Бесплатный фрагмент - Дорога поворачивает в рай

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Поезд проносится мимо, грохоча колесами. Солнце отражается в окнах и слепит нам глаза зайчиками.

— Пошел ты нахуй! — ору я в небо, выбрасывая вперед руку с сжатым кулаком и хлопая себя по сгибу локтя. Металлический грохот заглушает мой голос, но я кричу еще сильнее, пока в глотке не начинает что-то скрежетать. — Ебись конем, сука! Никогда тебя не прощу, слышишь? Никогда, блядь, никогда, сука ебаная, блядь!

Луц тоже что-то кричит, запрокинув голову и придерживая соломенную шляпу-трилби на затылке. Поток воздуха отбрасывает волосы за спину, бьет в лицо, словно хочет, чтобы мы взяли свои слова назад. Поезд проезжает и наступает тишина. Иногда мы не успеваем до тишины, и наши слова зависают в воздухе. Что ж, тем больше шансов у того, кому они адресованы, их услышать.

В городе трудно найти место, где можно орать во всю глотку, а нам с Луцем это необходимо. Поэтому мы приходим к путям, ждем поезда и высказываем Богу свои претензии в самой доходчивой форме.

Луц тянет меня за руку, и мы, скользя по липкой грязи, спускаемся к дороге.

— Полегчало? — спрашивает он. Голос у него немного сел.

— Не знаю. Не настолько, чтобы говорить об этом всерьез. — Я тоже охрипла. — Мне никогда не будет легче.

От этих слов щиплет в носу и печет глаза. Прошло больше двух лет, а я всё еще не смирилась. И Луц не обещает, что будет легче, что когда-нибудь всё пройдет, — он-то знает, что нет. Его младшая сестра утонула почти десять лет назад. Он показывал мне снимок: девочка-подросток, красивая, как сам Луц, стоит в раме солнечного света и улыбается в камеру далекой, ушедшей улыбкой. Луц говорит, я похожа на нее, хотя мне кажется, что сходство очень приблизительное. Мы с ним составляем маленькое общество тех, кто так и не вступил в фазу принятия. Я до сих пор в фазе отрицания и никогда не говорю «умер» — только «ушёл», «он больше не здесь». Луц завис на гневе. Хотя гнев — это последнее, что приходит в голову, когда вы видите Луца. Скорее вы спросите себя, как этого мальчика с фарфоровой кожей и сияющей улыбкой угораздило родиться среди серых панелек и сохранившихся со времен соцлагеря промышленных строений. Мужчины здесь такие же, как здания: невысокие, крепкие, коротко стриженые и абсолютно безликие в своих тёмно-синих или черных спортивных костюмах. Луца я бы сравнила со Старым городом. Старый город я люблю.

На дороге мы счищаем грязь с подошв: мои говнодавы почти не пострадали, а кеды Луца промокли насквозь.

— Пойдем на пляж?

— Что там делать?

— Просто посидим. Кеды твои посушим, у тебя ноги мокрые.

— Да срать.

— Простудишься.

— Срать.

— Ладно, что ты предлагаешь?

— Не, ну если хочешь, пойдем на пляж.

— Ты всегда так. Только не говори…

Мы в один голос говорим: «Срааать» — и ржем, как подорванные. Наверное, всё-таки от крика становится чуть легче.

До пляжа не далеко, но идти туда по тропинке, через голые серые деревья и какие-то кусты, торчащие из грязи, словно ебанутая икебана. Хотя сейчас только февраль, погода стоит совсем весенняя: асфальт в городе уже сухой, солнце жарит спину сквозь парку. На пляже ни души — разгар рабочего дня, к тому же, правда, что здесь делать в феврале? Вокруг жуткий срач, река выносит на берег всякое говно и отступает — типа я тут ни при чем.

Луц находит более-менее чистое место, стелит бушлат на влажный песок, и мы садимся рядышком, гораздо ближе, чем просто друзья. Тем не менее, мы не трахаемся, чтобы не нарушить протянутую между нами паутину связей, мыслей и жестов. Секс — это низкие вибрации, он только всё портит.

— У тебя волосы в колтун сбились. Почему ты не пострижешься? — Я пальцами расплетаю спутанные кудри Луца, доходящие до середины шеи.

— Что ты сегодня такая заботливая? Деньги нужны?

Я возмущенно фыркаю.

— Я всегда заботливая.

— И тебе всегда нужны деньги.

— Признаю. Но прямо сейчас — нет.

— Трахалась с кем-то?

— Думаешь, я таким образом зарабатываю?

— Просто спросил.

— Ты ничего просто так не спрашиваешь.

— Ну правда, просто так спросил. Выпить хочешь?

— А у тебя есть?

— А то. — Луц достает из заднего кармана фляжку.

— Пожрать бы. На голодный желудок я блевать буду.

— Да блюй, не страшно. Тут нет никого.

— Гаденыш ты. — Я седлаю Луца, наваливаюсь всем весом, прижимаю запястья с паутинкой голубых вен к песку. Лицо перед моими глазами такое нежное — Луц, наверное, еще не бреется — по крайней мере, я никогда не видела его с щетиной. Тело у него тоже безволосое, только узкая дорожка ведет от пупка к ременной пряжке и спускается ниже.

— Плюнь мне в рот, — говорит Луц.

— Что?

Сколько его знаю, не могу привыкнуть к его кинкам.

— Плюнь мне в рот.

— Если ты хочешь…

Я наклоняюсь к нему ниже, собираю слюну (это нелегко, потому что во рту сухо, как у монашки между ног) и спускаю ее в открытый рот Луца. Между нами протягивается тонкая струйка и через секунду пропадает. Я вытираю губы.

— Доволен?

Вместо ответа он подминает меня, прижимает к песку, наклоняется и лезет языком мне в рот. Я не сопротивляюсь, но и активности никакой не проявляю.

— Дай мне свой язык, — говорит Луц.

Я прикусываю его губы — сначала легко, потом сильнее, но он не останавливается. Краем уха я слышу вдалеке возню. Ее прерывает визг:

— Слезь с нее! Да сука, что же ты делаешь, дрянь такая? Всё уделал, а кто стирать будет? Кто стирать будет, мразь ты конченая?

Мы отрываемся друг от друга и поворачиваемся в направлении визга. Приземистая, опухшая баба в расстёгнутом пальто орет на парнишку лет семи, прижимающего к песку девочку примерно того же возраста. Одета вся троица убого, дети — недокормленные и на вид дебиловатые. Девочка рыдает, задыхаясь от слёз и соплей; беспомощно бьется под весом малолетнего бандита. Мальчик встает, уныло разглядывая носки дешевых обтрепанных кроссовок; его жертва продолжает лежать на песке, пока мамаша рывком не ставит ее на ноги. Баба отряхивает своих отпрысков, награждая их мощными шлепками и подзатыльниками, но дети, привычные к такому обращению, даже не орут. В присутствии малышей, особенно девочек, Луц начинает грузиться: замолкает и смотрит куда-то в сторону. Я засовываю ему язык в ухо. Луц чуть ли не подпрыгивает на месте и потирает пострадавший орган.

— Ты что?

— Не грузись.

Я притягиваю его к себе. Хотя на нем тонкий свитер, а воздух по-весеннему прохладный, от Луца исходит тепло. Нам нравится трогать друг друга и быть гораздо ближе, чем друзья. Мы как малыши, которые вечно таскают за собой любимых кукол, кормят их с ложечки, кладут с собой в постель, целуют пуговичные глаза. Не хочу, чтобы мы когда-нибудь стали взрослыми и забросили друг друга на чердак.

Бабе всё-таки удается довести свой выводок до слёз, они орут, соревнуясь, кто кого перекричит. Через пляж мог бы проехать поезд, а мы бы и не услышали.

Увидев, что мы смотрим на нее, баба переключается на нас.

— Что, блядь, уставились? Стыда у вас нет! Тут люди с детьми ходят, нашли место, идиоты ебаные, блядь!

Мы переглядываемся, раздумывая, послать ее нахуй или проигнорить. Луц машет бабе рукой:

— Иди, куда шла; хуле надо? — и мне: Вот люди, посидеть спокойно не дадут.

— Да ваще охуевшие, — соглашаюсь я.

Баба тоже раздумывает, поорать еще или пойти своей дорогой, но дети тянут ее куда-то, и наконец они втроем сваливают к ларьку с кебабами.

— Может, тебе там что-нибудь купить? — спрашивает Луц, кивая в сторону палаток.

— Я не ем кошатину.

— Может, они из собак готовят.

— Собак вообще не люблю, даже жареных.

— Тебе не угодишь.

— Я принцесска, сам же сказал. — Я потрясаю рождественским подарком Луца — браслетом с подвеской-короной.

— Принцесска, да. — Луц ухмыляется краешком рта, и на его щеке — почему-то только на одной — появляется ямочка. Он помогает мне встать, отряхивает меня от песка, приглаживает волосы. — Моя любимая принцесска.

— Можно у тебя кое-что спросить?

— Ну.

Я прижимаюсь к нему, обнимаю за шею и говорю на ухо:

— У тебя встал?

— Сама потрогай.

Трогаю через штаны.

— Стоит… Классно вообще…

— Ты голодная сегодня. Давно не было?

— Давно было.

— Это не дело.

— Знаю. У тебя у самого-то когда было?

— Всё по расписанию.

— А что стоит тогда?

— На тебя всегда стоит. Хочешь мороженко?

— Хочу.

— Сейчас принесу.

Он уходит к палаткам с фаст-фудом. Я ложусь на бушлат и смотрю в небо. Наверху ни облачка, никакого движения, и чем дольше я смотрю в неподвижную голубую пустоту, тем сильнее мне кажется, что я сама куда-то плыву. От воображаемой качки меня начинает подташнивать, я выпрямляюсь, прикладываю к глазам ладонь, прикрываясь от солнца, и высматриваю Луца. За стойкой у палаток тусят две малолетки, они не отводят с моего мальчика жадных взглядов, хихикают и закатывают глаза. Заключаю сама с собой пари: подвалят они к нему или нет. В арсенале у них нарощенные волосы, китайские угги на посиневших от холода голых ногах и короткие дермантиновые курточки. Малолетки решают, что этого достаточно, и направляются к Луцу. Теперь я могу спорить, пошлет он их нахуй или внесет в свое плотное расписание — конечно, обеих сразу, он не тратит время на персональные аудиенции. Они перекидываются парой слов, но результат неясен: малолетки возвращаются к стойке, а Луц с мороженым идёт ко мне.

— Ну что, пополнил график «сунь-вынь», малыш Алекс?

— Милая Франциска, ты, должно быть шутишь. Эти юные леди гораздо ниже моих стандартов. Ешь, пока не растаяло.

«Франциска» я только для Луца, и всегда только «милая Франциска». Для прочих — просто Франка.

— Что не так с юными леди?

— Разве я могу трахать леди, которые не читали Кьеркегора?

— Я тоже не читала.

