Бесплатный фрагмент - Дресва

Дресва

Хочешь навести порядок во всём мире?

Сначала приберись у себя дома.

Восточный мудрец

Это странное слово «дресва» я впервые услышал от бабушки Саши. Помню, что случилось это перед каким-то праздником, к которому она начала готовиться задолго до его наступления. Сначала мы с бабулей чистили, в смысле, наводили блеск на всю медную, бронзовую и латунную утварь.

Потом бабушка обметала, но не пол, а углы комнат. Почему-то в деревянном доме встречалась паутина, особенно по углам. Наверное, это считалось недопустимым, и тенета пауков уничтожались при первом обнаружении. Ну, а перед праздником самое время их найти и убрать.

Потом наступила очередь помывки полов. Крашеные полы в комнатах мыли часто. Но в нашем доме наблюдалась одна особенность, из-за которой я и запомнил это мытье.

Дело в том, что в угловой комнате с окнами во двор пол имел некоторый наклон. Поэтому мыть его надо было так, чтобы вода при этом не протекла бы на нижний — первый этаж. Бабушка как хозяйка его не желала нанести жилищу хоть какой-нибудь ущерб.

Позднее я узнал, что наш дом довольно старый, а фундамент его слабый, и надо бы сделать ремонт, но это мероприятие так и осталось в планах Горсовета (да и были ли эти планы). А потом, лет через тридцать, дом посчитали аварийным, и жильцов его расселили.

Полы в комнатах помыли, и паутину убрали, но раз праздник на носу, то нельзя, как непонятно выразилась бабушка, «ударить в грязь лицом». Поэтому начался небольшой аврал. Первым делом, я удивился, когда она попросила моего отца принести с улицы булыжник.

Вообще-то вокруг их было много, потому что ими мостили улицы. По правде говоря, тряска при езде по такой мостовой была делом привычным — ведь мало кто из горожан видывал асфальтовые дороги. Не случайно шофера говорили про них — больше газу — меньше ям.

Машину на такой мостовой непрерывно трясло мелкой дрожью. Однажды из-за этой дрожи за час с небольшим на коленях моих праздничных брюк появилась дыра.

В тот раз, как всегда в День авиации, толпы желающих увидеть самолеты, да еще и полетать на них над городом, доставляли на аэродром в грузовиках со скамьями в кузове.

Мы с другом, естественно, туда поехали, и под впечатлением от первого полета на самолете, мы так увлеченно обсуждали новые ощущения, что я не заметил, как коленом упирался в трясущийся борт грузовика. И после этой тряски вылез из кузова с дырой на левой брючине!

Понятно. что булыжные мостовые иногда ремонтировали, подсыпая песок, перекладывая заново булыжники и утрамбовывая их. Поэтому запасные камни часто валялись на обочинах дорог. Вот один из них отец и принес домой.

Бабушка, как обычно, затопила русскую печь — нашу кормилицу и даже поилицу. Ведь супы, каши, пироги, то есть почти все съестное готовилось в ней, но даже чай из самовара пили тоже с применением печной тяги. Для этого в боковине печки имелось отверстие, куда и вставлялась самоварная труба, по ней дым и жар от углей уходил уже в общую трубу.

Но в этот раз, помимо готовки еды, бабушка задвинула кочергой и ухватом в печь этот камешек, размерами с половину буханки хлеба. А потом кочергой засыпала булыжник горящими углями, и оставила его в печке.

Когда пришел отец, они вдвоем с бабушкой с помощью совка и кочерги переправили булыжник сначала на шесток печки, а потом уж в ведро с водой.

Камень был так раскален, что в ведре началось такое кипение с бурлением, что меня попросили стоять в стороне. Только через полчаса камень смирился со своей участью и затих.

Самое интересное случилось на следующий день. Еще слегка теплую воду бабушка перелила в таз для мытья пола. Оказалось, что на дне ведра лежал уже не булыжник, а то что бабушка и назвала дресвой. Правда, в ней еще были видны неровные комочки — остатки камня, но бабуля их легко раздавила пестиком от ступки. Я понял, что дресва — это что-то, похожее на кристаллы, из которых и состоял гранит. Они неровные и разноцветные — бурые, красноватые, белесые и почти черные. А края их довольно острые. Дресву до поры до времени пересыпали в старый чугунок.

На следующий день бабушка собралась мыть пол в кухне с этой дресвой. Для начала она надела на ноги старые галоши, которые назывались почему-то «скрёшни». Бабушка намочила пол горячей водой, а потом, рассыпав дресву на половицы, бросила на пол голик и начала тереть им половицы. Я понял, что голик — это веник, только без листьев.

Под ногами бабушки деревянные половицы пола становись чистыми, почти белыми. Стало понятно, почему пол в кухне называли белым, а в комнатах полы покрыты краской, потому и зовутся крашеными.

Когда кончилась помывка, и открылись чистые белые половицы, я смекнул, что значат слова — к приходу гостей на праздник нельзя ударить в грязь лицом. А дресва для этого дела — верное средство. Она сдирает ту самую грязь и мусор и открываются чистые половицы.

Не сказка, а быль о потерянном времени

Мера жизни не в длительности,

а в том, как вы ее использовали.

М. Монтень

Вообще-то загадка сущности времени — это одна из самых важных научных проблем. Понятно, что в детстве я еще ничего не знал о мыслях Монтеня, но однажды ощутил необычную сторону свойств времени — его необратимость. Хотя тогда еще редко кто говорил о путешествиях во времени, тем более о нем самом мало кто рассуждал, ну разве что самые отчаянные фантасты и некоторые физики описывали что-то подобное.

То небольшое «открытие» случилось у меня летом, в августе. В тот день с утра мы ходили в лес за малиной, и совсем недавно вернулись оттуда. Обычно, эти походы и приходились на конец лета, когда ягоды уже созрели. Мы — ребята из трех соседних домов с рассветом всей гурьбой направлялись в свой знакомый, но довольно далекий лес.

Конечно, если попадались грибы, то их тоже собирали. Ведь это уже два удовольствия, и трудно сказать, какое из них более желанно.

Домой мы обычно возвращались уже после полудня, около двух или трех часов, и почти всегда успевали еще сбегать на реку искупаться, как только перекусим. В тот раз я собирался так и сделать — быстро поесть, и сразу на реку.

Бабушка Саша меня покормила, а точнее, я все быстро проглотил, но решил еще почитать, пока не увижу из окна, что друзья мои уже вышли во двор, и вот-вот пойдем купаться. Как обычно, сидел я у окна и читал, время от времени посматривая, — нет ли кого-то во дворе. Но вдруг глаза мои стали слипаться, и я крепко уснул на своем «наблюдательном посту».

Спал я, вроде бы, и недолго, но когда проснулся, то сразу понял, что проспал и наши сборы, и ожидаемое купание. Об этом говорило положение солнца, точнее, теней от домов и деревьев. Ведь когда я сел с книгой в кресло, то обычное место наших встреч было залито солнышком, а теперь тот кусочек двора уже в тени от дома, а освещены им лишь крыши сараев, самый высокий из которых почему-то называли каретником.

