Бесплатный фрагмент - Дурман

Твои мечты не глупые

Глава 1. Колокольчик

1.0

Если вы читаете это письмо, значит, я уже мертва. Вы скажете: потому что чокнутая. А я скажу: потому что так распорядилась судьба. Смерть — никогда не будет моим личным выбором.

Но, Соф, если это все-таки ты, просто послушай себя внимательно.

Наверное, надо было поздороваться, да? Ведь столько лет прошло. Не люблю здороваться. Когда кто-то пишет «привет, как дела», вероятно, ему от тебя что-то нужно. И, скорее всего, тебе это «что-то» не понравится. Поэтому давай сразу к делу.

Я — это ты. Только 10 лет назад. В Березовом острове сейчас март, а значит, меньше, чем через три месяца все закончится. Все экзамены и школьные конкурсы останутся позади. Я вырвусь из оков маленького города. И либо осуществлю свою мечту, либо… даже думать об этом не хочу.

Но пока мы пишем дурацкие письма себе в будущее под пристальным взглядом Душной. В будущее, которое для меня, как думают некоторые, не настанет. Классная хочет собрать нас через 10 лет после выпуска и вручить эти послания. Как будто кто-то по доброй воле захочет вернуться еще раз в среднюю школу, в наш хелл-хаус. Пусть и на один вечер.

Душная просит описать в письме свои мысли. О чем мы думаем прямо сейчас. Так вот, в свои 17 лет я задаюсь только одним вопросом: зачем нам все это? Зачем мы рождаемся? Зачем просыпаемся каждое утро? Зачем ходим в школу или на работу? Зачем создаем семьи? Зачем мы живем? Ведь рано или поздно это все равно закончится. И что тогда?

Что останется, когда нас уже не будет? Дети? А когда не станет и детей? У меня плохие новости: твоя жизнь по большому счету не такая уж и ценность. Людям есть дело до других людей только до их рождения. Они будут умолять твоих родителей не делать аборт, а может, даже и угрожать. Но где эти люди, когда ты уже не зародыш, а человек, который нуждается в принятии, поддержке и внимании? Вот и я об этом же.

Пройдут года, сгорят архивы, могилы сравняют с землей и на их месте построят новые дома. И никто никогда не узнает, что ты вообще когда-то жил. Так зачем нам все это?

Я нахожу только один ответ: чтобы создать нечто великое. Нечто, что останется в вечности и будет жить, когда наше тело сгниет в двух метрах под землей. И когда время сотрет буквы с надгробного камня, оно все равно будет жить. На книжных страницах или чьей-то стене, на поцарапанном аудиодиске или в памяти компьютера, на подкорке мозга или в левом желудочке сердца. Но оно будет жить после тебя. Вместе с тобой. Мы пришли в мир через творение, и наша обязанность — продолжать творить.

А как тебе такая закономерность: пик продаж альбомов известных музыкантов приходится на следующие несколько дней после их смерти. Преждевременной смерти. Кто-то погиб в аварии, кто-то — от передозировки, кто-то — от болезни. Поэтому я ненавижу смерть — она крадет то, что по праву причитается живым.

Но мне вот что интересно: если завтра вдруг остановится мое сердце, что напишут в соцсетях? Будет ли кто-то скорбеть и оплакивать утрату? Повесят ли мои картины в школьных коридорах? Будет ли кто-то пророчить мне великое будущее, если бы не эта трагедия? Признают ли во мне гениального художника? Или никто не заметит, что я исчезла?

Все попытки доказать, что мое искусство чего-то стоит, тщетны. Все попытки создать нечто великое тщетны. Сколько бы шагов я ни делала, в какую бы сторону ни шла, дорога из желтого кирпича не появляется. Но и я не сдаюсь. Я знаю, что способна на великое. И знаю, что великое припасено для меня судьбой. И пусть в глазах окружающих я всего лишь чокнутая девочка с потрепанной папкой для акварели под мышкой, которая снова и снова штурмует школьный конкурс. Все случится однажды. Нужно только время.

Неужели мои мечты такие глупые?

Дети мечтают о грандиозном и ничего не боятся. Я мечтаю о грандиозном. Но когда дети превращаются во взрослых, все их грандиозные мечты куда-то исчезают. Если за эти долгие десять лет ты сдалась и потеряла веру в себя, просто хочу напомнить, что когда-то ты была сильной девчонкой, которая знала, что может все! Потому что, даже если что-то пошло не так, мы всегда можем вернуться к нашей мечте.

Софа Муравская

Еще раз пробегаюсь по поплывшим строчкам, исправляю с десяток ошибок и только тогда запечатываю письмо в конверт. По плану — на долгие 10 лет. Это же целая вечность! Когда я прочту свое письмо из прошлого, буду совсем дряхлой старухой.

Сейчас я могла бы вскинуть руку и сказать, что все готово, отдать конверт и убежать из класса, пока остальные корпят над своими посланиями. Но мне нельзя привлекать излишнее внимание. Поэтому я сижу молча и еще ниже натягиваю капюшон, когда замечаю, что прядь волос, словно щупальца осминога, выбилась из-под байки.

Взгляд падает на цветок в горшке на самом краю парты со стороны Назара, которого сегодня нет. Он стоит так целый урок, но никто как будто не замечает этой странности. Бутоны еще не распустились. Они вытянуты в длинные трубочки и дразнят меня фиолетовой окраской. Выглядит, как чья-то издевка.

Пересаживаюсь на стул Назара и наклоняюсь, вдыхая еле уловимый аромат. Он тонкий и соблазнительный, как кремовая трубочка с миндалем. И я едва сдерживаюсь, чтобы не облизнуть лепесток. Разворачиваю записку и перечитываю, делая паузу после каждого слова, чтобы понять, что все это значит: «Я говорю, что бесполезно тратить всю свою жизнь на один-единственный путь, особенно если этот путь не имеет сердца. Карлос Кастанеда». Это все. Ни кому, ни от кого — никаких подписей. В голове набрасываю варианты, кому бы мог принадлежать почерк, но из одноклассников на ум никто так и не приходит. Сворачиваю записку и засовываю ее обратно под горшок. Нет, это не мне, просто какая-то ошибка.

Вставляю беспроводные наушники и на самую маленькую громкость включаю песню. Затем открываю почти новенький paperblanks с «Мельницей» Рембрандта на обложке и тремя криво вырванными листами. Пишу: если умереть — единственный путь сказать что-то важное… И тут же зачеркиваю, потому что это не так. Есть другие пути. Я не знаю, какие. Но точно знаю, что они есть. Дневник настроения, который школьный психолог настойчиво порекомендовала вести в рамках нашей терапии, совсем не помогает находить ответы на вопросы.

А затем пишу еще: твои мечты не глупые.

И строчкой ниже три вопросительных знака.

— Готово! — выпаливает Мия и так резко подскакивает с места, что своим стулом толкает мою парту, от чего строчка идет криво.

Фля…

Мия оборачивается, но вместо извинений показывает мне язык. Что вполне ожидаемо. Довольная собой, она идет к доске вместе с конвертом, чтобы первой запустить его во «временную капсулу». И тут первая. Но я не подаю вида, как будто ничего такого не произошло, как будто этот змеиный язык был для кого-то другого.

— Ямшинова, подожди, — говорит Душная, когда Мия пытается всунуть свое письмо в капсулу, а затем обращается к классу: — Ребята, внимание…

Одноклассники отрываются от своих писем и хватаются за мобильные телефоны, чтобы запечатлеть момент, о котором мы все забудем, как только выйдем из кабинета.

— Запускаем первое письмо в нашу «временную капсулу». Через 10 лет, когда мы встретимся на годовщину выпуска, вы сможете прочесть послания себе взрослым. И, возможно…

Школьный звонок прерывает помпезную речь, и все срываются со своих мест. Душная продолжает читать напутствия, повышая голос, только ее уже никто не слушает. А потом эти же люди придут на экзамен и будут просить снисхождения. Фля, но где же ваше уважение?

Мия возвращается за вещами. Когда наши взгляды встречаются, я высовываю язык настолько сильно, что мои зрачки сходятся на переносице. Ее худощавая фигура повисает надо мной, и я хватаюсь за свое письмо — потому что слишком хорошо знаю Мию. Она кладет руку мне на плечо, типа по-дружески. Но ее длинные острые ногти проникают сквозь байку и впиваются прямо в кожу. Мия пытается сделать мне больно, только не догадывается, что именно эта боль и держит меня в сознании.

— Мы обе знаем, что ты никогда не прочтешь свое письмо, — говорит Мия.

Ее ногти впиваются еще сильнее, что приносит невероятное облегчение. Мне не больно. Не физически.

— Никогда! — говорит Мия, повышая голос.

— Замолчи, — шепчу я.

Только бы никто нас не услышал. Только бы никто не понял, что происходит. Когда кажется, что в твоей жизни уже и так адский ад, забываешь, что всегда может стать хуже.

— А ты не затыкай меня! — кричит Мия и толкает в плечо. Но так, чтобы Душная не увидела.

Сейчас она что-нибудь скажет про волосы. Она должна хоть что-то сказать про волосы.

— Где моя домашка по литературе?

— Она еще не готова, — шепчу я все тише. — Осталось дописать пару абзацев.

— Принеси сочинение к последнему уроку. И тогда твоя тайна, возможно, умрет со мной. Ой, смотри, какая игра слов получилась: ты умрешь и твоя тайна умрет.

Я молчу. Не хочу ввязываться в словесную перепалку. Это не поможет, только разозлит Мию. А она слишком много знает.

— Черт, — говорит Мия, — из-за тебя ноготь сломала.

Она берет свой рюкзак, затем внимательно меня осматривает и, наконец, выдает шутку века:

— Ну, теперь я знаю, как выглядит фиолетовая корова.

Колокольчик! Это цвет колокольчик. Ты же художница, фля.

Мия снова склоняется надо мной и тычет указательным пальцем прямо в лицо:

— И не смей умирать до конца учебного года. Поняла? Потом делай со своей жалкой жизнью что угодно.

Иногда мне кажется, что я уже умерла и попала в Ад — класс ИЗО средней школы искусств. Неужели есть местечко хуже этого?

— У тебя вот здесь, — говорю я и показываю на уголок рта.

— Что здесь? — спрашивает Мия и трет кожу, только с другой стороны.

— Кажется, — наклоняюсь вперед и рассматриваю белое пятно, — это заварной крем от эклера.

— С ума сошла! Я не ем пирожные.

Мия вылетает из кабинета, и я обретаю покой на 20 минут большой перемены. Хватаю рюкзак, папку для акварели и спешу к выходу, попутно опуская письмо во «временную капсулу». Мне нужно срочно увидеть Крис.

— Муравская, — окликает меня Душная, когда я уже почти скрываюсь за дверью.

Фля… И какого флюгера ей от меня надо? Поправляю капюшон и подхожу к учительскому столу.

— Сними капюшон, — говорит Душная, — ты находишься в помещении.

— Нет, — отвечаю я.

— Софа, сними капюшон.

— Нет.

— Хочешь к директору?

— Не очень.

— Сними капюшон. В школе нельзя ходить в головных уборах.

— Правда? А если у меня рак, и мне пришлось побриться налысо? Тоже нельзя?

— Софа, я не собираюсь больше повторять.

Я снимаю капюшон, и яркие кудри рассыпаются по плечам.

— Почему? Твои? Волосы? Фиолетовые?

— Колокольчик.

— Что колокольчик?

— Этот цвет называется колокольчик, а не фиолетовый. Вы сами говорили, что мы, как художники, должны видеть оттенки.

— Мне все равно, как называется этот цвет. Ты выглядишь неподобающе для ученицы.

— А мне кажется, что это как раз в духе ученицы школы искусств. Называется самовыражение.

— Прекрати дерзить. Твоя мама видела, в каком виде ты ходишь?

Если скажу, что это мама меня красила, и именно она посоветовала подержать оттеночный бальзам подольше, Душная все равно не поверит. Поэтому я просто мычу, тем самым сообщая: да, видела.

— И что она сказала?

— Отрастут.

— Пожалуй, с этого я и начну родительское собрание, — говорит Душная и оставляет пометки в своем ежедневнике.

— Ой, да делайте что хотите, — отвечаю я и разворачиваюсь к выходу.

Чувствую, как телефон вибрирует в кармане байки. Могу поспорить, что это звонит Крис.

— Постой, — Душная снова меня окликает, и я замираю. — Почему тебя вчера не было на сеансе у психолога?

— Ну, я заканчивала работу для Весеннего фестиваля, — отвечаю, не поворачиваясь.

— Что на этот раз рисовала?

— Писала, — поправляю я и вот теперь поворачиваюсь. — Художники пишут, а не рисуют.

— Так что же ты писала?

— Как обычно.

— Надеюсь, как обычно — это не труп невесты с отрубленной головой?

— О! Спасибо за идею, — и я расплываюсь в улыбке.

Нам говорят: будь собой. Не смотри на звезд, не создавай себе кумиров, не копируй других. Просто оставайся собой. Каждый человек прекрасен таким, какой он есть. А потом эти же люди добавляют: только не крась волосы в фиолетовый и чудищ не пиши. Пиши цветочки и радугу. А еще сними черную футболку с черепом и надень вот это коралловое платье. Ты же девочка!

— Может, удача тебе все-таки улыбнется, — говорит Душная, — и ты победишь. Наконец-то. Хоть раз.

Ее пренебрежение бесит, но я обещала держать себя в руках. Обещала себе. Обещала родителям. Обещала школьному психологу. Поэтому я просто сжимаю кулак свободной руки, впиваясь острыми ногтями в ладонь. Вроде отпускает.

— Ага, — только и отвечаю.

Я спешу. Мне нужно срочно увидеть Крис!

— Муравская!

Да что опять?

В коридоре меня догоняет Ника и пытается вручить горшок с цветком.

— Ты забыла свой цветок, — говорит она и еще настойчивее протягивает горшок, который я по-прежнему отказываюсь брать.

— Это не мое.

— Держи.

Она всучивает-таки мне цветочный горшок, как будто участвует в тайном сговоре.

— Ты знаешь, кто его оставил? — спрашиваю я.

— Нет, он стоял на твоей парте. И я подумала, что он твой. Назар же больше недели болеет. И вот еще, — она протягивает мне записку с той мудренной фразой Кастанеды.

— Ага.

Проще выбросить горшок за углом школы, чем доказывать, что он не мой.

— Слышала новую песню Тима? — спрашивает Ника, когда я уже порываюсь уйти.

— Мг.

— Потрясная. Да?

Это с какой стороны посмотреть. В общем, у меня много вопросов.

— Думаешь, она о ком-то из нашей школы? — спрашивает Ника.

Сдерживаюсь, чтобы не ляпнуть: кажется, она обо мне. И вместо этого говорю:

— Не знаю. Возможно.

— Классная прическа, кстати.

— Спасибо.

— Так было задумано?

— Так получилось, — говорю я и вырываюсь из цепких оков Ники.

По дороге вдыхаю сладкий аромат еще нераскрывшихся бутонов и чувствую, как он проникает внутрь, заполняя легкие. Цветок пахнет соблазнительно и опьяняюще. Как будто таким образом о чем-то предупреждает.

1.1

С папкой для акварели в одной руке и с цветочным горшком в другой я выхожу на школьный двор. Свежий воздух, которым так славится наш Березовый остров, больно ударяет по ноздрям. В нем слишком много кислорода.

Все, что нужно знать про Березовый остров, — это крошечный город, в котором никогда не случается ничего интересного. Здесь до сих пор читают бумажные газеты и разносят сплетни со скоростью света, стоит только кому-то оступиться. Островитяне все про всех знают. А если не знают, то обязательно допридумывают. Наши спальные районы больше похожи на кладбища живых людей, выходящих из своих склепов ради одного — добраться до работы и вернуться обратно. Березовый остров — место, где вдовцы не имеют права на счастье и должны хранить верность почившему супругу до конца своих дней. Место, где нужно жить по кем-то придуманному плану. Место, откуда, уехав однажды, больше не возвращаются.

И последнее. Сакральный вопрос, на который местные жители ищут ответ всю свою жизнь: а что скажут люди? Вот он, наш ориентир, оглядываясь на который мы принимаем решения. Или точнее Остров сам принимает решения за нас.