— Но ты хоть что-нибудь читаешь?

— InStyle в туалете. В моем случае это профессиональная литература.

— Для этих кис профессиональная литература — учебник биологии за девятый класс. Так что отказать.

— А ты консервативен. Я в их возрасте тоже вешалась на парней. А когда мы с одноклассницами шли из школы, за нами тащились старики и вываливали из штанов свое пожухлое хозяйство.

— Мир — страшное место.

— Особенно для девочек.

Мороженое уже подтаяло, я засовываю язык глубоко в рожок, вылизывая его внутренности. Луц достает мобильный и делает несколько снимков.

— Выложу в инстаграм. Какие хэштеги поставить? #всемдрочить?

— В лоб получишь.

— Вообще да, обойдемся без тегов. Все и так будут дрочить. Выпьешь? — Луц достает фляжку.

— Давай. Что там?

— Вишневка. Для тебя взял.

— Зааайчик! Твоё здоровье. — Я расплываюсь в улыбке и отхлебываю ароматной рубиновой жидкости. Наливка мягко скатывается по горлу, и в животе становится тепло, хотя зубы еще ломит от мороженого. Луц берет у меня фляжку и делает большой глоток.

— Пополнить твоё расписание?

— Что ты так за меня переживаешь? Не иначе, сам хочешь вписаться.

— Я не настолько самонадеян. Серьезно, если будет нужно, я подгоню тебе кого-нибудь.

— Ты же знаешь, я люблю только тебя, мой циничный Луцци.

— Кто говорит о любви? Просто немного расслабиться. — Он запускает руку мне между ног, трогает меня сквозь шорты, сильно нажимает большим пальцем, так что по животу сверху вниз проходит электрический разряд. Сучонок, дразнит меня. Я шиплю сквозь сжатые зубы, отстраняю его ладонь.

— Кто ты, Луц? Мне нужны деньги — ты их даешь. Я хочу есть — ты меня кормишь. Поишь моей любимой выпивкой. У тебя даже потрахаться всегда есть. Ты ангел-хранитель, что ли?

Он наклоняется и говорит мне на ухо зловещим шепотом:

— Наоборот. Демон, который следит, чтобы ты регулярно предавалась всем семи грехам.

— Отлично, демон-хранитель. Значит, надо соглашаться на твои сутенерские штучки?

Луц быстро-быстро кивает, так что шляпа сползает ему на лоб. Сладкий, как пирожное; как такому отказать?

— Ладно. Где, когда, с кем?

— Сегодня вечером, здесь. Покатит?

— Можно. Не скажешь, с кем?

— Сама увидишь.

— Дай еще глотнуть. Волнуюсь.

Я не кокетничаю — правда, волнуюсь. Моё последнее свидание было слишком давно, я успела забыть, как оно бывает. Луц появлялся раз в неделю, целовал меня, лапал через одежду — этого было достаточно, чтобы не чувствовать себя одинокой. Чтобы утром уходить на работу, вечером возвращаться домой, закидывать вещи в машинку, разогревать в микроволновке гомогенизированное говно, а потом засыпать мордой в подушку и при этом не хотеть прыгнуть с моста Свободы. Я убедила себя, что мне не надо большего.

***

Я прихожу на пляж гораздо позже назначенного времени — уже совсем темно, но меня еще ждут. На песке стоит фонарик — вроде тех, что продаются на кладбищах, — в нем дрожит крошечный огонек, посылающий в ночь больше теней, чем света. От темноты отделяется голос, он кажется знакомым, но сколько я ни перебираю в памяти знакомые мужские голоса, не могу вспомнить, кому он мог бы принадлежать.

— Привет, Франка.

Самая реальная тень поднимает фонарик к лицу, и я узнаю его. Почти под ноль стриженные волосы, красивый породистый нос, наглый взгляд. Это Стомпер, мой бывший одноклассник. Десять лет не виделись, я даже имя его забыла, в памяти осталось только прозвище. В школе он торчал от старого фильма про скинов, вот и прилепилось.

— Значит, тебя мне подогнал Луц? Ну, привет. — Я касаюсь губами гладко выбритой щеки. — Откуда его знаешь?

— Его все знают.

Тут он прав. Луца знали все, и Луц знал всех. То ли дело было в его демонической природе, то ли в том, что он работал баристой в самом модном заведении города.

— Роскошно выглядишь, — говорит Стомпер.

— Спасибо. Это потому, что темно.

Он усаживает меня на расстеленный плед, шуршит пакетом из супермаркета, предлагает вино, сыр, шоколадки, и от этой суеты я нервничаю еще больше. Наконец я прошу Стомпера успокоиться и просто сесть рядом. Он подчиняется, приобнимает меня, и я прижимаюсь к его боку, залезаю ладонью под кожаную куртку. Сквозь майку чувствую твердые мышцы. Само собой, здесь все качаются. Вечером я иду с работы мимо зала и вижу через окна, как дюжина бритых копий Стомпера превращает свои тела в сталь. Никогда не находила зрелище их самоистязаний привлекательным, но результат впечатляет.

— Как получилось, что мы не виделись со школы?

— Я же переехала лет шесть назад.

— И где ты теперь?

— На Освободителей.

Он присвистывает. По сравнению с рабочим районом, где мы росли, улица Освободителей — шикарное место.

— Нихуя себе. Снимаешь?

— Да, пополам с девочкой. А ты где?

— Всё там же. У меня работа через дорогу от дома, в обед захожу, проверяю бабку. Она совсем плохая, почти не встает, не узнает никого.

— Грустно. А работаешь кем?

— В автосервисе мастером.

Можно было не спрашивать. Половина мужчин работает на заводе и делает автомобили, а вторая половина их ремонтирует. По крайней мере, относительно мужчин, которые стригутся машинкой, ходят после работы в зал и носят кожаные бомберы на майку, эта максима всегда верна.

— А ты чем занимаешься? В офисе сидишь?

— Знаешь интернет-магазин «Чертово колесо»? Одежда и аксессуары, молодые дизайнеры, нетривиальные марки, вся хуйня?

— Нет, не слышал.

— Вот я там. Контент-редактор, специалист лив-чата, контроль отгрузок и склада и бог знает чего еще.

Только кажется, что город маленький. Мы движемся своими маршрутами, и если они не пересекаются, можно никогда не встретиться. В «Чертовом колесе» не торгуют спортивными костюмами и турецкими кожанками, а у меня нет ни малейшего повода заглядывать в автосервис на проспекте Первого мая.

— Ты вообще не изменилась, — говорит Стомпер.

— А ты изменился. Такой мужик теперь… Девушка есть?

— Нет. А у тебя есть кто-нибудь?

— Тоже нет.

— И давно не было?

Этот вопрос всегда с подвохом. Если я соглашусь, он подумает, что я голодная и на всё согласна. Если скажу, что недавно трахалась, он решит, что я блядь и на всё согласна.

— Не очень, — уклончиво отвечаю я. К счастью, он не вдается в подробности.

Свеча в фонарике догорает и гаснет, мы оказываемся в кромешной темноте. Река молчит, вокруг ни звука, ни души. Стомпер обнимает меня, находит мои губы и целует. Его дыхание слегка отдает спиртным. Он закрывает глаза, я закрываю глаза, мы можем забыть о том, кто мы; не чувствовать ничего, только перекатывать во рту вкус чужой слюны.

— Хочешь, тебя подниму? — Он встает. — Иди сюда.

Я поднимаюсь, обхватываю его шею и взлетаю вверх, прочь от липкого песка, ближе к черному небу. Почему когда земля уходит из-под ног, так захватывает дух? Стомпер крепко держит меня, наши лица оказываются совсем близко. Зрачки у него расширены так, что не понять, какого цвета глаза.

— Какого цвета у тебя глаза, Стомпер? — спрашиваю я.

— Серые, — говорит он. — Раздвинь ноги.

Я обхватываю его ногами и оказываюсь крепко прижата промежностью к его хую. Он твердый и очень большой. Мне жарко, я задыхаюсь. Сердце разделяется на сотню частей и колотится во всём теле. Луц был прав: я слишком давно не трахалась и умираю от голода. В голове ни одной мысли, только желание. Я согласна на всё, но в обращенном ко мне вопросе предлагается исключительно секс.

— Тебе так нравится? — спрашивает Стомпер.

— Нравится.

— Хочешь так?

— Хочу. — У меня перехватывает дыхание, я продолжаю шепотом: — Делай так, мне нравится…

Он опускается на колени, укладывает меня на плед.

— Со школы хотел тебя трахнуть, — признается Стомпер и запускает руку мне под платье. Я кончаю от первого же прикосновения, закусываю губу, чтобы не застонать. Сквозь тело проходят разряды, темнота густеет, накатывает на меня, как чернильная река, — и я не понимаю, что просто закрыла глаза.

Стомпер останавливается, шарит по карманам, матерится сквозь зубы. Темнота выносит меня на берег вместе с водорослями и мусором, я открываю глаза, приподнимаюсь на локте.

— Что случилось?

— У тебя есть гондоны?

— А у тебя нет, что ли?

— Да блядь, забыл в другой куртке.

— Ну ёпт… У меня тоже нет. И что делать?

— Может, так? — с надеждой спрашивает Стомпер. — Просто не буду в тебя кончать.

— Обойдешься. Тут аптека есть?

— Откуда тут аптека? Уже по-любому всё закрыто.

Трагедия в том, что мы учимся сексу по фильмам, где не бывает мучительно неловких диалогов об аптеках и гондонах. От моего возбуждения не остается и следа. Я откидываюсь на спину и смотрю в пустоту, раскинувшуюся перед глазами. Стомпер утыкается лицом в мою шею, шарит у меня под юбкой и шепчет:

давай, давай, не бойся, вся ответственность на мне, я здоров, я доверяю тебе, я знаю, что делаю, не бойся, я сделаю всё, как надо, я хочу, умираю, как хочу тебя, ты такая красивая, у тебя такие глаза, такие губы, я хочу целовать тебя, хочу любить тебя, хочу трогать тебя здесь, ты такая влажная, просто позволь мне, я обещаю, я сделаю тебе хорошо, я всё сделаю для тебя, раздвинь ноги и позволь мне

Слова цепляются друг за друга, становятся единым целым, но не убеждают меня. Я отталкиваю его руку, сажусь прямо, поджав под себя ноги.

— Мне пора домой.

— Нет, Франка, не делай со мной такого… — Можно подумать, что трёхлетка клянчит мороженое. — Посмотри, что ты сделала; потрогай здесь.

Он тянет мою вялую руку, кладет ее на свой член, рвущийся сквозь джинсы. Я не отдергиваю ее, пусть лежит.

— Видишь? Всё из-за тебя. Не жалко его? Завтра будет болеть так, что я штаны не смогу застегнуть.

Я стараюсь не засмеяться в голос, кусаю и без того опухшие губы.

— И чего ты хочешь? Чего он хочет?

— Возьми в рот.