Тут я и понял с огорчением, что время не вернуть вспять, и удовольствие от купания вычеркнуто навсегда из… счастливого детства. Ведь почти все мы тогда были уверенны в том, что живем в самой счастливой и любимой стране, и детство наше, естественно, тоже самое счастливое.

Поэтому проспать какое-то время было опрометчивой и бессмысленной потерей, и вернуть ее невозможно. А я так любил купаться, ныряя с плотов, стоящих, как специально, для нашего удовольствия, под тем берегом, где мы обычно бултыхались чуть не целыми днями.

Надо признаться, каких-то других значительных удовольствий, если так можно сказать, было совсем немного. Ведь игры с друзьями во дворе нельзя считать столь же важными в нашей жизни — раз мы ими развлекались почти целыми днями. А вот купание как-то выделялось своим разнообразием всевозможных состязаний — то мы пытались проплыть под водой вдаль, и побеждал тот, кто дальше всех вынырнет То ныряли в глубину — и тут лучший, кто поднимет что-нибудь со дна — ракушку, камень или ком ила. А то еще и под плотами ныряли — тогда победитель, кто не струсил. Только теперь понятно, тогда мы отчаянно рисковали.

Пожалуй, еще одним редким удовольствием, менее доступным для нас, считалось катанье в кузове грузовой машины. Дело в том, что все в округе еще летом запасались дровами на зиму. Их надо было вовремя купить, привезти во двор, потом распилить и расколоть, чтобы к зиме они уже высохли и хорошо согревали жилище.

Этот «аттракцион» с катаньем случался обычно вечером, когда какой-нибудь случайный шофер за определенные «премиальные» привозил дрова с топливного склада во двор счастливого покупателя. Такое незаурядное событие — въезд грузовика с бревнами — становился сигналом для нас, потому что, возможно, предстояло это необычайно яркое удовольствие.

Бревна березовые, сосновые и все прочие, дружно разгружали, а мы иногда в чем-то помогали это делать, чтобы шофер стал более благосклонен к нашим просьбам. Наконец, кузов свободен, и мы обступали водителя и хором умоляли его: Дяденька, прокати!

Почему-то некоторые из них соглашались. Может быть, они помнили свое такое же счастливое детство, и потому иногда понимали нас, и уступали просьбам горячим и искренним.

Мы мигом влезали в кузов, приседали на корточки среди щепок и остатков коры, и, держась за трясущееся борта, вкушали какие-то сумасшедшие минуты счастья, пока шофер вез нас по соседним улицам.

Нас привозили обратно к дому, и мы, выпрыгивая из кузова, ощущали себя ну прямо на седьмом небе от счастья. Думаю, теперь понятно любому, что пропустить что-то из тех минут нашего счастливого детства — это значило упустить этот момент навсегда.

Вот по таким редким минутам счастья, пропущенным по моей беспечности, я и горевал, когда проснулся с книгой в руках в кресле у окна. Ничего не оставалось, как дать себе обещание, впредь ценить время, и вообще по-другому к нему относиться.

Первое, что я заметил, — стало легче вставать по звонку будильника. Точнее, что-то. похожее на часы, заработало в голове. Потому, что я начал просыпаться на пяток минут раньше звонка. Да еще и чувствовал что-то вроде удовольствия, ведь не разбудил родителей при этом.

Неожиданно для себя научился днем спать не больше двадцати минут, если вдруг начинало клонить ко сну. Потом этих двадцати минут сна хватало для восстановления бодрости до самого вечера, если вдруг задремал над учебником в университетской библиотеке.

Почти само собой вышло, что и большие временные отрезки стал измерять не в годах, как обычно принято, а в днях. Особенно ошеломило меня, что человеческая жизнь, выраженная в днях, выглядит настолько короткой, что невольно начал ценить время во всем.

А позднее и периоды в миллионы лет стали более ощутимы, если представить, что даже просто сосчитать устно до миллиона занимает много дней.

Так что тот случайный дневной сон пошел на пользу — я стал по-другому обращаться со временем. И самое главное, стало жалко тратить его на пустяки.

Равенство и справедливость

Глядя на некоторых нынешних ребятишек, я понимаю, что нам очень повезло, ведь с раннего детства нас никто и никогда не уговаривал съесть то, что подано к завтраку, обеду или к ужину.

Вы, может, не поверите, но уже повзрослев, я видел девочку, которая не понятно отчего плакала, когда ее угощали… клубникой с грядки! Мое изумление от увиденного подтверждается фотографией такого невероятного «издевательства» взрослых над малышкой. Ну не мог я не сфотографировать этот редкий пример насильного кормления ребенка. Пожалуй, этот случай будет посильнее денискиной манной каши.

Тогда как наше детство было совсем другим. Чем бы нас ни угощали — все казалось потрясающе вкусным, и всегда тут же съедалось. Бывало, мы еще и добавки просили. Но только посмотрев на друзей, которые тоже быстро управились с угощением, и готовы съесть еще кусочек, любой понимал, что все оставшееся должно быть справедливо поделено на всех.

Теперь-то мы представляем, что такое отношение к еде объяснялось ее нехваткой. Все продаваемое в продуктовых магазинах (такое название существовало!), добывалось в очередях, где тоже соблюдалась некоторая справедливость — кто успел занять очередь и ее сохранить, тот это желанное покупал. Опять же каждому, из стоящих в очереди, продавали равное количество товара, правда, непонятно кем ограниченное, но это считалось тоже соблюдением равенства.

Вроде бы, все справедливо, но почему тогда обитатели так называемого «обкомовского» дома, часть которого была видна из наших окон, надрываясь, затаскивали в подъезд такие тяжеленные сумки, что не обходились без помощи личного шофера.

Понятно, почему с весны до осени все вокруг тогда занимались своими огородиками, а то и просто двумя — тремя грядками, которые вскапывали где-нибудь поблизости от жилья. Почти вся свободная земля была поделена между жильцами домов — тоже почти справедливо.

Эти «необозримые плантации» выручали, но вот хранить урожай было негде — в домах почти не имелось подвалов. Поэтому осенью нас баловали пирогами с картошкой, а то и картофельными котлетами с грибной подливой. На любого, кто сказал бы, что я это не ем, мы посмотрели бы, как на сумасшедшего.

Когда на наших домашних праздниках подавали на стол эти «яства», двоюродная сестра Таня спрашивала мою маму: Если я этот кусок пирога съем, то дашь еще? Понятно, что гостью успокаивали — ешь на здоровье. И никто представить не мог, чтобы хотя бы один из гостей отказался от добавки, а то и, того хлеще, сказал бы — я этого не ем.

Даже когда мы играли во дворе в «штандер» или в «прятки», то часто кто-нибудь из игроков иногда убегал домой, чтобы ухватить там кусок хлеба, и немного утолить подбирающийся голод. Если же он радостный возвращался с добычей к компании, то первый, увидевший его, старался побыстрей прокричать: Двести! Едим вместе! И если он успевал это крикнуть, до того, как счастливчик с куском в руке не воскликнул: Сто один — ем один! — то тому приходилось поделить этот кусок на всех жаждущих.

