Бесплатный фрагмент - Дуры

Примечание: автор настаивает на том, что его история вымышлена, и все совпадения случайны. Книга не была бы написана, не существуй в жизни реальной Тамары Луковой, пересказавшей создателю романа часть своей биографии, побудившей к его написанию, ознакомившейся с художественной версией пересказанного и ничего против написанного не имеющей.

В тексте приводятся реальные имена наших известных современников, что тоже должно быть воспринято читателем, как часть вымысла.

«Дура с сердцем и без ума такая же несчастная, как и дура с умом, но без сердца», ФМД

1

Дама с лоснящимся носом и гусиной шеей заказала Малине Вареньевне цвет лица альпийской пастушки, кожу таитянской ныряльщицы за жемчугом и сразу же оплатила весь курс. Ради этого врачу стоит сидеть на работе до темноты, слепнуть от мощной лампы, изворачиваться, чтобы не попасть в поры жирной кожи пациентки, сушить тампоном её слабые капилляры, терпеть чужие духи и сдерживать свои порывы, отвечая на вопросы:

— А вы сами это пробовали?

— Да.

— И как?

— Как видите.

— Ну, вы намного меня моложе!

— Спасибо за комплимент, вы преувеличиваете.

Технику коррекции кожи лица при помощи инъекций гелеобразной гиалуроновой кислоты придумали в Париже в конце 80-х годов и тогда же опробовали на многих известных личностях. Sculptura-лифтинг стал на время самой популярной процедурой во всех косметологических клиниках мира. В начале девяностых российский врач-косметолог Марина Валерьевна Стасова одной из первых получила диплом у Алана Жаке, основателя методики по армированию кожного рельефа. Документ гарантировал Марине Валерьевне не только хорошие гонорары, но и статус единственного в стране эксперта по контуропластике. Баблище, отданное за курсы у француза, Марина вернула очень быстро. Её лёгкие руки, вносящие недостающие «объёмы» в те кожные покровы, что побиты возрастом и потеряли свою толщину, творили чудеса. Женщины выходили из кабинета Стасовой помолодевшими на десяток лет, и слава о чудо-косметологе полетела в лучшие московские дома и даже дворцы. Набитые препаратами, как подушки пухом, веки, губы, подбородки и носогубные впадины див эстрады, моды, кинематографа России влетали в объективы фотографов глянцев и выставлялись на показ крупным планом, заставляя тех, кто до процедуры не доехал или не дорос, завидовать, копить, мечтать. Записи на приём к Стасовой были на месяцы вперёд.

Со временем специалисты всякого рода заполонили некогда элитную и благородную нишу преображения, превратив профессию чародеев в производство по переделке внешности по лекалам. Работа из разряда «ориентация на качество» перешла в категорию «удовлетворение спроса». Химики бывших союзных республик и стран социалистического лагеря, научившись бадяжить, стали предлагать горе-профессионалам по низким ценам вовсе не качественный бетон для укрепления женских фасадов, а гиалуронку седьмого размыва с низкой молекулярной массой. Восточные алхимики пошли ещё дальше, поставляя на российский чёрный рынок синтетические препараты, где от нужной кислоты под микроскопом можно было обнаружить лишь хромосомный размыв. Апокалипсисом стала подсадка стволовых клеток. Лица поползли вширь и вкось. Пресса загудела про случаи инфицирования и даже умерщвления клиентов в полулегальных кабинетах. В «Клиники Красоты» просочились анафилактические шоки и аллергические реакции. Заговорили про череду смертей среди актёров. Предупреждая каждую, кто приходил к ней, что стоит бежать оттуда, где пациентов называют клиентами, Стасова оберегала женщин от шарлатанов, а себя от безработицы. Хотя утечка всё равно была.

На исходе часа телефон на рабочем столе Марины зазвучал перекатами рояля.

— Ах! «Небеса обетованные!» — узнала пациентка романс.

«На-аша, — в груди Стасовой стало тепло и уютно: — Маскви-ичка. Почему только мы запоминаем нужные фамилии, имена, названия? Отчего лишь мы знаем, что архитектор Ярославского вокзала в Москве обязан карьерой Третьякову Павлу Михайловичу?». Она гордо кивнула и поправила маску и увеличительные очки. Москвичи — народ особый не только потому, что салют 9 Мая для них отражается в звёздах Кремля. Москвичам не нужно объяснять, кто такие Мельников-Печорский или Энди Уорхол. Они не назовут Патриаршие пруды «патриками». В метро у них «дьвери закрываются», мягко, нежно, и вагон ласково мчит их к «сьледующей станции». Хлеб они «покупают (а не берут!) в булошной». На службе «стоят в церькви». С неба на них «падает дожь». Почти дощь. — В носу защекотало. Марина извинилась. Услыхав рингтон ещё раз, она предложила сделать паузу и попросила.

— Только не вставайте!

От вида собственной крови пациентке могло стать дурно. Выключив лампу, врач вышла из кабинета. Ей звонила та, кто знала расписание часов работы Стасовой лучше, чем старик-стрелочник с шумного полустанка был осведомлён о расписании проходящих поездов. И просто так беспокоить она не стала бы.

2

Они сидели в кухне. Челюсти сомкнуты, глаза в стол, руки сцеплены. Стас не знал, как возобновить разговор. Взгляд упирался в сахарницу из того необыденного фарфора, что был на их столе повседневным. Когда-то давно супруги решили жить навылет, на всю мощь. Жить сегодняшним, не жалея о растраченном и задуманном. Оба реалисты, в бога тогда не верили, в жизнь после жизни — тоже. Шанс им был дан сейчас, мужской каплей и женской клеткой. Потом будут другие люди. Им не потребуются все эти фарфоровые мелочи.