— Отлично придумал. Ты кончишь, а я что? Благодарим за участие в кастинге, ждем вас в следующем сезоне?

— Хочешь, чтобы я тебя вылизал?

— Не надо жертв. Могу подрочить тебе, если хочешь.

— Блядь, хоть так.

Он расстегивает джинсы, я запускаю туда руку и, как кролика из шляпы, достаю его член.

— Сожми сильнее, — говорит Стомпер. — Не бойся, не сломаешь.

Я стараюсь, но пальцы у меня тонкие и слабые, выходит недостаточно сильно, рука движется неумело. Я боюсь прищемить его кожу кольцами, но если остановлюсь и сниму их, собью настрой. Стомпер стонет «блядь, хорошо, хорошо, еще, сильнее» — и через несколько минут сквозь мои пальцы на песок течет сперма. Я думаю обо всём, что становится мертвым и бесплодным, уходит в землю, но не питает ее.

Платка у Стомпера, конечно, тоже нет. Я протягиваю ему влажную салфетку, он вытирается, застегивает молнию и откидывается на плед.

— Полежи со мной минутку и поедем по домам.

Я ложусь, кладу голову ему на плечо.

— Ты, правда, в школе хотел меня трахнуть?

— Хотел. Ты сидела передо мной и накручивала волосы на палец, как сейчас. Только волосы у тебя были короче.

— И ты представлял, как трахаешь меня?

— Да.

— Ты никогда не говорил со мной.

— Не знал, как к тебе подступиться.

— А сейчас знаешь?

— И сейчас не знаю. Ты не изменилась, я же говорил. Вокруг тебя колючая проволока под напряжением, а рядом табличка «Не влезай — убьет».

— А где-то глубоко внутри, в тридцать первом бараке, доктор Менгеле проводит медицинские эксперименты. Не говори глупостей. Ты меня не знаешь. По-твоему, если мы ходили в одну школу десять лет назад, ты можешь делать обо мне какие-то выводы?

— Да я не делал никаких выводов. Ты права, я тебя совсем не знаю.

Я жутко разозлилась. С детства слышу: «у тебя такой характер», «будь милой». Я не милая, но и на концлагерь с вышками по углам нисколько не похожа. Выпрямляюсь, Стомпер поднимается вслед за мной.

— Поехали?

Время позднее, и машин на дороге совсем мало. Я встаю на обочине, вытягиваю руку; Стомпер ждет поодаль. Останавливается старый, еще довоенный наверное, фиат. Дед-водила вздрагивает, когда из темноты появляется бритый тип в кожанке и садится ко мне на заднее сидение, но увидев, что тип интересуется только мной, успокаивается. До улицы Освободителей ехать минут пятнадцать, но мы тащимся с черепашьей скоростью, пропуская все машины, гудящие нам в зад. Стомпер говорит мне вполголоса:

— Он не хочет, чтобы мы расставались. Я тоже не хочу. Всё так тупо получилось, пиздец.

— Да бывает, всё нормально.

— Я хотел бы, чтобы всё было по-другому. Чтобы тебе было хорошо. Дашь мне еще шанс?

— Каждый заслуживает еще одного шанса. Меня всегда можно найти через Луца.

— А если без Луца? Номер мобильного не оставишь?

— У меня только рабочий.

Я не уверена, что хочу видеть его еще раз. Но точно знаю, что не хочу быть доступной для него — пусть даже по телефону. Не тот человек Стомпер, чтобы так запросто проходить в место, огороженное колючей проволокой под напряжением. Тем более, что всё, правда, получилось до ужаса тупо.

Фиат тормозит у подъезда, Стомпер вызывается проводить меня, но я отказываюсь — старый наверняка уедет, как только он выйдет из машины. Тем более, в нашем подъезде работает консьерж и горят все лампочки — на Первого мая такого, конечно, не бывает.

На улице страшно холодно — я понимаю это, только когда оказываюсь одна и бегу от машины к двери. Зубы стучат сами по себе; раньше я думала, это такая метафора, но оказывается, нет. В лифте я растираю замерзшие плечи, кутаюсь в парку и подпрыгиваю на месте, согреваясь. Перед дверью квартиры снимаю сапоги, чтобы не стучать каблуками и не будить Душанку. Она всё равно просыпается, высовывается из-под одеяла и смотрит на меня сонным взглядом.

— Ну как?

— Никак. Этот мудак гондоны забыл.

— Кто это был хоть?

— Не поверишь. Стомпер. Мы учились в одном классе десять лет назад.

— И как он?

— Да как все. Работает в автосервисе, ухаживает за бабкой, кожанка на белую майку…

— … тренировочные.

Я прыскаю со смеху, Душанка тоже смеется. Спортивные штаны — необходимая часть образа местного мужчины.

— Нет, в джинсах был. Это же свидание. Завтра расскажу. Спи. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

***

Когда Мадам входит в «Централь», все посетители оборачиваются на нее. Замолкают разговоры за столиками, официанты замирают, как подданные Спящей Красавицы, застигнутые сном на полпути, в полудвижении. Она проходит между ними, едва касаясь их литыми плечами и бёдрами. Из низкого выреза платья вырываются языки пламени, лижут обнаженные ключицы, стекают по рукам до самых ногтей. Этот огонь не жжет, он приручен иглой и чернилами, но не найдется смельчаков дотронуться до него. Мадам щурит густо обведенные углем глаза, ищет кого-то в зале, находит и манит его пальцем. Свет отражается от колец и цепочек на шее и платье, она окружена электрическим сиянием, как нимбом. Мадам складывает руки на груди и замирает; жизнь вокруг, напротив, возвращается в движение, кружится около нее, не задевая.

Луц говорит напарнику: «Я отойду, подмени» — и идёт навстречу Мадам. В это время в «Централе» не бывает свободных столиков, но для нее всегда находится место. Луц отодвигает стул, она садится, вытягивает ноги, барабанит острыми ногтями по черному лайкровому бедру.

— Почему я должна искать тебя? — спрашивает она.

— Простите, Мадам.

— Когда я прихожу сюда, я хочу, чтобы первым, кого я вижу, был ты. Это ясно?

Он знает, что она раздражена по другому поводу, это лишь прелюдия к настоящему разносу. И он знает, что в этот раз облажался по-крупному.

— Да, Мадам. Я виноват. Простите.

— Почему я сижу за пустым столом?

— Простите. Я принесу кофе.

Она качает головой, и завитые пряди у лица тоже печально покачиваются.

— Ты совсем перестал ловить мышей, мальчик. И если ты скажешь «простите» еще раз, я очень сильно рассержусь.

— Да, Мадам.

Луц убегает за кофе, лавируя между официантами с подносами. Он с удовольствием сбежал бы через запасной выход и взял билет на самолет до другого полушария. Но вместо этого рисует на молочной шапке капуччино огонек и спешит к столику.

— Плохо, очень плохо, — говорит Мадам, прикладывая чашку к губам. На белоснежном фарфоре остается кровавый отпечаток, а на кровавых губах — белоснежная пена. Мадам слизывает ее кончиком языка. — Надеюсь, ты уже в курсе, что произошло, или я должна тебя просветить?

— Я в курсе, Мадам.

— Я хочу напомнить тебе, ангел мой, что в нашем деле не бывает мелочей. Важно всё, абсолютно всё. Я жду от тебя тонкой работы, ювелирной, если можно так сказать. Твой выбор был… необычным, тебе удалось меня удивить и убедить, и вдруг такое разочарование. Я очень тобой недовольна. И не только я.

— Я могу всё исправить, — говорит Луц. Щеки горят так, словно его лицо окунули в живое пламя на груди Мадам; он боится поднять глаза и посмотреть на сидящую перед ним женщину, однако продолжает: — У меня есть идеи.

Мадам откидывается на спинку стула, складывает ладони треугольником и смотрит на Луца. Он не понимает, чего в ее позе больше: интереса или саркастичного недоверия — но всё же продолжает. С каждым его словом лицо Мадам светлеет, она кивает и выставляет указательный палец c огромным серебряным перстнем, словно говоря: «Это интересно, ангел мой, очень интересно». Когда Луц замолкает, она долго смотрит на него, склонив голову, увенчанную короной высоко поднятых черных волос. Словно королева. Наконец она произносит:

— Хорошо. Как там говорится? Каждый заслуживает еще одного шанса.

Мадам подает Луцу знак, и он в одно мгновенье оказывается за ее спиной, отодвигает стул. Они идут к выходу, притягивая взгляды. В дверях Мадам целует его в щеку.

— Я рассчитываю на тебя, ангел мой. Не упусти свой шанс.

Луц возвращается за стойку. Второй бариста говорит:

— У тебя помада на щеке.

Он стирает кровавый отпечаток.

— Спасибо.

— Твоя мама?

Луц не отвечает, отводит глаза. Напарник смеется и хлопает его по плечу.

— Значит, не мама?

***

Первый человек, которого я вижу, когда открываю глаза, — моя соседка Душана. Она могла бы стать моделью: у нее высокие скулы, аккуратный подбородок, крошечный носик и большие голубые глаза — но вместо этого работает на ресепшн в Best Western, где радует своей славянской красотой взоры иностранных гостей. За внешность ей прощают постоянные опоздания и мелкий саботаж. Все обожают Душанку, она — секретное оружие этого отеля, к которому прибегают, когда прочие терпят поражение. Если у стойки топает ногами гость, недовольный медленным вай-фаем, маленьким номером, недостаточно белыми полотенцами или любой другой хуйней, к нему выходит Душанка. Она улыбается, демонстрируя два ряда сверкающих белизной зубов; отводит с лица прядь волос и интимно наклоняется вперед.

— Чем могу помочь? — спрашивает она, готовая исполнить любое желание.

Проклятья, адресованные отелю, городу, а может быть, и всей нашей стране, застревают у гостя в горле, он осекается и делает шаг назад, его лицо заливает краска. Душанка поднимает бровь и смотрит на него бесстыдным раздевающим взглядом — всего несколько секунд, которые кажутся вечностью.

— Мне очень жаль, что возникли проблемы, — говорит она вполголоса. — Мы постараемся решить их в самый короткий срок.

В данный момент рабочий день уже начался, а Душанка, совершенно голая, носится по комнате и ищет расческу, раскидывая и переворачивая всё на своём пути.

— Сука-сука-сука, ну где, блядь, где? И что, он начал «давай без гондона, я остановлюсь, так хочу, подыхаю»?

Первый вопрос обращен к расческе, второй — ко мне. Я тоже опаздываю, но не могу отказать себе в утренней сигарете и выдыхаю дым в узкую щёлку приоткрытого окна.

— Известное дело.

— А ты?

— Послала его, ясно. Он говорит: «Завтра штаны не смогу застегнуть». Да мне срать. Тогда, говорит, в рот возьми. Я ему: «Ты нормальный? А мне что?». Он говорит: «Могу тебя вылизать». А мне уже не надо, романтический момент потерян.

