Бесплатный фрагмент - Дом с мертвыми душами

ОТ АВТОРА

Эта невероятная история, так нашумевшая в 1987 году, приключилась на моих глазах. Я был не только очевидцем событий, но и свидетелем по делу. Много лет спустя, когда я работал в газете «Известия», к нам в отдел расследований позвонил мужчина и попросил меня выйти в вестибюль. Пояснил, что у него на руках такая информация, за которую удавится любой журналист. Заинтригованный, я спустился вниз и сразу его узнал. Это был бывший ульяновский следователь Ренат Шерафутдинов. Мы обнялись. Он спросил, помню ли я поездку кузоватовских мужиков в Америку? Я не смог удержаться от смеха.

— Очень хорошо! — обрадовался гость и достал из портфеля внушительную папку. — Мошенника мы поймали. Вот копия обвинительного заключения. Только сейчас, через двадцать два года в этом деле поставлена окончательная точка. Почитайте!

Я поднялся в отдел, развязал папку и открыл ее на первой попавшейся странице. В глаза сразу бросилось чье-то откровение под протокол: «Когда меня похоронили, то я с удивлением заметил, что меня перестали замечать люди и узнавать знакомые…»

«Ничего себе затравочка», — поежился я и решил читать материалы по порядку. Я провалился с первой же страницы. Как-никак в уголовном деле в качестве очевидца фигурировал и я. В тот день мне не суждено было написать заметку в номер. К концу рабочего дня я не выдержал и побежал к главному редактору. Тогда газету возглавлял Владимир Мамонтов. Он выслушал меня довольно внимательно и сказал, что история действительно занимательная, однако она не для солидного издания.

— К тому же дело двадцатилетней давности — читатель нас может не понять, — развел руками редактор.

Содержимое папки я потом неоднократно пересказывал коллегам. Вернее, пытался пересказать. Но у меня никогда не получалось до конца. Слушателей хватало ровно на пять минут. Потом начинались ухмылки, насмешки и саркастические вопросики, типа, а не в стенах ли «Кащенки» формировался столь блистательный материал?

Увы, ни внушительная папка с тремя томами дела, ни мое личное знакомство со следователем не могли подавить скепсис моих коллег. В конце концов, я оставил попытки протолкнуть этот материал в газету. Я решил написать художественный роман, а себя замаскировать под одного из персонажей.

Собирался я долго. Сюжет рвался наружу и не давал спокойно существовать. Наконец однажды меня так потянуло к компьютеру, что о каком-либо откладывании на завтра не могло быть и речи. Часы только что пробили полночь. Утром нужно было вставать на работу, однако сна — как ни бывало. Я протянул пальцы к клавиатуре, и они с готовностью нащелкали: «Эта история, согласно материалом дела, началась 24 июля 1987 года. В то утро в Управление сельского хозяйства Ульяновской области вошел неизвестный мужчина респектабельного вида…»

Часть первая

ОВЦА ПО ИМЕНИ ТАНЯ

1

Итак, эта история, согласно материалом дела, началась 24 июля 1987 года. В то утро в Управление сельского хозяйства Ульяновской области вошел неизвестный мужчина респектабельного вида. Не обратив ни малейшего внимания на дежурившего в дверях милиционера, он уверенно направился на третий этаж. Несмотря на то, что начальник Управления был занят, неизвестному удалось беспрепятственно миновать еще один милицейский пост на третьем этаже и «предбанник» приемной со строгой секретаршей. Солидно войдя в кабинет и грозно сверкнув очками, мужчина громко представился Станиславом Сергеевым, специальным корреспондентом газеты «Известия». Удостоверения гость не предъявил, а главе Управления не пришло в голову документально удостовериться в его личности. Большой начальник с готовностью отложил бумаги в сторону и гостеприимно улыбнулся:

— Слышал, слышал о вас. И читал, знаете… много читал. Очень хорошо пишите. Хлестко, в духе времени. Да вы присаживайтесь!

Взгляд начальника сделался блуждающим. Он немного помолчал, затем мягко поинтересовался:

— Что привело звезду отечественной журналистики в наши края?

Столичный гость строго кашлянул, тем самым, показав, что не принимает лести провинциального начальства и, деловито опустившись в кожаное кресло, произнес:

— Меня послали выяснить, как в Ульяновской области обстоят дела с семейными арендными подрядами?

Зрачки главы Сельскохозяйственного управления воровато забегали, поскольку никаким подвижек в этом направлении не было. Не было, потому что не имелось указаний сверху. Были только призывы. Но призывы не к управленцам, а непосредственно к самим семьям. «Мне конец, — мелькнуло в голове у начальника. — Кто-то накатал на меня свинью».

Глава аграриев не долго пребывал в растерянности. Ведь, как известно, долгая задумчивость чревата последствиями.

— Вы знаете, у нас прекрасно обстоят дела с семейными арендными подрядами, — бодро ответил он. — Наш показатель в этой части на шесть процентов выше, чем в соседней Пензенской области. Вам кофе, или чай?

— Если можно, мне хотелось бы увидеть конкретные хозяйства и конкретных фермеров, а не цифры, — строго произнес спецкор, игнорируя предложенные напитки.

— Об чем речь! Устроим! — задушевно развел руками начальник, мучительно соображая, какой же колхоз можно выдать за общество цивилизованных кооператоров? — Вы сегодня отдыхайте, а завтра мы вам покажем наши хозяйства.

— Нет, — покачал головой корреспондент. — Завтра я уже должен вылететь в Москву. — Только сегодня.

«Без ножа режет, — простонало внутри у агрария. — Где же ему сейчас найти семейных подрядчиков? Тем более что таковых в области никогда не существовало».

— Ну что же! Сейчас так сейчас! — обаятельно улыбнулся начальник. — Куда же вас направить? Э-ээ…

За это секундное «Э-ээ» в голове провертелось несколько вариантов: в том числе и вариант с исчезновением журналиста. «Ну, не долетел он до Ульяновска! С кем не бывает!»

— Э-ээ! Пошлю-ка я вас на юго-запад области, в Кузоватовский район. Там много фермерских хозяйств…

Последнее звучало анекдотично. Это был самый отсталый район Ульяновской области. У кого только язык повернулся назвать ту кузоватовскую глухомань районом. Мысль в этом направлении сработала исключительно потому, что до той дыры по причине бездорожья было добраться весьма не просто. А если пойдет дождь, то по пути вообще можно сгинуть. Но все это сладкие мечты! А фактически, погода стояла изумительная, на небе ни облачка, так что в худшем случае спецкор до центральной усадьбы Кузоватово доберется за какие-то два часа.

— Когда выезжаем? — деловито осведомился журналист, поднимаясь со стула.

— Сейчас организую вам машину.

2

Это был тяжелый случай. Московский гость наотрез отказался от кофе, наотрез отказался поселиться в обкомовской гостинице, наотрез отказался от экскурсии по городу с последующей кормежкой в ресторане. Он сразу потребовал выехать в село.

«Серьезный молодой человек», — печально вздохнул верховный аграрий и предоставил свою персональную «Волгу». Однако водителю успел шепнуть, чтобы тот ехал окольными путями.

Не успела машина выехать со двора, бедняга тут же бросился к телефону. Селектор долго не соединял с деревней Коромысловка, что по соседству с Кузоватово. А когда соединил, чиновник нетерпеливо застонал. Трубку взял сам председатель.

— Слышь, Алексеич! Я к тебе направил столичного корреспондента. Он интересуется семейными подрядами…

— За что, Фролыч? — воскликнул председатель. — Что я тебе плохого сделал?

— Да цыц ты! Дай договорить! Знаю, что никаких семейных подрядов в твоем колхозе нет. Даю тебе два часа. Найди любую семейную пару. Да не одну, а штук пять. Пусти их на самые лучшие участки…

— Да ты мне пораньше бы позвонил, Фролыч! Мужики уж приняли.

— Цыц! — вышел из себя глава. — Что за привычка перебивать? Слушай внимательно! Сразу корреспондента на поле не веди. Он — проныра. Сначала в столовку. Устрой в честь него банкет. Хорошо подпои! А потом можно и на поле.

— А если я его так подпою, что он не захочет на поле?

— Это было бы идеально. Но боюсь, что он не пьет.

Однако тут начальство ошиблось. И какой же репортер не падок до халявы, а тем более — столичный. «Волга» въехала в Коромысловку в два часа дня. Водитель очень постарался, чтобы дорога была как можно длиннее. Кроме того, по пути он ухитрился пару раз сломаться и трижды заправиться.

— Сколько же мы отмахали? — лениво поинтересовался журналист, который всю дорогу молчал.

— Двести километров, — с гордостью ответил водитель. — Это мы еще быстро. Сами видите, какие дороги.

— Как мы так умудрились, когда до Кузоватово по карте всего сто пять километров?

Водитель, сочтя вопрос корреспондента риторическим, скромно промолчал. Столичный гость вздохнул и задумчиво пробормотал:

— М-да! Велика и непредсказуема Ульяновская область.

Не успела машина остановиться у крыльца Правления колхоза, как навстречу с распростертыми объятиями выскочили председатель с парторгом. Журналист поморщился.

— Уже созвонились, — недовольно буркнул он и нехотя вылез из машины.

Ему сильно тряхнули кисть, похлопали по плечу, после чего поинтересовались:

— Как столица?

— Живет!

Мужики расхохотались остроумному ответу, затем председатель с трепетом в сердце предложил:

— Пообедаем?

Возникла неопределенная пауза, во время которой с главы деревни сошло семь потов. «Сейчас откажется и поминай, как звали». Но московский гость неожиданно кивнул:

— Можно.

Председатель с парторгом облегченно выдохнули и повели высокого гостя в колхозную столовую. Там уже были накрыты столы с самоварами и вокруг них нетерпеливо топтались колхозники. Сразу ударил в нос запах нафталина и тройного одеколона.

Журналист едва заметно усмехнулся и дал себя посадить в центр стола. Председатель примостился рядом. Все расселись, и слова взял парторг Семен Петрович Куроедов.

— Товарищи, — произнес он, налив из самовара водки. — Наш колхоз удостоен высокой чести. К нам из Москвы приехал известный московский журналист. Он хочет увидеть наши достижения в области семейных подрядов.

— Хочет — увидит! — пробасил кто-то из колхозников.

И это прозвучало как угроза. Затем все ринулись наполнять стаканы содержимым самоваров.

Московский гость снова усмехнулся и деловито опустошил подсунутую ему посудину. Председатель повеселел. «Дело в ажуре!» — подумал он и вскочил с места толкнуть речь.

Дальше пошло как по маслу. Журналист пил стакан за стаканом, не отставая от колхозников, и все более соловел. Каждый раз, когда он вспоминал об арендных подрядах, ему вкладывали в руку граненый инструмент, и вопрос временно терял актуальность. После первого, второго и шашлыка из баранины банкет начал принимать космические масштабы. В столовую стали заходить и колхозницы. При виде одной грудастой доярки глаза нализавшегося гостья вспыхнули. Это не ушло от внимания Петра Алексеевича, председателя колхоза. К этому времени ему шепнули, что снова звонит Фролыч. Председатель подозвал доярку, посадил ее на свое место рядом с журналистом и побежал в Правление.

— Ну, что, Алексеич, как наш гость? — спросил Фролыч встревоженным голосом.

— Отлично! Дозревает! — заплетающимся языком ответил председатель.

— Поля смотрел?

— Еще нет! Сидим в столовой, гуляем! — хихикнул Петр Алексеевич. — Сегодня уже вряд ли пойдем на поле.

— А завтра?

— А завтра будем похмеляться.

— Молодец! — с чувством произнесло высокое начальство. — Я в долгу не останусь. Продолжай в том же духе!

Председатель и предположить не мог, какие гнусные мысли мелькнули в эту минуту у начальника Управления. «А хорошо бы, если бы у журналиста оказалось слабое сердце. А что, бывает! Умер от перепоя. Или вот бы они после банкета пошли купаться на пруд, и гость бы во время плавания подавился коровьей лепешкой».

