нет, конечно, нет.

— Правильно ли я поняла, муж что-то скрывал от Вас?

— Да. Мы ведь всегда были на людях, я должна была участвовать во всех этих приёмах и светских развлечениях, я никогда не показывала, насколько наш брак далёк от идеала, боялась навредить его карьере. Но между нами давно была отчуждённость.

— А в чём выражалась эта отчуждённость?

Борисова вздохнула:

— Коля приходил всегда поздно с работы, я даже подозревать стала, что у него есть любовница, хотя все мужики, занимающие высокие посты, склонны до соблазнов и ничуть не меньше, чем простой работяга. В последнее время он много пил, нервничал, а тут даже принимать противоядие начал.

— Противоядие?

— Он боялся, что в один прекрасный день его убьют, отравят, ну и всё такое. У него дома в кабинете есть какой-то порошок. Однажды я спросила, что это за порошок, и Коля признался, что целый год употребляет противоядие.

— И Вас это, конечно же, навело на неприятные мысли.

— Знаете, он никогда не рассказывал мне о своих делах, хотя я давно подозревала, что он ведёт какие-то закулисные игры. Я не интересовалась этим, просто в последнее время стали появляться дорогие подарки, которые я принимала. Однажды подарил мне два автомобиля и сказал, что я непременно должна научится вождению.

— Вы не спрашивали, откуда он берёт деньги на такие подарки?

— Нет. Он был заместителем главы Администрации.

— Понимаю, — Мила кивнула.

— Однажды мне позвонила подруга и сказала, что Коля часто заезжает в интернат. Я сначала не придала этому значения, а потом подумала, возможно, у него есть внебрачный ребёнок и именно это он так упорно скрывает от меня. Я наняла человека, проследила за ним и поняла, что моя подруга оказалась права.

— Значит, у Борисова был действительно внебрачный ребёнок?

— Я даже видела, как он гулял с ним.

— Но ведь у любого ребёнка есть мать. Вы ничего не пытались узнать об этом?

— Нет. Если он в интернате, значит, она, либо мертва, либо отказалась.

— Вы никогда не видели его в обществе какой-нибудь одной женщины?

— Какой-нибудь одной, нет. Знаю только, у него было много любовниц, когда-то жутко ревновала, а потом поняла, что никуда он от меня не уйдёт.

— Почему? Разве Ваш муж не был способен на отчаянный шаг?

— Нет. Он был не таким человеком. Он был слишком труслив для этого и слишком сильно привязан к своему положению в обществе. Ему был нужен статус женатого мужчины, миф о благополучной семье, и я создавала этот миф. Я делала всё, чтобы окружающие думали, что так оно и есть.

— Простите, Вы были близки с мужем? Я имею в виду…

— Мы давно уже не близки и жили, как два совершенно чужих человека. Вы можете удивиться, но меня даже устраивало это. Я имела от этого все жизненные удобства, а что ещё может желать женщина в моём возрасте, которая давно разочаровалась в жизни?

— Может быть, Ваш муж приводил в дом каких-то людей, которые вызывали у Вас подозрения?

— Он вёл замкнутую жизнь, у него никогда не было друзей и тех, кому он мог довериться. Правда, на его сотовый телефон звонил кто-то.

— Эти звонки были частыми?

— Да.

— А вы никогда случайно не отвечали этому собеседнику?

— Раза два. У него приятный голос, хотя я не берусь утверждать, что звонил именно один человек, возможно, были ещё и другие. Недели две назад он уверял меня, что я должна уехать в Ялту к сестре отдохнуть. Я спросила, с какой стати, мне и здесь неплохо.

Борисова умолкла. Слышалось громкое тиканье настольных часов. Сколько раз она хотела убрать эти часы и заменить на более бесшумные, Денисов обещал принести свои из дома, те не так стучат.

— Что же ответил Ваш муж?

— Он вдруг стал каким-то раздражительным, наговорил мне глупостей, дескать, он для меня старается. Я думаю, он хотел меня от чего-то предостеречь, он что-то чувствовал.

— Он никогда не говорил с Вами о своих подозрениях?

Борисова покачала головой, достала из сумочки носовой платок, вытерла скатившуюся со щеки слезу:

— Я должна, должна была понять, что происходит что-то не так. Должна была….

Через пять минут после ухода Борисовой Мила сделала заметки в своём рабочем блокноте. В дверь кабинета постучали, сначала робко, затем уверенней.

— Входи, Артём.

На пороге показался Денисов.

— Откуда ты знаешь, что это я?

— По стуку.

— Ну и ну.

— Ты всегда стучишься так, будто извиняешься, хотя я приветствую совестливых мужиков.

Денисов сел на место, где только что сидела вдова Борисова.

— Как разговор?

— Недалёкая женщина, абсолютно не интересующаяся делами мужа, впрочем, умело пользующаяся его положением и деньгами.

— Я только что встретил её в коридоре, сразу понял, что это она.

— Я гляжу, Денисов, ты у нас настоящий провидец, — Мила налила воды из графина, отпила несколько глотков.

— Да нет, просто её много раз по местному телевидению показывали, она недавно интервью журналистам давала.

— Интервью. Странно, я не слышала. Что она говорила?

— Что очень переживает, что всегда знала о таком конце, ну и всё в этом роде. Она представляет какой-то интерес для тебя?

— Думаю, нет. Зато мне удалось выяснить нечто очень важное.

— Что же?

— Убийца знал Борисова, знал, что он пользуется противоядием. Тогда всё становится на свои места. Сначала он отравил его, затем, побоявшись, что яд не подействует, застрелил. Значит, это был, скорее всего, человек из его окружения.

— Умно поступил, оставил пистолет пятого калибра на месте преступления естественно без отпечатков пальцев. Проще было бы, если б он его забрал, спрятал, тогда была бы дополнительная улика.

— В том-то всё и дело. Ты что не знаешь, что современные преступники сменили свои действия, опытный убийца всегда оставляет пистолет на трупе. Только вот я не совсем уверена, сам ли он убивал или нанял исполнителя, то есть киллера, как называется в простонародье.

— Ты права, если предположить, что человек, убравший Борисова, из его круга, он вряд ли станет пачкать руки сам. Такие люди обычно не действуют, как дешёвые уголовники, они предоставляют эту возможность другим.

— Я называю это этажами.

— То есть?

— Первый этаж — самый нижний, это и есть типичные уголовники, люди садистической направленности, искушённые во всех тонкостях уничтожения себе подобных, настоящие отморозки. Второй — это более цивилизованные представители преступного мира, в обществе они — вполне интеллигентные люди и даже производят приятное впечатление, ты можешь общаться с ними, находить их вполне интересными собеседниками. Правда, они несколько холодны и высокомерны, но лишь с теми, с кем могут так вести себя. Третий этаж — то же, что и второй, это те люди, от которых зависят люди второго этажа. В некоторых схемах может быть и четвёртый, и пятый и т. д. этажи. Чем громче убийство, чем больше интересов за этим скрывается, тем больше этажей, тем труднее его раскапывать, потому что всё бывает до предела запутано, а иногда и чаще всего за этим стоят важные персоны, настолько важные, что приходится либо закрывать дело, либо выводить его в разряд обычной бытовухи. Да ты и так всё лучше меня знаешь.

Денисов протёр лоб, встряхнул головой:

— Я знаю, что ты — умная женщина, но чтобы настолько…. Рядом с тобой должен быть умный мужчина.

Мила кокетливо улыбнулась:

— Уж не себя ли ты прочишь?

— Бог с тобой, я так для прикрытия, всегда, как преданный пёс жду, когда ты поманишь меня пальчиком, и я сразу же у твоих ног.

— Ладно тебе паясничать. Звони срочно Хоботову, у меня для вас двоих задание есть.

— Будет сделано, командир, — Денисов достал из кармана блокнот, — Слушаю Ваши дальнейшие распоряжения, миледи.

— Выясните круг знакомых убитого, с кем он общался, сделайте запрос в пейджинговую компанию, в компанию по предоставлению сотовой связи, выясните, кто ему звонил, составьте подробный список пофамильно и обязательно с указанием телефона и адреса. Даю два дня. Думаю, этого времени хватит.

— Маловато.

— Хорошо, три, больше торговаться не стану, Смехов и так меня трясёт, говорит, что дело затягивается, уже из Москвы намёк дали, ему отчитываться перед вышестоящим начальством нужно. Что такой мрачный стал, Артём?

Денисов поморщился.

— Не люблю, когда дела, как снежный ком на тебя сыплются. Хоботов, кажется, тоже какие-то амуры развёл.

— Привыкай, не в игрушки играем, дело-то посложнее обычной уголовщины. Ты иди, а я к Ниночке ещё загляну.

Артём нехотя поднялся со стула, посмотрел на Милу:

— Ты здорово насчёт этажей говорила, ёмко и всё понятно. Тебе бы в институт преподавателем на кафедру идти.

— Приглашали.

— Отказалась?

— Как видишь.

— Зря. Не женское это дело с отморозками якшаться.

Денисов вышел, Мила достала фотографию, на которой Надя была запечатлена в вечернем платье с бокалом шампанского, вгляделась в толпу позади неё. «Да, действительно, не женское».

ГЛАВА 3

На театральной сцене было темно, яркий свет, отражённый от двух софитов по бокам очертил декорации. Сначала вырисовывалась белая беседка, где-то недалеко от неё господский дом в стиле девятнадцатого века, а точнее помещичья усадьба, позади него бледнела река и природный ландшафт. Такое впечатление, будто ты сам присутствовал среди этой непринуждённой обстановки, попадая в помещичью Россию. В беседке стоял Дубровский и Марья Кирилловна Троекурова.