— Обломно это всё. О чем он вообще думал? Нет, смотри, нигде нет, что за блядство такое?

— Мою возьми. И он говорит: «Вся ответственность на мне». Какая нахуй ответственность на нем? Денег сунуть?

— Спасибо, солнце. — Душанка хватает мою расческу и быстро проводит ей по светлым волосам. — Дождешься от него денег, как же. И ты знаешь, я уверена, он бы всё равно вовремя не вытащил. Как всегда, «прости-прости, так хорошо было, я не удержался, ты такая охуенная». Как у него, хоть большой?

Я ухмыляюсь и многозначительно киваю.

— Нормальный такой…

— Бляяя… Ну почему у мудаков всегда большие? Компенсация?

Пожимаю плечами. Откуда мне знать? Мудаки с мелкими хуями мне тоже попадались. Душанка впрыгивает в юбку, застегивает блузку на одну пуговицу, выхватывает у меня сигарету, затягивается, возвращает мне, кидает в сумку чулки и помаду, надевает туфли и с криком «Всё, убегаю» скрывается за дверью. Я вижу в окно, как Душанка прыгает в машину нашего соседа снизу. Думаю, этот козёл специально пасется во дворе каждое утро, поджидая, пока я или Душанка не выскочим из подъезда с воплем: «Мартин, я опаздываю, слава богу, ты еще здесь!». Он недавно развелся, и я часто вижу его со старшеклассницами — тощими шлюшками, которые за суши и покататься на «лексусе» исполнят полную программу. Исключая тот факт, что сверху его голый череп здорово похож на залупу, Мартин не худший вариант для малолетки: он широк в плечах, мускулист, любит обтягивающие футболки — можно хвастаться одноклассницам на перекурах за школой и говорить о нем как о «моем мужчине» и что «у нас серьезные отношения». Кажется, он даже имеет манеру корчить из себя романтика в поисках настоящей любви. Сегодня ему выпал джек-пот: Душанка будет надевать чулки в его машине, спешите видеть, только здесь и сейчас, самые фантастические ноги во всём городе. Я горжусь знакомством с их обладательницей.

До появления Душанки я снимала квартиру пополам с другой девушкой. Из-за какой-то болезни ее кожа была покрыта красными сухими пятнами, похожими на водоемы на карте: те, что поменьше, — озёра, побольше — моря, и самые большие — океаны. Пятна зудели, и она отчаянно их расчесывала, отчего мертвая кожа осыпалась и покрывала все предметы в доме. Уборка не помогала: через пару секунд солнце снова золотило витающую в воздухе пыль. Ночью с соседней кровати я слышала звуки рвущейся, как бумага, кожи. Они длились и длились, пока в какой-то момент не приходило облегчение, и не раздавался выдох, почти стон.

Иногда моя соседка приводила парней. Всегда разных. Они приходили поздно ночью, ставили между кроватями ширму, я слышала из-за нее:

— Франка спит, не включай свет.

— Что это, аллергия?

— Аллергия. Не бойся, это не венерическое и не заразно.

— Я и не думал, что это венерическое. Я знаю, что ты чистая.

Никто не думает, что может заболеть. Никто не думает, что умрет. Может быть, когда ежедневно превращаешься в пыль, смотришь на эти вещи иначе.

Когда она съехала, пришлось взять у Мартина автомобильный пылесос, чтобы уничтожить ее следы, оставшиеся в углах и щелях. Наверное, что-то осталось, если я до сих пор вспоминаю о ней. Иногда мы оставляем себя в самых неожиданных местах. Она водила меня по окрестностям, показывая «нетуристические достопримечательности» — в основном, исписанные граффити сквоты и бары для говнарей. Я выросла в районе, где этого добра было предостаточно, поэтому с ее восклицаниями «Вот это настоящее лицо города!» я соглашалась только из вежливости.

Мне нравится жить на улице Освободителей. Наш район — местное Сохо с театрами, галереями, китайскими ресторанами и массажными салонами. Модные детишки копаются в ношеных тряпках или виниловых пластинках, геи тайком держатся за руки, а девицы вроде меня выскакивают из такси и, топоча копытцами от Джеффри Кэмпбелла, несутся к подъездам исторических зданий, на свою модную работу. Не хватает только стакана с переслащенным пойлом из Старбакса, но кофе я пью только приготовленный Луцем. В этом плане он страшно ревнив.

Достаточно перейти мост, чтобы оказаться в Старом городе. На ступеньках Кафедрального собора сидят художники с блокнотами, студенты и влюбленные парочки, а японцы на Главной площади щелкают затворами камер с длиннющими объективами. Каждый, кто оказывается в Старом городе, чувствует себя беззаботным туристом, для которого нет ничего постоянного. Люблю это чувство. Люблю приходить к Луцу в «Централь», садиться за столик в углу и представлять, что сегодня мой последний день в этом городе, а завтра я улечу домой — в место, которого нет. Даже там, где я сейчас, я нахожусь временно.

Солнечный свет крадется по комнате, рисует квадраты на стенах. Ему здесь нравится. Впрочем, я не встречала никого, кому бы не нравилось наша квартира. У нас дощатый пол, лакированные тумбочки семидесятых годов и довоенные настольные светильники, огромная доска, на которой Душанка рисует мелом (сегодня там котик в магриттовском котелке), и виниловая наклейка с картой, на которой я отмечаю страны, где побывала. Но конечно, посетителей мужского пола больше привлекают две кровати: одна с простым черным бельем (моя), вторая — потерянная под грудой подушек (Душанки). Это обидно, потому что рисунки на доске очень смешные, а я, правда, побывала в куче стран.

Душанка часто приводит парней: молодых, подтянутых и совершенно бесцветных немцев в клетчатых рубашках и очках Ray Ban. Все они либо фотографы, либо журналисты, либо держат шоу-рум с хипстерским шмотьем (что меня, как патриотку «Чертова колеса», особенно бесит). Они селятся в хостелах в Старом городе, берут велосипеды напрокат, фотографируют стаканы со своими именами в Старбаксе и грязно шутят в твиттере о мамочках приятелей. Душанка влюбляется во всех своих трахалей и каждый раз страдает, когда им приходит время возвращаться в Берлин или Гамбург к своим фройляйн.

Немцы ведут себя скромно. Только один раз после недолгого пыхтения из-за ширмы донеслось:

— Может, твою подружку пригласим?

— Иди ты нахуй! — отозвалась я. Хотела чем-нибудь швырнуть в него, но побоялась попасть в Душанку. Она без того расстроилась и долго задавалась вопросом, что сделала не так. Я сказала ей, что он, наверное, вообще не немец. Она шмыгнула носом и наконец осмысленно на меня посмотрела.

— А кто?

— Чех. Определенно, чех. Они ужасно говнистые.

— У тебя были чехи?

— Еще чего. Просто дохуя раз была в Чехии, насмотрелась. Хитрожопые, как цыгане.

— А немцы были?

— И немцев не было. Были русские, был один итальянец; русские — пьянь, итальянцы — пиздаболы. Я патриотка, душа моя, и ума не приложу, что ты находишь в гансах.

— Не говори, что всю жизнь трахалась только с местными. Как с ними вообще можно трахаться? Одна гопота.

— Зайчик, они снимают тренировочные, и под ними всё нормально, понимаешь, о чем я? Торпеда есть торпеда.

— Прям торпеда? — В голосе Душанки смешались любопытство и недоверие.

— Да, бывает, соотечественники показывают весьма убедительные результаты. По крайней мере, показывали во времена моей юности.

— А сейчас что? Давно у тебя никого не было?

— Давно.

— И не хочешь найти себе кого-то постоянного?

— Не хочу. Надоело. Все стремятся к постоянному, к заполненности во всех сферах. Квартира — галочка, работа — галочка, машина — галочка, семья — галочка. И когда сдохнешь, предъявишь заполненную анкету святому Петру, и он откроет тебе ворота и вручит приз: каждому второму — сувенирную футболку, каждому сотому — айпад. Торопитесь, количество призов ограничено. Меня тошнит.

Не жить нигде

Не иметь друзей

Без границ и без дома

И без лишних вещей

Русские, конечно, пьянь, но стихи у них самые лучшие. Наверное, это каким-то образом связано.

Я бычкую сигарету, сползаю с подоконника и наступаю босой ногой на что-то, покрытое мягкими колючками. Расческа Душанки.

Женщина хаотична по своей природе. Она раскладывает вещи по коробочкам, коробочки распихивает в ящички, ящички задвигает в комодики, а комодики накрывает кружевными салфеточками, но хаос обступает ее со всех сторон: нитки путаются, шпильки теряются, ручки закатываются под кровать. Душанка всегда кладет расческу на столик в коридоре, но сегодня она каким-то образом оказывается на полу в комнате — еще одно доказательство необоримости пустоты и хаоса.

Звонит мобильный. Я распахиваю окно пошире, высовываюсь по пояс и кричу в трубку, пытаясь заглушить шум улицы:

— Пробка! Страшная пробка! Авария! Все трамваи стоят! Сейчас выйду и пешком пойду, через десять минут буду!

***

Я вбегаю в офис с криком «Всем привет». Моника — секретарь — суёт мне в руки кипу бумаг, я в ответ вываливаю на нее обычную историю всех, кто постоянно опаздывает.

Моника, это пиздец, что творится на дорогах: один идёт на поворот через рельсы, другой с основной вылетает, хуяк, сшиб ему весь перед, тот встает на путях, сорок минут стояли, все вышли, я жду, думаю, ну сейчас поедем, нихуя никто не едет, пришлось тоже выйти, опаздываю же, я бежала пиздец как, еще ногу растянула, хорошо хоть не сломала, но сука болит страшно…

Моника покашливает и смотрит мне за спину. Я оборачиваюсь и вижу, что на диване для посетителей сидят нога на ногу два типа в костюмах, похожие, как близнецы, — разве что один из них, в очках без оправы, кажется чуть постарше. У них уложенные назад черные волосы, густые ресницы и короткая темная щетина. Выглядят как модели c рекламы туалетной воды — такие красивые, что невольно начинаешь искать космический корабль, на котором они прилетели. Увидев, что я смотрю на них, типы поднимаются и делают шаг мне навстречу.

— Franka, let me introduce you to mister Diego Ruiz and mister Sergio Ruiz, our spanish partners. Sirs, this is Franka Kovac, our leading expert, — объявляет Моника. — И спрашивает меня, едва шевеля губами: — Ты что-нибудь знаешь по-испански?

Знаю «chinga tu puta madre, cabron», но надеюсь, это не понадобится. Пожимаю руки братьям. У обоих красивые музыкальные пальцы.

— А где Виктория?

Моника пожимает плечами. Дверь распахивается, и в офис влетает Виктория, она же «королева Виктория», она же хозяйка «Чертова колеса». Сегодня ее рыжие локоны венчает украшение из искусственных черных цветов — оммаж Фриде, а может быть, траур по ней. Судя по закрытому черному платью с длинным рукавом и плиссированной юбкой ниже колен — второе.