Но все это мечты. А на практике столичный корреспондент находился в самом отсталом районе области, можно сказать, в самом центре гнойника. «Хмель пройдет, а гной останется, — созрел в голове афоризм. — А хорошо если бы он завтра утром не проснулся…»

Однако Петр Алексеевич не разделял опасений областного начальства. Когда он возвратился в столовою, то увидел, что все на мази. Доярка с хохотом отбивается от загребущих рук столичного корреспондента, а гульба шурует уже стихийно.

Петр Алексеевич вклинился между дояркой и журналистом, и разлил еще по стаканам.

— Эх, мужики! — произнес заплетающимся языком газетчик. — Эх, и нравитесь же вы мне.

Он залпом опустошил стакан и, сердечно обняв председателя с парторгом, растроганно продолжил. — Я вообще люблю общаться с народом.

— Да вы закусывайте, закусывайте! — подбодрила доярка.

Журналист бодро кивнул:

— А я здесь, мужики, не просто так! Я здесь с определенной целью.

Председатель с парторгом насторожились. Гул постепенно начал затихать. Гость, снизив голос до полушепота, произнес:

— Я здесь не только с журналистским заданием. Мне заместитель министра сельского хозяйства поручил присмотреться в глубинке к толковым мужичкам. Чтобы отправить их на учебу в Америку.

Гул стих окончательно. В столовой воцарилась убийственная тишина. Все стали переглядываться, и у каждого в глазах читалось, что самые толковые мужики проживают именно здесь, в Коромысловке.

— Эх, если бы моя воля, я бы вас всех послал, — продолжал заплетающимся языком гость. — Проживание и учеба в Америке за счет государства. Нужно только на свои добраться до Москвы. Остальное все за счет министерства. Клево ведь!

Это было настолько клево, что мужики заговорили все разом.

— Пошли нас! Мы в долгу не останемся.

— А что? — икнул гость. — Может, и пошлю…

3

Говорят, что именно в тот вечер впервые и увидели эту злосчастную черную собаку. По слухам, на нее наткнулся сам председатель. Он якобы вышел на крыльцо отлить и споткнулся об нее. Но слухам верить нельзя. Да и что черной собаке делать в Коромысловке? А вот то, что на второй день собаку видели в центральной усадьбе Кузоватово, — такой факт могут подтвердить многие. Она появилась в полдень около клуба, прохиляла мимо монумента неизвестному солдату, мимо столовой, магазина и направилась в сторону леса. Как раз в это время школьная уборщица баба Оксана выходила из магазина и испуганно воскликнула:

— Страсти господни! Это чья же такая псина?

— Где? — выскочила на крыльцо любопытная продавщица. — Ой, мама родная! Это какая-то не наша!

Странно, но именно в эту же самую минуту в ста пяти километрах от поселка двадцатидвухлетнему пареньку Леониду Берестову отчаянно захотелось взвыть. Он раскачивался в кресле перед осциллографом в застенках Ульяновского электронного завода «Искра» и, густо дымя паяльником, прилагал усилия, чтобы подавить в себе это странное собачье желание. «Как же так? Вот мерзавка! Такого парня оплевать!» — как помешанный бормотал он и как-то не по-мужски хлюпал носом.

Леонид имел за спиной срочную службу в ракетных войсках, два провала в МГУ на факультет журналистики и неизлечимую обиду, которую вчера нанесла ему одна легкомысленная брюнетка.

Он вглядывался в дисплей, в котором как в зеркале отражалась белобрысая растерянная физиономия, щупал бицепсы и грустно думал, что не хило было бы опять «упасть на штангу», как в армии.

А в это время за спиной появлялись первые симптомы колхозной лихорадки. Однако Берестова они не волновали, поскольку он отработал в колхозе в прошлом году. К тому же в данный момент дневная норма по настройке калькуляторов была выполнена, а значит, придраться к нему не за что. Его приятель Илюха Креонов весело насвистывал и кромсал кусачками микросхемы, значит, настроение у Креончика было прекрасное, а, следовательно, язык у него — как японская молотилка, а это означает, что от колхоза они на пару с Креончиком как-нибудь отбрыкаются.

«Эх, Аллочка, Аллочка — невинный взгляд и губки бантиком», — вздыхал наш белобрысый герой, и дисплей от обиды чернел и врал на логарифмах.

Колхозная лихорадка напоминает золотую: также все бледнеют и сходят с ума. Также никто не верит в ближнего, в дальнего, в лучшую жизнь и в грядущее торжество справедливости. Тем более что вместо берега с золотым песком, непременно оказываешься на навозной куче с оригинальным совковым инструментом.

Креончик оглядывался назад, где багровые технологи рыскали по цеху в поисках добровольцев, и покатывался как людоед при виде мясорубки. О каких добровольцев может идти речь, когда горожане напуганы колхозом с детства. Колхоз для них — все равно, что знамение конца света. Но у Леонида никакого страха не было, потому что он уже имел счастье там побывать. И даже понравилось. Единственно, что омрачало суровую колхозную действительность — это мухи и прочая кровососущая летающая тварь. Но что такое мухи по сравнению с тем прозрением, которое внезапно открылось Лене после месячной колхозной ссылки. Только после нее до Берестова дошла ирония популярной в то лето песни «Яблоки на снегу». Это оказывается не о любви, а о бардаке, царившем в плодовопитомнических хозяйствах. И поделать с этим Леня ничего не мог, потому что делать ничего не предлагали, а личную инициативу рассматривали как мелкое хулиганство.

Так что, вернувшись оттуда, ни славы, ни денег, ни бешено романтических впечатлений бедняга не привез. Зато привез великолепный оливковый фингал под правым глазом и собственное сатирическое стихотворение «Тяжело в деревне без нагана».

Разумеется, с фингалом ситуация была классическая. Конечно, их было восемь, а Леня — один. И конечно им здорово бы не поздоровилось, если бы они его догнали. А стихотворение родилось спонтанно при виде догнивающего коровника, разрушенного еще белочехами в 1918 году. Словом, сердце у Берестова сжалось, как лимон, и именно из него (подчеркиваю, из сердца, а не из пальца, как у профессионала) и вытекли те необычайно кислые строки.

Но неожиданно его легкомысленное творение разлетелось по заводу с непредсказуемой быстротой. Берестов сделался популярным буквально за один день. Разумеется, администрация не смогла простить ему славы и стала демонстративно не замечать автора. А когда в заводской многотиражке появился фельетон «Тяжело крановщикам без крана» в бухгалтерии стали забывать начислять ему премию за перевыполнение плана.

Любопытную истину открыл для себя Леня Берестов: оказывается быть поэтом в этой жизни втрое непростительнее, чем тунеядцем, или жуликом. Однако мы отвлеклись.

Итак, 25 июля в полдень Берестов не собирался ни в какой колхоз. Во всяком случае, добровольно. А принудить его не могли, так как в последнее время за ним не числилось нарушений. Но судьба так непредсказуема! Мысли молодого парня были настолько заняты Аллочкой, что он не заметил, как колхозная нервотрепка за спиной подозрительно утихла. Либо нашлись два добровольца, либо кому-то припомнили кузькину мать. Что произошло дальше, любой другой бы назвал случайностью, но Берестов расценил это, как перст судьбы.

Внезапно сзади из зловещей тишины выплыла местная нимфа Юлечка Самойлова. Она целомудренно хлопнула глазками и, стыдливо покраснев, спросила у Берестова стеснительным голосом:

— Леонид, хотите со мной в колхоз?

Креончик сбоку захихикал и деликатно уткнулся в платы, хотя никакой деликатностью Илюха не отличался. Берестов и на эту странность не обратил внимания и, каким-то идиотским образом потеряв бдительность, шаловливо промурлыкал:

— Неужели и тебя решили сослать, Юлечка? За что? Ты сегодня опоздала?

— Так поедите или нет? — топнула ножкой нимфа и залилась еще более целомудренной краской.

— Об чем речь! — расплылся в ослиной улыбке Леня, соображая, что если и такую телку решили запрячь в эту всеобщую навозную повозку, значит у проклятой администрации атрофированы последние чувства. Как она себе представляет эту хрупкую эфемерную прелесть с божественной фигуркой и зеркальными коготочками в грубых мужских сапогах? Это все равно, что розу бросить в чайник вместо кипятильника.

— С тобой хоть на край света, — промурлыкал Леня, представив, как плачет Аллочка и рвет от обиды волосы.

— Я серьезно.

— Когда я шутил?

— Значит, едем?

— Хоть сейчас.

— В колхоз?

— Куда угодно.

Самойлова открыла ротик, чтобы пролепетать еще что-то бесконечно наивное, но сзади, словно гром среди ясного неба, раздался голос начальника цеха:

— Итак, вы договорились.

Микросхема рассыпалась у Лени в руках, и сердце ускользнуло куда-то в коленки. Берестов вскочил со стула красный и трепещущий, точно пионерский галстук, и униженно залепетал:

— Я пошутил, Александр Григорьевич! Я не могу! Я болею! У меня все признаки открытого туберкулеза легких с инсультом миокарды…

— Итак, вы договорились, — повторил начальник с железно-бетонным нажимом, и Берестов с тоской подумал, что чем дубиноподобнее индивидуум, тем больше он хапает власти.

— Не поеду! — разозлился Берестов. — Не имеете права! Я не упал каждый год ездить по колхозам!

Крик души не возымел эффекта, тем более что голос от волнения сделался петушиным. Получилось не солидно и не убедительно. Начальник молча развернулся и направился к себе, всем видом показав, что дело решено. За ним засеменили технологи, давя саркастические ухмылки. Разумеется, Берестов собирался упасть, но исключительно на штангу, и исключительно ради Аллочки. «Эх, Аллочка, Аллочка! Жизнь так коварна…»

Напряжение за спиной мгновенно улетучилось и даже повеяло отеческим сочувствием со стороны большого конвейера.

— Пиши, если что, — похлопал по плечу Креончик. — А если будут барабашки — телеграфируй.

— Да пошел ты! — разозлился Леня. — В следующий раз, может, я над тобой посмеюсь.

4

И следующего раза пришлось ждать не более часа. После обеда к Леониду подошел начальник цеха и, едва удерживаясь от смеха, сообщил:

— Самойлова неожиданно собралась замуж, так что поедешь один.

— Что? — не поверил ушам Берестов, до которого, наконец, дошло, что его провели на мякине. — Не поеду! Ни за что. Можете увольнять по тридцать третьей статье! — Однако, встретившись с чугунолитейным взглядом начальника, Леня тут же добавил, менее свирепым тоном: — А если поеду, то только с Креончиком.

Креончик едва не слетел со стула. Он вскочил, покраснел, однако ничего возмутительного отпарировать не успел. Александр Григорьевич тут же громыхнул своим басом:

— Хорошо, Креонов. Если ты так горишь, я тебя тоже оформлю!

Начальник развернулся и пошел прочь, а к Креончику, наконец, вернулся дар речи.

— Я не горю, Александр Григорьевич! С чего вы взяли? — закричал он на весь цех.

С большого конвейера послышался смех. Спина Александра Григорьевича тоже пару раз дернулась. Креончик понял, что самое умное в данной ситуации не выглядеть смешным. Он гордо закусил нижнюю губу и с чувством выдохнул:

— Козел!

Берестов хитро подмигнул и расплылся в понимающей улыбке.

— Освежаешь в памяти деревенский словарь? Ну-ну! — после чего покровительственно похлопал его по плечу: — Не грусти! Жизнь такова, какова она есть. И если роза не предназначена для чайника, то только дурак может использовать ее вместо кипятильника.

Последнее тянуло на афоризм, но Креончик не оценил. Он скинул с плеча руку приятеля и послал его куда-то к хохлам. А сам обиженный ушел в сторону курилки. Впрочем, до курилки он не дошел. Завернул на ОТК к Самойловой.