— Простите, — сказал Дубровский, — меня зовут, минута может погубить меня, — он отошёл, Марья Кирилловна стояла неподвижно. Дубровский воротился и снова взял её руку.

— Если когда-нибудь, — сказал он ей нежным и трогательным голосом, — если когда-нибудь несчастье Вас постигнет, и Вы ни от кого не будете ждать ни помощи, ни покровительства, в таком случае обещаетесь ли Вы прибегнуть ко мне, требовать от меня всего для Вашего спасения? Обещаетесь ли Вы не отвергнуть моей преданности?

Марья Кирилловна плакала молча, свист раздался в третий раз.

— Вы меня губите! — закричал Дубровский, — Я не оставлю Вас, пока не дадите мне ответа. Обещаетесь ли Вы или нет?

— Обещаюсь, — прошептала Ирина.

— Стоп! Стоп! Стоп!

Не считая Милы, в зале сидело ещё пять человек, один из них с маленькой бородкой и огромными очками громко захлопал и не менее громко заорал на сцену:

— «Дубровский», ты чего, как соляной столп стоишь! Должна быть страсть, зритель должен увидеть, нет, прочувствовать, что ты её любишь, что ты не можешь без неё жить.

Ирина в гриме Маши поправила причёску и крикнула со сцены:

— Константин Петрович, я нормально в этот раз играю?

— Сегодня нормально, только глаза должны быть грустными и чуточку побыстрее. Представь, помещичья дочка сбежала из дому на встречу с любимым, она боится, чтобы её отец-самодур не заподозрил её долгого отсутствия. Ладно, давайте снова.

Дубровский взял за руку Марью Кирилловну, прижал её руку к своей груди:

— Простите, меня зовут, минута может погубить меня.

— Стоп! «Дубровский», в твоих движениях должна читаться страсть, но не так же явно, не прижимай ты её так сильно к себе, ведь ты же играешь роль интеллигента, представителя аристократического сословия. Ладно, антракт, продолжим через час.

Ирка помахала рукой сидевшей на пятом ряду Миле.

— Привет! Хорошо, что заглянула, я сейчас спущусь, — крикнула она.

Режиссёр недовольно обернулся, уставился на Милу, однако Ирина вовремя подоспела, через пол минуты она оказалась рядом с подругой, подвела её к грозному бородачу:

— Знакомься, это — наш режиссёр Константин Петрович Колобов.

Мила кивнула, слегка смутившись от очень откровенного взгляда режиссёра. Колобов снял очки, затем снова надел их, подала ему руку для поцелуя.

— Очень приятно, Мила Сергеевна Рыбакова.

— Вы подруга нашей Ирочки? — спросил Колобов.

— Мы учились в одном классе.

— Знаете, Мила — следователь городской прокуратуры.

— Очень даже кстати, мы собираемся ставить детективный спектакль, и я бы хотел проконсультироваться с Вами по кое-каким вопросам. Как Вы на это смотрите?

— Положительно.

— Я, сами понимаете, не специалист во всех этих расследованиях. А зритель у нас искушённый пошёл, ему всё натуральное нужно. Кстати, это не Ваши статьи периодически мелькают в местной прессе?

— Мои.

— Вы пишете об уровне преступности в нашем городе, довольно интересные вещи.

Ирка взяла Милу под руку и увлекла её за собой в длинный коридор.

— Пойдём скорее, а то Костик загрузит тебя по полной программе, он же у нас демагог.

— Серьёзный человек.

— А я что говорила, он — настоящий зверь особенно на репетициях. Ты правильно сделала, что зашла, а то такая тоска порой накатывает, хоть волком вой.

— Я не знала, что ты так хорошо играешь, да ты просто настоящий талант. На гастроли ездишь?

— Какие там гастроли, с нашим-то Костиком. Прежде чем сыграть так эту сцену знаешь, сколько было слёз. И так всегда. Надоело всё.

Мила улыбнулась:

— Ради искусства приходится идти на большие жертвы.

— Вот тут ты абсолютно права. Проходи, это — моя гримёрка, вот только свет включу, и ты всё сама своими глазами увидишь.

Ирина щёлкнула выключателем, и перед Милой открылась небольшая комнатка с огромным зеркалом на стене, рядом с зеркалом стоял совершенно белый стол с многочисленными ящиками, то здесь, то там были раскиданы маленькие коробочки с тенями для глаз, пудреницы, кисточки, на подоконнике валялась кипа журналов. К боковой части зеркала была пристроена лампа в виде розовой лилии. На противоположной части стены висел портрет актрисы Ермоловой, точнее это была всего лишь репродукция, облачённая в дорогую рамку.

— У тебя здесь красиво, — Мила непроизвольно опустилась на мягкий пуфик, почувствовала полный комфорт и расслабление, посмотрела на себя в зеркало, — А кто тебя гримирует?

— Валя, она позже подойдёт.

Ирка повернулась вокруг оси, голубое платье с рюшами всколыхнулось, сделала реверанс.

— Ну, как, мне идёт?

— Очень идёт, ты и в самом деле на барышню похожа. Честно говоря, в гриме тебя и не узнать.

— Представляешь, когда-то они все так одевались. До сих пор ума не приложу, как они в те времена стирали всё это барахло. Сколько же порошка уходило.

— Тогда не было стирального порошка.

— Чем же они тогда стирали?

— Не знаю. Я не историк.

Ирка взяла со столика шляпку, надела на Милу.

— Жаль, что ты не можешь появиться в ней на улице. Уверена, за тобой бы тотчас образовался шлейф поклонников со Степановым во главе.

Улыбка незаметно сошла с лица Милы, она сняла шляпку, положила обратно на столик.

— Ты что-нибудь знаешь о нём?

— О Степанове?

— Да, о Дмитрии Васильевиче Степанове.

— Дмитрии Васильевиче… К чему такая помпезность? Ты же на днях с ним танцевала, и он на тебя смотрел слишком влюблёнными глазами.

— Можно подумать, ты ревнуешь.

Ира тяжело вздохнула:

— Мне же нельзя, у меня есть муж.

— От которого ты мечтаешь давно избавиться.

— Слушай, — поморщилась Ирина, — твои предположения ничего не дают. Мало ли что я тебе говорила под пьяную лавочку. Женщина в отчаянии ещё не то скажет. Морозов — неплохой человек, но он — настоящая тряпка, а не мужик. Ты пришла сюда, чтобы только узнать больше про Степанова?

— Нет, хотела посмотреть, как ты живёшь, чем дышишь. Ведь мы давно не виделись, в последний раз три года назад, когда я приезжала.

— Ошибаешься. В последний раз мы виделись три дня назад в школе.

— Это не в счёт.

Ирина села напротив зеркала, взяла стоявшую на полке помаду и начала красить губы, они стали яркими, вызывающими, вряд ли скромная дочка помещика Троекурова предпочла бы такой цвет. Мила отвлеклась.

— Я ничего о нём не знаю, и ты сама убедилась в этом. Я даже не знаю, что он до сих пор не женат. А зачем ты спрашиваешь о нём у меня?

— Просто так. Мне почему-то казалось, что ты виделась с ним, что вы общались.

Ирина оставила помаду в покое, принялась за тени.

— Когда кажется, нужно креститься.

— Не обижайся на меня, я из любопытства спросила. Есть во мне такая нехорошая черта.

Иринка откровенно посмотрела на подругу:

— Прости, но я сомневаюсь, что тобой движет простое любопытство, ты одинока, свободна, он тоже, значит, у этой длинной истории может быть продолжение. Разве не так?

— Давай поговорим о другом.

— Хорошо. Если тебе так неприятно я могу рассказать тебе о своей скучной серой жизни более подробно, но вряд ли это тебя заинтересует. Вижу по глазам, что не заинтересует.

В дверь высунулось лицо «Дубровского»:

— Ир, пойдём, Костик тебя требует, а то он скоро искры метать начнёт.

— Ах да, забыла тебя представить, это — мой партнёр по спектаклю, Миша.

«Дубровский» поклонился, очевидно, войдя снова в образ:

— Михаил Алексеевич Тихомиров.

— Мила Сергеевна Рыбакова.

— Ты сиди здесь, через пол часа я снова подойду, и мы с тобой чай попьём, а то и ко мне сходим. Сейчас как раз Славика дома нет, он только вечером придёт.

Мила осталась одна, взяла горстку журналов, начала листать, не вглядываясь практически ни в одно изображение. Это были старые прошлогодние номера «Vogue», «Playboy». Вдруг она остановилась на одной странице. На неё смотрела Надя с обложки сентябрьского номера «Плейбоя», улыбающееся лицо с зелёными глазами провинциальной красавицы. На ней было жёлтое платье с глубоким вырезом, оголявшим стройную грудь, в глубине на бархатистой матовой коже блестел крестик на золотой цепочке. Таких обложек с изображением близкой подруги Мила перевидела не один десяток, и в каждом изображении была какая-то неуловимая изюминка. В Москве её ценили, как ведущую фотомодель, ей прочили большое будущее, а известные киноманы уже строили планы насчёт приглашения Нади на главные роли в сериалах.

Мила с ужасом схватилась за голову: «Неужели я и в самом деле ревную?»

…

Она протянула заведующей красную книжку, в которой чёткими буквами было написано, что является следователем прокуратуры. Заведующая производила впечатление серьёзной женщины, ознакомилась с документом, протянула обратно его владелице.