— Это пиздец, что творится на дорогах… — начинает Виктория, но увидев братьев Руис, замолкает, натягивает на кроваво-красные губы деловую улыбку и берет испанцев в оборот, так что те не успевают опомниться, только жалобно поглядывают на нас с Моникой. Когда шефиня с партнерами скрывается за дверью переговорной, Моника закатывает глаза и вздыхает.

— Разделяю твой восторг, — говорю я. — Партнеры у нас охуенные. Чайник вскипел?

Наливаю себе кружку горячего сладкого чая и удаляюсь в свой кабинет. Вообще-то он больше похож на каморку, зато окна выходят на реку и вдалеке виден мост Свободы. Не успеваю я дочитать ленту на фейсбуке, как звонит телефон. Королева Виктория.

— Франка, у тебя есть красивые подружки? — начинает она без обиняков.

— Зачем тебе? Хочешь урезать бюджет на моделей?

— У наших испанских козликов вечером свободное время, и они попросили показать им город. Я, как ты понимаешь, не могу.

Отлично понимаю. Муж Виктории не придет в восторг, если его жена будет устраивать для прекрасных южных самцов экскурсии по улочкам Старого города. А муж у нее из тех людей, которых лучше не огорчать.

— Зато ты можешь. Я бы отправила с тобой Монику, но тогда в офисе вообще никого не останется.

— И что мне за это будет?

— Ты наглая девица.

— А всё-таки?

— Отгул.

— Три. Моя подруга — самая красивая девочка в городе.

— Два. И монеты на представительские расходы.

— Ты торгуешься как дьявол. Годится. Где остановились козлики?

— В Best Western.

— Отлично. Мы их заберем. Кто из них кто?

— Серхио — старший, Диего — младший. Возьми на складе два платья, но верни в приличном виде, ясно? И не забывай, ты представляешь компанию.

— Партнеры не будут разочарованы.

Это я обещаю.

***

Душанку скорее соблазнила возможность появиться в «Централе» в дизайнерском платье, чем потрахаться с роскошным испанцем. Она резко поворачивается на каблуках, отчего над полом поднимается волна синего шелка; смотрит на меня через плечо и опускает ресницы.

— С испанцами так не делай, ясно? Платья надо вернуть в приличном виде.

Мы стоим перед зеркалом в комнате отдыха для персонала отеля и подкрашиваем губы. Себе я выбрала длинное платье с застежкой спереди. Снизу крючки кончались на середине бедра, а несколько верхних я просто не стала застегивать.

— Выглядишь как групи, — говорит Душанка. — Может, лучше было что-то деловое надеть?

— Мы не дела собираемся делать. И испанцы тоже. Завтра они улетают домой. Думаешь, им хочется запомнить о нашем городе только переговоры под растворимый кофе? Устроим для них маленькое раннее Эдерлези?

— Если они так хороши, как ты говоришь…

— Душа моя, лучше! Намного лучше.

Душанка вздыхает, садится на диван, расправляет на коленях платье. Смотрит на меня, собираясь с духом.

— Можно тебя спросить?

— Спрашивай.

— Если бы ты… вдруг… решила быть с кем-то… постоянно, понимаешь? Каким он должен быть?

Я задумываюсь. Несмотря на то, что я не собираюсь быть с кем-то постоянно, у меня в голове есть расплывчатый образ мужчины, которому я сказала бы «да». Беда только в том, что он не имеет воплощения за пределами моей головы, поэтому мы возвращаемся в исходную точку: я не собираюсь быть с кем-то постоянно. Такие вопросы не имеют четких, всеобъемлющих ответов. Я могу только вырвать случайное качество и описать его, как люди в темной комнате описывают слона.

— Он должен уметь слушать. Мужики слишком любят попиздеть и всё, что им говоришь, пропускают мимо ушей, типа «да-да, конечно, а теперь снова поговорим обо мне». Когда они говорят: «Я тебе сейчас объясню» — всё, будет лекция о политике или философии, отключай слуховой аппарат и кивай в произвольных местах. И все обожают «объяснять»: от таксистов до докторов наук — у каждого есть ответы на все вопросы и глобальная схема мироздания. У меня в универе был случай. Я не врубалась в гражданское право, просто никак, ебаная китайская грамота, и все, включая меня саму, знали, что я не сдам. А вел его профессор, знаешь, такой импозантный хер за пятьдесят, и он мне говорит: «Франциска, вам нужно позаниматься дополнительно» — ну, я понимаю, к чему он ведет; окей, говорю, можно и позаниматься. Договорились встретиться во французском ресторане в ебенях, чтобы ни с кем из универа не пересечься. Я, значит, накручиваю локоны, платье у меня такое, времен его молодости, коричневое в горошек, чулки с поясом. Профессор, весь из себя старосветский, отодвигает мне стул, заказывает вино…

— Звучит неплохо.

— Неплохо, да. Но дальше-то — пиздец! Он начинает мне про гражданское право рассказывать!

Душанка смеется, я изображаю возмущение, хотя мне тоже жутко смешно.

— Пересказывает мне какие-то научные споры! Как на конференции такой же старый черт ему что-то сказал, а он ему ответил, тот в ахуе, все в ахуе, а я киваю на этот словесный понос и говорю в самых напряженных местах: «О, неужели! О, как интересно!». В общем, так запизделся, что забыл, зачем пришел. За весь вечер ни разу до меня не дотронулся. Вызвал такси, проводил до дома и ручку на прощание поцеловал. Лучше бы трахнул.

— Зачет хоть поставил?

— Поставил. Потом звал еще встретиться, но мне уже не надо было. В некотором смысле, мы закончили на мажорной ноте, но знаешь, что самое печальное? Я не могла сказать ему: «Заткнись. Заткнись и возьми меня за руку, посмотри мне в глаза. Спроси о какой-нибудь милой ерунде. Сделай дурацкий комплимент. Мы оба пришли сюда не о праве разговаривать, зачем тратить время и ебать друг другу мозги?». И он до сих пор думает, что всё было прекрасно, что я отлично провела время. Может, в эту самую секунду другая студентка сидит напротив него, потягивает шардоне и подыхает от скуки. Тактичное молчание — вот рак нашего общества.

Мой телефон утробно мычит и заходится мелкой дрожью. Испанцы ждут нас в холле. Мы быстро разыгрываем братьев на пальцах, мне достается Серхио, Душанке — Диего. Я спрашиваю:

— Знаешь что-нибудь по-испански?

— Chinga tu puta madre, cabron. Но надеюсь, это не понадобится.

***

Испанцы настолько неправдоподобно красивы, что мне кажется, в штанах у них должно быть гладко, как у пластикового Кена. Рукава куртки Диего поддернуты вверх, чтобы мы могли заценить его загорелые руки с кожаными ремешками на запястьях. На Серхио я стараюсь не смотреть без нужды, чтобы не потерять сознание от синдрома Стендаля и не свалиться к его «катерпиллерам». Из кармашка куртки выглядывают очки-авиаторы — если он их наденет, мне конец. Устоять перед мужчиной в авиаторах я не в силах.

— Здравствуйте, мы встречались сегодня. — По-английски я говорю бегло, но не очень чисто. — Я Франка, — с трудом удерживаюсь от того, чтобы не добавить «как генерал», — а это моя подруга Душана. Душана, это господа Диего и Серхио Руисы.

Моя девочка нацепляет профессиональную улыбку и приветствует гостей. Оказывается, она несколько преуменьшила свои познания в испанском.

— Buenas tardes, señores. Bienvenidos a nuestra ciudad.

Братья разражаются тирадой на родном языке, целуют нам ручки. Не нужно быть испанистом, чтобы понять, что они хвалят наш прекрасный город и наших прекрасных девушек. Душанка предлагает перейти на английский. Серхио повторяет те же банальности на английском. Интересно, братья тоже разделили нас между собой? Кто выбрал меня и не хотел бы он изменить свой выбор, увидев Душанку?

Мы не тратим время на экскурсии по городу — жаль обдирать каблуки о брусчатку — и сразу едем в «Централь». В такси Душанка садится на переднее сидение, оставляя меня в тесном соседстве с братьями. От них пахнет одеколоном, у них чувственные губы, и я спрашиваю себя, почему всегда нужно выбирать. Я хочу получить всё. Перегибаюсь к Душанке и говорю вполголоса:

— Потом поменяемся, окей?

Она поднимает брови и лукаво улыбается. «Не можешь выбрать? Хочешь получить всё?» — спрашивает эта улыбка. Вижу в зеркале глаза таксиста — он косится на нас, ему интересно, что ответит Душанка. Она говорит:

— Окей.

Я откидываюсь назад, строю извиняющуюся гримаску, дескать, простите, дамские секреты. Спрашиваю испанцев, из какого они города.

— Из Мадрида, — говорит Серхио. То ли в розыгрыше ему досталась я, то ли он поддерживает беседу на правах старшего, то ли просто он разговорчивее брата.

Мадрид — безумный и прекрасный город. Перед ним отступают Рим, Прага, Берлин и еще множество городов, где я побывала, но которые не смогли покорить моего сердца. Покинув Мадрид, я покинула саму себя. Я говорю об этом Серхио, он улыбается и тянет мою руку к губам, легко целует и не отпускает несколько секунд. У него прозрачные светло-зеленые глаза, в уголках глаз — морщинки, как у всех, кто часто щурится или смеется. Мне нравится, что его лицо так близко.

— Приятно слышать комплименты моему родному городу от такой красивой девушки. Если когда-нибудь снова соберешься в Мадрид, непременно позвони мне. Я покажу тебе свои любимые места, до которых туристы не добираются.

Обещаю позвонить, хотя знаю, что вряд ли сегодняшний вечер получит продолжение в будущем. В любовь на расстоянии я не верю. А в секс на расстоянии трех тысяч километров — тем более. Хотя мысль о том, чтобы бродить с Серхио (или всё-таки с Диего?) по залам музея королевы Софии и смотреть демонстрацию «Андалузского пса» с любого места, мне нравится.

От Best Western до «Централя» ехать пятнадцать минут. За это время Душанка успевает перечислить все достопримечательности, которые мы проезжаем, — работа обязывает ее отвечать на вопрос «Что бы у вас тут посмотреть?» подробно и обстоятельно. Я нихрена не знаю о родном городе, названия церквей и имена памятников моментально вылетают у меня из головы, заменяясь именами молодых дизайнеров, модных режиссеров и фотографов, — профессиональная необходимость. Книг я давно не читаю.

Разговор переходит на цены на недвижимость. Выясняется, что если мы с Душанкой продадим хозяйскую квартиру, сможем купить роскошный пятнадцатиметровый туалет на окраине Мадрида. Мы в шутку расстраиваемся, и тогда Диего щедро предлагает:

— Можете жить у нас. Места хватит всем. Между прочим, я отлично готовлю.