Опять же, можно понять, что никто и никогда не отказывался от этого краткого перекуса. А тех, кто не хотел делиться с остальными хлебом, не любили и называли его «жадиной», а то и, того хуже, — «Жадобой».

Пожалуй, еще одним примером стихийного поддержания равенства и справедливости среди нас неожиданно стало необычное почти регулярное пиршество. Поблизости от наших домов располагался небольшой магазин, под названием «Тридцатый». Хотя ни вывески, ни номера, нигде не имелось, но все знали его под этим «шифром». Там мы покупали почти половину нужных продуктов — от «сталинских» макарон до маргогуселина — тогдашнего заменителя масла. Естественно, хлеб, муку и сахар добывали там же.

Чтобы не «отпускать товар» (не правда ли, странное сочетание слов) в довольно тесном магазине, для этого в стене его был прорезан люк, через который загружали привезенные продукты, и через него же их продавали. Так как почти все продовольствие пользовалось спросом, поэтому любая торговля им сопровождалась очередями.

Этот люк — странное приспособление, — но ни у кого оно не вызывало непонимания. Ведь в «торговом зале» магазина свободного места почти нет, и даже входная дверь в него неширокая, то есть обыкновенная, как в каждом доме. Впрочем, магазин и располагался в обычном доме, и даже за стеной его жили Смирновы. В этой семье, кроме моего друга Юрки, было еще несколько сестер.

Вот Юрка Смирнов и показал нам замечательное свойство этого люка для выгрузки и продажи всего того, что надо людям. Оказалось, что через него, само собой, разгружали и поддоны с буханками хлеба. Тут и происходило небольшое чудо. На наше счастье, при этом из хлебных поддонов просыпались крошки и скапливались в щелях и неровностях досок люка!

Эти крошки, отваливающиеся от вкусных хлебных горбушек, и стали одним из наших самых изысканных лакомств. Но добыть их оказалось делом непростым. Надо было просунуть голову в люк, лечь на его основание грудью, и слизывать языком или всасывать губами эти вкусные крохи.

И тут тоже была нужна демократия — то есть равенство и справедливость. Мы делили на участки пространство люка, и по жребию определяли, кому какой из них выпадет. Приходилось даже следить за соблюдением «конвенции» — за лакомкой, находившимся в люке.

После открытия этого «месторождения» мы примерно раз в неделю проводили очистку люка от крошек, и с нетерпением следили за «выполнением графика». Хорошо, что со временем стало меньше проблем с продовольствием, прошли голодные послевоенные годы. Да и мы подрастали — стало уже неловко заниматься такой ерундой.

Но остались воспоминания о тех непростых временах. И одно из них о том, как много на свете было вкусных вещей, и какую радость нам они доставляли. Возможно, поэтому у моих сверстников почти всегда наблюдался, да и до сих пор не пропал отменный аппетит, но и рождалось непонимание, как можно избегать какой-то пищи, потому что она, видите ли, невкусная, а то и несъедобна, для кого-то!

Само собой, таких чудаков мало, но они все-таки встречаются даже среди наших ровесников. Невероятно, но у одной из блокадниц почему-то студень или желе вызывает омерзение, а из селедки она может съесть только спинку. Когда нам стало известно об этой причуде, само собой, возник вопрос — было ли равенство и справедливость в ее детстве. Как ей удавалось общаться с окружающими, и при этом отвергать какую-то пищу, когда все вокруг только и мечтали о кусочке хлеба или даже хлебных крошках. Я уж не говорю о студне или селедке с картошкой.

Видать, правда, — в семье не без урода!

Классная одноклассница

Почти у каждого из нас есть друзья. И мы обычно дорожим дружбой с ними, но не всегда можем сказать, как же она все-таки возникает? Конечно, чаще совершенно случайно — ребята вместе играли в детстве, сидели за одной партой, ходили в какой-нибудь кружок, а то и по какой-нибудь другой причине.

В любом случае, можно считать, что появление дружеских отношений, как ни странно, это настоящее везение, а то и счастье. Хотя бы потому, что мы все время сталкиваемся с множеством, как говорится, встречных-поперечных, но ведь дружба-то возникает далеко не со всеми. И тогда, само собой, хочется понять, почему у кого-то она появляется, и как?

На этот счет есть много мнений, одни считают, что тут важно сходство интересов, вкусов, характеров и чего-то еще. Другие же полагают, что только наука приоткрывает суть дружеских отношений. При таком подходе важным считается, что все мы очень разные, поэтому и привлекает нас друг к другу не сходство интересов, а то, что на деле-то, чаще бывает, — их близость, а по-научному, она обозначается как асимметрия.

И вот тогда эти некоторые отличия наших взглядов на все, с чем мы встречаемся в жизни, и привлекает нас друг к другу. Эта небольшая разница мнений и представлений обычно сохраняется в будущем — она частая причина споров друзей, но и источник взаимных интересов.

В свою очередь получается, что если дружат два человека, то это не одна дружба, а две. При этом у каждого складывается свое отношение к другу, и свои взгляды на все. Ну, а если дружат три человека, то и дружб уже будет шесть.

Вследствие этого становится понятным, почему сама по себе дружба, и тем более, возникновение ее, считается счастливым случаем и редким стечением обстоятельств.

Примером такой удивительной удачи может служить дружба, начинающаяся, например, с первого класса, когда будущих друзей, а пока робких первоклашек, посадили за одну парту, и они потом стали друзьями на всю жизнь. Ведь они случайно сели рядом, но еще большая случайность, если их посадил учитель.

Им можно позавидовать, потому что все мы в школе сидели вдвоем с кем-то за партой, но ведь и тех ребятишек могли бы не посадить вместе, и тогда не было бы этого счастливого события — возникшей дружбы. А что бы тогда вышло при таком неудачном раскладе? Как обычно, в таком случае возникло бы что-то другое — от простого равнодушия и безразличия, и до неприязни, вражды и даже ненависти.

Что-то подобное случилось и у нас с Наташей — мы встретились по-настоящему случайно и даже не сидели за одной партой, но все равно получилась у нас дружба.

А все потому, что родились мы почти в один день, да еще и в одном роддоме. Как водится, сначала подружились наши мамы. Возможно, потому что они оказались в чем-то похожими, у взрослых такое тоже бывает. Обе слыли большими рукодельницами, любительницами вкусно готовить, желающими поделиться рецептами блюд при тогдашнем-то скудном рационе, готовыми обменяться секретами шитья, вышивки, ну и тайнами ухода за детьми, и даже обе они слыли книгочеями, желающими при этом меняться книгами — ведь в библиотеку не всегда есть время сходить. Пожалуй, это хороший пример асимметрии интересов.

А, кроме того, наши мамы оказались не только соседками по палате, но жили они поблизости друг от друга. Так родилась их хорошая дружба на всю жизнь. Само собой, и мы с Наташей как соседи тоже дружили, а потом учились в одном классе ближайшей к нам начальной школы.

