Бесплатный фрагмент - Древняя книга

«Так сказал Господь: если ты обратишься, то Я восставлю тебя, и будешь предстоять пред лицем Моим; и если извлечешь драгоценное из ничтожного, то будешь как Мои уста. Они сами будут обращаться к тебе, а не ты будешь обращаться к ним.» (книга пророка Иеремии 15:19)

«Я древний мир себе таким представил,

Не понимая замыслов Творца,

Я нёс свой взгляд нечистыми устами

Бесцельно заблудившимся сердцам.

Читал, и образы иные оживали,

Бог говорил, как есть, я возражал.

Не насыщались, кто мой хлеб жевали,

Нелепой выдумкой я разум заражал.

Преодолеть и стать ещё сильнее,

С гордыней мнения пытаясь совладать,

Я к Богу обратился, но не смея

Надеяться на Божью благодать.

И сам черпал из сердца вдохновенье,

Желая мир, как лучше, повернуть,

Но увязал в болотище сомнений,

Пока не предал Господу свой путь.

Всё возвращалось на места, как нужно.

Вот, небеса открыты надо мной,

Вот, дождь — я с Папой за руку по лужам,

Счастливый, направляюсь к нам домой.»

(«Покаявшийся», 2015)

«Я древний мир себе таким представил»

«Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло»

И заступил Он на Свою землю. Иссохший дёрн и репьи, крапива и сухие палки пижмы выстилали её полотно. Поодаль непроходимый бурелом навивал тоску, источая ужас вековой тьмы. Редкий кузнечик мог заглушить крики ворон, сторонящихся здешних мест, и солнце с неохотой закатывалось в эту глушь. На месте ручья не было ничего.

«Какая же красота!» — вдумчиво произнёс Он.

И стала земля прекрасной… Его сердце начало разгораться непередаваемой радостью и запылало, глаза блестели искрами, его окружила аура Света и Огня. Он шёл по бурелому, а за ним тянулся светящийся шлейф, распространяя Свет. В лес вернулось Солнце, и тьма расступилась… Тогда прикоснулся Он к камням и песку, изображавшим землю, и обратились они почвой плодородной, Земля просыпалась… И дыхание Его разнесло по всему свету чистый Воздух, разгоняя дымные облака, клубящиеся по следу горящих полей… А слёзы Его счастья падали в Землю и стекались в единый ручей. И вот уже бурный поток уносил Воды в прекрасное озеро Вискара, возникшее на месте болотистого оврага…

И посадил Он великие Сады. Как Он любил их. Они росли, они дышали и жили вместе с Ним: каждое деревце, каждый листочек и лепесточек цветка. Он разговаривал с ними, они отвечали Ему, они тоже любили Его, своего Создателя…

В Его Садах появились чудесные звери-животные: добрые и свободные. Они гуляли под великолепное пение звонкоголосых птиц. И в Его озере плескались золотые рыбы. Все они любили своего Творца. Его окружал Рай…

Никто сейчас уже, наверное, не вспомнит, когда в Его хижину (это была небольшая расщелина в скалах) зашли бродяжки. Мальчик и девочка — худые, грязные и продрогшие. Была пасмурная ночь, и гроза изредка рассекала установившуюся гармонию темноты с тишиной. Он не спал, Он думал, о неведомом нам. И Он видел, как далеко за холмами приближаются к Его приюту две потрёпанные фигурки, они видели только дорогу перед собой. Наконец туча не выдержала и прорвалась. Не позавидуешь тому, кто ощутил этот ливень не себе, а такие были. Промочив всё и ковыляющих беспризорных детей до последней нитки, вдобавок Природа ещё хорошенько проветрила их. Озябшие, они просили о милости, во имя всего Святого. Но вышел Он из своей малозаметной пещерки, поросшей высокими кустами. Вышел Он, вселяя Веру в лучшее и Надежду на спасение. Вышел он с Любовью в сердце, даровав её каждому. Вскоре, согревшись в его пещерке, дети уже спали с неподдельным счастьем на лицах…

На следующий день мысли не беспокоили Его, и Он мог отдохнуть, может быть в последний раз.

Однажды Арон (это имя сохранила история за мальчиком, пришедшим в ту ночь к Нему) расскажет Ему историю встречи с Ярой (как стоило уже догадаться, это имя той самой девочки, которая была с Ароном).

Потрёпанный жизнью и подранный бродячими собаками, он не ведал пути. Он — маленький Арон — заночевал на опушке леса в кустах орешника, там же и подкрепился. Утром он захотел пить и стал искать ручей. Это была горная речушка, разбиваясь о камни в брызги, она спешила к водопаду. Арон наклонился, чтобы насладиться прохладной влагой, как увидел дальше вниз по течению в реке барахтающееся полубезжизненное тельце, хладнокровно уносимое в пучину водопада. По камням и заваленным деревьям он добрался до водопада и, когда уже казалось, не было шансов на спасение, он схватил рукой лохмотья, тонувшей малышки. Он вытащил её на берег и в своей беспомощности стал молиться. Он просил спасения для маленькой девочки, лет пяти, а самому ему было тогда всего восемь лет. Он призывал людей, просил небеса, просил весь свет помочь спасти её. И она ожила. Это произошло примерно за год до появления этих детей в Его Садах.

Годы стирали предшествующие. Повзрослел Арон, подросла Яра. Они уже не помнили о том, как попали сюда, а Его они считали своим Отцом, а ведь было в этом Зерно Истины.

Как любили Арон с Ярой гулять по Его Садам. Это прекрасное созерцание покоя, эта умиротворённая музыка природы, когда «смысл» становится лишним словом. Он разрешал им есть любые плоды, играть с любыми животными, только не причинять им вред. Даже мысли об этом не было в их головах.

«В раю во время прохлады дня»

Арон стоял под яблоней и наблюдал за сочным и красным яблоком, почти на самой верхушке дерева. Обычно так он просил у яблока спуститься к нему. Но это, упрямое, долго висело и как будто отзывалось: «Я ещё немного дозрею и стану самым вкусным».

— Ну, и ладно, — подумал Арон, — вот же есть ещё яблоки.

И, звонко веселясь, три яблока упали к нему под ноги. Он поднял их и побежал к Яре. Она в это время отдыхала на полянке, о чём-то перешёптываясь с ромашками. Сначала она услышала шорох, привстала и заметила, как от кустов в её сторону кто-то еле ползёт. На змею не похоже что-то. Всё ближе и ближе, пока она не смогла разглядеть в нём подобие человека. Это был дряхлейший старикашка с мутными глазами.

— Помогите, — шипел он, — воды.

Она зачерпнула в лист лопуха воды из озера и подала ему. Он отхлебнул, после чего его стошнило.

— О, я случайно, — сказал он.

И эту картину уже наблюдал Арон.

— Кто вы? — спросил он у старика.

— Я кто? Моё имя совсем вам не знакомо, а те, кто знает его, обращаются ко мне Могадишо, что означает в наших краях «Украденная жизнь». Может, вы мне дадите поесть, добрые люди? Если бы вы знали, как долго я не ел.

«А стошнило так, всё равно, что с утра до отвала наелся», — подумал Арон, но ответил:

— Вот, угощайтесь, яблочки.

— Ага, о-очень признателен, — огрызнулся дед тоном, будто слышал мысли Арона.

— А что с вами случилось? — продолжила разговор Яра.

— Да так, неприятности там всякие, — начал было Могадишо, но перевёл разговор, — у вас здесь мило, чьё всё это?

— Хотите, будете нашим гостем? — отвечала вопросом на вопрос Яра.

— Всё это общее! — дружелюбно добавил Арон.

Уловив мотивы добродушия в словах Арона, Могадишо разговорился, поведав о своей нелёгкой участи: как он ещё парнем пошёл в лес и заблудился. Долго ли коротко ли бродил, но вышел из леса древним старцем. «Казалось, что прошло сто дней, а прошло сто лет. Нет, не знаю, что ел, не помню, что пил, и пил ли я, но вот я здесь. И проклинаю этот лес, эти спокойные небеса и ваш юношеский задор».

— Я сожалею, — сказала Яра.

— Нет, не ты сожалеешь, девчонка, а я, — возразил старик, доедая яблоки.

— Чем мы могли бы вам помочь, Могадишо, — поинтересовался Арон, чувствуя за собой вину, когда помышлял о причинах тошноты старика.

— Просто разрешите мне остаться здесь хоть на денёк, до завтра, — будто бы дожидаясь этих слов, сказал Могадишо.

Ни день прошёл, ни два — две недели уже минуло, а старик всё оставался. Хозяин Садов наблюдал за ним, но они не общались.

Теперь Арон всё дольше стоял под яблоней в ожидании своего великолепного яблока, но оно продолжало твердить: «Погоди, ещё не время». Тогда Яра подошла к Арону и сказала:

— А ты сорви его, вон Могадишо советует, и правильно, что оно висит, всех соблазняя, сорви Арон.

— Могадишо, говоришь, советует? А что? Сорву, правда, — согласился Арон и полез на дерево.

Путешествие было недолгим, яблоня раскачалась и скинула наглеца на землю.

— Не, так ты не сорвёшь, — включился Могадишо, — на, возьми Камень и сбей, — и протянул камень.

Но Арон, не заметив этого, поднял камень с земли и запустил. Камень скользнул мимо. Яра, глядя на это, выхватила булыжник из рук Могадишо и кинула сама. Смачно булыжник раскрошил яблоко, только ошмётки мякоти окропили их лица. В это время упал камень, брошенный Ароном, и попал точно в лоб Могадишо. Удручённые происшедшим Арон и Яра сидели, словно в прострации, думая о чём-то.

— Да, не поели яблочка, обидно, — подытожил Могадишо, потирая лоб.

Прошло ещё две недели. Хозяин Садов наблюдал за Могадишо из своих пещерных покоев, но не выходил.

Могадишо подошёл к молодым, достал два венка из одуванчиков и сказал:

— Смотрите, это вам, я сплёл.

Они заинтересовались.

— О, интересно! Покажи как, — спросили они в один голос.

— Ну, вот же, рвёшь цветок, — он сорвал тюльпан, — потом ещё один, сплетаешь с другим. Всё просто.

— Ну-ка, — воскликнул Арон, схватив розу, потом крапиву, и, получив неприятную порцию боли, отпрянул. «Что это с ними?» — подумал Арон, — обычно такие нежные.

— А у меня получится, — самонадеянно восклицала Яра, припоминая яблоко и камень, схватившись за стебель татарника, завлекающий красными цветочками, — ой, ай, я, кажется, тебя Арончик понимаю.

— Не торопитесь, — встрял Могадишо, — вот вам на первый раз Перчатки, рвите в них.

Они надели перчатки и сорвали по колокольчику. Но потом, замечая, что цветок засыхает, Арон возопил:

— Что, что такое, колокольчик вянет, Ярочка, мы больше не услышим его песен.

— И мой, посмотри, тоже, о нет, — поддержала Яра.

И колокольчики на прощанье в канон запели, подчиняясь очень печальной мелодии: «Всё по-прежнему, и Солнце не спряталось, а я ухожу один, и я один-дин-динь…»

— Я никогда не слышала таких грустных песен, — плакала Яра.

Арон обнял её.

Минуло ещё два месяца, Могадишо, очевидно, окопался здесь надолго. А Хозяин Садов всё наблюдал, Он намеренно не хотел знакомиться с Могадишо и терпел, у Него не было сил попрекнуть Своих любимых детей Арона и Яру.

Могадишо, ссылаясь на общую слабость, просил Арона принести поесть. Принёс Арон плодов-овощей разных: капусту, морковь, репу, — и протянул их старику. Яра бегала, собирала жёлтые листы опавшие с деревьев. Она уже перекусила морковкой, да и Арон успел стрепать капустки.

— Подите сюда, — сказал дряхлый Могадишо, — давайте поедим вместе.

— Не понял, зачем? — спросил Арон.

— Ну, на прощанье, я ухожу завтра, — упрашивал немощный.

— Всё равно не понял зачем, но давайте, — пробормотал Арон.

А Яра подумала: «Завтра, значит. Тогда ведь он тоже говорил на денёк, завтра, вроде как, исчезну, ан нет». Будто бы услышав это, Могадишо добавил:

— Теперь точно завтра.

Они сели на землю, разложили овощи. Старик кряхтел, вертелся и, наконец, сказал:

— Так не удобно. Земля сырая что ли? Ноги все отсидел, нагибаться за пищей. Давайте свалим сосну. На пень еду положим, а сами на её ствол сядем.

— Да нет, не будем, — воспротивился Арон.

— Ну, что вам стоит уважить старика, — начал всхлипывать Могадишо, — ведь я должен был быть таким же молодым как вы, я бы сам справился, а вместо этого я дед, пледом одет. Кому она нужна — эта сосна? — он нереально ловко вскочил, достал откуда-то из штанов Топор и начал рубить. Потом захрипел и свалился, — ну, пожалуйста.

Яра не выдержала:

— Смотри, Арончик, дед совсем… аж упал, ну, вот, — она взяла топор, ударила один раз по сосне, — давай, ну, помоги ему.

— Да, да, помоги мне, внучек, я же дед, ну же, — вкрадчиво уговаривал Могадишо.

Арон, поддержав Яру, взял топор и одним махом срубил сосну.

— Так, да. Вы этого просили, Могадишо? — грозно воскликнул Арон.

Но Могадишо не было, он исчез. Тогда выбросил Арон топор этот куда-то и, обращаясь к Яре, произнёс:

— Что это, где он? Вроде бы всё также, но что-то изменилось.

— Мне страшно, — отозвалась юная Яра.

Они опомнились и побежали в Его пещеру, но пещера была пуста, Его больше здесь не было. «Случилось что-то очень плохое, — догадывались они, — что-то непоправимое».

«Ибо крепка, как смерть, любовь»

Вскоре пришла зима. Ужасная, холодная, с трудом Арон и Яра перенесли её в пещерке. Еды, которую обычно заготавливал Он, не хватало; костёр, который обычно разжигал Он, теперь почти не согревал; Его присутствие покинуло эти места.

Весной Арон начал строить избёнку, теперь хотя бы зима была им не страшна. Позже здесь возникнут и другие избы, и на этих землях раскинется деревушка.

Уходили годы, и появился у Арона с Ярой сын, которого назвали они Грамшем. Это был крепкий мальчонка, который очень любил животных и растения. Ему передалась способность родителей — разговаривать с животным миром. Забрела в эти земли хромая гиена, рассказавшая о злобных детях, обкидавших её камнями. Злоба на детей зародилась в сердце у Грамша. Как можно, не понимал он, творить насилие над этими зверушками, беззащитными созданиями.

Через три года после появления Грамша в их семье родился ещё один мальчик, его имя стало Рэван. Это был худенький мальчуган с узкими глазами и слегка заострёнными ушками. Рэван повсюду бегал за старшим братом. Но Грамш редко обращал на него внимание, и подолгу играл с новым другом — хромой гиеной Пукой. Пука также очень любила Грамша. Она даже охраняла его сон, не смыкая глаз.

Рэван, как и его брат умел разговаривать со зверьми, но Пука никогда не отвечала ему. Она чувствовала, что в нём существует зародыш непонятного презрения к меньшим братьям.

И вот братья выросли. У Рэвана была молодая жена — Чадра, а Грамш, он не искал человеческой любви. Он постепенно научился разговаривать с деревьями. Тому дару, который не перешёл к нему от родителей. Состарившаяся Пука уже не поспевала за другом в долгих странствиях по лесу. Тогда Грамш сидел с ней и ждал, пока она отдышится. Грамш ещё не замысливал создавать семью. Но Чадра, жена Рэвана, любила Грамша и однажды, ещё до замужества, открылась ему, но старший брат, естественно, воспринял это, как что-то не серьёзное, и остудил пыл любвеобильной девушки. Тогда Чадра поклялась отомстить. Рэван, конечно, ничего не знал об этом. Чадра даже пыталась ночью проникнуть к Грамшу в спальню и обвинить того, что он, якобы, силой затащил её к себе и надругался, но бдительная Пука не впустила её. И после, того как она стала женой Рэвана, она продолжала провожать взглядом его старшего брата, и по её лицу можно было прочитать гримасу чего-то недоговорённого. Вся эта затянувшаяся проблема имела в итоге довольно непредсказуемую развязку.

Грамш и Рэван отправились в лес для того, чтобы старший брат обучал младшего языку деревьев. Пука, понятное дело, пошла с ними. Но как они шли! Старушка Пука каждые полчаса останавливалась и отдыхала. Это бесило Рэвана, и он выдавал что-то по типу этого:

— Мы так и до зимы прогулку не закончим. Ишь ты, комок дряблой шерсти запросил привал. В который раз… за этот час, а?

— Пойми, брат, она уже не молодая. Смотри, как дышит. Моя хорошая, — отвечал Грамш, поглаживая Пуку.

Ночью они легли спать. И только два огонька Пукиных глаз не смыкались, но и Рэван не спал. Он наблюдал за гиеной и говорил:

— Я знаю, ты слышишь меня и понимаешь. Ну, ответь, зачем увязалась за нами? Мы с братом пришли языки познавать, ты-то к чему? Мало тебя в детстве камнями детвора побила, и на старость лет туда же себе?

В первый и последний раз отвечала ему Пука: «Я не укусила тебя ещё лишь потому, что ты брат моего единственного настоящего друга — Грамша».

— Может быть, ещё скажешь, что разорвала бы меня, гнусная гиена, ну-ка, попробуй, — возмутился Рэван, провоцируя Пуку.

Он схватил палку и пошёл на гиену. Она спокойно сидела, не шелохнувшись. Это насторожило Рэвана, он испугался даже подходить к гиене. И, решив спугнуть Пуку, кинул в её сторону палку.

— На-ка, жри, — почему-то прохрипел он.

Конечно, он и не собирался попадать в неё, но роковой бросок был сделан, и палка с силой ударила Пуки прямо в голову. Гиена недовольно взвизгнула и упала замертво с пробитой головой. Похожий исход ожидал и Рэвана, такая же череда случайностей. Он сначала опешил, кинулся к тельцу гиены и тряс её:

— Ты же притворяешься, ну, нет же, зачем я кинул эту палку, о, нет, Пука, что же это? — голосил Рэван.

Когда Пука издала свой прощальный визг, проснулся Грамш. Первое, что он увидел, это, что чей-то силуэт бежит к Пуке и начинает её толи трясти, толи душить. Спросонку, Грамш в один прыжок был рядом с Пукой, а её обидчик уже летел в сторону ближайшего куста, брошенный Грамшем. Жестокая судьба решила, что срок Рэвана уже отмерен. С размаху он ударился о камни рядом с кустами, не успев даже вскрикнуть. Позже Грамш увидел, что столь стремительно вылетал из его рук его младший брат, и, что он мёртв. А неподалёку было его любимое животное, его самый надёжный друг, и также мёртвый. Представляете себе его состояние. С плачем, переходящим в рёв, он метался от одного тела к другому:

— Пукочка, милая, ну, вставай. Он убил тебя, но зачем? Зачем, братишка, зачем ты вообще пошёл… Я же не видел, что это ты, ой, глупый. Ну, пожалуйста, оживите, ну не умирайте.

Он прижимал к груди тельце Пуки и стонал:

— Дружочек, ну, проснись, как я без тебя, тебе ещё надо жить, ты бы нас всех пережил, ты бы жил…

И толи он услышал это, толи ему приснились слова Пуки: «Ну, что ты Грамш? Я всё равно буду оберегать тебя, а Рэван, он простил тебя».

Когда утром Грамш открыл глаза и увидел кедры, тянущиеся к солнцу, тогда он ещё надеялся, что это был просто кошмар. Но кровь, под рукой тело недвижимого друга, в стороне мёртвый брат с малиновым от крови лицом — всё тело Грамша обмякло.

В деревню возвращался Грамш. На спине он нёс погибшего брата, а в руках перед собой милую его сердцу, бездыханную Пуку. Он всё рассказал, как было. Рассудительные Арон с Ярой опечалились, но молчали. Кричала Чадра:

— Ты, тупой верзила, убил моего мужа.

Грамш решил уйти, чтобы не мозолить глаза жителей деревни, и без того не понимающих его образа жизни. А Чадра прокляла его. И в этом Проклятье собралась вся ненависть неразделённой любви, насмешка над потерявшим нелепого друга и уныние от смерти мужа.

— Ты получишь своё, я заклинаю. Ты хотел общаться со зверьём и с травой, огурцами там всякими. Ха, теперь общайся только с ними. Пусть глаз человеческий не видит тебя, и пусть боится любой человек голоса твоего и прикосновений твоих, ибо тебя нет. А ты, будь проклят, перестанешь понимать человеческой речи, отныне, — орала Чадра вслед уходящему Грамшу.

Она изгоняла свою любовь, больше никогда она не встретится с ней, ведь Грамш уходил от неё навсегда.

Он уже исчез в дебрях леса, а Чадра всё проклинала, пока злость не переросла в бессилие. Она начала осознавать, что её любовь — Грамш — покинул их (чему способствовала, именно, она), забрав предварительно жизнь Рэвана. Чадра пятилась назад и всхлипывала. Она пятилась до тех пор, пока не перестала ощущать под собой твердь. Она оступилась с края скалы и упала на камни, там найдя свою смерть, обретя свой покой. Но её Проклятье сбылось.

Всевышний дал Арону и Яре ещё одного ребёнка, и тоже сына. Он получил имя Велес, и он уже не понимал языка природы.

Так просто. Срубленное дерево лишило человека общения с Ним, как говорят теперь с Богом, с Творцом и Создателем всего сущего; мы не видим Его и часто не понимаем, даже многие не верят в Его существование, но Он с нами и помогает преодолевать тернистый путь к Вечному Счастью. С убитой гиеной человек потерял дар речи в общении с природой. А с убитым человеком, братом Грамш лишился возможности говорить с людьми, понимать их, но не только он. Проклятье Чадры разнеслось ветром на весь мир и пало тенью на многие будущие поколения людей.

«Кто согрешит тем, что слышал голос проклятия»

Велес был смиренным человеком, ничего плохого он не совершал, да и хороших поступков за ним не было замечено. Незаметный человек незаметно ушёл из жизни, оставив после себя потомство, потомство, возродившее впоследствии искусство Магии.

Но ещё до этого возникнет вопрос: как получилось, что только одна династия, основанная Велесом, чудом спасётся от водной Стихии? Прошло очень много лет со времени братоубийства. Но семя Велеса, единственное в роду Арона, как все считали, развилось и заселило многие земли.

Человек по имени Свалх мастерил плот, ибо, как рассказал он всем вокруг, прольётся дождь, которого не знала земля, и сорок дней будут оплакивать небеса погибших от этого плача.

— Отец, ты, наверно, пьян, — говорил ему сын его Свола.

— Я не пьян, я видел. Это был не сон и не пьяный угар. Только мы сможем спастись, — возражал Свалх.

— Сорокадневный дождь максимум может вылиться в гигантскую лужу. Мало кто даже ноги-то замочит.

— Это ты сейчас говоришь.

— Ты заметил? Что я сейчас говорю, уникальный дар, — саркастически подшучивал сын.

— Не смейся, Свола, не тот случай.

Свалх смастерил-таки плот, но оставались доски, и он уже делал лодку. Когда построил лодку, снова остались доски, и он задумался о ковчеге.

— И в этой бочке ты будешь жить? — острил проходящий мимо Свола.

— «Эта бочка» сохранит тебе жизнь, — пытаясь что-то внушить сыну, отвечал Свалх.

Чета Свалха из-за его затеи стала мишенью для всеобщих насмешек.

— Вон, пошёл, дурачок, который строит себе дом, чтоб путешествовать по морю, — шептались везде, где появлялся Свалх, — а это кто? Свола, что ли? Похоже, думал, что его не узнают, какую-то накидку нацепил, повезло ему с папашей… А здесь и его два брата Сверек и Свегор, никогда не мог их отличить: один светлый, другой тёмный, но такие же, как отец… Смотрите, жена полоумного, ну, того, что предсказывал дождь. Ага, представляете, дождь предсказал, ну, вот, его жена, Помирта.

Однажды Свола ворвался в ковчег к отцу и кричал:

— Ты не видишь, надо мной смеются все, кому не лень, по твоей вине. Ты нас позоришь. Мне стыдно, что у меня такой стрёмный отец. Девушки даже сторонятся меня, друзья делают вид, что не узнают. А из-за чего, из-за кого, всё из-за тебя и твоей плавучей хибары.

Свалх не смотрел на сына, он слушал его и думал: «Почему Свола так жесток и глуп, что не верит ему?». Эмоции переполняли Свалха, но он молчал.

— Я теперь ничем не лучше чучела или, как его, пугала, что у нас на огороде, только на него пальцем никто не показывает, — продолжал Свола, — я не хочу этого. Ну, что молчишь? — он потрепал отца за плечи, — молчишь, ты и вправду обезумел. А я потратил лучшие годы, добывая для тебя доски. Проклинаю тот день, когда тебе приснилась эта лодка, когда ты родился и тебя проклинаю. Ты нам преподнёс, так нежданно, этот подарок. Мы теперь всеобщее посмешище. Проклинаю.

И Свалх не выдержал:

— Возьми себе свои проклятья и будь с ними. Я получил знамение и исполнил свой долг.

Пока они ругались, двое младших сыновей сидели в соседней комнате ковчега и переглядывались, слушая ругань Сволы. Неужели, он смел оскорблять отца? Помирта кормила животных, которых Свалх поселил в ковчеге, так как сарай и загон для скота пошли в качестве сырья для постройки ковчега.

— Какой долг, не смеши? — бесился Свола.

Никто не замечал, что за окном была ужасная гроза, и шёл сильнейший дождь, который земля ещё не знала. Он не прекратился и ночью и ещё два дня хлестал, не переставая. Потом волной разобьёт плотину, и огромный поток сотрёт их деревушку с лица земли, подхватив только миниатюрный в сравнении со стихией ковчежец. Их вынесло в море и, спустя ровно сорок дней, прибило к берегу.

Тяжело им пришлось эти сорок дней, тянувшиеся месяцами. Пищей для них был скот, который был в ковчеге, с пресной водой было сложно, но хуже всего то, что над ними довлела неизвестность. Свола умолял отца простить его, он целыми днями ползал за ним на коленях.

— Успокойся, Свола, я не держу зла на тебя, я понимаю, в это сложно было поверить, — в который раз отвечал Свалх.

— Но я помню, ты проклял меня, отец, тогда, в день начала. Ты сказал, чтобы я взял, забрал себе свои проклятья, — волновался Свола.

— Сынок, говорю ещё раз — не беспокойся. Всевышний благосклонен к нам, вот и голубь, посланный мной, не вернулся — близко земля. Не сегодня-завтра мы снова пройдёмся по матушке-земле, травку поприминаем, — замечтавшись, говорил Свалх.

«Ага, как же, голубь не вернулся, потому что устал лететь и утонул, наивный отец», — думал уже Свола.

Когда ковчег причалил к берегу, и все из него выходили, то последним вышел Свола, и его парализовало. Он упал, как подкошенный. Свалх кинулся к нему, но тот ничего не мог сказать, не мог пошевелиться. Он только уставился на отца, словно, говоря: «Вот оно — проклятье».

Проклятье Свалха действительно отозвалось на его сыне, ибо не каждый мог читать заклинания, а лишь избранные. На утро Свола умер, не оставив потомства. Свалх долго плакал, не отходя от могилы сына. Больше Проклятье Свалха не распространилось ни на кого, так как поразило проклинавшего. В отличие от другого проклятья, пущенного намного раньше и при других обстоятельствах. Оно не было отправлено назад к проклявшему, к Чадре.