— Эх, Юлечка, — тяжело вздохнул Креончик, обняв ее за талию. — Все-таки решила замуж.

Красавица стыдливо кивнула и сняла с себя не санкционированную руку.

— Правильно! — еще более сокрушенно вздохнул Креонов. — Женщина без мужа — все равно, что корова без рогов.

Десять минут спустя на ту же талию легли руки Берестова:

— Как ты подло меня обманула. Скажи, все Юлии такие?

— Не знаю, — произнесла умирающим голосом девушка, отдирая от себя загребущие руки парниши.

— Все! — сокрушенно вздохнул Берестов. — Потому что Юлия — означает из рода Венеры. А Венера была известной мерзавкой. Юлий Цезарь тоже был из рода Венеры. Секешь? Но на Цезаря ты похожа мало, однако, — прищурился Берестов, — что-то венерическое в тебе есть.

Леня вернулся в цех и увидел, что Креончика все поздравляют, а некоторые даже завидуют тому, что он бесплатно надышится свежим воздухом. Ему хлопали по плечу и с изумлением интересовались, неужели вправду он согласился поехать в деревню добровольно. Когда же выяснялось название этой деревни, все в замешательстве расходились по рабочим местам.

— Страсти господние! Это же средневековье! Четырнадцатый век. Там еще колдуны и оборотни…

Креончик полдня пребывал в мрачном настроении. Не работал. Сдержанно принимал поздравления, как Цезарь после Рубикона, и принципиально не разговаривал с Берестовым. Однако в курилке все-таки дал волю чувствам:

— Когда это кончится? — всплеснул руками Креончик. — Уже два года перестройки, а нас по-прежнему гоняют по колхозам.

Илья бы очень удивился, если бы узнал, что начальник цеха после телефонного звонка из обкома слово в слово сказал своему заместителю ту же самую фразу:

— Когда это кончится? Уже два года перестройки, а нас по-прежнему гоняют по колхозам. Когда они, наконец, научатся обходиться без шефов. Конец месяца, нужно давать план.

— Так вроде не посевная? Зачем им люди? — удивился заместитель.

— Для прополки моркови.

— А что, колхозники сами не справляются?

— А колхозников отправляют на учебу в Америку.

— Ха! Ну и шутки у вас, Александр Григорьевич! — закатился на стуле заместитель.

5

Однако начальнику было не до шуток. От цеха нужно было срочно выделить двух работников на общественных началах. Теоретически администрация не имела права к принуждению, а практически, еще не родился такой дурак, который добровольно покатит разгребать навоз.

— С ума они там посходили что ли? — пробормотал в сердцах Александр Григорьевич. — Какая к черту Америка?

И действительно, то, что в эту минуту происходило в Коромысловке, напоминала сумасшествие. Бабы, собрав мужиков в дорогу, рыдали у них на груди, а те с американской брезгливостью воротили от деревенщин носы. А на площади уже ждал автобус.

Просто фантастика! Московский журналист не обманул! После вчерашнего обещания всех послать, он в последний раз цапнул доярку за грудь и культурно отрубился. Все ожидали, что наутро он не вспомнит ни черта из того, что нес на манер Хлестакова. Однако, проснувшись, москвич деловито опохмелился и потребовал правительственный телефон.

Председатель с парторгом испуганно переглянулись.

— У нас нет правительственного, — пролепетали они в один голос.

— Плохо! — поправил очки журналист. — Давайте какой есть. Мне нужно немедленно позвонить Николаичу, заместителю министра.

Присутствующие при этом мужики вздрогнули и робко сопроводили гостя до Правления, где был телефон, единственный во всей деревне. Журналист сразу начал набирать номер. До Министерства он дозвонился только с седьмой попытки. Коротко и вразумительно объяснил ситуацию и, выслушав ответ, расплылся в интеллигентной улыбке.

— Николаич дал добро. Есть шестьдесят вакансий для учебы в штате Невада. Составляйте список!

С минуту стояла тишина. Мужики не верили ушам. Затем заговорили все разом. Из всеобщего гула выяснилось, что в Коромысловке тридцать восемь мужиков, и они все должны войти в список. В Кузоватово — семьдесят пять, а в Баевке — двадцать восемь. В Налейка — двадцать пять, но они почти все приезжие.

— Приезжих не надо! — поморщился гость. — Пополните список кузоватовскими, но только достойными, за которых не было бы стыдно за океаном.

— Федьку, Федьку Сапожникова, — загалдели мужики. — Он один может выпить ящик!

— И Лешку Селедкина! Он как напьется, может башкой разбить кирпич!

— То, что надо! — одобрил журналист.

Через полчаса список из шестидесяти человек был составлен, и колхозный грузовик рванул в Кузоватово. Журналист дал на сборы четыре часа. Председатель заказал в районе автобус.

Небывалая горячка охватила колхозников. Во всех домах пекли пироги, жарили кур, коптили свиней и заталкивали в сумки связки с сушеной рыбой. Когда на площади появился первый колхозник, готовый к отправке за рубеж, журналист от изумления потерял дар речи.

Он был с двумя чемоданами, рюкзаком и огромным полосатым мешком через плечо, который, сгорбившись, волокла жена.

— Деньги хорошо спрятал? — шмыгнула она носом.

— В трусы! — коротко ответил отъезжающий.

К половине четвертого подъехали кузоватовские мужики. Они все, как один, были при галстуках и благоухали одеколоном. Их лица были серьезными, а изуверский объем багажа свидетельствовал о серьезных намерениях за океаном.

Ровно в четыре раздалась команда загружаться в автобус. Перед этим журналист лично созвонился с начальником железнодорожного вокзала, и тот, сразу въехав в ситуацию, пообещал изыскать шестьдесят билетов на фирменный поезд до Москвы. Председатель созвонился с Фролычем, и тот пообещал пополнить опустевший строй колхозников городскими шефами.

В половине пятого автобус под дружное рыдание женской половины деревни выехал из Коромысловки. Одновременно от электронного завода «Искра» отъехал заводской автобус с шефами. Когда он тронулся, Берестов радостно воскликнул:

— Плюнь на обиды, Креонарий! Периферия — это прекрасно. Как сказал один Юлий из Галии: «Лучше быть первым парнем на деревне, чем вторым секретарем в райцентре…»

6

Непонятно, почему в ту минуту Берестова охватило такое бурное веселье. Вероятно, от молодости, а может и от дурости, что, в сущности, одно и то же.

Ехали прекрасно. Креончик уже не дулся, а если дулся, то не помнил на что. Кроме Берестова с Креоновым из ребят было еще трое: Виктор Малахаев — солнце заводской поэзии, Толик из гальванического цеха — известный гитарист и сочинитель песен на чужие стихи, и Шурик-Австралия из упаковочного цеха. Зато девчонок двадцать восемь душ. И все, как одна, уставились на Толика. А Толик — на свою гитару.

Толик жить не может без гитары. Он таскает ее повсюду, где только есть возможность ее протащить. Даже через проходную, где безнаказанно не проскальзывает ни одна мышь. Даже в этой невыносимой гальванике, где уши свертываются в трубочку, а нос непроизвольно изгибается в крючок. И там, стоит мастеру на минуту отлучиться, у Толика мигом в руках оказывался далеко не гальванический инструмент. Не удивительно, если и среди ночи Толик встает побренькать, если, конечно, есть необходимость вставать. Если, конечно, он не засыпает прямо с гитарой в руках.

Вот и сейчас, не успев расположиться на заднем сиденье, первое, что сделал Толик, расчехлил свою гитару и, закатив глаза, затянул про импортное пиво в склянке темного стекла.

Девчонки подхватили. Пацаны тоже. Даже Креончик, не имевший ни слуха, ни голоса, также вставил что-то веское в припеве о том, что каждый дышит тем, чем пышет. Словом, ничто не омрачало веселого настроения Берестова, кроме эфемерного образа Аллочки, которая нет-нет, да возникнет из придорожной пыли. Однако чем дальше уносился автобус за городскую черту, тем бледней становился ее божественный образ. А после того, как на полпути им встретился автобус, набитый серьезными мужиками в галстуках, ее образ вообще перестал что-то значить. На всякий случай Берестов послал ей мысленный поцелуй, все остальное — послал к черту, и Аллочка растворилась окончательно в пыли неасфальтированной дороги.

Именно с этой минуты перед глазами начал рисоваться другой, не менее соблазнительный образ Танечки Цветковой, за которую в прошлом году Леня от деревенских мизантропов получил оливковый фингал. Ну да черт, с ними, мизантропами! Придет время, он с ними рассчитается, ни в этом мире, так в царстве Божьем, в которое они, скорее всего, не попадут.

Компания Берестову определенно нравилась. Во-первых, Креончик. Он хоть и с «приветом», но с ним не соскучишься. Во-вторых, Малахаев с Толчановым — ребята творческие, не от мира сего. Кстати, были в прошлом году в колхозе. И Шурик-Австралия был. Он единственный из пацанов женатый. Кстати, заклевал всех своей Австралией.

Девчонки тоже были все знакомые. Но имелись и новенькие. Сразу бросалась в глаза длинноногая Светлана с русой косой и ангельским взглядом. На всякий случай Берестов решил положить на нее глаз. Однако не так просто положить глаз, когда глаза разбегаются. К тому же, на заднем сиденье дико трясло, и впереди разбегались разухабистые дороги и бежали навстречу столбы, и наш герой столбенел от мысли о тех восьми бугаях, которые в прошлом году никак не советовали ухаживать за Таней. Но Берестов не любил ничьих советов и не терял присутствие духа ни в каких ситуациях.

Через пару часов автобус прибыл на место в центральную усадьбу прямо на площадь.

Шефы не могли согласиться, что Кузоватово — средневековье, четырнадцатый век. В первую очередь, деревня в корне отличалась от средневековой своей безвкусицей и отвратительной архитектурой, если деревенские построения вообще можно назвать архитектурой. Скучные сооружения вокруг площади наводили такую загробную тоску, что невольно возникала мысль, не из загробного ли мира и выкопали отечественных архитекторов?

Самым внушительным и головным сооружения архитектурного ансамбля являлся клуб, напоминающий увеличенную крестьянскую избу. Перед ним — железобетонный монумент неизвестному солдату. По краям деревянное Правление колхоза и столовая с огромным крыльцом, на котором вечно курили механизаторы. Следом подряд шли два магазина «Ромашка» (две первые буквы оторваны) и «Урожай» (оторвана первая буква). За магазинами в никогда не просыхающей луже стоял бычок. Видимо, лужа была его постоянным местом. А сам бычок являлся архитектурным дополнением к ансамблю. Через поле виднелась двухэтажная школа-восьмилетка, три типичных двухэтажных дома, сотня дворов и полуразрушенная деревянная гостиница. На другом конце села располагались мастерские и витаминные агрегаты. За мастерскими, далеко через поле у самого леса стоял заколоченный дом, который назывался «домом с мертвыми душами».

— И в нем действительно обитают мертвые души? — вяло поинтересовался Креончик, меланхолично оглядывая окрестности.

— Ты не поверишь, но это факт! — с готовностью отозвался Берестов, почувствовав, что его прервавшееся молчание означает конец обиде. — Я лично видел! Клянусь!

Креончик поморщился и отвернулся, ни на толику не поверив клятвонарушителю. Несмотря на нашествие в тот год несметных полчищ барабашек и домовушек, Креончик отказывался верить в жизнь вне «материалистической подоплеки».

Вот, собственно, и вся деревня, в которой предстояло дерзать только что пребывшим шефам.

Едва автобус затормозил, на крыльцо Правления высыпала толпа встречающих, состоящих в основном из невероятно грудастых женщин. По такому количеству управленцев можно было судить об успехах колхоза «Светлый путь». Несмотря на светлое название, лица у всех были мрачные. Кузоватовские были обижены тем, что из Коромысловки в штат Невада отправили всех мужиков до единого, а из Кузоватово — только двадцать два человека.