Все это случилось в Вологде, давным-давно, ведь родились мы еще до Финской войны. Город тогда был небольшим, и в нем многие жители, если не были родственниками, пусть и далекими, то иногда знали друг друга, как соседи или сослуживцы. А если же встречались где-либо горожане, не знакомые друг с другом, то почти всегда находились у них общие знакомцы, и это сразу как-то людей сближало.

Так и в нашем классе почти все, хотя бы немного, но тоже были знакомы — ходили в один детский сад, встречались летом на реке или в парке на аттракционах, а зимой на ледяной горке.

Так мы с Наташкой иногда вместе оказывались во дворе довольно примечательного особняка, что располагался как бы посередине между нашими домами. Он был красив и, возможно, удобен. В нем имелось два красивых подъезда с балконами, выходящими на улицу, и также два входа с другой стороны — во дворе. Эти подъезды, называемые парадными и черными, очень отличались друг от друга — первые с красивой резьбой, как и весь фасад дома, а те, что были входом со двора, потому и назывались «черными», что выглядели они как-то неказисто и обыкновенно — две или три ступеньки и простые без украшений двери.

В этом особняке в Первую мировую войну, а потом и Гражданскую, помещалось Американское посольство. Кстати, все посольства из Петрограда, переехали тогда в спокойную Вологду, куда немецкие войска не доберутся.

Так вот от тех времен во дворе этого дома оставались «Гигантские шаги», — всего скорее, это был, своего рода, аттракцион для отдыха сотрудников посольства. Он представлял собою высокий столб, на вершине которого был закреплен вращающийся диск с крючьями. К ним — к крючкам — подвешивались толстые канаты с петлями на концах.

Если надеть на себя эту петлю так, чтобы ты как бы на ней мог сидеть, а потом разбежаться вокруг столба, то получалась почти карусель, и все ее счастливые ощущения, ради которых эти «шаги» и устраивались.

Канатов было четыре или пять, если же все участники этого круговращения разбегались, и умели держаться, то они получали истинное удовольствие от взлетов в воздух, а после нескольких секунд полета, приземления.

Само собой, этот аттракцион «работал» целыми днями, а очередь из нас, желающих прокатиться, толклась там постоянно.

Там стихийно складывалась своя «демократия», слегка похожая на давнишнюю новгородскую. Мы следили за временем катанья, ссорились, если нарушались «условия договора», мирились, и при этом знакомились. Ради удовольствия от полета по кругу, мы все, ну почти все, были терпеливы.

Постепенно даже подбирались своего рода команды умельцев, способных быстро бежать и надежно сидеть, крепко держась за канат. Они взлетали так высоко, что, бывало, летели почти полный круг по воздуху.

Завсегдатаи быстро знакомились, поэтому и в нашем первом классе обнаружилось несколько любителей этих «шагов». Вообще-то наш класс подобрался довольно дружным. Обнаружились, к сожалению, и ребята, для которых дружба — пустое слово — они шалили, а то и просто хулиганили. Хорошо, что они скоро исчезли, оставшись на второй год.

Время летело быстро, и вот мы уже перешли в четвертый класс. То есть в выпускной. Стало быть, нам предстояло сдавать настоящие экзамены — первые в нашей жизни. Их насчитывалось, ни много ни мало, а четыре штуки — математика — устно и письменно и русский язык — тоже два экзамена.

Нас предупредили, что надо к ним готовиться, но мы еще не знали, как это делать. По этой ли или другой причине между четвертыми классами устроили почти творческий конкурс по разыгрыванию сценок из стихов, изучаемых в «Родной речи», так тогда называлась литература. Но может быть, и потому, что кому-то из студенток Пединститута или Педучилища, проходящих в нашей школе практику, этот конкурс был заданием для зачета.

В нашем классе готовили три или четыре сценки, а запомнились лишь инсценировки «Квартета» по Крылову и «Мужичка с ноготок» по Некрасову.

В «Квартете» играло побольше учеников, чем у нас в «Мужичке». Наташке в «Квартете» дали роль обезьянки. Я с другом Славкой участвовал в некрасовском «Мужичке». Причем чуть ли не в главной роли — мы играли лошадь.

Поначалу все шло на лад. Но в «Квартете», еще во время репетиций, вдруг случился провал пьески, причем с оглушительным треском. Нужные по сценарию инструменты тогда довольно быстро нашли, но долго искали скрипку, а точнее, скрипача со скрипкой. И нашли, но, правда, в третьем классе.

Наконец, начались репетиции. Музыканты старательно дудели, изображая нужную какофонию, но скрипач — Миша — не мог фальшивить, и старательно исполнял Бетховенского «Сурка». В ответ остальные слушали, а точнее, внимали и замолкали. И так повторялось из раза в раз на двух репетициях.

А на третью пришла мама Миши, и когда услышала «аранжировку» «Квартета», то взяла Мишу за руку и увела со сцены навсегда, и тем самым, возможно, перекрыв сыну путь к славе на подмостках сцены. Мишина родительница даже накричала на наших «режиссеров» и пригрозила, что «ноги ее сына здесь больше не будет никогда». Хотя мы считали, что в сценке нужны-то были бы не ноги, а руки Миши.

Обидно, но запасных скрипачей не нашлось во всей школе. Поэтому участники пьески остались без дела, но по-прежнему ходили на репетиции в надежде, что, может быть, еще не все потеряно.

Вот тут и проявилась натура Наташи. Она, в надежде на продолжение репетиций, пришла в зал, и увидела, как мы отрабатываем начальную, можно сказать, мизансцену. Нам со Славкой — моим дружком — следовало научиться возить сани с хворостом.

Маску лошади клеил мой отец, а нам со Славиком, пока без нее и без «сценической одежды», надо было научиться останавливаться в нужном месте и в нужное время.

Надо было стать так, чтобы герой — Мужичок — был примерно на середине сцены. Тогда как мы, то есть лошадь, должны будем стоять чуть не за кулисами. Но наши души хотели большего. А нас, похоже, затирали.

Вот мы и ходили туда и обратно, отрабатывая сценку, задуманную «режиссерами». Из реквизита мы были запряжены обычными веревками в сани с несколькими поленьями. Но потом оказалось, что нужны и вожжи. Все эти постромки путались, дрова падали, а мы останавливались то рано, то поздно. Хотя надо было встать, когда Мужичок произнесет: Отец, слышишь, рубит, а я отвожу. Но и с этим моментом тоже были неувязки, но уже не у нас.

Тут Наташка и предложила начертить мелом на полу сцены черту, у которой нам надо остановиться. Дело сразу пошло, а Наташа стала почти помощником «режиссера».

Наконец, пришло время того самого конкурса. Маска лошади была готова, но она немного сползала с моей головы при движении, и тогда я хуже видел дорогу. Мы натянули на себя рыжие шаровары, а на спину Славке набросили одеяло такого же линялого цвета.