На этом заканчивается история о Свалхе. Но загадка не решена. Ковчег, сделанный далеко не мастером, даже не отвечал нормам герметичности, однако, вода не тронула его обитателей. Одно ясно, что кто-то оберегал их в том опасном морском путешествии.

Странно, но точно такое случилось одновременно во многих местах по всему миру: под действием дождя реки, преодолевая плотины, уничтожали целые поселения. И там уже никто не ведал пощады. Всемирным Потопом называли то, что случилось, потомки.

«Сильный столкнулся с сильным, и оба вместе пали»

Двадцать пять лет кануло. Не было уже на свете ни Свалха, ни Помирты. Сверек и Свегор возглавляли род. У них уже было много детей, и даже бегали маленькие внучата.

— Ты помнишь то плавание, — говорил Свегор брату.

— Да, это удивительно, как мы выжили, — отвечал Сверек.

— Вода любит нас.

— А давай построим, — начал Сверек.

— Храм, да, в честь величия Водной Стихии, — перекрикивал его Свегор.

— Ты мысли мои прочитал.

На том и порешили.

И строили они великое творение, не воздвигаемое ни разу ещё со времён Появления Садов. Огромными каскадами хрустальные потоки несли свои монолитные воды, казалось, с самых небес. Не только Свалхов род трудился, много людей помогало в создании этого Храма. Огромные селения возникли вокруг небывалого строения. Со всего мира съехались люди посмотреть на аквистонское чудо. Совокупность селений, возникших вокруг, назвали Аквистоном, что переводилось, как «Водное царство». И вот, когда Храм уже был почти построен, на самом его верху стояли две фигуры и о чём-то спорили.

Это спорили братья. Сверек говорил, что храм следует именовать «Сердцем Аквистона», а Свегор возражал и требовал назвать его «Амулетом Свалха», в честь отца.

— Так ты ковчег отца назови.

— Нет, отец сам назвал его «Разбарианда» — «Лань, бегущая по волнам», и я не смею менять названий.

— Может, спросим у народа, — предложил Сверек.

— Народ не знал нашего отца — они не поймут.

— Раз не поймут, тогда «Сердце Аквистона».

— Отцу было бы приятно, — настаивал Свегор.

— Уверяю тебя, ему всё равно.

— Да он мёртв, но так память о нём будет жить.

Если кто знает про Мир и Ярость Стихий, то он поймёт. Во всех начинаниях их Силы заодно, но когда люди превозносят какую-то Стихию, позабыв о Всевышнем, то они, истинные Его служители, начинают противиться. Храм в честь Водной Стихии был поставлен для поклонения и благодарения не Господа, а Его слуг. И Вода вопияла к Господу уничтожить несправедливость. Силы Земли, всегда оберегавшие людей, не могли мириться с людским кощунством. Но Господь был милосерд к людям, только Его Великая Справедливость не выносила людского греха и поклонения Природе.

Разговор на вершине храма уже перерос в брань и сводился к тому, кто из братьев главнее.

— Я назову, как захочу, я старший, — кричал Сверек.

— Старший — не значит лучший, — перечил Свегор.

— Ты ж подшучивал над отцом, когда он строил ковчег, ты говорил: «Надеюсь, это не огромный гроб».

— Я это не в насмешку говорил, просто ассоциации рождались в голове. А сам-то смеялся над ростом мамы и, когда она что-нибудь говорила, шептал мне: «Откуда этот голос? Ах, вот же, лилипуты наступают».

— Не смей, ничтожество, про маму, — возмутился Сверек и занёс кулак над Свегором.

— Куда ручонки суёшь? — мощный Свегор схватил брата за руку.

Может, были расклады такие, чтобы этого не случилось, но проснулось Проклятье Чадры и влетело в души братьев. Враждующие братья громко кричали что-то друг другу. Но сначала они не слушали друг друга, теперь уже перестали понимать.

Земное напряжение достигло апогея. И вздыбилась Земля посреди храма, рухнуло чудо, сотворённое братьями. А сами они сорвались с крыши, и теперь уже их неподвижные тела покоились на земле. Проклятье Чадры разнеслось по всему Аквистону, залетая в каждый дом. И люди переставали понимать друг друга. В ужасе они бежали отсюда, кто куда.

Так первый оплот всеобщего единения был низвергнут, усилив разобщение между людьми. Позже были построены Храмы всем четырём Стихиям, но это другая история. На месте Аквистона по сей день безмолвная пустыня.

«И за преступников сделался ходатаем»

И снова Летопись вспоминает о колене Велеса. С именем Натана связаны многие события. Он — человек, первым сохранивший историю в вечности. Он единственный в роде не потерявший языка его древних предков: Свалха, Велеса и Арона, после крушения Храма в Аквистоне. Ему открылись многие тайны, и он оставил послание своим потомкам. Прочтут, правда, это послание гораздо позже, и никто не будет знать имени его отправителя. Поэтому об этом я поведаю в своё время, не нарушая хронологии. Но без сомнений можно утверждать, что Натан говорил с Ним, с Богом. И это был переломный момент в жизни Натана, и всю свою дальнейшую жизнь он посвятил клятве, данной Богу.

Натан был очень добрым человеком и безобидным. Его родители умерли рано, и он жил один. Натан был не особо красивым внешне, зато обладал прекрасным внутренним миром. Он был храбрым, но, вот, в отношениях с девушками робок. Почему-то люди не доверяли ему, хотя он был всегда искренен. Он никогда не грубил людям и на грубость отвечал рассудительностью, несмотря ни на что люди в округе недолюбливали его.

В среде бесцветных людишек, видящих «чёрно-белыми» глазами, он сливался с дорожной пылью, но не для Бога.

Натан — это человек, следящий за тем, чтобы не наступить на муравья, блуждая по дороге. Он плакал над сломанными деревьями, погибающими под рукой человека животными и людьми, он плакал над несвоевременно отобранными жизнями.

Он стал избранным. Три раза за свою жизнь Натан разговаривал с Богом.

Ему было тридцать два года, он сидел посреди дороги и пытался приставить на место хвост, кем-то зверски убитому котёнку. «Ну, за что тебя, бедняжечка?» — не понимал Натан. Его сердце просто пылало скорбью, и жалость к беспомощным животным притупляла все остальные чувства. Он собрал останки котёнка в кучку и понёс в лес, чтобы закопать. Но что за напасть? На самой опушке он встретил барсука на трёх лапах и выжженными глазами, Натан позвал его, но барсук, услышав человека, стремглав отшатнулся в кусты. Дальше в лесу он увидел небольшого волка. Тот еле дышал, его тело было изрублено топором. Натан не выдержал. Он аккуратно положил остатки от котика на землю, но подняться с колен уже был не в силах. Он восклицал: «О, Всемогущий, Сила, управляющая нами, Великий Бог! Я, Натан из захолустья близ Валерана, умоляю Тебя — спаси эти невинные сотворения Твои, помоги им, ради всего святого, что есть на свете. Я клянусь, что никогда не отвернусь от Тебя, буду почитать Твои заветы и следовать Твоим повелениям. С этой секунды и до конца существования моего».

Случилось странное явление. Из рук Натана желтая дымка протянулась к небесам и растаяла в облаках. Затем на лес пролился золотисто-розовый дождик, сопровождаемый звонкой переливистой мелодией. Капельки исчезали при соприкосновении с землёй. Бог наградил Натана даром исцеления животных и растений. Волчок приподнялся, похромал для приличия и, обрадованный таким исходом событий, убежал дальше в чащу. Котёнок, недоумевая вертел головкой. Несмотря на произошедшее с ним, видимо, он не успел испустить дух. Потом поднялся и, прыгая одновременно всеми четырьмя лапами, побежал, помахивая из стороны в сторону приросшим хвостиком. Из кустов на Натана смотрел тот барсук, но теперь уже полностью здоровый.

Незаметно сзади к Натану подошёл Дедушка. Они начали разговор с произошедшего чуда и постепенно перешли к совершенно другим, гораздо более важным вопросам. Они долго беседовали, и Дедушка рассказал Натану всю историю со времён Возрождения Мира, к тому же Натану были открыты события ближайшего будущего. И Натан решил всё это записать. Он изобрёл значки, понятные только ему, он не знал письменности. Своими значками он изобразил всё услышанное от лесного Дедушки-Сказочника, он запомнил всё.

Новоявленный ветеринар Натан очень долго писал, постепенно совершенствуя свой собственный рунный алфавит. Через семь лет он закончил текст и приложил к нему ключ в виде рун.

Скоро он снова встретится с Богом.

Люди получили в дар от Создателя Жизненную Сущность, но единственное, что они признали в ней, это плотские наслаждения и другие удовольствия, получаемые человеком в процессе жизнедеятельности.

Зокан и Баселия — эти два города являлись оплотом человеческого разврата и грехопадения. Земля, на которой происходили столь извращённые распутства, непередаваемые словами, выносить этого не могла. Но в памяти ещё сохранились эпизоды, связанные с Аквистонским Храмом, произошедшие тогда горькие события и плачевные последствия — размежевание народов — стали мотивом многих песен, рассказывающих о предпосылках войн. Поэтому Силы Земной Стихии не смели вершить кару. Но все Стихии были едины во мнении, что с пороком Зокана и Баселии нужно навсегда покончить.

Натан снова повстречал того лесного Дедушку, и Тот открыл ему, что истинно является Творцом всего. Бог поведал Натану о каре, которая должна свершиться в Зокане и Баселии. «Как же могло произойти, что Создатель допускает уничтожение Своих творений?» — недоумевал Натан.

На окраине Зокана жил парень со своей мамой, его звали Данкан, как раз около семи лет назад он встретился с Натаном. Десятилетний Данкан брёл по дороге с заплаканным лицом и нёс в руках умирающую горлицу. Натан попал сюда в поисках бумаги или пергамента, для записей Божьего Повествования. Целительные способности, полученные Натаном, помогли в излечении горлицы Данкана. С этого момента Натан и Данкан стали неразлучными друзьями. На протяжении семи лет Данкан помогал Натану в написании чудесных историй. Но с мамой Данкана Лантаной Натан не был знаком, хотя Данкан часто рассказывал своему учителю о ней, а дома его разговоры были только о Натане и его невероятных сказках, а ведь тогда даже Натан считал их сказками. «… И теперь, — думал Натан, — эти прекрасные люди погибнут в Зокане, по вине остальных, но разве нет праведников в Зокане и Баселии».

Некогда просто Дедушка, сейчас, окружённый удивительным светом, Бог находился пред ним и внимательно слушал.

— Даже если три праведника остались в этих городах возможно ли, чтобы Вы сохранили эти города? — осмелился Натан.

Улыбнулся Бог, и Натан понял, что ради всего трёх праведников Бог сохранит жизнь городов, кишащих падшими в грехе. Но потом природин лекарь прикинул, что кроме Данкана и его мамы там нет праведников. «Их всего двое, — в ужасе думал Натан, — и им уготовано место в одном гробу с грешниками».

— А двое, если их только двое, — опомнился Натан, но Дедушки-Сказочника уже не было рядом.

Из Валерана добежать хотя бы до Баселии составляло около двух суток, а до Зокана, так ещё больше. Всё равно Натан побежал, он должен был спасти невинные жизни, такие дорогие ему. К вечеру он видел с пригорка вдалеке, как сильнейший разряд молнии озарил небо и дальние холмы.

В «сердце» Бога была бесконечная Любовь к Его детям. Силы стихий не обладали этой всеобщей любовью, они могли испытывать только чувства благодарности к некоторым людям. Сейчас Силы Огня были призваны уничтожить Зокан и Баселию. Град молний поразил дома, и великий пожар охватил моментально оба города, спасшихся от стихии не осталось.

Всё ещё, на что-то надеясь, Натан бежал. Уже вдали показались руины Баселии. Когда он подбежал ближе, не было слышно ни стонов, ни криков, ничего кроме потрескивающих углей домов, явный признак того, что выживших здесь искать не придётся. Пробираясь сквозь дым, он всё бежал, дальше. Между Баселией и Зоканом простиралось нагорье, а за ним поле. Когда Натан вбежал на гору, он уже видел оттуда разрушенный Зокан. Его глазам предстала та же картина, которую он пронаблюдал здесь в Баселии. «Разве могли погибнуть невинные Божьи чада Данкан и его матушка Лантана, — не мог поверить Натан, — я не верю в это».

И вдруг он увидел, как из небольшого проёма в горах выходили такой близкий ему Данкан и его мама.

— Данкан, посмотри какой опечаленный человек, не только мы спаслись, — проговорила Лантана.

— Да, это же Натан, мам, — Данкан приходил в изумление, вглядываясь в черты человека, стоящего недалеко, — это Натан, Натан, — последние слова Данкан договаривал уже в момент прыжка навстречу Натану.

Еле заметные слёзы сползли по щекам Натана:

— Милый Данкан, вы с матушкой спаслись, какое же счастье, а я думал, что уже поздно.

— Вот, познакомьтесь, учитель, это моя мама идёт, это и есть Натан, мам, — то в одну, то в другую сторону обращался возбуждённый Данкан.

— Очень рад знакомству с вами, Лантана, вы даже моложе выглядите, чем я себе… я себе представлял.

— Я тоже рада познакомиться, Натан.

Симпатичная Лантана сразу запала в сердце Натану, он не мог оторвать глаз от неё.

— Ну, правда, моя мама просто красавица, — продолжал разговор Данкан.

— Правда, — зачарованный отвечал Натан.

— Вы меня смущаете, — вступила в диалог заалевшая Лантана.

— Извините, мы нечаянно, — неказисто оправдывался Натан, — но как вы спаслись? — наконец-то Натан вспомнил, что сразу хотел спросить.

— Я спал, и вдруг Кто-то постучал, — начал вроде Данкан, — мам, расскажи ты, у тебя лучше получается.

— Это стучал какой-то Старичок, — продолжила Лантана, — мы думали сначала, что Он Нищий. Впустили, поели, что было. И внезапно Он сказал нам, что мы хорошие люди, что нам не место в греховном стане, что нужно уходить и не заботиться о вещах. Он говорил это так внушительно, что мы, не задумываясь, пошли за Ним. Он довёл нас до этих гор, а потом куда-то пропал. Когда мы обернулись, от Зокана осталось то, что видно отсюда.

Натан понял, о ком шла речь, что это был за Старичок. «Неважно трое, двое или один праведник. Бог спас бы их всех, праведник не может попасть в одно пекло с грешником», — такая мысль закралась в душу Натана. Они все вместе шли в сторону Валерана.

«Не горело ли в нас сердце наше»

Уже около трёх месяцев Лантана с сыном жили в доме Натана. Любовь Натана к Лантане, так как теперь та симпатия уже стала любовью, с каждым днём разгоралась всё сильней и сильней. Его мысли были только о ней. Он краснел перед ней, как мальчишка, опускал глаза и не мог найти слов для разговора. Он никогда не противоречил ей и прибегал на малейший её зов. Он читал ей книги, написанные по словам Бога, но, как только заканчивал читать, тогда снова волна стеснительности накатывалась на него, и он запирался в свой мирок мыслей и грёз, сочиняя предлоги для разговора, но никогда не используя их.

Лантана, хоть и привыкла к вниманию мужчин, но она, как ни странно, была непорочна. А Данкан был ей не родным сыном. Он был сыном её сестры. И когда та умерла вместе с мужем от чахотки, трёхлетнего малыша взяла на воспитание Лантана. В детстве она жалела ранимую душу Данкана, сейчас боялась, что он не поймёт и возненавидит, поэтому Лантана никогда не говорила Данкану про настоящих его родителей, а он никогда не спрашивал ничего про отца. Итак, Лантана искала достойного человека, коего в Зокане не было. Таких добрых и отзывчивых людей, как Натан, она никогда не встречала. Она понимала, что нравится ему, и постепенно привыкала к нему.

Данкан хотел, чтобы его учитель и его мама стали одной семьёй. Эти два самых дорогих ему человека должны быть счастливы. А мужа лучше Натана для его мамы он и не мог представить. Но Лантана избегала разговоров об этом с сыном, а Натан и не заикался о своих чувствах вслух. Что-то не так было в Натане для Лантаны. Внешность не волновала её, что-то другое. Натан, казался ей аморфным, слабым и каким-то беспрекословным со всеми. Его плечо не было для неё каменной стеной, но не всё было так безнадёжно.

Как-то вечером в их дом постучали. Потом, не дожидаясь, кто-то стал ломиться в дверь и что-то орать. Натан, как обычно, перед сном читал свои истории Лантане и Данкану, и на этот раз он заговорил о Дедушке-Сказочнике, его перебил стук в дверь.

— Ты что — спишь, валенок? — кричали снаружи.

— Кто там? — спросил Натан, подходя к двери.

— Отворяй, это я Сеоп, не тяни.

— Вы ошиблись.

— Слушай, ещё секунду я здесь постою, и ты — труп.

— Хорошо, я открою, и вы убедитесь в ошибке.

Натан открыл дверь. Снаружи стоял какой-то здоровый мужлан, подвыпивший и разгорячённый. Натан его не знал, а мужик недоумевал:

— Ты кто? А где этот, седой, Па-артилап? — заревел здоровяк.

— Что за Партилап я не знаю, но его здесь точно нет.

— Ты что, дурака из меня здесь разыгрываешь?

— Послушайте, вам бы протрезветь и проспаться, но не здесь, давайте выходите.

— Эге, потише… Мне нужно башмаки залатать, если не найду проклятого «Протри-лапы», то ты их начнёшь делать.

— А, сапожник, Понт Руват, так вон, смотрите, его дом, где свет горит.

— А, понял, ну, ты ничего… Если я тебе, ну, нахамил там, ты держи меня в курсе.

— Всё нормально, до свиданья.

— Не, ну, я зайду ещё — так сказать, извинюсь.

— Не стоит, идите.

Натан закрыл дверь. Ему было очень неудобно за случившееся перед Лантаной. Он даже как-то неловко прощенья попросил за беспокойство. Тут встал Данкан и, одеваясь, сказал:

— Ну, мне пора, я должен идти.

Он уходил в свою мастерскую. Поначалу Натан пытался передать ему способность к исцелению, но, как не пытался Данкан, у него не выходило. Ведь этим даром был наделён только Натан. Тогда Данкан решил попробовать себя в искусстве, стал выдалбливать скульптуры из камня. И сейчас он направлялся доделать какой-то фрагмент. Он работал вечерами и ночами, так как в это время к нему приходило вдохновение.

Данкан ушёл, Натан, закрывая за парнем дверь, обратился к провожающей сына Лантане:

— Вы не беспокойтесь, Лантана, всё будет хорошо.

— А как вы думаете, Натан, этот человек ещё вернётся, как обещал? — спросила Лантана.

— Да, нет, он уже, наверно, завалился где-нибудь и храпит, — ободряюще отвечал Натан, сопровождая это смешной гримасой, на что Лантана улыбнулась.

Их разговор снова перешёл на лесного Дедушку, как в дверь постучали.

— Эй, это я, громила-Сеоп Жилганский, от башмачника, — снова вламывался нетрезвый мужик.

Натан подумал и открыл. Здоровяк вошёл без приглашения, Натан начал его выпроваживать:

— Вы извинились и уже уходите, — с утвердительной интонацией произнёс Натан.

— Не, ну, я вижу, ты чего-то мрачный. Не веришь мне?

— С чего вы это взяли? Вам же пора.

— Всё иду, иду…

В это время из комнаты выходила Лантана, чтобы убедиться в том, что незваный гость ушёл. И мужик, уже будучи в дверях, увидел её.

— Это что за цветок с таким заморышем? — обнаглел, дальше некуда, пьяноватый верзила.

— Я не вижу с вами цветов, — не теряя достоинства, сострил Натан.

Теперь, когда Лантана здесь, он не станет церемониться, он должен защитить её.

— Не понял, вроде бы я получается заморыш? — мысль исказила физиономию вломившегося.

— Заметьте, вы это сами сказали.

— Что ты за умник такой? Ты сидишь здесь, бабу я забираю, завтра, может, приведу, понял, — распорядился мужик из Жилгана.

— Что ты подразумеваешь под бабой? Если свою голову, то, спасибо, завтра и впредь она здесь будет не кстати. Так что давай, ноги в руки и исчезни, — оставив приличия для других, говорил Натан.

— Так всё — ты труп. Баба собирайся, — обратился он к Лантане.

Натан взял мужика за грудки и вытолкнул за дверь. Удивлённая Лантана подбежала к окну, хотела посмотреть, что будет происходить во дворе. А там всё было быстро. Натан свернул мужика, причём почти протрезвевшего, в три погибели и кинул в кусты. Напуганный силой Натана мужик, который не мог даже пошевелиться в его руках, вскочил и опрометью побежал восвояси. Натан вернулся в дом взволнованный, состоянием Лантаны. А она встречала его с улыбкой. Теперь в её глазах он стал героем. Сияя, она спросила:

— Ну, так что за Дедушка встретился вам в лесу?

И Натан, улыбаясь в ответ (он не мог сдержать улыбку, когда на него смотрела Лантана), рассказал всё: об исцелении животных, об этих историях и о предречении гибели Зокана и Баселии.

Наутро, когда вернулся Данкан, Лантана рассказала ему о происшедшем.

— Вот это Натан, я и не подозревал, — восхитился Данкан.

— Он такой таинственный, — откровенничала мама с сыном, — и скромный и ещё добрый.

— Мам, — улыбаясь, отвечал Данкан, — это неспроста, ты говоришь только о Натане.

Натан, по-прежнему, краснел от смущения и запинался, как только подходила Лантана. А её поначалу привязанность, потом восхищение перерастала во что-то более сильное. Она засматривалась на его голубые и глубокие, как море, глаза. Её смешили жесты и мимика Натана. В выражении его лица она узрела любимые для себя черты. Однажды она призналась Натану, что не мать Данкана. Она объяснила, почему она молчит и не откроет приёмному сыну правды.

— Милая Лантана, — Натан сам не поверил себе, он сказал «милая», — не нужно терзать себя этим, вы для него больше, чем мама, и не важно, скажите вы ему всё или нет.

В это время Данкан стоял в соседней комнате и всё слышал. Он вернулся раньше, когда ещё все спали, поэтому Лантана думала, что его нет дома. Данкан теперь не знал, что делать, но понимал одно, что ничего не изменилось в его отношении к маме, Лантана — всё та же его любимая мама. И он вышел на кухню, где беседовали Натан и Лантана.

— Я люблю тебя ещё больше, моя мамочка, — вот, что сказал Данкан.

Лантана расплакалась и обняла сына. Всё было ясно, и разговор продолжения не требовал. К вечеру уже забыли об этом, и огромная ноша соскочила с Лантаниной души.

События, описываемые далее, произошли в начале зимы. Выпал первый снег. Данкан блуждал один в горах, между развалин Баселии и Зокана. Как раз там, где они спасались от Кары Небесной. Он двое суток не был дома, так как уже неделю вдохновение не посещало его. Он шёл куда-то вдаль, пока не очутился здесь. Вдохновение внезапно снизошло на Данкана-скульптора. Он наклонился к земле и, сгребая в кучу снежок, принялся лепить. Пальчик за пальчиком, ресничка за ресничкой — он вылепил прекрасную девушку, обращённую взором к истлевшему Зокану.

Это чудесное изваяние запало в сердце юноше. «О, девушка моей мечты, я должен найти её среди людей», — мечтал он. Всю зиму простояла снежная статуя на том нагорье, и никто не коснулся её. А весной Данкан встретил девушку, по имени Шаванна. Её лицо. Это было точно такое же лицо, которое он слепил там, на холме близ Зокана. Данкан водил её в те горы, но там ничего не было. Толи льдышка, не выдержав весенних лучей солнца, растаяла, толи ожила девушка и обратилась Шаванной, никто не знает. Об этом многие народы слагают песни и мифы, но никто не знает всей правды. Когда-нибудь всё узнается.

Данкан отвёл Шаванну в свою семью. Они поженились и жили счастливо, оставив после себя много детей. Одним из которых был Варак — самый искусный мастер тех времён. Ещё Летопись сохранила имена их дочерей: Гилтеки, которая была великим лекарем, знаменитым на много миль вокруг, и Хобитны, не совсем обычной девочки.

Странным был конец у этой истории. Будто бы не умерли Шаванна и Данкан — исчезли, а там, где был их дом, забил минеральный ручей.

Но это случится позже, а пока Натан и Лантана никак не могут открыться друг другу и признаться в любви. Натан-романтик сочинил прекрасное стихотворение — оду для Лантаны, но хранил его в тайне. И случилось страшное для Натана, и прекрасное для развязки узла этой затянувшейся влюблённости — он выронил бумажку с одой в комнате Лантаны. Она заметила листок, подняла и, не читая, да она бы из-за особого рунного алфавита не смогла бы прочесть, отдала Натану.

— Что это? Скажите, пожалуйста, — поинтересовалась Лантана.

Натан покраснел, не зная, куда деться, хоть провалиться сквозь землю, но соврать любимой женщине он не мог:

— Это стих, я написал, — вскользь проговорил Натан.

— Прочитайте, интересно.

— Но… хорошо.

И Натан прочёл изумительные строки о любви, которые позже барды воспоют в своих песнях. Лантана, заворожённая чтением, таила надежду, что стихи для неё и вдруг спросила:

— Как чудесно, очень повезло той девушке или женщине. Такой мужчина так красиво говорит о своей любви. Скажите, кому вы их посвятили?

Отступать было некуда, сейчас или никогда, и Натан решился:

— Вам, милая Лантана, я люблю вас.

Не ожидавшая прямолинейности Лантана смутилась:

— Вы же серьёзно, дорогой Натан, — она его раньше так никогда не называла.

— По-моему, с такими вещами нельзя шутить, по крайней мере, себе я этого не позволяю.

— Значит, вы любите меня, так знайте, что и… и я вас тоже.

— О, милая Лантана, я и не смел надеяться. Вы же не из жалости это говорите?

— Как может хрупкая женщина жалеть сильного мужчину? Я никому такого никогда не говорила, только вам.

— Моя любимая, вы согласитесь разделить со мной дни, оставленные нам Богом.

— О, так неожиданно, сразу. Я, ой… согласна, кажется.

Они сыграли тихую свадьбу и зажили счастливо, у них родился сын, и дали имя они ему Дувержал.

После того, как исполнилось сыну десять лет, явился Натану странный старик, он называл себя вершителем судеб и призывал Натана отвести сына в земли Мории и убить его там.

— Ты должен выказать мне свою преданность, — говорил старик.

И Натан не смел отказаться от Клятвы Верности.

Опечаленный, никому не говоря ни слова, Натан разбудил Дувержала, и они пошли в Морию. В дороге им встретился тот же странный старик, которого про себя Дувержал прозвал Гурпачи, что означало на древнем наречии — «Кривое Ухо», так как одно ухо старика было повёрнуто горизонтально, параллельно земле.

— Идём же, я покажу где.

Дувержал ничего не понимал, Натан плёлся, как во сне. Они подошли к большому камню, напоминающему алтарь.

— Ложись туда, Дувержал, — командовал странный старик с перевёрнутым ухом.

— Я никогда не предам Бога, — сказал Натан, — но предать родную кровь я также никогда не посмею.

— Ах ты, безбожник, как посмел ты.

