Бесплатный фрагмент - Дорогое поколение

Дорогое поколение

Предисловие

Народ моей страны пережил очень много бед в хх веке. Были общие беды такие как революция, война, голод, лагеря. А к общим бедам добавлялись еще и личные: потери близких, родных, любимых. И несмотря ни на что, люди старались выживать, помогать друг другу, поддерживать в трудную минуту и делиться всем, что было: едой, одеждой, домом. Люди старались оставаться людьми! Как наши предки жили, как работали, как воевали и дошли до Берлина, обо всем этом в этой книге.

За то, что они были такими добрыми, искренними, веселыми, заботливыми, за теплоту их сердец — низкий им поклон. Добрая память о них будет в наших сердцах, пока мы живы!

Воспоминания о них написаны для будущих поколений нашей семьи, чтобы знали их и помнили!

Таких историй на Руси было не мало, и почти каждый может в ней найти что-то свое, похожее и родное.

МАТЕНЬКА-САМАЯ КРАСИВАЯ

легенда

Жизнерадостный Тимоха под вечер загонял домашнюю птицу в курятник, когда услышал крики мальчишек, бегущих гурьбой по улице, и повис на своем плетне.

— Вы куда?

— Мы, Матеньку смотреть!

— На пятачок, за околицу!

— Пошли с нами!

— Я догоню! — ответил Тимоха и быстро загнал кудахтающих птиц в сараюшку.

— Вот еще, буду тут возиться с вами! — бормотал он у бочки с водой, стряхиваю пух и перья. Других штанов у Тимохи не было, а с этих единственных хотя бы пыль стряхнуть перед дорогой.

Околица — это край деревни, где собиралась на вечерки молодежь для гуляний.

А Матенька была хороша! И все деревенские мальчишки гордились ее красотой и ходили на нее любоваться, как на картину.

Тимоха с дружками был еще мал, и им не разрешалось гулять со взрослыми, но подглядывать было деревенской нормой. Даже, когда в деревне играют свадьбу, все окна снаружи облеплены любопытными ребятишками. И, возможно, поэтому многие события остаются в народной памяти и передаются из поколения в поколение.

…Прошли многие годы, Матенька была уже давно на пенсии, а мы, следующие поколение, приехавшие на свадьбу к родственникам, были удивлены одним эпизодом. Неожиданно к нам подошел мужчина, лет пятидесяти, и спросил:

— А правда, вы дети Матеньки?

— Правда!

— А я ее помню всю жизнь: какой красавицей она была! Мы бегали еще мальчишками на нее смотреть! — сказал с восторгом, посмотрев на нас с некоторым сожалением. Может потому, что мы не были такими красавицами, как она?!

Когда мы возвращались со свадьбы, моя кузина пошутила.

— Можно я с тобой сегодня лягу спать, может мне красота перейдет немного?

— Да, что толку-то спать со мной, иди с тетей поспи, ведь она — красавица!

К сожалению, мы не знали ее такой красавицей, какой ее помнят односельчане. Переживания и горести стерли почти всю красоту с лица, но в характере ее я чувствовала, что со мной разговаривает женщина, которая знает себе цену и не опустит свою планку ни за какие ватрушки!

Моя мама, Матенька, родилась еще до революции, в начале первой мировой войны, и этим совпадением с большой бедой прошла вся ее жизнь. Жизнь — это от слова жить, а у русских, познавших революцию, голод и войну — это было выживание, растянувшиеся на долгие годы, с начала и до конца двадцатого века.

По паспорту она была записана Матрёной, но имя это она не любила и стеснялась его. В молодости, когда подходили знакомиться парни, часто представлялась Марией. Родные и близкие ласково звали ее Матенькой, и это имя так к ней и пристало.

В документах ее записали моложе, а старшую сестру Катеньку старше. Тогда была большая путаница в первые годы Советской власти. Паспорта крестьянам на руки не давали, и сестры не сразу обнаружили ошибки в своих датах рождения.

Много лет спустя, когда выходили на пенсию, то радовалась уже Катенька, так как ушла раньше. А моя мама огорчалась, что ей до пенсии придется лишний год работать. Теперь они поменялись местами, и справедливость восторжествовала.

Матенька была самой красивой девушкой на селе: среднего роста, хорошо сложена, с глубоко посаженными голубыми глазами на белоснежном лице, темными, негустыми, волосами, которые постоянно укладывала «волнами» перед зеркалом. Ее все любили за веселый и легкий характер. А тут еще и с паспортом повезло!

Катенька была девушкой умной, рассудительной и даже мудрой иногда, но с красотой ей сильно не повезло. Родилась она крупной, рыжей, да еще конопатой: вся, как есть, в веснушках. Ох, и намучилась она с ними: чем только не отбеливала, и чистотелом, и травами, и мазями, и ничего не помогало! А тут еще сделали ее на год старше по паспорту, совсем беда!