— Чем могу помочь?

— Я знаю, что убитый Борисов часто посещал ваш интернат. Есть показания его жены, что он навещал какого-то мальчика, гулял с ним, приносил ему подарки.

— Да, в последнее время Николай Георгиевич приходил сюда.

— А к кому он приходил?

— К Владику Малых. Это и есть тот самый мальчик.

— Он большой.

— Шестой год нынче исполняется.

— Я могу ознакомиться с документами этого мальчика?

— Конечно, — сказала заведующая, — Подождите немного, — она набрала номер телефона, — Светочка, принеси из архива дело Малых. Да, срочно. Хорошо. Сейчас принесут, — произнесла заведующая интернатом, обратившись к Миле.

— У вас много детей?

— Пятьсот шестьдесят три.

— Они все сироты?

— Две трети из них отказники, поступают к нам из дома ребёнка, но матери у них есть, просто нет возможности растить. С нашим уровнем жизни это не каждой под силу, спрашивается, зачем тогда рожают. Кстати, у Вас есть дети?

— Нет.

Мила одела очки, прочла первые строки на истёршемся от времени листе бумаги, дело было нетолстым по сравнению с остальными, хранящимися в архивах. Прошло минут пятнадцать прежде чем она смогла составить общее представление. Мальчишка был полным сиротой, он поступил в интернат из дома ребёнка, куда его ещё совсем грудного привезли сотрудники социальной службы, потому что мать некую Светлану Малых нашли повешенную в комнате малогабаритной квартиры на втором этаже. Ребёнок три дня не получал грудного молока и был сильно истощён. На отдельной странице была приклеена фотография матери, очевидно, когда-то сделанная на паспорт или любой другой документ. Мила вгляделась в простодушное лицо женщины, на вид ей было не больше двадцати, закрыла дело.

— Я могу увидеть сейчас мальчика?

— Да, конечно. Только вряд ли он Вам что-то скажет.

— Вы знаете знакомых матери?

— Есть соседка, но она уже старая. Пять лет назад это она вызвала милицию после того, как забеспокоилась насчёт долгого отсутствия матери Владислава. Дверь пришлось взломать, сами понимаете.

— Разве у неё не было родственников, я имею в виду у матери?

— Она сама воспитывалась в интернате, родители умерли, точнее, произошёл несчастный случай, они погибли в авиакатастрофе ещё в советские времена, тогда это, правда, было редкостью, и тем не менее, это так. Есть брат, но он давно проживает в другом городе, занимается бизнесом, — Заведующая подошла к окну, взяла лейку и начала поливать герань, — Не удивляйтесь, откуда у меня такие подробные сведения, мы стараемся узнать больше о родных и близких наших воспитанников.

— Скажите, а за этими детьми приезжают родители?

— Бывает. Что же касается Владика, это никогда не произойдёт.

— Почему? Ведь у него же есть дядя. Разве он не может принять своего племянника?

Заведующая пожала плечами:

— Я не знаю, какие у них были отношения, но, по-моему, не очень родственные, да он и не интересовался судьбой сестры.

— Мне необходим адрес соседки.

— Улица Королёва, дом пятнадцать. Это недалеко отсюда в переулке.

Мила записала адрес в своём блокноте.

…Мальчик был занят лепкой из пластилина, не обращая никакого внимания на элегантную блондинку, которая наблюдала за каждым его движением. Пластилин был мягким оранжевым. Мила наклонилась над юным скульптором, ей вдруг показалось, что она уже где-то видела эти большие голубые глаза, только сейчас они смотрели как-то вдумчиво, серьёзно. «Нельзя так рано взрослеть», — почему-то подумалось ей.

— Что ты лепишь? — спросила Мила.

— Снежного человека.

— Ты знаешь, кто такой снежный человек?

Мальчик закивал.

— И где же он живёт?

Детская рука показала в сторону окна.

— В зимнем саду? — удивилась Мила, приняв позицию игры.

Мальчик замотал головой.

— Если нет, тогда где?

— В лесу.

— Ты боишься снежного человека?

Владик закивал.

— Он большой и страшный?

Кивок повторился.

— А к тебе сюда приходил такой большой большой дядя?

— Приходил.

— Он тебе что-то приносил?

— Да.

— Что?

— Конфеты разные, сладости.

— Ты любишь сладкое?

— Люблю.

— А что ещё ты любишь?

— Маму.

Мила встряхнула головой, провела ладонью по лбу, из оранжевой массы получалось туловище с мохнатыми руками. Дети склонны фантазировать даже то, что они никогда не видели. Владик вдруг оторвал голову существу, смял его, вновь получилась бесформенная масса.

— Почему ты это сделал?

— Он страшный и злой.

— Ты не любишь страшных и злых?

— Нет.

— Тебе бы хотелось снова увидеть того дядю?

Владик покачал головой.

— Значит, он тоже страшный и злой?

Мальчик кивнул.

Она совсем не заметила, как сзади к ним подошла воспитательница.

— Психолог говорит, что у Владика детский аутизм.

— Что это такое?

— Когда ребёнок как бы погружен в самого себя, словно он отгородил себя от внешнего мира, так ему легче приспособиться к нему.

— Это психическое заболевание?

— Не совсем, просто состояние психики, но если не уделять внимание, то может перерасти в депрессию. Вы знаете, таких людей много.

— Скажите, — Мила отошла в сторону, мельком посмотрела на занятого своим делом ребёнка, — если я правильно поняла, аутизм возникает в связи с каким-то пережитым в прошлом глубоким потрясением.

— Это так, но грудные дети ничего не запоминают, фиксированное запоминание начинает развиваться ближе к году.

Мила вновь наклонилась над мальчиком, порылась в сумке, достала шоколадку.

— Держи, это тебе. Я дарю тебе её от чистого сердца.

Владик без колебания взял сладость, спрятал её в кармане своей рубашки.

— Его здесь не обижают?

— С этим у нас полный порядок.

— Можно иногда я тоже буду приходить к нему? Знаете, я давно хотела иметь ребёнка, но как-то не получилось.

— Думаю, Нина Савельевна не будет возражать, да и мальчик вроде Вас воспринял.

— Откуда Вы знаете?

Воспитательница посмотрела на Милу.

— Женская интуиция.

Мила вновь обратилась к Владику:

— Давай вылепим вместе Мики Мауса.

— Давай.

…Дверь открыли не сразу, долго слышался лязг цепей, затем кто-то всматривался в дверной глазок и только после этого послышался глухой старческий голос:

— Кто там?

— Простите меня, я из прокуратуры, мне очень нужно поговорить с Вами.

Лязг цепей повторился только намного громче, чем в первый раз. В темноте подъезда Мила различила за едва открывшейся дверью сгорбленный силуэт, от которого исходило не менее громкое дыхание, словно от паровоза. Так обычно дышат пожилые люди. Старуха осмотрела Милу с ног до головы, ей стало немного не по себе от такого пристального взгляда.

— Документы покажи, — послышалось из двери.

Мила расстегнула сумочку, вытащила оттуда красную книжку, с которой она ни на миг не расставалась, потому что это был её настоящий пропуск, и без него она чувствовала себя словно без рук. Книжка произвела нужный эффект, старуха даже не стала читать, да и похоже она плохо видела.

— Вы не обижайтесь. Времена нынче такие, приходится не доверять. А то бывали случаи, когда грабители приходили, как в прошлом голу на четвёртом этаже у Голубевых. По башке чем-то стукнули, а пока она очухивалась, они вынесли из квартиры последние ценности.

— Я не обижаюсь. Мне нужно просто Вам кое-какие вопросы задать.

— Задавайте, — старуха сняла цепочку с крючка и открыла дверь шире, — Да Вы проходите, не стесняйтесь, не на пороге же стоять среди этой темноты. Лампочку до сих пор в подъезде ввернуть не могут, тут и шею сломать сущий пустяк.

Мила прошла в не менее тёмную прихожую, разулась, села на стул, куда указала ей хозяйка квартиры.

— Вас зовут Вера Алексеевна, а Ваш адрес мне дала заведующая интернатом для детей-сиротов.

— Так Вы насчёт Владика пришли?

— Значит, я не первая, кто интересуется этим мальчиком?

— Приходил уже один солидный такой человек лысый. На модной машине приезжал. Ну его потом грохнули, везде газеты писали, да вот на днях.

— Борисов?

— Ну, да, кажется, его фамилия была Борисов. Не могла понять, что его сюда привело.

— Он же является отцом этого мальчика.

— Нет, только не он.

Мила оторвалась от своего блокнота.

— Не он? Тогда кто?

— Тот вроде моложе был и интересный такой. Ну да уже столько лет прошло с тех пор, разве сейчас всё вспомнишь?

— Значит, его мать встречалась с каким-то мужчиной?

— Да, он часто приходил сюда. Светочка-то была спокойной девочкой, училась хорошо, интересовалась живописью, мечтала стать художницей и выставляться в крупных городах, иногда она и мне кое-какие поделки дарила на юбилеи, да на праздники разные. Вот посмотрите сюда.

Старуха показала на стену, где висела картина с изображением горного пейзажа.

— Это её работа.

— Красиво, — восхищённо ответила Мила, — Немного необычно, — ей вспомнился Владик, занятый лепкой, — Насколько мне известно, она жила одна после того, как родители попали в авиакатастрофу.