От того еще удивительнее, что в таком месте, как Березовый остров, появилась средняя школа искусств, которая абсолютно не вписывается в пейзаж захудалой провинции. Взрослые, как будто гордясь, называют ее хеллинкой — по имени бессменного директора Михаила Хеллина. А ученики — хелл-хаусом. Потому что мы проходим те же круги школьного ада. Просто с песнями и танцами. Параллельные классы разделены не по буквам, а по направлениям. Танцор, музыкант, художник, писатель, актер — выбирай, кем ты хочешь быть. Или кем тебя видят взрослые.

Откуда? Откуда в крошечном городе столько талантов? Может, это все волшебный воздух Березового острова? Секрет прост — на самом деле школа искусств не для детей с выдающимися способностями. Она для родителей, которые хотят запихнуть своих отпрысков хоть куда-нибудь, чтобы те не шатались по улицам, где им могут предложить наркотики. Дополнительные занятия, профильные уроки, кружки, мастер-классы — все это призвано отвлекать нас от познания окружающего мира, а не развивать таланты. Впрочем, владение художественными кисточками или барабанными палочками лишним не будет, — оправдываются взрослые, подавая заявку на поступление ребенка.

До конца перемены остается совсем немного времени, а нам с Крис надо еще многое обсудить. Поэтому я прибавляю шаг. Хотя с моими короткими ножками это непросто. Крис, конечно же, давно в курилке и наверняка злится, что я опаздываю. Но нет. Замечаю еще издалека: она что-то наговаривает на свой телефон и выглядит вполне довольной.

В метре от подруги — Тим. Вот это попадос. Не хочу его сейчас видеть. По крайней мере, пока не поговорю с Крис. Тим томно затягивается сигаретой, а затем выпускает идеальную пару дымовых колец. Девочки пищат от восторга. Фу, как же бесит.

Делаю вид, что совсем не замечаю ни Тима, ни его фанаток, и гордой походкой дефилирую по воображаемому подиуму под звуки «Whole Lotta Love» Led Zeppelin в моей голове. Порыв ветра срывает капюшон, кудри цвета колокольчик рассыпаются по плечам. Кажется, я уже собрала все взгляды в курилке. Только это еще не все. В самый неподходящий момент я вдыхаю аромат цветка, и он щекочет ноздри. Нет-нет, только не сейчас. Но катастрофа неизбежна — и я чихаю. Мой драконовский чих звуковой волной разносится по всему городу, а на глазах наворачиваются слезы.

— Будь здорова, — говорит Тим, поворачиваясь в мою сторону.

— Ага, — отвечаю я, даже не взглянув на него.

Вот это стыдоба. Позорище, позорище, позорище.

Подхожу к Крис и пытаюсь плечом вытереть слезы, не замечая, как размазываю тушь по щекам.

— А это моя лучшая подруга — Софа, — говорит Крис в камеру и обнимает меня так, чтобы я тоже влезла в кадр. — Она художница. Просто запомните это лицо. Очень скоро ее полотна будут висеть в Лувре. — Крис поворачивается ко мне и спрашивает: — Или где вы там все мечтаете висеть?

Молча улыбаюсь в камеру и краснею от смущения. Это прямой эфир, и Крис тут же получает вопросы.

— Как мы подружились, если в разных классах? — Крис зачитывает вопрос и сразу отвечает: — Мы живем в одном подъезде и знаем друг друга с детства.

Я все так же молча киваю в камеру.

— О, спасибо. Это красная тушь Bad Doll, — говорит Крис в камеру, а затем поворачивается ко мне: — В комментариях спрашивают, чем я так круто накрасила глаза. — И снова смотрит в камеру: — Спасибо, спасибо. Вы прям засыпали меня комплиментами. На самом деле такие стрелки делаются очень просто. Хотите сниму видео? Ладно, ребят, мне пора. Нам с подругой еще нужно обсудить, кому же ее парень посвятил свою новую песню.

Крис машет в камеру рукой, а затем останавливает эфир. Я со всей дури шарахаю ее папкой для акварели. Шарахнула бы по башке, но не достаю, поэтому удар приходится на плечо.

— Ты вообще нормальная? — спрашиваю полушепотом.

— Да чего ты? Он все равно ничего не услышал.

— А если посмотрит?

— Не посмотрит.

— А если кто-то из наших это смотрел?

— Не смотрел. Не ссы.

Крис прячет телефон в карман джинсов и достает пачку с сигаретами. Она протягивает ее мне, но мои руки заняты. Крис вытаскивает сигарету, прикуривает и затягивается, а затем длинным ногтем с потрескавшимся лаком сбивает пепел на землю.

— Не смылось? — она трогает мои колокольчиковые кудри.

— Не смылось.

— Ну, может, еще смоется? — она проводит пальцем по щеке и стирает размазавшуюся тушь.

— Может.

— А это что? — еще одна затяжка и она наконец-то замечает цветок.

— Стоял на моей парте.

— Ой, у фиолетовой девочки появился тайный поклонник.

— Я тебя сейчас еще раз стукну.

— А может, и не тайный, — она взглядом косится в сторону Тима.

— Колокольчик, — делаю вид, что не понимаю дурацких намеков. — Это не фиолетовый, а колокольчик.

Ставлю горшок на землю и протягиваю Крис записку. Она внимательно ее изучает и возвращает мне.

— Что скажешь?

— Пфф, это точно не он? — Крис снова косится в сторону Тима.

— Нет.

— Уверена?

— Нет!

Выхватываю сигарету из рук Крис, затягиваюсь, и тревога хотя бы на мгновенье меня отпускает.

— Я ни в чем уже не уверена. Но вряд ли это в духе Тима. Он скорее напишет песню, где всему миру расскажет, какая ты… нехорошая девочка.

— Так ты все-таки думаешь, что песня про тебя?

— Если она не про меня, я убью его.

Боковым зрением все это время слежу за Тимом. А он смотрит на нас прямо в упор и даже не скрывает этого.

— Я нашла новое классное место для вечерних посиделок, — говорю я и нарочно повышаю голос, чтобы Тим точно услышал. — Это заброшенная стройка в конце нашей улицы. В прошлом году там начали строить магазин или что-то типа того, но ничего так и не сделали. Место огорожено, но есть лазейка, — я смотрю на Тима уже открыто и добавляю еще громче: — Сегодня вечером пойду туда писать. Отличное тихое местечко. Придешь? — спрашиваю у Крис ради приличия. Не хочу, чтобы она приходила. Хочу, чтобы пришел Тим. Как бы случайно.

Тим тушит окурок сигареты о ржавую рабицу забора, отделяющего школьный двор от внешнего мира, натягивает на плечо чехол с гитарой и подходит к нам, гремя металлическими цепочками на потрепанной косухе. И Крис не успевает ответить на мой вопрос.

— Эй, — говорит он, поправляя курчавую челку, которая постоянно падает на глаза.

Рукав косухи подпрыгивает вверх, и я замечаю у него на запястье резинку-пружинку для волос. Все еще носит.

— Эй, — отвечаю я.

— Есть ответы на тест по алгебре?

— Нет, я свои уже отдала, — говорю я и смотрю на Крис.

— Я тоже, — говорит она.

И это чистейшая правда. У меня нет ответов. А не то, что я обиделась и теперь не хочу помочь. Да, порой я сильно злюсь на Тима. Но хочу, чтобы у него все было хорошо.

Тим отхаркивается, затем плюет в сторону и говорит почти равнодушно:

— Ясно.

Замечаю у него на шее что-то похожее на бинт, заклеенный пленкой.

— Что это? — спрашиваю и тянусь рукой, но Тим уворачивается.

— Эй, про личное пространство слышала?

Натягиваю рукав байки, чтобы скрыть широкий кожаный браслет, который маякнул, пока я пыталась дотронуться до Тима.

— Так что это? — спрашиваю я.

— Подрался с твоим тайным поклонником.

Тайным поклонником? Я бросаю взгляд на цветочный горшок. Неужели он что-то знает?

— Твое наказание закончилось? — спрашивает Тим.

— Откуда ты знаешь про наказание? — я делаю вид, что не знаю, что знаю, что он знает.

— Твоя подруга сказала, — и он кивает в сторону Крис.

— Ааа, — протягиваю я.

Конечно же, я в курсе, что Крис, пусть и случайно, но проболталась про мое наказание Тиму, когда они пересеклись на физре. Она соврала ему, что я сбежала на свидание и вернулась позже установленного времени. Вот только Крис тоже не знает всей правды. Версия для подруги — плохие оценки за контрольные. На самом же деле родителей вызывали в школу, потому что я сказала психологу, что меня бьют дома — вот откуда синяки. И та решила вызвать родителей на серьезный разговор. Дома никто меня не бьет, я соврала. Итог — две недели без телефона, чтобы у меня нашлось время подумать о своем поведении.

— Телефон вернули? — спрашивает Тим.

— Ага.

— Наверное, соскучилась по соцсетям?

— Ага.

— Уже заходила?

— Ага.

— Нашла что-нибудь интересное?

— Да вроде бы ничего не пропустила за эти две недели.

— Ясно.

И Тим уходит, не прощаясь. Даже не улыбнувшись в качестве «пока». Вот же придурок!

«Ведь эта песня про меня?» — хочется крикнуть ему вслед. Но я не кричу. Мне страшно услышать ответ. Я боюсь не того, какой паршивой кажусь со стороны. А того, что это кто-то другой так искромсал его сердце или что там у него в грудной клетке. Кто-то, кто значит в его жизни больше, чем я.

— А что это сейчас было? — спрашиваю я у Крис.

Сама перебираю в голове варианты, у кого же еще могут быть ответы на тест.

— Тим впервые за последний месяц заговорил с тобой. Или уже за два месяца?

— Нет. Я про камеру.

— А, это. Я завела блог.

— Блог?

— Ну да.

— Зачем?

— Чтобы развлекаться.

— Классно! Будешь снимать свои танцы на видео?

— Какие танцы, Соф, успокойся. Это никому не нужно.

— Так как же ты хочешь стать популярной, если не будешь показывать свой танцевальный талант? Сама же говорила, что k-pop популярен. А ты круто танцуешь.

— Есть куча людей, еще круче танцующих. Зачем кому-то смотреть на мои конвульсии?

Крис как всегда. То ли напрашивается на комплименты, то ли и правда недооценивает свои способности.

Я достаю телефон и пишу Диане из параллели: «У тебя есть ответы на тест по алгебре?» — «Да». — «Можешь сфоткать и прислать мне?» Меньше чем через минуту ответы на тест снова у меня, и я отправляю их Тиму. Я делаю это не потому, что люблю его, а потому, что могу сделать. Это важная разница.

— Буду дурачиться на камеру, делать макияж и рассказывать о своей крутой жизни, — говорит Крис. — Вот что интересует публику, а не твои восхитительные таланты. Ты все еще думаешь, что талант может принести славу? Пфф… Люди хотят знать, что ты ешь и с кем спишь. Им нужна только чужая крутая жизнь и лучше в самых грязных подробностях.

— Ты — ученица средней школы искусств, — говорю и передаю Крис сигарету. — У тебя нет крутой жизни.

Хотя понимаю, что должна сказать совсем другое: «Ты — танцовщица! Талантливая танцовщица! И если не это, то что тогда может быть важнее?» Но эту мысль оставляю при себе. Крис все равно меня не послушает. Никто не послушает. Пока я не добилась всемирного успеха, я — лишь пустое место. И изо дня в день должна доказывать этому миру, что имею право быть здесь. Когда мои картины будут висеть в Лувре, только тогда мои слова начнут растаскивать на цитаты под видом дико мудрых мыслей. Даже если я скажу откровенную чушь.

— Ну, об этом мы не будем рассказывать, — отвечает Крис. — Запомни: люди видят тебя такой, какой ты позволяешь себя видеть. Поняла? Говоришь, что успешный художник. И они ведутся на это. Правда никого не волнует. А скажешь, что не выиграла ни один тупорылый школьный конкурс, прослывешь неудачницей.

— Что по сути так и есть.

— Ой все, не хочу больше слышать этого нытья.

Школьный двор наполняется едва слышным звонком на урок, но мы продолжаем стоять в курилке. Крис не спеша тушит окурок все о тот же ржавый забор и выбрасывает его в импровизированную урну из банки кофе с надписью Lavazza, а затем говорит:

— Так с чего ты взяла, что песня про тебя?

— Как минимум, он знал, что сегодня закончится мое наказание и мне отдадут телефон.

— И?

— Я буду в сети и смогу услышать песню.

— И?

— Выкладывать песню раньше не было бы смысла, потому что я бы ее не услышала вместе со всеми.

— Очень слабый аргумент. Я могла бы дать тебе свой телефон, чтобы ты послушала песню.

— Тогда почему он не выложил ее раньше или позже? Почему именно сегодня?

Поднимаю цветочный горшок, и мы с Крис возвращаемся в школу. У самых дверей я торможу и оглядываюсь по сторонам. Школьный двор уже опустел. Но меня не покидает ощущение, что кто-то смотрит.

Глава 2. Фиалка

2.0

Третий вечер подряд я хожу на стройку, про которую рассказывала Крис в курилке. Здесь довольно сыро и уныло, аж холодок пробегает вдоль позвоночника. Признаю, в своем рассказе несколько преувеличила крутость этого места. И все же еще надеюсь, что в любую секунду появится Тим и все мои томления окупятся. Он же знает, что я здесь! Он должен догадаться, что я жду его! Ну, или сам захотеть сделать мне сюрприз. Неужели так сложно? Но Тим не приходит ни в один из вечеров. Вообще никто не приходит. И я продолжаю делать вид, что работаю над картиной для Весеннего фестиваля.

Творческие конкурсы — еще одна фишка нашего хелл-хауса. Простите, школы искусств. В конце каждой четверти у нас проходит фестиваль, где ученики демонстрируют свои таланты. Надо же как-то показать, что детей чему-то научили. Можно участвовать в свободной программе или конкурсной. Победитель по мнению жюри получает «отлично» в четверти по профильному предмету. Победитель по мнению самих школьников — бонусные баллы. Терять здесь нечего, кроме уязвленного эго из-за проигрыша. Разве вообще можно сравнить две картины или два танца и сказать, что только один лучше? Это как? Какие критерии оценки? Все равно, что спросить у ребенка, кого он любит больше: маму или папу. Или спорить, кто лучший художник всех времен и народов: Ван Гог или Сальвадор Дали. Поэтому многие решают вообще не участвовать. Или показывают свое творение в свободной программе — так безопаснее. Потому что, как ни крути, но это базовая потребность творцов — показывать. Или, я бы даже сказала, обязанность.

Но самое интересное происходит на Летнем фестивале для выпускников. Это последний для них конкурс, а награда — грант на обучение в Академии искусств. В жюри сидят преподаватели Академии, и именно они решают, кто будет у них учиться, минуя вступительные экзамены. Если говорить коротко о мечтах, то вот моя. Ведь другого шанса попасть в Академию у меня нет. Родители никогда в жизни не оплатят обучение, хотя именно они сами и привели меня в знаменитую на весь город хеллинку. Правда, вовсе не потому, что разглядели во мне какие-то задатки художника…

Белые листы для акварели разбросаны на грязном бетоне и раздражают до безумия. Я целюсь карандашом в бумагу, но мне совсем нечего сказать миру — сплошное rolling stone в моей голове. Ааа, как же бесит! Я не вижу картину в своем воображении, а значит, не могу рассказать историю, чтобы потом изобразить ее в одном кадре. Все, что я вижу, это белые листы на фоне безжизненной стройки и вокруг ни души.

Откладываю в сторону акварельную бумагу и принимаюсь за папку. Наклейки на ней уже поистрепались и отходят по краям. Я приглаживаю изображение гитары, сильнее надавливаю на портрет Фриды и приклеиваю обратно оторвавшийся язык к ярко-алым губам. Только это вообще не помогает. Моей папке для акварели, усыпанной разноцветными наклейками, давно пора на пенсию. И тут я вижу образ.