Он обводил пальцем кобальтовые ромбики на чашке и пробовал разрушить взглядом натюрморт в вазочке из нефрита из маленьких осенних фруктов и плодов, но потянулся и взял только веточку ирги. Кусты её росли на их участке вдоль забора и до сих пор плодоносили несмотря на то, что осень уже вовсю царила в природе. Обглодав, он поморщился, словно съел барбарис. Ранетки, виноград, оранжевые фонарики физалиса из «Азбуки вкуса» — всё для него. И эта забота бесила: «Почему только мне?». Изобилие наталкивало на мысль о болезнях. Когда балуют и терпят капризы, точно зная, что всё ненадолго. Даже прошлым летом это ещё нравилось. Теперь — нет, и он искал за что зацепиться, но не находил. Всё, что когда-то было спаяно насмерть, размывалось временем, не оставляя следов от былых чувств.

Тамара встала, неловко задела стол, чашка, или тарелка (какая теперь разница?) хлопнулась. Она запричитала, он вздрогнул:

— Всё! С меня хватит!

Она сразу поняла, что именно это он силился сказать весь вечер.

— Стой! Погоди секунду! Пожа-алуйста, не двигайся! — она выбежала и вернулась с выбивалкой для ковров: — Держи!

— Зачем это?

Ковров в доме было два. Огромные, тяжёлые, одному даже не скатать. Пыль из них он выбивал в прошлом веке.

— Тебе же хочется меня ударить? Я же вижу. Тебе хочется сделать мне больно. На! Держи! Бей!

— Дура! — отшатнулся он и встал из-за стола. Это было самым сильным ругательством, какое Стас мог позволить в адрес жены. «Дура» вырвалось, и Тамара понимала это.

— Конечно, я дура. Потому в тебя и влюбилась.

Она была близка к слезам. Эту плаксивость он давно уже не выносил.

— Хватит, я сказал! Подбери свои нюни! Я пошёл гулять.

— А я?

— А ты, дорогая, иди и посмотри во что ты превратилась. Твой Зейналов умер бы от стыда, увидев звезду его подиума в таком виде.

— Зейналов не мой, он — общенациональный.

— Тем более. Ладно, договорим на эту тему потом.

Стас встал и пошёл к двери походкой борца средней весовой категории. С детских лет он привык беречь себя и всё, что окружает и ценить красивое. Тамару он заметил в пять лет. Как-то она пришла в детский сад в белых колготках, а на шее у неё, как ёлочные украшения, висели пять разных бус: разноцветные из стекляриуса — длинные, почти до пупа, металлические — тяжёлые и приглушённо бряцающие, близко к худенькой шее — ниточка гематита, в ней — запутавшиеся, плетёные крючком, яркие и пёстрые цветы из ниток мулинэ, а поверх всех — огромные дешёвые и облупленные шары из керамики. Мальчик протянул руку, и Томочка тут же покорилась его воле. С видом вождя индейского племени он надел шары и не захотел их снимать даже тогда, когда воспитатели, хором, вместе с заведующей, стали уверять, что мальчишки украшения не носят. Тамара смотрела на Стаса с восторгом. И тогда, и все те пятьдесят лет, что они знали друг друга и любили. Хотя про любовь стоило сказать отдельно.

Любовь — это мука на букву «с». Причём точно на «с» не заглавную.

3

Ей стоило привести себя в порядок, но сил не было. Выключив телефон, Тамара замахнулась, чтобы бросить его об пол, но так и замерла. А потом передумала и набрала дочери.

— Олечка, пожалуйста, приди ко мне! Папа куда-то опять ушёл, — попросила она, подвывая. Куда ушёл муж женщина не знала, но точно понимала, что к другой. Противные подозрения, а потом и уверенность в том, что Стас нашёл другую, появились несколько лет назад. Но всё это время Тамара пробовала играть по его правилам, делая вид, что не замечает отторжения. Его женщина не придумала: взгляд, направленный мимо тебя, выдаёт больше, чем любая улика. Да ещё снисхождение во всём, особенно в ласках. Его нельзя не заметить, когда руки мужчины едва касаются тебя. А ещё тогда, когда, услышав твой сладкий стон, он стискивает зубы и отвечает холодным методичным боем молота по наковальне — недопустимо упорядоченным, слишком размеренным и монотонным. Так не любят. Любовь — это всегда всплеск, недозированный и неконтролируемый, до сладкой боли. А то, что было в последние годы между ними — это супружеский долг во избежание долгих и ничего не проясняющих диалогов.

4

Обманутой Тамара Лукова была уже давно, а теперь оказалась ещё и брошенной. На исходе третьих суток отсутствия Стаса она пошла в полицию. Там завели дело о пропаже человека. Не мужа, а именно человека. Так сказала дочь. Ольга любила отца не меньше, чем мать, но не могла простить ему предательства. Так сказали и подруги. Их, верных, было три: с Мариной Стасовой (да, такое вот совпадение: муж — Стас и подруга — Стасова) Лукова когда-то работала в Доме моделей на Вернадского. Дину Власову она знала с начальной школы. Жанна Глинкина сидела за одной партой с дочерью, а дружила с её мамой. Своя мама у Жанны тоже была. Где-то. Зачем-то. Отца девочка видела нечасто и росла по законам улицы, со всеми выходящими из этого последствиями. Уживающиеся в ней красота и дикость приковывали до безотказности. Из чего вышли первый брак по расчёту, второй по любви, третий, по убеждению. Сеть итальянских ресторанов «Аморе» приносила Жанне стабильный доход, позволяющий быть узнаваемой и на уровне мэрии города, и даже в министерских кругах.