— Бедняжка. Ей было тогда десять лет, я часто навещала её в интернате, даже выхлопотала квартиру после родителей за ней сохранить, а когда Света вернулась из интерната я ей почти как родная бабушка стала. Молодость, сами понимаете, буйное время, хочется острых ощущений. Потом она стала допоздна задерживаться на танцульках, приводила гостей, у них музыка всегда гудела. Я часто видела её с каким-то парнем, довольно симпатичным, он у неё оставался. А однажды она приходит ко мне вся в слезах и говорит, что беременна. И я вместе с ней заревела, уговорила, чтобы не делала аборт, а то вообще потом никогда детей иметь не сможет, а ей тогда только восемнадцать стукнуло, на носу окончание школы. Ну, в общем, родила мальчика, а этот хахаль больше здесь не появлялся. Порезвился и бросил. Вот так бывает.

— Неужели Вы не запомнили, как он выглядел?

— Нет, дорогая. Память у меня уже не та. Вроде парень, как парень, да я его близко-то не видела, всё издали, не люблю в чью-то жизнь залезать. Всегда такой была, и войну прошла, и блокаду.

— Вы тоже одиноки?

— Муж погиб под Сталинградом в сорок четвёртом. Больше замуж выйти так и не решилась, всё казалось память его предаю. Вот так и прожила, пора уж помирать.

— Это Вы в тот день вызвали милицию?

— Я. Три дня около её квартиры ходила, стучалась. Никто не открывал, бывало ухо к дверям приложу и вслушиваюсь, не раздастся ли шорох какой. Тихо было. Ну я и решилась на третий день позвонить в милицию, дескать, подозрительно. Приехали, дверь взломали, шум на весь подъезд стоял. До сих пор вижу её повешенную, а рядом грудной ребёнок в пелёнках уже не плачет, а хрипит от голода. Жутко.

— Вы уверены, что это было самоубийство?

— Конечно. Ведь никого не было рядом с ней, и окна, и двери закрыты, не мог же убийца в воздухе раствориться.

— К такому шагу её вполне могли подтолкнуть. Одинокая женщина в пустой квартире легко поддаётся разного рода внушениям. Неужели до этого дня она ни с кем не общалась?

— Вроде общалась. Да разве удержишь в памяти всех знакомых. Как Света с тем парнем связалась, к ней многие ходить стали. Я, конечно, говорила с ней, вразумляла, но всё без толку.

— И всё-таки, с кем она могла общаться?

Вера Алексеевна пожала плечами, задумалась.

— Была какая-то девушка её ровесница или чуть старше. Волосы тёмные, почти чёрные, глаза такие бегающие, одевалась ярко, вела себя вызывающе. Сразу видно, палец в рот не клади, откусит. Только Света простая была, не замечала этого. Не нравилась мне эта её подруга.

— Квартира сейчас брату принадлежит?

— Нет, её купили почти сразу же после похорон.

— Вам не известно, кто покупатель?

— Откуда ж я знаю?

— Простите, я попробую познакомиться с новыми хозяевами.

Мила вышла на площадку и, подойдя к двери напротив, несколько раз нажала на звонок.

— Напрасно, — сказала Вера Алексеевна, — Здесь редко появляются, лишь иногда по вечерам, когда я уже ложусь спать.

— Вы не интересовались этими людьми?

— Нет. Не к чему.

— Извините, на этом всё. Если Вы вдруг что-нибудь узнаете, прошу звоните по этому телефону, — она протянула визитную карточку.

— Хорошо. Обязательно позвоню.

…Денисов сбросил пепел, который угодил мимо пепельницы и оказался грязным пятном на столе.

— Артём, сколько раз тебе говорила, не курить за столом. Мне всегда приходится убирать за тобой.

Мила вытерла тряпкой пятно, положила её обратно на полку. Полка была уставлена книгами, среди которых особенно выделялась одна с надписью на синей обложке: «Уголовный кодекс Российской Федерации». Она часто заглядывала туда, хотя память опытного следователя и так успешно зафиксировала основные моменты, с ними приходилось сталкиваться почти каждый день.

Денисов поморщился, виновато посмотрел на Милу:

— Не обижайся, больше не буду испытывать твоего терпения.

— Отлично. Именно это я и хотела услышать от тебя. А где Хоботов?

— Сейчас будет. Он тут по делу зашёл.

— Разве могут быть дела выше своих служебных обязанностей? — шутливым тоном спросила Мила.

— Разумеется, нет, товарищ майор.

— Ладно, что там насчёт списка телефонов?

Денисов разочарованно прищёлкнул:

— Глухо, как в танке.

— То есть?

— Какой-то Иванов Самуил Дмитриевич. Все архивы перерыл, нет такого.

— Как нет? Так не бывает.

Денисов назидательно проговорил:

— Запомни, в этой стране может быть всё.

— Согласна. Но всё равно, он же не выплыл из воздуха.

— Да вот, похоже, выплыл.

— Не понимаю. Не мне же тебя, опытного оперуполномоченного по особо важным делам, учить. Обратись в паспортно-визовую службу.

— Обращался уже.

— Ну и что?

— Да ничего. Приехал откуда-то с севера с Мурманска, где работал инженером на химическом заводе. А там его след простыл, никто в помине никакого Иванова Самуила Дмитриевича не знает. Ясно дело, паспорт поддельный.

— Как пропустили?

— Это уж не наша вина. Заплатил кому-то хороший куш. Разве сейчас найдёшь кому? Здесь взяточник на взяточнике сидит и взяточником погоняет. Были и другие звонки, я выяснил, там всё нормально, но они носили, в основном, разовый характер.

— Рыбка из проруби сама выплывет, — пробормотала Мила.

— Ты о чём?

— Так, не обращай внимания. У меня к тебе ещё дело есть.

Денисов вытащил из конфетницы одну конфету, раскрыл фантик, засунул в рот, эти конфеты оставались ещё с прошлого раза, когда они отмечали его награждение и повышение по службе, иногда к ним прикладывалась и Мила, но они стояли здесь больше для вида, чем по истинной надобности.

— Валяйте, товарищ майор.

— Узнай в агентстве по недвижимости, а, может, и по своим каналам, кто является покупателем квартиры в доме пятнадцать по улице Королёва. Квартира номер тридцать девять.

— Это имеет какое-то отношение к делу Борисова?

— И да и нет.

— Что ты этим хочешь сказать?

— То, что Борисов часто со слов жены навещал в интернате одного мальчика, мать которого покончила жизнь самоубийством как раз в этой самой квартире.

— Ну и что? Какое это имеет значение? Знаешь, сколько таких самоубийц и несчастных жертв жизненных обстоятельств по всей стране?

Мила серьёзно посмотрела на своего напарника. Вроде, парень простой, а любит до всего докапываться, вовсе неплохая черта для работника прокуратуры. Однако пускаться в длительные объяснения она не любила, потому что это могло её саму сбить со следа.

— Артём, давай не будем сейчас разводить дебаты, у нас ещё есть время, чтобы поспорить насчёт версий и тому подобной чепухи. Чувствую я, что этот маленький эпизод имеет большое значение, это вроде как зацепка, которая в итоге что-то может дать.

Денисов встал:

— О кей, пойду разыщу Хоботова. Хватит ему отлынивать. Кстати, это правда, что у тебя скоро день рождения?

— Напрашиваешься?

— Да нет. Просто узнаю, скромно надеясь на то, что ты пригласишь меня, как хорошего коллегу по работе.

— Любишь ты перед женщиной красоваться, Денисов, — Мила улыбнулась, показав свои безупречно белые зубы, несмотря на приличный стаж заядлой курильщицы, — Не сомневайся, я приглашаю и тебя, и Хоботова, и Смехова, и ещё ряд коллег, ну и кое-кого из своих знакомых.

— И сколько же тебе стукает на этот раз? Денисов снова потянулся к конфетнице.

— Женщине столько лет, насколько она выглядит. Разве ты ещё не знаком с подобным правилом?

— Тогда тебе всего двадцать с хвостиком. И не прибедняйтесь, товарищ майор.

ГЛАВА 4

Мила показала свой пропуск, осмотрелась. Она редко заглядывала в такие учреждения, как Администрация города, если только подписать какие-то бумаги, в общем-то, она ещё не так давно приехала в Каменск. Здесь всё дышало деловой торжественностью и надоедливой суетой, поток служащих в строгих деловых костюмах двигался в разные стороны по всему зданию горисполкома. На подоконниках стояли горшки с цветами, за которыми вёлся тщательнейший уход, полы гранитные отшлифованные, где-то по коридорам ютились просители, отовсюду слышались звуки оргтехники. Мила спустила капюшон на плечи, сегодня был настоящий мороз больше тридцати, но она по-прежнему не надела свою меховую шапку, несмотря на уверения сослуживцев, что непременно подхватит либо менингит, либо ещё какую-нибудь болячку. Наклонилась к окошку кабинки, внутри которой сидел сотрудник штатной охраны и записывал всех посетителей в толстую тетрадь, предварительно проверяя паспорт.

— Скажите, где я могу найти помощника мэра?

— Третий этаж, триста четвёртый кабинет. Подойдите сначала к секретарю, она Вас запишет.

— Хорошо.

Мила с лёгкостью влетела по ступенькам лестницы на третий этаж, вспомнив при этом слова Денисова, она действительно не чувствовала своего возраста, ей казалось, что недавно минуло двадцать, и она всё такая же девчонка, как и раньше. Если бы можно было прожить все эти годы заново, она обязательно бы согласилась. Она прожила бы их по другому. Мила очнулась, как только очутилась перед дверью кабинета с номером триста четыре. На двери она прочла «Приёмная первого заместителя главы Администрации» и чуть ниже — обычный листок с напечатанными на компьютере словами: «Уважаемые граждане, просьба входить по предварительной записи».