Склоняясь над белым акварельным листом, касаюсь коленями грубого бетона и случайно натыкаюсь на торчащий гвоздь, но не чувствую физической боли. Пока меня охватывает эйфория, быстрыми движениями набрасываю силуэт: на автобусной остановке одинокая девушка в порванном платье и с дырой в области сердца. Босая, она стоит под навесом и сжимает в руке вырванное сердце, пока прохожие остаются в стороне. Дождь размазал тушь по кукольным щекам, бальное платье испачкано кровавыми пятнами, а волосы…

Выхватываю прядь своих волос: это уже не колокольчик. После второго мытья краска чуть вымылась, и оттенок кудрей стал напоминать фиалку. Еще чуть-чуть и я стану платиновой блондинкой, как Крис. Ведь именно так и задумывалось. Перебираю в пенале маркеры, нахожу максимально фиалковый и дарю девушке волнистые локоны. А еще добавляю пару выдранных клоков на земле. Любуюсь наброском, а затем откладываю его и сажусь обратно на деревянную балку. Все не то. То есть все то. Но с этим мне нельзя на школьный конкурс, если я не хочу, чтобы меня сразу же увезли в дурку.

Решаю отвлечься и проверить сообщения в телефоне. Пусто. Ни пропущенных звонков, ни уведомлений мессенджеров. Даже Крис молчит. Видимо, ей надоело, что все наши разговоры сейчас в конце концов сводятся к песне.

Отключаю мобильный интернет и снова включаю. Опять ничего — хотя интернет работает исправно, даже в этой дыре. Перезагружаю телефон — снова все в порядке. Просто сообщений нет. Просто меня никто не ищет. Просто я никому не нужна. Как дура, сижу на этой стройке и жду, когда кто-нибудь вспомнит обо мне.

Ну хорошо, не кто-нибудь. Я жду конкретно одного человека. Жду Тима. А он даже не пишет.

И почему же я продолжаю на что-то надеяться, если сама все испортила?

Распутываю наушники и включаю песню «Ее ненависть».

Даже не смей, от нее руки прочь

Эти губы лишь для поцелуев смерти

И по запястью сочится кровь

В ней для любви не осталось места

Иголки втыкая, сама себя ранит

И думает, что умрет кто-то другой

Вновь ее сердце забьется, кто знает

Быть может тогда она станет живой

Я знаю

Твои мечты не глупые

Не верь всему, что говорят

Приходи

И я спою тебе песню

Как с ума меня сводит дурман

Ты можешь стать лучше, но зачем

Если ей все равно будет этого мало?

Ненависть сжирает нутро как огонь

Сама так решила — стать царицей Ада

По городу ненасытная бродит до темна

Людские слезы — вот чего она хочет

И я готов свои все до капли отдать

Если это хоть немного от боли поможет

Я знаю

Твои мечты не глупые

Не верь всему, что говорят

Приходи

И я спою тебе песню

Как с ума меня сводит дурман

Твои мечты не глупые

На рассвете я видел сон сегодня

Твои мечты не глупые

Дурман шептал: все возможно

Я знаю

Твои мечты не глупые

Не верь всему, что говорят

Приходи

И я спою тебе песню

Как с ума меня сводит дурман

Слушаю ее уже в сотый раз за день и никак не могу насытиться. Музыка — чистый кайф. Бит так приятно разливается по венам, что невольно начинаю дрыгать головой в такт. Я бы сказала, что песня шикарная, или, как пишут на странице Тима, огонь. Если бы точно знала, что она не обо мне.

Ловлю каждую фразу и примеряю на себя. «Иголки втыкая, сама себя ранит и думает, что умрет кто-то другой» — это про мои шрамы. Я тереблю кожаный браслет на запястье. Тим знает о шрамах, но не знает, почему я это делаю с собой. Он никогда не задавал вопросов. Как будто и так знал ответ. «Ты можешь стать лучше, но зачем, если ей все равно будет этого мало?» — я не принимаю людей такими, какие они есть, меня бесят чужие недостатки, да. «Людские слезы — вот чего она хочет. И я готов свои все до капли отдать, если это хоть немного от боли поможет» — ой все.

Выключаю плеер — на сегодня, пожалуй, хватит. Да, я бы хотела, чтобы мне посвятили песню. Но только не эту. Я мечтаю о романтичной балладе: я увидел тебя и понял, что это любовь до гроба, ты самая красивая девушка на планете, рядом с тобой мое сердце бьется чаще, держи меня за руку, люби меня нежно и прочие тошнотворные сопли. А не вот это вот. Почему так сложно признаться в своих чувствах и просто сказать как есть? И я сама не понимаю, кого сейчас имею в виду: Тима или себя.

А в голове продолжает звучать: «Я знаю, твои мечты не глупые…»

Перевожу взгляд на разбросанные по бетону листы. Сдавать работу на Весенний фестиваль через неделю, а у меня ничего нет. Нет даже идеи. Осталось всего две попытки доказать, что я чего-то стою. И либо я окончу школу победительницей, которая смогла, которая всем доказала, что может. Либо так и останусь лузером. Каждый раз, каждый чертов раз победа достается Мие. Но за что? Ее картины посредственны, в них нет ничего особенного. Почему же она первая? И не совпадение ли, что ее мама психологиня в нашей школе, а? В мире, где все куплено, мне не светит ничего.

Я уверена, что рисую лучше всех своих одноклассников. Да что там, я самая крутая и талантливая во всей школе искусств. Но никто этого не видит. Они глупцы. Слепые глупцы. Через несколько лет, когда я добьюсь успеха, они об этом еще пожалеют. Будут набиваться в друзья, рассказывать журналистам, как мы дружили в школе, какая я была классная девчонка, как они всегда знали, что я особенная, что мой талант — это талант гения. Все хотят погреться в лучах твоей славы, но никто не хочет сделать хоть что-то, чтобы эта слава зажглась. Хотя бы поставить чертов лайк.

Закуриваю сигарету и делаю затяжку. Но вдохновение так и не приходит. Лишь кашель сдавливает горло. Белые листы акварели смеются — они тоже не на моей стороне. Открываю джин-тоник и подношу ко рту, но не успеваю даже коснуться губами холодного стеклянного горлышка. Бутылка вылетает из моих рук и с грохотом ударяется о бетонную плиту. Звук бьющегося стекла отдается эхом по недостроенным стенам, но я его не слышу, вокруг сплошной вакуум. Туман застилает пространство, и сквозь него просачиваются два ярко-красных огонька. О мой Босх! Это глаза демона?

Чудовище подходит ближе, а вместе с ним и тошнотворный запах — смердит преисподней. Я вижу лишь очертания — морда буйвола и клешни вместо рук. Он держит морской гарпун и хочет забрать меня с собой. Все это в мгновение рисует мое воображение. И я жадно запихиваю придуманный образ в свою память.

Туман рассеивается, и теперь я вижу ясно: никакой это не демон. Это Чудик.

Если верить городским легендам, в каждой школе есть странненький мальчик. Или попросту псих. Он убил свою собаку или покромсал в салат родителей или еще чего такого натворил, что все одновременно и гнобят его, и боятся. Такой изгой нужен, чтобы остальные чувствовали себя нормальными. Он существует сам по себе, никого не трогает, зато все трогают его. Каждый пытается зацепить и так забитого парня, уколоть в те места, где болит особенно невыносимо. Это вроде как делает тебя крутым. Единственное, чего от него ждут, что однажды он придет в школу с дробовиком и разделается с обидчиками.

Чудик — это наш странненький мальчик. Я всегда знала, что он есть, но никогда не обращала на него внимания. Не представляю, что такого ужасного он натворил, за что стал изгоем и почему его считают странным. Правило одно: хочешь, чтобы с тобой общались, не разговаривай с Чудиком. Репутация — вот что дороже всего. Это правило никогда не обсуждалось на общем собрании или что-то типа того. Это была непреложная истина, которую каким-то невероятным образом знали все.

И вот он стоит прямо передо мной, настолько близко, что я чувствую зловонное дыхание. Впервые за долгое время мне становится действительно страшно. Я не знаю, на что он способен. Не знаю, зачем ему я. Чувствую, как в руке дотлевает сигарета и ядовитый пепел обжигает мои пальцы. И все равно не бросаю окурок.

Чудик скалит зубы и чуть слышно говорит:

— Дорога тебе в Ад!

О, ну теперь понятно, почему его считают странным.

Чудик делает шаг вперед и оказывается настолько близко, что я слышу, как бьется его сердце. Потому что оно как раз на уровне моих ушей. И бьется бешено. Сглатываю и поднимаю голову.

— Поздно. Я уже в Аду.

— Что?

Его лицо тут же меняется. Оно больше не ужасающее, а скорее растерянное.

— Ты такая же, как я? — спрашивает Чудик и хватает меня за запястье. — Ты тоже покончила с собой?

— Вот еще!

Вырываю свою руку. Дотлевающим окурком прожигаю его футболку в области того самого бешено бьющегося сердца и толкаю в грудь. Моих сил хватает, только чтобы пошатнуть Чудика, а никак не повалить на землю, как я ожидала. Псих! Да как он вообще посмел нас сравнивать?!

— Никогда больше не разговаривай со мной! Понятно, чудило?

Хватаю свои разбросанные вещи, кое-как собрав в рюкзак, и бегу к воротам.

— Только не делай этого, — кричит Чудик мне вслед, и я останавливаюсь. — У тебя еще есть шанс избежать Ада.

— Может, — говорю, не оборачиваясь, — я туда и хочу? — и скрываюсь за воротами стройки.

Инстинкт самосохранения кричит: беги. Но что-то останавливает меня сразу за воротами. А если ничего не было? Если мне всего лишь показалось? Померещилось? Указательный и средний пальцы правой руки зудят от ожога. Нет, не померещилось. И я бросаюсь со всех ног.

2.1

Когда я добираюсь до своего дома на Подсолнечной улице, резко темнеет и холодный мартовский ветер обжигает костяшки пальцев. Из странного — я не помню, как здесь очутилась. Такое ощущение, что несколько часов просто выпали из памяти. Как будто я блуждала по городу, хотя стройка находится в конце улицы, и дорога до дома занимает не больше десяти минут.

У самого подъезда я останавливаюсь и оглядываюсь по сторонам. Снова то чувство, что и на школьном дворе — кто-то наблюдает за мной. Но в кромешной темноте ничего не видно. А затем раздается скрип, и дворовая кошка верещит на всю улицу. Достаю телефон, включаю фонарик и направляю луч света на детскую площадку. Старые качели раскачиваются сами по себе, от чего пробирает жуткий страх. Кажется, этот Чудик здорово меня перепугал.

Проверяю сообщения на телефоне — здесь по-прежнему пусто. И тут мой взгляд падает на время — почти полночь, а это даже для меня поздно. Но никто не волнуется, не ищет меня, не переживает за бренное тело, которое, возможно, прямо сейчас разрубливает на кусочки сумасшедший маньяк. Я делаю вывод: никто не боится меня потерять. Ну, очевидно же.

Протираю руки антисептиком и пшикаю освежитель полости себе в рот. Хотя какой в этом смысл? Родителям глубоко плевать: курю я или нет. Я свободна в выборе, как угробить свою жизнь: сигаретами или топором полуночного маньяка. Или, в конце концов, профессией художника. Лишь бы их за это не назвали плохими родителями. Репутация — то, с чем носятся в Березовом острове дети, но особенно — взрослые.

Захожу на страничку Тима. Новых постов нет. Только песня — и сотни комментариев под ней. Нет, я вовсе не слежу за ним. Просто мне важно знать, что у него все хорошо. Так спокойнее.

Только сейчас замечаю на коленке дырку от гвоздя и запекшуюся кровь. А вот за это может влететь. Потому что «мы не миллионеры, чтобы постоянно покупать одежду, надо быть аккуратнее».

Дома все как всегда. Папа безучастно таращится в телик, хоть и показывают какую-то фигню. А мама никак не может насмотреться на свои туфли, наверное, еще одни купила. Почему-то фраза «мы не миллионеры» звучит, только когда дело касается меня.

Я жду, когда родители устроят скандал. Жду, когда кто-то меня заметит и скажет, что переживал. Спросит, где я была, и попросит впредь больше так не делать. Но нет. Наказание, на которое они способны, это без слов забрать телефон на две недели. Вроде и наказали, и вроде не сильно напряглись.

— Софа! — кричит мама, когда наконец-то замечает меня в дверях гостиной. — Как тебе? — и она показывает на ноги.

Делаю вид, что рассматриваю туфли, но по большому счету мне все равно. Как и маме на мое мнение.

— Пойдет, — говорю, но мимика выдает меня с потрохами.

— Ты ничего не понимаешь в моде! Напялила на себя эти черные лохмотья с черепами и ходишь как не пойми кто.

— А если бы я была во всем белом, это бы что-то изменило?

— Ты же девочка!

— Я — художник, мама. В первую очередь, я — художник.

Она недовольно цокает, а затем подходит ко мне и проводит рукой по фиалковым волосам.

— Все еще не смывается? — спрашивает она.

— Очень медленно.

— Ну, ничего страшного. Этот оттенок даже подчеркивает твои голубые глаза.

Только я не хочу подчеркивать свои глаза. Я просто хочу быть блондинкой. Как Крис.

— Что сегодня было на ужин у Кристины?

— В каком смысле? — не понимаю я.

— Ну, ты же от нее вернулась. Тебя покормили?

— Ааа.

Мамина сверхспособность — придумывать в своей голове розовых пони. Пока остальные родители будут обзванивать морги, она просто решит, что ее дочь у подруги двумя этажами ниже и ей очень вкусно.

— Мачанка с блинами, — вру я. — И овощной салат.

— Так, а это что такое?

Мама тянется к порванным джинсам и, игнорируя запекшуюся кровь, говорит:

— Новые джинсы, еще и неделя не прошла. Софа, мы не миллионеры! Надо бережнее относится к вещам.

Надо бережнее относится к людям, мам, а не к вещам.

— Ты проверяла почту? — спрашиваю, чтобы сменить тему. — Я жду письмо.

Ага, некоторые до сих пор отвечают по обычной почте.

— Софа, тебе никогда не светит грант на обучение в Академии искусств. Когда ты это уже поймешь?

Мама в своем репертуаре. Спасибо за поддержку, в общем. Папа же вообще предпочитает не участвовать в дискуссиях, сохраняя нейтралитет.

— Через пару месяцев поступление. Пора задуматься о нормальной профессии.

— Я уже выбрала профессию. И если помнишь, ты сама отдала меня в школу искусств.

Я знаю, что меня отдали в хеллинку не потому, что видели во мне великого художника. Да хоть какого художника. Родители хотели, чтобы меня исправили, чтобы научили рисовать другое. Но этот план провалился. А ведь я, правда, старалась.

— Так ты проверяла почту? — я повторяю свой вопрос. — Там есть что-нибудь для меня?

— На, — мама протягивает мне конверт размера А4. Хотя нет, не протягивает, она его швыряет.

Всю дорогу до своей комнаты у меня колотится сердце так, будто перед погружением к обломкам Титаника. Я либо выживу, либо нет. Все, чего хочу, это услышать «да». Хочу, чтобы профессионалы сказали, что у меня есть талант, что я молодец, что все получится и я стану великим художником. Сжимаю в руках конверт, делаю глубокий вдох, распечатываю, читаю, плачу. Отказ. Моя работа неплохая. Просто она не тянет на грант для одаренной молодежи. Но я могу попробовать поступить на обучение за свой счет. За деньги мои работы попадут в разряд очень даже ничего. Только вот родители никогда не оплатят обучение. Любое другое — да. Но не это. Победа на Летнем фестивале — моя последняя надежда попасть в Академию искусств. Теперь официально.

Я достаю из конверта свой рисунок макового поля. Он неплохой. Неплохой — как раз то слово, когда тебя не хотят обидеть. Хоть кто-то думает о хрупком сердце художника и не рассыпается громкими фразами: «Ты — бездарь, брось кисти, не порть бумагу, не будь посмешищем». Неплохой — и ты все равно чувствуешь, что недостаточно хорош, что с тобой что-то не так. Но если у тебя есть деньги, мы попробуем что-нибудь с этим сделать.

Неплохой… Так может сразу сказать, что ты — бездарь? Разве так не честнее?

Самое страшное оружие на Земле — это слова. Они ранят сильнее кинжалов, вырывают сердце без капли пролитой крови и толкают с подоконников высоток. Мы каждый день воюем друг с другом, каждый день вонзаем острие своего языка в тех, кого любим и кого ненавидим. Мы — своего рода убийцы. И это вполне законно.