Наречённый Гурпачи старик потянулся костлявыми ручишками к сыну Натана. А тот убрал сына. В глазах старика сверкнула Молния Ярости, его волосы развивались на ветру, он походил на живое воплощение возмездия всем и вся. Казалось, он вырастает в гигантское чудовище. И внезапно между Натаном и Гурпачи вырос огненный столп, постепенно превращаясь в того Дедушку из леса. Старик Гурпачи исчез. Теперь только сердце Натана успокоилось, а Дувержал уснул.

— Кто приходил сюда, выдавая себя за Вас? — занервничал Натан.

Сияющий Дедушка приложил палец к губам, указывая на спящего Дувержала. Они возвращались в Валеран, Натан нёс на руках сына. И Божий посланник пояснил Натану, что произошло. Позже слова об этом появятся в записях Натана.

Через убийство сына Натан (и через него всё человечество) лишались способности исцеления природных созданий. Кроме того, были бы очернены земли Мории, где уже появились на свет прародители четырёх великих культур. Но то, кому это было нужно, осталось загадкой. И в книге об этом ни слова, и Натан не знал. С тех пор пошли по свету всякие лжепророки, разрушая у людей веру не только в человека, но и в торжество Добра.

Дувержал проснулся тем утром, ничего не помня, только седой клок волос появился в копне его кудрявой шевелюры.

В семье Натана и Лантаны ничего плохого больше не происходило. Они жили спокойно до своих последних дней. Бог больше не приходил к Натану. И ещё одно: книги, которым Натан посвятил всю свою жизнь, пропали, ходили слухи, что они сгорели в камине его дома, в одну из небывало холодных зим.

«От тщеславия твоего ты погубил мудрость твою»

Минуло пятьдесят лет. Дувержал спал. Было видно, как под его веком вращается глазное яблоко. Он видел сон.

«Будто бы два быка одинакового окраса столкнулись лбами. И один, уличив момент, распорол рогами брюхо второго. И вдруг стадо коров и буйволов, стоящее на стороне хитрого быка-победителя, понеслось и смяло даже своего предводителя. А второе стало убегать, приминая траву, догоняющее стадо уже выкорчёвывало её. Вскоре, поле за полем, вся земля была истоптана, и ни малейшего живого клочка на ней не было. Схватились стада. И ярость сражалась против ненависти, хитрость против силы, жестокость против страха. Ни одной коровы не осталось в живых. Только один старый бык, в котором угадывались черты Дувержала, стоял посреди поля, недоумевая, и что-то стонуще мычал».

Но гораздо раньше, когда Дувержал был ещё мальчишкой, ему приснился другой сон. Это был страшный сон. Мальчишка проснулся и рассказал сон отцу: «Пап, послушай, я боюсь. Небо затянуло тучами, и ничего не было видно, солнце закрылось от нас. Были слышны голоса, но, говорю, ничего не было видно. Вскоре же молния осветила землю. Стало видно, как дядя ведёт мальчика на казнь, там стоял большой пень, а к нему прислонён топор. Рядом был странный худой старик, он был палачом, и все называли его Гурпачи. На его лице была страшная маска, но под ней было нечто более ужасающее. Я знаю это, и я рад, что не видел, как он снимает Маску Гурпачи, так называли маску. Никто не сказал, в чём виновен мальчик, его просто положили на пень, и палач уже занёс смертоносный топор. Он опускался. Вдруг молния потухла, стало опять темно, а я слышал этот звук, это был звук хрустнувшей шеи. И я проснулся. Пап, но тем мальчиком был я. А приведший его дядя — это… это был ты, пап», — мальчишка крепко прижался к отцу. Этот сон сбылся бы, но воля Всевышнего и выбор отца спасла Дувержала, вырвав из памяти те ужасные впечатления.

Натан знал теперь о даре прорицания у его сына, но никому не говорил, так как знал, что злые люди всегда найдут почву для своих гнилых семян. Этот дар принёс Дувержалу много хлопот. Его предсказания несли с собой всегда несчастья. В Валеране его прозвали Гелдоор — что переводится, как «о Беде Кричащий».

Сверстники его не любили, у него не было друзей, ведь когда он приходил, то сообщал о новом горе. В чьих-то головах зародилась идея, что он своей мыслью порождает случающиеся беды. Но он не обладал силой мысли. Он всего лишь видел вещие сны. Только вот идея о мысли, творящей судьбу, не умрёт, и пройдёт ещё немало столетий, а, именно, Сила Мысли ляжет в основу произрастания Колдовства.

У Дувержала был любимый котик — Рьяка — чёрного цвета. Дувержал не понимал Языка Природы, в отличие от отца, но с котом они понимали друг друга даже взглядом.

Постепенно люди стали шарахаться в сторону от Дувержала. А потом, увидев издали его малыша Рьяку, они гнали кота прочь. Но, так как для большинства обычных людей все чёрные коты одинаковые, любой чёрный кот становился для них симптомом появления Дувержала Гелдоора и его Дурных Вестей.

Один очень мнительный человек по имени Клохна увидел Рьяку, кота Дувержала, спящего на лужайке перед избой своих хозяев. «Ага, вот исчадие напастей», — Клохна схватил кота за шкирку, не реагируя на вопли и извороты чёрного животного, куда-то поволок его. Ходят слухи, что он пытался утопить его в бочке — но Рьяка выпил воду, потом сжечь — но, выплюнув воду, Рьяка затушил огонь. Он скинул его со скалы, кот упал, но встал и, хромая, кое-как побежал. Клохна настиг его, закопал живым в землю и сел на том месте. Но, словно крот, Рьяка прорыл себе выход на поверхность, а там стоял, смотрел огромными зелёными глазами на Клохну и смеялся. Потом исчез. Это так напугало Клохну, что его сердце не выдержало, и он умер.

Вернувшийся Рьяка плакал перед Дувержалом, просил защитить, потом кот поведал свои горести Натану, который сложил песню о Рьяке, названную «Чёрный зверёк, мешающий людям». Эта песнь перепета множество раз, кто знает, может, она стала причиной того, что глупая примета о чёрном коте, «кричащем о горе», сохранилась и по сей день.

Как только Дувержал вырос, он покинул Валеран. Купил коня и ускакал в земли далёкой Вестфалии, которые располагались на берегу реки Марицы. Там никто не знал Дувержала, и его дар расценили, как Божье Благословение, так как он предсказал рождение сына в бездетной семье Бехила — царя здешних земель. И вот надежда на продолжение рода разгорелась заново, у царя появился сын, которого он назвал Поранко. Царь озолотил Дувержала. Меньше года назад он был простым путником с Востока, а сейчас стал одним из самых богатых людей во всей Вестфалии. Здесь Дувержал нашёл жену Истеку, здесь же родились его сыновья-близнецы: Дувин и Дувмат. По сохранившемся Хроникам, когда появился на свет Дувин, он вырвался из рук повитухи и своей ручонкой вытащил за руку брата своего Дувмата. Они были не просто братьями или неразлучными друзьями, как что-то единое, как правый глаз и левый глаз, то, что не видит один, видит другой и наоборот. Все в округе уважали этих отважных ребят. Они были гордостью своих родителей, и царь Бехил любил их, как родных. Но бывают и чёрные полосы в жизни.

Дувмат, когда ему было семнадцать лет, пошёл в лес. Там он искал Ягоды Стюкили, которые хорошо утоляют голод, они просто необходимы в долгих походах, а именно такой предстоял ему и брату его. Дувин же тем временем готовил сумки. Они отправлялись в далёкий Валеран, чтобы повидаться с дедом.

Долго не мог Дувмат найти этих ягодок. Стало смеркаться, и он решил переночевать в лесу и, как раз, искал подходящее место. Постепенно темнота сгущалась. И вот уже в шаге перед собой ничего не было видно, а место для ночлега Дувмат ещё не выбрал. Он шарил и вдруг наткнулся на кого-то и, испугавшись, отпрыгнул. Незнакомец рассмеялся, казалось, что он видит в темноте, как при свете.

— Страх! Как он меняет людей. Научиться управлять им, не только своим — это, значит, управлять людьми, — раздался голос.

— Кто вы? — вглядываясь в чёрную пустоту, вопрошал Дувмат.

— А зачем тебе это? Ты, встретив меня днём, не узнаешь, — таинственно произносил незнакомец.

Но Дувмат, ориентируясь на голос, уже был рядом с ним и заломал его так, что тот не мог пошевелиться.

— Эй, отпусти, — заволновался незнакомец.

— Скажи своё имя, — настаивал Дувмат.

— Я, Суле, что означает «Ночное видение», переводя с древнейших языков, не используемых ныне. Для меня темнота не существует. О наступлении ночи я узнаю по небесным светилам. А тебе я дам новое имя Эдирне — «Третье светило».

Дувмату понравились эти слова, он отпустил Суле. На небе загоралась заря, и теперь Дувмат уже видел, что перед ним дряхлый старик с жёлтыми зрачками. И только он посмотрел на глаза старика, как Суле пристально впился взглядом в глаза Дувмата, что тот не мог пошевелиться даже. И вдруг какое-то мутное облако болотного цвета перешло из Суле в Дувмата, и его зрачки пожелтели, но зоркости это не прибавило, случилось что-то более серьёзное. А что, пока никто не знал. Суле исчез, испарился вместе с болотным туманом.

Дувмат уходил из леса недовольный, его терзало чувство чего-то недоделанного, но в то же время ничего не хотелось делать. Пришедши домой, он сразу сообщил брату в надменном тоне, что поездка на родину отца отменяется, но про ночные происшествия умолчал, что-то внутри не давало ему этого сказать.

Прошла неделя, а он нашёл себе новых друзей, редко разговаривал с семьёй, ещё реже с братом. Всем говорил, что теперь его имя Эдирне, что он «Третье светило», после Солнца и Луны. Прошло ещё время, он совсем отдалился от семьи, водил непонятные знакомства. А в это время царь Вестфалии Бехил умер, и его сменял Поранко, но Дувмат, а уже больше года Эдирне, воскликнул на площади, где происходила торжественно-траурная передача правления:

— Чем он славен, тем, что сын отца? Да мы все такие же. Сможет ли он управлять Вестфалией? — его голос звучал грозно и туманом обволакивал всех собравшихся, — я стану вашим царём.

Поранко в ужасе бежал. Все, подчинённые этому туману, соглашались с кандидатурой Эдирне. Спустя ещё два года, Эдирне посягнёт на свою семью.

Два года прошло. За это время вокруг Эдирне собралась непонятная клика. Один из них, особо приближённый к Эдирне, Чейтаб был освобождён из тюрьмы, где десять лет он выполнял каторжные работы, а до этого он был беспощадным убийцей. Теперь же стал вторым лицом в городе, но его чёрный умишко уже вынашивал план становления первым лицом.

Как бельмо на глазу была для Эдирне семья Дувержала, его самого родная семья. «Эти людишки имеют уважение в городе, а кто они такие, если я Третье Светило, и почему, собственно, третье, а не второе. Нет, какое второе — первое. Я-то могу обойтись без Солнца и Луны, а они-то без меня нет. Ну, всё равно Эдирне — это красивое имя. И этот Дувин, как он посмел вперёд меня покинуть утробу нашей матери, ну, я ему отомщу», — размышлял Эдирне.

— Так, Чейтаб, собери побольше своих головорезов, наведаемся к Дувержалу, — обратился он к начальнику охраны.

— Да, мой господин, — подчинился Чейтаб, а сам подумал: «Когда он расправится с Дувержалом, тогда я без труда расправлюсь с ним».

Это было то самое утро, когда Дувержалу приснился сон про быков. Дувержал проснулся от громких стуков в дверь и каких-то криков с улицы. Дверь открыл Дувин.

— Так, думаю все здесь, — источая вопиющую гордыню, вошёл Эдирне, — взять их, они затеяли заговор, — командовал он своим приспешникам.

Но Чейтаб поправил:

— Не взять, мой господин, а скорее, наверно, убить. Ведь так?

— Ну, погоди, я пока не желаю их смерти.

— Мой господин, причём здесь вы, остальные желают, — Чейтаб, усмехнувшись, взглянул в сторону отморозков, пришедших с ними, — Вот, Поранко, он, скорее всего, метит на ваше место; Дувержал, ваш отец, но он же, точно, унижал вас, считал ниже себя, кричал на непослушного голыша; а этот Дувин — первенец — разве не заслуживает смерти, — продолжал он.

— Первенец? Какой же он первенец? Я первый ребёнок, я сейчас сам убью его, — рассвирепевший Эдирне схватил канделябр и махнул им, но Дувин увернулся.

Дувин подскочил к Эдирне, выхватил у него канделябр, бросил на землю и сказал:

— Ты предал нашу дружбу, — развернувшись спиной к брату, Дувин уходил.

Эдирне, тяжело дыша гневом, сплёвывая пену, поднял канделябр и занёс руку над головой брата. А Проклятье Чадры уже снова пробудилось, без него здесь, конечно, не могли обойтись, оно витало над головами братьев.

В это время спускался Дувержал, и, увидев такую картину, он закричал так, что голос его был слышен, наверное, даже в далёком Валеране:

— Ты что делаешь?

Испуганный Эдирне уронил канделябр. И тогда Дувержал рассказал свой сон.

— Твой же подхалим Чейтаб убьёт тебя, а потом земля задохнётся от смрада, исходящего от разлагающихся трупов всего человечества, — заканчивал Дувержал.

— Ты всё врёшь, нарочно придумал, — возражал Эдирне, — я его создал, без меня он сгнил бы в тюрьме.

— Без тебя, сын, ничего бы этого не случилось.

— Чего этого?

— Ты слеп или глуп, по-твоему, всё в порядке? Сын пришёл казнить отца и всю семью из-за того, что ему стыдно за их существование. Ему — самому… а кому хоть, кто ты — простой самозванец, возгордившийся своими жёлтыми, не как у всех, глазами, да?

Чейтабу надоел этот трёп, и он сказал:

— Хватит, заткнись старик, — и он протянул свою руку к Дувержалу.

— Отойди, Чейтаб. Здесь я, и только я повелеваю, — воскликнул Эдирне, — ты — раб обыкновенный. Когда позову, тогда возникнешь.

— Не ори. Ты повелеваешь? Ты бы этого хотел. Но ведь на самом деле ты — никто, — внезапно перебил его не выдержавший Чейтаб.

— Как ты смел? Люди взять его, — закомандовал Эдирне.

— Не угадал, они со мной. Не так ли? — обращался Чейтаб к здоровенным мордам, осадившим двор дома Дувержала.

— Да, Чейтаб, — прогудели пришедшие с Эдирне и Чейтабом.

Но, не слушая этой перебранки, говорил Дувержал:

— Сын, твоя гордыня застилает твой взор. Дувин, — обращался он уже к другому сыну, — ты же видишь, что твой брат не в себе, с ним случилась беда.

— Да, вижу, уже давно, ещё тогда заметил, когда его глаза поменяли цвет, — отвечал Дувин, на время отошедший в тень.

Вдруг молчаливый Поранко сказал:

— Ещё тогда, когда он сверг меня с трона отца, я понял, что Дувмат или Эдирне окутан тьмой.

Дальше говорил Чейтаб, обращаясь к Эдирне:

— Теперь ты мне не нужен, — и он занёс саблю над Эдирне.

И только сабля, рассекая воздух, хотела распрощаться с Эдирне, как канделябр, поднятый с земли, остановил её полёт. Это был Дувин. Неожиданно снова проснулось братское единство на миг. Как одно целое, они сражались с головорезами, завалившими к ним в дом, пока последний бандит не лежал окровавленный у их ног. Где-то у двери валялся Чейтаб, напоровшийся на свою же саблю. И витавшее под потолком Проклятье Чадры вдруг было уничтожено. Оно погибло, конечно, последствия её сохранились, но оно больше не разъединяло людей, теперь они враждовали только по своей воле.

Гибель Проклятья Чадры сопровождалась сладковатым ароматом, который разнёсся по всему дому. Этот аромат вселял в людей на какие-то минуты понимание, пока не рассеялся со сквозняком. И в одну из этих минут Эдирне осознал, что натворил. Он кинулся к ногам отца и умолял о прощении. И этим он разрушил узы ещё одного заклятья — Пелены Суле. Эта пелена была наложена в тёмном лесу, когда Дувмат искал Ягоды Стюкили. Суле — это было необычное воплощение чего-то. Он искал в человеке порок и своей пеленой усиливал его. Заговорив о «Третьем светиле», он узрел честолюбие в молоденьком Дувмате, потом превратил это в величайшую форму гордыни. Но через мольбы о прощении, через унижение Дувмат смог уничтожить чары Суле. И эта пелена болотного цвета вышла из него и разлетелась на множество маленьких капелек, а ветер развеял её по Миру.

Дувмат снова стал Дувматом. А имя Эдирне сохранилось лишь в многочисленных грамотах, прославлявших Эдирне, написанных при его главенствовании. Теперь царём был избран Поранко, и он продолжил дело отца, выступая за мир, покой и справедливость.

Семья Дувержала всё-таки уехала в Валеран, всё-таки они взяли с собой этих чудесных Ягод Стюкили. Когда-то Гелдоор, теперь Дувержал Вольдеор — «Кричащий о судьбе», возвращался к отцу. Натан и Лантана были очень счастливы видеть сына, внуков и невестку Истеку. Поколение в Валеране сменилось, и редко кто вспоминал о том, что Дувержал был «Горевестником», только какой-нибудь плесневый дед или бабка. А разве их кто слушает?

Прошло ещё много лет. Покой, приходящий к людям в старости, позволял оглянуться назад и оценить оставленный после себя след. След Дувержала был следом доброго человека, и, именно, это приносило тот самый покой.

Дувержалу снился сон.

«Это была весна, такая смутная, нечёткая, где-то далеко щебетали птицы, как-то неясно расцветала земля. Потом было лето. Уже более отчётливая картина. Палящее солнце, зелёный мир, голубые-голубые небеса, счастливые животные резвятся на этом Празднике Природы. Иногда приходит дождик, чтобы утолить жажду земли. Далее осень. Заваленное дерево, облетели листья, засыпав тропинки, потом грязь поглотила листья. Две птицы улетают в тёплые края, а их родители остаются в гнезде. „Летите, мы здесь перезимуем“, — говорят птицы-родители. Затем пришла зима. Белые деревья спят, спят животные, и весь мир засыпает. И снова весна. Это уже яркая весна. Две птицы вернулись в своё гнездо, но там уже не было их родителей».

Свой сон Дувержал рассказал наутро Истеке. «Мирная картина жизни», — подумали они вместе. На следующий день они уже не проснулись.

«И дал дары человекам»

Много ходило слухов о чудо-пророках, читающих вещие сны. Но в чём обвиняли некогда Дувержала, то породилось через поколение от него. Один из детей Дувмата — Гердаш был необычным мальчиком, по крайней мере, в сравнении с остальными детьми Дувмата, а их, к слову, было у него двенадцать. Дувмату было только пятьдесят восемь лет, когда случилась ужасная трагедия в его жизни. Из всего, что было ему дорого, он не потерял тогда лишь своих детей и жизнь, впоследствии и то, и другое в сравнении с утратой потеряют для него всякую ценность.

Это случилось в горах, куда он отправился со своей женой Реверой и сыном Гердашем, которому было тогда двенадцать лет. Остальные его дети остались в Пусторе — селении близ Валерана, в котором они жили. Кроме них в горы пошёл и его брат Дувин, прозванный Гереосаром (что означает «Подавший руку»), с женой Лепакой и двумя сынишками близнецами Сином и Крином, которые были ровесниками Гердаша. Дувин, семья которого жила недалеко от Пусторы, оставил дома двух дочерей: Ведину и Альчевину — и маленького сына Турлина, которому в тот день исполнилось три года.

А взяли они с собой своих двенадцатилетних сыновей за тем, чтобы посвятить их в «Макечи» — Воинов Гор, чего когда-то не сделал Дувержал со своими детьми, так как жили они в далёких краях. Воины макечи — это самые уважаемые мужчины и парни на много миль вокруг. Их талисман — это кольцо с жёлтым переливающимся камнем Разолитом — «Солнечным самоцветом», но вправленный в кольцо его уже величают, как Кристалл макечи. Этот Кристалл должен обрабатываться в виде какой-нибудь фигурки. Только мужская половина населения посвящалась в макечи, хотя были исключения. Ведина, дочь Дувина Гереосара, в своё время упросила отца, и теперь она носила перстень с жёлтеньким камнем в виде звёздочки. Альчевина же никогда не увлекалась боями, кланами и клятвами, цветы и книги — вот, что она любила больше всего. Но о детях Дувина Летопись вспомнит позже. Здесь будет сказано о детях Дувмата.

Старший сын Дувмата Лат — это означало «Нахохлившийся голубь»; второй сын Бахия — «Свернувшийся ёж»; далее Стенат — «Улыбающийся олень»; Нуро — «Дремлющий кот». Потом Ревера родила Дувмату трёх подряд дочек, которые не посвящались в макечи. Их звали: Сипелькаа — «Заморская пальма»; Мавриника — «Цветущая акация»; Суписта — «Безмолвная иволга». Следующим был Гердаш — «Рыжий муравей», он не был рыжим, зато радужная оболочка его глаз была оранжевой; девятым же в списке детей Дувмата был Горел — «Горькая полынь»; за ним Коплант — «Зимующий снегирь»; потом Реудат — «Своенравная собака»; последний Бажида — «Зелёный ящер». С каждым именем связана своя история воспетая бардами.

Перстень Гердаша был с минеральным жёлтым муравьишкой — работа хорошего мастера. А Дувин припас сыновьям такие перстни: Сину с камнем в виде полумесяца, а Крину — в виде креста.

Но ужасный белый мрак лавины разрушил все планы. Задержавшийся на минуту в пещере Дувмат пережил своего брата. Он вышел. Там, где было ущелье, по которому они шли ещё вчера, теперь было грязно-ледяное поле. Из семи — он один — это слишком тяжёлое испытание. Наверно, поэтому Высшие Силы толи сжалились над ним, толи были другие причины, и он вдруг услышал детский стон где-то совсем близко. Это был его рыжеглазый сынок. Присыпанный снегом, он лежал неподалёку в кустах, плача от боли: у него была сломана рука. Дувмат возвращался с Гердашем на руках в Пустору, принося горестные вести.

За год после этого случая Дувмат постарел больше, чем за последние десять лет — он ощущал себя на семьдесят. И всё это время Стенат — третий сын Дувмата сидел и перебирал слова Гердаша, засевшие в его памяти. Этот разговор случился год назад, накануне катастрофы, произошедшей в горах.

— Стенатушка, а зачем мне идти в эти горы, — испуганным тоном спрашивал Гердаш.

— Ты станешь настоящим мужчиной, братик, — отвечал Стенат, — защитники гор — это великие воины.

— Но я слышал, что в горах опасно, много снега, может задавить людей. Я… Мне той ночью показалось и теперь уверен, что завтра точно так и будет.

— Не говори этого, Гердаш, беду ещё накликаешь.

— Мы с папой не погибнем, не волнуйся, — задумчиво произнёс Гердаш и добавил, — мне показалось.

— Ну, всё, спи, — убаюкивающе прошептал Стенат.

Стенат всё рассказал отцу, но только через год после тех ужасных потерь.

— Да, он в деда, тоже сны видит правдивые, — безразлично заключил Дувмат.

Но ничего от предков на самом деле не передалось рыжеглазому Гердашу. Кроме гордыни, некогда посеянной в душе отца его — Дувмата, обзываемом тогда Эдирне. Конечно, это была не та её крайность, способная давить родную кровь, но высокомерие — могло стать вторым именем Гердаша.

Тот разговор Стената с отцом слышал ещё один человек, как раз Гердаш, тогда-то он вспомнил про деда Дувержала, в свою бытность видящего будущее во снах.

Бедняга Гердаш, как мы уже сказали, в душе был очень тщеславен, но мало кто в доме обращал на него внимание. Все как-то суетились, им было не до него. Так было до трагедии в горах, также всё осталось и после. Если раньше отцу было некогда общаться с сыном, то сейчас ему было вообще не до кого. Мать Гердаша, вот, возможно, что только она замечала своего сына. Он строил домики из песка, показывал ей, а она радовалась вместе с ним, казалось, что искренне. Ах, я же забыл, ещё два маленьких глаза наблюдали за строительством Гердаша. Однажды случилось следующее. Тогда на свет появился малыш Бажида, и он очень сильно заболел, мать не отходила от младенца ни на минуту. А брошенный всеми Гердаш лепил песочные домики и жаждал, чтобы кто-то порадовался этим строениям вместе с ним.

— Мама, — как хвостик, он ходил за матерью, — пойдём, посмотрим, какой домик чудный я сделал.

Но мать отвечала, что ей некогда, что его младший брат сильно болен, и она должна оставаться с ним. Нудный Гердаш не отставал:

— Ну, пожалуйста, — хныкал он.

Шестой день болезни был особенно тяжёлым, Бажида начал задыхаться, не переставая, кашлял, а глупыш Гердаш ползал на коленях за матерью и умолял поиграть с ним в песочнице. Ревера не выдержала и закричала:

— Что же ты пристал? — она быстро побежала к тому месту, где возвышался небольшой кривоватый домик, но в конструкции чувствовалось усердие и аккуратность, присущие его строителю, — мне надоело, вот, — она раздавила ногой этот хрупкий домишко, — наконец-то ты отстанешь, Гердаш.

Рыжие глазки постепенно набухали слезами. За углом плакал ещё один человечек. От самого родного и близкого создания Гердаш никак не ожидал такого.

— Что ты делаешь, — бросился он собирать превратившиеся в россыпь песка башенки, — там же человечки жили, они все, все поумирали там, их засыпало, хоть бы тебя так же засыпало. Да, — его плач перекатился в истерику.

Потом вызвали какого-то знахаря, и вскоре Бажида пошёл на поправку. Но отношения Гердаша с матерью не изменились. Ревера долго извинялась перед сыном, но он не был способен на прощение. Через две недели его мать погибла, и лишь тогда он понял, что лишился единственного человека на земле, который его любил.

Он уже не лепил из песка. Он рос, как отшельник. Эти вспышки ярости у него изредка случались, поэтому братья не часто касались его. Парнем он не пользовался спросом у девушек, так как его рыжие глаза отпугивали их. Он был очень своенравен и эгоистичен, а его ни во что не ставили. Как же он возненавидел этих букашек-людей, которые окружали его. Хотя этот рыжеглазый мальчонка также ни во что не ставил людей, которые не были интересны ему, выходит, он и сам не лучше своего окружения. Однажды Гердаш украл деньги у отца и купил себе дорогие одежды, ходил в них, показывая тем самым потрёпанным братьям-работягам, что он выше их. А те только посмеивались. Помните о старике в лесу, с которым тёмной ночью беседовал Дувмат; помните о той Пелене Суле, которой одноимённый старик одарил Думата и которая разлетелась по всему миру, вселяясь малюсенькой частицей в человека и пробуждая в нём гордыню? Словно семя в плодородной почве эта частица могла прорасти, а в каменистой иссохнуть. Сын своего отца, Гердаш позволил семени гордыни прорасти.

Возможно, вы уже заметили, что слова Гердаша оказывались пророческими, но никакого отношения это к Дувержалу не имело. Хотя рыжеглазому сыграет на руку то, что его дед в своей бытности видел вещие сны. Он стал выдавать себя за ясновидца. Не подумайте, что с легкомысленно брошенного им слова погибла его мать и родственники в горах. Это не слово. Мучительная работа мысли. После того случая в песочнице, когда Ревера растоптала песочные городушки сына, как же мучился Гердаш. Эти проплаканные ночи. Он думал и негодовал. «Она предала меня, мне эта жалость не нужна, пусть себя пожалеет», — чёрные мысли затуманили его глаза. Он строил образы, в голове проигрывал варианты смерти своей матери. Он бился в подушку и кричал, что ненавидит её; опомнившись утром, он ненавидел себя за эти ночные мысли; но всё же он жаждал мести.