Соображая, как ей жить дальше, Тамара в сотый раз разглаживала копию заявления в полицию. Подруги и дочь сновали между залом и открытой кухней, готовя ужин. На стол из холодного мрамора нашлась тёплая льняная скатерть. Из шкафа достали красивую посуду и дороги приборы. Оля крутила салфетки и, обходя маму, устанавливала их на тарелки. Среди общей кутерьмы недвижимым был один предмет — тело хозяйки.

Зажжённых лампы над плитой и двух торшеров для комфорта хватило. Жалюзи опустили, оставив не завешенными окна с видом на большой сад, зрелый, с высокими деревьями. Свет из дома позволял видеть, как в спустившейся октябрьской темноте берёзы разводят жёлтыми ветвями. Ели держат тёмно-зелёную осанку. Рябина, яблони, вишни разбавляют этот танец красными кружащими листьями.

И пока природу охватывало упоенное погружение в осенний сон, дом бурлил от людских страстей.

— Том, я для чего тебе сказала включать телефон, когда вы ругаетесь? Если бы ты знала, что я тебя слышу, то не пресмыкалась бы перед ним, — напомнила Стасова.

— Малина, это неэтично, — встряла Дина.

— Зато работает, — ответила Марина и схватила с дивана хлопушку: — Вот скажи, зачем ты её приволокла? А если бы он ударил тебя? — Марина попробовала палку на подушке от дивана. От резкого хлопка Тамара вздрогнула. В её глазах промелькнул ужас. Дина покрутила пальцем у виска:

— Малина, скисни! Костюков морально устойчивый.

Тамара кивнула, соглашаясь, Марина скептически улыбнулась, Жанна закатила глаза:

— Власова, ты мне сейчас напомнила анекдот про октябрят:

«‒ Дедушка Ленин, а можно ли носить звёздочку, если в строю ходишь спиной вперёд?

— Можно, но тогда значок нужно цеплять на спину не слева, а справа».

Подруги уставились на Глинкину. Ольга почесала нос:

— Где смеяться?

— При чём тут Ленин? — Стасова встала, руки в боки. В анекдоте прослушивалась хула советского строя, а этого Марина никак не любила. СССР гарантировал человеку счастливое и обеспеченное существование, где жили, не сражаясь за клиентов, не ломая голову, как избежать налоговых проверок, не гадая, в чём держать деньги. Их у граждан было одинаково немного, но на насущное хватало.

— Жанка, ты как обычно мудришь. При чём тут звёздочка? — Дина забрала у Стасовой выбивалку, тюкнула ею подушку.

— При том, что ты, Динка, тоже дура, — незлобно ответила Жанна. Ругательное слово определяло не категорию, а состояние. Забрав палку, она сунула её Ольге и сделала знак унести.

— Почему — тоже? — заерепенилась Власова

Глинкина постучала Марине по лбу:

— Да потому что, — Глинкина три раза ткнула указательным пальцем себе в лоб: — Малина Вареньевна, Дина Леонидовна, думайте черепушками. Чтобы Стас ударил Тамару? Да никогда! Оль, захвати из холодильника «Фраголино», — крикнула Жанна школьной подруге вдогонку и стала выкладывать на стол пакет с огромными манго и другие бутылки. Она только вчера вернулась с Бали. Дина взяла первую, прочла название, заворчала. С маленьким фонтаном на макушке и каштаново-кремовыми прядями Власова напоминала капризную тибетскую собачку ши-тсу.

— Жанка, лучше бы ты принесла «Просекко». У него перляж лучше, — она дунула в звенящий от чистоты стакан, пугая сидящих на стенках микробов своими бациллами.

— Научила я тебя, Динка, на свою голову! Пей, богема, и не вякай! Будут тебе и перляж, и перд. ж, — проворчала Жанна, подыскивая в шкафу подходящий нож. Огромные манго, каких не бывает в столичных магазинах, густо пахли даже через кожуру. Приняв у Ольги запотевшую бутылку, она указала глазами на полотенце: — Дин, подай, а то руки скользят. Оль, нарежь витамины! Девочки, вкус — я таких ещё не ела.

— Тётя Дина, а где вы задействованы в этом сезоне? — вежливо спросила Ольга, принимаясь за нарезку.

Власова заломила руки:

— Олька, безбожница! Я и без твоих «тёть» играю в новой постановке старую медсестру.

— Про что спектакль? — мимоходом поинтересовалась Марина, вытягивая шею на манго. Единственным видом искусства для Стасовой была художественная лепка, выполненная её руками на чужих лицах.

— Про войну спектакль. Так решил Юрий Мефодьевич, — имя и отчество директора театра Соломина, Дина выговорила с подобострастием.

— Ну, если Мефодьевич, то терпи! — подмигнула Марина и первой подставила свой бокал под открытую бутылку: — Мне — все сливки!

— Как будто когда-то было иначе? Держи, Вареньевна! — согласилась Жанна.

Через час весёлые подруги пели песни. Тамаре приказали прекратить существовать ради мужа и начинать жить для себя. Ещё немного погодя решили зарегистрировать бывшую модель на программу «Модный приговор». Почему бы и нет? Стезя — её. Контекст — подходящий. Главное, правильно составить заявку. Ольга тут же села за ком плести жалостливую кипу инков. Что-то про несчастную судьбу брошенки. Жанна ходила по комнате, как учёный марабу и диктовала: «Мать моя — отчаявшаяся женщина, и ей срочно требуется помощь. Иначе…».

— Правильно, — соглашалась Марина. — Пусть они читают, и думают, что могут спасти чистую душу. А если не спасут, то гореть им в аду!