Эту Матеньку давно бы выдали, так как все женихи сватались именно к ней, но она одного Ваню любила. А Катеньку, к сожалению, никто не хотел сватать, а тут еще и старше по паспорту сделали. Очень она печалилась.

Главное, что она, на самом деле, не была страшная, просто с веснушками, и сегодня такие девушки считаются симпатичными. А тогда, в двадцатые годы, считались дурнушками, и не имели успеха у парней.

Раньше, в русских деревнях был такой обычай, что сначала должна выйти замуж старшая дочь, а потом только — все остальные по старшинству. И пока старшая не выйдет — другим и носа показывать нечего в невестах! Вот так! А если старшую никто не берет, тогда что?!

Беда, да и только!

Но Матенька не переживала, был у нее любимый парнишка, звали Ваней, и их счастью и любви не было конца. Жила Матенька в большой семье с отцом и матерью, с братьями и сестрами, и царили в их семье лад и трудолюбие.

Бабушкин дом

Он выходил окнами на перекресток: на главную улицу и на дорогу, которая вела прямо к железнодорожной станции. Длинная дорога бежала между высокими пшеничными и ржаными полями. Летом мы ходили по этой дороге пешком, зимой на санях, запряженных лошадью.

А весной и осенью там была непролазная грязь, так как почва представляла собой жирный чернозем, в котором застревали лошади и люди, поэтому мы в это время не приезжали в гости.

Дом был маленький, но очень уютный с плетнем перед ним, и с большим огородом позади. В хорошие времена с него убирали до пятидесяти мешков картошки. Перед окнами рос зеленый лучок для летней окрошки, у калитки стояла лавочка.

Как для меня — так это была самая лучшая лавочка на свете! Она стояла почти перпендикулярно калитке, за ней был плетень и высокие кудрявые клены, а перед ней открытая широкая улица. Очень удобно для свиданий, перед тобой все открыто, а со спины тебя не видит никто.

Будучи старенькой, бабушка часто сидела на этой лавочке с палочкой в руке и смотрела вдаль улицы, как будто поджидала. Да, в основном нас, гостей из города: детей и внуков. И когда мы появлялись, заметив нас издалека, она вставала со скамейки и радостно шла нам навстречу с палочкой в руке. Палочка была самодельная, отломанная от какого-то дерева, очень гладкая, очищенную от коры, с небольшим сучком в нижней части. С ней она приезжала и к нам в город. «Это мой друг — посох», — говорила она с улыбкой, ставя его у порога, в угол нашей маленькой комнаты.

Крыша бабушкиного дома была соломенной, и дом немножко заваливался набок от старости. Вход был сначала в сени, потом в избу. Сени представляли собой такую большую длинную комнату с высочайшим потолком под крышу. С левой стороны от входной двери стояли в едином ряду темные деревянные шкафы, типа буфетов, в них хранили разные продукты, а поверху шкафов были настелены толстые доски. Это был такой длинный и широкий настил от шкафов до самого конца сарая, и там находилось сено. Рядом стояла лестница, по которой можно было подняться на этот сеновал, загрузить сухую траву или просто поспать, поваляться на сене.

Направо из сеней — вход в избу, а между потолком и крышей было большое пространство, которое называлось чердак и, приставив лестницу от сеновала на противоположную стену, можно было туда забраться, что мы и делали. Там было все интересно. Стояли сундуки со старинными вещами, платьями, юбками и клетчатыми накрывными шалями. Позднее, лежали старые овчинные тулупы, и сушилось много веников из полыни, развешанные под крышей. Иногда бабушка брала меня с собой заготавливать эти веники. Серпом она срезала траву, чаще всего полынь, а я складывала их в кучки и вязала. Серп мне не доверяли. Веников надо было много заготовить, чтобы хватило на всю зиму.

На веранде стояли два больших деревянных ларя: один с мукой, а другой, поменьше, с пшеном. Пшеницу, полученную за трудодни, возили на мельницу, мололи, и привезя домой, ссыпали по несколько мешков в большой деревянный ларь. А из пшенки варили кашу в русской печи, а также кормили и курочек, рассыпая крупу в сарае или во дворе.

Меня тоже однажды взяли на мельницу. Я помню, как очень довольная, ехала на телеге, высоко забравшись на мешки, а рядом тетя Нина шла пешком и управляла лошадью. На мельнице было все интересно: какие-то большие лопасти крутились, на них лилась вода, а меня, любопытную, не пустили поближе, чтобы все рассмотреть.

— Опасно, — сказали. И единственным впечатлением было, что я, наглотавшись мучной пыли, которая кружилась в воздухе, густо припудренная мукой, вернулась домой к бабушке.