Я говорю, что это прекрасно и мне, за исключением блинчиков, приготовление пищи не дается. Душанка спрашивает Серхио:

— А в чем твой особый талант?

Он пожимает плечами.

— Не могу похвастаться.

— Ты выглядишь как человек, которому удаётся абсолютно всё, — говорю я.

Диего шумно соглашается со мной. Оказывается, Серхио знает три языка: английский, итальянский и французский — играет на гитаре и прекрасно поет. В это легко поверить: у него низкий мягкий голос, и когда он, подбирая правильное слово, произносит «cómo decirlo?..», у меня ёкает внутри, словно я сижу во взлетающем самолете.

— Ты так меня рекламируешь, словно хочешь продать, — говорит Серхио брату.

— Давно пора тебя кому-нибудь пристроить, — отвечает тот. И добавляет, повернувшись ко мне: — Мама ждёт не дождётся, когда он женится.

У Диего сексуальная манера улыбаться краешками рта и смотреть прямо в глаза. От этого взгляда хочется закрыть лицо руками и захихикать, как влюбленная малолетка. Диего опускает руку и в тесноте задевает мое колено. Еще один взгляд, мы смотрим друг на друга бесконечно долго, пока я наконец не отвожу глаза. Зачем так смотреть? Завтра вечером ты и твой преисполненный талантами брат сядете в самолет, он поднимет вас в небо, и через пять часов с учетом пересадки Мадрид примет вас в свои объятья. Мы будем превращаться в пыль вдали друг от друга, а у меня нет даже бриллианта, чтобы начертать на стекле номера в Best Western «Tu oublieras aussi Franka».

Настал «золотой час»: низкое солнце окрашивает город в желтый цвет, отражается в окнах и слепит глаза. Серхио надевает солнечные очки, и я вижу в зеркальных линзах себя, удвоенную и искаженную, со своими удвоенными и искаженными желаниями. Окна в машине открыты, по салону гуляет прохладный ветерок. Я зябко передергиваюсь, и Серхио легко обнимает меня за плечи и прижимает к себе. Он тёплый. Мне хочется запустить руки ему под куртку, но я удерживаю себя и складываю ладошки на коленях, как школьница.

— У тебя такие красивые волосы, просто произведение искусства, — шепчет Серхио и отводит прядь, упавшую мне на лицо. — На солнце ты рыжая, как лиса.

Диего смотрит в окно, будто не замечая происходящего. Душанка молчит, крутит кольца на пальцах. Дам монетку за твои мысли, но ты ведь всё равно не скажешь.

Когда мы проезжаем по мосту Свободы, я чувствую запах реки. Позади остаются велосипедисты, влюбленные пары, туристы, замершие на фоне панорамы Старого города. Я закрываю глаза, и все они исчезают.

***

Сегодня в «Централе» смена Луца. Предупреждаю его сообщением: мы приехали. Для нас он убирает со столика в VIP-зоне табличку «зарезервировано» (на самом деле, столик просто придерживают для почетных гостей, буде такие заглянут, — вот как сейчас). При виде Душанки Луц морщится, она тоже корчит недовольную гримаску. Мои бесценные друзья не переносят друг друга. Единственный раз, когда они провели вместе больше десяти минут, чуть не кончился дракой. Я отлучилась в дамскую комнату, а когда вернулась, воздух искрил от ненависти.

— Прости меня, Франка, я ухожу, — прошипела Душанка, поднимаясь. — Ни минуты не проведу больше с этим пиздёнышем.

— Иди-иди. Прямо на хуй иди. — Луц развалился в кресле и сделал выпроваживающий жест рукой. — Передавай привет сама-знаешь-кому, подстилка.

— Захлопни пасть!

Никогда не видела, чтобы они так себя вели. Казалось, Душанка сейчас вцепится Луцу ногтями в горло. Я беспомощно переводила взгляд с одной на другого.

— Да что, блядь, с вами такое? Какая муха вас укусила?

Душанка накинула ремень сумки на плечо, быстро поцеловала меня на прощание, шепнула на ухо:

— Держись от него подальше, Франка.

— Душанка, что ты делаешь? Сядь немедленно, ты никуда не пойдешь. Может, вы объясните мне, что произошло?

Она отрицательно покачала головой.

— Просто послушай меня, я тебе добра желаю. Ничего хорошего от этого типа не жди.

Душанка всё-таки ушла, а объяснений я так и не получила. На все вопросы оба отвечали одно: «просто держись от этой твари подальше». Это сложно, но теперь я стараюсь даже не упоминать Луца при Душанке и наоборот.

Мы устраиваемся на низких диванчиках. Серхио мягко берет меня за руку и усаживает рядом с собой. Диего с Душанкой занимают противоположный диван.

— Принеси водку и четыре рюмки, зайчик, — прошу я Луца. И предупреждаю испанцев по-английски: Сейчас я научу вас пить водку. Меня научили в России, а так, как пьют там, не пьют больше нигде.

Душанка жестом показывает мне притормозить, но я уже не могу. Моё поле зрения сузилось до одной точки, у меня одна цель этим вечером, и я не вижу ничего вокруг. Не хочу видеть.

— Ты была в России? — спрашивает Серхио.

— Была.

— И как там, холодно?

— Не знаю, я в мае была. Было тепло. Но меня всё равно поили водкой.

Пока несут водку и закуски, мы перекидываемся названиями городов, в которых побывали. Похоже на игру в «Морской бой».

— Вена!

— Ранил!

— Прага!

— Ранил!

— Берлин!

— Ранил!

— Амстердам!

— Мимо!

— Барселона!

— Убил!

Появляется Луц с подносом. Это странно: бариста не должен разносить заказы — но спрашивать, в чем дело, неудобно. Луц ставит передо мной рюмку и незаметно подмигивает.

— Отличный выбор, — шепчет он, и я не знаю, имеет ли он в виду водку или Серхио.

Я поднимаю рюмку, остальные следуют моему примеру.

— Это называется «брудершафт». Мы скрещиваем руки, вот так, — я завожу руку за локоть Серхио, Душанка следует моему примеру, — не забывайте смотреть друг другу в глаза… и выпиваем.

Мы одновременно опрокидываем рюмки. Меня передергивает, Душанка морщится. У испанцев идёт легко.

— А теперь целуемся, — говорю я.

В VIP-зоне нет окон, поэтому здесь ужасно душно и полутемно. Серхио наклоняется ко мне, я кладу ладони ему на плечи. Мы замираем, соприкасаясь лбами, смотрим друг другу в глаза, расплывающиеся мутными пятнами. В этом хрупком моменте и смущение, и предвкушение, и обещание. Я знаю, что сейчас Серхио поцелует меня, но когда его язык проникает в мой рот, это всё равно неожиданно.

— Dios, eres tan dulce… — говорит он.

Я не понимаю, но прошу говорить еще. Он бормочет что-то по-испански, и меня выносит из реальности окончательно.

посмотри на меня еще своими охуенными зелеными глазами, они правда такие охуенные или ты носишь линзы? твои губы, они точно настоящие, они мягкие и нежные, ты целуешь меня, и я хочу закрывать глаза, но видеть тебя я тоже хочу, поэтому я смотрю пальцами, мне нравятся твои волосы, твой беззащитный затылок, нравится, как жесткая щетина трется о мой подбородок и губы; ты повторяешь: «эрмоса, эрмоса» — а я сама не знаю, на каком языке теперь говорю, может, по-испански, может, ты передал мне его через поцелуй, заразил меня испанским языком, и я теперь могу говорить только на нем

Я слышу отдаленный женский смех и открываю глаза. Душанка полулежит на груди Диего, хихикает и, глядя на него снизу вверх, обводит кончиком пальца его губы. Заметив, что я смотрю на нее, она суетливо выпрямляется и говорит:

— Еще по одной?

Диего тянется за куском ветчины, но Душанка хлопает его по руке.

— После первой не закусывают.

Мы пьем еще. Я перебираюсь на колени к Серхио, сижу на нем боком, перекинув ноги через его бедра. Он снял свитер, теперь между его телом и моими пальцами только тонкая футболка. Сквозь нее я чувствую горячую и чуть влажную кожу. Наливаю еще водки. Я хочу напоить его. Хочу сдёрнуть этого холёного красавца с небес, пусть будет на земле, пусть смотрит на меня мутными глазами, лапает, говорит мерзости, как это делали все, кто был до него. Я чувствую, что сейчас со мной происходит нечто исключительное, но эта мысль мне не нравится. Пусть всё будет обычно, а потом садись в свой самолет и уёбывай в лучший город Земли, чтобы навсегда забыть обо мне.

Диего уже хорошо набрался. Он пытается залезть под платье Душанки, но путается в складках ткани и никак не может достичь цели. Душанка повторяет: «Don’t, don’t» — но не отводит его руку. Он говорит, мешая английские слова с испанскими:

— No voy fuck you right here, mija, don’t be afraid, I prefer a bed. Sólo quiero touch your beautiful skin, tus piernas hermosas, raise your skirt, hermosita, do this for me, be nice to me, just un poco…

Серхио еще держится, настоящий кабальеро. Бедром я чувствую его напряженный член и слегка трусь об него. Он вздрагивает. Я говорю Серхио:

— Научи меня каким-нибудь испанским словам.

— Каким например?

— Самым необходимым. Без чего в Испании никак?

Он не ловит намёк и начинает, очень серьезно:

— Если ты заблудишься, можешь подойти к туристическому офису и сказать: «Necesito conseguir información». Это значит: «Мне необходимо получить информацию»…

Я закатываю глаза и перебиваю:

— Это скучно. Давай что-нибудь более… неформальное.

До него наконец доходит, он улыбается и слегка сжимает мою талию.

— Хочешь узнать какие-нибудь грязные словечки?

Я киваю. Он ненадолго задумывается.

— Ну например… Te quiero follar. Я хочу трахнуть тебя. Повтори.

— Те кьеро фойяр.

— О, сексуальный акцент. — Он целует меня, и я чувствую, как его член твердеет. — Тебя могут спросить: ¿Puedes chuparme? Можешь отсосать у меня? А если ты хочешь, чтобы парень тебя вылизал, скажи: cómeme el coño. Повтори.

— Коме ме эль коньо.

— Bien, muy bien, zorrita. — Серхио утыкается лицом мне в шею и гладит мои ноги — от колена и чуть выше середины бедра. — Тебе приятно?

Мне хочется повторить с досадой: «Это скучно». Вместо этого я беру его руку и направляю ее дальше, прижимаю его ладонь себе между ног.

— Трогай меня здесь, — говорю я. — Делай так… Ммм, как это называется по-испански?

— Follar con los dedos, — шепчет Серхио мне в шею. — Скажи: fóllame con los dedos. Скажи: haz que me corra.

Речь мне отказывает, я могу только стонать и двигаться на его пальцах, насаживаться глубже. Потолок пляшет над головой, словно мы раскачиваемся на качелях и взлетаем вверх, так что сердце падает в низ живота и ниже, еще ниже.