Фраза так понравилась Жанне, что она тут же включила диктофон. На память в таком состоянии Глинкина не надеялась. Ольга, забросив компьютер, сказала в микрофон нужное. Дина, перехватив инициативу, сказала это же нужное нужной интонацией. Марина по ходу записи подкорректировала свой же текст, вставив, что бессердечных редакторов замучит аллергия на коллаген, ботокс, силикон, а заодно и латекс. Тамара, глядя на выходки подруг, радовалась, что они взялись за её жизнь. В любом случае, кому-то уже давно пора было это сделать.

5

Подмосковная деревушка Семёновское приказала долго жить ещё в 1952 году. Именно тогда Мосгорсовет решил выкупить землю у жителей, а дома их, многие вовсе даже не ветхие, пустить под снос. Столица расширялась на запад от Лужников и Гагаринской площади, и Ленинский проспект, априори, не мог вести в деревню. Родительский дом, деревянный, добротный, с широкой печью и резными наличниками, стоял в конце теперешней улицы Вавилова. Вместо него Луковы получили двухкомнатную квартиру в соседних Новых Черёмушках ещё в шестидесятых. Тогда как избы, что были у графского имения Воронцово просуществовали до начала следующего десятилетия. В ожидании сноса заборы дворов стояли выщербленными, крыши зияли провалами, туалеты воняли невыбранными отходами, огороды и сады пришли в запущение. Дыхание стройки и динамика города наступали на старину в прямом и переносном смыслах, вытесняя из памяти новосёлов микрорайона безысходность и понурость деревни. И эта ассимиляция с жизнью новой, благоустроенной и весёлой, кипящей в многоэтажках многолюдьем, разнокультурьем и их разнохарактерностью привела к тому, что уже вскоре лишь старики помнили, что когда-то на месте Черемушкинского рынка стояла церковь, а часть трассы Ленинского проспекта проложена через кладбище.

Весной 1972 года жара держалась с начала мая. Это никак не облегчало подготовку восьмиклассницы Тамары Луковой к годовым экзаменам в обычной школе и музыкальной. Работать над гаммами и этюдами Скрябина и Балакирева приходилось подолгу. Мать звонила с работы каждый час. Тамара нервничала, грызла ногти, сушки, сухари, даже макароны. В один из особо знойных дней, кажется, это было двадцать второе мая, Луковой позвонила подруга — ещё та шаболда, известная на всю школу, как куряка и матершинница. Воспитанием детей её предки занимались исключительно во время путешествий по дну бутылки. Драные зады, по делу и без, казались методами самыми доходчивыми, отчего девчонка, единственная в армии пацанов и братьев, часто убегала из дома. Родительских прав её предков не лишали, оставляя, чем заняться профсоюзам и всяким там партийным органам местного значения. К тому же папа подруги был ударником соцтруда и рационализатором производства, а жена его матерью-героиней.

Услышав, что Тамара на привязи, подруга тут же посоветовала снять трубку и спокойно идти гулять. Советским операторам городской телефонной связи было одинаково фиолетово, кто и как пользуется изобретением Александра Белла. Сам англичанин к тому времени уже, спасибо, умер. Иначе сердечного приступа ему было бы не избежать. Пятьдесят копеек в месяц за радиоточку и немногим более рубля за каждую из хозяйственных услуг позволяли людям страны победительницы во Второй мировой войне слушать радио сутками, лить воду рекой, сдёргивать бачок по воле души и варить варенье из айвы, суп «питы» или разгадывать кроссворды, положив трубку рядом с аппаратом. Коллективизм в СССР являлся основой всего. Подумав немного, Тамара натянула белые гольфы, нарядилась в лучшее платье и вплела в косы красивые банты. Было решено отправиться на Воронцовский пруд поглядеть на лягушек и пиявок. А там уж — как повезёт.

Плот, брошенный кем-то из жителей придушенной деревни, уже отошёл от землистых неоформленных берегов, когда из пролеска вышла банда Стаса Костякова. Смеясь над тем, как неумело девчонки орудуют палками, хулиганы, с гиканьем и непотребными шутками, стали бросать в них камнями. Когда плот оказался где-то на середине пруда, Тамара оступилась и упала в воду. Пруд был уже не таким большим, как при графьях, но его подземные воды за пять веков подмыли грунт и крутили воронки то тут, то там. Да и шок от холодной воды сковал девушке горло.

Очнулась Тамара в объятиях Стаса. Потом были лекция от него, наказание от мамы, выброшенные гольфы, оттереть которые от тины так и не удалось, ангина, усугубившийся страх перед водой и понимание того, что большое чувство — это хороший запах кожи и приказ того, кто держит тебя в руках.

То, что называют любовью, случилось тем же летом, само собой, без подготовки и сопротивления. А ещё через время уже вся школа гудела от разговоров о подростковой распущенности, преждевременной сексуальности и недопустимости разврата между отличницей и двоечником. Но Тамаре и Стасу это было безразлично. Вскочив с кровати в день её совершеннолетия, молодые и свободные люди побежали в ЗАГС. Жениху на момент свадьбы было уже девятнадцать. Когда родилась дочь Оля, родители праздновали двадцатилетие Луковой. Фамилию мужа Тамаре не разрешил взять худрук Дома моделей на Вернадского Геннадий Зейналов.

— Учти, детка, мужей у тебя в жизни может быть десять, а имя всегда будет только одно!

Ослушаться руки кормящей Тамара не могла. А Стасу даже льстило, что его жена — известная модель.