Сначала мы долго ждали выхода. В зале сидело много зрителей, но мы лишь слышали какие-то крики, аплодисменты и хохот. Нам, однако было не до смеха в зале. В «лошадиных» шароварах становилось жарко, и казалось, что мы спаримся. Но вот началось и наше представление.

Почему-то Мужичок, он же Лева, позабыл с перепугу все слова. Правда, он и прежде спотыкался на «вестимо», и пытался сказать «везти, мол». Мы стали Леве подсказывать, но сквозь маску и одеяло он нас не слышал.

Потом на вопрос: А звать тебя? Лева честно брякнул: Лёвой!

Наконец, Мужичок произнес: Ну, мертвая! И мы тронулись, а я тотчас понял, что попытки подсказать слова Леве, вышли нам боком, — маска съехала, и я видел не дорогу, а часть стены, да и то одним глазом. Не удавалось увидеть и Наташу, но мы все-таки наобум двигались.

Вдруг наехали на какой-то стул, да и сцена почему-то внезапно кончилась, а потому мы сыграли «кучу-малу». Хорошо, что на нас надели шаровары и одеяло — это спасло, но падая, мы запутались в постромках и вожжах. А сверху вдобавок свались сани с поленьями. Поэтому зрители смеялись от души, увидев неожиданный финал известного стихотворения.

Так прошел тот конкурс. Потом были те самые выпускные экзамены, а на следующий год мы с Наташей уже учились врозь, потому что всех нас развели — мальчишек по мужским школам, а девочек — по женским. Понятно, что виделись мы редко. Летом встречались на реке или на тех же «Шагах», а зимой на ледяной горке.

А потом и школа закончилась, но тогда после получения аттестата, в институт поступать не удавалось — нужен был двухлетний трудовой стаж. Считалось, что эта нелепица, как было принято, была введена по предложениям трудящихся. Но никто за два года работы ради стажа так и не нашел того «инициатора» среди представителей трудового народа.

Казалось, пути наши разошлись, и каждый искал свою дорогу. Наташа зарабатывала рабочий стаж в народном хозяйстве, а я поступил в техникум на электровозное отделение. Мой путь оказался более длинным. Три года в техникуме, а потом меня еще призвали в армию, тоже на три года.

Только там, я и начал считать, сколько же дней предстоит отслужить. Подсчитал и ахнул. Надо будет потерять тысячу дней с гаком. Тогда же понял, что всего на всего человек живет каких-то тридцать тысяч дней, правда, кому-то удается и чуть больше.

Вот я и решил, надо наверстывать упущенное. И здесь немножко повезло — командование меня направило в командировку. Да не куда-нибудь, а в родную Вологду. Надо было перегнать туда паровоз, и побыстрее поставить его на ремонт. Отец помог это устроить, он работал на этом заводе.

На холодном неработающем паровозе мы катили через треть страны. Почти неделю я с сослуживцем ехали с северного Урала до Вологды. Нам надо было следить, чтобы в паровозных подшипниках всегда было масло. А потом мы были свободны. Правда, надо было все время топить буржуйку, ведь ехали-то мы зимой, готовить чего-нибудь себе поесть, и, хотя бы чайку погонять раза три в день. А в промежутках мы читали, болтали «за жизнь», да смотрели в окна.

В Вологде меня ждала новость — мой друг Славка уже окончил Мурманскую мореходку, и ехал, а точнее, летел на работу по распределению. А Наташа — наша одноклассница училась в Ленинграде в Университете на биофаке, и даже моя младшая сестра Люся тоже туда поступила, но на химфак.

Понятно, что это меня как-то царапнуло и подстегнуло. Я понял, самое время браться за ум. Поэтому разыскал адреса этих «агентов влияния» из университета, и с ними началась активная переписка. Само собой, мои друзья — Наташа и Люся — стали добровольными наставниками.

В результате получилось почти как в том представлении, где мы изображали лошадь, а Наташа опять пыталась показать правильную дорогу, но теперь уже на биофак. Понятно, что надо было действовать более осмотрительно, а финального падения хотелось бы избежать.

Когда я вернулся в часть из командировки, то постарался перебраться на далекую таежную станцию — подальше от командиров. Учебники уже были со мной, а кое-что пришлось еще прислать почтой.

Я засел за них. И тут мне опять немного повезло, ведь в той глуши появилось свободное время. Правда, не каждый день я мог заниматься, но примерно через день мне удавалось основательно посидеть над учебниками.

Наша переписка с Наташей становилась почти постоянной — примерно одно письмо через две недели. А все потому, что тогда менялись программы вступительных экзаменов. Только Наташка мне сообщила, что на биофаке будет шесть вступительных экзаменов. Не узнай я об этом вовремя, то получил бы вместо поступления что-то вроде падения в «кучу-малу».

Так благодаря нашей дружбе и помощи, я поступил в Университет. Началась совсем другая — счастливая полоса жизни. А Наташа и Люся — мои помощники и советчики — стали настоящими друзьями.

После окончания Университета мы изредка виделись, и это всегда были встречи добрых советчиков и верных друзей.

И вот минуло полвека, не стало моих наставниц, но хочется сказать о них: Светлая память и вечный покой!

Как паровоз нам праздник преподнес

Это случилось как раз в то далекое время, когда я служил в армии. Мы строили железную дорогу Ивдель-Обь. Считалось, что это комсомольско-молодежная стройка, хотя вели ее не только мы — военные железнодорожники вместе с несколькими частями стройбата, но еще и зеки кое-где применялись. Но как говорится, факты упрямая вещь — ведь большая часть строителей, действительно, оказывалась комсомольского возраста. Другими словами, сплошная молодежь, но вот бездумного задора, свойственного молодым, почти не наблюдалось. Да и приехали мы в те края не по зову сердца, и, всего скорее, не собирались оставаться там, а хотели уехать при первом же случае.

Но нельзя сказать и то, что у нас была сплошная работа и серые будни, конечно, не это так. На самом деле, мы и веселились и даже песни пели не только строевые, но праздника все равно хотелось, а в армии они редки.

Мне немножко повезло, потому что совсем недавно перешел работать на паровоз, да и еще угодил в хорошую компанию — в бригаду, где работал мой дружок Валерка С. В экипаже нашего паровоза собрались ребята с западных окраин СССР. Там были прикарпатские украинцы, латыши, литовцы и эстонцы. А рядом с нами — на этой же станции работали бригады еще с двух паровозов и тепловоза.

Надо признать, что в каждой из них подобрались ребята ничуть не хуже, и тоже удивляли национальным разнообразием. Только паровозники почему-то чаще оказывались родом с окраин СССР, а тепловозники, наоборот, из мест поближе к центральным районам страны. Видно, на окраинах еще водились паровозы, а в центральных областях уже преобладали тепловозы с электровозами.

Сложившаяся национальная пестрота сослуживцев нас даже радовала. Потому что каждый чем-то удивлял — украинцы хорошо «спивали» свои мелодичные и красивые песни, ребята из Кургана рассказывали о красоте весенней степи, а неторопливые эстонцы почти каждую фразу произносили, как афоризм.