На неё посмотрела молоденькая секретарша, которая сразу же отвлеклась от своей работы. На вид ей было не больше двадцати пяти, короткая стрижка, строгий зелёный пиджак, который здорово гармонировал с окружающей обстановкой, она словно являлась частью этого интерьера.

— Здравствуйте, Вы записаны? — спросила секретарша.

— Нет. Я — следователь по особо важным делам Мила Сергеевна Рыбакова, — Мила протянула свою заветную красную книжечку с фотографией на обратной стороне обложки, — Мне необходимо видеть заместителя Николая Георгиевича. Я веду дело о его убийстве.

— Так Вы из прокуратуры? — наконец поняла секретарша.

— Именно.

— Минуту подождите, там у него посетитель, затем я доложу, и Вы войдёте.

Мила устало опустилась на стул, но долго сидеть ей не пришлось. Дверь внутреннего кабинета раскрылась, оттуда вышла женщина, заинтересовавшая её. На ней было длинное кожаное пальто, каштановые кудрявые волосы доходили до плеч, но больше Милу привлекло выражение лица незнакомки. Казалось, она была чем-то обеспокоена, даже недовольна, раскрасневшиеся от возмущения щёки говорили сами за себя.

Память Милы вернула её в тот день, когда она прогуливалась вдоль Комсомольской площади, она словно наяву увидела перед собой серый мерседес, прилично одетого мужчину рядом с женщиной в чёрном кожаном пальто, которые стояли чуть ли не посреди дороги и выясняли отношения. Послышался стук каблуков, посетительница решительно покинула приёмную.

— Простите, кто это? — спросила Мила.

— Она записана у меня, как госпожа Григорьева.

— Как её зовут, где она работает?

— Не знаю, она сказала, что по личному вопросу. Так я докладываю о Вас?

— Да, конечно, — задумчиво ответила Мила.

Сразу над столом висел портрет президента, на столе стояла ваза с искусственными цветами, они совсем не вписывались в окружающий вид. Мила не любила искусственные цветы, ей казалось, что они должны украшать венки покойников. Степанов встал и, подойдя к ней, поприветствовал её.

— Ну, здравствуй, здравствуй. Какими судьбами у нас?

Мила остолбенела, ей стоило лишь протереть глаза, чтобы убедиться, что она не во сне, и перед ней, действительно, стоял её бывший одноклассник, с которым она на днях танцевала, вспоминая свою безвременно ушедшую юность. В чёрном костюме он смотрелся намного привлекательнее, производил впечатление делового мужчины, занятого своим бизнесом.

— Ты? — только и смогла пробормотать Мила, — Так это ты замещаешь Борисова?

— Как видишь. Я же тебе говорил на вечеринке. Разве забыла?

— Невероятно. На встрече выпускников я не заметила, чтобы ты упоминал об этом.

— А ты и не спрашивала. Ты была увлечена совсем другим и не слушала меня.

— И давно ты в Каменске? Точнее, я хочу спросить, давно ты на должности первого заместителя?

— Мы просто с тобой не пересеклись. Я здесь уже около трёх месяцев. А на должности я всего пятый день, ещё не успел привыкнуть.

Мила села за длинный стол, расстегнула пуговицы своей дублёнки, потому что в кабинете было жарко, в отличие от городских квартир здесь хорошо топили.

— Странные получаются совпадения. Я еду в Каменск после развода, затем ты, а затем и Надька.

— Ничего странного. Всех когда-то тянет к тем местам, где прошло их детство.

— Согласна, только не было бы мёртвых.

Степанов по-прежнему улыбался:

— Ты о чём?

— Так, не обращай внимания.

Он остановился возле окна, посмотрел куда-то вдаль. Окно выходило на центральную улицу города, поэтому оттуда доносились гудки автомобилей, шум толпы, город жил своей жизнью.

— Хочешь кофе? — предложил Степанов.

— Не отказалась бы. Сегодня, как никогда холодно, а мне ещё много предстоит по улицам ходить. Такая собачья работа.

— Но тебе ведь она нравится?

— Возможно.

Сказав это, Мила впервые задумалась, а нравится ли ей работа и поняла, что, пожалуй, не всё ещё потеряно, если она, наконец, осознала, что занимается тем, чем должна.

— Знаешь, а мне всегда казалось, что следователь — это неблагодарный труд. Ты вкладываешь душу, а получаешь за это какие-то жалкие гроши.

— Я знаю, что без таких, как я «дураков», выкладывающихся за гроши, негодяев станет всё больше и больше, а я — та сдерживающая сила, которая противостоит им.

— Пустые слова. Я мог бы предложить тебе место здесь за хорошие деньги, будешь помогать хорошим людям налаживать бизнес, обходить все эти административные преграды.

— И законы?

— Ну почему же. Ах, Мила, Мила, ты же — умная женщина и понимаешь, что законы в нашей стране придуманы негодяями, которых ты затем ловишь и сажаешь за решётку. Разве не так?

— Послушай, Дим, извините, Дмитрий Васильевич, давайте не будем заниматься демагогией. Я пришла к Вам совсем по другому поводу.

— Да ладно тебе. Мы ж одноклассники, а Дмитрий Васильевич я для остальных.

Степанов нажал на кнопку телефона, при этом трубка оставалась на прежнем месте.

— Зиночка, принеси нам по паре чашек кофе с шоколадом.

Посмотрел на Милу.

— Хорошо, давай ближе к делу, раз ты настаиваешь. Итак, по какому поводу ты пришла?

— Борисов работал здесь в течение трёх с половиной лет. Я хочу выяснить круг его знакомств, с кем он общался и т. д. Но, ты, очевидно, не знаешь его так близко, потому что жил в другом городе, хотя за три месяца ты мог что-то узнать о его делах.

— Три месяца — небольшой срок, чтобы знать человека. Я ему помогал, как вышестоящему начальнику, встречались мы только по работе, общение было ограничено деловыми рамками. Борисов не был тем, с кем я мог бы поддерживать дружбу или хотя бы приятельские отношения.

— Значит, он тебе не нравился?

— Что значит «не нравился»? Он же не красна девица. Просто он не был человеком моего круга.

— Когда ты видел его в последний день?

— В понедельник. Это было утром, он дал мне какое-то поручение, затем скрылся, сказал, что по делам, просил доложиться шефу. Вот, пожалуй, и всё.

В кабинет вошла Зиночка с подносом, поставила кофе на маленький журнальный столик, находившийся чуть в стороне, который Мила не успела заметить.

— Спасибо.

— Дмитрий Васильевич, от вчерашнего торжества остался торт. Вам принести?

— Хочешь? — Степанов обратился к Миле, она мотнула головой:

— Нет. Я не так давно обедала.

— Мне тоже не нужно.

Зиночка исчезла.

— Как тебе предложили должность убитого?

— Шеф всегда метил кого-то другого на его место, говорили, у них были натянутые отношения, мне, к сожалению, об этом ничего не известно.

— Понятно.

Она пригубила обжигающий бурый напиток, поставила чашку на блюдце, почувствовав, как согревается.

— И трудно тебе здесь?

— Дел много, но, думаю, я справлюсь. Ты ведь знаешь, в школе я всегда был в числе лидеров.

— Знаю, — согласилась Мила.

Он был действительно красив, она с восхищением посмотрела на свою давнюю любовь, осознав, что юношеские впечатления до сих пор не умерли в ней, несмотря на целых пять лет замужества. Он взял её за руки:

— Тебе понравился тот танец в школе?

— Очень.

— Хочешь, чтобы это повторилось?

Мила закрыла глаза, попыталась отвлечься от наваждения, но он всё ещё держал её руки в своих.

Она заставила себя заговорить первой:

— Послушай, пол часа назад, когда я пришла сюда, ещё не подозревая о том, что встречу тебя здесь, из твоего кабинета вышла женщина в чёрном кожаном пальто.

Лицо Степанова стало серьёзным, непроницаемым, ей даже показалось, что он попытался отвести взгляд, но всё ещё смотрел на неё своими голубыми глазами Дон Жуана.

— Что тебя интересует?

— Кто эта женщина?

— Обычная посетительница, не больше.

— У тебя есть серый мерседес?

— Я пользуюсь служебным транспортом, а вообще-то у меня синий фольксваген.

Мила оставила кофе недопитым, поднялась.

— Я выяснила всё, что мне было необходимо, предстоит встретиться ещё с остальными сотрудниками. Мне пора.

Вместо пожатия он просто поцеловал её руку, но от этого Мила ощутила приятную дрожь во всём теле. Она хотела отдёрнуть руку, но не сделала этого. По дороге Мила подолгу останавливалась, представляла себе глаза Степанова, задумывалась, шла дальше, не замечая того, что потеплело, и можно было скинуть капюшон. Снег искрился на полуденном Солнце разноцветными радужными бликами, слепил, она даже зажмурилась, прошла мимо ворот до боли знакомого здания, обернулась лишь на окрик человека, явно знающего её, остановилась.

Кричал Денисов.

— Эй, ты что, забылась!

Это был действительно Денисов, небольшого роста, однако, всё ещё крепкий, в сравнении со Степановым он проигрывал. Мила помахала ему рукой, сняла перчатку, подула на руку, чтобы согреться.

— Стало теплее.

— Я не о том, — Денисов подошёл к ней вплотную, вытащил сигарету изо рта, — Вот решил заняться собой, бросаю потихоньку вредные привычки.