Также он не любил дядю Дувина, так как, когда он заходил к ним в дом, то трепал его по голове, подмигивал, чего-то спрашивал. Этого не понимал и не любил Гердаш. Он думал: «Я что щенок? Он меня по голове трепет, нашёлся тут дядька». С дядей у него ассоциировалась и вся семья дяди. Поэтому, когда он узнал о походе в горы с дядей Дувином, тётей Лепакой и их двенадцатилетними сыновьями-близнецами, то автоматически в его гнусные размышления по ночам добавились и эти родственники. Гердаш представлял, как огромной льдиной, несущейся впереди снежной волны, сбивает их всех, а потом навечно накрывает этой снежной крышкой. Но откуда появилась эта сила мысли, способная создавать образы, мозаикой складывающие будущее. Бог наделил его. Тогда не рождалось злых детей. Только внешние факторы могли повлиять на характер Гердаша. Он был не готов и не способен нести бремя дара, он не любил свои глаза, пугающие окружающих и его самого. Он должен был творить Добро. Но сотворил зло, и это не был конец.

За несколько минут до катастрофы Гердаш проснулся в пещерке. У костра сидели Дувин с женой, Ревера и Дувмат. Дувин говорил:

— Да, братик, хороший у тебя сын должен вырасти, он своевольный, не даёт себя в обиду. Макечи — это для него, только я не пойму, почему он всегда такой настороженный и никогда не поддерживает разговор.

Продолжила Ревера:

— А я что учудила — разрушила его трогательный домик, ну, он меня тогда разозлил. Я не выдержала, что ж я так разошлась? Он теперь и разговаривать со мной не хочет.

Это всё слушал Гердаш и плакал. Потом все выходили, Дувмат задержался (он гасил костёр), а Гердаш, осознав всё, кинулся за остальными с криками: «Постойте!» Было поздно. Бесшумный убийца уже ушёл. Маленькой ледышкой зацепило Гердаша, и он упал в сторону и неудачно приземлился на руку. Сошедшая лавина была беззвучна, поэтому Дувмат ничего не слышал. Об остальном повторяться нет смысла.

Прошли годы. Гердаш красуется в цветных одеждах, купленных на украденные у отца деньги. Его братья и сёстры работают в поле: кто пасёт овец, кто полет грядки, Стенат плёл корзину.

— Я здесь, — начал Гердаш, никто не оглянулся.

Только Стенат его слушал, но на него не смотрел. Гердаш продолжил:

— Ладно. Я бы не стал врать. Это невероятным покажется, но мне приснился необычный сон, — слова звучали заученными фразами, но кроме Стената его всё ещё никто не слушал, а Гердаш не смолкал, — Вы все, вся моя родня и отец в моём сне вы целовали мои ноги, — уже внимательно слушали его братья и сёстры, — а Лат натирал мне спину маслом, Бахия махал опахалом, а храбрый Стенат стоял на страже, он смотрел, чтобы никто не подошёл и не обидел меня.

— Ты чего там мелешь? — пренебрежительно произнёс Бахия.

— Повтори ещё раз, что ты сказал, — гневаясь, подошёл Лат, — и я тебе шкуру спущу.

— Эй, Лат, успокойся, — заступился Стенат, — он же шутит, а-то вы привыкли, что он молчит, пускай говорит.

— Говорит, а не заговаривается, — возразили в один голос Сипелькаа и Мавриника, — ноги какие-то ему целовать, прям-таки.

Самолюбие у большинства детей Дувмата граничило с гордыней.

— Что можно было расценить в моих словах как шутку? — возмущался Гердаш, — вы сами всё увидите, так будет. Это же не сон… — начал вроде бы он, но опомнился и замолчал. Об этом ему говорить не стоило.

Лат взбесился:

— Я убью эту козявку.

— Я не желаю вам плохого, но также не хочу для вас ничего хорошего. И мало чего хорошего будет у вас, — вновь говорил Гердаш.

— Так, кто его заткнёт? — отозвался с поля Бахия, — я сам это сделаю.

Стенат недоумённо произнёс:

— Гердаш, ты уже обратил на себя внимание, это всё заходит слишком далеко.

— Ха, я не придумываю, — злорадно смеясь в лицо Стенату, голосил возбуждённый Гердаш, — ты охранять меня будешь ото всех, как и сейчас. Посмотри, они готовы растерзать меня, не могут представить себя униженными предо мной. Но ты не такой, ты милосердный.

Обстановку разрядила, пришедшая на поле Суписта, которая принесла обед.

— Я доделал корзину и ухожу, так что поостерегись, братец, — собираясь уходить, заключил Стенат, обращаясь к Гердашу.

Гердаш остался без защиты посреди поля, начинённого негодующими по отношению к нему людьми, его родными людьми. Даже пятнадцатилетний Горел смотрел с ненавистью на брата, заявляющего о своём превосходстве. Гердашу показалось, что Лат бросился к нему, он развернулся и со страху помчался в сторону полесья. Лат же на самом деле даже не шелохнулся, он только крикнул, увидев убегающего Гердаша:

— Беги, малявка, набегаешься, и не такие дебильные сны приснятся.

Не оглядываясь, бежал Гердаш, подгоняемый ветром. Зелёные кусты сплетали перед ним свои лапы, но прорывался через них Гердаш, не взирая на царапины. Не разбирая лесных троп, он убегал. И выбежал на небольшую незнакомую дорогу. Солнце уже покидало небеса. Гердаш оглянулся. Ему было неведомо, где его дом, и откуда он прибежал. Настоящий страх подкрадывался к Гердашу.

Сумерки спускались в лес. Он брёл по этой дороге, не зная, что всё дальше и дальше отдаляется от дома. С вечером пришёл и холод. Свой халат Гердаш потерял на каких-то кустах во время недавней пробежки от собственной тени. Продрогший он плёлся куда-то и вдруг услышал зловещий хохот. Оглянулся, но никого не было, он подумал, что это его братья смеются. О, как он был рад им. Гердаш побежал на хохот, но там никого не было.

— Не прячьтесь. Бахия, это ты? — воскликнул он.

В ответ снова раздался хохот. Но хуже всего то, что это действительно был не Бахия — это разбойники лесов устроили охоту. Дорогая рубаха Гердаша свидетельствовала о состоятельности владельца. Знали бы они, откуда эта одежда у Гердаша, то, возможно, дали бы ему милостыню. А сейчас он был для них богатеньким папиным сынком, заблудившимся и тем самым взвалившим на себя охапку приключений.

Всё ещё надеясь, что это его братья подшучивают, метался Гердаш от куста к кусту. Страх и злоба на братьев одолевали его. Он свалился под деревом и задумался: «Они не поверили, они пугают меня в лесу, но придёт время, и они склонятся предо мной». Он начал строить немыслимые комбинации в своём воображении. Как его братья и сёстры умоляют его простить их, унижаются, и Дувмат — отец — пришёл на поклон к сыну. Но не успел рыжеглазый парень всё это осмыслить до конца: тяжёлая рука схватила его за шиворот, а другая прикрыла рот. От испуга Гердаш потерял сознание. Очнулся в жалкой берлоге, в грязном и вонючем углу. Был слышен храп. Он огляделся. Подле выхода сидел человек у костра, видимо, охранял. Остальные спали. В дальнем углу на шкуре медведя спал, очевидно, предводитель этого сброда. «Разбойники», — заподозрил Гердаш. Но убежать он не мог. Его руки и ноги были связаны туго верёвкой, а во рту мешался кляп.

Наутро бандиты уже понимали, что в углу связанный валялся обычный парень из здешних мест. Но отпускать они его не собирались, хоть какие-то деньги за него они надеялись получить. Долго они вели парня из леса, пока, наконец, не вышли в полупесчаную степь. Вдали показался караван. Главарь разбойников Шамид поприветствовал начальника каравана Бех-Юлая.

— Куда путь держишь? — поинтересовался Шамид.

— На юг, назад в Сэндорию, — ответил арабский купец.

— У меня для тебя есть кое-что, — указывая на Гердаша, говорил Шамид.

Так Гердаш был продан в рабство в далёкую, неизвестную страну Сэндорию, что означало «Беседа в песках».

А тем временем, переполошившись, братья прочёсывали лес в поисках Гердаша. Даже маленький Бажида был здесь. Горел нашёл халат Гердаша, испачканный кровью, видимо, Гердаш порезался о колючки, пока убегал от своей тени. Но братья решили, что на Гердаша напал злобный зверь, и этот халат — последнее, что от него осталось. Так думали те, кто хотел в это верить. Стенат был не таким. В своих поисках он набрёл на логово разбойников, которые ушли отсюда за час до его появления. Пошарив в полутьме, он бы так и ушёл, если бы не колечко с жёлтым каменным муравьём, которое он нашёл там. Стенат рассказал об этом братьям, но те лишь развели руками, и тут заговорила Сипелькаа, старшая из дочерей Дувмата:

— Стенат, разбойники ли, звери, к чему все эти разговоры? Отцу будет спокойнее, если он узнает, что Гердаш погиб в пасти зверя, к тому же это выбор самого Гердаша, его никто не гнал.

— Он не погиб, — возразил Стенат, — и я встречусь с разбойниками.

Но не суждено было Стенату говорить с разбойниками. Только растерзанное тело Шамида ждало его в логове, оно шептало:

— Кем же он был, что кара так скоро настигла нас? — после чего бандитский лидер испустил дух.

В лесу дикие звери задрали всю банду. И даже ловкий Шамид, хоть и добежал до убежища, но он был смертельно ранен: Медведь половину скальпа содрал с него. Но это не случайность. Неугомонная мысль Гердаша обрекла банду на эту тяжкую смерть. Стенат возвращался домой. Словно след на песке, смытый морской волной, тлела надежда на нахождение Гердаша.

— Ну, вот, Стенат, его, видимо, всё же загрыз зверь, — цинично успокаивала Сипелькаа, — я отцу уже всё рассказала, что его сын в тяжелейшем единоборстве с медведем погиб, смертельно поразив зверя.

— Да ну, пусть так, — согласился Стенат, — тосковать и волноваться за ненайденного Гердаша для старого сердца отца — это слишком тяжёлое испытание, а время — прекрасный лекарь.

Сипелькаа была непревзойдённой лгуньей и выдумщицей, так что убедить отца ей не составило большого труда.

«Не пощадит он в день мщения»

Но теперь перенесёмся в далёкую Сэндорию, куда въезжал богатый караван, к которому месяц назад присоединился рыжеглазый паренёк с силой Творящей Мысли. Он — вольнолюбивый, гордый малый — был продан в рабство. Научившись управлять мыслью, он не сумел постичь одного. Его мерзкие и чёрные желания, спрограммированные злым умишком, исполнялись очень быстро, но отменить их он не мог. Добрые же, благопобуждающие образы, даже для него самого, не воплощались. Сила его мысли в добром творении была недостаточной для создания реального образа, поэтому освободиться от рабства он сразу не сумел. Только коварный план станет для него дорогой к свободе и огромной власти.

На чужеземца-раба многие обращали внимание. Его рыжие глаза вызывали большой интерес. Женщины, привыкшие к роскоши, которым уже надоела песочная повседневность, видели в нём тайну. И одной из очарованных им была жена фараона. Её звали Малекка. Гердаш возмужал и стал очень смазливым на внешность. Предрасположение Госпожи Сэндории играло на его стороне. Из обычного раба он стал особо приближённым ко дворцу фараона рабом, личным пажом Малекки. Я не берусь утверждать, что у них была любовная связь, ведь История умолчала об этом. Малекка была тоже очень молода — пятнадцать лет, а уже стала женой фараона, но её воспитание и внутренние убеждения не позволяли ей изменить супругу. И я склонен этому верить. Другое дело сам Баши — это имя фараона. От каждой служанки у него было по ребёнку, и лишь малолетняя Малекка всё ещё не носила во чреве будущего фараона пустынь Сэндории. Баши изменял Малекке и после женитьбы. Малекка была верна. Однажды Баши приснился сон, и он рассказал его жене:

— Представь, такой явный сон, будто я купаюсь в реке. И, о, Небеса, это было вино. Вместо воды — вино. Я пил его и пьянел, но, кое-как выкарабкавшись из воды, то есть вина, я подполз к столу — надломить хлеба. Но вместо него на столе лежал громадный камень. Такой явный сон, что я не знаю, что и думать.

— Послушай, господин Баши, — отвечала Малекка, — что необычного в этом сне? Ведь они всегда такие непонятные.

Этот разговор слышал ещё только один человек на земле — паж Малекки Гердаш. Он понял, что пришло его время. Выйдя из-за ширмы, он обратился к фараону:

— Господин Баши, в своей великой мудрости вы и сны видите вещие. В своих краях я славился тем, что мог читать сновидения, и я могу рассказать вам секрет вашего сна.

— Раб, ты подслушивал, — возмутился фараон, — это твои последние минуты.

— Успокойся, господин, — вступилась Малекка, — ведь если он умрёт, мы никогда не узнаем, о чём был твой сон.

— Да, ты права. Говори, — пробурчал Баши.

— Как будет угодно, — склонился Гердаш и начал, — Река вина свидетельствует о расточительстве виночерпия, он не жалеет вашего имущества, разливает дурманящий нектар, а камни вместо хлеба — это алчность хлебодара, ибо ворует он из ваших закромов.

— Ловко ты придумал, но я проверю, и если это выдумка, то ты умрёшь. Если же правда, то умрёт хлебодар, виночерпий и ты. Ты за подслушивание.

Но не зря Гердаш обладал силой мысли, сигналы его образов начали сгущаться, и вскоре благополучный для него план уже воплощался наяву.

Виночерпий вымыл полы в винодельне, и довольный переливал вино по кувшинам из бочки. Бочку он отставил в сторону и разглядывал цвет напитка, когда вошёл фараон. Баши потребовал поднять бочку. Вымытый пол везде высох, а под бочкой солнечные лучи не смогли испарить влагу. Объяснений никто не слушал, фараон решил, что под бочкой были следы пролитого вина. Виночерпий был обречён. Хлебодар вёз зерно с мельницы в амбары фараона. Путь его пролегал мимо собственного дома. Ночью пошёл дождь, и, чтобы не промочить зерно, хлебодар поставил мешки к себе в сарай. Наутро сарай уже обшаривал фараон со слугами. Так по случайности и хлебодар лишился жизни.

— Могущественный, благородный и справедливый Баши, если ты прикажешь убить пажа, — говорила Малекка, — то во всём мире не останется человека, способного толковать твои мудрые сны.

Этих слов и нежного поцелуя хватило, чтобы сохранить жизнь Гердашу. Но каким жестоким стал урок жизни для поистине аккуратного виночерпия и безмерно честного хлебодара. В ту ночь был зачат наследник фараона Баши. Но судьба распорядилась так, что наслаждаться положением фараона тому наследнику придётся недолго. Не дольше часа.

«И память о них предана забвению»

Жизнь Гердаша в Сэндории уже совсем отличалась от рабской. Он вроде бы читал сны фараона, хотя в действительности они не были вещими. Такими их делал Гердаш, он вдыхал в них материю. Он был окружён наложницами и очень сильно приблизился к фараону. Возможно, Баши доверял ему больше всех во дворце, ну, может, кроме Малекки и родившегося сына Халифа. Существовавшая симпатия между Гердашем и Малеккой осталась, но они уже намного реже виделись: он был увлечён попавшей в его руки властью, она своим чадом.

Был ещё один сон у фараона, о котором упоминает Летопись. Через три года Баши обеспокоенный подозвал к себе Гердаша, и очень тихо рассказывал ему сон:

— Это ужас, как будто я умер и лежу в гробу, какой-то худой и бледный. Похороны там, Малекка вся чёрная, и тут приходит Казатон. Ну, которого я назначил собирать с народа подати в казну. Заходит, посидел на моём троне. Стал ногами у моего изголовья, такой упитанный, и молитву бормочет, я не выдержал и проснулся. Верно, он хочет сместить меня.

— Не спеши, господин, — уже без церемоний, как раньше, разговаривал Гердаш, — выслушай, ведь мне сегодня тоже снился сон. Только в моём сне было три гроба. В одном был ты, господин Баши, в другом твоя жена Малекка, а в третьем лежал я. Наши тощие тела едва наполовину заполняли пространство саркофагов. А Казатон, действительно толстый человек, молился у наших изголовий. Казалось, что он молился вечно, но встали мы из своих усыпальниц и кланялись ему, благодарствуя за молитву.

Хочется пояснить. Казатон был близким другом Гердаша, и это был тот, пожалуй, первый случай, когда Гердаш задумался о ком-то кроме себя. Ведь всё про свой сон он, конечно же, придумал, в его голове уже родилась фантазия, которая толковала этот вещий, в кавычках, сон Баши.

— А Халиф, что было с ним? — испросил фараон.

Не думая, Гердаш отвечал:

— А с ним всё было в порядке, он спал в колыбели.

— Ну, что ж, о чём наши сны? — не терпелось фараону.

— Всё просто. Ты — это первый человек здесь в Сэндории, после тебя идёт Малекка, твой сын ещё мал и мало влиятелен, так что третьим человеком в Сэндории можно считать твоего толкователя снов, то есть меня.

— Ну, я согласен, — вмешался фараон.

— Так вот, Казатон — это не самый значительный человек в твоих владениях, господин, как сама Сэндория не так влиятельна во всём Песчаном Краю. Гораздо большую роль здесь играет Валеран и прилегающие земли, что во сне означало тебя, господин; Вестфалия — Малекка и Палестина (тогда Палестиной именовались земли, простирающиеся на весь Аравийский полуостров) — очевидно, что это я. Эти плодородные страны лишатся плодородия. Сильнейшая засуха поразит эти земли, и долгие годы они будут голодать, и вынужденные, они обратятся за помощью в Сэндорию. Тогда уже ты, господин, управляя Сэндорией, поможешь им встать на ноги. И они будут благодарны, и платить подати. А Халиф, скорее всего, обозначал запредельную Колхиду (в те времена Колхидой называли земли Древней Греции), засуха которой не коснётся, и её люди не придут на поклон сюда. Но, как только Халиф станет твоим наследником, тогда Колхида воспрянет из неизвестности.

Того не подозревая, Гердаш напророчил о скором величии Древней Греции, вот только Халиф не наследовал фараонства вслед за Баши. Не испытывая судьбы, Баши всё-таки казнил Казатона. Мы уже говорили раньше, что все попытки доброго программирования Гердаша заканчивались ничем, и Казатона спасти силой своей мысли он оказался не в силах.

Всё сказанное исполнилось через три года. И Палестина просила подаяния, и далёкая Вестфалия, и некогда богатейший Валеран. Сэндория начала процветать. Эти годы были очень урожайными: скот давал большой приплод, и поля приносили многие продукты. В тот год и пришла родня Гердаша из Пусторы в эти земли, как он и обещал перед своим исчезновением.

И Лат стоял на коленях перед Гердашем, который раздавал хлеб попрошайкам, и даже младшенький Бажида и дряхлый Дувмат. Конечно, никто не узнал Гердаша в его нынешнем обличии. А он в свою очередь был безмерно рад видеть близкие ему лица в этих далёких землях. Он жаждал обнять их, но не смел раскрываться, так как не вполне доверял им. Он даже помог им устроиться при дворе фараона.

Лат стал банщиком фараона, а Бахия всюду ходил за Баши с опахалом в руках. Стенат по просьбе Малекки стал начальником всей стражи. Коплант — виночерпием, Реудат — хлебодаром, сёстры стали прислуживать Малекке. Сипелькаа стала советчицей Малекки по вопросам макияжа и косметического ухода. Она добывала различные омолаживающие травы и делала отвары. Мавриника занималась шитьём и всем, что касалось нарядов, а смиренная Суписта убирала за госпожой, кроме того она стала врачевательницей при дворе. Четвёртый сын Дувмата — Нуро — сумел втереться в доверие к самому Баши, и через некоторое время тот сделал его сборщиком податей, чем три года назад занимался печально упомянутый ранее Казатон. Горел угодил в темницу, но благодаря стараниям Гердаша и Стената был выпущен. Всё-таки хорошей работы ему не нашлось, и он стал шутом у Баши — такова была цена за освобождение. Бажиду Гердаш взял во дворец к себе и тайно учил чему-то. Дувмат остался один в чужом краю и горевал.

Через год Гердаш зайдёт к отцу и всё расскажет ему. Тогда, видя слёзы отца, он будет искренен, как никогда. Он расскажет и о гибели матери, и о разбойниках и о своей возмещённой гордыне и творящей мысли. Отец воспрял, несмотря на страшные рассказы о материализации злобных замыслов сына. Но от отца никто не узнает о тайне Гердаша, процветающего у них перед глазами у собственных родственников, ведь свои рыжие глаза он всегда скрывал под парчой.

Не поговорив с детьми, Дувмат на следующий день уйдёт из Сэндории. И только дежурящий у ворот Стенат увидит знакомый удаляющийся силуэт отца. С тех пор больше нет достоверных сведений о Дувмате. Но говорят, что он вернулся в Пустору и умер в тех же горах, где подо льдом покоились самые дорогие ему люди.

Десять лет ещё правил Баши после возвеличивания Сэндории. Но потом слёг с тяжкой болезнью. И снился ему сон, подозвал он к себе Гердаша и рассказал:

— О, ближайший и вернейший Гердаш Ёсфот, что означало «Разгадывающий сны». Я видел сон. Будто бы змей обвивает меня, потом сдавливает шею… И задушил. Вдруг подошёл человек в чёрном одеянии и забрал змея, я не видел его лица. Что это?

— Я попробую угадать. Ты неизлечимо болен и до завтра не доживёшь, болезнь удушит тебя, — выносил приговор Гердаш.

С ужасом смотрел Баши в ухмыляющиеся рыжие глаза. Он на миг потерял сознание, словно сон вернулся к нему: «Человек в чёрном повернулся лицом, и на месте глаз ярко светились два рыжих огонька». Баши снова вернулся в сознание.

— Так это ты, ты послал болезнь, — в предсмертной агонии кричал фараон.

И вновь говорил Гердаш:

— За всю свою жизнь, Баши, ты видел лишь один вещий сон, и волей судеб он стал твоим последним сном. Я не умею читать снов, и я не читал твоих снов. Я их претворял в жизнь своей мыслью, и ты прав твоя болезнь — это моих мыслей дело, но не только.

— Я покончу с этим, — воскликнул Баши, но сильнейший приступ удушья остановил отсчёт дней его жизни.

Гердаш взял в жёны Малекку и занял место фараона. Только тогда он поведал своим братьям и сёстрам, что он тот самый Гердаш — их родной брат. На эту новость все отреагировали по-разному, и лишь Бажида был спокоен. Малекка долго оплакивала мужа, но природа взяла своё, через год она забеременела уже от Гердаша и родила ему сына, которого назовут они Дайрутом. Не долго продержатся они у трона разбогатевшей Сэндории, ведь подрастал Халиф — сын Баши. И он ненавидел мать, так как считал, что она предала память об отце, а Гердаша-самозванца он ненавидел ещё больше, за то, что тот сел на его место — место наследника Баши.

Через три года после смерти отца Халиф свергнет их обоих, но и сам не насидится на сэндорийском троне. Он заманит Гердаша и Малекку в хижину, в которой заживо сожжёт их. В предсмертных муках Гердаш сотворит последний образ. Не считая образа пробитого молнией Халифа, это будет образ его младшего брата Бажиды, мило беседующего со своими многочисленными потомками. Там будут и дети Стената, и Суписты и остальных сыновей и дочерей Дувмата, а также потомки Дайрута, сына Малекки и Гердаша. Но не мог знать Гердаш, что Халиф уже расправился с его самым младшим братом, с любимцем его Бажидой. Сотворённый дождь потушил пожар в хижине, но ни Малекка ни Гердаш не спаслись — добрые образы не получались у рыжеглазого горемыки. Обгоревшая избёнка, раздробленный молнией труп Халифа и убегающий человек с бешеными криками, что он этого не хотел — это последняя сцена из жизни Гердаша.

Место правителя не пустовало, и фараоном стал один из многочисленных детей Баши от наложниц. Это был настоящий тиран — Кэгорт. Но во время его властвования окончательно угасло неожиданно встрепенувшееся пламя свечи величия Сэндории. Он умер, не оставив потомства, и колено Баши затерялось в бесконечных придворных интригах, сплетаемых из паутины власти.

«Читал, и образы иные оживали»

«Перестань гневаться и оставь ярость»

Это был лучший день за последний год. Лат заходил в дом, и за плечами у него висела целая котомка хлеба и другого съестного. Те ковардашки и объедки, которые они нашли неделю назад в разваленном погребе где-то посреди Палестины, можно было выкинуть. Теперь они могли есть, не испытывая к еде и к себе отвращения.

— Настоящий королевский обед, — сказала Суписта, выставляя на стол продукты, принесённые Латом.

— Нам дадут ещё. Нам нечем пока заплатить, но мы будем работать и зарабатывать своё пропитание, — отвечал довольный Лат.

Бахия в предвкушении предстоящей пирушки урчал в углу, обсасывая деревянный сухарь.

— Бог смилостивился к нам, мы не умрём от голода, дети мои, — прошептал с кровати старина Дувмат.

— Что за Бог? Отец, это великолепный Баши смилостивился, и его добрый советник Ёсфот, только поэтому мы сегодня не продолжим голодную агонию перед смертью, — перечил Лат.

— Нет, — рассердился Дувмат, — Баши и этот Ёсфот — они простые люди, наделённые властью.

— Но и ты кланялся им обоим, отец, — перебивал Лат.

— Да, кланялся, — соглашался подхриповатый Дувмат, — моё самолюбие превратилось в прах с первым огрызком, найденным на улицах Пусторы. Когда я и мы все неделями не держали во рту травинки, когда я вместе с вами работал на богачей Валерана и Шилдана, не покладая рук, чтобы заслужить эту травинку из их оскудевающих амбаров, а сегодня они — эти богачи — пришли с нами в Сэндорию на поклон любым фараонам. Умерло самолюбие вместе с нашим умершим от голода мангустом Вишли, когда мы доедали его останки, ты же помнишь, Лат. Если есть единственный способ сохранить жизнь, то я сделаю это, ибо Бог оставил меня жить однажды, и я не стану транжирить его милосердие. Унижение — это не самое худшее в жизни. И пусть хлеб есть у этого Баши, но даёт его нам Бог.

— Тебе видней, отец, — нехотя отвечал Лат.

Краски дня постепенно насыщались. Суписта сготовила из принесённых продуктов поистине королевские яства. Все, очень довольные, садились за стол, и все приходили в восхищение от убранства стола. Огромная семья, ведь только младшие сыновья Дувмата не имели ещё своих детей. Дувмат смотрел на всех: детей, невесток, зятьков, внуков и внучек, — и по его морщинистым щекам катились слёзы. Он вспоминал тогда и Гердаша, и Реверу, и брата Дувина. Но плакал он от счастья.

Реудат где-то на улице возился с собаками, его все ждали. Потом он прибежал, сел за стол и схватил из стоящей перед ним чаши вкусную грушу. Лат смотрел за ним. Было видно, как его ноздри расширяются. Он занервничал ещё тогда, когда все, не прикасаясь к выставленным блюдам, ждали Реудата, а теперь он нашёлся и немытыми руками полез, да ещё начал есть вперёд отца. Это привело Лата просто в бешенство.