Каждую осень в сени закатывали огромные тыквы. Они были такие большие, как в сказке «Золушка». Одному человеку было не справится, поэтому их катили, обычно, вдвоем с огорода. Бабушка Капитолина очень любила тыкву и часто запекала ее в русской печи в чугунке одну или с кашей. Тыквы были такие толстые, что их рубили топором, отрубят кусок и в чугунок. Каша с тыквой — моя любимая еда. Что может быть лучше?! Очень вкусна еда из русской печи!

А в доме была одна большая комната. Справа у стены стояла русская печь. У порога, как заходишь, можно было залезть на печку, а в печурки положить мокрые от снега варежки и ноcки шерстяные.

Рядом с печкой были полати. Недаром же есть поговорка: «С печки на полати»!

Полати представляли собой такую длинный настил из толстых досок под потолком, примерно на метр ниже потолка, но чуть повыше печки. И вот на этих полатях и спала детвора, а те кто помладше — на печи.

Посредине избы на потолке был вбит здоровый крюк, на котором висела зыбка для самых маленьких. Вот в такой зыбке качали и меня. Еще у окна стояли большой стол, за которым обедали, деревянный диван и лавки. Рядом стояла прялка — подружка крестьянок. Зыбка качалась немного вверх-вниз, а также и в сторону. В ней удобно было качать малыша.

Однажды, когда родители ушли по делам, то они оставили со мной старшую сестру, девяти лет от роду. Она, недолго думая, села на край зыбки и стала качаться вместе со мной, отталкиваясь от стены ногами. И зыбка не выдержала — слетела с железного крюка, и мы упали вместе с люлькой и сестрой на пол, а на меня упал еще и здоровый железный крюк. Было мне тогда около года.

Моя сестра испугалась не на шутку.

— Он меня убьет! — подумала она о моем отце, а ее отчиме, и до прихода взрослых натирала меня разными мазями, чтобы не осталось синяков.

Не знаю как там было дальше, но она ничего тогда не рассказала родителям: очень боялась наказания, а созналась, только тогда, когда я школу закончила. Моего отца уже давно не было в живых на тот момент.

Много позже врачи, рассматривая рентгеновские снимки, констатировали, что вся носовая перегородка сломана. Как я дышу, они удивляются и не понимают. Нос с виду был нормальный, и я умудрялась им более-менее нормально дышать, не догадываясь о травме. Потом зыбка перекочевала на чердак, как бы на заслуженный отдых.

Капитолина

Мама Матеньки, Капитолина, была сиротой и воспитывалась в семье поволжских немцев. Хозяевам понравилась красивая серьёзная девочка и взяли они ее к себе, но не в дети, а в приживалки. А назвали нашу бабушку, красивым русским именем Капитолина, немножко похожим на польское имя Каторина. Хотя бабушка была крещенная в православии именем Татьяна, и часто, в старости, она говорила мне:

— Вы меня Татьяной поминайте, как в церкви крестили.

Поминать — это значит после смерти человека нищим подают милостыню, заказывают молебны в церкви с указанием имени. Капитолина была настоящей христианкой, соблюдали посты, молилась и читала церковные книги. Однажды я взяла с подоконника книжку, которую бабушка каждый вечер читала перед сном, и увидела, что слова все незнакомые. Я к тете Кате на кухню, они вместе жили:

— А что это за книга, я в ней ничего не понимаю?

— А ты и не поймешь, она на старославянском написана, — ответила она.

Оказывается бабушка знала старославянский язык и выучила его сама.

Из крестьянских детей до революции школу посещали в основном мальчики, и то в холодное время года, когда заканчивались полевые работы. Считалось, что девочкам не обязательно учиться, большинство оставались дома и обучались только работам по домашнему хозяйству: шили, вышивали, пряли шерсть и вязали носки.

Капа (Капитолина) с детства выполняла по дому у немцев посильную работу, и за это ей давали крышу над головой и скромную еду.

Для меня бабушка была настоящей христианкой, она все делала в меру: работала посильно до вечера, после ужина читала недолго библию, молилась и меня научила маленькой молитве перед сном, соблюдала посты и постные дни: среду и пятницу. Для этих дней она варила постную пшенную кашу в русской печи, а в другие дни она добавляла в эту кашу молоко, и еда становилась скоромной. Пшенная — это потому, что она была самой дешевой и доступной крупой.

Одевалась бабушка очень скромно: в длинную юбку и ситцевую кофту в мелкий цветочек, c застежкой под горлышко, обязательно с длинными рукавами, присборенными у запястья. Юбок на ней было две или три: нижняя белая и сверху еще одна или две. Так носили ее ровесницы, потому что в их время у крестьянок не было нижнего белья, вот и носили они по несколько юбок длинных до самого пола. Если она что-то готовила, то сверху одевала запон, фартук по-нашему. На голове всегда был повязан платок, потому что по православным обычаям женщина не должна была ходить с непокрытой головой. Поэтому мы и видим до сих пор, как большинство наших бабушек в платочках ходит.