— Ты хочешь бросить курить?

— Как видишь, — Денисов выкинул неиспользованную сигарету.

— Зря, дал бы мне.

— Тебе, пожалуй, не помешает, ты как чумная идёшь. Что случилось?

— Ничего.

Мила попыталась стереть из своей памяти глаза Степанова, как бы не было трудно, нужно привыкать переключаться с одного на другое, она прекрасно понимала, что этого требуют обстоятельства.

— Ничего не случилось, я просто вспомнила свою юность и пожалела, что всё это ушло безвозвратно в небытие. Мы всегда жалеем то, что не в силах удержать возле себя, затем раскаиваемся и снова жалеем.

Денисов открыл дверь прокуратуры, как галантный джентльмен пропустил вперёд Милу, поздоровался с постовым.

— Кстати, у меня для тебя очень интересные данные.

— Какие данные?

— Ты что забыла? Квартира на улице академика Королёва.

— Ну.

— Оказывается, её раз пять перекупали какие-то подставные лица.

Мила вставила ключ в замок, повернула в пол оборота, как всегда делала, толкнула ногой дверь, оглядела скучную обстановку своего кабинета. На столе в полном одиночестве замер компьютер совершенно новой модели. Его приобрели всего месяц назад, но Мила уже бегло щёлкала кнопки, могла быстро бродить по интернету, этому она научилась благодаря своему упорству ещё в Москве, когда работала в МУРе, потому что везде во всех учреждениях давно пищали эти машины, помогающие в интеллектуальной работе и почти заменяющие ум, а точнее выполняющие грязную работу по сборке, сортировке и упаковке информации. Денисов помог ей снять дублёнку, Мила ловко повесила её в шкаф, села на стул. Вот она и на привычном рабочем месте.

— Теперь говори, что тебе удалось выяснить.

— Знаешь ли ты, кто является официальным покупателем этой самой квартиры?

— Не томи, Денисов, иначе я тебя отшлёпаю.

— Некая Ирина Александровна Новосёлова.

— Что? Ирка?

Мила остолбенела.

— Я слышал, вы когда-то учились вместе в одном классе.

— Учились, — Мила достала сигарету, закурила, — Жаль, что ты выбросил ту перед прокуратурой.

— Я вижу, новость тебя потрясла, — с удовольствием заметил Денисов, — Кое-как удалось узнать. Дело в том, что все эти компании недвижимости держат в секрете своих клиентов и сведения о них, связанные с куплей-продажей.

— Как же ты тогда узнал?

— У меня там знакомая работает.

— С меня причитается.

— Беру только натурой.

— Согласна, — пошутила Мила.

Она говорила машинально, из головы не могла выйти Ирка, и вообще, при чём тут она, неужели и она имеет отношение ко всей этой нелепой истории? Мила задумалась, Ирку она воспринимала раньше обычной недалёкой девчонкой, стремящейся к славе, известности, почестям и богатству, за эти четыре составляющих она была готова продать душу даже самому дьяволу.

— Что я словно наседка забеспокоилась, может это простое совпадение. Мало ли в мире покупается и продаётся квартир.

— Она что богатая, твоя подружка? Денисов достал из конфетницы небольшую шоколадку, развернул блестящий фантик, откусил и начал медленно разжёвывать.

— Да в том-то всё и дело. Её муж — обычный художник, она — актриса. В провинциальных городках на такие профессии не очень разживёшься.

— Понятно.

— Что тебе понятно, Денисов?

— Ничего не понятно. При чём тут твоя подруга, Борисов? Борисов — большая шишка, Новосёлова — маленькая. Как они могут быть связаны между собой? Да и связаны ли они?

На этой вопросительной ноте Мила провела остаток рабочего дня, вернулась домой, села на софу, открыла дневник Нади на первой попавшейся странице, сама не зная почему, начала читать.

«Я как Мерилин Монро так же мелькаю словно бабочка, потом лечу на огонь и погибаю. Медленно погибаю. Мерилин — мой кумир, но она была так же несчастна, как я, так же одинока. Ей хотелось чего-то большего, а этот мир мог дать ей очень мало. Её душа, тело предназначались для чего-то большего, для счастья, радости. Она жила одними мечтами, и не нашлось ни одного человека, кто бы исполнил все её желания, ну хотя бы часть этих желаний. А я…Я даже боюсь высказать вслух то, что я хочу, потому что это опасно, слишком опасно».

…Морозов обмакнул кисть в синюю краску, затем в белую, нанёс мазок на палитру, после этого смешал получившийся цвет ещё с какими-то цветами и нанёс на холст. Это было небо, кое-где серое, кое-где голубое, впитывающее в себя все оттенки Земли. Пахло масляной краской. На полу мастерской была небрежно брошена тряпка, о которую художник периодически вытирал руки, тут же стоял в банке ацетон, растительное масло, где-то в углу набор кистей от самой маленькой до толстой, сделанной из шерсти белки.

Мила внимательно следила за его движениями, когда он работал над холстом, вырисовывались лики, древний храм с куполами, какие были на Руси веков десять назад.

— Прости, что вынужден держать тебя здесь, — сказал Славка.

Он был высоким, худым с тёмно-карими глазами и русыми волосами в старых потрёпанных джинсах, выглядел намного моложе Иринки, хотя она была не намного старше его. На нём красовалась заляпанная красками футболка с наклейкой, но её невозможно было разглядеть за слоем наляпанной случайно краски.

— Ничего, — ответила Мила, — Мне нравится наблюдать за тем, как кто-то рисует. Это успокаивает. А что это за картина?

— Называется «Плач Ярославны». «Легенда о князе Олеге», знаешь?

— Слышала. В школе, кажется, проходили.

На холсте возникло изображение Ярославны с раскинутыми к небу руками. Очевидно, она молилась о скором возвращении воинов с побоища, она молила о том, чтобы русские воины разбили монголо-татарское иго, прекратили платить дань, она рыдала слезами матери за всех матерей.

Слава провёл кисточкой по русым волосам Ярославны, добавил немного желтизны.

— Здорово, — пробормотала Мила, — Ты на продажу рисуешь?

— Сначала для выставки в музей. В марте будет проходить месячник, посвящённый истории Руси. Вот я как раз для этого и рисую.

— И ещё будут картины?

— Конечно. Планирую по сказкам.

— Тебе бы в крупном городе жить, твои картины бы сразу раскупились. Там это ценится.

Слава вытер кисточку.

— Жаль, Ирина меня не поддерживает, говорит, я ерундой занимаюсь. Вот и приходится в мастерской задерживаться. Да и она в своём театре допоздна. Живём, словно чужие люди.

— Но всё-таки живёте?

— Наш брак едва держится.

— Извини за нескромный вопрос. У тебя никого нет?

— Нет. А вот у неё есть.

— Откуда ты знаешь?

— Догадываюсь. Когда я с выставками уезжаю, что она тут творит? А бывает и сама якобы с гастролей, через неделю возвращается, от неё духами разит, вся весёлая, не чувствуется, что на гастролях своих устала. Слушай, у меня здесь маленькая кухня оборудована. Хочешь со мной поужинать на скорую руку? Меню, правда, простое, яичница, колбаса и чай, но я и этим доволен.

— А Ирка тебя не кормит?

— Она очень поздно приходит, и мне всё самому приходится делать. Надоело уже.

— А ты не пробовал с ней поговорить?

— Пробовал, конечно. Она и слушать не хочет. Считает меня тряпкой.

Морозов дорисовал часть купола, отложил кисти в сторону, протёр руки ацетоном, встал.

— Пойдём на кухню.

Мила с удовольствием посмотрела на маленький импровизированный стол, накрытый газетой, переносную газовую плиту, какая обычно бывает пригодна в дачных условиях и стоит не так уж дорого. На подоконнике лежали консервы, десяток яиц, масло, аккуратно завёрнутое в пакет. Слава ловко подхватил сковородку, поставил её на конфорку, отрезал небольшой кусочек сливочного масла и на кончике ножа осторожно положил его на дно сковороды. Затем разбил яйца, нарезал хлеб, колбасу, накрыл на стол. Запахло глазуньей, у Милы защекотало под ложечкой.

— Ты сиди, я сейчас переоденусь, и будем ужинать. Я ещё с часик поработаю, и домой поеду.

Морозов исчез, появился спустя пять минут совсем в другом виде: в красной совершенно новенькой футболке и чёрных брюках.

— Это — твоя личная мастерская или есть ещё художники, с кем ты работаешь?

— Мы с пятью ребятами сложились и купили этот деревянный домик на окраине Каменска подальше от семей. Устраиваем выставки, кое-как продаём картины, зарабатываем, хоть не так уж и густо.

— А почему бы тебе не заняться бизнесом?

— Вот и Ирка так же говорит. Пробовал.

— Не получается?

— Почему же. Получится со временем. Мы с ребятами планируем расшириться, но на это требуется года три, а Ирка не хочет ждать. Ей сейчас всё подавай. Прошу к столу.

Мила зацепила вилкой желток, который сразу же утонул во рту, заела хлебом.

— Простая еда, но приготовлена с душой.

Впервые за время их общения Морозов улыбнулся.

— Ты у меня что-то узнать хотела? — спросил он.

— Да, — Мила дожевала хлеб, — Скажи, ты ничего не знаешь о том, что Ирина купила квартиру в городе?

— Квартиру? Да нет, тут какая-то ошибка. Она не могла купить, потому что у неё нет таких денег. Сами-то кое-как перебиваемся. Да и потом она бы мне сказала.