Убираю с клавиатуры ноутбука прощальную записку. Это мой манифест — о том, почему мне так трудно порой жить. Я оставляю его здесь каждый день. Только никто не читает. Школьная психологиня (та, которая мама Мии) говорит, что я могу в любой момент потерять контроль и все закончится не очень. Что у меня есть склонность к суициду или что-то типа того. Что мое психологическое состояние не соответствует каким-то нормам и за мной надо следить. Но родители ей не верят. Нет, я, конечно, согласна, что со мной все в порядке и я не собираюсь совать голову в духовку. Но они не боятся меня потерять! Родители либо совсем не видят ничего дальше своего носа, либо всячески делают вид, что не видят. Мама постоянно говорит: «Из-за тебя мы опоздали, из-за тебя я не смогла сделать этого, из-за тебя получилось так…» — и еще тысяча из-за тебя. Никто и никогда не сказал: «Благодаря тому, что ты есть, мы достигли этого, у нас есть вот то и мы сделали это». Порой мне кажется, что если бы меня вообще не было, всем стало бы легче.

Я прячу предсмертную записку в «Скорбь сатаны» Марии Корелли и включаю ноутбук. Захожу на сайт конкурса «Желтый слон». Сегодня опубликовали лонг-лист претендентов для публикации в альманахе молодых и перспективных художников. Пробегаю глазами по списку из 100 фамилий, но свою не нахожу. Может, не заметила? Еще раз внимательно останавливаюсь на каждой строчке и проверяю фамилию по буквам. Ошибки нет, как и меня среди претендентов. Пора складывать кисти.

Захожу на страничку Тима. Новостей нет, но рядом с фото мигает огонек online. Это хорошо, значит, что он жив, и я могу быть спокойна. Выскакивает сообщение от Мии: «Мне сделали выговор из-за ошибок в сочинении! Пиши нормально!» Должна признать: правописание — вообще не мой конек. Как и в целом сочинения. Я не люблю писать, от чего ведение дневника настроения дается с трудом. Мия могла предложить любые условия сделки. Но выбрала то, что у меня получается хуже всего.

Я набираю ответ: «Когда-нибудь на Земле останусь только я, а ты будешь нуждаться в помощи. И знаешь что? Я тебе помогу». Затем стираю сообщение, отправляю смайлик среднего пальца и закрываю крышку ноутбука. Если бы Мия не была такой беспардонной… Если бы она не ворвалась в кабинет своей мамаши, когда та проводила со мной сеанс… Если бы она не грозилась рассказать всей школе про мои проблемы с башкой… Мне бы не приходилось терпеть выходки этой истерички…

А на подоконнике распустился первый фиолетовый бутон. И теперь я понимаю, что вообще ничего не понимаю. Цветок конической формы, вытянутый и с пышной зазубренной юбочкой — похож на старинный граммофон. Вдыхаю сладкий аромат, и все переживания этого дня отпускают, как будто их и не было. Я не буду складывать кисти. Завтра я попробую еще раз.

Открываю закладку на статью в браузере и еще раз пробегаюсь по тексту: нарушения со стороны крови, такие как гемофилия и лейкемия, могут вызвать необъяснимые синяки. Глаза слипаются, все, пора спать.

В квартире становится тихо. Я не слышу ни чужих голосов из телефильмов, ни разговоров родителей. Достаю из-под кровати папин молоток, зарываюсь лицом в подушку и что есть силы ударяю себя по бедру.

Глава 3. Анютины глазки

3.0

Рубиновый или пунцовый? Пока наша машина стоит на светофоре, пытаюсь определить оттенок красного, что не дает ехать дальше. Я же художник и должна видеть в мире полутона: вот оливковое платье, тут сумочка цвета хвоща, помада бледная киноварь, а на вывеске буквы выведены мышьячной краской — и нет, я не про яд, это просто желтый. Но здесь, на заднем сиденье авто своих родителей, вижу только красный. Он как будто кричит: «Стой!» И я молча ору ему в ответ: «Нет!» С мамой боюсь даже взглядом встретиться. А если скажу еще хоть слово, она точно меня убьет. И сделает это быстрее, чем рак.

От скуки накручиваю на палец прядь волос — фиалка смылась в канализацию, теперь это анютины глазки. Как бы усердно я не драила голову шампунем, намертво въевшийся фиолетовый пигмент все равно остается. Что это значит? Что на выпускных фото я буду не тем человеком, которым себя ощущаю. Что меня навсегда запомнят, как девочку с фиолетовыми волосами, а не девочку с офигенными картинами. В общем, всегда следуйте инструкции на упаковке и ни при каких обстоятельствах не передерживайте оттеночный бальзам. Особенно, если это ультрафиолет.

Красный сменяется оранжевым, а затем зеленым, и мы снова едем. Впервые за долгое время наших совместных поездок воцаряется гробовая тишина. Обычно родители ссорятся, потому что папа водит не так, как мама считает правильным, хотя у нее даже прав нет. Или по другому поводу. Но они всегда ссорятся в дороге. Почему-то в машине вспоминаются все-все претензии, и оказывается, что это лучшее место, чтобы их высказать, ведь убежать от разговора просто невозможно. И каждый раз я думаю: сегодня мы точно попадем в аварию.

Но сейчас тишина создает такое напряжение, что мне страшно даже сделать вдох — вдруг его кто-то услышит. Я достаю наушники, пробегаюсь по плейлисту и включаю DETACH «Мой враг». Тишина растворяется в барабанах, и я снова могу дышать.

О чем думают родители? Что это очередная шутка? Или что со мной действительно что-то не так? Что я действительно могу умереть из-за болезни? Открываю paperblanks и пишу: Если бы мне сказали, что моего любимого человека завтра не станет, что бы я сделала? И зачем ждать, чтобы обнять? Почему не обнять сегодня, здесь, сейчас, просто так, а не потому что в последний раз?

Когда я подошла к маме и сказала, что у меня рак, она тут же ударила меня по губам. А затем, когда поняла, что сделала, закрыла руками лицо и расплакалась. Мама не хотела меня бить, просто так получилось. Я показала свои синяки на бедре и статью в интернете: гематомы и припухлости — сигнал о том, что развивается онкология.

— Ты просто упала и ударилась, — сказала тогда мама.

— Но я не падала, — ответила я.

— Значит, стукнулась о стол.

— Но я не стукалась.

— Может, кто-то ударил? На физкультуре?

— Но меня не ударяли.

— Это всего лишь синяк, — сказал папа. — Пройдет.

— Но он не проходит.

— Сколько?

— Я не помню. Давно.

Они просто не боятся меня потерять. В их Вселенной дети не болеют и уж тем более не умирают от рака. Это происходит с кем-то другим, но точно не с ними. Жаль, что в этом идеальном мире для меня совсем нет места. Только истерика и слезы заставили их обратиться к врачу.

Самое ужасное не то, что у меня может быть рак. А то, что я знаю, что никакого рака у меня нет. Эти синяки моих рук дело и папиного молотка. О, в какую же ярость они придут, когда узнают, что их дочь совершенно здорова, а беготня по врачам оказалась зря потраченным временем. Уж лучше бы этот рак действительно был. Но сейчас мне важно другое. Хочу, чтобы они поняли: я могу исчезнуть в любой момент. И разве есть в этом мире что-то важнее меня?

3.1

У меня нет рака. И теперь это официально. Я — среднестатистический, вполне себе здоровый подросток. О, сколько сил и времени родители потратили, чтобы потаскать меня по врачам! Им пришлось отпрашиваться с работы и отложить свои дела, им пришлось дышать омерзительным больничным воздухом и смотреть жалостливым взглядом на немощных людей в этих коридорах. И все мучения впустую, ведь я здорова. Забавно, да, что здоровье ребенка — не повод для радости?

Пока родители объясняют врачу, откуда на моем теле синяки и как долго, я сижу в коридоре и обновляю ленту в телефоне. Крис выложила новое видео, где она просто показывает платья из своего гардероба и спрашивает, в каком пойти на свидание. А у нее даже парня нет! Удивительно, но ролик активно смотрят и комментируют. Ну, конечно, все решает внешность, всем нужны красотки, на которых хочется быть похожими. Что бы не вытворила Крис, ее растащат на цитаты, настолько она идеальная, настолько легко ей все дается. Мне же приходится со всей дури размахивать руками, чтобы меня наконец-то заметили. Острыми ногтями я впиваюсь в ладони, пытаясь запихнуть гнев еще глубже. Его нельзя выпускать наружу, если мне все еще нужна подруга. А она мне очень нужна.

А потом случается то, чего я не предусмотрела. Из кабинета выходят родители с врачом, и мы вместе идем по длинным больничным коридорам. Оказывается, мое обследование еще не закончилось. Остался последний специалист. Они говорят, что он обязательно поможет. Но как, если я точно знаю, что здорова?

— Нет, — говорю я, когда замечаю надпись на двери, — не сегодня. Мне надо в школу. Мне надо сдать работу на конкурс.

— Сдашь завтра, — отвечает мама максимально равнодушным голосом.

— Но сегодня последний день!

— Смотри, — говорит она и достает телефон, — ты идешь к врачу, а я звоню в школу и договариваюсь, что работу ты сдашь завтра. У нас уважительная причина.

— Они не будут делать исключения.

— Ради тебя будут. Поверь, школе не нужен скандал.

Папа открывает дверь, и меня запихивают во чрево кита. Спасайся, кто может.

3.2

Тик. Тик. Тик. Уродские часы на уродской стене уродского кабинета капают мне на мозги. В этой могильной тишине, пока очередная психологиня листает на компьютере «историю моей болезни», движение секундной стрелки становится просто невыносимым. Еще чуть-чуть, и я точно поеду кукухой. И санитаров вызывать не надо — вот же они, прямо напротив. Как она сказала ее зовут? Лиза? Лана? Леля? Замечаю на столе визитку, наклоняюсь вперед, чтобы рассмотреть мелкий шрифт, и случайно читаю вслух:

— Лилия Тризна.

— Александровна, — добавляет она, не отрывая взгляда от монитора.

— Ненавижу отчества.

Лилия поднимает на меня глаза и смотрит так, что приходится ответить.

— Ну старит же! Как будто вы 60-летняя учительница. А вам 40 — слишком рано для отчества. Разве обращения на вы недостаточно, чтобы выразить официозное уважение?

Она усмехается и возвращается к невероятно захватывающему чтению моей биографии.

— Мне 32.

— Ааа.

Я снова и снова проверяю телефон, но никаких сообщений нет. Даже Крис не спрашивает, почему я пропустила школу. Все это настолько утомительно и скучно, что мне ничего не остается, как крутиться туда-сюда на стуле до головокружения.

Откуда-то доносятся звуки музыки. Я напрягаю свой слух, пытаюсь разобрать слова. Музыка совсем рядом. Она звучит в этой комнате. Waiting… here… for you… О нет, это Richard Marx «Right Here Waiting». Терпеть не могу эти сопли. Но музыка становится все громче и, смешиваясь с тиканьем секундой стрелки, превращается в адский коктейль для моих ушей.

— Выключите! — кричу я и вскакиваю со стула.

— Что выключить? — спрашивает Лиля.

— Музыку! Выключите эту чертову музыку!

Лиля щелкает мышкой и отрывается от монитора. Наконец-то она готова увидеть меня, а не чужие буквы обо мне.

— Ты слышишь музыку? Прямо сейчас?

— Да. А вы нет?

Я успокаиваюсь и сажусь обратно на стул. Если музыка играет только в моей голове, об этом нельзя говорить. Это уже пахнет шизофренией. А значит, меня точно заберут в дурку.

— А все, больше не играет, — говорю я. — Вы бы сходили к врачу, слух что ли проверили бы. В таком возрасте уже пора.

— Откуда у тебя синяки, Соня?

От резкой смены темы мне становится неуютно. Музыка, что только что разрывала на части, затихает и только секундная стрелка нарушает тишину.

— Все зовут меня Софа, — говорю я.

— Хорошо, Софа. Так откуда у тебя синяки?

Я молчу.

— Тебя бьют родители? — спрашивает Лиля.

— Нет, — отвечаю я и делаю вид, что рассматриваю лиловые цветочки на обоях. Это единственный кабинет в больнице, который не пахнет больницей.

— Ты сама причиняешь себе вред?

— Нет.

Да.

— Ты боишься прожить свою жизнь зря?

— Нет.

Да.

— Тебе кажется, что ты постоянно кричишь, а тебя никто не слышит?

— Нет.

Да.

— Тебе кажется, что твои потребности игнорируют?

— Нет.

Да.

— Хм.

Лиля открывает блокнот и что-то пишет, но я не вижу, что именно. А затем снова возвращается к допросу.

— Так откуда у тебя синяки?

— Я не знаю! Сколько еще раз повторить? — говорю и погружаюсь в телефон, делая вид, что листаю ленту.

— Почему твой школьный психолог считает, что у тебя есть склонность к суициду?

— Не знаю.

Лиля встает и подходит ко мне. Она выхватывает из моих рук телефон и кладет его на стол экраном вниз.

— Софа, я, правда, очень спокойный человек, и вывести меня из себя практически невозможно. Но есть одна фраза, от которой я просто зверею. Это — я не знаю. Потому что, Софа, люди все знают. Ты можешь обмануть кого угодно, даже меня можешь обмануть. Только себе не соврешь, понимаешь? И пока ты замалчиваешь свои проблемы, мы не сдвинемся с места. Мы будем встречаться снова и снова, я буду наступать на твои мозоли и танцевать на них чечетку до крови. Если хочешь, чтобы это все поскорее закончилось, просто начинай говорить.

Я хочу, чтобы это все поскорее закончилось. Поэтому сглатываю и говорю как есть:

— Это из-за моих рисунков.

— Что на них изображено?

— Люди, животные, природа, дома.

— И что же с ними не так?

— Они…

Я тянусь за своим телефоном, нахожу в галерее фото и протягиваю Лиле.

— Они мертвые.

Лиля рассматривает рисунки, приближая их на экране телефона. Она не истерит, не кричит от ужаса и не хватается за волосы. В ее взгляде нет ни осуждения, ни страха.

— Красиво, — говорит Лиля, после чего возвращает мне телефон и садится обратно за стол.

— Правда?

Она делает какие-то пометки в блокноте и, игнорируя мой вопрос, спрашивает:

— Откуда ты берешь эти сюжеты?

— А вы не понимаете?

— Нет.

— Повешенный черный кот ни о чем не говорит? А похороненная девушка с выдранными зубами? Нет?

Лиля качает головой:

— Просвети меня.

— Это, — говорю я, — это истории Эдгара По.

— И никакого подтекста?

— И никакого подтекста!

Никакого подтекста. Мне просто нравится такое рисовать. Но разве это объяснишь школьным учителям? Для них любое отклонение от нормы — это звоночек. Потому что в случае чего всегда виновата школа. Если кто-то решит сброситься с обрыва, первое, что скажут: «А куда смотрели учителя? Почему никто ничего не заметил?» Им проще отправить ученика на принудительные встречи с психологом, которому по большому счету все равно, что творится в голове у подростка. Зато будет алиби: «Мы сделали все, что могли».

— Но почему тебе нравятся такие жуткие картинки?

Потому что это я. Но вместо признания всего лишь пожимаю плечами.

— Ты думаешь о самоубийстве?

О, начинается реальная тема. Какой человек в здравом уме признается в том, что он думает о самоубийстве? Неужели такие вообще есть? Думаю, ложь слышат не только диетологи, но и психотерапевты. Слишком много мыслей, которые никому нельзя показывать. Никому.

Я откидываюсь на спинку стула и забрасываю ноги на стол. Там все равно бардак. Так какая разница? На столе разбросаны бумаги и карточки пациентов, кружка с остывшим кофе и отпечатком алой помады, ручки вот-вот скатятся на пол. Во всем этом хаосе я нахожу цель — канцелярскую кнопку ржавым острием вверх. Непростительная оплошность для того, кто работает с психами. И нарушение правила номер один — не держать на виду ничего, что можно использовать как оружие.

— Постоянно, — говорю я.

Одним движением Лиля сбрасывает мои ноги со стола и как ни в чем не бывало продолжает свой допрос:

— И что ты об этом думаешь?

— О самоубийстве?

— Мг.

— Что это очень глупо.

— Глупо — убить себя?

— Ну да.

— Почему же?

— Потому что никто не думает умирать. Когда человеку плохо, он не хочет умереть. Он просто не хочет жить так, как живет на данный момент.