Бабушка Капитолина никого не осуждала, ничего не просила, не ссорилась, не ругалась, только иногда, на нас на внуков, если мы не слушались и убегали без спроса на речку.

Тогда бабушка, взяв длинную хворостину, гнала нас от речки к дому, а мы бежали испуганные, в рассыпную, по лугу, по высохшим кочкам, уклоняясь от этой хворостины, как когда-то, наверное, наши дяди уклонялись от ее полена, когда она гоняла их по двору. И было нам и смешно и страшно, ведь мы были еще маленькими и немного боялись бабушку в гневе: можно было «за речку» всерьез схлопотать от нее хворостиной.

Свою бабушку я почему-то звала бабусей. Всем это нравилось, а Капитолина на обращение:

— Бабуся!

Резко и весело отвечала:

— Что два веселых гуся?

Дело в том, что у бабушки была привычка рифмовать, и она часто так разговаривала.

Утром, когда мы спали сладким сном, раскинувшись на полу среди одеял и перин, бабушка пыталась нас разбудить, но из этого ничего не получалось. Просыпаться и вставать нам совсем не хотелось, а завтрак у бабушки был уже готов, и тогда она нас будила словами:

— Вставайте детки, кушайте конфетки!

И мы продирали глаза и, наивные, вскакивали с криками:

— Где?

А бабушка смеялась заливисто и проговаривала:

— У деда в бороде!

И быстро уходила в сени наливать полный умывальник. А мы разбуженные, и уже с утра обманутые, бежали следом, еще не потеряв надежду, что может быть и правда где-то лежат конфетки.

— Ну, бабуся!

— Что два веселых гуся?! Откуда у бабуси конфетки? Сроду не видала!

Конфеток и правда не было, так же как и не было деда. Деда вообще мы не помнили, потому что он умер еще до нашего рождения.

Но сон уже прошел, в доме пахло блинами, на столе стояла большая тарелка с ними, а рядом варенье и баночка с медом. День начался!

— Саша, у тебя опять глаза темные, что так плохо умывался?! Иди вымой хорошенько!

И Сашка, наш пятилетний братишка, шел послушно снова умываться:

— Мой хорошо с мылом! — говорила тетя Катя улыбаясь, и Сашка тер добросовестно мыльные глаза, а сполоснув, подходил и с надеждой спрашивал:

— Ну, что чистые?

— Нет! Ничего не отмыл, все такие же!

И он шел расстроенный снова к умывальнику и тщательно мыл.

И уже после третьего раза, когда говорили, что глаза такие же черные, он начинал реветь, что глаза не отмываются. Над ним кто-то сжаливался, и со смехом говорили, что просто глаза его черные, и он с такими родился. Вот так прикалывались наши тетушки над нами, наивными ребятишками.

Бабушка помогала посильно, если кто-то обращался за помощью, и всегда подавала милостыню. Помню однажды у калитки остановился седой старик, весь обросший, с длинной огромной бородой и усами, на нем был старый длинный плащ, на плече висела котомка. Этот дед попросил, через плетень, воды попить и хлеба, сказав, что он погорелец.

Дедушка этот показался мне страшным, и я молча убежала к бабушке в дом, сказав ей про старика у калитки:

— Не надо бояться, — сказала Капитолина и, отрезав четверть от большого хлебного каравая, дала мне этот кусок и стакан воды:

— Не бойся и отнеси дедушке! И никогда не отказывай человеку в хлебе и воде.

— Ну, давай тогда весь каравай ему отдадим, — сказала я, подобрев и осмелев. А караваи-то были большие, кг на три, на четыре.

— Не надо, — сказала, улыбнувшись моей доброте, бабушка, — он еще пойдет дальше по селу, и другие люди тоже смогут ему помочь, а если мы дадим много хлеба, то он больше ни к кому не зайдет, и люди не смогут проявить свою доброту.

Вот так меня учила моя любимая бабуся не выпячиваться, а вести себя с добротой достойно, дав и другим такую же возможность творить добро.

Я очень любила свою бабусю, и старалась быть на нее похожей. Когда я летом у нее гостила, бабушка занималась моим воспитанием.

— Ты куда собираешься, к подружке? Сначала поешь, а голодная в гости не ходи. Вдруг ты придешь, а они обедают за столом, и будешь ты смотреть на них голодными глазами?! Поэтому прежде чем идти — поешь, и на глаза не смотри никому.

Я это хорошо запомнила, хоть и была еще маленькой девочкой. Однажды, когда бабушка была у нас в городе в гостях и уже собиралась уезжать, мы сели обедать, прежде чем проводить ее на поезд.

— Ешь, бабуся, ешь хорошо, а когда в поезд сядешь, то в глаза-то не смотри никому!

За столом все громко засмеялись.

— А чего вы смеетесь, ты же сама мне так говоришь!