— Ну, подождите, коромысловские! — бормотал сквозь зубы председатель Эльдар Заречный. — Мы вам еще покажем Коромыслову мать.

— Как отправлять в Америку, так коромысловских, — вторил парторг, — а как селить шефов, так у нас. Ничего, мы их так поселим, что они еще долго будут помнить.

Однако ничего не поделаешь. Обиду пришлось проглотить. Тем более что шефы ни в чем не виноваты. Парторг Петр Иванович — круглый, румяный, язык, как пулеметная лента. Он первый натянул на себя улыбку при виде прибывших. А когда двери автобуса отворились и стали выходить девчонки, его глаза сделались маслеными. Он колобком скатился с крыльца и кинулся к девчонкам подавать руку. Председатель с секретаршей переглянулись.

— Иж чё творит! Чистый салтан! — хихикнула секретарша.

Девушки охотно подавали руки парторгу, а он, жеманно хихикая, каждой представлялся персонально:

— Петр Иванович, парторг.

Ребятам он представился менее жизнерадостно, а, узрев Берестова, его лицо искривилось, как при виде лимона. Он вытаращил глаза и попятился. Запрыгнув на крыльцо, парторг принялся с ужасом что-то нашептывать председателю на ухо. В результате нашептывания лицо Эльдара Александровича вытянулось, словно в комнате смеха, и Берестов понял, что неприятности из-за его стихотворения «Тяжело в деревне без нагана» еще не скоро кончатся.

Председатель взял себя в руки, солидно кашлянул и обратился к прибывшим с речью:

— Дорогие товарищи шефы, мы рады приветствовать вас на нашей родимой земле. Если вы прибыли с добрыми намерениями, то и мы к вам — всей душой. Но если вы намерены смеяться над нашей родиной, — тут председатель метнул строгий взгляд на Берестова, — и писать пакости злопыхательного толка, то таким нет места в наших рядах.

На этих словах он запнулся и начал рыться в карманах. Видимо, речь была заготовлена заранее и совсем другого содержания. Но его подчиненные не правильно истолковали паузу, и секунду спустя из окна грянула музыка в стиле хард-рок.

Петр Иванович колобком скатился с крыльца и, весело щебеча с девчонками, повел компанию через поле в пустую школу.

Шефов провожали взглядом все жители деревни, высыпавшие на улицу по случаю их приезда. Всех ближе к ним приблизились женщины. Мужчины сгруппировались на крыльце столовой. Подростки угрюмо наблюдали издалека, и только дети вприпрыжку бежали за шефами до школы.

Единственной, кого не было среди встречающих, — это Танечки Цветковой. Хотя нет! Еще одна семья не вышла встречать гостей. Это семья Кудрявцевых.

7

Сорокатрехлетняя Елена Ильинична Кудрявцева сидела на диване и зябко куталась в шаль. Несмотря на то, что на улице стояла жара, ее поминутно бросало в дрожь. Окна избы были занавешены, дверь закрыта на крючок, а сама она, не мигая, смотрела, в одну точку. Рядом с ней находились семнадцатилетняя дочь Ирина и пятнадцатилетний сын Сережа.

— Мама, ну, прекрати, — плаксиво упрашивала дочь, капая на сахар валерьянку. — Сколько можно страдать из-за такой ерунды?

— Из-за ерунды? — выдохнула женщина, переведя шальной взгляд на дочь. — Ты это называешь ерундой?

— Ну, мама, ну перестань! — прогнусавил сын, уткнувшись ей в плечо. — И так страшно!

По телу женщины прокатилась дрожь. Она обняла своих детей и шмыгнула носом.

— Ой, боюсь. Как я боюсь! Если б вы знали?

— Мы знаем, мама, — обречено шмыгнул носом сын.

— Прекрати нагонять страху! — возмущенно потребовала дочь.

Взгляд женщины упал на кошелек, который лежал на столе, и который являлся причиной ее ужаса.

— Это нечистые деньги. От них надо избавиться, — прошептала Елена Ильинична.

— Значит, избавиться? А нам, значит, лапу сосать? — хмыкнула дочь. — Сообразишь же ты, мать! А может, это нам Бог посылает? Из жалости!

— Глупенькая, — судорожно вздохнула женщина, еще сильнее прижав голову дочери к груди. — Жизни не знаешь. Бог посылает только детей. А деньги зарабатываются потом и кровью.

Елене Ильиничне было от чего прийти в ужас. После ужасной смерти мужа денег стало катастрофически не хватать. Каким все-таки не был Антон безалаберным, а хозяйство держалось на нем. После его смерти все стало разваливаться на глазах: крыша протекла, завалинка рассыпалась, проводка перегорела, а на голову начала ошметками валиться штукатурка. Хорошо, что председатель Кузоватово предложил переехать в его деревню. Однако и в новом доме, в который переехала семья Кудрявцевых, в прошлое лето остро встал вопрос с перекрытием крыши и заливкой фундамента. Также нужно было перекладывать печь и укреплять полы, которые со дня на день могли провалиться в подпол. Только где взять денег? Колхозных грошей едва хватала на еду. На одежду детям уже приходилось выкраивать. Так дойдя до предела, Елена однажды с плачем бросилась на колени перед иконой и взмолилась, чтобы Господь на небесах обратил внимание на ее отчаянное положение.

И буквально на следующий день случилось удивительное. Отправившись утром на работу, Екатерина Ильинична внезапно наткнулась на кошелек. Он лежал сразу перед калиткой, хоть и в траве, однако не заметить его было невозможно. Изумленная женщина подняла его и открыла. Бог ты мой! Он был туго набит деньгами.

Ильинична покрутила головой по сторонам. Никого. Да и кто мог быть на окраине деревни в половине пятого утра. У несчастной женщины и мысли не было присвоить эти деньги. Если она и пересчитала их, то из чистого любопытства, а еще из-за того, чтобы найти хозяина. В кошельке лежала неимоверная сумма: восемьсот пятьдесят рублей. «Да в деревне и нет ни у кого таких денег», — с удивлением подумали Ильинична, и, сунув кошелек в карман, направилась на ферму.

— Бабаньки, я неподалеку от своего дома нашла кошелек! — произнесла вместо приветствия Ильинична. — Признавайтесь, кто потерял.

— Я, — в один голос крикнули бабаньки. — А сколько там было денег?

— А угадайте!

— Тридцать рублей! — закричала самая толстая доярка, чьему вымени позавидовала бы любая корова.

— Куда загибаешь? — перебила другая. — Двенадцать рублей сорок восемь копеек. Кошелек замшевый. Защелки металлические.

— Да ну тебя, Матрена! Ты этот кошелек потеряла три года назад, — запшикали со всех сторон.

— Имей совесть, подруга! Дай другим угадать.

Однако никто не угадал. Никто даже приблизительно не назвал суммы, которая лежала в кошельке. Ильинична поняла, что из фермерских никто не терял кошелек. Никто не терял его и из механизаторов, хотя все в один голос уверяли, что кошелек потерян именно ими.

— Вот покажи, Ильинишна!

— Не покажу. Вы сами должны знать.

— Как же мы можем знать? А может, это и не кошелек вовсе, а портмоне? Тогда, выходит, что ты нас вводишь в заблуждение?

«А ведь точно, — подумала Елена Ильинична. — Это скорее, портмоне. Тогда его потерял кто-то из администрации».

Но, как выяснилось, из административных работников также никто не терял кошелька. Хотя нет. Конечно, теряли! Причем и портмоне и кошельки одновременно, однако данный кошелек, или портмоне (пес его знает, в чем разница?) не терял никто.

Что оставалось бедной женщине? Пустить эти деньги на хозяйственные нужды. Это получилось само собой. Елена Ильинична ни в коем случае не хотела присваивать чужие деньги. Она намеривалась отдать их потерявшему по первому требованию, если он опишет кошелек и назовет точную сумму, или хотя бы близкую к точной. Однако таковой не объявлялся, и не было никаких предпосылок, что объявится.

Когда слишком прижало с крышей, Елена Ильинична решила взять из кошелька сто шестьдесят рублей на ее починку. Но только взаймы. После того, как крыша была приведена в порядок, начала превращаться в труху завалинка. Пришлось взять взаймы и на завалинку. А что делать? Не лежать же деньгам без движения? Это приводит к их удешевлению. Так, кажется, пишут в газетах. Хотя этот процесс не совсем понятен для рядовой доярки. Не об этом сейчас разговор. Словом, таким образом, в течение полугода были потрачены все деньги из найденного кошелька. С одной стороны, Елена Ильинична приходила в ужас от мысли, что объявится хозяин и нужно будет наскрести эту сумму, а с другой стороны — хозяйка в глубине души радовалось, что теперь у нее с домом и с хозяйством — чин чинарем.

Однако видимо Господу не угодно, чтобы люди жили в радости слишком долго. Не прошло и трех месяцев, навалились новые заботы. В Ташкенте умер отец, наотрез отказавшийся переезжать в Россию.

— Я русский! С какой стати я должен возвращаться на родину в качестве беженца! — заявил он своей дочери с зятем, собравшимся бежать на историческую родину. — Я тут провел полжизни. Здесь моя родина!

— Так ведь убьют же ни за что! — взмолилась дочь.

— Убьют, значит, такова моя судьба, — вздохнул шестидесятитрехлетний отец, и остался в Ташкенте, заявив, что здесь могила его жены.

Как стало известно потом Елене Ильиничне, его вынудили переехать из трехкомнатной квартиры в центре Ташкента в какую-то коммунальную дыру на окраину города. А ведь Ташкент после землетрясения отстраивал весь Советский интернационал. Ильинична знала, что отец очень нуждался, что его травили и унижали, ему грозили, однако и тогда он не покинул Ташкента. И вот теперь отец скончался.

Елена Ильинична от этого известия пришла в ужас. Не потому, что скоропостижная кончина родителя стала неожиданностью (он был больной, и этого следовало ожидать), а потому что не было ни копейки, чтобы вылететь в Ташкент. Попытки занять двести рублей у односельчан не привели к успеху. Отказали в займе и в кассе взаимопомощи колхоза, сославшись на то, что денег нет. Отказали и городские шефы, заявив, что заводу нужно выходить на самоокупаемость, и на счету предприятия нет ни копейки.

Елена Ильинична всю ночь проплакала на пару с дочерью, но так и не нашла выхода. А когда утром в половине пятого она толкнула калитку, чтобы с красными глазами отправиться на ферму, то от неожиданности вскрикнула. Прямо на тропинке почти на том же самом месте, что и в первый раз, лежал точно такой же кошелек.

Около двух минут женщина, не моргая, смотрела на него и не верили собственным глазам. Затем почесала лоб, перекрестилась и подняла его. Он был довольно тугим. Первой мыслью было, что пошутили соседи, набив кошелек бумагой. Однако такая шутка было бы жестокой, тем более в такой момент. Ильинична открыла кошелек и ахнула. Семь сторублевок по сто, и четыре по пятьдесят. Бог ты мой! Да кто же так запросто может носить с собой такие деньги, а тем более — потерять.

И снова, как в прошлый раз Ильинична ходила по селу и выпытывала, кто потерял кошелек неподалеку от ее дома. На этот раз не оказалось ни одного претендента. Все угрюмо отворачивались и прятали глаза, полагая, что бедняжка спятила, поскольку за день до этого со слезами на глазах умоляла дать взаймы двести рублей.

На этот раз вдова с двумя детьми долго не раздумывала. Она привезла тело отца на родину, а заодно и прах матери, умершей десять лет назад. Их похоронили в одной могиле на Кузоватовском кладбище. От похорон и от поминок оставалась еще внушительная сумма. Но она как-то незаметно вся ушла, и Ильинична предпочитала больше не вспоминать про хозяина кошелька, хотя про себя решила, что берет эти деньги взаймы. Но такую сумму ей никогда уже не отдать, осознавала женщина, и втайне радовалось, что хозяин кошелька не находился.