Меня отвлекает очередное визгливое «stop it!» от Душанки. Она добавляет: «You hurt me!» и обиженно отодвигается от Диего.

— Что случилось? — спрашиваю я.

— Это животное силу вообще не рассчитывает. У меня синяки останутся от его лапищ…

— Он пьяный. Выйдем на улицу, он освежится и будет нормально себя вести. Хочешь, домой поедем?

— С этими?..

— Ну, ясно. Я представляю компанию, не забыла? Их нельзя тут бросать.

— Ладно. — Душанка улыбается, поворачивается к Диего и берет его за подбородок, глубоко впиваясь в кожу ногтями: — Would you be a good doggy? You wouldn’t hurt me again, would you?

Он мотает головой, часто дыша, как настоящий пёс. Душанка похлопывает его по голове.

— Good doggy.

— Я попрошу вызвать такси, — говорю я, слезая с колен Серхио. Говорю Душанке вполголоса: — Присмотри за мальчиками, хорошо? Справишься?

— Не с такими справлялись.

***

Луц замечает меня сразу, как только я появляюсь в общем зале. Просит напарника подменить его, напарник смотрит на меня и подмигивает. Шутливо грожу ему пальцем. Мы выходим наружу, Луц прикуривает сразу две сигареты, одну отдает мне. Прохладный воздух действует отрезвляюще, я обхватываю себя за плечи. Голые ноги покрываются гусиной кожей. Луц выпускает дым через нос и спрашивает:

— Ну как?

— На мази… наверное. Не знаю. Вроде пока всё нормально, а потом что будет… хуй знает. В какой-то момент мне показалось, что я в него влюблена. Ебанатство, правда?

— Ебанатство.

— Я так давно не влюблялась. — На меня накатывает хмельная тоска, я прижимаюсь лбом к груди Луца. Он держит сигарету на отлете и свободной рукой гладит мои волосы.

— Зачем тебе это?

— Не знаю. Всем надо.

— Ты не сможешь быть как все. Даже если захочешь.

— Почему?

Я отрываюсь от Луца, затягиваюсь сигаретой и снова прижимаюсь к нему. Он обнимает меня, целует в макушку.

— Ты пьяная сейчас, вот и лезет всякая чушь в голову. Тебе не нужен никто, ты сама знаешь. Никакой ебучей любви, ясно? Люди забивают пустоту внутри, суют туда всякую мерзость, проводят всю жизнь в поисках, и только ты — другая. Ты не боишься пустоты, тебя не ебёт, что всё заканчивается. Для тебя нет ничего вечного, и это твоё преимущество. Для остальных тоже нет вечного, но они об этом не знают или не хотят знать. Ты не обманываешь себя. Я это ценю в тебе больше всего. Знаешь, что я сделаю? Смотри, — он проводит рукой по моему лбу, — я соберу все твои сомнения, все глупости, которые собрались в твоей голове, вот они, — он показывает сжатый кулак, — и отпускаю их, пусть катятся, — Луц открывает ладонь и дует на нее. — Видишь? Больше ничего нет.

Моё лицо овевает прохладный ветерок. Больше ничего нет — лучше и быть не может. Всё представляется таким простым и прозрачным. Я счастлива, я смеюсь и смотрю вверх: над нами кружатся звёзды, и мы кружимся вслед за ними. Пьяная ночь танцует, ухая и пошатываясь, по-цыгански трясет плечами и задирает юбки.

— Я вызову такси, — говорит Луц. — Поедете в гостиницу?

— Конечно нет. Поедем домой, на Освободителей.

— Там есть всё, что нужно? Чтобы, знаешь, не получилось как в прошлый раз.

Я киваю: да, всё есть — и глажу его по щеке. Мне кажется очень важным сказать то, что я сейчас чувствую.

— Луц, ты охуенный, ты понятия не имеешь, какой ты охуенный, да? Ты заботливый, понимающий, блядь, ты лучший в мире друг. Я люблю тебя. Правда. Серьезно.

Мы обнимаемся, топчемся на месте, уткнувшись друг другу носом в плечо.

— Я тоже тебя люблю, — говорит Луц в мои волосы. — Езжай, предавайся низким вибрациям, забывай обо всём и кончай под этим испанцем как подорванная. Только подумай, как прекрасна эта ночь в своей неповторимости. Идеальный набор случайностей: убери одну — и вся конструкция рассыпется. Если бы Виктория не попросила тебя развлечь испанцев, если бы им не нужно было завтра улетать, если бы ты не надела это восхитительное платье…

Он отпускает меня, вытирает мои повлажневшие от трогательности момента и выпитой водки глаза, расстегивает еще один крючок на верху платья.

— Готова?

— Абсолютно.

Луц обнимает меня за талию и ведет обратно в «Централь». В моё отсутствие ничего не изменилось: Душанка сидит на коленях Диего и разыгрывает из себя принцессу, повторяя «don’t do this» и мягко отталкивая его руки; Серхио при моем появлении встает. Меня восхищают его манеры: на ногах он стоит нетвердо, однако ждёт, пока я сяду.

— Такси будет через десять минут, — говорю я.

***

Мы вваливаемся в сонную, разморенную квартиру, зажигаем свет, толпимся в прихожей, сбрасывая обувь и верхнюю одежду. Диего развязывает ленточки, стягивающие ворот Душанкиного платья, она подается к нему, обхватывает его шею, что-то шепчет на ухо. Я тащу Серхио за руку в спальню. Мы падаем в воздушную дыру постели, не успев раздеться. Я сама пробегаю пальцами по крючкам, не доверяя ловкости Серхио; платье распадается на две части, раскрывается, как края хирургического разреза. Я шевелю плечами, выскальзывая из него; когда мне это удается, кидаю платье на спинку стула. Все предметы покрыты туманной дымкой, я еще достаточно пьяная, чтобы не думать о том, что на груди у меня аллергическая сыпь, а бедра и живот неплохо было бы подкачать в спортзале.

Серхио уже без футболки, ремень расстегнут, я могу трогать это божественное загорелое тело практически без ограничений. Несколько минут он делает мне то, что по-испански называется follar con los dedos, потом я достаю из-под матраса презерватив и протягиваю его Серхио. Он недовольно морщится.

— Я здоров.

— Поздравляю.

— Ладно, я надену.

Он остается в джинсах, просто расстегивает их и немного спускает. В зеркале напротив кровати я вижу отражение изгиба спины и поясницы Серхио — торжество дизайна и эргономики. Он достает член — не огромный, но достаточно внушительный, и раскатывает по нему резинку. Мне нравится, что Серхио не просит взять в рот, и нравится, что у него стоит без дополнительных ухищрений. Я забрасываю ноги ему на плечи, и он осторожно задвигает на всю длину. Во мне больше не остается пустоты.

На соседней кровати мучительно, словно в лихорадке, стонет Душанка. Она стоит на коленях, опираясь на локти; Диего — сзади, держит ее за волосы и так же мучительно медленно, в такт ее стонам, качает бёдрами.

Серхио говорит мне:

— Не смотри на них. Смотри на меня.

Мы целуемся долго и влажно, как-то особенно развратно. Я опускаю ноги, так входит неглубоко, зато можно двигаться быстрее и жестче. Мы вколачиваем наши тела друг в друга, в этом нет ни красоты, ни поэзии, если только индустриальная поэзия машин, которые штампуют детали в едином ритме, не останавливаясь ни на минуту. Эта однообразная долбежка вгоняет меня в подобие транса, я чувствую, как по моему телу, от груди до лобка, проходит шаровая молния, и кончаю, бьюсь затылком о подушку, кричу, но мне нужно больше, что-то остается внутри, требует, чтобы я выплеснула его из себя.

Серхио не может кончить; я думаю, из-за водки и гондона он вообще нихера не чувствует. Торможу его.

— Давай я сверху.

Он придерживает меня за задницу и переворачивается на спину, я лежу на нем, опираясь на локти, и быстро работаю тазом.

— Fóllame, fóllame, niña, — повторяет Серхио и стонет. Его глаза закрыты, но глазные яблоки беспокойно двигаются под веками, словно ему снится свинцовый предрассветный сон.

Когда я устаю и распластываюсь на его теле, Серхио приподнимает мои бедра и начинает долбить снизу-вверх. Я целую его, трусь лицом о покрытый щетиной подбородок, пока кожа не начинает гореть. Меня возбуждает возможность уничтожить себя, стереть щеки, губы, нос, до чистого листа, стать безликой и неузнаваемой. Серхио останавливается, запускает руку мне в волосы:

— Не порть своё красивое лицо, — и мягко тянет, заставляя запрокинуть голову.

Его пальцы ласкают мою шею так нежно, и сжимаются на горле — всё так же нежно и уверенно. Я не могу дышать, только шевелю губами: «Ты ведь остановишься?». Мне страшно, я боюсь умереть здесь, на этом проклятом испанце, глядя в его зеленые глаза, внимательно следящие за мной. Он медленно двигается внутри, и я кончаю, хрипя и захлебываясь, сотрясаясь всем телом в бесслёзном рыдании. Всё вокруг превращается в красные и черные пятна. Серхио тоже спускает, натягивает меня глубже на свой член, резко и больно, и после нескольких движений без сил откидывается на спину. Я сползаю с него, переворачиваюсь на бок и смотрю в противоположную стену, не совсем осознавая то, что вижу.

Диего и Душанка финишируют, звуки быстрых, грубых ударов, стонов и ругательств на разных языках заполняют всю комнату. После очередного толчка Душанка хрипло кричит, падает лицом в подушку, дрожит и съеживается, почти касаясь лбом колен. Диего гладит ее спину, зарывается пальцами в светлые волосы. Внезапно он поворачивается в мою сторону и наши взгляды встречаются. Мгновение застывает, обрастает цементной коркой. Я вспоминаю свои слова — «потом поменяемся, окей?». Пользуясь тем, что ни Серхио, ни Душанка нас не видят, Диего касается пальцем своей груди, чуть ниже ключиц, а потом показывает на меня. «Ты и я, окей?». Я прикрываю глаза в знак согласия. Что-то внутри меня, так и не вышедшее во время оргазма, заставляет обещать Диего, что я и он — окей, что я раздвину перед ним ноги и позволю на некоторое время заполнить пустоту внутри меня.

Я поворачиваюсь к Серхио. Он дремлет, но от моего движения просыпается, гладит кончиками пальцев мое плечо от ключицы до локтя. Я думаю о том, что получила то, что хотела: сдернула этого ослепительного самца с небес в свою постель. И всё же… моя ночь еще не закончилась.

***

Я просыпаюсь от прикосновений. Легкие, но настойчивые, они ползут по позвоночнику, по плечам, шепчут: wake up… wake up… Я поворачиваюсь и вижу Диего. Он целует меня, не заботясь о том, что рядом спит его брат. Я прикладываю палец к губам: тихо, не разбуди Серхио. Встаю и за руку утягиваю Диего в ванную. Мы не говорим, только целуемся и трогаем друг друга. Душанка была права: он грубый. Он сминает моё тело жесткими пальцами, стискивает запястья, пытается засунуть язык мне в глотку, так глубоко, что я начинаю задыхаться. Но сейчас это то, что мне нужно.