— Да, я что преступник, что ли, буду людям в глаза не смотреть? — сказала бабушка, смеясь тихим мелким смехом, — смотреть в глаза и смотреть на глаза — это разные вещи. Смотреть на глаза — это когда голодный человек людям в глаза заглядывает просящим взором, чтобы ему подали что-нибудь, посадили за стол, дали еду. А смотреть в глаза, это когда человек честный, то он глаз не прячет от других и взгляд при разговоре не отводит. Понятно?

— Понятно! Все равно ешь хорошо перед дорогой! — сказала я. И все уже с улыбкой доедали сытный обед.

Это выражение «ты в глаза не смотри никому» всем запомнилось, и его часто повторяли в шутку в кругу моих родственников.

Помню, однажды, я встречала бабушку из церкви и, когда мы сели в городской автобус, видя бабушку с палочкой, какая-то женщина встала и освободила ей место.

— Сиди, дочка, сиди, — отказалась бабушка, — я целыми днями сижу, а ты устала, с работы едешь, так хоть в автобусе отдохни.

Я дома с восхищением рассказывала маме:

— Какая добрая наша бабуся!

— Добрая! Видела бы ты какой она строгая была молодая, а мы маленькие, и как нас безжалостна гоняла и лупила, — даже с некоторой обидой возразила она.

А я ее не знала молодой, а в старости Капитолина была самой доброй и лучшей бабусей! Ребятня с моей улицы любили ее, значит была она добрым и хорошим человеком, потому что дети и собаки в людях никогда не ошибаются.

Коллективизация

В бабушкином доме до революции было много скотины во дворе: две коровы, две лошади, овцы, козы, куры. Лошади — это чтобы в поле землю пахать, тракторов-то не было. Овец стригли, потом их шерсть пряли долгими зимними вечерами, а дальше из спряденной шерсти вязали носки. А еще из шкур овец шили на заказ тулупы белые и черные, длинные до пола, в этих тулупах на открытой телеге, устланной соломой и запряженной лошадью, ездили зимой на станцию и на базар. Потому что в русские морозы на лошади, без тулупа в санях, далеко не доедешь, а можно только замерзнуть в пути. Поэтому шили их длинными до самого полу, теплые тулупы с большими воротниками, в которые можно было закутаться и согреться.

Это было вполне приличное хозяйство для молодой семьи, такое как у большинства крестьян, у середняков. Кроме того, у них не было родителей с обеих сторон, которые бы помогали молодым, как это принято в России.

По старым обычаям родители строили для своих сыновей дома, и когда сыновья женились, то они своих невест, после свадьбы, приводили уже в свой отдельный дом. Но так как родителей у них не было, то они строили свои дома сами и дед, и его братья. Народ в селе трудился от зари до темна, потому что жили трудно, и дел дома было очень много.

Возможно годы, прожитые в семье у немцев, не прошли даром, и у бабушки в доме всегда был порядок, скромная еда на каждый день, и щедрая — на праздники для семьи, родных и соседей.

Но все их достижения в хозяйстве пошли прахом, потому что после революции пришла коллективизация, когда у хозяев отбирали всю скотину и отправляли в колхозное стадо.

Когда выгоняли коров со двора деда Михаила, то все домочадцы вопили в голос, потому что жалко было. А вопить в русской деревне хорошо умеют: один начнет, остальные подхватят — не остановишь!

Но, как говорила Матенька, молодежь недолго горевала, так как быстро поняли все свои преимущества от Советской власти. Теперь по приходу домой, где уже не было скотины, им не приходилось много работать, как раньше, стало больше свободного времени. Жить стало легче, но беднее. Ведь теперь не было дома ни своего молока, ни мяса.

Да, еще были в семье строгие правила поведения для детей и взрослых.

Была Капитолина многодетной матерью, родила она восемь детей, но в живых осталось только пятеро, три дочери и два сына, Это все потому, что бабушка была 1890 года рождения, а в те годы еще не было антибиотиков, и дети часто умирали в младенчестве от болезней. Но зато, кто остался в живых, были сильные и здоровые. Очень крепкие ребята оставались для жизни!

Может поэтому это поколение, здоровых и сильных, как мужчин так и женщин, и выиграло эту войну. Это они поднимали такие тяжести, которые другим поколениям просто не поднять, это они мерзли в окопах и не болели ни гриппом, ни пневмонией, это они работали сутками, падали от усталости и поднимались снова и снова, это все они… вынесли страшную войну на своих плечах и одержали победу.

Дед Михаил

Но это все будет потом. А пока вернувшись с полевых работ, надо было Матеньки успеть постирать единственные блузку и юбку, высушить ее и выгладить, чтобы успеть на вечерки. А какой форсуньей она была! Любила наряжаться, и в неглаженом из дома никогда не выходила, до глубокой старости. На пятачке за околицей собиралась молодежь со всего села. Матеньке очень хотелось подольше погулять с Ваней и прийти домой попозже. Но тятя ей не разрешал поздно задерживаться, и на сеновале спать одной тоже не разрешали.