— Ты уверен?

Слава пожал плечами.

— Не совсем. Просто я не понимаю, к чему ты клонишь.

— Я ни к чему не клоню.

Мила порылась в сумочке, протянула художнику копии документов.

— Читай.

— Что это?

— Подтверждение того, что квартира, где некогда проживала Светлана Малых, была приобретена пять лет назад на имя Ирины Александровны Новосёловой.

Славка внимательно изучил документы, замотал головой:

— Это абсурд какой-то. В Каменске двести тридцать тысяч населения, наверняка кроме моей жены есть Новосёловы. Вы точно проверили?

Мила молча кивнула.

— Я не пошла бы к тебе сейчас в такое время без полной уверенности, что владелицей квартиры является твоя жена Ирина. В городе тридцать восемь Новосёловых. Одну из них тоже зовут Ирина, но ей всего три месяца.

— А Морозовых проверяли?

— Да.

— Ну и что же?

— Ирина Александровна Морозова девяносто трёх лет умерла в прошлом году.

— Она не могла купить квартиру своим внукам, а при сделке назвать свою фамилию?

— У неё нет внуков. Точнее, не было.

Морозов оставил яичницу, долго сидел задумавшись.

— Всё равно, здесь что-то не так. И почему ты пришла ко мне? Ты могла спросить сначала у самой Ирины.

— В том-то всё и дело. Я хотела спросить тебя, возможно, тебе известно об этой сделке. Или вы вместе решили приобрести квартиру, тогда всё бы стало на свои места, как говорим мы, следователи.

— Ну и что тут такого? Неужели непонятно, все эти годы она ездила на гастроли, а сама уединялась со своим любовником в этой квартире.

— Это — её личное дело и касается лишь Ирины и её близких. Если бы не одно «но».

— Одно «но»?

— Именно пять лет назад в этой самой квартире повесилась женщина. И меня до сих пор раздирают сомнения, было ли это самоубийством. Её могли заставить это сделать.

— Почему ты так считаешь?

— Ответь мне на такой вопрос, Слава. Если бы ты был женщиной, покончил ли ты с жизнью, оставив в комнате грудного ребёнка, своего ребёнка, который нуждается в твоей заботе?

— Нет.

— В том-то всё и дело.

Морозов долго молчал:

— Где находится эта квартира?

— Ты хочешь застать её на месте преступления?

— Я просто хочу выяснить, кто этот человек. Я хочу убедиться во всём сам. Она слишком долго обманывала меня. Я устал.

— Я не могу сказать тебе этого. Если нужно, спроси у Ирины сам.

— Почему не можешь?

— Это то же самое, если столкнуть двух противников лбами. Ревность — жуткое качество, оно может наломать дров. Пойми меня правильно.

Славка встал, открыл шкафчик, вынул оттуда бутылку с надписью «Русская водка», поставил на стол.

— Угощайся.

— На работе не пью.

— Какая работа. Ты на часы взгляни.

На часах было ровно восемь вечера. Небо было давно затянуто вечерней пеленой с ковром из звёзд, в соседних домах горел свет, люди смотрели телевизоры, ужинали, словом, проводили свой отпущенный государством вечерний отдых, где-то во дворах слышались пьяные песни.

— У меня ненормированный рабочий день, — ответила Мила, — Спасибо за ужин, но я пойду. На автобус я ещё успею. Да и тебе следует собираться. Ещё действительно ничего неизвестно, и не стоит метать искры раньше времени.

— Не будешь возражать, если я подвезу тебя до центра?

— Ты ведь хотел выпить.

— Успеется.

— Тогда не возражаю.

Славка прошёл в мастерскую, навёл скромный порядок, бросил последний взгляд на своё творение, Ярославна по-прежнему стояла на монастырской стене, разведя руки в стороны, ему стало вдруг не по себе.

Когда Мила открыла дверцу «жигулей», он задержал её:

— Ты думаешь, что это сделала Ирина?

— Я ничего не думаю.

— Ей большой срок грозит?

— Ничего ей не грозит. Ирина — моя подруга, я попытаюсь выяснить всё до конца. Она просто запуталась.

— Ты же сама в это не веришь, — произнёс на прощание Морозов.

— Не верю, — уже по дороге домой ответила сама себе Мила.

…Сцена была на этот раз намного светлее, потому что в самый центр было направлено четыре софита, была даже видна маленькая будка, где обычно сидел подсказчик с толстым томом Пушкина и шептал, хотя в последнее время в подсказчике особо не нуждались, актёры и так запоминали свои роли, им приходилось учить с утра до ночи одни и те же слова, которые они должны были сказать в подходящий момент. Репетиция была в самом разгаре. Седовласый Кирила Петрович ходил во фраке взад-вперёд по сцене, громко насвистывал свою песню. Импровизированный дом, состоявший из умело сделанных декораций, производил впечатление некоего движения, повсюду суетились слуги. Зрителю, сидящему в зале, открывался вид на уборную барышни. Перед большим зеркалом дама, окружённая служанками, убирала бледную неподвижную Марью Кириловну, голова её томно клонилась под тяжестью бриллиантов, она слегка вздрагивала, когда неосторожная рука укалывала её, но молчала, бессмысленно глядясь в зеркало.

— Скоро ли? — раздался у дверей голос Кирилы Петровича.

— Сию минуту, — отвечала дама, — Марья Кириловна, встаньте, посмотритесь, хорошо ли?

Марья Кириловна встала и не отвечала ничего, двери отворились.

— Невеста готова, — сказала дама Кириле Петровичу, — прикажете садиться в карету?

— С богом, — отвечал Кирила Петрович и, взяв со стола образ, — подойди ко мне, — сказал он ей тронутым голосом, — благословляю тебя….

Бедная девушка упала ему в ноги и зарыдала.

— Папенька….папенька… — говорила Ирочка в слезах, и голос её замирал.

«Кирила Петрович» спешил её благословить, её подняли и почти понесли в карету. Карету выписали из музея, она была добротной старой, какими пользовались в прошлом веке зажиточные помещики России. С ней сели посаженная мать и одна из служанок. Дверь кареты закрылась, опустился занавес.

Мила от души захлопала в ладоши, поэтому сразу обратила на себя внимание режиссёра, он обернулся назад, как обычно нахмуренный, а когда увидел, наконец, Милу, лицо его озарилось улыбкой, правда, несколько суховатой, но вполне подходящей для режиссёра, у которого на носу премьера.

— А, это снова Вы! — поприветствовал Колобов.

— Как видите, Константин Петрович, если я не ошибаюсь.

— У Вас отличная память, — заметил режиссёр.

— Стараюсь. В моей профессии без памяти вообще делать нечего.

Режиссёр махнул рукой.

— Садитесь ко мне.

— С удовольствием, — Мила поднялась с места, прошлась по пустым рядам и вскоре оказалась рядом с Колобовым.

— Вы не забыли насчёт своего обещания?

— Нет.

— Недели через две состоится показ «Дубровского», после этого небольшой творческий перерыв, а затем буду работать над детективом.

— А Вы не покажете мне сценарий?

— Конечно покажу. Там будет в главной роли Ваша Ирочка.

— Кого она будет играть, если не секрет?

— Самую опасную преступницу. По моему сценарию она убивала своих любовников. Всё это ужасно, но именно такое сейчас интересует людей: интриги, убийства, насилие, острый сюжет.

— Почему же тогда Вы решили ставить «Дубровского»?

— К сожалению, я не сам себе хозяин, надо мной ещё есть. У нас тоже существуют планы, показатели, впрочем, как и у вас.

— Пожалуй, соглашусь с Вами, показатели существуют везде. Я могу ненадолго похитить Ирину?

— Можете, только ненадолго. Без такой талантливой актрисы мне не обойтись. Я так понимаю, что Вы по делу.

— По делу.

…Жёлтая масляная лужица расплылась в супе, соединилась со сметаной, положенной небольшой порцией на раздаче, от супа исходил специфический аромат укропа. На второе она взяла картофельное пюре и котлету в соусе. Рядом со вторым стоял стакан с чаем и булочка с повидлом. Мила зачерпнула ложку в суп и поднесла её ко рту, подула на горячий пар, надеясь, что первая порция остынет. Ира долго натаивала, чтобы подруга взяла салат из сыра и майонеза с варёным яйцом, но Мила отказалась.

— Я же лопну, — аргументировано ответила она, — И потом, я выложила за этот обед почти пятьдесят рублей. У меня нет таких возможностей. Я не могу каждый день посещать кафе.

— Но ведь у тебя также нет возможностей готовить дома, ты постоянно в бегах, а здесь вкусно кормят.

Мила съела ещё несколько ложек супа, посмотрела на подругу:

— Послушай, у меня к тебе серьёзный разговор. Зачем ты притащила меня сюда?

— Подожди, я покажу тебе ещё кое-что получше, вот тогда ты выложишь мне всё.

На Ирине сегодня было яркое фиолетовое платье, она вообще любила всё броское, запоминающееся, оно здорово шло к её чёрным волосам, закрученным в какую-то замысловатую причёску, умело наложенный грим подчёркивал глубину её томного взгляда, такого же томного, каким глядела со сцены Марья Кириловна. В ушах огромными кольцами, как у цыганки, сверкали серьги.

— К серьгам больше бы подошёл розовый цвет платья, но фиолетовый тоже неплохо смотрится, — заметила Мила, — Почему ты сбежала от Колобова, несколько минут назад он уверял меня, что не обойдётся без такой талантливой актрисы, как ты.