Два дня назад сыну пришел вызов из Астраханской мореходки. Оказывается, он втайне от матери послал туда документы, и его пригласили на приемные экзамены.

— Боже ты мой! — воскликнула Ильинична, услышав эту весть. — На какие шиши я тебя отправлю? Ты же знаешь, у нас ни копейки.

— Что же, мне теперь не учиться? — насупился сын. — Значит, я всю жизнь обречен крутить коровам хвосты? Тогда скажи, зачем ты требовала, чтобы я учился без троек?

— А от меня зачем требовала, чтобы я закончила школу с золотой медалью, — подхватила дочь. — Значит, и я обречена здесь сидеть по гроб жизни только потому, что у тебя нет денег отправить меня в Москву.

Вот тут-то и выяснилось, что дочь тоже тайком отправила документы в столичный Университет дружбы народов, и со дня на день ей должен прийти вызов.

Елена Ильинична всю ночь проплакала над своей судьбой, жалея, что справила слишком пышные поминки по отцу. Можно было и поэкономнее. Тогда бы и детям что-нибудь перепало. Эти слезы о беспросветной нищенской судьбе пришлись как раз на ту ночь, когда коромысловские мужики засыпали с надеждой увидеть штат Невада. Кому Америка, а кому бы жалкую сумму, равную железнодорожному билету до Астрахани. Елена Ильинична как всегда отправилась на ферму в половине пятого утра. Она толкнула калитку с твердым намерением расшибиться в лепешку, но найти эти несчастные деньги детям. Не повторять же им жалкую судьбу родителей.

— Господи, помоги мне найти деньги для детей… — прошептала женщина, выйдя за ворота.

И вдруг осеклась на полуслове. Под ногами лежал кошелек. Причем, точно такой же, как два предыдущих.

Первой мыслью было, что это Алешка выронил. Дело в том, что сын один из этих кошельков начал носить в кармане. Не столько для денег, сколько для форса, поскольку денег все равно не было. Ильинична подняла его, и сердце обмерло. Он был туго набит. Дрожащими пальцами женщина открыла кошелек, и в глазах померкло. В нем лежало ни меньше десятка сотенных купюр. Ни на какую ферму Ильинична в то утро не пошла, а вернулась домой и разбудила дочь.

8

У входа в школу на перевернутой бочке из-под извести сидела уборщица в синем халате и уплетала из кастрюльки рисовую кашу. Это было бабка Оксана. Ее Берестов помнил по прошлому году. Она с таким аппетитом поедала рис, что в тридцатые годы ее бы (как пить дать) приняли за китайскую лазутчицу. Не переставая жевать, она лукаво всем кивала и с не меньшим лукавством осведомляла, что для девочек приготовлена общая комната в правом крыле, а для мальчиков — в левом. Узнав Берестова, уборщица коварно рассмеялась, будто ведьма, знавшая о нем интимную тайну, однако ничего добавить не успела, поскольку в ту минуту из ее беззубого рта посыпался рис.

«И что тебя не репрессировали в тридцать седьмом?» — с раздражением подумал Берестов, однако тут же устыдился своим мыслям и подумал, что у нее будет всех удобней расспросить про Танечку Цветкову.

— Где Таня, спрашиваешь? — рассмеялась старуха смехом Сатаны. — А пес его знает, где? С утра она была на ферме, а где сейчас — одному Богу известно.

Ответа было достаточно, чтобы у Берестова сладко засосало под ложечкой. Главное, что Таня в деревне, а где в данный момент — не имеет значения. Деревня — есть деревня, а это значит, что слухи о его приезде молниеносно долетят не только до Тани, но и до самого Господа-Бога, и он сделает так, что они сегодня непременно встретятся.

Парень решил не торопить события. Пройдя вместе с товарищами в левое крыло, он обречено плюхнулся на первую попавшуюся койку у окна, на которой, видимо, и предстояло отбывать колхозный срок, полученный ни за что. Креончик, затолкав чемодан под шкаф, плюхнулся на соседнюю койку, предчувствуя тоску и скуку. Ребята, побросав свои сумки на пол, также в обуви (а Толик вдобавок с гитарой) завалились на заправленные кровати и затихли в ожидании ужина.

Стало почему-то грустно. К тому же Толик заныл про сумерки природы. От этого все поголовно закурили. Табачный дым без всякой природы нагнал такие сумерки в настроение ребят, что всем захотелось всплакнуть, а Берестову — немедленно увидеть Таню. «Теперь понятно, почему народ так не хотел колхозов, — пришла внезапная мысль. — Потому что в них тоска-печаль смертная…»

— Нет, ты серьезно сказал, что в том доме у леса обитают мертвые души, — подал голос Креончик.

— Серьезнее некуда, — ответил Леня. — Я собственными глазами видел. Скажу больше: тот заколоченный дом у леса назвал «домом с мертвыми душами» лично я.

— Все ясно, — скептично вздохнул Креончик и отвернулся к стене. — По науке это называется: ухайдохался на навозе.

Однако это не так. Ничего Берестов не ухайдохался на навозе. В тот день он вообще не нюхал навоза, поскольку не выходил на работу. Весь рабочий день шеф пролежал на койке, симулируя гипертоническое обострение на почве аллергии на мух. А вечером они встретились с Таней.

Это было на окраине села. Они подошли друг к другу, романтично взялись за руки и, ни слова не произнеся, побрели по полю в сторону того самого заколоченного дома у леса. Над головой висели звезды, под ногами шуршала трава. Воздух дрожал, разливал очарование и оглушал тишиной окружность. А за спиной спала деревня. Словом, природа была — сама безмятежность. Ничто, как говорится, не предвещало подвоха.

Единственным, чем терзался Берестов, — куда в данный момент вести Танечку: в лес, или в этот заколоченный дом? До этого вечера она была, словно неприступная крепость: позволяла целовать себя только в щечку. Однако на свете нет ничего неприступного, а тем более девушки. Мужской напор и настойчивость — вот что спасет мир от вымирания.

Сегодняшний вечер обещал гораздо большее, чем короткий поцелуй в щечку. Он обещал такое, от чего у Лени захватывал дух. Об этом свидетельствовали и стыдливо опущенные ресницы Танечки, и ее горячая ладонь, через которую прощупывался пульс, и волнующая дрожь ее плеч, которая накатывала ни с того, ни с сего.

Леня тоже временами впадал в дрожь. Но то была дрожь нетерпения. Его губы и руки только и ждали момента, чтобы начать гулять по Танечкиным прелестям.

«Едрит твою за ногу в качель, — с досадой кусал губы Берестов, ворочаясь на проваленной кровати, — все-таки тогда ее нужно было вести в лес. А все нетерпение, нетерпение! Сказано же было Цицероном: кто нетерпелив, тому неподвластно великое!»

Когда пара подошла к этому мрачному дому с закрытыми ставнями и заколоченной дверью, уже было невмоготу. Пора было начинать атаку. Леня приблизился губами к ее ушку и произнес сдавленным голосом, стараясь придать ему мрачность:

— Я слышал, что в этом доме ночами кто-то стонет.

Сказанное не только не тянуло на какой-нибудь элемент остроумия, но и отдавала откровенной глупостью, несмотря на то, что при луне эта хибара действительно выглядела мрачнее некуда. Однако — это сработало. Точнее сказать, Танечка сделала вид, что сработало. Она отстранилась и очень серьезно произнесла:

— Это стонут мертвые души дяди Гриши и дяди Антона. Их расчленил Федька дурачок, и чуть не съел. Если бы не милиция, он бы точно их съел.

Берестов рассмеялся Таниному остроумию, но Таня и не думала шутить. Она строго взглянула на спутника и добавила:

— Ничего смешного. Дядя Антон, между прочим, отец моей лучшей подруги. Вполне приличный дядечка. Это дядя Гриша был алкашом. Его не жалко.

— Даже так? — смутился Берестов. — Он что же, ваш Федька дурачок, был людоедом?

— Если бы, — вздохнула Таня. — Он был милейшим человеком. За всю жизнь мухи не обидел. Жил один. Никого не трогал. Самостоятельно вел хозяйство. Это его дом. Непонятно, что на него нашло? Хотя, может быть, и понятно. В последнее время его одолели алкаши. Как распить бутылку, так к нему. Ему тоже наливали. А до них он ни капли не потреблял.

— Ну и страсти, тут у вас, — еще больше удивился Берестов. — А где он сейчас? Сидит?

— Кто же больного посадит, — улыбнулась Таня. — Он в больнице, в Казани.

Вот тут самое разумное — изобразить ужас и утащить Таню прочь от этого места. Но Берестова взяло любопытство.

— Подойдем, посмотрим, — предложил он. — Может, правда, услышим их стоны.

Таня, почему-то не противилась, и совсем не боялась. И от этого брала досада. Она без всякого трепета проследовала с Леней через двор и поднялась на крыльцо. И о чудо: дверь оказалась без замка. Заколоченные крест-накрест доски были не более чем муляжом и нисколько не препятствовали проникновению в дом. Сердце Берестова наполнилось ликованием. В доме наверняка темнота, хоть глаза выколи. А ничто так не глушит смущение и стыд, как невозможность поглядеть друг другу в глаза.

Берестов выпустил Танину руку и вцепился в доски. Каждая из них крепилась всего на одном гвозде. Он их снял без всякого усилия, после чего нащупал ручку двери.

Дверь была тяжелой и скрипучей. Леня нарочно открывал ее медленно, чтобы придать торжественность моменту, а заодно нагнать на Таню страху. Чем страшнее будет ей, тем крепче она прижмется к его плечу грудью. Однако Таня не поняла, что ей следует трястись от страха и прижиматься к спутнику грудью. От этого Берестов ощутил новый прилив досады. В завершении он выпустил в темноте ее руку. Когда Леня снова поймал ее, рука была уже не столь пылающая, как перед этим.

— Идем, — прошептал Леня страстно.

Таня заколебалась, но упираться не стала. В ту минуту, когда пара переступила порог дома, у Берестова мелькнула странная мысль, что не будь здесь Тани, то он, вероятно, не отважился бы заглянуть сюда, настолько этот мир из духоты и мрака был жутким. Мысль была странной, потому что посторонней. Когда рядом девушка, которую вожделеешь, и которую уже держишь за руку, любые посторонние мысли тянут на патологию.

В кромешной темноте они прошли сени и вошли в избу. На пороге Леня осторожно подтянул к себе Танечку и уловил, что она еще колеблется. Более того, слегка упирается. Но возможно это из девичьего приличия. Тогда Берестов неожиданно хлопнул в ладоши и, что было глотки, закричал:

— Эй, кто здесь стонет, выходи!

Расчет был простой. Таня испугается и инстинктивно прижмется к нему, а испуганная девушка в объятиях — это считай все условности, препятствующие сближению тел, устранены. Расчет был верный. Таня действительно вздрогнула и с визгом кинулась на шею. Леня незамедлительно обнял ее за талию, и его правая руку незаметно поползла к бедрам. Но тут (о дъявольщина!) в глубине дома кто-то завозился. Затем в темноте раздались глухие хлопки, сначала не столь быстрые, затем — барабанной дробью. И вдруг похолодевшая пара с ужасом почувствовала, что эти хлопки приближаются. Берестов инстинктивно пригнул голову, и нечто черное и ужасное пролетело над ними и выпорхнуло в открытую дверь. Таня взвизгнула, и через секунду юноша с девушкой, не помня, как оказались снаружи, уже неслись по огромному лунному полю. Через некоторое время они опомнились и стали хохотать, хотя коленки от страха еще продолжали подгибаться.

— Ой, что это было? — задыхалась Танечка. — Мое сердце сейчас разорвется!

— Кажется, голубь, — отвечал Берестов сквозь колокольный набат в висках. — А может, летучая мышь. Фиг его знает, кто? Не разглядел.

Словом, с любовью в тот вечер получился облом. Однако именно после этого по селу расползлись слухи, что в бывшем доме Федьки дурачка обитают мертвые души. И именно эти слухи, словно магнитом, начали притягивать сюда влюбленные парочки.