И вот она еще с вечера уговаривала сестру Катеньку, чтобы та ночевала с ней вместе на сеновале.

— Катенька, пожалуйста, пойдем вместе спать на сеновал! А то меня одну тятя не отпустит.

— Что толку с тобой там ночевать, буду я там одна всю ночь! Ты же, как всегда, под утро вернешься?! -ворчала сестра, но соглашалась на уговоры.

Если вдвоем, то тятя Михаил мог им разрешить, а тогда Матеньки можно было после гуляний поздно вернуться. Они своего отца тятей звали. Быстрая, она должна была все успеть и дела домашние, и повечерять с семьей, и бегом на вечерки за околицу.

Повечерять — это значило поужинать всей семьей. Правила были строгими: все сидели за столом, на котором стояло большое глубокое блюдо с похлебкой, у всех были свои деревянные ложки. Родители и дети, каждый должен был по очереди, по кругу, зачерпывать похлебку своей ложкой. И если кто-то не в свою очередь зачерпывал ложкой, то отец, сидевший во главе стола, своей большой деревянной ложкой так стукнет по лбу нарушителю порядка, что у того «звезды из глаз» посыпятся. А это значит — очень больно! И потому желающих, побольше других урвать, долго не было, пока кто-нибудь опять не забудется.

Как я поняла, из рассказов моих дядей, тетей и мамы — эти «звезды» за столом видели многие, и как себя вести за столом знали хорошо.

А когда был мясоед, это после Рождества, в доме готовили мясную еду: щи, пироги. В русской печи запекали птицу, делали пельмени и первую чашку с пельменями отец Михаил велел отнести соседке, безродной бабушки, что жила через дорогу.

Эту традицию Матенька сохранила на всю свою жизнь и, как помню я из своего детства, когда в выходные она пекла пироги, то отрезала большой кусок, а то и два, с разной начинкой, и велела мне отнести соседке, слепой бабушке, которая жила в большой семье, с пятью внуками в соседнем доме.

И, когда я сопротивлялась этому, она рассказывала про свое детство и добавляла:

«Вот вырастешь и тоже, всегда, первый кусок на празднике подавай бедным старикам — соседям», — что я и делала потом всю жизнь, пока такие старики жили в нашем подъезде.

Матенька была у отца любимицей, да и как ее не любить такую красавицу, добрую, да миру открытую. Только недолго они радовались, потому что наступал в Поволжье страшный голод, после этого будет другой, но тогда они еще не знали об этом.

Дед Михаил, был сиротой, но были у него еще два брата: Митрофан и Василий и сестра Елена. Каждый жил в своем доме, даже у незамужней тети Лены, сестрицы, тоже был небольшой дом.

Дед Митрофан

Слева, через несколько домов жил в большом и высоком доме, другой брат деда, Митрофан со своей женой Аграфеной, а попросту звали ее соседки Груней или Грушей. А для она была тетя Груша. Детей у них не было и, может поэтому, жили они зажиточно и дружно.

Дед Митрофан был высокий широкоплечий, статный, можно сказать: удался лицом и телом. С лика его можно было картины писать: русоволосый, с правильными чертами лица, голубыми глазами, прямым тонким носом, хорошо очерченным ртом и густой шевелюрой пшеничных волос. А еще носил он богатые густые усы, тоже пшеничные. Говорил он почти басом, голос у него был низкий с хрипотцой, а разговаривал он медленно и Окал, как и большинство сельчан.

Пьяным дедушку Митрофана я никогда не видела. Вот только один раз он был слегка навеселе, на свадьбе моей крестной, ему она доводилась внучатой племянницей. Тихий и довольный, он сидел среди гостей с густой шевелюрой уже седых волос, совсем старенький, с пышными усами и длинной по грудь бородой. И это был единственный гость в таком странном обличии.

Но самое интересное для меня было, как он, сидя возле горячего самовара, распивал чай во все свое удовольствие. Дед, после каждого глотка из блюдца, причмокивал и крякал с громким звуком ха — а—а, подливая чай из большой чашки, которая наполнялась из самовара. Наверное, так пили наши предки с громким довольным кряканьем и кряхтением, наслаждаясь чаем в конце рабочего дня или в субботу, после русской бани, которую топили раз в неделю.

Каждый вечер, они с женой проходили мимо наших окон, к себе домой, после работы, большие и красивые, с достойно поднятыми головами и улыбчивыми светлыми лицами. Нам ребятишкам, приехавшим в гости из города, нравилось на них смотреть, они нам казались какими — то сказочными героями, и очень хотелось сходить к ним в гости. И всегда после нашего вопроса:

— А можно в гости к деду Митрофану сходить?

Нам строго отвечали взрослые:

— А вас кто-нибудь приглашал? Вот пригласят — тогда и пойдете!