Это не мои мысли. Прочитала в каком-то паблике. Не думала, что выпадет шанс козырнуть интеллектом.

— То есть ты не собираешься лишать себя жизни?

— Нет! Я не собираюсь лишать себя жизни! Могу поклясться на томике Фрейда. Все? Я здорова? Могу идти?

— Тогда давай начистоту. Все дело в родителях, да? Чего ты хочешь? Привлечь их внимание?

Лиля затрагивает настолько больную тему, что меня парализовывает. Я не могу пошевелиться, ком в горле не дает вымолвить ни слова.

— Мне вот что интересно, — продолжает она, и я понимаю, что ее метафора про мозоли никакая не метафора. Она знает, где больно, и бьет точно в цель. — Если ты не собираешься расставаться с жизнью, зачем оставляешь прощальную записку?

— Откуда вы знаете про записку?

— Твоя мама сказала. Мы общались немного перед нашей встречей.

Она знала! Все это время мама знала про записку, но даже слова не сказала.

— Разве это вообще этично — обсуждать пациента?

— Вообще не очень. Но родители, правда, беспокоятся о тебе.

— Вы, наверное, общались не с моими родителями.

— Они считают, что тебе не хватает ремня.

— А нет, все-таки это были мои родители.

— Но я предпочитаю другие методы. Обещаю, что отныне все сказанное в этом кабинете останется между нами. Хочешь, могу поклясться на томике Фрейда?

— Хочу.

Лиля достает с книжной полки большую красную книгу с портретом Фрейда на обложке, прикладывает руку и говорит:

— Клянусь, — а затем добавляет: — Хотя Лихи мне нравится больше.

Она возвращает книгу на место и готовится задать следующий вопрос.

— Так, что тебя беспокоит?

Кажется, впервые в жизни кто-то спросил о моих тревогах. Чувствую, как глаза наполняются слезами. Но я не могу показать свою слабость. И тогда со всей дури бью ладонью по ржавой кнопке на столе.

Крови почти нет. Просто кнопка торчит из ладони. Я почти ее не чувствую. Это даже не больно. То есть не настолько больно, чтобы заплакать, как при разговоре о моих тревогах.

— Мы еще обсудим это, — говорит Лиля и выходит из кабинета за медпомощью.

Пока Лиля ищет медсестру с бинтами, я открываю свой paperblanks и пишу здоровой рукой: наше творчество — это мы сами. Если я рисую чудовищ, значит ли это, что внутри я и сама чудовище? Может, все доброе и прекрасное, что было во мне, уже давно умерло? Что, если я — плохой человек? Я — чудовище?

Я не знаю ответов на многие вопросы. Но одно знаю точно: я не собираюсь убивать себя.

Глава 4. Глициния

4.0

Когда на сцену выходит Ника и забирает приз зрительских симпатий, незаметно для посторонних глаз я вонзаю металлический кончик пилочки себе в бедро. Когда на сцену выходит Мия и забирает главный приз, усиливаю нажим. До самого конца Весеннего фестиваля я не подаю вида, что что-то идет не так. Крис поглаживает меня по спине и шепчет что-то типа «в следующий раз». Только я не хочу следующего раза, я хочу сейчас!

А затем происходит то, чего все так сильно боялись — учителя, психолог, Хеллин. После фестиваля я останавливаю в коридоре Сосновского — учителя информатики и по совместительству ответственного за интернет-голосование — и начинаю неистово кричать прямо ему в лицо:

— Вы подделали результаты!

Мой крик заполняет узкий коридор, расходится по школе и эхом отдается в конце Березового острова. Я ору какие-то ругательства, посылаю всех во все известные места и не замечаю, как ладонью ударяю учителя прямо в грудь. Нет, я не перешла границу. Я переехала ее на максимальной скорости Harley-Davidson.

— Вы подделали результаты! — выпаливаю снова и снова, как будто эта фраза может что-то изменить.

Сосновский замирает. Даже мой толчок не выводит его из себя. Стоит и не понимает, что делать. Он знает. Все учителя про меня знают. Поэтому они так осторожны. Никто не хочет оказаться в прощальной записке с пометкой «в моей смерти прошу винить…». А может, они думают, что я способна причинить вред кому-то, кроме себя? Но я просто хочу победить в этом дурацком школьном конкурсе. Хоть раз. Разве лучшие не должны быть первыми?

— Софа, — говорит Сосновский и медленно делает шаг назад. — Все было честно.

— Это подстава! — мой крик переходит в визг.

С Мией все понятно. Ее мама — школьная психологиня. Естественно, первые места всегда будут за ней, ведь членам жюри не нужны проблемы на работе. Но Ника? Нет, за нее не могло проголосовать большинство. Я не знаю, каким влиянием обладает она или ее родители, но точно знаю, что это нечестная победа.

— Никакой подставы нет, — все так же спокойно говорит Сосновский.

— Вы действительно будете убеждать меня, что все голоса за Нику настоящие? Они накручены! Вы их накрутили!

— Зачем мне их накручивать?

— Потому что моя работа лучше! Но вы не хотите этого признать. Ваш конкурс — фальшь, подтасовка, игра для своих. Без денег и связей здесь никому нет места.

Я не вижу, что происходит вокруг, но могу поспорить, что все ошарашены. Представьте, ученица орет на учителя, а он воспринимает это как должное. Да, черт возьми, я сама ошарашена своим поведением, будто внутреннее чудовище наконец-то вырвалось наружу. Меня бы за шкирку и к директору. Вот только кто осмелится?

Они думают, что я сошла с ума. Может, так и есть. Когда долго и безрезультатно бьешься головой о стену, легко можно лишиться рассудка. Меня как будто никто не замечает. За моей спиной пусто. Ни родители, ни друзья, ни учителя — никто не защищает мой талант. Никто не доказывает, что я достойна первого места. Кажется, пришло время сдаться. Признаться, что этот путь не для меня. Что никакой я не художник.

И тут снова звучит эта дурацкая «Right Here Waiting». Песня давит на виски, и я хватаюсь за голову, чтобы заставить ее замолчать. Но становится только хуже. Мелодия стекает по венам в самое сердце и заставляет его пульсировать. Я отпускаю руки, и все вокруг вдруг замолкает, пока сзади не раздается голос:

— Они обвиняют судей в необъективности…

Я оборачиваюсь и прямо перед собой вижу того самого Чудика, который обещал отправить меня в Ад. Он точно обращается ко мне. Но смотрит в другую сторону.

— … в нелюбви к ним, — продолжает Чудик. — Они с пеной у рта доказывают, что хакеры взломали сервер и накрутили голоса. Но это всего лишь оправдание. Ведь на самом деле они просто не заслуживают быть ни первыми, ни вторыми. В выигрыше остается тот, кто не считает себя проигравшим. Вернувшись домой без медалей и дипломов, он продолжает работать над собой, чтобы стать лучшим в следующий раз. — Чудик переводит взгляд на меня и добавляет: — Так почему же ты не можешь признать, что ты не лучшая?

Не понимаю, почему никогда раньше я не сталкивалась с Чудиком, а в последний месяц он то и дело появляется в моей жизни. Какое вообще ему дело? Я привстаю на цыпочки, чтобы дотянуться до его лица и кричу:

— Потому что я и есть лучшая!

Затем толкаю Чудика в грудь и прохожу мимо самой гордой походкой, на которую способна в этот момент. А когда никто не видит, бросаюсь бежать.

4.1

Спустя пару минут я обнаруживаю себя в школьном туалете с растекшимся каялом под глазами. Васильковые кляксы вперемешку со слезами стекают по щекам. Я включаю кран, брызгаю в лицо холодной водой и пытаюсь прийти в себя. Но внутренний мандраж не отпускает. Все это было как будто не со мной. Нет, я не могла устроить истерику, не могла наорать на учителя. Что-то вселилось в меня и завладело рассудком. Точно, это заклятие. Мия наложила его, чтобы я позорилась как можно чаще.

В помутненном состоянии я совсем забыла о Тиме. Был ли он в толпе зевак? Видел ли меня такой? Я хочу провалиться сквозь землю и больше никогда не появляться в школе. Сейчас — лучшее время, чтобы исчезнуть. Какое позорище! Фля, фля, фля! — кричу внутри себя и оттягиваю волосы оттенка глицинии, сжимая пальцы в кулаки. Я хочу их выдрать. Все, до последнего волоска.

Еще раз провожу влажными руками по лицу и выключаю воду. Смотрю на себя в забрызганное зеркало и пытаюсь понять, что со мной не так. Почему я не могу быть нормальной? И где вообще эта грань нормальности?

Перевожу взгляд на туалетную стену и среди прочего художества сразу замечаю надпись кровавым маркером: «Муравская — …» Ну, сами знаете кто. Мия! Уверена, что это ее рук дело. Открываю рюкзак в поисках чего-нибудь пишущего, достаю помаду и сочным сливовым штрихом закрашиваю свою фамилию. Затем бросаю металлический флакончик обратно в рюкзак и замираю. Тонкий звук продолжает звенеть в ушах. Что там? Я выворачиваю содержимое рюкзака прямо на пол и обнаруживаю ножницы.

Пока телефон разрывается от сообщений Крис, я дрожащей рукой беру ножницы, подхожу к зеркалу, зажимаю пальцами прядь волос, считаю до трех и одним резким движением отрезаю свои кучеряшки. А затем еще и еще. Я режу их с таким остервенением, что не обращаю внимания ни на красоту прически, ни на тот момент, когда дверь открывается и в туалет заходит Крис.

— Что ты творишь?! — кричит она, выхватывает ножницы и обнимает.

Крис сжимает меня в объятиях так сильно, что начинает тошнить. Я отталкиваю подругу, забираю ножницы и отрезаю последнюю прядь.

— Все в порядке, — говорю, как ни в чем не бывало.

Она не должна видеть моих слез. Никто не должен. Но идеальная Крис особенно. Нет, я не такая, я не плакса. Я сильная. Мне все по флюгеру.

— Ну, как тебе? — спрашиваю, улыбаясь и взбивая оставшиеся волосы руками.

— Я же вижу, что не все в порядке.

Крис топчется по ошметкам моих волос и укоризненно смотрит, скрестив руки на груди. Ее глаза подведены аккуратной кошачьей стрелкой, блондинистые локоны нежно обрамляют кукольное лицо. Я представляю, как она достает свой телефон, включает камеру и говорит: «А это моя жалкая подружка. Я дружу с ней, потому что больше никто не хочет. Я такая молодец, что помогаю ущербным. Но, к счастью, все скоро закончится: я уеду учиться в свой престижный университет, а эта неудачница будет подметать дворы Березового острова. Ха-ха-ха». И всем, абсолютно всем понравится это видео.

— Софа?

Я собираю вещи с пола и запихиваю обратно в рюкзак, а затем ладонью касаюсь огненного лба.

— Просто, кажется, я заболела, — говорю я и падаю в объятия Крис.

4.2

На весенних каникулах я притворяюсь больной и не иду на факультативы по ИЗО. В надежде, что за неделю мой позор забудется, я валяюсь в постели, периодически макая градусник в горячий чай для поддержания легенды, и часами пялюсь на фиолетовый цветок на подоконнике в поиске вдохновения. Все бутоны-граммофоны распустились и вместо музыки источают сладкий аромат, который теперь проник в каждую клеточку комнаты.

Днем, пока родители на работе, я выбираюсь на крышу нашего дома и в лучах теплого мартовского солнца ищу вдохновение там. По правде говоря, это единственное место, где мне бывает спокойно. Здесь, на самом краю девятиэтажного мира, никто меня не найдет, даже если вдруг очень сильно захочет.

Крис шлет сообщения. Но я ни на одно не отвечаю. А потому что не надо лезть ко мне со своим «все будет хорошо». Ей никогда не понять, что такое провал. Все, что задумывает Крис, всегда получается. Зачем она вообще дружит с такой неудачницей, как я?

Смотрю на белый лист, пытаясь его загипнотизировать или хотя бы призвать на помощь высшие силы. Осталась всего одна попытка, чтобы создать нечто грандиозное. Последняя возможность выиграть грант на обучение в Академии искусств. Но если внутри разъедающая пустота, чем я могу поделиться с миром?

Я подхожу к дальнему краю крыши. Сжимаю кулаки, чтобы острые ногти вдавились в кожу и мозг переключился на боль физическую. А затем разворачиваюсь и бегу. Останавливаюсь возле края, схватившись за парапет, и просто смотрю вниз. У меня кружится голова, что-то давит в груди, а в животе — ощущение тошноты. Чувствую, как подгибаются коленки, и я вот-вот упаду. Нужно всего лишь отпустить руки и медленно сползти по парапету обратно на крышу. Но я не могу. Мои пальцы крепко вжимаются в ржавый металл, жадно хватаясь за жизнь.

— Не делай этого! — раздается знакомый голос за моей спиной.

И я оборачиваюсь. Так и есть — это Чудик. Он подходит ближе, словно коп из американского фильма, спасающий очередного психа, и тянет руку вперед.

— Не делай этого, — повторяет Чудик. — Пойми: самоубийство — это не выход. Самоубийство — это вход.

Ну вот, еще один человек всерьез решил, что я не хочу больше жить. С другой стороны, подыграть этому чокнутому — неплохой способ развлечься.

— Почему ты меня останавливаешь? — спрашиваю я.

— Потому что самоубийство — это не выход, — повторяет он. — Самоубийство — это вход.

— И куда же ведет этот вход?

— В Ад, — на полном серьезе отвечает Чудик, и ни одна мышца на его лице не вздрагивает. — Взойдя на парапет и сделав шаг вперед, ты переступишь порог Ада. Другого Ада.

— Какого такого другого Ада?

— Прошу, сначала отойди от парапета, и я все расскажу.

Пока я не смотрю вниз, мое дыхание успокаивается, голова перестает кружиться, и я легко разжимаю пальцы, отпуская металлическую опору. Главное — не смотреть вниз. Я отхожу от парапета, делаю шаг навстречу Чудику, смотрю ему прямо в глаза и не замечаю, как наступаю на белый лист бумаги для акварели.

— Ну, — говорю я и скрещиваю руки на груди.

— Ад, он на Земле. Нет никакого подземного царства, котлов и чертей, которые перемешивают суп из тебя. Люди вокруг — вот кто настоящие черти. И они сделают все, чтобы твое пребывание в Аду стало невыносимым. Души грешников рождаются снова и снова, чтобы страдать и все свои жизни мучиться от боли. За что мне это? Что такого я совершил? Почему я? Они не знают, не понимают — и это часть наказания. Ад на Земле. Просто когда ты живешь, ты знаешь, что рано или поздно это закончится. А после смерти понимаешь: это навечно.

— Кажется, что-то подобное было в «Гоблине». Самоубийцы становятся Жнецами Смерти. Странно, но они же забывают свою прошлую жизнь…

— Мы не в корейской дораме. Это все по-настоящему: Ад на Земле. Но самоубийцы не становятся никакими Жнецами Смерти. Они просто живут вечно, перерождаясь снова и снова.

— Все, с меня довольно, — говорю я, разворачиваюсь и подхожу к парапету, просто не смотрю вниз.

Чудик становится рядом, будто боится, что я вот-вот сигану.

— Самоубийцы попадают в Ад без очереди. Шаг в пропасть — бум — и ты начинаешь жизнь сначала. Никакой комнаты ожидания. Никакого суда и заседания, на котором проанализируют твою жизнь и решат, чего ты заслуживаешь. Никакой надежды на Рай. Никакого шанса. Ты просто сразу попадаешь в Ад и помнишь каждую секунду всего.

— И ты знаешь это, потому что… — я поворачиваю голову в его сторону и замолкаю.

Чудик выдерживает длинную паузу. Драматично, как в кино или телешоу перед объявлением победителя. А затем говорит:

— … 54 года назад я… В общем, не важно, как это произошло. Я лишил себя жизни и за это расплачиваюсь вечностью.

— Прости, но ничего глупее я еще не слышала.

На меня накатывает приступ смеха. Может быть, я и ку-ку, но не настолько, чтобы поверить в такую бредовую историю.

— Тебе сколько? — спрашиваю. — 17?

— Почти.

— И давно тебе почти 17? — не думала, что когда-нибудь смогу задать этот киношный вопрос в реальном мире.

— Мне почти 17 уже четвертый раз. И я не вампир, если что.

— Но все равно звучит бредово. Не находишь?