Хотя на станции в каждом из вагончиков обитало чуть меньше десяти человек, но мы редко встречались все вместе, и даже с другом Валеркой я виделся не часто. А все потому, что на каждом локомотиве смена экипажей проходила случайно. Проще говоря, мы сменялись, когда вернемся с составом на станцию, где стоит наш вагон. А когда это случиться, угадать невозможно, потому что этому мешало множество препятствий. Но о них речь впереди.

Из-за этой непредсказуемости менялись и наши развлечения во время отдыха — ведь почти всегда мы встречались в разных сочетаниях примерно сорока сослуживцев, живущих в соседних бригадах. Отсюда песни, рассказы, игры, анекдоты, то есть все совместные занятия во время отдыха, не повторялись. И это тоже вносило разнообразие в нашу жизнь.

Так летом за сутки отдыха, а часто даже и больше, мы успевали интересно пообщаться, покупаться, порыбачить, полакомиться ягодами и грибов насобирать, а то и насушить их прямо в кабине паровоза, если кому-то захотелось послать грибы почтой своим родным.

Зимой же катались на лыжах и коньках, пока на льду мало снега, а когда его выпадало достаточно, появлялась возможность поохотиться на зайцев с силками. Телевизоров, естественно, еще не было в обиходе, но слабенькие, зато морально выдержанные приемники, были. Правда, они принимали только «Маяк» и Москву со Свердловском. Но хватало книг — библиотека работала исправно — совсем недавно я занимался этим круговоротом книг в природе, и он пока сохранялся.

И вдруг этот сложившийся распорядок рухнул, а мы стали свободны, как вольные птицы. Но вот причиной этого события, ставшего для нас праздником, стал… паровоз!

Чтобы понять проделку большой и солидной машины, надо сказать несколько слов о них. На самом-то деле, паровоз только с виду неуклюжий, грязноватый и шумный — свистит он неожиданно громко, пыхтит от натуги, а временами энергично отфыркивается. Но если присмотреться внимательнее, то поймешь, что это работящая машина, да еще и каждая со своим характером.

А получаются эти «личные» особенности потому, что наши паровозы — это машины уже старые и давно работающие. Можно сказать, что они в возрасте, то есть бывалые, испытавшие разные проделки и переделки. У этих локомотивов сменилось уже много хозяев. Были среди них и люди равнодушные, а то и того хуже, ленивые и неласковые.

Но встречались и любящие, ищущие как бы украсить свою жизнь и окружение чем-нибудь оригинальным, запоминающимся. Для этого они стремились чем-то выделить свою любимую «ласточку», «лохматку» или «савраску». То вставят в выхлопную трубу какой-нибудь патрубок, подсвистывающий при каждом выбросе пара. То кто-нибудь из неравнодушных и сами свистки подстраивает на свой лад. А их на паровозе две штуки — магистральный и маневровый. В результате этих действий каждый свисток обретал свой тембр, а то и тональность. Поэтому, можно сказать, что паровозы — это машины довольно необычные — чем-то своим отличающиеся один от другого, а люди, на них работающие, часто проявляли к ним любовь и уважение, сохраняя отличия. Хотя назвать паровозников тонкими натурами, язык не повернется, но все-таки среди них попадались личности неординарные. Но то что и сами паровозы могут как-то отвечать на человеческое внимание, а то на невнимание, никто не ожидал. А может быть, в тот раз сказался приход весны.

Тогда шел самый конец февраля. Примерно неделю назад дружно отметили наш военный праздник, но так как мы жили в отрыве от командования, то и праздновать пришлось самостоятельно, проявляя инициативу и смекалку. Наш торжественный стол не ломился от угощений, но на нем было все, как у людей. А гвоздем программы стала «шурпа» из зайчатины.

А через неделю чуть потеплело, вернее, спали морозы, и сразу почувствовалось приближение весны — это какой-то другой свет солнца, и в воздухе вдруг появился новый будоражащий запах то ли хвои, то ли подтаивающего на солнце снега. Но ночами еще сильно морозило, и в этом тоже что-то говорило о наступлении весны и отступлении зимы.

Тем вечером мы узнали, что в двух или трех перегонах от нас, случился крупный сход вагонов с рельсов. По этой причине все поезда встали на станциях — такую аварию не объедешь — ведь у нас одноколейная дорога. Хорошо, что прибыла бригада паровоза, где машинистом был высокий латыш Б., они успели привезти поезд на нашу станцию, и должны были смениться с другой бригадой. Вот эта смена и заступила на вахту, а отработавшие свое ребята пошли отмываться.

Пока никто не знал сколько времени продлится этот непредвиденный простой. Обычно сошедшие вагоны поднимают за пару часов или чуть больше, но в этот раз, видимо, случилось что-то посерьезнее. Поэтому все собрались в вагончике, и, как всегда, у молодых да здоровых, начались анекдоты, байки, былицы с небылицами «про жизнь» и прочее устное творчество.

Рассказы рассказами, но время тянулось, движение же поездов замерло, и начала его не предвиделось. Само собой, чтобы долго не мешкать, если сообщат что надо выезжать, паровоз держали готовым к работе. Для этого кочегар время от времени поднимался в кабину локомотива и поддерживал необходимое давление пара и уровень воды в котле.

Скоро стало ясно — авария серьезная, а ночью, видимо, работать несподручно, и подъем вагонов продолжат утром. Так бывало довольно часто, и простои из-за подобных сходов — дело обычное. Да и дорога наша, можно сказать, не магистраль, а что-то вроде полуфабриката, на то она и новостройка.

Ведь недаром разрешенная скорость движения поездов по ней равна пяти километрам в час! То есть мы должны бы «мчаться» с поездом с прытью пешехода. Но как обычно, строгость постановлений начальников, и даже законов, не связана с обязательностью их выполнения.

Хотя ведь даже маленький ребенок при езде на велосипедике перед горкой разгоняется, чтобы на нее подняться. Вот и мы всегда увеличивали скорость перед затяжным подъемом. Естественно, тогда и происходили сходы вагонов. Что-то подобное, видимо, случилось и в этот раз.

Время тянулось, поэтому ночью в тепле и покое даже заядлые рассказчики начали дремать. Постепенно всех сморил сон, и только дежурный кочегар ходил на свой паровоз, правда, как часто он это делал, никто сказать не мог. Но когда он пошел проверять свой паровоз в очередной раз, то с удивлением обнаружил, что того и след простыл.

С испугу, этот кочегар, прибежал в вагончик, вытаращив глаза, и прокричал, что паровоза нет на месте, все вскочили, и сон, как рукой сняло, у всех и разом! Рванулись наружу, а там полная тишина и покой, просто благолепие какое-то. Понятно, что в темноте даже не сразу поймешь, куда надо бежать, чтобы искать беглеца.

Конечно, такие случаи бывали, но редко, и некоторые даже описаны в литературе. В юности я читал такую книгу, и даже автора помню — Августынюк. Запомнить его легко, ведь День железнодорожника в августе. Но никак не думал, что сам увижу что-то подобное.