И вот наступал день, когда высокий великан дед Митрофан заходил, пригнув голову, к нам в избу. После недолгого разговора с бабушкой, он громко, как будто мы глухие, приглашал нас к себе, :

— Ну, пойдемте в гости, будем чай пить с медом и есть груши.

Мой маленький кузен, помня, что жену деда звали Грушей, шел с большой опаской в конце нашей толпы и с ужасом думал, как же мы будем есть эту грушу, подразумевая под грушей — жену деда, Агрофену, а для нас просто, тетю Грушу. Но груши были настоящие, растущие в саду на деревьях. У нас в среднем Поволжье, они были тогда большой редкостью, ведь это южные растения.

Погуляв по саду, наевшись груш, попив в доме чай с мёдом и пирогами, погостив, мы возвращались, довольные, домой, с полными охапками груш и яблок, и еще чего-то, что положил нам на дорогу добрый дедушка.

Помню, что все время, пока дед Митрофан гулял по саду с нами и распивал чаи, — он весь светился, как будто мы родные дети, которые вдруг неожиданно свалились после долгой разлуки, и его счастью не было конца. Да, это были на редкость добрые и светлые люди, которым Бог почему-то не дал своих детей.

Елена

У бабушки Елены тоже не было детей, да и семьи своей, к сожалению, не было. Поговаривали, что была красавицей, и будто в девушках ей кто-то порчу сделал из ревности к парню. Она заболела, и красота ее пропала в молодости. Так она не вышла замуж.

Часто она сидела на скамейке перед своим домом, общаясь с теми, кто проходил мимо. Наверное, ей было скучно одной жить. Тетя была спокойной, миролюбивой, и соседи к ней хорошо относились. А в последние годы, именно соседка Татьяна с мужем, когда тетя Лена заболела тяжело, возили ее на своей машине в Самару в больницу и ухаживали за ней до самого конца. И свой полуразвалившийся дом Елена соседке Тане завещала. Правда этот вопрос она согласовала с моей мамой, которая ей доводилась племянницей.

— Матенька, ты не будешь обижаться, если я соседям свой дом подпишу, ведь они за мной, как за родной, ухаживают?

Матенька ответила, что нет.

— Мы, наоборот, им благодарны за тебя, поэтому не переживай, претензий и обид не будет.

Ведь в России дома престарелых очень бедные. Попасть в него считается позором, и поэтому пожилые, одинокие не хотят туда.

Дед Василий

Напротив дома Елены, был дом их брата, деда Василия. Тот жил большой семьей, с женой и кучей детей. Он был крикливый и очень трудолюбивый. В его дворе было полно всякой живности, и мне, девочке из города, приезжающей на каникулы к бабушке летом, было все интересно.

Ходить просто так в гости нам бабушка не разрешала, хотя мы и просились к дедушкам Василию и Митрофану. Они оба жили рядом, по разные стороны от дома Капитолины. Только, если бабушка давала какое-то поручение, тогда можно было сходить. Так я однажды попала во двор к деду Василию, который просто кишел всякой живностью: и телята, и гуси, и бараны, и куры, и утки, и лошади, и даже красивые индюки. Только я зашла в изгородь, где вся живность жила, немного посмотрела, как выскочил дед Василий, отругал меня и своих детей, за то, что меня пустили к животным.

Ну, это, в основном, из-за того, что я дико закричала, когда погнались за мной гуси. Я налетела на жеребенка и на лошадь, которая еще и лягнуть могла. Только деревенские дети знали, что к ним нельзя сзади подходить. А пока я в ужасе кричала, бегая по двору от шипящих гусей:

— А-а-а, помогите!

Родственники-подростки покатывались надо мной, сидя на крылечке. Как это и принято было у деревенских: посмеяться вдоволь над городскими.

Попало всем, дед Василий схватил меня и выставил за ограду, подальше от животных и птиц. И строго-настрого запретил мне заходить на скотно-птичий двор их дома. Ох, не понравился мне этот крикливый дед: не понимала я тогда, что кричал он, потому что заботился о моей безопасности.

Дед Василий всю жизнь трудился дома и на работе, чтобы дать хорошее образование своим детям. Один из них, Николай, закончил аспирантуру, защитил диссертацию и преподавал всю жизнь в Самаре, в одном из лучших её вузов. Николай был женат, жил в большой квартире, в центре города, но детей у них не было. Когда дядя Коля вышел на пенсию, он переехал в свое село и прожил там до конца своих дней. Сначала я удивлялась, зачем он уехал из своей престижной квартиры, из центра большого города в деревню, а потом поняла: это были «лихие» 90 годы, и он спасался от черных риэлторов, которые заполонили страну, и одинокие владельцы квартир пропадали повсеместно.

Поэтому, в то время, переехать и скрыться в деревне — это был лучший вариант для пожилого и одинокого человека. Кроме Николая, были у деда Василия еще и четыре дочери, двое из них, погодки с Матенькой, дружили и поддерживали друг друга всю жизнь.