— Вот увидишь, что не обойдётся.

В кафе было очень уютно, аккуратные столики стояли ровными рядами, на каждом из них стоял столовый прибор, состоявший из трёх фарфоровых стаканчиков. В одном была сухая горчица, в другом соль, в третьем — чёрный молотый перец. Здесь также находились салфетки и книжечка с меню, каждый посетитель мог развернуть эту книжечку и увидеть всё, что сегодня было на обед. Народу оказалось немного, потому что был разгар рабочего дня, возле раздаточной образовался затор, молодая кассирша медленно нажимала на кнопки своего кассового аппарата. Кафе называлось «Сюрприз для двоих», она знала о нём, но никогда не заглядывала сюда из-за дороговизны.

— Но ты ведь его боишься, боишься потерять работу.

— Уже нет. Да и вряд ли он найдёт кого-то ещё. Завтра будет генеральная репетиция, а в четверг премьера. За такое короткое время он не успеет отрепетировать с новой актрисой.

— А ты не боишься его криков?

— Он — холерик, но не злой, помечет искры, погремит, как гром среди бела дня и успокоится. А я скажу, что проголодалась и могла позволить себе пообедать в приличном кафе в обществе своей подруги. Кстати, ты не находишь, что новая роль преступницы, которую Костик предложил мне как раз для меня?

— Нахожу, — сказала просто Мила.

— Я действительно напоминаю тебе хитрую коварную преступницу, убивающую своих любовников?

— Я думаю, ты бы смогла сыграть такую роль. А ещё я думаю, что твоему Константину Петровичу виднее. Он — настоящий театрал, не любитель.

— Эт ты точно, он помешан на театре, на искусстве вообще.

— Я могу как-то кратко изложить суть своего визита к тебе?

— Потом, потом, подруга. Я-то думала, ты просто так ко мне решила заглянуть по старой дружбе. Ты же говоришь слишком официально, будто я на твоём допросе.

— Извини, если что-то не так. В последнее время я стала такой раздражительной, дела не клеятся, все меня только подгоняют.

— А ты скажи, что у тебя есть тоже личная жизнь. В конце концов, найди себе более высокооплачиваемую работу, где ты не будешь гробить свои нервы, и у тебя останется масса времени для себя.

— Вот и Степанов мне то же самое говорил в Администрации.

— Ты уже у него побывать там успела? — Ирка как-то зло посмотрела на Милу, или ей это только показалось.

— Ничего особенного, я — следователь, веду дело Борисова, встречаюсь с теми людьми, которые могли бы пролить какой-то свет на случившееся.

— И ты считаешь, что Степанов может пролить этот свет?

— Я разговаривала с ним, как с сослуживцем убитого, так делается всегда. Ничего в этом особенного нет, как ты, наверное, считаешь.

— Ну и как продвигается твое расследование? — Ирина наколола на вилку котлету, откусила небольшой кусочек.

— Тебя это интересует?

— Конечно. Я же — жительница этого города, в котором творится чёрт знает что, убийство за убийством, а ты — моя подруга и находишься у самого горнила, откуда я могу получить самые последние новости. Вполне разумно с моей стороны.

— Все новости можно узнать с таким же успехом по телевидению.

— Две трети информации утаивается, я — не такая глупая, как может показаться.

— Это делается в интересах следствия, — спокойно пояснила Мила.

— Знаю. Ты хочешь сказать, что в интересах следствия ничего не расскажешь мне?

— Именно. Не имею права.

Ирина поморщилась.

— Снова ты за свои права. Это ты на службе говори подозреваемым, а со мной общайся по-другому. Или мы с тобой больше не подруги?

— О правах я говорю подследственным, именно об их правах, а не о своих.

— Ладно, не надо. Я больше чем уверена, ты найдёшь злодеев, и дело закроется.

— Не всё так просто, как ты хочешь.

— Это почему же?

— В нашей стране больше половины серьёзных дел не раскрывается. Я говорю о серьёзных делах, связанных с крупными денежными махинациями, а не о простых убийствах на бытовой почве.

— Дело Борисова связано с денежными махинациями?

— Предположительно да, хотя точно ещё неизвестно. Могу сказать, сейчас ведётся аудиторская проверка оружейного завода.

— Что такое «аудиторская проверка»?

Мила улыбнулась, посмотрев на простодушный взгляд своей давней подруги, это немного успокоило её, она поняла, что лишние подозрения ни к чему.

— Ну это, когда проверяется наличие денег, пути их расходования, правильность уплаты налогов. Если грубо сказать, то проверяется честность управления предприятием. Тебе не кажется, что для актрисы ты очень заинтересована делом Борисова?

— Вживаюсь в образ, — оправдалась Иринка, — Мне же предстоит играть изощрённую преступницу. Какие дела ты считаешь серьёзными?

— Например, убийство депутата Госдумы Галины Старовойтовой, убийство губернатора Магаданской области Цветкова и т. д.

— Это ты крупно взяла, — Ирина выпила залпом стакан минеральной воды, — Сейчас я куплю себе мороженного и отвезу тебя в одно место, где мы, наконец, сможем поговорить.

Проехали три автобусных остановки, Мила дёрнула Ирку за рукав пальто:

— Куда ты меня везёшь? Можешь объяснить? И почему нельзя было поговорить в театре прямо в твоей гримёрке?

— Там у стен имеются уши.

— Я могла бы пригласить тебя к себе в кабинет.

Ирка вздрогнула:

— Ещё чего! Твоей прокуратуры я боюсь, как огня.

— Почему же? Ко мне каждый день приходит море свидетелей. Они же не преступники.

— Подозреваемые?

— Бывают и подозреваемые, и свидетели.

— Я к какой категории отношусь?

— Ни к какой? Я просто хочу выяснить с тобой кое-какие детали, вот и всё.

Остальной путь до сквера Свердлова они молчали. Мила очнулась, когда внезапно очутилась в роскошных апартаментах на четвёртом этаже ничем с виду не примечательного дома, однако эти апартаменты заставили задуматься, что здесь живёт очень богатый человек. В квартире был сделан евроремонт, белые мраморные плиты аккуратно вписывались в окружающую обстановку, на стенах висели антикварные картины. Мила не была знатоком искусства, однако намётанным глазом опытного следователя она безошибочно определила возраст этих картин. Им было больше четырёх веков. В гостиной располагался шикарный диван, в котором можно было по-настоящему утонуть, на полу — дорогой ковёр из шёлка ручной работы, здесь же скромный журнальный столик из красного дерева с вазой фруктов и бутылкой белого вина в металлической охладительнице со льдом, а рядом два высоких бокала пока ещё пустых.

Ирина вскочила на диван, рывком открыла бутылку и налила вино в бокалы.

— Садись, — предложила она, — Мы отметим окончание моих мучений и начало премьеры. Возможно, скоро меня переведут в Питер или даже в Москву.

Мила последовала за ней, однако села на край дивана, огляделась.

— Куда на этот раз ты меня привела? Что это за квартира? Кто здесь живёт?

— Моя знакомая.

— Не шути так. Где твоя знакомая? И как у тебя оказались её ключи?

— Она мне сама доверила. У тебя слишком много вопросов. Я просто хотела угостить тебя хорошим вином и пообщаться по душам, мне опротивел театр с этими нищими подмостками. Здесь всё по-другому, и ты сама можешь это видеть.

— Могу.

Ирина указала на второй столик у стены, где стояла незатейливая фотография в рамке. На фотографии был портрет женщины той самой, которую на днях видела Мила в Администрации на выходе из кабинета заместителя мэра. Только на фотографии незнакомка улыбалась. Она взяла портрет в руки, внимательно посмотрела в лицо загадочной дамы с кудрявыми волосами.

— Кто она?

— Ксюха Воронцова. Мы с ней вместе театральный заканчивали, потом она уезжала за границу, но вскоре вернулась.

— Степанов знает её?

Улыбка сошла с лица захмелевшей Ирины, она убрала портрет на место.

— Я не в курсе его знакомств.

— Она часто оставляет свою квартиру тебе?

— Часто. Она мне полностью доверяет.

Ирина вгрызлась зубами в сочную мякоть персика, принялась за виноград, остановилась и взглянула на задумавшуюся Милу:

— Теперь спрашивай. О чём ты хотела спросить меня там в театре?

— Квартира тридцать девять по улице Королёва действительно принадлежит тебе?

Ирина вздрогнула, хмель сошёл с её лица быстро и неожиданно.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду квартиру.

— Откуда ты узнала?

— Чисто случайно. Убитый Борисов часто посещал одного мальчика в интернате. Его мать нашли повешенной в этой самой квартире.

— Ну и что тут такого?

— Откуда у тебя деньги на имущество? Почему ты ничего не сказала мне об этом раньше?

— Это — моё дело. Деньги нашлись.

— Ты скрыла от Морозова?

Ирина покраснела от злости:

— Скрыла! Что ты везде суёшь свой нос! Если бы ты только знала, как мне осточертело видеть его каждый день. Он мне противен.

— У тебя есть любовник?

— Есть. И какая тебе разница, кто он. Он давно живёт в этом паршивом городишке, он состоятелен, симпатичен, романтичен, он может предложить мне большее, чем этот пустой чурбан.

— Проще было бы развестись и не морочить ему голову.

— У тебя всё проще.

Из глаз Ирины потекли слёзы.

— Прости, я опять не сдержалась. Конечно же я разведусь со своим нищим мужем. Никак не могу решиться на это, решиться вот так одним махом разрушить свою семью. Иногда мне становится его жаль.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.