— Ты что делаешь, заморыш? — заорал он.

От испуга Реудат уронил грушу и разбил ей кувшин с соком. Это взбесило Лата ещё сильней.

— Выйди из-за стола, поешь после всех, — кричал Лат.

— Успокойся, милый, — уговаривала его жена Челоба.

А Реудат извинился:

— Простите, — сказал он и сел.

— Я сказал, выйди, — не мог угомониться Лат.

— Но почему, что за несправедливость? — обиженно возражал Реудат.

— Пошёл вон, я сказал, — в приступе гнева выбрасывал крики изо рта Лат.

— Брат, что ты так кричишь? Все тебя слышат, — пытался успокоить Лата Коплант, вступаясь за младшего брата, — он же ничего сверхъестественного не натворил.

— Ах, не натворил? — Лат взмахнул своей горячей рукой, — можешь валить вслед за этим.

Самовлюблённый Коплант напряжённо встал, взял Реудата за плечо и скомандовал:

— Уходим.

Суписта, убиравшая разлитый сок, остановила их:

— Ну, что вы, в самом деле? Подождите, он угомонится.

— Не я, между прочим, устраивал этот гомон, а если он сел за стол, пусть не будет свиньёй, — кипел Лат.

— Ну, всё, Лат, не бери всё это близко к сердцу, — говорила добрая Суписта.

— Тебе их жалко, так никто же не держит, вперёд за ними, — продолжал тупить Лат, — кто-то ещё уже наелся?

— Ты заходишь слишком далеко, братец, — наконец, выступил Стенат, — а срывать непонятно откуда взявшуюся злость на Суписте и братьях, я не позволю, прекрати портить всем настроение.

— Слушай, ты можешь проваливать тоже, — слегка остудившись, говорил Лат.

Стенат без лишних слов обратился к Суписте:

— Ну, что уходим, сестрёнка?

Отвечал Дувмат:

— Никто, никуда не пойдёт, Лат сядь и успокойся. Мы продолжим трапезу все вместе. Бажида, позови своих братьев.

— Так, да? Тогда я уйду и поем после, — прокипел Лат.

— Как хочешь? — говорил ему Дувмат.

Исковерканная прелюдия обеда на обед особо не повлияла, только не для Лата. Он мрачный сидел в своей комнате и всех потихоньку ненавидел. Но постепенно гнев уходил. Челоба принесла ему тарелку вкусностей, и он, ворча, смёл всё содержимое.

Якобы обиженный Лат утром пошёл ко дворцу, спросить о работе. На плантации его, конечно, никто отправлять не собирался, этого бы не позволил Гердаш, величаемый здесь Ёсфотом.

— Эй, банщик, — обратился Баши к банщику, — тебе пора седые волосы расчёсывать, сидя на завалинке.

С этими словами Лат был назначен новым банщиком, причём личным банщиком фараона.

— Огромное спасибо, вам, господин Баши, — благодарил Лат.

Радостный, забыв вчерашний обед, Лат возвращался домой, теперь он каждый день сможет обеспечивать семью съестным.

Последний год оказался очень тяжёлым в жизни Лата. Он и до этого был не очень выдержанным, а после голодного года, в который умер его десятилетний сын Павон; после улиц захламлённых истощёнными трупами знакомых; после тяжёлой болезни Челобы, жены его, которая только сейчас начала поправляться — его нервы крайне расшатались. У него был ещё старший сын — Гронко, с которым у Лата были очень натянутые отношения. Что-то постоянно не нравилось Лату в сыне. Он придирался к нему, и даже Челоба не могла ничего поделать.

Сейчас Лат пришёл домой, нашедший неплохую работу. Он похлопал по плечу сына, поцеловал жену и сел отдыхать. Сыну больше ничего и не было нужно, чтобы запылать счастьем. Он крутился возле отца и выполнял любые его просьбы. Эту непрочную идиллию испортил Коплант. Он проходил мимо комнаты, где, развалившись на стуле, отдыхал Лат.

— Коплант, — окликнул его Лат, — подай, пожалуйста, стакан с соком, пить хочу.

— Сам встань и возьми, — огрызнулся Коплант.

— Ты забылся? Я твой старший брат, — горячился Лат.

Коплант, что-то пробурчав, наверное, обидное, ушёл в свою комнату. Но неожиданно раздался голос семнадцатилетнего Гронко, отличавшегося хорошим слухом:

— Эй, ты не груби моему отцу.

Теперь уже Коплант был разъярён.

— Что?! Сотри молоко с губ, недоносок.

— Это ты кому там бормочешь? — съязвил Гронко.

— По тебе плачет ремень, щенок, — Коплант шёл на Гронко с верёвкой в руках, — сейчас он перестанет плакать.

Гронко схватил Копланта за руку, держащую верёвку, и сказал:

— Как ты узнал, что он плачет?

Тогда Коплант понял, что он уже не сможет справиться с Гронко. С каждым днём обстановка в доме становилась всё более невыносимой, пока Лат не решил, что его семье пора подыскать новое жильё. Так, первым дом Дувмата покинул старший сын со своей женой Челобой и сыном. Вскоре все дети Дувмата разбегутся, и старик останется тосковать в одиночку. Коплант с Реудатом найдут себе жильё вблизи фараонова дворца, так как станут работать на него, Бажиду Ёсфот заберёт к себе во дворец для некоего обучения. А остальные незаметно по очереди покинут свою большую первую семью.

Отношения Лата с сыном после того инцидента стали очень хорошими. Гронко заметно вырос в глазах отца. А Лат в глазах сына был и без того непререкаемым авторитетом. Лат, бывало, срывал зло на домашних, на Челобу, но терпеливая Челоба старалась не обращать на это внимания. Жизнь шла своим чередом. И, вот, в их доме, спустя пять лет, появился тот самый банщик Кустантэ, которого сменил Лат. Он просил и умолял, чтобы ему вернули, то есть уступили, рабочее место.

— Мне это очень необходимо, — уверял он.

Но Лата не было дома, а все эти напрасные уговоры Челобы были сродни воды в решете. Ужасные рассказы о том, что родные дети Кустантэ гонят его, якобы бездельника, из дома: пусть не живёт на чужих харчах, — сильно тронули Челобу. Она даже поговорила об этом с мужем, когда тот вернулся с работы. Вскоре вновь появился бывший банщик, и теперь он уже рассказывал о своей невыносимой жизни Лату. Лат, несмотря на его жёсткость, был порядочным человеком. Он вошёл в положение Кустантэ и обещал подумать. Только Гронко, который дважды слышал один и тот же заученный монолог о никудышной жизни в исполнении Кустантэ, не верил ему.

— Отец, — говорил Гронко, — верь не словам, верь мыслям, их ты можешь прочитать только в его глазах. Даже плачущие глаза могут лгать.

Лат удивился. Таких здравомысленных слов от своего сына ему ещё не приходилось слышать. «Как же он вырос!» — думал Лат и радовался. Откуда, решите вы, Гронко почерпнул эти идеи? Он был очень мыслящим человеком, его мысль работала с большей скоростью, чем у большинства его сверстников. Впоследствии он станет знаменитым мудрецом, но рассказы о нём сохранит лишь Великая Летопись.

Лат решил сам найти этого бывшего банщика и снова поговорить с ним. Он шёл в район, где предположительно жил Кустантэ и обдумывал, что сказать этому жалкому старику. У прохожего он поинтересовался:

— Подскажите, пожалуйста, где здесь живёт Кустантэ, бывший банщик фараона, и его семья.

— Да, вон дом ополоумевшего деда, — отвечал прохожий, — только нет у него никакой семьи, и никогда не было. Если только мы об одном и том же человеке говорим?

— Не знаю, спасибо, — небрежно ответил Лат и пошёл в дом, на который указал прохожий.

Мысли Лата уже перепутались. Он не знал, что думать. Нет семьи, означало, что нет детей, которые выгнали бы его из дома за иждивенничество. С твёрдым решением всё выяснить Лат стучал в дверь Кустантэ. Дверь открыл не ожидавший ничего подобного бывший банщик и сразу, не дав времени Лату на расспросы, начал гнуть свою линию:

— Я — лучший банщик. Когда натираешь мылом спину фараона, как приятно оно скользит по коже, оставляя пенный след. И ты знаешь, что главное — не уронить его. Мыло очень хорошо прячется в воде. Пока оно в руках, оно послушно, но в воде даже рыба более покладиста.

Слушая этот бред, Лат сердился.

— А полотенце, — продолжал Кустантэ, — оно собирает в себя все капельки, зацепившиеся за тело, но необходимо смахнуть все. Он чистый, фараон чист. Пусть он убивал, пытал и казнил, но банщик смоет эту грязь с него исповедальной водой и очистит. И чистенький фараон.

— Я не хочу этого больше слышать, — перебил его Лат, — ваша ложь не принесла вам пользы, я остаюсь на своём месте.

— Нет, вы не понимаете, — полз старик Кустантэ за Латом, — никто не вправе мыть фараона, никто не умеет этого делать. Пять долгих лет я сидел здесь, думая, что я плох. Я тренировался. Но теперь мне ясно, что фараона мыть дозволено только мне. У меня есть этот дар. Кусок грязи, фу, я аккуратно смахиваю его, потом натираю спину и смываю влагой.

— Я ухожу, — объявил Лат.

— Ты не уходишь, послушай, — уже плохо контролируя себя, Кустантэ цеплялся за полы Латова халата, — ты не банщик, ты плохо умылся, ты вообще хоть что-нибудь умеешь делать.

Лат стал отцеплять этого липучку от себя, но Кустантэ так схватился, что порвал халат. Лат злился. Вот, он отцепил прирождённого банщика, но тот изловчился и укусил Лата. Приступ гнева овладел старшим сыном Дувмата. Он схватил Кустантэ и отшвырнул в сторону. Теперь тот затих. Испуганный Лат подбежал к нему. Неподвижный старик смотрел стеклянными глазами в потолок. «Зачем я кинул эти косточки, вообще? Он же слабый, он бы ничего не смог мне сделать и без этого. Этот гнев, он владеет мной. Бог, освободи меня от него», — думал Лат. Тогда он дал себе зарок, не волноваться по пустякам, лишь бы старик выжил. Кустантэ всё лежал без движения. И вдруг потянулся руками к горлу Лата.

— Я, не ты, я — банщик, величайший на земле, — вопил он.

Лат благодарил небеса за то, что старик остался жив, он даже не слушал его слов.

— Вникните, Кустантэ, — сказал он, — вы, безусловно, лучший банщик, но жизнь несправедлива. Разве вы не заметили что я, к примеру, мог бы стать лучшим из дровосеков или фараонов, но опять же крайняя несправедливость жизни сделала меня банщиком, а фараоном — Баши. Чем я не фараон?

— Да, — согласился Кустантэ, а в его взгляде прослеживалась сложнейшая работа мысли, — ты… вы правы, разрешите мне вымыть вас.

Лат ликовал. Наконец-то ему удалось перехитрить старика.

— Да, конечно, можете вымыть, но не меня, а полы в моём доме, если хотите, но платить вам я не стану.

— Я сделаю это, — отвечал бывший банщик.

Этот случай сильно повлиял на характер Лата. Он стал более сдержанным, и теперь только в их дом пришёл долгожданный покой. Старый банщик заходил к ним иногда и мыл полы. Этот старик был отчасти помешан на чистоте, но семья Лата относилась к нему благосклонно. Больше ничего не сказано в Летописи о Лате. Дальше она говорит только об его потомках.

Гнев и злоба, произрастаемые в людях, способны любые, самые лучшие начинания превратить в прах. Люди, часто не замечая того, психуют и срывают зло на других по мелочам. Но добрые отношения с этими другими гораздо важнее тех мелочей, из-за которых начинался весь сыр-бор. Не позволяйте своей злости управлять вами, ведь потом вы уже не сможете управлять ей. Злобные, нервные люди никогда не обретут покоя и счастья, не победив в себе зачатки гнева.

«Их конец — погибель, их бог — чрево»

Как же Бахия — этот обжора и это ещё слабо сказано — пережил тяжёлые голодные времена в Пусторе? Это и впрямь удивительно, хотя есть разумное объяснение.

Однажды он вместе с братьями ушёл в Шилдан, чтобы просить подаяния. Везде отказывали, отвечая, что нет работы, которую можно оценить так высоко, целой крохой хлеба. Нельзя забывать, что истощались запасы даже самых зажиточных горожан. Но один богач по имени Чворец поддакивал остальным, невнятно прогонял попрошаек, ничего вразумительного не говоря. Бахию насторожил очень уж здоровый цвет его лица. Ночью он был уже в амбаре Чворца. Огромные мешки сухих фруктов, чёрствого хлеба и гнилого мяса обнаружил он там. Жизнь приучила Бахию открывать любые замки незаметно. Несмотря на свои габариты, он был неприметным и тихим человеком. Когда его не было, этого никто не замечал, зато, когда о нём вспоминали, он всегда был на месте. Человек без комплексов и без принципов. Чворец не заметил даже, как через неделю один мешок постепенно исчез. Поработал Бахия. Но второй по старшинству сын Дувмата не отличался заботой и беспокойством о близких ему, поэтому никому о своих уже запасах не рассказывал. Он просто ходил в горы, где у него сначала лежал один мешок, потом больше, и наедался. Он боялся, что этого добра не хватит ему самому.

Как-то раз, подходя к своему укромному местечку, у него что-то сердце начало покалывать. «Верно, неладное творится с моими припасами», — решил Бахия. Так и было. Мешок с запасом сухарей был размётан по земле. Несколько антилоп учуяли благоуханье или в этом случае скорей зловонье пищи и уже наслаждались чувством боли в раздувающихся желудках.

— Ах вы, твари, убирайтесь, — завопил Бахия, когда увидел эту картину, — почему вас ещё не сожрали?

Антилопы похватали ртами ломти хлеба и побежали врассыпную. Одна маленькая антилопа замешкалась. Толи от голодного бессилья, толи от испуга. Она спотыкнулась, и разъярённый Бахия настиг её. Он придавил антилопку и хотел душить, но насколько он был удивлён. Одна взрослая антилопа подбежала к нему и мощным ударом задних копыт сбила с тела своего ребёнка. Немного ошарашенная всем произошедшим маленькая антилопа вскочила, начала метаться из стороны в сторону, но потом опомнилась, увидела своих сородичей и убежала за ними. Бахия в это время лежал на земле с пробитой головой и без сознания. Долго ли пролежал бы он там ещё, истекая кровью, если бы не проходила мимо женщина по имени Лачка. Она приложила к его голове кусок глины и смогла остановить кровь. Вскоре Бахия вернулся в сознание, и Лачка помогла ему дойти до Пусторы. Сама Лачка была также из Пусторы. Полгода назад она стала вдовой, ещё до нулевого урожая её муж утонул в реке.

Лачке не нравился толстый Бахия, но помочь она была должна. Бахия никогда не встречался с женщинами, не видел он в этом необходимости. Да, и девушки на толстяка не заглядывались, а отказаться от еды и укрепить тело было невозможно для его силы воли. Когда Лачка вела Бахию в Пустору, они немного поговорили. На вопрос, что там случилось, она услышала лишь пару-тройку фраз: «Кто-то ударил… я шёл за хлебом… они убежали». Из этого она заключила, что Бахия заработал где-то хлеб, нёс его в Пустору, чтобы поделить, но на него напали голодные разбойники, а он их разогнал, потом сзади его стукнули по голове. Эту историю она рассказала в деревне. Теперь все считали, что Бахия совершил подвиг, правда, песен о нём никто не сложил, так как голодным бардам в тот год было не до этого, а позже всё это как-то забылось. Так, вот, Бахия незаслуженно стал героем в народе. Случалось такое ранее и впредь случится, когда слава будет незаслуженно доставаться людям недостойным её. Но пока не об этом. Теперь уже все почти незамужние женщины и вдовы в Пусторе набивались Бахии в жёны. Когда он сам в первый раз услышал о своём мнимом геройстве от отца, то сначала хотел сказать всем правду, но слава не дала этого сделать, потом обман зашёл настолько далеко, что возможность реверса исчезла.

Ранее было сказано, что Бахия был без комплексов. Теперь становится видно, что он просто избегал общения с девушками, поэтому доселе его робость в общении с противоположным полом не проявилась. Этот Бахия не мог держаться в окружении женщин спокойно, когда же разговор касался интимной стороны, то он очень смущался. Но Лачка, не желавшая носить до последнего вздоха Платка Вдовы прокладывала тропки к его сердцу, непривычному к женской ласке. Их постельная близость была ещё до свадьбы, именно после этой близости и пошли разговоры о свадьбе. Так как, во-первых, от этой мысли не могла отказаться сама вдова, во-вторых, теперь уже под сердцем она носила ребёнка Бахии, а, в-третьих, сам Бахия был так впечатлён ночью близости, участие в которой он принимал такое же, какое и простыня под ним, что Лачка в его глазах стала самой лучшей женщиной на свете.

Их свадьба была единственной в тот голодный год во всём Валеране. Незадолго до отъезда в Сэндорию Лачка уже родила дочку Чешку своему супругу. Лачка кормила ребёнка своей огромной грудью, поэтому дочурка выжила, хотя прибытие в изобильную в те времена Сэндорию было не лишним.

В Сэндории Бахия смог устроиться опахальщиком у фараона, конечно, с подачи нераспознанного брата, величаемого в Песчаных Краях Ёсфотом. И жизнь постепенно входила в мирное русло. Но приехал в Сэндорию разорившийся в конец и оголодавший некогда шилданский богач — Чворец, тот самый, у которого Бахия потихоньку поедал запасы. И волей шутливой Судьбы попросился он работать слугой в дом к порядком разбогатевшему Бахии. Ни тот, ни другой друг друга не узнали. А знали ли они друг друга вообще? Только теперь уже слуга Чворец начал поворовывать у своего процветающего хозяина. Кроме того, пригляделась Чворцу жена Бахии — красивая женщина с пышными формами, да и Чворец в сравнении с Бахией был куда казистей. Не ухаживающий за собой и оттого ещё больше полнеющий Бахия раздражал жену. И однажды, года через два после переезда в Сэндорию, она от него ушла. Пронырливый Чворец уже не был слугой у Бахии, он уже обжился в этих краях и неплохо. Он продавал воду караванам посреди пустыни. Чворец сманил Лачку от Бахии. Дочку Чешку Бахия не отдал. Хотя вряд ли он расстроился из-за ухода Лачки, ведь самое главное в его жизни — еда — осталась с ним.

Ненасытность и чревоугодие исказили человека, повернув его ценности совершенно в другое русло. Так заплывшее пухлое тело Бахии соответствовало и аморфности, и обмяклости его характера. Внутренний мир его был также расплывчат, и кроме вкусного обеда в его желаниях ничего больше не прослеживалось. Человек не справился с зовом живота.

«Алчба ленивца убьёт его»

Вот, кто тяжелее всех перенёс муки голода, так это Нуро. Нуро не отличался живостью, и созерцание его флегматичных телодвижений отправляло наблюдающего в другой, замедленный мир. Он никогда не спешил. И если он сказал, что что-то сделает, это совсем ничего не значило. Он мог сделать, мог и не делать. Он не был человеком ни слова, ни мысли. Его мысли… Я не знаю, о чём он думал. По-моему, он не утруждал себя работой мысли. Его братья спозаранку уже работают в поле, он подходит за час до обеда. Работает с неохотой, хотя сами эпизоды, когда он работал, припоминаются с трудом. Поэтому в голодный год у него возникли некоторые трудности с пропитанием. Вернее сказать, голодная смерть бродила невдалеке от него.

Нуро лежал на смертном одре, и только Стенат с Супистой носили ему миниатюрные кусочки съестного. Не разбирая, он заглатывал их — его дни продлевались.

— Борись, браток, — шептала ему Сипелькаа.

Они родились с ней в один день, и она очень переживала за него. Но откуда взяться этой борьбе, если в душе Нуро воля таким же обрубком, как он сам, лежала на смертном одре, но, правда, уже очень давно и дольше самого Нуро. Дувмату было стыдно смотреть на умирающего сына. Он — сам старик, а бодрствует и ищет свой хлеб. Этот же развалился на койке и ничего не делает, чтобы продлить муку жизни.

Но больше других за Нуро ухаживала девушка по имени Паблиста, она сама попросилась в дом к Дувмату, поскольку была влюблена в Нуро. Он же до этого не обращал на неё внимания. А здесь на смертном одре он вообще никого не замечал. Она-то и спасёт ему жизнь.

Тогда ещё в землях Валерана не знали о процветании Сэндории. Но из далёких странствий вернулся брат Паблисты — Взил. Он ещё юношей убежал на юг, там подзаработал и теперь возвращался домой. Тогда он ещё не знал, что и отец его, и мать погибли, осталась только сестрёнка Паблиста. Никто не заметил его приезда, все были удручены своим горем. Его дом пустовал. Скверное предчувствие охватило его. Взил зашёл к соседям, спросил про свою семью. Тощая бабка отвечала, что умерли родители его, а Паблисту можно найти в доме старика Дувмата. Взил направлялся туда и вдруг увидел опечаленную сестрёнку, выходящую из Дувматовой избы.

— Паблиста, — окликнул он её.

Удивлённая, она обернулась, но, увидев брата, не узнала его. Он же напротив сразу же узнал её и по-быстрому всё рассказал. А она поведала о горестях, случившихся здесь. Крохи семьи воссоединились. Кроме того, для Паблисты забрезжил свет спасительного пути в Пески.

Продукты, привезённые Взилом, способствовали быстрому восстановлению Нуро. Пока же он умирал, во снах ему являлась чудная девушка, и помогала она ему. Теперь он видел её наяву. Это была Паблиста. Удивительно, но в этом вопросе он не медлил: предложил Паблисте стать его женой. Она согласилась, но не так скоро, и не в условиях похорон в соседнем доме. Нуро это тоже понимал.

Взил разнёс вести о сытой Сэндории по всей Пусторе. Чуть позже об этом узнали и во всём Валеране, кто-то сообщил даже в Вестфалию. Но из Вестфалии немногие добрались до Сэндории: большинство погибли по пути через нищий и пустующий Валеран. В Колхиду вестфалийцы опасались податься, так как никто не знал, голодают ли там. Северные земли вообще казались вестфалийцам слишком уж тёмными, а раз все зовут в Сэндорию, значит, это хороший выход из голодного тупика. Проезжая мимо Палестины, пусторский караван сообщал о плодородии в соседней Сэндории.

В Пустынях, не доезжая до Сэндории, Нуро и Паблиста поженились. Врождённая леность Нуро чуть не привела его к гибели, но соседская девушка вернула его к жизни, больше которой полюбил он Паблисту. Эта взаимная любовь продолжалась до последней минуты их жизни и способствовала рождению десятерых детей: старшие сыновья Вермут, Кшелс, Рапид; дочки Ундина, Маковка, Зера, Ксина и Филия; два младших сына Магдавики и Лобистан.

Поговорим о лени. Она разлагает человека, как человека, созданного по Божьему образу и подобию, то есть самого способного творить. Человек-творец, подвластный лени, лишается сначала желания, потом умения и, в конце концов, возможности что-либо создавать. Скрытый сам по себе смысл жизни теряется вообще, и необходимость в нём отпадает. Тогда возникает вопрос: чем этот человек отличается от камня по сути, ведь внешний облик и внутреннее устройство человека и камня совершенно различны? Нуро не обдумывал своей жизни до Паблисты, но после встречи с ней он изменился. Теперь все его мысли были направлены не на собственный физический покой, а на создание счастья для любимой жены. Совершенно изменился его внутренний мир.

Однажды фараон Баши гулял по улочкам Сэндории, осматривая свои владения. Он подошёл к огромной каменной скульптуре в виде Баши, смотрящего вдаль.

— Какая махина! — высказался Баши, стукнув по статуи ногой.

Лучше бы он этого не делал. Громадный каменный кусок откололся от его ладони и падал, неся с собой смерть, придавленным под ним. Охрана Баши ничего не подозревала. Неподалёку проходил Нуро с поменявшимися взглядами на жизнь. Он-то и увидел стремительно падающий осколок. Растолкав охрану, он в прыжке сбил Баши, по инерции унеся его в сторону. Через секунду грохнулась каменная ладонь Баши. С трудом осознавающий происшедшее Баши встал, отряхиваясь. Но он не забыл поблагодарить своего спасителя и пригласить его на ужин.

Уже в своём дворце он кричал:

— Где этот скульптор, ему не жить.

На что особо приближённый Гердаш Ёсфот отвечал:

— Он умер в прошлом году, господин Баши.

— Ах, умер, значит, наказание к нему пришло до свершения задуманного им преступления, — остывал фараон.

В этот же день со своих мест была изгнана вся личная охрана фараона.

На ужин во дворец пришёл Нуро со своей беременной жёнушкой. Баши был ему очень рад.

— Проходи, мой незнакомый спаситель, — приветствовал фараон Нуро.

— Очень рад и благодарен за приглашение, господин Баши, — отвечал Нуро.

Тогда встрял удивлённый Ёсфот, не ожидавший встретить здесь своего родного брата:

— Да, это брат вашего банщика и начальника стражи городских ворот. Не так ли?

— Да, господин, это так, — признался Нуро.

— Кстати, — заявил фараон, приглашая гостей к столу, — вспоминая о начальниках стражи, у меня освободилось место начальника личной охраны. Не хотел бы занять его?

— Вы уже сами ответили — не хотел бы занять его. Да, я спас вас, но я не тот герой, который сможет это делать периодически. Вот, мой брат Стенат из городской стражи, он бы справился с этим ремеслом, — отвечал Нуро.

Несмотря на отказ, фараон не рассердился на Нуро. После давней истории с Казатоном, сборщиком податей, Баши не назначал этой должности, а сам занимался этим, хотел занять этим Гердаша, но тот, вспоминая о конце Казатона, не соглашался. Теперь, когда Баши жаждал отблагодарить Нуро, он предложил ему этот высокопочтенный пост.

— Но не говори мне, дорогой гость, что ты не справишься с работой по собиранию податей, — усмехаясь, говорил Баши, но в его голосе звучала нотка, не терпящая отказа на этот раз.

— Это столь великодушно с вашей стороны. Достоин ли я? — интересовался Нуро.

— Достоин, достоин, всё решили, — заключил Баши.

Со следующего дня Нуро Безелисо, что означало «Внезапный спаситель», собирал подати для фараона. Его не подстерегала участь Казатона. И до последних дней Баши он был сборщиком податей.

Со смертью Баши и убийством Гердаша с Малеккой многое изменится. Нуро уйдёт со своего поста и, забрав всю свою семью, покинет Сэндорию, отправившись в соседнюю страну по Песчаному Краю — Арабику. После смерти Кэгорта, беспощадного тирана, Нуро ещё заедет в Сэндорию по пути в Валеран. Там останутся его старшие сыновья: Вермут, Кшелс и Рапид. Больше не суждено будет им повидать ни отца, ни матери, ни сестёр, а о рождении младших братьев Магдавики и Лобистане они даже не узнают. Здесь пример, когда человек, несмотря на свои пороки, смог повернуть жизнь к счастью.