6

Дина была очень красивой. Русь до сих пор платила татарам дань, выдавая, после трёх веков их ига, дивные кровяные замесы. Русые волосы Власовой обворожительно сочетались с темными бровями и ресницами, широкий таз и ноги колесом, как у наездницы, — с тонкими кистями и щиколотками. Но настоящей роскошью Дины был глубокий и чистый голос. В актрисы девушку взяли с первого тура. Народная песня, старания бабушки в раннем детстве, да басня, что дал в дело соседский поэт, покорили жюри Щепкинского театрального училища. Однако дальше главной роли в студенческом спектакле продвинуться Власовой не удалось. В коллективе МХАТА, куда в 1984 году она попала по протекции знаменитой бабушки, молодая актриса терялась на фоне и очень знаменитых коллег, и менее успешных. Впрочем, восторг и поклонение мужа долго компенсировали всякую неудачу в профессии.

После рождения второй дочери, в начале 1987 года Власова ушла из МХАТа, разорённого войной режиссёров. Осенью того же года, и, опять же, не без стараний бабули, ей нашлось место в Малом академическом театре. Перемены мало что поменяли в карьере актрисы, жаждущей славы. По-прежнему выхватывая крошечные роли, задать худруку неудобный вопрос Дина решилась лишь на четвёртом десятке профессиональной жизни.

— Кого бы ты хотела играть? — удивился распределитель театральных ролей, глядя на малоизвестную ему актрису. Ответ про Ирину в чеховском «Вишнёвом саду» или хотя бы одну из «Восьми любящих женщин» в детективной истории Робера Тома, вызывал у мужчины гомерический хохот: — Власова, ты и любовь родились в разные эпохи. И не нужно слёз, я знаю цену актёрским страстям. Хочешь играть влюблённую женщину? Хорошо. Давай пари: ты за год влюбляешься до похудения, я, если это случается, в конце сезона предлагаю твою кандидатуру на роль Стэнли.

— В «Трамвае «Желание»? — открыла Дина рот: — Но как Вы узнаете, что я…?

— О, дитя! Плохим я был бы художником, если не мог разглядеть женщину, что «вошла в изломанный мир, чтобы познать призрачный союз любви, чей зов, как мгновение в ветре…», — ответил руководитель труппы эпиграфом к анонсированному спектаклю.

Задание было более чем понятным. Выполнить его казалось вовсе нетрудным. Оставалось найти достойного, в кого действительно можно было бы влюбиться. Стас, узнав о проблеме, предложил Дине помочь. Три последних года он работал начальником ЧОПа в очень знаменитой столичной дискотеке.

— Пока будем искать тебе идола, можешь начинать тренироваться на мне, — подмигнул Костяков. Хитро так подмигнул, совсем не как чужой мужчина. А вскоре он написал заявление об отпуске за свой счёт, датировав его тем же днём, когда ушёл от жены.

— Вы бы поискали его среди подруг, — посоветовал Тамаре лейтенант полиции через три недели после этого.

— Среди чьих подруг? — уточнила оставленная и безутешная супруга.

— Среди своих, конечно же. Вон какая у него улыбка! — ткнул мужчина в зубы фотографии в деле о пропавшем. Тамара вздохнула. Ей ли было не знать про белизну оскала любимого? Со школьной поры она каждое утро истязала зубную щётку и до завтрака, и, особенно, после него. Повсюду таскала с собой «Жемчуг» в коробочке из-под пудры, отбеливая эмаль зубов на каждой перемене. Первая из класса уломала мать поставить железные проволоки для выпрямления прикуса. Терпела по ночам тугую резинку аппарата, что не вытянул её недоразвитую челюсть, как обещали ортопеды, зато был был причиной гнойных ангин. Уже став моделью, часами училась улыбаться, но так и не смогла создать своим ангельским ртом конкуренцию пасти Костякова, чья кривая ухмылка даже спросонья или с бодуна выходила лучезарнее.

Вернувшись из полиции, Тамара заварила себе травяного чаю и стала размышлять. Её первые подозрения падали на Жанну.

7

Мать Жанны всю жизнь любила своего непутёвого мужа. Отец у девочки был приходящий. Так бывает. когда женщина, с которой мужчина решает связать жизнь, сразу прощает ему всё. Зная, что жена и дочь его не предадут, отец Глинкин жил вне семьи не с одной женщиной, а когда возвращался домой, то часто уходил в долгие запои, материл баб, обвиняя их в том, в чём был порочен сам. Однако хозяином в доме он был бесспорным. Речь шла не только о том, за кем всегда было последнее слово: при отце разговоры матери и дочери ограничивались фразами «иди поешь» и «уроки сделаны». Отец Жанны был хорошим плотником, плиточником, маляром, сантехником, столяром, механиком, садовником, закупщиком, оценщиком и ещё много кем, что играло важную роль для существования, а в семье было так и вовсе необходимо. Баб своих он любил и желал им только хорошего. Дочь, наряду мату, он научил многим житейским мелочам и премудростям. Следуя примеру отца приспосабливаться как удобно, Жанна выросла смышлёной, хитрой, с практичным подходом к любому делу и человеку. Внешне девушка походила на строгую птицу без клюва и крыльев, но с хищным взглядом. Большие глаза с широкими верхними веками, словно хватали того, на кого Жанна смотрела. Людей она делила на нужных мужчин и ненужных женщин. Первых у Глинкиной было великое множество, вторых — вся женская половина человечества за исключением трёх подруг — Марины Стасовой, той самой Малины Вареньевны, как назвала её девочка, увидев первый раз и как звала до сих пор, Дины Власовой и Тамары Луковой. Ольгу Костякову, одноклассницу и однопартницу на протяжении всех десяти лет школьной жизни, Жанна считала за младшую сестру.