От голода в Азию

И когда беда, называемая голодом Поволжья, стала приближаться, быстро и неминуемо, к селу, тогда два брата Михаил и Василий, покумекав вместе, как им спасти своих детей, решили старших дочерей отправить в Среднюю Азию. Ведь отправив старших, они и младших спасут, потому что им еды побольше достанется, когда семья уменьшится.

Страшно было, конечно, отправлять в такую даль, и сердце родителей кровью обливалось. Да выхода не было. Люди в Поволжье вымирали целыми семьями, а некоторые и деревнями.

И со слезами на глазах четверых девчонок-сестриц, две дочки Михаила и две Василия, проводили в Среднюю Азию в чужие, далекие, но сытые края.

Сколько я не спрашивала, как они смогли уехать в Среднюю Азию, никто ничего не рассказал. Как будто там была какая-то тайна, и все дали клятву никогда об этом не рассказывать. Поэтому я ничего про это путешествие не знаю.

Из прочитанного мною, я узнала как миллионы беженцев, у кого были силы и хоть какие-то возможности, бежали от голода в разные края, много погибало в пути, но многие и добирались. Поезда и вокзалы были переполнены толпами обезумевших людей, которым уже было все равно куда уехать, лишь бы подальше от голодных краев, где люди все поели: и овощи, и картофельные очистки, и кору деревьев, и листья, и лебеду, желуди, траву, крапиву, сено, солому, но и это закончилось. И началось самое страшное: были случаи, что люди стали поедать людей, на улицу было страшно выходить. И все, кто мог, бежали от этого ужаса куда глаза глядят. В вагоны было не пролезть, и люди ехали на крышах, на ступеньках, кто как мог.

…Предполагаю, что Матеньке и ее сестрам кто-то помог выехать и добраться до Средней Азии, иначе у них было бы мало шансов добраться живыми. Они и не скрывали этого, но никогда не говорили кто; до конца жизни боялись раскрыть эту тайну, как будто не хотели подвести этого человека, которого к тому времени, возможно, и не было в живых. Ведь уходили сестры в мир иной после восьмидесяти лет. А все боялись рассказать. Но они помнили все и были благодарны этим людям.

В те страшные годы Средняя Азия была тоже забита голодными беженцами и уже стонала от этого нашествия, но выстояла и не закрыла свои края.

Края эти были богатые солнцем, фруктами и азиатскими базарами.

Раньше в свое селе, будучи еще маленькой девочкой, Матенька ходила в школу в первый класс, и каждую весну заболевала малярией, и так было три года подряд. И она никак не могла перейти из первого в другой класс. В конце концов, отец рассердился и сказал:

— Хватит этого ученья, дома работать будешь: пряжу прясть, да носки вязать.

На этом и закончилось ее ученье и больше она нигде не училась, а в графе образование писала: начальное, как и большинство из ее поколения. Они искренне говорили:

— Спасибо Советской власти, что научила нас читать и писать.

Да, она по жизни была очень благодарным человеком. До Советской власти крестьянам никакая грамота и не светила, было много болезней, мало лекарств, детей ежегодно рожали, но многие умирали в младенчестве.

И вот, после трудного и болезненного детства, она попала в чудную страну Азию, которая спасла ее, накормила, напитала солнцем и фруктами, и после этих сказочных лет, она никогда уже больше не болела малярией…

За все это добро полюбила она Среднюю Азию на всю жизнь, и пока работала, ездила туда каждый год в отпуск в разные города: Ташкент, Ашхабад, Фрунзе. Там она проводила весь отпуск.

Со времен их молодости, там в Средней Азии, вышли замуж и остались две ее двоюродные сестры, а она вернулась домой. Ведь дома, в селе, ждал ее любимый Ваня. Но судьбе не угодно было пока их соединить.

В тридцатые голод снова косил Поволжье, люди пухли от голода, умирали деревнями. Да и не только Поволжье, умирала Украина и другие районы Советского Союза.

За Матенькой стал сильно ухаживать молодой красавец, хохол, работающий председателем колхоза, но Матенька не очень благоволила ему. Она точно знала кому отдаст свое сердце!

Увы, человек предполагает, а Бог располагает. Однажды зашел отец, когда Матенька, как всегда, крутилась перед зеркалом, за что ей от отца не раз попадало, но в этот раз он даже не обратил внимания, молча сел на табурет и, посмотрев виновато, хриплым голосом от волнения, сказал, глядя на Матеньку:

— Доченька моя, ты знаешь, как я тебя люблю, Христом Богом тебя прошу, выходи замуж за председателя. Я не смогу вас спасти от голода, люди умирают целыми селами, хочешь я перед тобой на колени встану?! Выходи за него, хоть ты спасешься и живой останешься. Не могу я представить, чтобы ты, такая красавица умерла в расцвете.