— У тебя простое лицо, — вдруг говорит Диего, внимательно разглядывая меня. — Но глаза… Brujos… Глаза ведьмы.

В нем самом есть что-то от колдуна, особенно сейчас, в неверном свете, когда тени обостряют и искажают черты. Я говорю:

— Я хочу видеть тебя.

Он теснит меня к стене, я оказываюсь между прохладным бетоном и его телом, жарким от возбуждения и немного ленивым ото сна.

— Тебе понравилось с Серхио? — спрашивает Диего, орудуя пальцами у меня между ног. Я киваю. — Я слышал, как ты кончала. Ты не притворялась?

— Нет.

— У него большой член.

— Большой, — соглашаюсь я.

— Нравятся такие?

— Нравятся. — Я тянусь к пачке презервативов на полке, достаю один и отдаю его Диего. — Будем и дальше трепаться или ты меня всё-таки трахнешь?

Он ухмыляется краешком рта, но надевает резинку без возражений. Резко подхватывает меня и насаживает на торчащий хуй. Он примерно такой же, как у Серхио, но какой-то горбатый, входит будто бы под углом. Я впиваюсь пальцами в плечи Диего, он подбрасывает меня, держа на весу. Он в хорошей форме, работает, как отбойный молоток. Мне нравится, что он всё делает сам. Происходящее кажется продолжением сна, я закрываю глаза, выключаюсь, но не перестаю чувствовать жесткие толчки.

— Не спи, — говорит Диего и засаживает особенно резко, так что я вскрикиваю от боли.

— Эй, не надо так.

Он тяжело дышит и сопровождает каждое слово выдохом и ударом.

— Ты. Будешь. Просить. Сделать так. Еще.

Меня заводит, как он это говорит.

— А ты наглый сукин сын.

— А ты дерзкая сука. — Он кусает мои губы — не больно, но чувствительно. — Любишь, когда с тобой по-жесткому, bruja?

— Люблю… по-разному люблю…

Мы кончаем одновременно. Диего предупреждает, что собирается спустить, но это и так ясно: он долбит, как сумасшедший. Я догоняю, и мы кричим друг другу в открытые рты, я запускаю ногти глубоко в плечи Диего, он стонет от боли и вжимает меня глубже в стену. Его член вздрагивает несколько раз и обмякает. Диего опускает меня на землю, но не отходит, по-прежнему стоит очень близко. Мы переводим дыхание и смотрим друг на друга с вызовом, нагло усмехаясь. Я тебя сделала? Ты меня сделал? У нас обоих на языке вертятся определенные вопросы, но стоит ли их задавать?

Я рискую.

— И часто вы с Серхио так делаете? — интересуюсь я. — Он вообще в курсе, или ты крысятничаешь?

— В курсе. Не первый раз. А ты часто даешь двоим за одну ночь?

— Первый раз.

— И тебе понравилось?

— Да.

Диего шепчет мне на ухо, покусывая мочку и касаясь раковины языком: «Ты грязная шлюха…". Звучит как комплимент. Больше он не говорит ни слова, но и не отпускает меня. Я поощряю его:

— Ну, спроси, я же вижу, ты хочешь.

Диего молчит, но по лицу можно прочитать: «скажи сама, ты знаешь, что я хочу знать». Я решаю быть честной, хотя он, конечно, мне не поверит.

— Ответ такой: вообще без разницы. Разве что с Серхио я была более пьяная, чем с тобой. Разница всегда только во мне, врубаешься? Я — постоянная величина; те, кто меня ебет, — всего лишь переменные.

— Я и не ожидал, что ты скажешь правду. Ещё ни одна не ответила прямо.

— А ты не думал, что прямого ответа на этот вопрос может не быть?

— Ты сама не хочешь знать, кто мне понравился больше?

Я упираюсь ладонями в грудь Диего, отстраняя его от себя.

— Нет, не хочу. Пизда есть пизда. — Я не могу удержаться от глубокого зевка. — Пойдём спать.

Он быстро целует, а скорее даже кусает меня в шею.

— Утром повторим?

До утра осталось несколько часов. Я отпираю дверь ванной и прислушиваюсь.

— Что это?

Мы с Диего переглядываемся. Когда я понимаю, что за звуки раздаются из комнаты, мои глаза расширяются.

— Они же не…

Диего смеётся.

— Именно, mija, именно. Тише, не будем им мешать.

Мы проскальзываем в комнату. Моя кровать пуста, зато на соседней происходит бурное движение. Слышится тяжёлое дыхание и влажные хлопки. Пахнет пóтом и ёблей. Наше появление остаётся незамеченным. Мы забираемся в мою постель, Диего обнимает меня сзади и шепчет:

— Будет трудно заснуть. Может, ещё разок?

Я закатываю глаза.

— У тебя встанет?

— Возьмешь в рот — встанет.

— Нет уж. Давай спать. У тебя завтра самолёт.

***

Утром мы все выглядим как дерьмо — невыспавшееся, опухшее, бледное, обезвоженное дерьмо. Есть не хочется, но мы заталкиваем в себя по паре бутербродов, запиваем минералкой. Велик соблазн распечатать пару мини-бутылочек, которые, благодаря Душанке, у нас никогда не переводятся, но я знаю, что будет только хуже. Диего клянется, что сейчас блеванет; я притаскиваю из ванной таз — хозяйский, конечно; зачем в наше время нужен жестяной таз? Только затем, чтобы в него наблевать. Серхио скрывается в ванной и залипает там минут на пятнадцать, Душанка стучит в дверь, орёт, перекрикивая шум воды: «Ты живой?». Сразу понятно, кто кому больше понравился прошлой ночью. Произошедшее мы не обсуждаем.

Диего передумывает блевать и вдруг говорит мне:

— Выходи за меня замуж.

Мы с Душанкой переглядываемся. Я спрашиваю:

— Тебе совсем плохо? Скорую вызвать?

Он повторяет:

— Выходи за меня замуж. Хочу, чтобы ты взяла мою фамилию. Родила мне детей: мальчика и девочку. Или двух девочек. Или двух мальчиков. Или похуй кого, рожай, кого захочешь. У меня есть деньги, есть квартира, машина; куплю тебе кольцо от тиффани, платье, крокодиловую биркин, блядь, хоть десять биркин. Соглашайся.

Я растерянно пожимаю плечами.

— Зачем мне десять биркин?

Душанка, и без того бледная с похмелья, белеет от злости. Я видела ее такой только один раз — тогда, с Луцем, ну я рассказывала.

— Что ты о себе возомнил? — шипит она сквозь зубы. — Думаешь, можно стебаться вообще надо всем? Над чувствами, блядь, над отношениями, из всего делать посмешище? Хочешь жениться? Ну хуле, позвони матушке, порадуй новостями. — Душанка срывает телефон с базы и швыряет на стол.

— Успокойся, пожалуйста, — прошу я. — Человек пошутил неудачно, не убивать же его за это. Ему самому стыдно. — И обращаюсь к Диего: — Ведь стыдно? — Беззвучно добавляю: — Не вздумай залупаться.

Он быстро кивает.

— Я не хотел никого задеть. Прости, что так вышло.

Душанка смотрит на него с ненавистью; мне кажется, она сейчас плюнет ему в лицо. Вместо этого она хватает тазик и выблевывает туда завтрак. Жестом выпроваживаю Диего, убираю волосы Душанки, стягиваю их резинкой. Не лучший момент для вопросов, но я не могу удержаться:

— Что на тебя нашло? Это потому что я — с ним?.. Тогда злись на меня, это была моя идея. Я думала, тебе похер; я, правда, не хотела ничего плохого. Это просто секс, он ничего не значит. Ты для меня важнее всего, на остальное — плевать.

Она сплевывает и говорит, глядя в собственную рвоту:

— Дело не в тебе.

Из ванной выходит заметно посвежевший Серхио, подпоясанный розовым Душанкиным полотенцем. В другое время я бы обомлела от этого роскошного тела, покрытого капельками воды, но сейчас не обращаю на него внимания. Душанка, пошатываясь, встаёт.

— Со мной всё нормально, правда.

Я подхватываю ее под руку.

— Пойдем в ванную, умоешься. Скоро на работу.

Вот так всегда и получается: вечером мы на стороне мужиков, а утром — мужики побоку. Душанка плещет водой в лицо, сбрасывает халат и встает под душ. Я сижу на бортике ванны и разглядываю стену — ту самую, у которой мы с Диего вчера ебались. Прошлое накладывается на настоящее, и я вижу саму себя, повисшую на испанце: видны только скрещенные на его пояснице ноги, сцепленные в замок пальцы и разъезжающиеся пьяные глаза. Они полуприкрыты, но она меня видит. Я спрашиваю:

— Кто из нас настоящая: ты или я?

Душанка высовывается из-за занавески.

— Что ты говоришь?

Я качаю головой.

— Ничего. Абсолютно ничего.

— Ты в порядке?

— В порядке.

— Тебя можно оставить одну? Мне надо собираться.

Я-настоящая смотрю на себя-прошлую. Она вскрикивает, закатывает глаза, стонет: «Давай-давай-давай, еще чуть-чуть…» — и исчезает.

— Конечно, иди. Я буду через пять минут.

***

В такси Душанка снова садится на переднее сидение. О похмелье свидетельствует только бледность, в остальном она выглядит безупречно. Я не могу похвастать тем же — пожалуй, больше всего я сейчас похожа на кокаиновую наркоманку: огромные темные очки, волосы падают на лицо, постоянно отхлебываю воду из бутылки и кутаюсь в парку. Диего обнимает меня, но теплее не становится. Мне немного неловко: я сижу между двумя мужчинами, которые ебали меня прошлой ночью, — кому из них, согласно правилам этикета, я могу положить голову на плечо? Небритые испанцы в авиаторах прекрасны — сейчас я любуюсь на них как на произведения искусства, без толики сексуального желания. Говорю Серхио:

— А ведь мы с Душанкой так и не услышали, как ты поёшь. Очень жаль.

Он ухмыляется, немного устало.

— Не проси меня петь, это будет ужасно.

— Хотя бы пару строчек… Это было бы так мило с твоей стороны, ну пожалуйста, тройное пожалуйста в сахаре, — канючу я. Мне скучно, атмосфера в машине унылая, хочется разбавить.

— Не могу отказать леди, — говорит Серхио и откашливается. Хрипловато выводит куплет из «Quizás, quizás, quizás» — получается красиво.

И так проходят дни

И я в отчаянии

А ты всё отвечаешь:

Возможно, возможно, возможно

Я легко аплодирую, даже Душанка поворачивается и несколько раз хлопает в ладоши. Серхио шутливо кланяется.