9

Внезапно в распахнутом окне левого крыла, откуда выплывали облака табачного дыма, показалась рыжая голова. Она по-хозяйски осмотрела лежащих на кроватях пацанов и с английской многозначительностью произнесла:

— Ну, вы даете, мужшины!

— Еще как даем! — радостно воскликнул Малахаев, узнав в этом подсолнухе местного Пашку — первого друга ссыльных шефов. — Залазь, кнут! А я гляжу, морда знакомая!

Оживление Малахаева можно объяснить. Он каким-то собачьим чутьем уловил, что дело пахнет халявным самогоном. Пашка считался самым культурным в центральной усадьбе. Односельчане его так и звали «культурщина», поскольку он два раза заказывал по радио симфонические центрифуги Моцарта и Телемана в исполнении авторов. И самое удивительное, что их исполняли. Вот почему он тяготел к городским, а не к своим деревенским собратьям.

Пашка влез в окно и сдержанно поздоровался с каждым за руку. Только при виде Берестова он встрепенулся, но появившуюся на физиономии улыбку тут же подавил, как английский джентльмен при виде русского джентльмена.

— Отлично сочиняешь! — похвалил друг ссыльных. — Твое стихотворение у нас все переписали. А некоторые даже выучили наизусть. Особенно трогают строки:

Натянулся нерв мой, как струна,

Прояснился взгляд, как у барана.

Тяжело в России без вина,

Трижды тяжелее без нагана.

Пашка прочел с чувством и этим до слез тронул Берестова. Пацаны на койках тоже похвалили стихотворение и даже резюмировали, что это самые правдивые слова, сказанные о Родине за последние сто лет. Единственно, кто не был искренним, это Малахаев. Он хоть и поддержал товарищей во мнение, что стихотворение Берестова самобытный шедевр, однако внутренне не согласился и даже возмутился поэтическому порыву коллеги, поскольку до этого Леня ни ухом ни рылом не проявлял себя на поэтическом фронте. Словом, он люто завидовал Берестову, но старался это держать внутри.

А Пашку, между тем, понесло на гуманоидов. Он почему-то считал эту тему самой насущной в культурной и образованной среде. Слушать его было занятно. Отнюдь, не из-за той ахинеи, которую он нес, а из-за того, как он говорил. А говорил он тяжело, запинаясь, точно школьник на уроке, плохо знающий предмет. Чуть ли ни после каждого слова образовывались огромные паузы. Было заметно, что вместо пауз должны были присутствовать кое-какие оборотцы из «латыни». Однако, работая над своей культурой, Пашка навсегда отказался от фразеологий из мертвого языка, который, между нами говоря, был живее всех ныне здравствующих языков. Орлы слушали, затаив дыхание, ловя момент, когда у Пашки все-таки что-то проскользнет из живой речи. Но увы, не дождались! Пашкиной силы воли можно было только позавидовать.

Запутавшись в гуманоидах, рыжий гость отправился в правое крыло к девушкам, наивно полагая, что прошлогодние знакомые встретят его с очаровательными улыбками. Однако тут он ошибся. Ровно через минуту правое крыло огласили здоровые девичьи вопли, и вслед за ними появился Пашка. Он был растерянным и взъерошенным. Пока бедняга собирался рассказать, кого он напугал своим явлением, в комнату влетела Луиза, перезревшая девица лет тридцати, которая была за старшую. Дрожа всем телом и брызжа слюной, она завопила:

— Ты куда прешься? Нет, ты соображаешь куда прешься, олух! Там же девочки! Это у вас в деревне правила такие, переться не стуча?

Пашка виновато зашевелил губами, пытаясь что-то объяснить, но объяснения Луизу не интересовали.

— Тебя культуре учили? Учили, я спрашиваю? Ну что молчишь, как идиот? Я с кем разговариваю?

Но лучше бы Луиза не трогала Пашкину культуру. Он сжался, как котенок перед пастью бульдога, и залепетал что-то типа извинений. Однако выслушивание сельского лепета не входило в Луизины планы. О скандальном нраве Луизе, работавшей в ОТК, знал весь завод, и никто не рисковал с ней связываться. В одну минуту на Пашкину голову вылился такой поток высокоотборной брани, что у бедняги задергались обе щеки. Столько урбанистической культуры сразу Пашка не ожидал. Однако это было только началом. Чутко уловив это, гость дождался паузы, во время которой Луиза формировала в голове новую высокоинтеллектуальную лавину, и с резвостью горного барана выпрыгнул в окно. Луиза остолбенела от такой наглости. Ярости в ней накопилось столько, что глаза выкатывались из орбит. Она подошла к окну и частично отлаялась в палисадник, но облегчения от этого не получила. В следующую минуту она резко развернулась на каблуках, обвела злыми глазами комнату и остановилась на Толике.

— Ты чего растренькался? Чего растренькался, я спрашиваю. Больше делать нечего? А вы чего разлеглись? Разве не знаете, что скоро ужин? Ну и скоты!

Луиза хлопнула дверью, и Малахаев покрутил у виска.

— Почему все старые девы такие злые? — задал он риторический вопрос.

— Потому что их не хотят, — ответил Шурик. — Если бы тебя не хотели, и ты был злым.

— На что ты намекаешь, Австралия, — возмутился Малахаев. — Кто это меня хочет?

— Все хотят, — невозмутимо ответил Шурик. — Но больше всего себя ты хочешь сам. По Фрейду, все кто пишет стихи, втайне желают, чтобы их хотели.

Дружный хохот раздался с коек. Затем Шурик сказал, что пошутил, и после этого снова наступила тишина. А через полчаса позвали на ужин. «Наверняка я увижу Таню по пути», — подумал Берестов, и сладкая истома овладела им.

10

Но по пути он не встретил Таню. А после ужина все отравились в клуб, где уже завели на магнитофоне залихватский закордонный рок из разряда «хард-отползай».

У дверей клуба Берестова внезапно окружили и незаметно оттеснили от остальных те самые восемь жеребцов, которые в прошлом году намеривались сотворить из него котлету. Однако окружили они несчастного Леню отнюдь не с враждебными намерениями, а напротив — снисходительно похлопав по плечу, жеребцы выразили восхищение за его бесценное сатирическое стихотворение «Тяжело в деревне без нагана». Также они просили не обижаться за прошлогодний фонарь, который засветили ему чисто по недоразумению, не подозревая, что он откаблучивает в таком духе.

Берестов всех великодушно простил и впервые подумал, что поэтом в этом мире быть не так уж и плохо. Но все равно не мед, судя по издерганному облику Малахаева. Благодаря поэтическому дару, его, высококвалифицированного регулировщика, бессовестно используют на всех такелажных работах. При этом обязательно с ехидной усмешкой добавляют: «Это тебе не стихи писать». Однако за мимолетные минуты славы можно вытерпеть все. И Берестов, находясь в самом ее зените, внезапно сквозь толпу дергающихся в хард-танце увидел Таню.

Она единственная не дергалась. Скромно стояла у стены, светло улыбалась и в упор смотрела на Берестова. Ее черные волосы были выпущены из-под заколки, глаза горели, губы рдели, на щеках красовались озорные ямочки, и на лице светилось то, что выгодно отличала ее от всех на свете мисс-королев, — так называемая изюминка. Сердце Берестова замерло, затем с намеком отбило нечто вроде победного марша, и он вразвалочку направился к ней.

Потом они беспрепятственно вышли из клуба, не возмутив при этом ни одного гогочущего жеребца, и побреди по шершавой деревенской площади мимо магазинов «Машка, рожай», мимо набычившегося в луже бычка, который, судя по взгляду, не одобрил их появление, мимо почты, столовой с высоким крыльцом, мимо полуразрушенной гостиницы и далее по тропинке куда-то за деревню.

Приблизительно через минуту вслед за ними выпорхнула еще одна пара: Креончик с Таниной подружкой Ириной. Креончик на ходу разоблачал нашумевшие явления домовушек и барабашек, и Ирина заливалась скромным девичьим хохотом, сотрясавшим окрестность.

Пары миновали центр села, центральные огороды; они вышли в поле и побрели в сторону леса, где невозмутимо дремал на отшибе дом Федьки дурачка. Вечер был великолепный, звезд — завались, воздух — дыши — не хочу. От леса веяло свежестью, от неба — вечностью, от Тани — очарованием, и только от Креончика исходил сквозняк «материалистической подоплеки». Он продолжал доказывать, что чудес на свете нет, и мода на потустороннее — это временное явление, которое скоро пройдет. А Ирина продолжала заливаться восторженным деревенским щебетом, как канарейка при виде попугая.

— Барабашек нет! — с жаром восклицал Креончик. — А есть магнитные силы земли. Они пытаются достучаться до человека, чтобы пробудить в нем совесть. Потому что Земле грозит экологическая гибель.

И Ирина хохотала над наивностью магнитных сил, не допуская и в мыслях, что у человека может пробудиться совесть.

— Будь я проклят, если собственными ушами не слышал их магнитного стука, — еще пуще распалялся Креончик.

— Ой, как страшно! — сделала большие глаза Ирина и мягко прижалась к завравшемуся материалисту.

Но Креончик не понял порыва юной девы. Вместо того, чтобы покровительственно обнять подружку и успокоить чисто по-человечески, он отстранился от ее упругой груди и продолжал свои блестящие рассуждения.

— Тут бояться нечего! Факты сверхъестественного, конечно, имеются. Но чтобы живой человек от этого пострадал, такого не бывало.

«Такого не бывало, — вздохнула про себя Ирина, — когда девушку успокаивают одной голой логикой, как будто нет для этого рук. Да еще почему-то отстраняются. Это, наконец, неприлично…»

После этой мысли Ирина непроизвольно начала проникаться ненавистью к проклятым «материалистическим подоплекам». Самое обидное, что Креончик ей не очень-то и нравился. Ей больше понравился гитарист Толик. Но что тут поделаешь, когда у Танькиного кадра лучший друг Креончик. Как лучшая подруга она была обязана закадриться с ним, чтобы не нарушить гармонии. Ирина сделал повторную попытку прижаться грудью к Креончику, но тут с ужасом заметила, куда они следуют.

— Эй, а мы куда идем? — крикнула она впереди идущей паре.

— К дому с мертвыми душами, — ответил Берестов.

— А, может, пойдем обратно?

— Зачем? — удивился Берестов и тут же получил от Тани локотком в живот.

— Дурак, — прошептала она. — Этого Иринкиного отца чуть не съели в этом доме.

— Да? — смутился Леня. — А чего раньше не сказала?

Он повернулся и крикнул задней паре.

— Ну, если вы хотите, идите обратно. А мы здесь погуляем.

Однако Креончик и с Ириной обратно не повернули. А последовали за первой парой. Прежде всего, потому, что Креончика распирало от любопытства. Ирину же распирало от страха, но она шла за компанию. Честно говоря, после смерти отца, девушка сторонилась этого места. И сейчас шла против своей воли.

Чем ближе они подходили к дому, тем мрачнее становилась Ирина. Креончик же напротив, становился все более возбужденным. Неужели вправду ему собственными глазами посчастливиться увидеть привидение. В глубине души он в это не верил. Когда они подошли к калитке, Креончик сострил:

— Жаль, что нет фонарика. А то на ощупь трудно определять нечисть.

— Прекрати! — воскликнула Таня и кинула тревожный взгляд на подругу.

Леня подумал, что следует шепнуть Креончику, чтобы он был поделикатнее, и поэтому поплелся за ним через двор. Заходить в этот дом у него намерений не было. За парнями хвостом проследовали девчонки. Креончик нетерпеливо поднялся на крыльцо и тронул дверь.

— Ба, да здесь открыто! — удивился он. — Заглянем? Может, правда, увидим приведение.

— Да ну его к черту! — поморщился Берестов. — Пойдем отсюда.