«Лукавство языка удали от себя»

Мы уже упоминали, что Сипелькаа, старшая из дочерей Дувмата, была превосходной лгуньей. Она тогда убеждала Стената, что отцу их незачем знать правду о неопределённости нахождения Гердаша, что она соврала отцу о гибели рыжеглазого сына под лапами громилы-медведя. На самом деле она солгала и Стенату. Ведь отцу она рассказала совершенно иную историю. Будто бы Гердаш гулял по полю и проклинал отца. Он обзывал его всеми немыслимыми словами якобы, винил в гибели матери, проклинал, требовал смерти и в итоге решился убить отца. Но в этот момент он подошёл к обрыву. Внизу глубокое озеро плескалось влекущими водами. А он так разошёлся в своих обвинениях касательно Дувмата, что не заметил обрыва. Он упал. Лат бросился к обрыву, Гердаш утопал. Тогда брат нырнул за ним, но смог достать только его расшитый халат. Ужасную историю сочинила Сипелькаа. К тому же, когда Стенат подошёл к отцу с сочувствием по поводу потери Гердаша, то Дувмат резко прервал его:

— Такова его участь!

Больше в доме не упоминали о рыжеглазом брате.

Для соседей Сипелькаа придумала совсем другую историю. Описала в подробностях, как разбойники убили Гердаша, а затем братья отомстили разбойникам, не пощадив ни одного — всех предали смерти. Позже возникнет совсем другая история, придуманная другим человеком, она-то и станет известной всему миру. Тактичные жители Пусторы даже не заговаривали больше с семьёй Дувмата о грустном исходе Гердаша.

Сипелькаа обманывала очень часто даже в тех случаях, когда этого не требовалось совсем. Ложь вошла у неё в привычку. Эти миллионы мелких и не очень обманов Хроники не сохранили. Но, когда заходит речь о Сипелькаэ вспоминается одна история. Это был тот самый голодный год. Сипелькаа всё ещё была не замужем. В детстве, не лишним будет упомянуть, у неё были близкие отношения с одним мальчиком, ничего развратного не думайте даже. Они мечтали о будущем. Она доверяла ему все свои сакральные тайны, а он рассказывал ей свои. Но потом он куда-то пропал. Может, поэтому у неё не складывалось серьёзных отношений с мужчинами.

И вот из Каросты, соседнего селения, также расположенного в валеранских владениях, прибыла семья. Мать — старушка и её сын — Пафрис. Это был статный юноша — очень красивый внешне. Почти все девушки и женщины Пусторы, позабыв о голоде и о замужнем теперь уже «герое» — Бахии, переключились на новичка. Сипелькаа не была исключением. Но Пафрис приехал сюда не в поисках суженной. Он искал лекарство для своей матери, которая была тяжело больна неизведанной болезнью. Она мучительно доживала свой укороченный срок. Пафрис объездил весь Валеран: от Мории на западе и до Каросты на востоке, от северных земель Валерана, Шилдана и Страшных Гор до южной Пусторы — в поисках лекарства. Но всё тщетно. В бреду, его мать сообщила о каком-то фрукте — шопине, мякоть которого способна победить болезнь. Никто не знал здесь, что это за фрукт такой — шопина. Девушки навещали его, интересовались здоровьем матушки, сочувствовали, но он не обращал на них внимания. Его приоритеты были иными.

Однажды и Сипелькаа, набравшись смелости, постучала к нему в дом. Он открыл с кислой физиономией. Она представилась, он грубовато отвечал, упомянув о здоровье матери.

— А, что с ней? — поинтересовалась Сипелькаа.

— Какое дело? Ты ведь не для неё сюда пришла, ко мне вы все примеряетесь, — без интонаций заключил Пафрис.

Сипелькаа не ожидала такого разговора, её планы были раскрыты. Но всё равно, он всего лишь сказал правду ей в лицо. Ведь она, действительно, пришла соблазнить его. А, поняв его скорби, она быстро перестроилась:

— Нет, я и впрямь желала помочь. Насмотревшись на волков, ты и собаке не доверяешь своего стада, — ответила она.

— Ты, помочь? Ну, что ж извини, я тут наговорил, извини, правда. Я представляю, что ты обо мне подумала: самонадеянный парень, плачущий на весь город, — изменился в голосе Пафрис.

— Ну, что ты? Я хотела помочь и, уж точно, не обвинять тебя в твоей заботе о матери. Но скажи, чем она больна? Однажды я спасла человека. Он лежал на земле и не дышал, всё тело его было в струпьях. Я никогда до этого не видела мертвецов, поэтому сильно испугалась, но помочь я была обязана. Не знаю почему, я начала рвать траву вокруг и посыпать его. Вскоре он задышал и ожил, — сочиняла Сипелькаа.

— Удивительно, может, ты сможешь и маме моей помочь? Я знаю, что некий фрукт — шопина — сможет её вылечить. Ты случаем не знаешь, где его можно отыскать? — цепляясь за соломинку, просил Пафрис.

— Шопина?! Конечно, я знаю об этом фрукте. Он такой… вкусный, я обязательно найду его, — отвечала моментально Сипелькаа, абсолютно не понимая, что за шопину ей предстояло найти, сети обмана она плела основательные.

— Но скоро ли ты найдёшь? — спросил ободрившийся Пафрис.

— Ну, может быть завтра или послезавтра.

— Пожалуйста, поскорей, милая красавица.

Сипелькаа покраснела. А Пафрис на прощанье от радости поцеловал её в щёчку. Она порхала домой. Два дня уже не ела, и потому порхала с такой лёгкостью, что казалось, она на мгновение взлетает.

На следующий день Пафрис пришёл сам, но Сипелькаа, увы, не предоставила ему заветного фрукта. То же случилось и послезавтра. На третий день она уговорила его подождать, но он понимал, что здесь вообще нет фруктов, откуда же тогда возьмётся эта экзотическая шопина здесь.

Теперь уже Сипелькаа задумалась. Её обман, как распрямившаяся пружина, стал поистине гигантским и оттолкнул её от любимого человека намного дальше, чем ширина пропасти, разделявшей их до знакомства. Что же делать? Раньше ложь не играла с ней таких шуток и не имела обратной стороны. «Возможно, правда всё изменит и снова сблизит нас», — тщетно подумала Сипелькаа. Она пришла к Пафрису.

— Прости меня, любимый, я солгала. О шопине я слышала впервые и не смогу достать её нигде. Здесь кроме сухого пня больше ничего из растительности добыть невозможно. Я боялась подойти к тебе. Женщина, набивающаяся на любовь мужчины, — это необычно. Но когда я пришла, ты даже не смотрел в мои глаза и не видел в них моей любви к тебе. Ты смотрел сквозь меня и в душе скорбел. Я придумала всё это, чтобы ты услышал меня. Слышишь? — говорила в слезах Сипелькаа.

Посмотрите, какой финал ждал обманщицу. Пафрис уже не слушал концовки. Все надежды разрушены, шопины не найти, а мать, очевидно, не спасти.

— Скройся от меня, уйди и никогда не подходи ко мне, убегай. Если я увижу тебя, прокляну, — жестоко кричал Пафрис.

Убегала лёгкая от недостатка пищи в животе Сипелькаа.

Как раз на следующий день в Пустору приехал Взил брат Паблисты. Раньше Взил и Сипелькаа были знакомы. Сипелькау одолевали горькие мысли. Её брат Нуро умирал, любимый Пафрис прогнал её, а желудок кусал за живот. И тут она увидела Взила в своём доме, приносящего пищу её брату. И он обернулся, сразу узнав её.

— Сипелькаа, ты почти не изменилась! — воскликнул Взил.

— Ты тоже Взил, только бородка слегка искажает детские воспоминания, а детская наивность превратилась в мужественность, — ответила ему Сипелькаа.

Они немного поговорили о его приключениях в основном, и тут Сипелькаа вспомнила об этой злосчастной шопине. Тогда она спросила у Взила:

— А не знаешь ли ты что-нибудь о шопине, таком вкусном фрукте?

— Вкусном? Ты шутишь? Он горький, но очень полезный. Его в Сэндории едят, когда горло болит.

— А у тебя нет его с собой? — продолжала она.

— Для тебя всё, что угодно, вот, он, — порывшись в котомке, Взил достал шопину.

— Ой, спасибо, миленький, — она расцеловала его и убежала.

Всё ещё лёгкая, но уже снова порхающая, она бежала в дом Пафриса. Он открыл, не спрашивая, но, увидев её, хотел закрыть дверь.

— Погоди, у меня с собой шопина, её из Сэндории привёз мой друг, — восклицала она в закрывающуюся дверь.

Пафрис впустил её со словами:

— Ты снова врёшь, но теперь всё это ерунда. Взгляни туда, моя мать больше твоей лжи не слышит, она не дожила до этих минут.

— Нет, я не вру, вот шопина, — она протянула фрукт Пафрису, — попробуй, может она ещё жива, ну, попробуй.

— Пошла, вон, — бешено заорал Пафрис так, что бедняжка Сипелькаа вздрогнула.

Она ушла, и только захлопнулась дверь, как об неё разлетелась на куски шопина, брошенная озлобленным Пафрисом вслед Сипелькае.

Да, я, по-моему, забыл сказать, что Взил был тем самым мальчиком, с которым в детстве откровенничала врунишка из Дувматова семейства. Сипелькаа шла назад, обиженная на Пафриса, расстроенная смертью его матери и ненавидящая себя за обман. Часто говорят о яме, вырытой для другого, в которую попадает сам копальщик. Обман — это, прежде всего, капкан для себя. Но выдумка не всегда является ложью. Безобидные догадки, сказки и шутки — не принесут вреда, чаще всего заведомо известно об их надуманности, либо они несут толику правды, а случается, что истина принимается за обман. Человек с чистым сердцем никогда не позволит себе опуститься до обмана со злым умыслом или способного причинить боль, кроме того, этот человек и сам разглядит правду в пучине лжи.

Всю ночь Сипелькаа думала и мучилась, и лишь под утро уснула с улыбкой, вспомнив о возвращении Взила. Постепенно они сблизятся, и невинные детские воспоминания об откровениях перерастут в серьёзное чувство — называемое любовью.

Пафрис после смерти матери убежит из Пусторы, виня весь мир. Но его ждала безжалостная участь. Болезнь матери оказалась заразной и передалась ему. Он только начинал забывать о матери, устраивая свою жизнь в Вестфалии, и вдруг симптомы убедили его в возродившейся болезни уже в нём. Обезумевший, он бежал в Пустору в поисках спасительной шопины. Но в Пусторе не было ни одного человека. Все двинулись в неизведанную Сэндорию. Пафрис метался от дома к дому, он не хотел умирать. Тогда пришёл он на могилу матери и плакал, вспомнив всё, пережитое им. Там на могиле матери он и умер.

А Сипелькаа и Взил сыграли свадьбу в тот же день, что и её брат Нуро с Паблистой, сестрой Взила.

В Сэндории Сипелькаа быстро устроилась. Малекка — жена сэндорийского фараона — углядела в ней невероятную ухоженность и безупречную правдивость в словах и сделала ответственной за свой макияж и уход за внешностью вообще.

У Взила и Сипелькаы родилось трое детей: сыновья Кантор и Растер, а также младшенькая дочка Сапфира с небесно-голубым цветом глаз.

Спустя много лет Сипелькаа и Взил вернутся в Пустору, с ними также уедут Растер и Сапфира. Но Кантор останется в песках, продолжая род Дувмата в Сэндории. Именно его дети задумают объединение валеранцев и свержение сэндорийцев с трона, положив начало нескончаемым войнам, пришедшим в Песчаные Края.

«И вся красота её — как цвет полевой»

На предыдущих страницах иногда встречалось имя Мавриника. Бесспорно, это была самая красивая девушка Пусторы. С ранних лет мужское население оказывало ей изрядную порцию внимания, приучив к восприятию собственной неотразимости, как чему-то, присущему только ей одной. Избалованная мужским интересом, она была безжалостна к своим поклонникам. Испытание красотой ей давалось с трудом. К восемнадцати годам постоянные мужские знаки внимания уже приелись ей и стали надоедать, а непривлекательные внешне парни теперь вообще раздражали её. Ей же казалось, что все вокруг не сводят с неё глаз. Такие (несводящие глаз) были всегда, но не все. Увидев некрасивого парня, она думала: «На что надеется этот?» Хотя этот в девяносто девяти процентах случаев ничего даже не помышлял. Он просто случайно шёл по той же улице, что и она. Разновидность гордыни, обуявшей семейство Дувмата.

Эта девушка, если встречала парня, который ей нравился, сначала вроде бы слушала его, ходила за ним, потом находился более симпатичный на тот момент, а предыдущему она разбивала сердце. От парня к парню, смущение сменялось наглостью. Однажды она встретила мужественного, красивого и доброго парня по имени Каир. Всё это случилось за несколько лет до Голодного Бедствия. Каир познакомился с Супистой, младшей сестрой Мавриники, в Мории. Они ездили туда получать навыки лечения, знания о целебных травах и умения оказания медицинской помощи. Потом оказалось, что они из одного селения, так как, несмотря на ваши представления, Пустора простиралась на многие мили, и не все там были соседями. Обратно Суписта и Каир возвращались вместе. И по обещанию Каир зашёл к своей новой знакомой, которая была очень миленькой, и потому, конечно, понравилась ему. Тогда он попал в поле зрения Мавриники. До него, кстати, не доходили слухи об этой красавице.

Уверенная в своей сногсшибательности Мавриника откровенно разговаривала с красавцем другом своей сестры, в смысле на откровенные темы. Она произвела на него сильное впечатление. И хотя прошёл всего лишь месяц с момента их знакомства, они поженились.

У них жизнь складывалась не лучшим образом. Нежелание Мавриники иметь детей заставляли Каира задуматься о совпадении его избранницы с девушкой его мечты, плюс частые скандалы, которые провоцировала она же. Ещё такая история. За Супистой, о которой мы упоминали, ухаживал статный парниша. Писал стихи, дарил цветы, делал умопомрачительные комплименты. Суписта, обычно сдержанная, бегала по дому смущённая, но довольная. Парня звали Ченц, и он был смазливо красив. С ним Суписта ощутила прелесть поцелуя и нежных прикосновений. У неё замирало сердце, когда он поглаживал её по щеке, по плечу. Мавриника, не видящая от мужа подобных нежностей, подарков и сентиментальностей, позарилась на сёстрино.

Примерно через год после женитьбы это случилось. Мавриника сидела в спальне, в доме, построенном её мужем. К ним в гости зашли Суписта с Ченцем. Они выпили чаю. Вскоре Каир вспомнил о каких-то делах (он был лекарем теперь и наведался к старику Пложеру, проверить его самочувствие), но обещал вернуться через полчаса. Мавриника проводила Суписту с Ченцем в спальню, где они удобно расположились, и разговаривали. Тут разговор зашёл о яблоках, которые были в сумке у Суписты. Тогда она вспомнила, что собиралась занести их Бзенде, одинокой старушке, по пути к сестре и Каиру.

— Ченц, Мавриника, — вдруг произнесла она, — это же яблоки для Бзенды, их нужно отнести.

— Ну, ты же вернёшься? — спросил Ченц.

— Да, скоро, — растерянно отвечала Суписта, ожидавшая, что её возлюбленный пойдёт с ней.

Так Мавриника осталась с Ченцем наедине. Он умел вести себя с женщинами. Он осыпал комплиментами соскучившуюся по ним первую красавицу Пусторы, сымпровизировал четверостишие о её божественной внешности. Его не смущало, что перед ним замужняя девушка, к тому же сестра его любимой. Они сидели рядом на постели. Он восхищался её шелковистыми волосами, прозрачно-голубыми глазами, соблазнительными губками. Постепенно его взор опускался всё ниже и ниже: на грудь, талию, ножки Мавриники, — его захватило немыслимое вожделение. Мавриника, очарованная речами, слегка наклонилась в сторону Ченца. Он принял её в свои объятия. Их губы слились в поцелуе. Конечно же, всё зашло ещё дальше, но интимных подробностей этой измены История не сохранила. Каир, вернувшись, узрел очень пикантную сцену, которая произвела на него очень сильное впечатление. Схватив голого Ченца за шиворот, он выкинул его в дверь. Наорал на Мавринику, кинул ей какое-то тряпьё, чтобы та оделась, и вышел. Он ходил по улицам и обдумывал случившееся. Мавриника, уличённая в прелюбодеянии, осталась одна и очень сильно переживала, но больше не из-за измены, а о ярости, с которой супруг разговаривал с ней, припоминая брата Лата в моменты кипения. Удручённая отсутствием нежности Ченца в муже, она впала в уныние.

Ченц оделся и попёрся к Суписте. На его удивление в доме Дувмата её не было, тогда он вспомнил, что она пошла к бабке Бзенде, занести той яблоки. Суписта действительно была там. Вваливший Ченц стал упрекать Суписту в том, что та за разговором с бабкой забыла про обещание скоро вернуться. Суписта извинилась, но в глазах у неё можно было прочитать отрешённость. Как вы догадались, она всё видела. Добежав до Бзенды, она отдала яблоки, и опрометью помчалась назад. Вернувшись и открыв дверь, она увидела всё, что происходило между Ченцем и её сестрой. Целомудренная Суписта закрыла глаза и выбежала. Из зажмуренных глазок закапали слёзы, она бежала, не разбирая дороги, и в итоге вернулась к Бзенде.

Пытаясь всё забыть, добрый Каир вернулся, но перед ним предстала Мавриника, молчаливо собирающая свои вещи, намереваясь уйти.

— Дорогая, Мавриника, не волнуйся, — нежно говорил Каир, — не терзай себя, я всё уже забыл, будем считать, что ничего не было, но впредь этого не должно повторяться.

— Ты забыл, значит, — хмуро отвечала Мавриника, — но я не забыла, как ты орал на меня, как будто я тряпка половая, ты и на тряпку так не орёшь. Отойди от меня, я ухожу — наша свадьба была ошибкой.

Когда проблема развернулась этой стороной, то Каир опешил, он не знал, что сказать, и Мавринику держать не стал.

Что же с Супистой? А она не могла терпеть больше Ченца. Каждое прикосновение, каждое слово и даже взгляд его на неё были ей противны. Когда он наклонился, чтобы поцеловать её на прощанье, то она отпрянула и, не повернувшись, убежала домой.

В этот вечер Мавриника вернулась в дом к отцу. Она ещё пару раз виделась с Ченцем, пока он не надоел ей, как и все предыдущие. Несмотря ни на что, Каира она считала лучшим из всех парней, которых она встречала. Она чувствовала перед ним вину, поэтому не осмеливалась вернуться. А Каир с головой ушёл в своё рабочее ремесло.

Всё входило в привычное русло, но только Ченц не мог успокоиться. Обычно он бросал своих пассий. Мавриника поиграла им и выбросила. Он хотел отомстить.

Это произойдёт через полгода после той мерзкой измены Мавриники своему мужу. Уже пять месяцев Ченц наблюдал за ней, как она меняла спутников через день, выбирая самых лучших, всегда из макечи, то есть отважных. Это были сильные, красивые и храбрые парни, которые боготворили её. «Хорошее она нашла занятие, — думал озлобившийся Ченц, — но не долго твоё хобби продлится теперь».

Мавриника шла домой с ярмарки через небольшую липовую посадку. Там на неё накинулся человек в чёрной маске, зажал рот и поволок куда-то. Их никто не видел.

Незнакомец притащил её в старенькую хибару. И начал жестоко избивать. Он бил её по лицу и кряхтел, потом со злости толкнул. Она упала на раскалённый противень лицом. Запах палёного мяса наполнил комнату, а крик боли заглушил всё вокруг.

— Твоя красота прогорела, — отплёвываясь, прошипел маньяк.

Но Мавриника не слышала его голоса, она потеряла сознание. Уходя, он выронил колечко макечи с жёлтой разолитовой маской в центре.

К утру Мавриника пришла в себя. Она находилась в заброшенной кузнице. Всё тело болело, а лицо сильно жгло. В полупрострации она вышла и, пошатываясь, пошла домой. Зайдя в дом, она снова лишилась чувств, но подоспевший Стенат поймал её. От созерцания её обезображенного ожогами лица по его телу пробежали неприятные мурашки. Он представил эту картину. Тут подоспела Суписта. Она стала готовить отвары и лекарства. В итоге через неделю раны и болячки зажили, но остались следы от ожогов и шрамы, уродующие прекрасный лик Мавриники. Наблюдая себя в зеркало, она изгоняла из себя амбиции красавицы, ведь было из-за чего. Увидев её на улице, прохожие посмеивались, молодые парни сторонились, а знакомые делали вид, что совсем не знают её. Так пришла эра уродства. По крайней мере, для Мавриники это была самая глобальная проблема на тот момент.

Её интересы менялись, она увлекалась теперь шитьём и рисованием. Прошёл один год, ничего не забывалось, но душевная боль притупилась. Мавриника пошла покататься на лодке. Она так часто делала: сядет в лодку и рисует свои модели платьев — тогда к ней приходило вдохновение. Озеро плавно покачивало её судёнышко, это не мешало ровному скольжению угля по белой плиточке. Она наклонилась к воде, чтобы посмотреть на своё отражение. Рябь воды искажала черты её лица, и шрамов было не видно, это ободряло её. Она наклонилась ещё ниже, и лодка перевернулась. Неожиданность, волнения по поводу погибающих творений первого модельерства и лодка, зацепившаяся за платье, способствовали погружению Мавриники ближе ко дну. Но с берега её случайно увидел некий парень по имени Далст. Он здорово плавал. В момент он уже был возле неё, отцепил от лодки и вытащил на берег. Она не успела нахлебаться воды и поблагодарила спасителя. Потом заволновалась о своих рисунках:

— Как жаль, что их не вернуть, — сказала она.

— Чего не вернуть? — поинтересовался паренёк.

— Да, так. А можно ли узнать имя моего спасителя? — спросила Мавриника.

— Я — Далст. А как ваше имя? — ответил тот.

— Мавриника, я дочка Дувмата. Как хорошо, что вы здесь оказались.

— А я гулял, вдруг вижу, лодка переворачивается, и не стал терять времени.

Он отвёл её домой, пообещав завтра проведать. Назавтра он ранним утром стоял в дверях дома Дувмата с красивой лилией и тремя плиточками, на которых были изображены модели платьев. Мавриника была очень рада спасённым из воды плиткам и польщена подаренной лилией. Но лучше всего то, что он всё-таки пришёл.

Скажем несколько слов о Далсте. Это смелый и сильный парень из рядов макечи. Он отличался не внешней красотой, но красотой души, он был спокоен и романтичен. Возможно, поэтому у него ещё не было девушки. Он был очень тактичен, и, заметьте, никогда не спросит у Мавриники о происхождении шрамов на лице. Ведь, несмотря на них, она запала ему в душу. Он видел прекраснейшие глаза и улыбку, стройное тело и угадывал внутренне богатую натуру. Он прозревал в ней борьбу между циничной эгоисткой и милосердной святошей. Да, он полюбил её, как никого не любил.

А что она? Уже полгода они были знакомы. И полтора года шрамы не отпускали её. Свои ценности она поменяла. В любви для неё стало важно чувство, а не инстинкт. В Далсте она видела надёжного друга. Однажды она спросила его о его кольце: раз он макечи, то пусть покажет свою реликвию ей.

— Прости, Мавриника, но я не могу, оно уже давно пропало. Помнишь больше года назад, в Пусторе на площади была ярмарка, когда палестинские торговцы привозили свои товары: ковры там, ещё что-то. В тот день утром я ещё видел его в последний раз, на следующий день оно пропало, может, соскочило.

— А какое оно было, расскажи? — умоляла Мавриника.

— Кольцо, понятное дело, обычное, а, вот, камешек разолита был огранён в виде маски, — отвечал он.

— А что это означало? — не отставала она.

— Отец говорил, что пусть маска моя будет только в кольце, но никогда не на лице или того хуже на сердце. И никто не смеет назвать меня двуличным, никогда не ищи в моих словах скрытого смысла. Я не притворяюсь и не лгу. Никому не лгу: ни себе и тем более ни тебе.

— Почему «тем более»? — с улыбкой проговорила Мавриника.

Далст замешкался, но сказал правду:

— Ты очень дорога мне, Мавриника. Я не собирался пока говорить этого, но я тебя люблю, прекрасная Мавриника, я не прошу ничего взамен. Просто не разрушай того, что есть у нас.

Она улыбнулась и убежала. Вернувшись, она разговорилась об этом со своим братом Стенатом.

— Не взирая на моё уродство, он любит меня. Зачем ему лгать?

— Шрам, он пройдёт. Ты самая красивая девушка, и, насколько я разобрался в нём за эти полгода, — отвечал Стенат, — то он не станет обманывать. А что ты?

— О, я не знаю, — задумалась Мавриника, потом взглянула на кольцо Стената, — А знаешь, он тоже макечи? Вот, у тебя кольцо с олешкой, а у него пропало, он рассказывал, что на нём было изображение маски. Это означает, что он всегда искренен.

Услышав об этом, Стенат посмотрел на Мавринику и заинтересованно произнёс:

— Я слышал о кольце с маской. Постой, когда я, Бахия, Лат, отец и дядя Дувин ходили в ту кузницу. Ну, знаешь? То нашли там кольцо, подобное тому, о котором ты рассказала.

Вошедший Лат уже слышал концовку и вступил в диалог:

— Да, кольцо с маской. Вы о нём говорите? Оно, возможно, соскочило с того подонка, что издевался над тобой, сестрица.

Тут они все трое очень заволновались. Мавриника отрицала:

— Нет, не может быть, глупость какая-то. Это другое кольцо. Далст никогда бы так не поступил.

Решили всё спросить у Далста. Следующим утром, как ни в чём не бывало, Далст зашёл к Мавринике и принёс вышитое цветами им самим полотенце, чтобы подарить той, которой вчера он признался в любви. Открыл Стенат.

— Привет, ребята, — произнёс Далст, направляясь к Мавринике, но дорогу ему преградил Лат.

— Погоди, парень. Я, давно, правда, уже, кольцо макечи нашёл на площади с камешком в виде маски. Слыхал, что подобное было у тебя.

— Неужели? Действительно, у меня было с маской, — взволнованно отвечал Далст.

— Посмотри. Ни это? — Лат показал кольцо.

— Это, оно, спасибо, — Далст протянул руку к кольцу.

— Теперь я скажу, где нашёл его на самом деле. В заброшенной кузнице около леса. Там кто-то избил и покалечил нашу прекрасную Мавринику, через день было найдено кольцо на месте преступления.

— Но когда это случилось? Я кольцо потерял в день Палестинской Ярмарки.

— В тот самый день это и случилось, — уже разозлившись, отвечал Лат.

— Я не знаю, как это кольцо оказалось в той кузнице, в детстве, давно, я всего раз бегал туда с друзьями.

— Ты забыл? Со Стенатом месяц назад вы ходили в Каросту, вы заходили туда?

— Я просто забыл.

— Может, ты также забыл о той злосчастной ярмарке, когда напился и напал на Мавринику, отволок её в кузницу, а там потерял кольцо? — выдавал свою версию голосящий Лат.

— Можешь дальше не продолжать, я этот бред слушать не намерен, — Далст повернулся, чтобы обойти Лата, но там ему путь преграждал Бахия.

Далст повернулся назад на Стената, но тот отвёл взгляд, ведь всё указывало на Далста. Мавриника сидела в уголке и плакала. Встал Дувмат и произнёс:

— За тебя только твоё слово, против — кольцо, на месте преступления твоё кольцо.