— Я и не надеялся, что ты мне поверишь.

— Тогда зачем это все рассказываешь?

— Чтобы ты не лишала себя жизни. Чтобы не повторила моей ошибки. Поверь, Ад — это отстой.

— Ты странный, — говорю я и поднимаю с пола бетонной крыши уже не белый лист для акварели — на нем отпечаток моего ботинка. Кажется, это лучшее, что я сотворила за последнее время.

Я рву бумагу в клочья и бросаю с крыши. Ветер подхватывает обрывки моей гениальности и разносит их по двору.

— Уходи, — говорю Чудику, — я не собираюсь заканчивать жизнь самоубийством.

Я складываю маркеры в пенал и поднимаю с земли папку для акварели. Родители вот-вот вернутся с работы, а значит, надо успеть залезть в постель и снова изображать недомогание.

— Забавно, правда? — говорит Чудик и садится на бетон рядом со мной. — Люди ищут смерти, а в наказание получают вечную жизнь.

Вздрагиваю от неожиданности, и порыв ветра выхватывает папку из моих рук. Я думала, что этот псих уже ушел.

— Почему ты все еще здесь?

Чудик поднимает рисунки, что рассыпались по грязному бетону, и вертит в руках то одной, то другой стороной.

— Твои работы… — говорит он.

— Да, они ничтожны, ты как-то уже говорил об этом.

И я снова вспоминаю Весенний фестиваль. Как кричала на учителя. Как отрезала волосы. Как притворно улыбалась перед Крис.

— Ты знаешь, что я живу в доме напротив? — Чудик резко меняет тему.

— Я даже не знала о твоем существовании. И предпочла бы не знать и дальше.

Я рассчитываю, что моя грубость его оттолкнет. Что Чудик уйдет и больше никогда в жизни не подойдет даже на три метра. Но по какой-то непонятной мне причине он не уходит.

— Вон там бордовые занавески на двенадцатом этаже, — говорит Чудик и показывает на окно дома напротив.

Даже не собираюсь смотреть в ту сторону.

— И что?

— Я часто вижу, как ты приходишь сюда. Рисуешь. Но чаще всего просто стоишь и смотришь вниз. Всегда думаю: неужели никто не понимает, что задумала эта девчонка?

Почему-то люди думают, что знают меня лучше, чем я сама. И почему-то считают, что обязательно должны сказать все обо мне. Поэтому я молчу и слушаю очередную версию о себе. Которая не имеет ничего общего с реальностью.

— Ты изо всех сил стараешься. Результат так себе, будем честными. И каждый раз, когда я вижу тебя на этой крыше, меня посещает мысль: может, сегодня?

Значит, так это выглядит со стороны? Моя попытка что-то создать напоминает скорее разрушение, нежели творение. А я всего лишь хотела написать картину. Картину, благодаря которой все это окажется не зря.

Меня пугает, что кто-то за мной наблюдает. Меня пугает, что этот кто-то — странный Чудик. Он перебирает мои рисунки. Рассматривает, как будто эксперт и вообще хоть что-то понимает в искусстве. Но я-то знаю, что он — никто. И я не обязана слушать того, кто сам ничего не сделал в своей жалкой жизни.

— Это не плохо, — говорит Чудик и протягивает мне рисунки. — Просто в этом нет тебя.

— Ой, все! — кричу я и выхватываю свои рисунки. — Вали уже и больше никогда не подходи ко мне.

— А что, если у меня есть то, что тебе нужно?

— У тебя есть то, что я хочу?

— То, что тебе нужно.

— Говори яснее. Ты можешь повлиять на кого-то в школьном жюри, и я получу первое место?

— Не совсем так. Но первое место ты получишь.

— И взамен ты хочешь мою…

— … душу.

Он произносит это настолько пафосно, что, возможно, именно в этот момент я начинаю верить. Душу за славу? Душу за признание? Душу за вечную жизнь в истории? Да, пожалуйста, возьми сразу две. В моей душе нет ничего особенно. Ничего такого, что стоило бы оберегать. Она жестока, завистлива, ревнива.

Но серьезность сходит с его лица, и Чудик смеется. Он хохочет, а когда немного успокаивается, говорит:

— Не нужна мне твоя душа.

— Чего же ты хочешь?

— Я хочу, чтобы ты назвала меня своим другом. Просто выслушай мою историю и поверь в нее. Это, правда, все реально! Но никто никогда не верил мне. Меня всегда считали ненормальным. Каждому человеку нужен кто-то, кто встанет на его сторону. Встань на мою. Прошу.

— Но ты ненормальный! Ты — псих! Тебе надо к врачу.

— Я думал, ты особенная. Но ошибся. Ты такая же как все. Это не обвинение, нет, скорее разочарование. Прости, значит, я не смогу тебе помочь. И больше не подойду даже на три метра.

Признаться всем, что я дружу с Чудиком — упасть в глазах всей школы. Со мной перестанут общаться. Вся школа отвернется от меня, как когда-то отвернулась от Чудика. С другой стороны, никто и никогда не говорил, что у меня может получиться.

Итак, что мы имеем: я создаю потрясающую картину, выигрываю грант на поступление в Академию искусств и осуществляю мечту стать художником, но теряю всех своих друзей. Или: продолжаю греться в лучах славы Крис и терпеть неудачи.

— Постой, — говорю я. — Что конкретно мне нужно сделать? Просто поверить в твои слова?

— Поверить по-настоящему. Безусловно.

Знать бы еще, что такое безусловно.

— Ты просишь о невозможном. Сам бы поверил?

— Я бы нет. Но ты — не я.

Стою в раздумье еще одну минуту. Неужели я не смогу притвориться чьим-то другом ради своего искусства? Нужно всего-то делать вид, что слушаешь, и кивать головой в нужных местах.

— Ну, давай, — говорю я.

Глава 5. Сирень

5.0

Первый день после каникул проходит вполне спокойно. Никто не тычет в меня пальцем и не называет сумасшедшей. Кажется, все и правда забыли происшествие на Весеннем фестивале. А может, они его и не заметили? Что, если даже устроив скандал, я все равно осталась невидимкой?

На большой перемене мы с Крис стоим у турников на спортивной площадке и болтаем о всяких глупостях. Я говорю, что не хочу идти в курилку, потому что мне все еще нездоровится. Но на самом деле я не хочу столкнуться там с Тимом.

— Вот сюда смотри, — говорит Крис и тычет в камеру своего телефона. — Да нет же, нет. Сюда.

— Если я смотрю сюда, то взгляд какой-то не такой, — говорю я.

Она стягивает с меня капюшон, обнажая перед всеми кучерявое каре оттенка сирени. А кажется, что обнажает мою душу. И в этот момент мне становится неловко.

— Зачем ты их прячешь?

Ее длинные блондинистые волосы развеваются на ветру и переливаются благородным блеском под лучами апрельского солнца.

— Ай, — отмахиваюсь я и снова натягиваю капюшон, а Крис снова его стягивает.

Она зажимает в ладонях мое лицо и говорит:

— Ты красивая! Моя Сирень!

Но я не верю. Не считаю себя красивой. А на фоне Крис и вовсе превращаюсь в одно темное пятно. Она вытягивает руку с телефоном, и мы улыбаемся в камеру, изображая безграничное счастье. Пока за моей спиной не раздается этот дурацкий голос:

— Эй, девочка с волосами цвета неба!

Фля! Случилось то, чего я так старательно избегала весь день. Тим становится между нами с Крис и кладет на меня левую руку, прижимая к себе. И мы делаем совместное селфи.

— Привет, — говорит он, как всегда чертовски довольный собой. А потом коронным движением сдувает челку с глаза.

Хорошо, что сейчас Тим крепко меня держит, иначе можно запросто улететь. А в момент озарения, что все это иллюзия — грохнуться на землю. Я привстаю на цыпочки, чтобы быть к нему поближе, и всматриваюсь в хитрющие кофейные глаза. Но солнце ослепляет, и я вижу только силуэт. Чего же ты хочешь?

— Ну, привет, — говорю, запрокидывая голову.

Замечаю на его шее татуировку, которую до этого скрывала повязка. Это череп кота со зловещими глазами и усами как у Сальвадора Дали — логотип группы Тима Cheshire Cat. Так странно видеть этот рисунок на нем.

— Красивая прическа, — говорит Тим, и я нутром чувствую, как он смеется.

— Спасибо.

— Вы слышали мою новую песню?

Сделав мимолетный комплимент, он с легкостью переводит стрелки на себя. Ну, конечно, Тим пришел, чтобы послушать, какой он офигенный. Видимо, толпы его фанаток уже недостаточно.

— Ой, да, я послушала, — говорит Крис. — Классная.

Я сжимаю губы и непроизвольно раздуваю щеки от злости. Смотрю на подругу самым убийственным взглядом, какой только могу изобразить. Но Крис лишь загадочно улыбается, наставляет на нас двоих свой телефон и делает снимок. Когда-нибудь я точно ее прибью.

— А ты? — спрашивает Тим, склонив голову настолько близко, что его дурацкая челка касается моего лба. — Ты слушала?

— Не, — вру я. — Еще не успела. Кинь ссылку.

— Так кто же разбил твое рокерское сердечко? — спрашивает Крис, и в этот момент я хочу провалиться сквозь землю.

«Да заткнись ты уже!» — произношу я одними губами. На что Крис так же отвечает: «А что тут какого?» Тоже мне подруга, фля. Хорошо, что Тим стоит справа и не чувствует, как мое сердце готовится к прыжку. Я не хочу знать, о ком эта песня. Не хочу!

И тут появляется Чудик. Он вклинивается в нашу компанию, как будто мы старые друзья и каждый день ведем всякие разные беседы.

— Всем привет, — говорит Чудик, и в нашем узком кругу повисает неловкое молчание.

Ну, по крайней мере, он не сказал: «Добро пожаловать в Ад».

— Ты последние мозги потерял, чудило? — спрашивает Тим, и этот тон меня пугает. Не помню, видела ли я его когда-то таким агрессивным. — Что ты здесь забыл?

— Привет, Софа, — говорит Чудик и смотрит прямо на меня.

Ой-ей.

Молча зарываюсь в подмышку Тима. Просто я не в состоянии выдавить из себя ни единого слова. Что обо мне подумают, если я заговорю с Чудиком? Что подумает Тим? Когда, кажется, между нами все стало налаживаться.

— Ты не понял? — говорит Тим.

Поворачиваю голову, чтобы одним глазком взглянуть, что там происходит. Да, проваливаться сквозь землю — та суперсила, которую бы я выбрала.

— Вали отсюда! — Тим повышает голос, толкает Чудика в грудь, и тот падает на землю, едва не задев головой турник.

Я стараюсь удержать Тима, чтобы он не полез в драку. Но не могу противостоять его силе.

— Не подходи к ней, — говорит Тим, а затем отхаркивается и сплевывает на землю рядом с Чудиком. — Ты меня понял?

Я отворачиваюсь и еще сильнее вжимаюсь в подмышку Тима, вдыхая аромат его кожанки вперемешку с сигаретами. Чувствую себя предателем. Ведь я и есть предатель. Спиной ощущаю, как Чудик встает, отряхивается и говорит, обращаясь ко мне:

— Значит, так ты обращаешься с друзьями? Ну, хорошо.

А потом уходит.

Но вместо этого Чудик молчит. Тим берет меня за руку, и мы уходим первыми.

— Это было странно, — слышу голос Крис. — Он же из твоего класса, да? — спрашивает она у Тима. — А ему вообще можно по улице вот так ходить? Он же опасен.

Нет-нет, все неправильно! Я должна была что-то сказать. Должна была что-то сделать. Вырываю свою руку и отталкиваю Тима, но мой толчок ничего не значит — я слишком мелкая, чтобы сдвинуть его с места.

— Ты придурок! — говорю я.

Тим хватает меня за запястье. Так сильно, что браслет впивается в кожу. Да, он точно знает, куда стоит надавить, чтобы я очнулась. Ведь боль куда красноречивее любых слов.

— Держись от него подальше, — говорит Тим.

— Да пошел ты!

Я вырываю свою руку, показываю ему средний палец, а затем хватаю Крис, и мы уходим. К флюгеру Тима!

— Просто держись от него подальше! — кричит он нам вслед.

5.1

Пока все на уроках и в туалете никого нет, я достаю красный маркер и на свежевыкрашенной кафельной стене начинаю писать: «Мия — …» Хлопает дверь, и от неожиданности я роняю маркер. Он катится по полу и останавливается прямо у ее ног.

— Крис, фля! — говорю я и поднимаю маркер. — Напугала меня.

Она подходит к стене и смотрит на незаконченную надпись.

— Ты опять хочешь остаться без интернета на месяц? — спрашивает Крис.

— Я же аккуратно на этот раз.

— Правда? А ничего, что я тебя только что застукала? А если бы зашел кто-то другой?

— Да не парься, — отмахиваюсь я и вывожу грязное словечко до конца.

— Детский сад какой-то!

Крис залезает с ногами на подоконник, вынимает из кармана две помятые сигареты и одну протягивает мне.

— Не, — отказываюсь я, — я уже курила.

Это неправда. Я не курила ни сегодня, ни вчера, ни последние пару недель. Но такое ощущение, как будто курила. Как будто никотин сам пробирается в мои легкие. Или я просто забыла, как держала сигарету?

Крис лишь пожимает плечами и закуривает.

— Так что он тебе сказал?

Что он умер и попал в Ад — проносится у меня в голове. Что он может исполнить мое желание, если я назову его своим другом. Это же так просто. Но свою миссию, кажется, я уже провалила.

— Что он сказал? — повторяет Крис. — Ну, Тим. Что он сказал?

И я возвращаюсь в реальность. Крис уже забыла про Чудика и про странную ситуацию на перемене. Она больше про него не вспоминает, а я не могу перестать думать.

— По поводу? — спрашиваю я.

— Да всего! Ну, тесты там. Почему он спросил ответы именно у тебя?

— Не знаю. Это было уже тыщу лет назад.

— Так мы и не общались с тобой тыщу лет. Что он сказал?

— Спасибо, — говорю я. — Он прислал всего одно слово — спасибо.

— И все? — удивляется Крис. — Какой же придурок. Я думала, что тест был лишь поводом. И он хотел…

— Я тоже так подумала. Но он хотел всего лишь ответы на тест. И как будто я единственная во всей школе, кто может ему помочь. Зачем, Крис, зачем он делает это?

Крис тушит сигарету о белоснежный кафель, оставляя графитовое пятно рядом с моей кровавой надписью. Она обнимает меня, и этого вполне достаточно. Безмолвная поддержка красноречивее тысячи слов. Ох, Крис, моя лучшая подруга, как же много ты про меня не знаешь… А если бы знала, дружила бы со мной? Если бы я сказала, что сделала, была бы достойна твоих объятий?

— Пока ты игнорировала мои сообщения, кое-что произошло, — говорит Крис и показывает снимок парня на своем телефоне. — Макар. Он написал в личку, что ему нравятся мои видео. Ну, и мы разговорились. Он такой лапочка.

Я долго разглядываю фото и никак не могу понять, что в этом парне нашла Крис. У нее много поклонников, вот правда много. Но никто ей не подходит. Она никому не дает даже шанса приблизиться. Так что же зацепило ее в этом, мягко говоря, страшненьком мальчике?

— Ммм, — я подбираю слова, чтобы выразить свое мнение максимально тактично, но, видимо, тактичность не мой конек. — Какой-то он прыщавенький.

— Эй! — кричит Крис и выхватывает телефон. — Нельзя так говорить! Это буллинг. Или шейминг. Что-то типа того.

— Как ты сказала? Були чего?

— Буллинг. То есть травля. Не читала что ли школьные брошюры? Ты принижаешь человека за его внешность. Так делать нельзя. Человек не выбирает, с каким лицом ему родиться. И вообще внешность не главное!

Легко рассуждать о внешности, когда у тебя с ней все в порядке. И не это ли мы все делаем с Чудиком? Да, он чертовски странный. Но заслуживает ли он плевков в свою сторону?

— Просто он слишком страшненький для тебя, — начинаю я оправдываться. — Он тебе не пара.

Крис убирает волосы с лица в тугой хвост и подходит ко мне так близко, что я носом утыкаюсь в ее щеку.

— Смотри, — говорит она. — У меня тоже прыщи. Смотри-смотри. Хорошо разглядела? Так что, я теперь тоже страшилище?