— Боишься? — нервно засмеялся Креончик, с любопытством открывая дверь.

— Причем здесь боишься, — поморщился Леня. — Просто мне противно сюда заходить.

— И правда, чего мы здесь не видели, — вмешалась Таня, с тревогой поглядывая на подругу, которая хоть и пряталась за спиной Лени, однако с интересом всматривалась в темноту сеней.

Неизвестно, чем бы закончилось препирательство, если бы со стороны села не раздались голоса. По всей видимости, к этому дому приближалась еще какая-то пара.

— Напугаем! — прошептал Креончик.

И страх у всех сняло как рукой. Ребята нырнули в темные сени, прикрылись дверью и затаились. Голоса приближались. По мужскому отрывистому баритону с антилатинскими паузами можно было определить Пашку, подруга же его все больше отмалчивалась и только иногда скептически хмыкала. По этим хмыканьям определить кого-либо было сложно. Наконец, когда пара, вошла во двор, женский голос надменно произнес:

— Это и есть ваш знаменитый дом ужасов?

Голос был до чертиков знаком. Уж не Луиза ли это? «Точно ее голос! — сверкнуло в голове у Берестова. — Ха! Пашка закадрил Луизу? Просто очевидное невероятное».

Если у всех остальных подобное сочетание вызвало улыбку, у Лени наоборот — вселенскую тоску. Причем тоску такую, что зароились потусторонние мысли о смысле жизни. «Нет ничего постоянного в жизни, а женщины вообще сплошное недоразумение», — сказал кто-то внутри с сокрушенным вздохом. И Леня вспомнил про Аллочку. «Может, сейчас его Аллочка гуляет со своим ненавистным Валериком», — подумал Леня, и сердце его сжалось от тоски по губкам бантиком. Именно в эту минуту он непроизвольно выпустил Танину руку и почему-то испугался.

Берестов сделал шаг, но Тани не обнаружил. Он сделал еще два шага, и удивился тому, что сени настолько просторные, что Таня успела куда-то запропаститься. Он вытянул вперед руки, уперся в бревенчатую стену, обшарил вокруг и вдруг наткнулся на что-то лохматое, живое и огромное. От неожиданности Берестов так завопил, что вздрогнули стены. Закричали и Таня с Ириной. Закричали, естественно, от страха. Креончик тоже закричал, но не от страха, а оттого, что подумал: наступил момент пугать. Через секунду все четверо выскочили из дома, едва не сбив с ног обалдевшую пару. Пашка потерял дар речи, а Луиза повалилась в обморок.

Смертельная тишина держалась не меньше трех минут. Пашка недоверчиво вглядывался в представших перед ним идиотов и дрожащими руками придерживал сползавшую наземь Луизу. Наконец он опомнился и произнес:

— Ну, вы даете, мужшины.

Однако «мужшины» и сами не поняли, чего они дали. Берестов был напуган тем, что произошло в доме, Креончик тем, что Луиза не подавала признаков жизни, девчонки были напуганы сами не зная чем. Наконец, после хорошо выдержанной паузы, Луиза медленно подняла голову, прошептала: «дебилы», и снова отключилась. Следом свое веское слово сказал Пашка:

— Так напужать до смерти можно!

— Да я сам напугался до смерти! — стукнул себя в грудь Берестов. — Там в сенях то ли овца, то ли собака.

Креончик издал скептический смешок, а Пашка покачал головой, мол, не до шуток, мужики.

— Не верите? — удивился Берестов. — Да будь я проклят! Загляните сами!

— И заглянем! — угрожающе произнес Пашка.

После этих слов, Луиза начала оживать. Она медленно поднялась, тяжело вздохнула и сняла с себя Пашкины руки, которые непроизвольно оказались под кофточкой. И поскольку ее молчание было куда ужаснее всего этого дома с овцой, или собакой внутри, то решили осмотреть коварные внутренности.

Пашка достал из кармана газету, скрутил в виде факела и поджег. С этим факелом вошли в сени, которые оказались пустыми и тесными, и Берестов удивился тому, что он в них так долго плутал. Затем зашли в саму избу, где посередине стоял огромный стол, у окна сундук, а в глубине накрытый покрывалом диван. За занавеской была кухня с печкой. На кухне стоял еще один стол, более массивный. Именно на этом столе и отрубил своим собутыльникам головы Федька дурачек, когда те заснули.

Видимо, это мысль пришла в голову не только Берестову. Ирина, при виде стола на кухне внезапно всхлипнула и кинулась из дома вон. Факел из газеты к этому времени уже догорал. Все, что нужно, увидели. Точнее, не увидели ничего страшного: ни привидения, ни овцы, ни собаки.

— Да тут привидениям и разместиться негде, — разочарованно произнес Креончик.

— Совершенно негде, — согласился Пашка.

А к Луизе наконец вернулся дар речи. Прокашлявшись, она прошипела подколодной змеей:

— Ну и придурки вы все тут!

11

Следует упомянуть, что факт с расчленением двух местных жителей Федькой дурачком действительно (как любит выражаться милицейское начальство) имел место быть, хотя многие считают это кузоватовской легендой. К уголовному делу приложен рапорт местного участкового Алексей Макарова от 28 августа 1985 года, который участвовал в задержании двадцатисемилетнего инвалида Федора Баранова, имевшего ярко выраженный синдром Дауна. В протоколе четко изложено, что вечером упомянутого дня, домой к участковому нагрянул наряд патрульно-постовой службы, который возглавлял лейтенант милиции Сергей Мартьянов.

— Петрович, центральная усадьба Кузоватово — твой участок? — взволнованно спросил Мартьянов, влетев в дом к Макарову.

— Вообще-то, не совсем, — поморщился участковый. — Мне временно поручено присматривать за поселком, пока не найдут нового участкового…

— Тогда собирайся! — нетерпеливо перебил лейтенант. — И побыстрее! Время не ждет!

— А что случилось? — поднял брови Алексей Петрович, метнув тоскливый взгляд на жену с дымящимся половником. — Я вообще-то только что с дежурства.

— По дороге расскажу.

И по дороге лейтенант рассказал, что полтора часа назад в отдел позвонила некая гражданка Кулибина и сообщила, что ее сосед Федька, который с «приветом», запалил в печи что-то подозрительное. Дым из трубы валит черный, запах приторно-сладковатый, какой бывает в крематории.

— В крематории? — вздрогнул Макаров.

— Именно в крематории, — подтвердил лейтенант. — Чуешь, чем дело пахнет?

— Чую, — сдвинул брови участковый. — Ты говоришь, позвонили полтора часа назад, а почему едете только сейчас?

— Бензина не было. Стояли на дороге — стреляли. Вот так! Ты мне скажи, что это за Федька, который с «приветом»?

— Ну есть, такой дурачок в Кузоватово. Он с детства мешком напуганный. Когда умерла его мать, Федьку поместили в Карамзинку. А потом выпустили. Сейчас он живет один. Самостоятельно ведет хозяйство. Никакой агрессии за ним не наблюдается.

— Не наблюдается, говоришь? Ну-ну!

Через двадцать минут машина прибыла в центральную усадьбу. Она сбавила ход, потушила фары и направилась на окраину села к дому дурачка. Свет в доме горел. Как только машина притормозила неподалеку от ворот, из темноты выскочила пожилая женщина в пуховой шали.

— Ой, наконец-то! — воскликнула она, прильнув к окошку. — Из дома никто не выходил. Я следила. А окна они занавесили.

— Кто они? — подозрительно скривился лейтенант.

— Как кто? Собутыльники Федькины: Анохин Гришка и Кудрявцев Антон.

Лейтенант принюхался. Не пахло никакой гарью, и все вокруг было тихо и мирно. Он нахмурился и вылез из машины.

— Сейчас выясним, — пробормотал командир. — Собаки нет?

— Нет! — сделала страшные глаза женщина. — Но все равно будьте осторожны. Он не любит, когда с ним говорят грубо.

«А кто любит?» — угрюмо подумал лейтенант и, пнув ногой калитку, шагнул во двор. За ним проследовали остальные. Три милиционера и участковый поднялись на крыльцо и вежливо постучали в дверь. Двое, на всякий случай, встали по бокам, а участковый положил руку на кобуру. С минуту царила тишина. После чего послышался скрип открываемой двери в сенях и крадущиеся шаги. Затем все утихло.

— Ну! — не вытерпел участковый. — Подай хоть голос, Федька!

— А это кто? — раздался за дверью детский шепот.

— Конь в пальто! — рыкнул Макаров. — Открывай!

— Кто? — испуганно переспросил голос.

— Дед Пихто и Агния Барто! Открывай, ё-моё!

Дверь отворилась, и перед блюстителями предстал жирный, румяный детина с полуоткрытым ртом и реденькой бороденкой. В его глазах был испуг нашкодившего ребенка.

— Что, Федя, не узнал? — ласково улыбнулся участковый. — Ну, давай, приглашай в гости!

Детина перевел взгляд на Макарова и расплылся в приветливой улыбке. Он сделал пригласительный кивок и, не спеша, повел гостей в горницу. В доме было чисто. Аккуратно заправленный диван со взбитыми подушками, выскобленный до блеска деревянный стол, на полу — полотняные дорожки. Но духота стояла ужасная, и запах был специфический. Оперативники хотели пройти на кухню, но хозяин преградил дорогу и насупился.

В кухне топилась печь. Около нее лежали дрова, а рядом стояло цинковое ведро, покрытое клеенкой. На плите кипела огромная кастрюля с похлебкой и издавала сильный мясной аромат. К печи был прислонен мокрый топор. На разделочном столе сушилась разобранная мясорубка. Макаров подмигнул оперативникам и продвинулся вперед.

— Как поживаешь, Федя? Не голодаешь, — произнес он с добродушной улыбкой.

Хозяин отрицательно покачал головой. Его взгляд по-прежнему оставался недоверчивым.

— Пенсии хватает?

— Что вы, дядя Алексей! — всплеснул руками дурачок. — Только на хлеб и чай.

— Ну, наверное, мясо тебе приносит баба Оксана, — хитро подмигнул Макаров.

— Давно уже не приносит, — скривил губы хозяин и шмыгнул носом.

— Просто беда! — сочувственно покачал головой участковый. — Что же теперь, голодать будешь?

Лицо дурачка просияло и сделалось лукавым. Он хитро покосился на занавешенные окна и прошептал:

— Не буду, дядя Алексей. У меня мяса заготовлено на всю зиму.

— Да ну! — воскликнул лейтенант, включившись в игру. — Врешь, наверное!

Лицо хозяина сделалось обиженным. Он подошел к холодильнику и распахнул дверь. Сочный запах мясо, пахнувший из него, заставил всех содрогнуться. Стоящие в нем две огромные кастрюли были доверху забиты фаршем. На нижней полке, в тазу лежали кишки, сердце и печень. А то, что лежало ниже заставило наряд откачнуться назад: едва ободранные кисти рук.

— Людоед! — прошептал лейтенант и услышал, как сзади один из бойцов рухнул на пол.

Как после установит следствие, жертвами стали двое рабочих автомата витаминной муки. Они часто захаживали к дураку раздавить бутылочку. В тот роковой вечер друзья не угостили хозяина дома, а когда он потребовал, то насовали ему тумаков, чем вызвали в нем кровную обиду. Как только друзья заснули, дурак взял топор и отсек им головы. После чего пустил их тела в производство, чтобы добро не пропадало зря. Занимался ли Федор Баранов людоедством до этого случая, на этот вопрос следствие ответить не смогло. Впрочем, мясо своих товарищей он вкусить не успел. Больной был задержан, а затем отправлен в Казанскую психиатрическую больницу.

Однако мы отвлеклись. Итак, в то самое время, когда Луиза приходила в себя после перенесенного потрясения, кузоватовские мужики тряслись в фирменном поезде, следовавшим в Москву.