Наутро был публичный суд на главной площади Пусторы. Судьёй был избран уважаемый всеми здесь Дувин Гелеосар. Он выслушал всех: Далста, Мавринику, Лата, — и держал речь:

— Бесспорно, в кузнице над Мавриникой издевался мерзавец, заслуживающий сурового наказания. Далст сейчас молчит, но он отрицал свою вину, кричал, что за Мавринику жизнь отдаст. Против него то, что его кольцо было найдено на месте преступления. Но он мог потерять его там раньше, хотя сам же утверждает, что в тот день оно было на нём, потом потерялось. Против него и то, что после ярмарки его не видели, а он говорит, что искал на площади кольцо, потом пошёл спать. Его кольцо мог подкинуть извращенец, чтобы отвести подозрение от себя. В пользу Далста его нежное отношение к Мавринике, как она и сама говорит. Обвинение в лице Лата предлагает повесить его. Но пусть судьбу Далста решает ни кто иной, как сама Мавриника. Веришь ли ты ему, деточка?

Толпа гудела. Далст печально смотрел на Мавринику. От неё он принял бы любой вердикт. Если она скажет, что не верит ему, он и сам подумает, что врёт. Но она сказала:

— Он должен жить.

Дождавшись этого, встал Каир, бывший муж Мавриники, и произнёс:

— Далст — этот парень навсегда останется с клеймом прокажённого. Что это за правосудие? Вроде бы решили, что он виновен, великодушие Мавриники спасает его от смерти. Ведь у него абсолютно не было повода к нападению на неё. Если б он был пьян и не разбирал, что делает, то не стал бы тащить её в заброшенную кузницу, а издевался бы прямо в рощице, где иногда ходят люди. Если вы скажете, что он был обижен на весь мир, так как у него не было девушки, то тогда вас всех можно обвинить в чём угодно: Бахия на Лата, что тот старше, Лат на Бахию, что тот младше, Дувин на Дувмата, что у того детей больше, мальчишка Горел на меня, что я говорю, а ему слова не дают, Ченц на Сипелькау, что та женщина и так далее.

— А у кого был повод? — перебил Дувин.

— Например, вы могли подумать, что хотя бы у меня, так как мы расстались с ней не на самой дружественной ноте, — подставлял свою голову Каир, — или тот же Ченц, она ведь бросила его. Пладан-гигант тоже, помнится, был расстроен тем, что она отшила его. Он жаловался мне. Но Пладан не при делах, я на ярмарке был с ним. И, кстати, когда мы под утро возвращались домой, то я встретил Ченца. Он налетел на нас с разбегу.

Тут решил высказаться Далст:

— Я вспомнил, когда я искал кольцо на площади, то меня видел же Ченц. Он пробегал мимо, а я ещё сказал: «Не беги, к утру успеешь», — а он брякнул: «Да, отвали ты», — и побежал дальше. Я помню его днём на ярмарке, он возле меня крутился, а потом весь вечер я его не видел.

Тогда закричал Ченц:

— Ты чего там выдумываешь? Я, может, тебя тоже вечером на ярмарке не видел, а ночью, откуда я знаю, кольцо ты искал или потерял.

— Значит, ты его видел ночью? — спросил Дувин, — но почему, когда спросили всех: «Видели ли Далста той ночью?» — ты молчал?

— Причём тут я? — вопил Ченц, — кольцо его нашли, а не моё. Я, вообще, не вхожу в состав этих долбанных макечи. И их побрякушек не таскаю.

Вдруг начал говорить малолетний Горел:

— Эй, вы ж мне, точно, в ту ярмарку показывали, небось, забыли, перстенёк с жёлтым камушком, как у макечи. Вы ж показывали. Откуда оно у Вас?

— Тебя спрашивали? — грубил Ченц, — просто кольцо. Я не помню, откуда взял его и куда дел.

Дувин, обращаясь к Горелу, спрашивал:

— А ты не помнишь, как выглядело кольцо?

— Помню, — ответил Горел, — так же, как то, которое у вас дядя в руках, только пальцев ваших, сжимающих кольцо там не было.

Толпа начала возмущаться. Ченц, чувствуя напряжение, закричал:

— Посмотрите на этого уродца, — он показал на Далста, — зачем такие живут? Убить его и дело с концами, а она, эта Мавриника, получила своё, я считаю.

Вдруг Ченц увидел, что братья Мавриники направляются к нему. Он быстро сориентировался и побежал. Он укрылся в той самой заброшенной кузнице. Забежал и закрыл дверь прямо перед носом у Каира, самого быстрого бегуна Пусторы. Стенат подбежал следом и, не дожидаясь помощи громилы Пладана или Лата, он вышиб дверь. Стенат вошёл, за ним Каир и все остальные. Перед ними лежало стонущее тело Ченца, проткнутое железным прутом. Видимо, с разбегу он налетел на него. Через час он умер.

На площади остались двое. Далст и Мавриника. Все остальные наблюдали смерть Ченца. Мавриника виновато говорила:

— Я понимаю, такому открытому сердцу, как у тебя, нелегко переживать обвинения во лжи. Извини меня, пожалуйста, я очень скверно себя ощущаю. На твоём месте я бы даже не стала слушать, но ты слушаешь, — она впервые в жизни извинялась.

— Ведь всё раскрылось, слишком многое указывало на меня, а ты меня не достаточно хорошо знала, чтобы бездоказательно верить моим словам. Я нисколечки не держу обиды, — радостно отвечал Далст, — эй, мы снова друзья?

— Я бы хотела этого, — вытирая слёзы, и улыбаясь, говорила Мавриника.

Далст обнял её. Теперь почему-то он ещё сильней любил её.

Далсту спалось не очень-то хорошо этой ночью, но причиной был не вершившийся днём над ним суд. Его волновали только три слова: «Он должен жить». Их произнесла Мавриника. «Что значит, должен? Кому должен? Почему она не сказала „будет жить“ или „пусть живёт“?» — мучился Далст. Но он не смел утешать себя мыслью, что необходим ей, поэтому уснул, решив, что из её уст прозвучала всего лишь жалость.

Наперегонки соревновались дни. Шрамы на лице Мавриники становились всё менее заметными. И вскоре исчезли вовсе. Возможно, некий посыл существовал в словах и действиях Ченца, в ту жуткую ночь в заброшенной кузнице. Но о Магии тогда ещё говорить не приходилось.

Теперь Далст не мог, как раньше, спокойно в одиночестве ходить на охоту. Ведь он стал известным на всю Пустору. Увидев его доброту, многие девушки бегали за ним. Раньше такого не было.

Красота вернулась в жизнь Мавриники, но она сама изменилась. Больше никаких случайных мужчин и борделей. Она сидела целыми днями и шила различные одеяния. А главное — это её эмоции, когда она видела улыбающуюся или мило беседующую девушку рядом с Далстом, в ней что-то закипало. Она чувствовала негодование к девушке, предательство со стороны Далста, хотя ясно понимала, что он ей ничего не должен. Он имеет право улыбаться, разговаривать и встречаться с любой девушкой.

После того публичного суда над Далстом прошло три месяца. За Мавриникой ухаживали многие красавцы, но ближе остальных подобрались к её сердцу двое. Один — это Мендонка. Красавец, очень обаятельный и очень весёлый. Он развлекал Мавринику больше, чем братец Горел, который был очень юморным мальчуганом. Дни, проведённые с Мендонкой, отличались друг от друга в корне. То он придёт, прикинется, что получил задание от главы Валерана — спрятать её. И весь день они скрываются по дворам и кустам. Или как-то зашли в поле, завязали глаза и пошли, взявшись за руки. Через час сняли повязки и весь оставшийся день искали обратную дорогу. С Мендонкой скучать не приходилось. А, вот, второй — Нулепсид. Томный взор, мускулистый, загорелый стан, чёрный волос, белоснежная улыбка — соблазнительный красавец. Он говорил только о любви. А она не слушала музыки его речей, она любовалась им. Все дни с ним сливались в один вечный и прекрасный день.

Но был ещё один парень, который очень отличался от остальных, и в сердце Мавриники ему принадлежало особое местечко. Он из всех был не самым красивым, если не сказать — самым некрасивым, но Мавриника всё равно испытывала к нему симпатию. Он робко и со стеснением заикался о любви, и в этом была прелесть. Он казался оплотом силы, мужества и доброты. Но ради неё — хрупкой девушки — был готов на всё. Может, вы угадали в нём Далста?

Её осыпали предложения о замужестве, но теперь она тянула. Выбор разума был между Мендонкой и Нулепсидом, но сердце медлило, ждало кого-то иного. Далст, углядев поклонников, стал редко заходить к Мавринике, так как не хотел стеснять её своим присутствием. Но один погожий день решил всё.

Утром зашёл Нулепсид и долго мурлыкал о любви, заключив Мавринику в объятья. Смысл его слов указывал в постель. Попозже прибежал Мендонка. Он быстро говорил, что за ним кто-то гонится, и, если она захочет, то может бежать с ним, но возврата не будет. Это была его очередная придумка. Ещё не ушёл Нулепсид, который и не собирался уходить, Мендонка зовёт навсегда с собой — неопределённость доставала Мавринику. В обед совершенно случайно зашёл Далст. Он говорил, что соскучился, но потом увидел обоих протеже Мавриники в беседке. Начал извиняться за визит и пятиться назад. С приходом Далста гармония в душе Мавриники начинала упорядочивать чувства, и вдруг он так скоро уходит.

— А можно, я пойду с тобой? — спросила Мавриника.

Далст опешил:

— Да, конечно, конечно.

И они вдвоём ушли. Мендонка с Нулепсидом прождали до вечера, но, не дождавшись, так и свалили. А Мавриника и Далст гуляли и разговаривали обо всём. С наступлением ночи изучали звёзды. Наблюдали закат и восход, умывались в росе. Не выспавшийся Далст находился в состоянии некоторой эйфории, поэтому он осмелился предложить Мавринике руку и сердце. Она также не выспалась, отсюда и её эйфория, которая заставляет думать и выбирать сердцем. В итоге она согласилась выйти замуж за Далста. О своём решении она никогда впоследствии не пожалеет.

Она поставила условие, что свадьба должна состояться в этот же день, боясь, что эту хрупкую гармонию может развеять дуновение завтрашнего дня. Этот необычный ритуал они провели сами для себя, ведь важнее всего, что их обещаниям свидетелем был Сам Бог. Они впервые поцеловались. И Мавриника испытала притяжение к своему новому и последнему мужу. Он был уже не просто добрым другом, защитником в её глазах, теперь она мечтала о детях именно от Далста. Через девять месяцев она родила мальчика, которого они назвали Постольмом. Позже у них родился ещё один сын — Виерс. И затем дочка — Блика.

О дальнейшей судьбе Мавриники рассказывается мало. Только, что в Сэндории она стала шить наряды специально для фараона и его жены. Её работой восхищались даже за пределами Песчаных Краёв. А Далст в Сэндории обрабатывал кожу и другие материалы для прекрасных платьев, создаваемых его супругой. О них сохранилась одна песня, которая со временем, перепетая многими бардами, поменяет и сюжет, и смысл, и даже своих главных персонажей.

«В жадности своей не щадил ничего»

«Я не дам вам ни капли воды, если вы не дадите взамен мне хотя бы двух капель», — однажды сказал он. Единственный из детей Дувмата, которого на воспитание взял себе некий Арчил, валеранский богач. В семь лет этот мальчик ходил в шелках, ел редчайшие и вкуснейшие блюда и общался с детьми высшего света всей валеранской округи. Его имя Коплант. А случилось это вот так.

Заехал Арчил Бакендас в Пустору, проездом из Палестины, а как он попал туда, уж это не многим ведомо, да и нам не важно. В Пусторе Арчил не собирался останавливаться, но повозка его так не думала. Она рассыпалась прямо перед домом Дувмата. Дувмат, увидев это, выбежал с желанием помочь. Отдал свою телегу и сказал:

— Берите мою телегу, а я вашу сделаю, тогда и поменяемся снова.

— Да, ладно, сделаешь — оставь себе, — ответил Арчил, — не ожидал я, что в Пусторе такие приветливые люди. А знаешь, что? Я, пожалуй, отплачу тебе так: хочешь Клинок Егуда, он дороже твоей хибары, намного дороже.

— Нет, спасибо, ничего не надо.

Тут вышла Ревера, жена Дувмата, поинтересоваться происходящим.

— Тогда, может, жене твоей что нужно? Вот, алмазное Ожерелье, называемое Слёзы дочери Йифтаха, во всём Песчаном Краю ничего подобного нет.

— О, нет, — отвечала Ревера, разобравшаяся в обстановке, — очень признательна, но я не смогла бы принять.

— Да, что вы все? — возмутился Арчил, — Ага, я вижу, жена твоя на сносях. Так вот, обещаю озолотить ребёнка этого.

— Эка ж вы удумали? — одобрил Дувмат, — Ребёнка ещё нет на свете, он и не откажется.

— Ну, и порешили. Прощайте, добряки.

Арчил уехал, и его больше не видели в этом селении никогда. А у Реверы и Дувмата родился сын Коплант. Поехал как-то Дувмат в Валеран, чтобы торговать овощами, и взял с собой шестилетнего Копланта и пятнадцатилетнюю Суписту. Суписта сидела и следила за морковью, а маленький Коплант за помидорами. Сам Дувмат сидел возле огромной повозки, загруженной огурцами. Мимо них проходила какая-то богато одетая ребятня. И малец, лет девяти, схватив один помидор, пошёл дальше. Коплант встал, схватился за торчащую часть помидора и сказал:

— Отдай сюда.

Потом он сдавил помидор так, что внутренности овоща выплеснулись на наглого мальца, испачкав весь его роскошный прикид. Это стало шоком для избалованного сынка богатея, и тот заревел. А хнычущим мальцом оказался сын Арчила Бакендаса. Арчил был где-то поблизости, и снова неважно по каким делам, он услышал плач своего сына и подошёл. Увидев испачканное платье Валенока, так звали сына Арчила, он злобно крикнул в сторону Дувмата:

— Кто испачкал моего сына? Если этот шкет с тобой, то вы большие деньги заплатите за платье.

— По-моему, — отвечал Дувмат, — это вы уплатите стоимость помидора, которым ваш шкет умылся.

— Вот, так всегда, — начал злиться Арчил, — приедет какой-то деревенщина в город и начинает указывать, пока указку не сломают.

— А вы не пугайте, мы не из пугливых, — дерзил Дувмат богачу.

— Ах, вот оно, что? — раздувал ноздри Арчил, подошёл к повозке с огурцами и опрокинул её.

Из телеги посыпались огурцы. Потом Арчил, усмехаясь, взглянул на повозку, а сбоку на ней было его имя и значок, обозначающий его династию. Арчил вгляделся в крестьянина и, естественно, узнал в нём Дувмата. Гнев сменился радостью и он воскликнул:

— Эй, ты же тот самый мужик, который мне с телегой помог, в этой, как там, Пусторе, кажется, я ещё наградить тебя обещал, извини, братец.

— Ну, ну, награды не нужно больше, за помидоры и морковку, спасибо, что не раскидал по всей площади.

— Ладно, тебе. Я заплачу, а, помнится, я обещал ребёнка твоего озолотить. Ну, и как, родился?

— А что ж ему не родиться-то? — вопрошал Дувмат.

— Во, и что ж я не знал?

— А с чего бы тебе знать?

— Ну да, я и забыл, но слово своё сдержу, где твой ребёнок?

— Вон, перед тобой.

— Так это ж он? Ха. Что б меньше мороки, я возьму его в свой дом, обеспечу всем и воспитаю сам.

— Думаю, не стоит. Вы бы за огурцы заплатили.

— Не думай, я так решил, — заключил Арчил.

За огурцы Арчил забыл заплатить, взял маленького Копланта и повёз его в свой особняк. Дувмат ехал назад с одной Супистой.

Поначалу раз в месяц Коплант навещал свою семью, а потом всё реже и реже. Постепенно в стан его качеств добавились наглость, высокомерие и ощущение вседозволенности, а бережность превратилась в жадность. Да, ещё доброта почти полностью покинула его сердце. Валеран и богачи испортили мальчугана. Он ко всему прочему стал чураться своей родни, как некогда его отец в отдалённой Вестфалии.

В двадцать лет он совратил молодую жену Арчила. Арчил узнал.

— Я дал тебе всё, а ты позарился на большее, — кричал богатей.

— Твоя жена не больше, чем всё, — без тени смущения отвечал Коплант.

— Я убью и тебя и её, — свирепел старый богач, снимая со стены Клинок Егуда, тот самый, что однажды предлагал Дувмату.

Но, пока он снимал этот клинок, со стены посыпался весь дорогой арсенал его коллекции вооружения. Арчила насмерть проткнуло Копьём Шамгара, привезённым из Арабики.

В этот момент в комнату вошёл Валенок, сын Арчила, с которым в детстве Коплант повздорил из-за помидора. Их отношения до сих пор были не гладкими. Конечно, Валенок винил Копланта в смерти отца, хотя прекрасно понимал, что то была случайность, а когда Лесча (вдова теперь Арчила) и Коплант поженились, Валенок негодовал. Коплант с Лесчей представили эту свадьбу, как своего рода жест милосердия Копланта для безутешной Лесчи. И в память об Арчиле: раз старый богач доверял Копланту, значит, и его жена сможет на него положиться. В голодный год Лесча умерла. Но Коплант не горевал, он подбивал уже пути к избраннице Валенока — Фистисфее.

Фистисфея также была из аристократов, на бедняков Коплант даже не смотрел. Он подарил ей Ожерелье, называемое Слёзы дочери Йифтаха, в память о великолепной первой ночи. Когда Фистисфея под утро вернулась домой, она рассказала мужу о том, что разговорилась с тётушкой дотемна, а ночью возвращаться домой не решилась, так как история с нападением на Мавринику дошла и до Валерана и уже много лет держала в страхе молодых девушек. Валенок уже, было, поверил, но его взгляд скользнул по шее жены и остановился на ожерелье.

— А откуда это ожерелье? — спросил он.

— Что? — замешкалась Фистисфея, — Ах, это. Это же тётушка подарила, а ей какой-то шилданский поклонник, но он к несчастью умер, и тётушка раздаёт его подарки.

Но Валенок узнал Ожерелье, называемое Слёзы дочери Пинхаса. Ещё бы, Арчил так дорожил им и не раз упоминал об уникальности этого ожерелья. Валенок не стал дальше выспрашивать, слушать ложь. Он отправился к Копланту и выложил все карты:

— Я знаю о связи между тобой и моей женой.

Прямолинейный Коплант ответил хладнокровно:

— Думаешь, удивил? Я тоже знаю. Ты вообще последний, кто о ней узнал.

— Так ты не отрицаешь?

— А я не стыжусь. Фистисфея статная девушка — не подстать тебе.

И вдруг взгляд Валенока упал на бюст в углу, на котором висело Ожерелье, называемое Слёзы дочери Йифтаха. И он удивлённо произнёс:

— Откуда оно здесь? — показывал он на ожерелье, — такое же на моей жене.

— Здесь откуда? Не знаю, по-моему, твой отец из Палестины или из Сэндории привёз, — ответил Коплант, — На твоей жене говоришь такое же? Вот, именно, что такое же, но не это. Неужели я такой дурак, что отдам кому-то такую бесценную вещь. Ты знаешь Глодхэса — ювелира из Мории? Вот, он-то как раз — удивительный мастер подделок.

— Ты обесчестил меня, — вырвалось у Валенока, — защищайся.

И Валенок схватил стул и намахнулся на Копланта. А тот в свою очередь попятился назад, нашарил в углу что-то и подался вперёд. Стул пролетел мимо, а то, что было в руках у Копланта, пронзило тело Валенока. Как ни странно, это снова было Копьё Пинхаса. Копьё это было интересно тем, что оно имело по заострённому наконечнику с каждой стороны. И теперь один наконечник омывала кровь сына, а на другом конце засохла кровь отца.

Вдруг в комнату вбежала ошарашенная Фистисфея. Она не могла понять, что здесь произошло. Она должна была прийти к Копланту, как они вчера договорились, а здесь такой сюрприз. Коплант начал ей внушать, что всё это нелепость, случайно вышло, самооборона. Теперь она понимала, что Коплант убил её мужа. В страхе она пятилась от него. Коплант хотел обнять её и успокоить, но она отпрянула от него и в тот же момент наскочила на злосчастное Копьё Пинхаса.

В голодающей стране Копланту не составило труда убедить всех в случайности жертв рокового копья. Только брат Фистисфеи — Фариск — не поверил в байки Копланта. Он читал в лукавых глазках Копланта ужас правды, и он не совпадал со слухами, витавшими по Валерану и выпущенные нынешним владельцем поместья Арчила Коплантом. Фариск был очень проницательным парнем. Его внешность была не очень обычной: ростом он был высок, как и Коплант, но его глаза имели узковатый разрез, а уши были заострены кверху. Он не стал ничего никому говорить, но решил мстить. Следующей ночью он поджог дом Арчила Бакендаса, в котором проживал один только Коплант. Но, увидев пламя, он осознал, что натворил. Фариск ринулся в дом, чтобы спасти Копланта, но сам не смог выбраться и погиб там.

Копланта же дома в ту ночь не было. Он навещал отца и родню первый раз за весь голодный год. По возвращении в Валеран он узнал о потере дома и очень сожалел о похороненных под пеплом сокровищах, собранных Арчилом по всему Песчаному Краю и за его пределами.

От отца он узнал о скором отъезде пусторцев в Сэндорию и решил примкнуть к их рядам. Так он вернулся в семью, но уже другим, не как прежде. Часто грубил старшему брату Лату, да и отцу. А, вот, с братом Реудатом он сильно сдружился.

Человек, не воспринимающий нищету, стал нищим. Он жил с нищими, ел и одевался, как нищие. По пути в Сэндорию к нему подошёл старик Авдей, тоже из Пусторы, и попросил воды, а тот пожадничал, допивая остатки, и последние капли расплескал. Авдея напоил Реудат, бывший поблизости.

В Сэндории Коплант плакал о своей несчастной судьбе бедняка. В бытность богачом, он брезговал теми, кто окружал его сейчас. Возможно, что болото нищеты поглотило бы его, если бы не врождённая бережливость и её агрессивная форма — жадность. По протекции Гердаша он стал виночерпием. Но вскоре стал богатым виноделом. Сначала он воровал фараоново вино и торговал им за пределами Сэндории, а потом, накопив деньжат, посадил собственные виноградники. Даже лучшему другу и брату — Реудату — он не дал и капельки вина бесплатно, хотя и себе лишнего глотка не позволял.

В своей торговле он разорил многих конкурентов. Кстати, и Чворца — того самого, который продавал воду в пустыне, к нему ещё ушла жена Бахии, одного из старших братьев Копланта. Ценилось коплантово вино на весь Песчаный Край. И даже Баши приобретал у него вино, а не пил вино своего производства.

Жены у Копланта так и не было, хотя он жил с некой Кионгой, которая родила ему дочь Шелу и сына Ланита.

В год, когда власть в Сэндории сменилась повторно, то есть после смерти Гердаша и Халифа, Кэгорт — новый фараон — был недоволен сложившимся ходом виноторговли. Он приказал своим слугам припугнуть Копланта, чтоб тот выплачивал налоги за продажу вина, так как в мирном разговоре с ним не удалось прийти к согласию. Когда Кэгорт предложил платить ему десятую часть, Коплант ответил:

— Уже то, что я позволяю тебе за какую-то плату наслаждаться моим напитком, выше всякого бескорыстия.

Кэгорт боялся наглых людей, поэтому смолчал. Но своим слугам он сказал, чтобы, если не получится договориться, они разобрались с ним по-своему. Когда подосланные фараоном люди пришли на винодельню Копланта, то, конечно же, его там не нашли. Он заправлял всем, но ничего не делал. Тогда они пошли к нему в дом, где в тот момент, ожидая своего брата, отдыхал Реудат, он и открыл двери слугам фараона.

— Мы хотим поговорить с тобой от имени фараона о производимом тобой вине, — сказал предводитель тайной стражи Кэгорта Блекей, который до этого служил в тайной страже Баши.

— Но я не Коплант, его нет сейчас, — ответил Реудат.

Блекей и остальные решили, что он специально отнекивается и что разумного диалога с ним не выйдет. Тогда Блекей выхватил саблю и полосонул отвернувшегося Реудата. Тот замертво свалился. Люди фараона захватили винодельню Копланта, но от незнания вскоре виноградники завяли, и вино под названием «Ирсэндио» — «Кровь пустыни» осталось только в воспоминаниях.

Коплант возвращался и, увидев вооружённых людей у своего дома, решил не рисковать. Вскоре он узнает о смерти брата, отправит детей вместе с Кионгой подальше отсюда в Шилокию, а сам захочет забрать из своего дома богатства, накопленные за последние десять лет. Голоса жадности и алчности приказывали их забрать. Взвалив огромный сундук на плечи, Коплант уходил, но незамеченным остаться, было просто невозможно. Охрана ворот поинтересовалась у него, что это он ночью несёт такое тяжёлое. Верный себе Коплант отвечал:

— Ваше дело маленькое — открывать ворота. А большие дела вас не касаются.

— Назовись, — скомандовал глава охраны Кечур, так как к этому времени Стенат уже давно покинул службу у фараона.

— Я Коплант — великий винодел. А теперь открой ворота.

— Ты лжёшь, он погиб позавчера.

— Шестёрки грязного фараона убили моего брата.

— За оскорбление фараона — назначена смерть, — и с этими словами Кечур вонзил свой ятаган в живот Копланта.

Может, жадность или бережливость, а может, просто голос судьбы распорядился жизнью Копланта.

«Или глаз твой завистлив оттого, что я добр»

Реудат был на два года младше Копланта, поэтому они и сдружились. Когда Коплант изредка приезжал от своего благодетеля, больше всех других радовался Реудат, но со временем он стал размышлять и понимать больше. Он начинал завидовать своему брату. Сначала из-за того, что родители к Копланту были более снисходительны, а это и понятно, ведь они видели его раз в месяц, а то и в два месяца. Потом из-за денег, которые водились у Копланта. Реудат больше мельчайшей монетки — стерлетки, находимой на рынке, в руках не держал. С возрастом Реудат стал замечать, что девушки больше обращают внимание на брата Копланта. Но это происходило только потому, что с бедным Реудатом они не видели перспектив, богатый Коплант являлся выгодной партией. А о том, что они братья, девушки те не знали.

Конечно, нельзя отрицать, что Реудат любил своего брата, но зародившаяся зависть иногда выдавала такие штуки. В детстве частенько случалось такое. Братья, когда приезжал Коплант, вдвоём ходили на рынок за детскими покупками: какими-то игрушками, интересными штуковинами и различными фруктами. Коплант, естественно, покупал всё только себе. Тогда Реудат подходил к понравившейся вещи, брал её и говорил, что заплатит его братец Коплант. Это бесило Копланта, но казаться мелочным в глазах толпы он не хотел, поэтому раскошеливался. Вскоре бережливость подтолкнула Копланта к мысли — не брать с собой денег при поездках в Пустору. Но наказал он только себя, ведь Реудат мог спокойно обходиться без всех этих побрякушек с рынка.