— Нет у тебя никаких прыщей, — смеюсь я и отстраняюсь от подруги. — Не придумывай. Ты красотка!

— Вообще-то у меня есть прыщи!

— Где? Ничего не видно.

— Если тебе ничего не видно, еще не значит, что я не страдаю. Знаешь ли, когда у человека болит желудок или печень, этого тоже не видно. Но, может, хотя бы иногда надо спрашивать о чувствах других?

Крис смотрит на время. Да, наша встреча в туалете слегка затянулась, и я уже представляю, как буду изображать пищевое отравление перед учителем, который обязательно спросит, почему меня так долго не было.

— Ты так ноешь о своих проблемах, Соф. Но почему-то даже не допускаешь мысли, что у других людей тоже есть проблемы. Мир не крутится вокруг тебя, пойми наконец. И будь добрее. Не превращайся сама знаешь в кого.

Когда Крис уходит и оставляет меня наедине со своими мыслями, я отрываю метровый кусок туалетной бумаги, смачиваю его водой из-под крана и стираю свою надпись. Буквы размазываются по кафелю, оставляя кровавый след, и теперь не понятно, что же там было написано.

5.2

Я всматриваюсь в окно Чудика с крыши своего дома. Бордовые занавески колышутся на сквозняке. До чего же блевотный цвет. Надеюсь, что Чудик появится или даст хоть какой-то знак. Но его нет. Только бордовые занавески колышутся в пустой комнате. Я не вижу, но чувствую.

Жду полчаса, потом еще час. Все бесполезно. Нужно признать, что я — очень фиговая подруга. Настолько фиговая, что даже школьный изгой предпочтет остаться в изгнании, чем в моей компании. И то, что Чудик не пришел, вполне ожидаемо. Если бы меня унизили в школе, я бы…

— Наша сделка расторгнута, — говорит Чудик, сгорбившись в проеме полутораметровой двери, что ведет на крышу.

Чудик мнется возле двери и никак не решается зайти на крышу.

— Я пришел только для того, чтобы сказать, что наша сделка расторгнута.

— Но почему? — спрашиваю я, пытаясь изобразить святую невинность.

Сейчас — самый подходящий момент, чтобы вычеркнуть Чудика из своей жизни. Он больше не будет нести всякую чушь и позорить меня перед друзьями. Но что-то в этом парне не дает мне отпустить его. И я не знаю, то ли это обещание сделать меня звездой, то ли что-то другое.

— Ты еще спрашиваешь?! — кричит Чудик и подходит ближе. — Забыла, как унизила меня утром?

— Но я ничего не сделала. А за поступки Тима отвечать не могу.

— Вот именно, ты ничего не сделала. Этого вполне достаточно, чтобы разочароваться в человеке. Друзья так не поступают.

— Да что ты вообще знаешь о дружбе? У тебя нет друзей!

— У меня есть друг! — и он тут же поправляется: — Был друг. В моей первой жизни.

Слушать эти сказки без смеха просто невозможно. Реинкарнация — допустим, переселение душ — возможно. Но вечная жизнь самоубийц — это что-то новенькое. И если бы так и было, разве не это писали бы на брошюрах для отчаянных? Ведь тот, кто не хочет жить, точно не согласится на такую аферу.

— Ты думаешь, что со мной никто не хочет дружить, потому что я странный? — спрашивает Чудик.

— Разве дело не в этом?

— А может, это я ни с кем не хочу дружить и всячески отталкиваю людей от себя? То, что со мной происходит, напоминает летний лагерь, когда кто-то из сотрудников приезжает со своим ребенком. Первая смена проходит круто. Ты находишь друзей, вы веселитесь и клянетесь в вечной дружбе. Танцуешь свой первый медляк под «The Unforgiven», держишь ее за руку и робко целуешь в щечку. А через 21 день все, кто был тебе дорог, уезжают жить свою жизнь дальше, оставляя тебя в пустоте. На вторую смену приезжают новые ребята, и ты уже осторожничаешь. Потому что через 21 день они тоже тебя покинут. И к четвертой смене ты уже никого к себе не подпускаешь. Не потому, что не хочешь заводить друзей, нет. А потому, что терять близких — самое страшное в жизни. Так лучше совсем их не иметь. Только если в летнем лагере всего четыре, по ощущениям бесконечных, смены. В Аду самоубийцы — это и правда целая вечность. Моя вечность — длинною в 17 лет.

— Так зачем тебе я?

— Затем, что в конечном счете все бессмысленно, если тебе не с кем разделить сегодняшний день.

После секундной паузы Чудик говорит:

— Я думал, что в тебе что-то есть. Хотел помочь вытащить это наружу. Но я ошибся. Ты такая же, как все. А из уникального в тебе — только отпечатки пальцев.

Вспоминаю слова Тима: держись от него подальше. И принимаю этот вызов. Мы должны стать друзьями, как минимум, чтобы насолить этому придурку.

— Неужели я настолько плоха, что даже не заслуживаю второго шанса?

Чудик смеривает меня оценочным взглядом. Видимо, решает: есть во мне что-то или я — пустая трата времени. Настолько пустая, что даже имея впереди вечность, лучше потратить ее на кого-то другого.

— А если ты снова меня обманешь? — спрашивает Чудик.

— Дай свой телефон, — говорю и протягиваю руку.

— Зачем?

— Просто дай свой телефон.

Я беру телефон Чудика и делаю совместное селфи, где улыбаюсь самой счастливой улыбкой, какую только могу изобразить.

— Вот, — говорю, возвращая телефон, — Если я тебя обману, покажи всем это фото. И скажи, что мы друзья. Так тебе точно поверят. Мир? — я боюсь коснуться его, но все равно протягиваю руку, изображая дружелюбие.

Чудик все еще недоверчиво смотрит на меня, а затем жмет мою руку:

— Мир.

Его рука не такая противная, как я представляла. И чем дольше мы стоим, то ли держа друг друга, то ли держась друг за друга, тем тверже я ощущаю землю под ногами. Страх уходит, а вместе с ним и вся моя ненависть.

— Что ж, — говорю я, первая вырываю свою руку и подхожу к папке с рисунками. — Вот. Давай твори свое волшебство. Я хочу первое место на Летнем фестивале и грант Академии искусств.

Чудик идет следом за мной, но не обращает внимания на рисунки. Вместо этого он дотрагивается до моего виска и говорит:

— Пока ты будешь хотеть этим местом, у тебя ничего не получится. И только когда желание зародится здесь, — его рука едва касается моей левой груди, — у тебя все получится.

— И? — спрашиваю я в недоумении.

— Пока это все, что тебе нужно знать.

— В смысле это все? Вот ты меня сейчас облапал, и произойдет какое-то волшебство?

— Волшебство не случается само по себе. Любое волшебство — это дело рук самого человека.

— Так что же мне сделать, чтобы наконец-то победить?

— Писать. Другим способом картина на свет не появится. Поэтому — просто писать. И помнить: прежде чем получится что-то стоящее, сто раз не получится ничего и еще сто раз получится фуфло — и это нормально.

Чудик смотрит на время и говорит, что ему пора. Когда он скрывается в дверном проеме, на меня опять накатывает эта дурацкая «Right Here Waiting». Как будто какой-то дьяволенок специально включает ее в моей голове.

5.3

В классе ИЗО темно и душно. Что-то давит в области груди, и я не могу свободно дышать. Возможно, это всего лишь нехватка кислорода из-за наглухо закрытых окон. А возможно, все дело в охах и вздохах моих одноклассников, что раздаются при смене кадров проектора. Ужас, еще ужас и совсем уж кошмарный ужас. Все это дело рук великих художников. Чертовых гениев, которые смогли рассмотреть прекрасное в безобразном. Или психов, вывернувших свою душу наизнанку.

Мы смотрим не милые подсолнухи Ван Гога, не бушующие моря Айвазовского и даже не романтичных балерин Дега. Нет. Мы смотрим полотна, которые ни один человек в здравом уме не повесит в своей гостиной. Демоны, чудовища, противные старики, уродства, страдания, грехопадение, насилие, убийства, протесты, войны, кровь, смерть… Все это пугает, вызывает жалость и отвращение. У нормального человека. А меня завораживает.

Снова и снова в классе раздается один и тот же вопрос: «Почему?» Зачем и для чего художники писали эти устрашающие картины? Мнения расходятся. Кто-то утверждает, что художники просто пытались эпатировать публику и привлечь внимание к своей персоне. Кто-то настаивает на психическом здоровье — только сумасшедший будет рисовать мерзоту. Кто-то зачитывает пафосную цитату из интернета, мол, тени помогают ярче воссиять свету.

У меня тоже есть мнение. Но вместо того, чтобы высказать его вслух, я открываю paperblanks, убираю в сторону засушенный бутон фиолетового цветка и в полутьме пишу: мне кажется, что безобразное искусство создается не для того, чтобы наслаждаться, а для того, чтобы задуматься. О том, почему мы отвергает тех, кто не вписывается в стандарты. О том, почему не прощаем ошибок ни себе, ни другим. О том, почему мертвые получают цветов больше, чем живые.

Я кручу в руках засушенный цветок, который сама же убила несколько дней назад. Да, я насильно его сорвала, едва тот распустился, и засунула между страниц блокнота, чтобы он всегда был со мной. По сути, это мертвый бутон. Не увядший, не засохший, не сгнивший. Просто мертвый. Но стал ли он этого безобразным? Нет. Фиолетовый цветок в форме граммофона все так же завораживает и манит своим миндальным ароматом.

В это время Душная, не только наша классная, но также и учитель ИЗО, нажимает на кнопку пульта и на слайде появляется «Сатурн, пожирающий своего сына» Франсиско Гойи. Одно название приводит в ужас и недоумение. Разве можно уничтожить своего же ребенка? Картина и правда жуткая. Голый мерзкий старик зубами раздирает маленькое тельце, по которому стекает кровь. Его фигура огромна и неестественна, его глаза безумны и полны страха. Никто не знает, почему Гойя написал эту и еще 13 фресок цикла «Черные картины». Возможно, все это лишь аллегория — переживания художника из-за неудавшейся Испанской революции. Получается, что искусство помогало ему выразить свои чувства. Только люди этих чувств то ли не поняли, то ли не приняли — картину никто так и не купил. Как будто ты не имеешь права страдать и бояться, как будто ты всегда должен улыбаться и светиться от счастья, засунув печаль в одно место.

Кадр сменяется, и теперь мы смотрим на «Грех» Франциска фон Штука. На первый взгляд здесь нет ничего такого уж мерзкого и устрашающего. Просто обнаженная девушка в депрессивно-мрачных тонах. И только присмотревшись, я замечаю огромного змея, который обвивает женское тело и с вызовом обращается к публике. Эти глазищи готовы растерзать вас в клочья в любой момент, убить взглядом сквозь полотно и даже сквозь проекцию. Но нападает ли змей или всего лишь защищается? И является ли Ева такой уж жертвой? Может быть, именно она и есть главная злодейка… Холод пробегает по спине, а я все равно не могу оторваться от снимка картины. Что же так истерзало душу художника, что он вылил свои переживания вот в это? И я пишу: мы никогда не узнаем, что хотел сказать автор, пока не спросим, что же он чувствовал. И то, что хотел сказать автор, не всегда то, что увидел зритель. Каждый видит свое. Каждый видит по-своему. Каждый видит то, что уже есть у него внутри. Почему-то в этой картине я вижу, как плохие люди притворяются хорошими. Что, если я — плохая? Но при этом выдаю себя за хорошую…

Еще одна смена кадра, и на экране появляется «Женщина в шляпе» Анри Матисса. Картина не пугает и не ужасает. Я вообще не понимаю, как она попала в эту подборку. Просто грустная женщина смотрит вам в душу, и внутри все переворачивается. Ей страшно? Может, ей больно? Или невыносимо одиноко? «Мерзость» картины в том, что женщина — синяя, что для того времени чересчур. Современники Матисса просто не разглядели гениальности и даже пытались отодрать краску. Мне жаль эту женщину. Жаль, что ее никто не понял или не захотел понять. От нас ждут революций и разрыва шаблонов, но как только человек делает что-то иначе, ему говорят, что так делать не стоит. На самом деле, я жалею не женщину на древней картине, прямо сейчас я желаю только себя.

Картины сменяют друг друга, замешивая собой тошнотворный коктейль — это все равно, что посмотреть ужастик на ночь. «Ад» Иеронима Босха, «Уродливая герцогиня» Квентина Массейса, «Времена года» Джузеппе Арчимбольдо. Чем больше их рассматриваешь и вглядываешься в детали, тем больший ужас выходит на поверхность. Может быть, именно так и выглядит прозрение. Мои одноклассники освистывают картины и закатывают глаза, изображая безумие. И тут я понимаю: общество никогда не примет мое истинное искусство. Если даже коллеги не готовы принять другой взгляд на мир.

Страшно не то, что художники изображают ужас. Страшно то, что изнеженная публика просит их этого не делать. Она требует нести в мир добро и позитив, воспитывать в новом поколении чувство прекрасного. Но что делать с той ненавистью, болью и тревогой, что живут внутри человека? Почему я не имею права выразить себя так, как чувствую? Потому что нельзя быть другим, нельзя выделяться. Если хочешь быть принятым. И я продолжаю ломать себя во имя признания. Вонзаю острые ногти в бедро, чтобы ненависти во мне стало хоть на капельку меньше.

Когда родителям впервые показали мои страшные рисунки, они воскликнули что-то вроде: «О боже, какой кошмар, а мы и не знали». Все это враки. Они не то чтобы знали, из-за этого, по сути, я и оказалась в хеллинке. Родители надеялись, что здесь меня научат рисовать красиво. Что я потянусь к прекрасному и выброшу из головы своих чудищ. Знали бы они, какой набросок я делаю прямо сейчас: обнаженная Венера восседает на ракушке, а ей на подносе морские чудища протягивают отрубленную голову мужчины, который ее предал. Такие дела.

Душная включает свет, и тот с непривычки больно бьет по глазам. Класс оживляется, но это еще не конец.

— В «Поэтике» Аристотель писал, что «безобразное» тоже способно вызвать эстетическое наслаждение, — говорит Душная. — Только проявляется оно через выброс отрицательных эмоций. В китайской философии «безобразное» и «прекрасное» равны по своему значению, потому что у всего есть две стороны, и они не могут существовать друг без друга. Авангард XX века говорит нам, что мы все разные и это здорово. Чем больше различий — тем больше у нас свободы. Так что безобразное искусство тоже имеет право на существование и не нужно его бояться. Ведь если бы не было безобразного, люди бы не знали, как выглядит прекрасное. Вопросы?

Мия тут же вскидывает руку и, не дожидаясь ответа, встает.

— Если наше творчество — это продолжение нас самих, — говорит Мия, на что учитель кивает. — И если человек изображает чудовищ и… — Мия запинается, но учитель все равно кивает. — Является ли он сам чудовищем? — наконец задает вопрос Мия и оборачивается на меня, отчего я ломаю карандаш.

К горлу подступает ком, а сердце начинается бешено биться, пытаясь выскочить из груди. Но никто этого не замечает. Тайна все еще остается тайной, как бы Мия не старалась намекать о ней налево и направо. В ожидании ответа я вжимаюсь в спинку стула и обхватываю себя руками, вонзая в кожу острые обломки карандаша. Просто хочу знать: являюсь ли я чудовищем… И вместе с тем боюсь этого знания.

— Хороший вопрос, — говорит Душная.

Собираясь с мыслями, Душная смотрит на меня и одаривает самым жалостливым взглядом. Но она не успевает сказать ни слова. Звонок на перемену в одну секунду превращает класс в царство хаоса, да и всем, честно говоря, до флюгера на это ваше безобразное искусство — мои одноклассники уверены, что среди нас нет чокнутого Гойи.

Вижу облегчение на лице Душной. Не знаю, что она собиралась сказать. Знаю, она рада, что говорить не пришлось.

5.4

После уроков мы с Чудиком встречаемся в «Библиотеке». Я выбрала самый дальний столик, но планировка кафе все равно не позволяет укрыться от других посетителей. В любой момент сюда могут зайти мои знакомые, и у меня будет три секунды, чтобы сползти под стол и избежать позора. Я скрещиваю пальцы с внутренней мольбой о том, чтобы никого не встретить хотя бы сегодня. Просто мне нужно еще немножечко времени, чтобы осознать, что моей репутации вот-вот придет конец.