Постепенно, стали расспрашивать последние действия машиниста — как он подъезжал к вагончику — тендером вперед или, наоборот, передним ходом. Таким образом вычислили, что, всего скорее, локомотив укатил передним ходом. И что не был до конца закрыт регулятор подачи пара, да и ручной тормоз не был включен. Поэтому паровозу «захотелось» на волю.

Но теперь предстояло, самое главное — доложить об этом дежурному по станции — правда, тоже солдату. А туда путь неблизкий, но и недалекий — минут 15 ходу. Можно представить, каково было машинисту явиться туда и сообщить о «побеге паровоза».

Впрочем, теперь уже все равно — ведь сумасшедший паровоз никто не остановит, и остается только ждать, чем же закончится это бегство, но всем хотелось бы потерь поменьше.

Организовали погоню, для этого взяли «пионерку» — маленькую дрезину — небольшую тележку с мотором от мотоцикла. Ехать пришлось недолго — до первого спуска в небольшую низину. Беглец здесь, похоже, довольно сильно разогнался под горку и сошел с рельсов. Но паровоз машина солидная, и по инерции он так далеко вылетел с рельсов, что встал поперек пути! Он как бы говорил — вы меня оставили одного без внимания, и я захотел на свободу.

Вообще-то это стремление к свободе выглядело страшновато. Паровоз и тендер его лежали по разные стороны пути. Даже на первый взгляд, было ясно — этот сход с рельсов быстро не исправить.

Если бы такое крушение случилось на «гражданке», то машинисту пришлось бы отвечать полной мерой в суде. А что возьмешь с солдата?

Так потом и оказалось — машиниста понизили в звании из старшего сержанта он стал просто сержантом. В формулировке этого приказа, который нам передали по телефонной связи (а другой связи долго не было) сообщалось, что старшим сержантом Б. было допущено неполное соответствие должностным обязанностям.

После этого неудачного побега паровоза мы на своих станциях оказались как бы в плену у стихии. И поэтому наступил праздник! Но чтобы название его показывало чувство нашего раскаяния за промашку, то он получил название «Праздник Преподобного Лентяя».

Отсутствие всякой связи, кроме телефонной, исключало появление на станции командиров, и тем более, старшины. Он бы не преминул нас «наградить» нарядами вне очереди, да и в очередь он тоже поставил бы с удовольствием.

А так мы превратились в спасителей остальных паровозов — ведь они остались без угля. Хорошо, что воды было вдосталь — рядом со станцией река, а на ней есть водокачка. А вот когда нет угля, всегда на выручку используют лес, точнее, дрова.

Вот мы и занимались лесоповалом. На один паровоз надо было не меньше двух — трех сосен в сутки. В соседней части нам по дружбе дали бензопилу «Дружбу». При этом бывалый лесоруб объяснил, как нам надо валить дерево, чтобы оно упало в нужном направлении.

Мы понимали, что его наставления — это не пустые пожелания. Но все обошлось — мы валили сосны и кедры, а потом пилили их на метровые чурки. Их уже тащили до паровозов. К обеду мы были свободны, и опять начинался небольшой праздник.

Ну, если не праздник, то просто пир в кругу друзей, но друзей, вроде бы, по несчастью. На деле, это была случайная передышка — почти глоток свободы, из-за отсутствия командирского надзора. И вот что интересно, никто не рвался в самоволку, или в магазин за пузырем. Да мы бы и не дали это сделать. Ведь завтра же надо опять на работу, на лесоповал, а там надо ухо держать востро, а то зашибет лесиной. Нам, как говорится, только бы этого и не хватало.

За этот десяток дней мы увидели, как наступает весна. На наших глазах у зайцев начался период свадеб. Они в поисках любви носились в таком количестве, что через день у нас была знатная шурпа.

Поэтому мы как бы отметили момент наступления весны. Жаль, тогда еще не существовало фильма «День сурка», а то бы наши зайцы, могли послужить сигналом о приходе весны и стали бы героем сюжета. И это был бы наш вариант фильма.

Дело в том, что мы, вопреки содержанию фильма, хотели бы продлить эти одинаковые дни — утром лесозаготовка, а потом подготовка к празднику, и к вечеру сам праздник.

Но все-таки было и некоторое сходство с фильмом — мы узнавали многое друг о друге. Конечно, важное различие с лентой невозможно не заметить — там речь идет о начале февраля и уже заметны признаки весны, а у нас на севере признаки ее едва проступили в марте. То есть у нас получился бы свой северный вариант фильма. И еще одно существенное различие с тем «Днем сурка» — наш праздник устроил свой родной паровоз, правда, беглец. А в фильме — странная мистика стихии.

Скоро сообщили, что убежавшему паровозу — самодуру предстоял серьезный ремонт, хотя и без комиссии это было понятно. С помощью мощных тягачей тендер его перетянули на другую сторону от паровоза. После этого беглец стал выглядеть как-то страшновато и жутко нелепо.

А потом пошли поезда, и тем самым, кончился наш Праздник. Почти до начала лета мы проезжали сквозь кабину паровоза-беглеца, и каждый раз вспоминали эту эпопею.

Но и теперь помнится этот Праздник Преподобного Лентяя, когда мы вдруг ненадолго обрели свободу, да еще и увидели наступление весны.

Реанимация …утёнка!

Случилась эта история давным-давно. Шла тогда весна уже моего третьего года службы в армии. Но совсем недавно все в корне изменилось — закончилась моя прежняя езда на паровозе, а началась совершенно новая, можно даже сказать, стезя, а то и ипостась. Немного неожиданно для себя, стал я небольшим «начальником» нескольких бригад паровозников и тепловозников — прежних моих сослуживцев.

Это повышение в карьере объяснялось, как ни странно, последствиями войны, прошедшей, вроде бы, давно — около двадцати лет назад. Понятно, что в то тяжелое время для страны, а точнее, для народа, рождалось мало детей. Ведь почти все мужчины на фронте.

А через двадцать лет, естественно, оказалось, что для армии не хватает юношей призывного возраста. И тогда начали брать в нее чуть ли не всех подряд, более-менее годных по здоровью. И все равно, военнослужащих в армии и флоте поубавилось.

Тут большие военные командиры смекнули — а вдруг да, враги об этом узнают! Ну и приняли суровые меры — перестали отпускать солдат, отслуживших уже почти три года, для поступления в институты. Хотя еще год назад для пользы дела, эта поездка считалась своего рода наградой за хорошую службу. А тех обычных служивых, для примера нерадивым — самовольщикам и пьяницам, — называли высокопарно «отличниками боевой и политической подготовки».

Понятно, что радостные отъезжающие были согласны на любое название причины их досрочной демобилизации. Вот и мы на третьем году службы, как я уже писал, надеялись на такую возможность уехать поступать в ВУЗы. Но, как нарочно, для нас в тот год, эта лазейка закрылась.