Три брака Глинкиной уместились в довольно короткий промежуток времени. Первый муж, твёрдой своей волей, лишил её детородности. Второй навсегда убил веру в то, что жить за мужем можно, лишь любя его. Третий был всем неплох, но быстро надоел. Повторять ошибок матери Жанна не собиралась. И особенно после того, как неделю спустя после похорон супруги отец привёл в дом другую женщину. Мама Жанны сгорела за четыре месяца от той самой болезни, что так пока и не излечивается, оставив двадцатишестилетнюю дочь с убеждением в том, что бабий век не только короток, но ещё и глуп. На сорок первый день, заверенная церковным батюшкой, что мамочка уже в раю, дочь её впервые согрешила, отдавшись мужчине не по любви, а за деньги. И с той поры вот уже двенадцать лет как продолжала совмещать приятное с полезным, отдавая предпочтение второму и из него же извлекая первое.

Ресторанным бизнесом Жанне посоветовал заняться один из благодетелей.

— При твоей любви к капусте, тебе стоит открыть клуб козлов, — прошипел он, забирая у Глинкиной чёрную кредитную карту, выданную на мелкие расходы, но отстерилизованную по-крупному. Закатить скандал олигарху не позволила память о кнутах и пряниках, которыми его одаривала любовница на Сицилии долгие две недели.

Будучи благодарной, Жанна воспользовалась и советом, и стартовым капиталом, тщательно припрятанным на своих счетах. Специфику кухни её ресторана определила та же Италия, влюбившая в «дольче виту». Умение стискивать зубы и притворяться стали основным залогом успеха молодой женщины, попавшей в бизнес не столько мужской, сколько мужланский. Но так как «взвесь» и «замерь» были избранными глаголами её родного батюшки, очень скоро Жанна имела уже сеть ресторанов. А те, кто ставил ей препоны, обычно не находили сил отказаться от соблазна переспать с самой Жанной Александровной. После чего либо становились её компаньонами в игре в «поддавки», либо навсегда уходили в сторону.

Могла ли Жанна соблазнить мужа Тамары? Безусловно. Зачем? Предстояло выяснить. Схватившись за брезжащую надежду восстановить семью, она набрала номер. «Что там Жанна говорила про связи на Первом канале?».

Слабо веря в то, что Александр Васильев захочет пригласить её на «Модный приговор», Лукова пошла по квартире, представляя, что коридор — это подиум.

8

Измождённая ангинами, тонзилитами и воспалением лёгких, весной 1975 года пятнадцатилетняя Тамара была на грани истощения. Мать, сжалившись, позволила снять с зубов дорогие и ставшие ненавистными дочери железные прутья и бросить музыкальную школу. Учителя в общеобразовательной, гуманные и всё понимающие, ставили пионерке четвёрки ни за что. Стас развлекал, как мог. Однако встать на ноги Луковой не помогали ни забота, ни витамины, ни прочие терапевтические ухищрения. Тома теряла вес, и при её росте в метр семьдесят пять это было очень заметно.

— Ты, Лукова, никак в манекенщицы собралась? — спросила врач с участка, ощупывая выпирающие, как у худой кобылы, нижние рёбра девушки.

— В какие манекенщицы? — вряд ли Тамара был готова сравнивать себя с фотомоделями «Бурда моден» или «Работницы». Вот тогда-то врач и рассказала ей, что совсем неподалёку в Черёмушках есть ВИАЛЕГПРОМ — Всесоюзный институт ассортимента лёгкой промышленности. Конечно, это тебе не Дом моды на Кузнецком мосту. И модельеры его — не Татьяна Осьмёркина, не Вера Авралова, не Александр Игманд. Однако Виалег под протекцией правительства. Сотрудничает с Домом моделей на Вернадского. На советах его спецов держится вся галантерейная промышленность страны. Может и не лучшая в мире, зато отечественная. А это тебе не хухры-мухры!

Курировать моду на высшем уровне власти стало принято после скандала, что разразился во время съёмок мод в 1974 году. Галина Миловская с императорским скипетром в руках и украшенная алмазом «Шах» — тем самым, что Иран откупился от Российской Империи за смерть Александра Грибоедова — вышла на обложке «Vogue» вовсе не длинноногой цаплей, как Лукова. У этой скромность держалась как раз за ту последнюю пуговичку, что допустимо держать расстёгнутой, не привлекая внимание к наметившейся женской щедрости. Да и лицо, без изящества, но с броской угловатостью и живыми глазами, — чем не образ простой советской девушки. «Вешалки для одежды нужны не только Вячеславу Зайцеву», — думала врач, осматривая Лукову.

— Дочь моя в Виалеге за главную. Заведует там реквизитом. Хочешь узнаю, когда у них показы? — женщина протянула девушке медкарту, заметно разбухшую за последний год. Пациентка безразлично дёрнула плечиком. А уже через неделю знала после школы только одну дорогу.