Мы сидим друг напротив друга и пока молчим. Не знаю, о чем вообще можно говорить с Чудиком. И чтобы заполнить эту неловкую паузу, я сербаю через трубочку молочного «Гоголя» со вкусом швейцарского шоколада — мол, прости, мой рот занят, не могу сейчас говорить.

— Так ты это… — начинает Чудик, я останавливаюсь, и в воздухе повисает тишина. — Хочешь узнать обо мне все?

Честно, вообще ничего не хочу знать. Потому что я ему не верю и не хочу верить. Ну не существует никакого Ада, и человек не может помнить все свои жизни! Но я должна играть роль друга, поэтому делаю многозначительный кивок головой, и он продолжает.

— Только сначала пообещай, — говорит Чудик. — Пообещай, что поверишь каждому моему слову.

Я кладу правую руку на левую грудь и говорю максимально серьезно:

— Клянусь!

А сама думаю: как бы не заржать.

Может, он просто хочет выговориться? А я не вовремя попалась под руку.

— Ты же знаешь, как работает Рай и Ад? — спрашивает Чудик.

— Примерно.

— Так вот. Забудь все, что ты знаешь. Я ничего не смогу рассказать про Рай, но Ад… Просто поверь… Ада стоит бояться не потому, что здесь больно. А потому, что одиноко.

Я поджимаю губы и стараюсь не рассмеяться.

— Когда человек кончает жизнь самоубийством, его душу не отправляют в Чистилище, его не судят, не дают даже шанса покаяться. Он моментально попадает в Ад. Без всякой очереди и ожиданий.

Округляю глаза, имитируя удивление.

— Ага. И это еще не все. Как только ты умираешь, сразу же зарождаешься в новый эмбрион и начинаешь жизнь сначала. И ты все помнишь. Все. Свою прошлую жизнь. Все свои прошлые жизни. Представь, ты — маленький зародыш и все понимаешь, только сказать не можешь. Ты рождаешься в новой семье, растешь и видишь, как по тебе скорбят прошлые родители. Наблюдаешь, как умирают все, кого ты когда-то знал. А достигая возраста, в котором было совершено самоубийство, ты умираешь и все начинается сначала. Понимаешь, я никогда не стану старше. Никогда не женюсь. У меня никогда не будет детей. Я так и останусь вечным подростком. Вот почему самоубийство — это не выход, а вход. Вход в вечный Ад на Земле.

— Ага, — только и произношу я, пытаясь переварить информацию.

— Просто так уйти из жизни в любой момент, когда ты устал или стало скучно или кто-то обидел, было бы слишком легко. Ведь жизнь — это не книга, которую можно захлопнуть, закинуть на дальнюю полку и взять другую.

И премию «фантаст года» получает…

— Жизнь — не твоя игра. И если тебе захочется изменить правила, придется платить по счетам.

Пожалуйста, заткнись уже!

— У вечной жизни есть всего один плюс, — Чудик обводит рукой «Библиотеку» с ее книжными стеллажами. — Хватит времени, чтобы прочитать все книги, посмотреть все фильмы и послушать всю музыку.

— Так это уже три плюса, — говорю я неожиданно для самой себя.

— Ты мне веришь?

И я молчу.

— Ты мне веришь?

В этот момент в кафе заходит младшая сестра Крис. Алина сразу же меня замечает и машет рукой. Фля! Она пробирается сквозь столики и книжные стеллажи, а я медленно сползаю под стол.

— Привет, — говорит Алина и улыбается.

Она переводит взгляд на Чудика, и улыбка моментально сходит с ее лица.

— Привет, — отвечаю я как можно спокойнее и на этом замолкаю.

— Наверное, я лучше пойду, — говорит смущенная Алина и склоняется над моим ухом: — Дай знак, если тебя держат здесь насильно.

— Все в порядке, — отвечаю я. — Правда.

Алина садится за столик поблизости и время от времени поглядывает в нашу сторону. А я не выдерживаю и наконец задаю вопрос, который волнует меня еще с того дня на крыше:

— Почему ты рассказываешь все это мне? Есть ученые, священники там, еще кто-то. Зачем мне это знать?

Ведь я не собираюсь заканчивать жизнь самоубийством!

Чудик начинает безудержно хохотать, чем привлекает и без того ненужное внимание посетителей кафе. И я закрываю лицо руками, чтобы не видеть этих осуждающих взглядов.

— Софа… — говорит он, успокоившись.

Чудик впервые произносит мое имя. И я не понимаю, почему так странно слышать свое имя его голосом.

— Ты думаешь, я не пытался? Да первым моим словом во второй жизни было — Ад! Когда вместо мама и папа из меня посыпались смерть, вечная жизнь, моих родителей лишили родительских прав, а меня отправили в псих-интернат. В следующий раз я был умнее и заговорил на эту тему, когда мне исполнилось 14. Но и тогда меня сочли психом. Раз за разом меня отправляли в лечебницу. И знаешь, больше я туда не хочу. Мне плевать на человечество. Не хочу больше его спасать. Я хочу жить нормальную жизнь. Хотя бы свои законные 17 лет.

— Но почему-то тебе не плевать на меня.

— Да.

— И почему?

— Потому что я знаю, что ты поверишь.

— А что, если я не верю тебе?

— Ты поверишь. Рано или поздно, но ты поверишь мне по-настоящему. А пока…

Чудик берет в рот трубочку и сербает молочного «Ремарка» со вкусом банана или что-то вроде того.

— Что пока? — спрашиваю я и наклоняюсь вперед.

Он трубочкой соскребает со стенок остатки молочной пены и говорит:

— Перестань меня стесняться. Я такой же человек, как и все. А не какой-нибудь дьяволенок из Преисподней.

— Мне нужны доказательства!

Я открываю paperblanks и не замечаю, как фиолетовый цветок падает на пол. Чудик наклоняется, подбирает засушенный бутон и крутит его в руках, а потом протягивает мне.

— Красивый, — говорит он.

Засовываю цветок обратно между страниц. А затем беру ручку и готовлюсь записывать.

— Мне нужны доказательства, — повторяю я свое требование.

— Какие доказательства?

— Любые. Имена, например. И как это все случилось… Как ты умер?

Не могу поверить, что я действительно задаю эти вопросы. Как ты умер? Разве можно такое спрашивать у живого человека?

— Ну?

Чудик делает паузу. Возможно, он не ожидал, что я захочу узнать подробности, и сейчас будет придумывать истории на ходу.

— Меня зовут Артур Гордей. Впервые я родился 5 апреля 1948 года. Здесь, в Березовом острове. Я всегда рождаюсь в этом городе и никогда не могу из него уехать. У меня была самая обычная семья: мама — бухгалтер, папа — экономист. Я учился в выпускном классе и собирался поступать на медицинский. Родители возлагали на меня большие надежды, но я здорово всех подвел, когда прыгнул с крыши. После этого секундная темнота, а затем я — в чьей-то утробе. Во второй раз я родился 16 декабря 1965 года в совершенно незнакомой семье простых работяг. Меня назвали Богдан, Богдан Левчук, и любили как родного, хотя я знал, что это не так. Как только я начал говорить и рассказывать про Ад, моих родителей лишили родительских прав, а меня отправили в псих-интернат. В 17 лет и 13 дней (именно столько мне было, когда я спрыгнул с крыши), мое сердце остановилось, и я снова оказался в утробе. В третий раз я появился на свет 15 августа 1983 года. Это была образованная интеллигентная семья, они должны были ко мне прислушаться. Но вместо этого мои родители своими же руками упекли собственного сына, Льва Николаева, в психинтернат. А в 17 лет и 13 дней у меня снова остановилось сердце. Ну а дальше — очередная утроба и 7 июня 2001 года на свет появился уже тот, кто сейчас сидит перед тобой. Достаточно доказательств?

Я записываю все имена и даты, а затем мысленно произвожу нехитрые подсчеты. 17 лет и 13 дней. 7 июня. То есть если это все правда, у Чудика осталось не больше трех месяцев. Если это правда. Но вместо этого я спрашиваю о другом:

— Почему этот город?

— Я не знаю! — голос Чудика срывается на крик и все вокруг вдруг оборачиваются.

И я шепчу им губами:

— Все в порядке.

А затем снова смотрю на Чудика.

— Я не знаю, — говорит он чуть слышно и склоняется ближе ко мне. — У меня нет инструкций. Никто не объясняет, что происходит, что мне нужно делать, как правильно жить эту вечность. И главное — могу ли я что-то изменить. Эта фигня просто случается со мной. И никто не хочет меня услышать. Даже если моя миссия — остановить все самоубийства этого мира, я успешно ее провалил.

— А как же я?

Я просто пытаюсь его приободрить. Ведь Чудик не знает, что я не собиралась ничего такого с собой делать.

— Ты спас меня.

— Ну да, — говорит он так, как будто это «спасение» вообще ничего не значит.

— Из-за чего ты спрыгнул?

Не понимаю, что такого должно случиться в жизни, чтобы человек совершил самоубийство. Разве оно может стать решением всех проблем?

— Из-за любви.

— Глупость какая, — смеюсь я, — совершить самоубийство из-за любви.

Я смотрю на список людей, которые уже давно умерли. А может, никогда и не жили. Что стоило Чудику выдумать все эти истории? Как я проверю правдивость его слов? Пока никаких идей. Но я притворяюсь, что верю.

— Знаешь, — говорю, — иногда я представляю, что на других Планетах по телевизору показывают нашу жизнь как сериал. А каждый человек — это главный герой собственного шоу. Поэтому я думаю, что бы такого сделать, чтобы инопланетянам было интересно следить за моей жизнью, чтобы они не переключали канал. Мне кажется, нам всем надо жить так, как будто кто-то смотрит на нас ради удовольствия. Кто-то далекий ищет поддержки, понимания и просто хочет знать, что он не один такой придурок во Вселенной. Я ошибаюсь и терплю крах каждый день, да, но ради своих зрителей продолжаю пробовать еще и еще, чтобы они тоже не сдавались.

Чудик наклоняется так близко, что мы чуть не касаемся лбами — в последний момент я успеваю отпрянуть. Но затем немного поддаюсь вперед, чтобы он смог прошептать на ухо:

— Никому больше не рассказывай. Твой сериал из психушки не будет таким рейтинговым.

И мы смеемся. Как будто и правда старые добрые друзья.

5.5

Крис заплетает колосок из моих остриженных волос, после чего подносит зеркало.

— Ну, — говорит она, — все не так уж и плохо.

Сиреневые кудри выбиваются из прически и топорщатся в разные стороны. А «хвостик» едва доходит до плеч. Еще никогда в жизни я не выглядела настолько ужасно.

— Это полный отстой, — говорю я, стягиваю резинку и кручу головой туда-сюда, пока прическа не распадается.

Крис помогает распутать кудряшки, а затем проводит мягкой щеткой по волосам.

— Но цвет-то ничего, — говорит она. — Да?

— Ага. Если меня засунуть в куст сирени, я легко с ним сольюсь.

Волосы Крис всегда прямые и уложены в аккуратную прическу, даже распущенные они ведут себя как надо, а не как хотят. Ее одежда выглажена и сидит точно по фигуре. А танцевальные движения отточены до нельзя. Здесь, в ее идеальной комнате, все разложено по порядку и у каждой вещи есть свое место. Если сейчас ворвется фотограф из «AD Magazine», ничего не придется менять и поправлять. Щелчок камеры — и снимок можно сразу отправлять на обложку интерьерного журнала. Но что меня больше всего раздражает — Крис совсем не старается. Она просто делает. Даже ее дурацкий блог, в котором она теперь рассказывает о макияже, становится популярнее.

— Готова? — спрашивает Крис.

Она держит швейную иголку и ватный диск, смоченный спиртом. Крис думает, что я боюсь. Но это не так. Меня не страшит ни физическая боль, ни то, что что-то может пойти не так.

— Давай уже сделаем это, — говорю я и убираю волосы с левого уха.

Крис протягивает полотенце, и я зажимаю его в зубах, на случай если будет невыносимо больно. Но иголка входит так легко и быстро, что я вообще ничего не чувствую. И только когда капелька крови падает на рукав байки, понимаю, что все готово. Крис берет «гвоздик-сердечко» и бережно вдевает в новую дырку. И мы меняемся местами.

— Только не попади в ту точку, — говорит Крис и останавливает мою руку, когда я собираюсь протереть ухо спиртом.

— Не бойся, — отвечаю я, хотя делаю это впервые, а вся наша подготовка — это картинки из интернета.

— Легко говорить. Это ты у нас бесстрашная.

Крис зажимает полотенце в зубах и закрывает глаза, как будто это спасет от боли. Я нежно ввожу иголку в мочку уха, а затем вдеваю второй «гвоздик-сердечко». Крис чуть-чуть взвизгивает, и по ее щеке скатывается слеза. Но вообще держится она молодцом.

Мы клянемся, что будем лучшими подругами вечно. И даже взрослая жизнь, что вот-вот случится, не сможет нас разлучить.

В момент дружеских объятий и розовых соплей в комнату заходит Алина и застывает в дверях.

— Что здесь происходит? — спрашивает она.

Алина хоть и младше нас, но совсем не глупа. Она смотрит на окровавленную иголку, а затем на обнимающихся нас — и все понимает.

— Ох, и влетит тебе от мамы! — говорит Алина.

— Ты не посмеешь ей сказать, — Крис вырывается из моих объятий и угрожает пальцем сестре.

— А что тут говорить? И так же все видно.

Алина бросает Крис ее полосатый свитер, а сама плюхается на кровать и рукой тянется к моей папке для акварели. Она тоже учится в классе ИЗО и, пожалуй, единственная, кто интересуется моими рисунками.

— Есть что-нибудь новенькое?

Но я успеваю перехватить папку, прежде чем Алина ее откроет. Там незаконченная Венера на ракушке с отрубленной головой на подносе. Не хочу, чтобы кто-нибудь когда-нибудь увидел этот рисунок.

— Нет, — говорю я. — Пока ничего нет.

— До выпускного осталось совсем мало времени, — говорит кэп-Алина.

— Я знаю.

Понимаю, что у меня пока нет даже идеи для своей лучшей работы.

— Думаешь, Мия опять выиграет?

— Я не знаю.

Крис, которая стоит скрестив руки, не выдерживает и стягивает сестру с кровати.

— Уходи. Ты нам мешаешь.

— Секретики? — дразнит ее Алина.

Но Крис лишь рукой указывает на дверь.

— Кстааааааати, — Алина таааак дооолго протягивает это слово и смотрит при этом на меня, что мне становится ясно, что сейчас будет. — А что это ты делала в «Библиотеке»?

Я держу лицо и не подаю вида, что она застала меня врасплох.

— Как это что? — говорю своим самым уверенным голосом, но понимаю, что он уже дрожит. — Пила молочный коктейль. В моем возрасте это разрешено.

— Алина! — Крис хватает сестру за шкирку и пытается выпихнуть из комнаты. — Иди уже со своими дурацкими вопросами.

— Но с кем ты пила молочный коктейль?! — то ли спрашивает, то ли утверждает Алина.

Крис тут же затаскивает сестру обратно в комнату и усаживает на кровать рядом со мной. Она скрещивает руки на груди и ждет объяснений. Но мы обе молчим и робко смотрим друг на друга.

— Ты была на свидании с Тимом и ничего мне не сказала? — спрашивает Крис.

— Оу-оу! — говорит Алина и смотрит на меня. — С Тимом? Ты и Тим? Как такое вообще возможно?

Да, никто никогда в жизни не поверит, что я могла бы понравиться Тиму. Честно, я и сама в это не верю и никогда не верила. Поэтому вряд ли та песня посвящена мне.

— Так ты была не с Тимом? — спрашивает Крис.

Я опускаю голову вниз и закрываю лицо руками. Не хочу встретиться взглядом с подругой, не хочу, чтобы она меня осуждала. И еще больше не хочу ей врать. Но этого не избежать.

— Так с кем же ты была? — спрашивает Крис.

— Она была с этим… — отвечает вместо меня Алина. — Ну как там его… С шизиком. Который учится с Тимом.

— Ты была на свидании с Чудиком?

— Нет! — кричу я и наконец-то поднимаю глаза на подругу. — Это было не свидание!