Реудатова зависть к брату постепенно перерастала во всеобщую зависть при малейшем неравноправии: зависть к старшим братьям за их жён и детей, зависть к соседям за то, что они живут ближе к реке, зависть к жителям Валерана и Шилдана. В голодный год ему мерещились за углом жующие люди, он считал, что жрачку скрывают только от одного него. В Сэндории ему показалось слишком вольготным место Гердаша Ёсфота, и Реудат, будучи хлебодаром, помышлял обманом снять Ёсфота и занять его место, даже, может быть, если придётся пойти на убийство. Он слышал сказания и завидовал древним и вымышленным героям за их подвиги, завидовал Бажиде, что Ёсфот взял его во дворец к Баши. Он завидовал гонцам, приносящим вести со всех концов света. Зато он больше не завидовал Копланту, который, как и он, стал простым работником — виночерпием при дворе фараона. Наверное, он чувствовал в себе какое-то великое предназначение и унывал от своего малозначимого положения в жизни. Все ощущают свою уникальность, не только он, но честолюбие, передавшееся от отца, не позволяло мириться с ненужностью. Он сильно завидовал птицам, умеющим летать; при палящем солнце он завидовал жителям холодных северных широт, о которых доходили только слухи; в ненастный день, когда дождь и лютый ветер играли шутливые мелодии на рёбрах, он завидовал себе, обливающемуся потом. И эти его размышления всегда останавливались на одном: у него нет потомства. Из всей его родни только Бажида был ещё молод, и Гердаш умер давно уже, не оставив потомков, как считалось. Остальные обзавелись наследниками. Но всё это оборвалось в один единственный день. И это не была его смерть.

Это был переломный день и для Сэндории, когда со смертью всех прямых наследников престола к власти пришёл тиран и деспот — Кэгорт. Реудат уже не был хлебодаром. Он давно работал на винодельне брата и был довольно состоятельным. Узнав о гибели Гердаша и восхождении Кэгорта, его зависть только сказала: «Гердаш был никем, не лучше меня, вот, и судьба закономерно изменила ему». А ведь он уже знал, что Гердаш Ёсфот — это тот самый пропавший его рыжеглазый брат. Реудат продолжал мыслить: «А этот приблудный Кэгорт такой же смертный, как все, но он стал фараоном, а я остался никем». По Реудату можно было понять, что он способен только трепать задним местом об лавку, а для достижения замыслов он даже палец о палец не почешет. Судьбе надоело ждать его действий. Вдруг к нему подошла красивая девушка и спросила:

— Господин, вы очень бледный, может, вам что-нибудь нужно, вот, возьмите сочный манго.

— Спасибо, прекрасная незнакомка, — ответил Реудат, — я в порядке.

Она прошла мимо. Через минуту Реудата что-то дёрнуло. Он вскочил, побежал за ней по следу, но она исчезла. Он думал теперь только о ней. Мысли о зависти развеялись в прах, как и родились из ничего. Он начинал осознавать, что это не жизненная несправедливость, а логика жизни. Судьба не может быть у всех одинаковой. И, вот, за секунду он упустил свой шанс. Другие же цепляются за такие мгновения, осуществляя мечты. Бедняга Реудат метался по всей Сэндории целую неделю, пока, наконец, не узнал, где живёт его прекрасная незнакомка. Он узнал, что она дочка старика Брожара, который раньше держал кузницу, а теперь состарился, и эта кузница приходила в запустение. Он не стал стучать к ней в дом, а просто засыпал диковинными цветами всё крыльцо, конечно, там не было роз, чтобы девушка его мечты не поранила ног об их шипы. Розы он аккуратно расставил в корзинах по сторонам. Это всё он сделал ночью и теперь дожидался её. Когда утром дочь Брожара вышла на крыльцо, она обомлела. Чей-то голос окликнул её:

— Не хотите ли манго, прекрасная незнакомка.

Она обернулась и постепенно вспомнила этого человека, протягивающего ей сочный фрукт. Девушка засмеялась и хотела убежать, но Реудат окликнул её снова:

— Назовите хотя бы имя своё, прекрасная незнакомка.

— Иссевашана, — произнесла она.

Её имя означало на старом всеобщем языке — «Хрустальная Божья коровка». Не дожидаясь её новой попытки исчезнуть, Реудат продолжил:

— Какое чудесное. Это, верно, ваша матушка дала его вам? Редко здесь услышишь имя на старом валеранском наречии.

— А вы знаете, как оно переводится?

— Конечно, я всё детство провёл в Пусторе, валеранской провинции, и язык своих предков немного знаю, моя прекрасная хрустальная Божья коровка.

— Интересно, а как ваше имя.

— Я — Реудат, отец был не очень изощрён в выборе имён и назвал меня «Своенравной собакой», но собака — она же преданная.

— Да, преданность и верность, честность и справедливость — характерные качества собачек, а ещё они добрые.

— Извините за мою поспешность и некоторую назойливость, — перевёл разговор Реудат, — вы не желаете прогуляться, Иссевашана?

— С вами с удовольствием, но мне нужно по делам. Папа попросил сходить в Валию за некоторыми травами.

— Вы знаете, в Валию и мне неожиданно понадобилось за… травами, да, представляете.

— Ну, что ж — это великолепно.

— По-моему, тоже удивительно, что батюшка вас попросил сходить именно в Валию за травами, а не в Гремудон или Шилокию, — Реудат перечислил несколько сэндорийских пригородов, разросшихся с приходом сюда валеранцев и палестинцев.

По дороге они переговорили обо всём, и, честно говоря, их разговор был действительно интересным, ибо сошлись два человека с необычайно богатым внутренним миром. В Валии Иссевашана купила отцу для лекарства черничные листья и морковный сок. А Реудат за компанию корень чебурея, название которого он слышал впервые и вряд ли он его ещё когда-нибудь слышал бы впоследствии, если б не купил.

— А зачем этот корень? — спросила Иссевашана у сопровождающего её сына Дувмата.

— А? — задумался тот, — друг попросил, нужно этот корень заварить, и благотворно сказывается на зрении, — придумал Реудат на ходу.

— Знаете, Реудат, а я даже не знала. У меня отец плохо видит, и эти листочки с соком я взяла именно для него. Можно я ваш корень куплю у вас.

Реудат не ожидал такого поворота. «Надо же буркнул про зрение, сказал бы уши лечит», — думал он, но ответил:

— Вы шутите, возьмите его, конечно, никаких денег мне от вас не нужно.

— А как же ваш друг?

— А он и так хорошо видит, хотел корень использовать для профилактики.

— Вот, мы и пришли, — немножко огорчённо произнесла Иссевашана.

На землю спускались ночные сумерки.

— Ну, всего доброго. Сегодня, к сожалению, не удалось, а завтра мы обязательно погуляем, — пошутил Реудат.

Иссевашана засмеялась и зашла в дом. Засыхающие цветы Реудат собрал с крыльца, а утром ждал её с цветком в руках. Каждый последующий день их знакомства он дарил ей цветы.

Она очень обрадовалась, увидев его. Ведь она и не надеялась, что он зайдёт. Его последние слова про «погуляем завтра», наводили на странные размышления: «С одной стороны — шутка, а если подумать, то мы вроде бы гуляли, а Реудат говорит, что погуляем завтра, наверное, ему не понравился наш поход в Валию, и он больше не придёт», — думала всю ночь Иссевашана. Но утро было благосклонно, и Реудат ждал её с цветами.

— Прекрасный день, — сказал он, — и вы его сделали таким, Иссевашана.

Она улыбнулась:

— А знаете, что чудный корень чебурея действительно помог моему отцу. Зрение его улучшилось.

— Неужели? — удивился Реудат, — это же великолепно.

Реудат понял, что их прогулка до Валии не была случайностью, а его нелепая шутка про корень оказалась правдоподобной, кроме того, он осознал, что Иссевашана очень доверчива, и обещал пред Небесами никогда не обманывать эту девушку. Он рассказал, что придумал историю с корнем, чтобы проводить в Валию. Они посмеялись и пошли в парк.

Их дни сливались в бесконечное счастье. Он любил её, она любила его. Её отец благословил их, ведь Дувмат уже давно покинул Сэндорию и пропал. Реудат помогал Брожару отстраивать кузницу, чтобы вместе с ним снова заняться ковкой. И вскоре Реудат и Иссевашана сыграли свадьбу, а ночью они зачали сына, которого после рождения Иссевашана назовёт Жегеодатом, в переводе — «Лучшая собака земли», в честь его отца. Ведь спустя три дня после свадьбы Реудата и Иссевашаны произошёл тот самый случай, когда тайная стража во главе с Блекеем, перепутав его с Коплантом, лишила Реудата жизни. Так оборвалась нить гармонии и счастья Иссевашаны, Реудата и зародившегося Жегеодата. Иссевашана сохранила скорбь вдовы, больше в её жизни не было мужчины. Она воспитала хорошего сына, который продолжил дело своего деда Брожара — стал кузнецом. И первым, что он выковал, был щит, самый крепкий на земле с изображением в центре собаки, который он назвал Плечом Реудата.

«Слышал я это, что сила у Бога»

Эта история будет о Стенате, самом добром, честном и сильном сыне Дувмата, о его любви и горестях, о его славе и пороках, о его жизни, о смерти и бессмертии. Уже не раз говорилось об этом великолепном человеке, и не хотелось бы повторяться.

Он был очень сильным парнем, и с физической силой его могла сравниться лишь сила его доброты. В Пусторе он был знаменит своими подвигами. То он спасёт кого-то из реки, то добудет ценное лекарство для умирающей старушки, то убедит прокажённого раскаяться. В Сэндории он столкнулся с другой проблемой. Его сделали начальником городской стражи, а, значит, и его вольные порывы урезались рамками порядка и сэндорийцам только ведомой правильности. Например, оскорбившему фараона положена была немедленная смерть.

Стенат внешне был красив, поэтому многие женщины Сэндории положили на него глаз. Одной из них была очень симпатичная Крузельда — лучшая подруга Малекки (жены фараона). Она, увидев Стената, пришедшего на поклон к фараону, упросила, чтобы его устроили в городскую стражу. Пришло время платить. Малекка вызвала к себе начальника городской стражи — Стената — и сообщила ему о предрасположенности Крузельды к нему. Но он ответил, что любит свою милую жёнушку Кассиопею, что у них растёт хороший мальчуган Тир. И также, что он ничем не может помочь ни госпоже, ни её хорошенькой подруге. Эти речи показались хамскими жене фараона, и, вообще, Стенат показался ей чересчур самонадеянным. Она всплеснула руками, приказала убраться и долго сидела, замышляя козни против Стената, не подстать Крузельде, которая уже на следующий день увлеклась новым мужчиной. Это был зрелый мужчина Бех-Юлай, тот самый, владелец каравана, привёзшего сюда Гердаша. Его жизнь была связана с разъездами, возможно, поэтому у него всё ещё в сорок лет не было жены. А двадцатипятилетняя Крузельда очень жаждала выйти замуж. Она написала письмо Бех-Юлаю, и стал вопрос, кто же его отнесёт. Малекка нашла посыльного из стражи городских ворот. Им стал Стенат. Человек, готовый ради Добра горы свернуть, стал почтальоном. Бех-Юлай, услышав полночный стук, настороженно открыл дверь и отпрянул, увидев громадного Стената.

— Это вам, — сказал тот, протягивая письмо.

— От кого?!

— Думаю в письме ответы на все вопросы, извините за столь поздний визит.

И Стенат ушёл. На следующий день Малекка попросила Стената выкрасть у Бех-Юлая его чалму, которая очень приглянулась Крузельде.

— Я не пойду на преступление, — воспротивился Стенат.

— Это не преступление — это игра. Крузельда отдаст чалму Бех-Юлаю, не волнуйся.

— Ну, если вы госпожа просите, то я сделаю это.

Украсть чалму у Бех-Юлая смог бы и ребёнок, она лежала подле открытого окна. Поэтому Стенат озирнулся, смахнул чалму и ушёл. На следующий день Крузельда сильно удивила Бех-Юлая, подарив ему его же чалму. Но на этом поручения Малекки не кончаются. И это осознавал Стенат. Теперь она сказала ему следующее:

— Стенат, это последнее задание, я верю, что ты беспрекословно выполнишь его. Завтра вечером ты должен напасть на Крузельду и приставать к ней, а Бех-Юлай, услыхав её мольбы о помощи, спасёт её. Посмотрим, какой он мужественный.

— Я эту глупость выполнить не готов.

— Тогда все узнают о твоём воровстве.

— Я не стану сейчас говорить много о подлости, но я готов ответить за воровство, это моё преступление.

— Итак, моё последнее слово — ты обязан.

Что ж, делать было нечего. Со своим уставом в монастырь не ходят, приходилось подчиняться прихоти жены фараона. Его мучила только одна проблема, как ему, чуть ли не самому сильному мужчине в Сэндории, поддаваться немолодому Бех-Юлаю, который в своей жизни бил ладонью только по своему лицу, и то, смахивая мух.

На следующий вечер Стенат пришёл в назначенное место, подошёл к Крузельде, и, когда появился из-за угла Бех-Юлай, она закричала, отбиваясь от Стената. Стенат слегка подыграл ей, делая вид, что пытается поцеловать её. Бех-Юлай, не колеблясь, подоспел, отшвырнул несопротивляющегося Стената. Бех-Юлай и сам не ожидал, что это будет так просто. В эту самую минуту Стенат испытал самый большой стыд в своей жизни, больший, чем ему предстояло испытать вскоре.

— Крузельда, всё в порядке? — спросил Бех-Юлай, понятно у кого.

— Да, ты спас меня. Какой-то бродяга домогался меня, — ответила Крузельда.

— Тогда он будет осуждён, — ответил Бех-Юлай.

Услышав это, в душе у Стената всё опустилось. Ведь он никогда не убегает, а сейчас это был бы лучший выход, но Стенат остался. Бех-Юлай собрал народ, и на следующий день был суд. Малекка тормошила Крузельду:

— Ты что не отговорила Бех-Юлая? Стенат всё расскажет, да распишет, я чувствую, в своих тонах — на нас же падёт тень.

— Я не могла. Уже поздно об этом говорить, ничего не воротишь, — ответила Крузельда.

Когда жена Кассиопея и все, знавшие Стената, услышали о суде, они не поверили ушам. Но это было. Судом управлял сам фараон Баши.

— По-моему, всё просто. Обвиняемый, он же начальник стражи, воспользовавшись своей силой по отношению к хрупкой девушке, домогался её. Повинен в смерти. Что ответишь?

Стенат говорил:

— Отвечу, что не повинен в смерти.

Баши оживился, вступив в диалог.

— Это почему же?

— Я не собирался причинять госпоже Крузельде ничего плохого, и она это знает.

— Откуда я это знаю? — выскочила Крузельда, покрывая себя.

— Неужели вы думаете, — отвечал витиевато Стенат, — что Бех-Юлай, действительно, без труда бы справился со мной.

Бех-Юлай задумался над словами Стената, да и в лице Стената Бех-Юлай видел что-то знакомое.

Вдруг выкрикнул Кулей-Сар — конюх фараона:

— Я видел две ночи назад, как Стенат украл что-то из окна дома Бех-Юлая, он ещё и вор.

Услыхав эти слова, Бех-Юлай, наконец-то, сложил воедино все догадки, теперь он вспомнил, где видел Стената. Этот бедняга приносил ему письмо от Крузельды. Бех-Юлай был очень уважаем в Сэндории, он встал, подошёл к Баши и сказал:

— Я ошибся. Чалма моя на мне, как вы видите, а этот человек не виновен. Я увидел, что большой мужчина разговаривает с маленькой девушкой, и мне показалось, что он к ней пристаёт. Она что-то говорила на эмоциях, и я принял её слова за крики о помощи. А это не так.

— Вот, тебе на! — отрезал Баши, — Крузельда, что ответишь?

— Я не причём, Малекка подослала его.

Малекка молчала.

— А ты стражник обвинённый, про это смолчал, что скажешь теперь? — это Баши обратился к Стенату.

— Говорить больше нечего.

— Ну, как нечего? Кто виноват? Тоже, небось, скажешь Малекка?

— Нет, — ответил Стенат, — если б это было так, я бы сразу говорил. Малекка ни в чём не виновата. Виноват закон, внушивший власть имущим, что их власть от Бога, и заставляющий народ безоговорочно выполнять их прихоти. Малекка, Крузельда — они жертвы самообмана, к которому привёл их этот несовершенный сэндорийский закон.

— Так, камень в мой огород, — сказал Баши.

Гердаш, наблюдая за всем из-за угла, видел, что Баши начинает нервничать. И вышел со словами:

— Мудрейший Баши, вы, очевидно, помните наш позавчерашний разговор.

Этот разговор был о том, что люди падают на колени при виде фараона в городе, а ему надоело созерцать их спины и затылки, гораздо приятнее видеть лица. И Гердаш тогда предложил фараону что-нибудь поменять в укладе. Баши согласился, что Сэндория требует перемен. Итак, Гердаш обращался к Баши:

— Вы уже давно заметили эти ляпы, выдуманные дедами, — Гердаш знал, что Баши не любил своего деда, — современное общество и вы — современный фараон. Вот, и человек говорит об этом, ненароком соглашаясь с вами.

Стенат посмотрел на Ёсфота, который вышел из-за угла, не прикрывшись парчой. Стенат видел рыжие глаза, в которых он читал своего брата. Брат вышел, чтобы защитить кровь.

— Всё верно, Ёсфот, мы думали об этом, и скоро выйдет продуманный новый закон, — отвечал Баши, — Что же с ним-то делать? — он указал на Стената, — а, ясно, всего лишь маленькая проверка. И мы убедимся, что Бех-Юлай, который не справится даже с собственным верблюдом, не мог одолеть начальника стражи. Стенат, ты успел послужить нам верой и правдой. Помнится, даже ты кого-то там спас, чуть ли не герой. Но герои, как гладиаторы, только что им поклонялись и, вот, уже презирают. И тебя будут презирать, если не сразишься со львом в клетке, как гладиатор.

— Но почему не с верблюдом? — неожиданно вступился Бех-Юлай.

— Не смеши меня, — оборвал фараон.

Уже никто не мог убедить фараона не делать этого, когда его глаза горели. Вечером Стената загнали в клетку со львом. Прыжки зверя не смущали Стената, он ловко уворачивался от когтей, ему и не с таким приходилось встречаться. Через десять минут он уже успокаивал побитого льва. Слава о Стенате — укротителе львов — разнеслась до самой Арабики.

Шли дни, жизнь входила в мирное русло, Бех-Юлай и Крузельда, несмотря на всё, поженились. Однажды Стенат, дежуря на городских воротах, увидел старца, покидающего Сэндорию. Он долго вглядывался ему вслед, пока сердце окончательно не убедило его, что это его уходящий отец. Стенат не раздумывал. Он сообщил страже о своём уходе и побежал за исчезнувшем в горизонте отцом. Догнал ли Стенат отца, о чём они разговаривали, почему Стенат вернулся один — останется тайной тех песков, в которых они остановились.

Недовольство у Баши вызвал самовольный уход Стената с места несения службы. Фараон вызвал его и допросил:

— Ты оставил всю Сэндорию беззащитной.

— Вы преувеличиваете мою значимость.

— Я не о твоей значимости говорю, а о твоей безответственности.

— По шкале моих ценностей последний разговор с отцом стоит гораздо выше бессмысленной службы на башне в пустыне, где за двое суток до нападения можно узнать о приходе врага.

— Со мной так просто мало кто разговаривает, ну, по крайней мере, дурацкая лесть нам не мешает вести умную беседу.

— Я бы не хотел больше быть в городской страже, — откровенничал Стенат.

— Отлично, тебя больше там нет.

— Ну, тогда, до свиданья, фараон.

Баши с огорчением, что Стенат уходит, посмотрел ему вслед. Фараон думал: «Что такого в этом человечище, что он сам (Баши), с лёгкостью отправляющий всех на тот свет, ничего не может поделать с ним». С этой загадкой так и умер Баши. А загадки не было, как ничего загадочного не было в спасении свалхова ковчега, если вы припомните Всемирный Потоп. Ведь не Баши писал судьбу людям. Только Бог. И только Бог решает, кому оставаться в плаваньи по жизни, а кому уже достаточно, чей ковчег уцелеет, а кто погибнет. Не было у Баши силы совладать с одним из избранных. Стенат в собственной ему манере продолжал жить.

Эта история произошла уже после смерти Баши. Был такой двадцатитрёхлетний парень Ваддей, который знал о славе Стената и ненавидел его за это, желая сам прославиться. И ему предоставилась возможность расквитаться с ненавистным героем, как он считал.

Стенат тогда предпринял поход на юг в поисках плодородных земель. Те далёкие земли называли Африкой, что означало «Первозданная природа». Многие пошли с ним, среди прочих был и Ваддей. В той экспедиции будут и Тир — сын Стената, Гронко — сын Лата, а также Кантор — сын Сипелькаы, кроме того, и другие жители Сэндории. Через неделю, когда они вышли из всех обжитых земель, и сердце начала подтачивать жара, им пришлось остановиться на ночлег, войдя в малюсенький оазис. Свою котомку Ваддей положил поближе к Стенату и оставил открытой. Наутро он залез в неё и не обнаружил трёх последних булочек, оставшихся у него. Он был счастлив: прославленный герой объел его. Ваддей бегал по раскинутому лагерю и всем сообщал о ненасытном Стенате.

— Ты что там шумишь? — спокойно прервал его Стенат, — твоих булок я не ел.

— Куда же они делись? Ты спал рядом с моим рюкзаком, и я забыл его закрыть, тебя нужно судить.

Тир оборвал словоизвержения Ваддея:

— Ладно, заткнись уже, твои булки — ты и ищи.

— Смотрите, — Ваддей перевернул свою котомку и высыпал, — Вот, — оттуда высыпалась куча шмотья и три булочки.

— Из-за этого весь разговор, — возмутился Стенат и добавил, — когда кончатся, обратись ко мне, я дам тебе из своих запасов.

— Обойдусь, — обиженно как-то рявкнул Ваддей.

Ещё через неделю ядовитая змея укусила Ваддея, но лекарей они с собой взять не подумали, поэтому сам Стенат высасывал яд из ноги Ваддея. На это Кантор, сын Сипелькаы, возмутился:

— Дядя, он же недавно готов был тебя сожрать из-за трёх булок, а ты рискуешь, спасая ему жизнь.

Стенат молчал. Ещё бы. Он не мог ни на секунду отвлечься, иначе яд змеи поразил бы и Ваддея и его самого. Ваддей впал в какое-то непонятное состояние, он бредил, а Стенат тащил его на себе. Тогда Гронко, сын Лата, предложил:

— Друзья мои, чем дальше мы идём, тем сильнее жара, тем злее змеи и беспощадней пески. Неужели смерть в песках от жажды ценнее жизни. Я верю, что там дальше есть первозданная земля, но намного ближе маячит старуха с косой. Мы погибнем.

— Дойдём ли мы обратно? — спросил бледный Ваддей.

— Тебя здесь оставим, — сказал Кантор.

— Нет, не волнуйся, перебил его Стенат, — ты останешься жить, и я один, если никто не поможет, донесу тебя. Ведь не весь путь был бессмысленным. Вспомните, в одном из оазисов мы обнаружили чудесных птиц, которых не видали доселе. Мы поворачиваем обратно, ибо Африка сегодня не пустила нас.

Гронко, Кантор и Тир — вы езжайте вперёд побыстрее. Возьмите припасов там и встречайте нас на обратном пути, так как к тому времени наш провиант иссякнет.

Ваддей поправлялся, но всё ещё не мог ступить на ногу, к тому же ослаб от недоедания. Весь остальной караван не стал ждать его и ушёл вперёд. Только Стенат остался с ним. Когда спустя несколько дней Тир, Гронко и Кантор уже возвращались с припасами за караваном и встретили всю экспедицию, то ничего вразумительного о Стенате и Ваддее никто сказать не мог.

— Я поеду искать их, — сказал Тир.

— Где ты найдёшь его? — останавливал Кантор, — Кто знает, каким путём он возвращается?

— Родная душа знает, — ответил Тир и ускакал.

Гронко, было, хотел остановить его, но не стал. Через два дня Тир встретил отца, кормящего Ваддея с рук. Тир прихватил с собой ещё одного верблюда, на которого они погрузили Ваддея, и, не спеша, группка из трёх человек направилась в Сэндорию. За эту неделю Ваддей окреп, так как Тир привёз с собой достаточно продуктов, да и пустыня уже перемежалась поселениями, типа Шилокии.

Когда они вернулись, был день рождения Стената, и Ваддей подарил ему ту самую чудесную птичку из оазиса, которой он дал имя Колибри, то есть «Чудесная пташка».

— Этот малыш Колибри для вас, я очень признателен за всё, — сказал Ваддей.

— Спасибо, парень, — ответил Стенат.

Ещё долго жил Стенат, и в один из дней вечности он умер, но бессмертна песня в устах бардов о его бесконечной силе, честности и доброте.

«Не будь побеждён злом, но побеждай зло добром»

Эта бедная девчушка была очень доверчивой и доброй. От этого все её беды. Это я о Суписте, младшей из дочерей Дувмата. Ей казалось с самого детства, что живёт она в сказке. А как же иначе, ведь её окружала любовь и доброта. Её никогда не посещала злоба, но жалость и сострадание омрачали идиллию её возвышенного мира. Хотя в мечтах она видела мир ещё более прекрасным и искренне верила, что он таким станет, где не будет хромых и нищих, голодных кошек и кусачих собак, люди будут делиться с ближними своим счастьем. Спокойно складывающаяся жизнь её способствовала этому. Постепенно со временем, с первыми невзгодами и внезапной смертью матери тёплые, и безмятежные краски: розовый, голубой и салатовый — обретали холодноватую яркость: красный, синий и зелёный. Но в них не было мрачных оттенков. И, вот, Суписту коснулось нежное чувство влюблённости. Это был Каир. С ним, как упоминалось ранее, она познакомилась в Мории, изучая медицинское искусство. Возвращаясь домой, Суписта мечтала о том, что Каир будет за ней ухаживать, и что-то большее, чем просто дружба, возникнет в их отношениях. Но в Пусторе его приметила сестрёнка Суписты — красавица Мавриника. Суписта ушла с дороги, решив так: «Он мне ничего не обязан, а у Мавриники настоящая любовь, пусть они будут счастливы тогда».

Как-то раз она гуляла по парку. Была прохладная поздняя осень. И вдруг голубь упал в фонтан. Он барахтался, но выплыть не мог. Не мешкая, сердобольная Суписта полезла в студёную воду, спасать птицу. Она вылезла с промокшим голубем в руках, кстати, на ней тоже не было сухой нитки. Не пришлось дожидаться и ветра. Закрыв глаза, она что-то шептала. И вдруг её окутало тепло.

— Глупенькая, вы бы так совсем замёрзли, — сказал парень, накрывший её тёплой накидкой.

— Откуда вы взялись? — дрожа уже не от холода, а от соприкосновения с симпатичным юношей, спросила она.

— Мать с отцом породили, а вы знаете другие способы? — сострил он.

Целомудренная Суписта смутилась и замолчала. По дороге он говорил ей различные комплименты, и не редко они касались чего-то интимного. Суписте с одной стороны было приятно, в ней возникали какие-то чувства, сигнализирующие о закончившемся детстве, но с другой стороны почему-то она боялась его, его слов этих, его объятий, ведь он же помог ей не замёрзнуть в этом голом парке и укутал её.

Его имя было Ченц, оно переводилось с древнего языка как «Мерзость», только его родителям ведомо, почему они его так назвали. Он часто навещал Суписту, подолгу разговаривал с ней, осыпал комплиментами, читал любвеобильные стихи. Спустя два месяца он поцеловал её. На седьмом небе от счастья Суписта наслаждалась жизнью. В её мечтах был только Ченц. Она закрывала глаза, и его улыбка представлялась ей. Она ждала его прихода, и минуты разлуки были для неё годами. Она почти не спала и не ела. Она думала лишь об одном: «Какая же я счастливая, почему всё счастье мира пришло в мою жизнь, а как же другие?» Потом был тот случай с Мавриникой, Ченцем и яблоками для старухи Бзенды.