Так как никакого зрительного зала в «Виалеге» не было, все, кто не участвовал в примерках и демонстрации нарядов, сидели рядом с подиумом на чём придётся. Тома обычно устраивалась на полу. Вот там-то её и заметил худрук Геннадий Зейналов. Забыв про короткую юбку школьной формы и расставив колени в позе бабочки, Лукова грызла яблоко и не сводила взгляда с манекенщиц. Только на «прогонах» можно было увидеть всю ту прелесть, что худсоветы, не первый, так второй, точно зарубят: брюки клёш, комбинезоны из плащёвки в стиле «милитари», брюки-бананы, легинсы, платья из трикотажа с лайкрой и туфли на платформе. Этим фантазиям строгие методисты моды из Министерства лёгкой промышленности позволят появиться разве только что в каталогах института лёгкой промышленности. Да и то в разделе «Международные тенденции», чтобы упаси, Господи, не вызвать у правительственных старпёров какой дурной ассоциации. Инцидент с Галей Миловской вошёл в анналы не только советской моды. Законодателям из Минпрома в кошмарах снились раздвинутые ноги девушки и нонконформистские цветы, деревья и бабочки, вырисованные на её теле скандалистом Анатолием Брусиловским. И толку было объяснять в верхах, что итальянский «Эспрессо» как раз и платит художнику за боди-арт, а фотографу Гаррубе за удачный свет, поймать который в тот день можно было, лишь посадив модель спиной к Кремлю и Мавзолею. Коммунистические идеологи притянули за уши версию о кощунстве империалистов над русскими святынями. Модель надолго закрыли в стране. Дизайнера Ирину Кутикову лишить всех правительственных премий, полученных ранее. Да и остальным, из сочувствующих, парт аппаратчики чётко дали понять, что это там, на Диком Западе марлёвка удобна и экологична. А для советских тружениц она до неприличия прозрачную. Это у них, у капиталистов, блеск лайкры и люрикса нужны, чтобы отвлекать людей и от расовой несправедливости и социального различия. В нашей же стране, в великом СССР, все равны и одинаково счастливы. А потому нашим женщинам издревле гоже носить только платья-рубашки, юбки с оборками в фольклорном стиле и сапоги с широким голенищем. А мужчины пусть ходят в стёганых пальто и куртках, так похожих на ватники, да в этнических дублёнках. Добился же модельер Зайцев международного успеха с коллекцией нарядов в нашем, русском стиле. Так представил шапки и шубки, что с 1967 года о них мечтают все модницы мира. Вот и работайте, товарищи, в этом же направлении, прославляя стиль «а ля русс». Учитывая просторы страны, тут есть где разгуляться фантазии.

Принятые указания мешали работать, но никак не запрещали модельерам экспериментировать. Рассматривая модели с того ракурса, с какого они обычно видны на показе зрителям, Зейналов не мог пропустить в одеянии Луковой то, что позднее породило целое направление в индустрии женского белья.

Автор легинсов с дыркой между ног наверняка в детстве носил такие же колготы, как Тома Лукова. Длинные и худые ноги девчонки, с пяти лет выше ростом, чем любая из сверстниц, можно было надеть лишь разорвав их у основания. Но то, что было посмешищем товарищей, умудрившихся заглянуть школьнице под юбку, стало важным рабочим инструментом будущей звезды подиума.

— Ты, — ткнул Зейналов на Тамару, забывшую обо всём, — ползи сюда!

— Я? — удивилась школьница, глотая откушенный кусок яблока, не прожевав.

— Ты, ты. Встань! Покрутись! Да, не Збарска, это точно, — вздохнул он, но тут же осёк себя: — Но это и к лучшему. Нашей конторе Регины не нужны. Наклонись! Что у тебя с гибкостью? Ходить хочешь?

— Я?

— Последняя буква в алфавите! Марш за кулисы переодеваться! — указал модельер на штору и крикнул помощнице, той самой, что была дочерью врача: — Волосы ей заколи, чтобы не торчали, как пакля. И румян побольше наложи. Брючный костюм надень. С батником. Да, с батником, говорю, и навыпуск. Навыпуск, ты не ослышалась. При таких ногах даже ночная рубашка будет подвенечным платьем. Иди по дорожке прямо! — махнул худрук через несколько минут Томе, переодетой, напудренной, но всё с той же копной волос. Их не удалось просто так убрать даже под резинку — волосы были упругими и к тому же дико вились мелкими колечками.

— Шляпу на неё надень, — приказал Зейналов, но, посмотрев, покрутил головой: — Не надо шляпы. Как пугало получается. У тебя цыгане в роду были? — спросил он, глядя пристально. Тамара набычилась. Дед по отцу действительно был кочевой гитан. От него и отец вышел смуглым, и внучке достались махровые ресницы, мохнатые брови и волосы чёрные и как пружина.

— Не знаю, — предпочла она соврать, краснея и наливаясь слезами. Расспрос напомнил ей допрос из фильма про немецкие концентрационные лагеря, где цыган и евреев убивали первыми. Но худрук ответил вполне доброжелательно:

— Плохо, что не знаешь! Родословную знать нужно хотя бы до четвёртого колена. Мои вот — предки Чингисхана. Да не реви ты. В следующий раз причешем тебя получше. Надя, про желатин ты поняла, да? — кивнул он помощнице. Та жестом уверила, что всё будет нормально. Мужчина подошёл к Тамаре, потёр волосы между пальцев, словно гриву у базарной лошади, кивнул на подиум: — Вперёд!

— Я не умею, — попробовала канючить Лукова, но Геннадий Камильевич только махнул рукой:

— А они — что? Умеют? Бездари! Иди учись, чтобы стать такой же.

— Я не хочу.

— И я не хочу, детка. Но есть такое слово — надо! Какого… тебя природа наделила такими ходулями? Иди, говорю!

И Тамара пошла. Сначала неуверенно, спотыкаясь и по привычке подтягивая брюки, как сползающие колготки. Затем, уже переодевшись и наслушавшись рекомендаций тех самых «бездарей», живо и с приплясом, а после крика медленно и чувственно, как просили. То, что в пятнадцать лет Лукова уже прекрасно знала, какие из движений женского тела не останутся для мужчин незаметными, очень скоро превратило её проходы по подиуму в настоящие эротические спектакли. И если прежде Зейналов категорически запрещал моделям прикасаться к его шедеврам, теперь аскетичной брюнетке было позволено и стягивать разрез блузки с плеча, и теребить подол платья, задирая его до середины бёдер. А уж на показе нижнего белья длинноногой лани позволялся абсолютно любой вывих из программы. Грудь, талия и бёдра модели Луковой, выточенные природой по классическому стандарту 60-40-60, играли с тонкими шелками лифов и трусов такие штуки, что вызывали райские радости даже у безнадёжных импотентов и грешные мысли даже у самых убеждённых семьянинов.