Разумеется, желающих таким путем откосить от армии, да еще и в институт попасть, не убавилось. Поэтому командование для нас подготовило своего рода капкан. Они давали возможность поехать сдавать вступительные экзамены, но если ты их не сдал, то возвращаешься обратно в часть и дослуживаешь свой срок. А еще одной пружиной в том капкане стало условие — будущему абитуриенту надо пройти курсы офицеров запаса. Видно, офицеров в армии тогда тоже стало не хватать.

Ясно, что в случае неудачи на экзаменах этим свежеиспеченным офицерам запаса грозила конкретная служба лейтенантом где-нибудь в тайге на стройке железной дороги, подобной нашей.

Во всем нашем батальоне нашлось только трое таких отчаянных головушек. Мы понимали, что рискуем многим, но зато это обстоятельство заставляло нас основательней готовиться к экзаменам.

Надеюсь вы уже поняли, что среди этих троих бы и я. В ноябре мы поехали на курсы. Кстати, они оказались довольно интересными — ведь мы изучали конкретные вопросы по строительству железных дорог. А под конец курсов, как бы на сладкое, мы постреляли из «Макарова» и немного поучились минно-взрывному делу.

Через три месяца вернулись в часть, но оказалось, что после курсов еще надо пройти практику, выполняя обязанности младшего офицера. Поэтому я и оказался на стации Атымья — почти самой отдаленной от нашего батальона. Можно сказать, очутился на передовой, но не во фронтовых условиях, а на переднем крае стройки, где меньше комфорта, а пути еще не очень объезжены.

Теперь мне полагалось следить за дисциплиной подчиненных, но дисциплина-то в таком случае, прежде всего, трудовая, а не воинская. Конечно, я водил своих подчиненных три раза в день в столовую соседней части. Легко сказать, водил, но шли-то мы в столовку по просеке в лесу, и только пройдя КПП части, становись в подобие колонны по два. Да и было-то нас обычно не более десяти человек.

Мои новые обязанности, только на первый взгляд, могли выглядеть желанием показать свою власть, а на деле же этого не было вовсе. Хотя бы потому, что в каждой бригаде имелся свой командир, он же и старший машинист. Так что мне оставалось только следить за тем, как мои подчиненные отдыхают после смены, не бегают ли в самоволку (в лес что ли?) и не пьянствуют (при отсутствии магазинов!). Понятно, что это было не столь уж сложная работа для меня, но и в ней встречались неожиданности.

Помню, мне удалось охладить пыл своих подчиненных, когда прямо против окон наших вагончиков служивые из соседней части вздумали гонять белку, случайно попавшуюся кому-то на глаза.

Выглядело это действо каким-то диковатым преследованием испуганного животного солдатами, призванными из наших азиатских республик, где белок не водится. Может быть, поэтому они азартно бросали в испуганного грызуна палки, камни, и пытались стряхнуть его с тонких сосенок, если белка туда пыталась забраться. Мои сослуживцы тоже намеревались включиться в погоню.

Я, как мог, объяснил, что это некрасиво и несправедливо гонять испуганное животное целой толпой почти взрослых парней. Как раз тут белка прокусила руку кому-то из активных преследователей, он заорал, а зверек тем временем сиганул вверх на высокую сосну и ушел от охотников. Тут мне даже не понадобилось ничего говорить о бессмысленности этой затеи.

Но однажды и мои «любители» животных отличились, пожалуй, не менее глупым даже не промыслом, и не охотой, а каким-то вывертом или куражом. В тот раз они зачем-то поймали пяток утят, но ничего лучше придумали, как посадить их в чайник. Эти армейские чайники довольно большие — литров на пять, и птенцам было где порезвиться, да и выглядело это довольно мило. Хотя лучше бы любоваться птенцами, стоя на берегу, ведь и расстояние до них обычно небольшое — метра два — три.

Как мог, я увещевал «юных натуралистов» — ведь чайник этот понадобится первой же бригаде, если та приедет ночью, а столовка уже закрыта. Опять же после утят его надо вымыть, хотя бы. Кто будет это делать? А куда девать утят, когда понадобится чайник? Ну и напоследок напомнил об охране природы, о чем каждый слышал еще в начальной школе.

Может что-то и проснулось в душе у горе-охотников, потому что они пошли и, молча, выплеснули утят вместе с водой. Но, похоже, не у всех там что-то проснулось, ведь вырвались-то на свободу лишь четверо птенцов, хотя поймали пяток. Но любители живности даже не посмотрели на результаты своего опыта по выращиванию диких уток в условиях, приближенных к боевым.

Я глянул в чайник, и увидел, что один утенок, может быть, самый свободолюбивый, видимо, захотел удрать и нырнул в глубину. Он попытался выскочить через горлышко, но оно оказалось узковато, и бедолага застрял.

Я вытащил его, но птенчик уже, похоже, захлебнулся. Дай, думаю, спасу. Вытряхнул воду из легких, и стал делать утенку искусственное дыхание. Через минуту он ожил! Сначала полежал на ладони, чуть хлопая веками. Но вдруг вскочил, и тут же остановился, так как я держал его высоко над землей. И только я присел, как утенок сиганул с ладони, и торопливо поплыл от берега.

Не знаю, в свою стаю он попал или нет, но его приняли, и часто покрякивая, утка увела всю стайку в укрытие.

Так, возможно, я сделал первый шаг в биологи. Ведь уже год с лишком готовился поступать именно на биофак, и надеялся, что меня все-таки отпустят на экзамены в конце июля. Надежда пока оставалась, но на всякий случай, я попросил этого птенца помочь мне стать биологом, и обещал, что от меня не будет вреда всему живому.

Первое путешествие за кордон

Счастье не в дороге, по которой мы идем,

а в том, что заставляет нас, ее выбирать и идти вперед.

Мы всегда мечтали о дальних путешествиях. Возможно, потому, что даже поездка к кому-нибудь в гости нередко оборачивалась неожиданными приключениями, а то и становилась незабываемыми воспоминаниями.

К ожиданию чего-то необыкновенного нас невольно готовили книги. Имелась даже особая серия интересных описаний, которая прямо так и называлась «Библиотека приключений». Понятно, что почти каждый из нас — читателей — становился смелым искателем приключений, правда, мысленно. На деле же все оборачивалось прозой жизни, а приключения в дальних путешествиях так и оставались мечтой.

Мы, само собой, понимали, что далекие путешествия — это удел немногих. Эти удачники рассказывали сначала в книгах и журналах о своих впечатлениях и о необыкновенных приключениях. А потом к этому присоединилось телевидение. И пошло-поехало, вместо настоящих собственных поездок или походов мы глазели на чужие вояжи. Мне, все-таки удалось несколько раз испытать себя в походах, но хотелось чего-то большего.

Уже в Университете всем нам после второго курса надо было выбирать свою будущую специализацию. Другими словами, предстояло решить, что каждого из нас привлекает настолько, что этим будет интересно заниматься всю жизнь. Я понадеялся, что, выбрав кафедру энтомологии, смогу вдоволь поездить по белу свету, да и учебная программа, предложенная деканом, казалась довольно интересной. Однако, получилось все немного по-другому.