Стас держал успех Тамары в узде и вдохновлял жену, разделив обязанности по дому с любимой тёщей. У неё молодожёны поселились сразу после свадьбы в 1978 году. Кроме хорошего заработка и славы, работа в Доме моды на Вернадского, куда окончательно приписали модель, позволяла им надеяться на то, что однажды у них будет своя квартира. Так и случилось: в начале 1980 года в связи с предстоящей в Москве летней Олимпиадой указом Моссовета Тамаре Луковой, как ведущей манекенщице Зейналова, выделили служебную квартиру. На том же Ленинском проспекте. Совсем неподалёку от маминой. И вовсе рядом с местом работы. Дом, построенный по типу общаги, стал тем семейным гнёздышком, куда в конце этого же 1980 года Стас внёс кулёк с родившейся Олечкой. Все последующие квартиры и дома, а они, благодаря стараниям мужа и отца, чередовались и увеличивались в размерах, не вспоминались Тамарой с такой теплотой, как первая.

Договорившись с Жанной о встрече в её первом ресторане, что так и остался в родных Черёмушках, Лукова очень хотела пройти мимо старого дома, пережившего все планы по перестройке и урбанизации района, и поглядеть на свет в некогда их окне. А потом зайти к жильцам, что с 1999 года арендуют квартиру мамы. И, если удастся, встретиться с Мариной и Диной. «Тот, кто всюду живёт, нигде не живёт», — цитировала Лукова древнегреческого поэта Марциала, вышагивая среди шумной толпы и узнавая кочки, на которых разбивала коленки.

На входе в ресторан Тамара увидел Стасову. Марина ждала её.

— Быстро иди мой руки и приходи вон туда, — показала она на столик в укромном месте: — Я сейчас расскажу тебе кое-что про Стаса, а ты потом сама решай, искать тебе его или нет. Только в обморок пока не падай. Он в полном порядке. Не то, что ты, — предупредила подруга, заметив, как Лукова побледнела.

9

Стасовой никогда не нравился Костяков. Так как дом его родителей снесли одним из последних, часто за глаза Стаса звали «деревней». Он и вправду был чем-то похож на крестьянина от сохи — высокий, широкий, с лапами вместо рук и ног, он походил бы на крестьянина от сохи, если бы не походка, как у купца из фильмов про царские времена — важная, вразвалочку и взгляд оценивающий, даже остужающий. Как скажет, то повторять не стоит, беги выполняй. И эта уверенная грубость была неприятна нежной и хрупкой Марине.

Стас к девушке относился с нескрываемой холодностью. Он не любил, когда гнусавят и говорят подчёркнуто па-маасковски, спотыкаясь на всех гласных, кроме а. Ещё больше парня раздражала надменность Стасовой. Однажды Костяков невольно подслушал разговор в раздевалке ВИАЛЕГПРОМа. Модели рассматривали какой-то похабный журнал и делились мнением. Фотографии мужчин их, скорее, восхищали. Злость Стаса на девок, дорвавшихся до пилюли, прошла, когда после фразы Марины. «Ой, а это что за маленький писюн и большие яйца?», — проговорила Стасова как советская домохозяйка, разочарованная бакалейным суповым набором. Побежав в туалет и разглядев себя, словно в первый раз, Стас возненавидел Марину окончательно.

Моделью вместе с Тамарой Стасова работала совсем недолго. Поступление в медицинский институт поставило окончательную точку в выборе кем быть и жирное двоеточие в их дружбе с Тамарой. Марина училась у модели кокетству и вальяжности, которыми Лукова пользовалась только для выходов на показы, и что так нравились мужчинам. Не добившись внимания от примы, они замечали её свиту. Мелким хищникам, идущим за трейлером с рыбой, хватало и этих крох. Так Марина однажды познакомилась с Лёшей. Он был мальчиком из очень благополучной семьи, инженером и, что самое главное, — москвичом. Брак Стасовой с ним был долгим, но не сказать, что особенно счастливым. Появившийся сын рос у сватов, так как жизнь врача — сплошное пожертвование: шесть лет учёбы, работа, суточные дежурства… А лишь встанешь на ноги — то Перестройка, то переделка, и здрасьте вам, годы девяностые, когда все бюджетники стоят на рынке в едином строю. К тому же Лёша поехал на заработки на Ледовитый океан. В распоряжение Северного флота. Писал он оттуда, что всё хорошо, а как было на деле, родные узнали лишь в начале двухтысячных, когда сорокалетний муж вернулся к ним лысым, серым и совсем не мужчиной. Марина к этому времени выучилась в Париже. Вернувшись оттуда, она вынуждена была первое время звать знакомых моделей на бесплатные сеансы. Контуропластика была тогда делом совсем не известным, а Стасовой нужны были хорошие отзывы. Подруги вовсю искали работу, так как Дом моделей на Вернадского превратился в выставочный зал. Да и возраст за сорок — пенсионный не только для балерин. Именно на этом хотела сыграть Марина. Что у неё и получилось. А Луковой не помог даже новый look. Зейналов искал деньги, но пока не находил, Зайцева и Юдашкина чужая звезда не интересовала.