12

Итак, в то самое время, когда Луиза приходила в себя после перенесенного потрясения, кузоватовские мужики тряслись в фирменном поезде, следовавшим в Москву. Парторг из Коромысловки, который отправился сопроводить односельчан до столицы, не переставал удивляться московскому журналисту. «Вот у кого действительно слова не расходятся с делом, — восхищался он. — Обещал организовать билеты, и организовал. Гигант! А главное, не только заказал билеты абы какие, а все в одном вагоне. Более того, больше никого из посторонних в этом вагоне нет. Что значит, когда имеешь друга в ранге замминистра».

Честно говоря, пятидесятилетнего парторга Семена Куроедова мучила черная зависть. Он тоже хотел в Америку, но туда приглашали только сельскохозяйственных специалистов. Парторгов не приглашали. Впервые в жизни Семен Петрович почувствовал свою профессиональную ущемленность. Более того, начинающиеся в стране реформы сулили окончательное упразднение парторгов. «А ведь и упразднят, Ироды проклятые, — сокрушался про себя Петрович. — И куда же я тогда пойду? Ведь я же ничего больше делать не умею».

Собственно, в его сопровождении земляков до Москвы необходимости не было. Но он сам настоял на своей поездке (мол, нужно поддерживать дисциплину!), втайне надеясь, что случится чудо, и его тоже отправят в Америку в качестве руководителя. Ведь нужно и там кому-то руководить.

Однако, как только мужики загрузились в вагон, журналист, игнорируя парторга, объявил, чтобы они сами выбрали себе старшего.

— Федьку! Федьку Сапожникова! — загалдели мужики. — Он серьезный! Никогда не видели, чтобы он напивался до поросячьего визга.

— А забыли, как он по пьяни утопил в пруду трактор? — сдвинул брови парторг. — А как башкой разбил конвейер на витаминном агрегате? Вы хотите, чтобы он и в Америке повторил свои подвиги? Нет, товарищи! Старший должен быть морально устойчивым.

Мужики смущенно замолчали. Однако ненадолго.

— Тогда Лешку Селедкина, — снова загалдели они. — Он самый башковитый. В прошлом году башкой выбил дверь в сельмаге.

— Вы что же, хотите, чтобы он и в штате Невада таким образом проявлял свою башковитость, — строго перебил парторг. — Я сказал, морально устойчивый.

Мужики замолчали и все, как один, начали чесать затылки. В эту минуту всеобщего почесывания с парторга сошло семь потов. Он ожидал, что после этого односельчане, наконец, вспомнят о нем и скажут, что самый морально устойчивый — это он, Петрович. И они начнут умолять журналиста, чтобы он попросил замминистра послать его с ними в качестве руководителя. Однако у односельчан, по всей видимости, в мозгах замкнуло.

— Ну, если морально устойчивого выбирать, то только Федьку Сапожникова. Он всегда на ногах стоит, даже после ящика водки.

«Вот сукины дети! — воскликнул про себя парторг. — Сколько для них не делай, никогда не будут благодарны». Если бы односельчане подслушали мысли идеолога, то искренне бы изумились: «А за что, собственно, быть ему благодарным?»

Старшего бы еще долго не смогли выбрать, если бы не вмешался журналист. Он пояснил, что старший выбирается на время пути до Москвы. Потом в Москве им дадут руководителя из министерства. Парторг окончательно приуныл, и мужики, воспользовавшись его молчанием, утвердили руководителем Сапожникова.

Двухметровый детина с полупудовыми кулачищами сразу важно надул щеки, и первое, что он сделал, поднес кулак к носу Лехи Селедкина.

— Увижу, что башкой выбиваешь дверь, убью!

— Да на кой хрен мне нужно, башкой? Я чё, не понимаю, куда едем. Я одной левой выбью любую дверь! — ответил коренастый и весьма сбитый детина с мускулатурой, как у жеребца.

— Это другое дело, — одобрил Сапожников, и в глазах у него потеплело.

Тут опять подал голос журналист.

— Ребята, не буянить! Не дебоширить. На всякий случай, много не пить. Понимаю, что без этого не обойдется, но знайте меру!

Слова корреспондента пришлись всем по душе. Несмотря на сухой закон, у каждого в недрах чемодана было припрятано минимум по литру самогона. Пить во время пути все равно тайком намеривались, а тут такой подарок — разрешили официально.

— Все поняли? — опять сжал кулак Сапожников. — Пить аккуратно! И только со мной!

Парторг ни за что бы не разрешил им пить в дороге. Кому как не ему было знать, что русские мужики тихо и аккуратно пить не умеют. Однако он не стал оспаривать поблажку журналиста, хотя и язык у него на этот счет ой как зачесался. Тут он сообразил, что дорогой кто-нибудь так напьется, что вывалится из вагона. И тогда, вместо недосчитавшегося, в Америку пошлют его. Если даже и никто не вывалится, то без происшествия или мордобоя не обойдется. И тогда всегда найдется тот, кого можно будет лишить поездки за моральную неустойчивость.

После этого все стали деловито распаковывать чемоданы. Столики начали заполняться пирогами, курами, помидорами, вареной картошкой, свежей зеленью. Также на столах появились трехлитровые банки с компотом и различного рода соленьями. Следом, по логике вещей, на столах должны были появиться и бутыли с запретной жидкостью. Вот тут бы парторг снова показал, чья в данном вагоне власть. «Уберите немедленно, — гневно закричал бы он. — Хотите, чтобы засек ревизор?» Но эти бутыли на столах так и не появились, даже тогда, когда в какую-то минуту в нос ударил крепкий запах сивухи. Парторг всего ожидал от своих коромысловских, но только не такой дисциплинированной конспирации. К тому же, Федька Сапожников, почувствовавший ответственность, с важным видом патрулировал по вагону и зорко следил за тем, чтобы на столах не появилось это противозаконное безобразие.

«Ничего, все равно напьются, — улыбнулся про себя парторг. — Это же русские средневолжские мужики. А раз напьются, значит раздерутся. А где драка, там и милиция».

Куроедов обильно завалил едой свой столик и достал бутылку лимонада «Буратино». Разумеется, в бутылке был не лимонад, а настоянный на травах и лимонных корках первач, который ни цветом, ни запахом не напоминал таковой.

— Ну что, вздрогнем, — подмигнул он журналисту, разлив по стаканам хитрый напиток. — За то, чтобы все было хорошо.

— За это грех не вздрогнуть, — охотно отозвался корреспондент, и парторг в очередной раз восхитился его коммуникабельностью. «Вот это я понимаю человек: и деловой, и компанейский!»

Чокнулись, выпили, закусили. Налили еще. Журналист без всякого стеснения приналег на домашнюю колбасу, чем очень порадовал сотрапезника. Парторг опасался людей, которые плохо едят. Чем больше люди морщатся при виде еды, тем большая в них червоточина. Те, которые метут все подряд, более простые, более доступные, а главное — обладают неуемной энергией.

Петрович, который всю жизнь прожил в деревне, очень бы удивился, если бы узнал, что не один он подметил такую странность у людей. Про такую странность знал и отец народов Иосиф Виссарионович. Вот почему он так любил закатывать пиры, и обычно после них производил назначения на высокие должности. Еще парторг заметил, что журналист игнорирует мягкие булочки, пирожки, сливочное масло, варенье, а это свидетельствовало о том, что мягкотелость ему несвойственна, а значит, в нем есть сила и устремления. Несмотря на то, что Семен Петрович не изучал психологии, он почему-то знал, что любителям сдобных булочек не подвластно великое. И наоборот, устремленные к великому, пренебрегают мелкими удовольствиями.

— Я вижу, вам нравится наш круглый, серый хлеб, — произнес с улыбкой парторг. — Я тоже его обожаю, хоть он и из кормового зерна.

— Из кормового? — удивился журналист.

— Ну да, из кормового. Зерно нашей полосы не котируется на мировом рынке. Земли у нас не те. Нормальные земли начинаются с Саратовской области. Там созревает зерно, которое уже можно экспортировать. Наше ульяновское зерно идет только на корм скоту.

— Да? — еще больше удивился журналист. — А мне нравится только такой хлеб. Московский мне как-то не по нутру.

— Правда? — обрадовался парторг. — Вы знаете, это болезнь всего среднего Поволжья. — Привыкли с детства к своему хлебу из кормового зерна, и другого видеть не хотят. Москвичам этого не понять. Ой, простите! Вы исключение!

Журналист понятливо улыбнулся и снова налег на колбасу.

— Да, кстати, — сообразил парторг, — а что, в Москве, тоже продают наш хлеб?

— Не! Никогда не видел! — ответил с полным ртом журналист. — Вот я и мучаюсь.

Парторг проникся к корреспонденту «Известий» еще большим уважением и снова налил. Когда они выпили, Семен Петрович прислушался. В вагоне по-прежнему было тихо. Никто не дебоширил и даже не повышал голоса. Он встал, прошел по вагону. Односельчане уже сидели с румяными лицами. Отовсюду остро пахло самогоном, но в вагоне по-прежнему было культурно. «Ничего-ничего, — успокаивал себя парторг. — Еще по стакану примут и начнется».

Когда он вернулся, журналист уже лежал на второй полке, отвернувшись к стене.

— Мне надо выспаться, — произнес он, не повернув головы. — Завтра у меня трудный день.

— Да-да, конечно, спите на здоровье, — произнес Куроедов ласково, а сам подумал: «Не завалиться ли и мне? Мужики увидят, что начальство спит, и начнут куролесить…»

13

Наутро над Берестовым потешалась вся деревня. Но сначала девчонки из правого крыла. Они вежливо интересовались, как его угораздило в пустых сенях нащупать овцу. По мере объяснений их губы расползались в улыбке, сначала — в деликатной, потом все в более издевательской. В процессе рассказа они тонко подтрунивали, потом подтрунивали более грубо, и кончалось всеобщим хохотом. После этого, давясь и держась за животики, коллеги начинали выкрикивать самые неожиданные вопросики, типа, а не нащупал ли он там козлиных рогов, или коровье вымя, или вымя, но уже не коровье, или овцу по имени Таня, с бычьими яйцами!

Последнее уже было настолько пошлым, что Берестов на всех обиделся и решил больше ни с кем не вступать в разговоры, кроме, как с Креончиком, наивно полагая, что лучший друг этот случай подведет под «материалистическую подоплеку». Однако и Креончик поддался всеобщему настроению. Он скептически ухмылялся и отмахивался от Лени, как от мухи.

— Ну и черт с тобой! — окончательно разозлился Берестов. — В следующий раз, когда ты будешь тонуть, я тебе и пальца не подам.

Сказанное тянуло на бессмыслицу. В деревне не было ни только речки, но и даже приличного пруда. Впрочем, пруд был. Однако в нем купались исключительно коровы, и глубина его доходила только до коровьего вымени. Где Креончику предстояло тонуть, непонятно. Разве что, в луже за магазином, где стоит бычок. Но в луже за магазином не утонет даже мышь. Впрочем, Берестов сказал это в метафорическом смысле.

После завтрака всю группу вывели на площадь и сказали, что сейчас будут распределять работу. Через пару минут из Правления вышел парторг и, тряся всеми тремя подбородками, принялся пожирать глазами девчонок. Все поняли, от того, что взбредет ему в голову, и зависела сегодняшняя судьба девчонок на поприще трудовых деяний. На парней парторг даже не взглянул. Им уже заранее было предрешено сгнить в нечищеных коровниках вместе с бедными животными.

Однако неожиданно Луиза проявила характер и выразила протест против раскола группы. Петр Иванович лихо послал ее к чертовой бабушке и заявил, что сегодня все девочки, кроме Светланы Дырочкиной, отправятся на прополку моркови. Затем он повернулся к Светлане и спросил, умеет ли она печатать на печатной машинке. Девушка отрицательно покачала головой.

— Ничего, научим! — бодро ответил парторг и велел следовать за ним в Правление.

Но путь им преградила худая, словно швабра, Розка Матюнина. Она заявила, что умеет печать на машинке. Затем, после неопределенной паузы добавила, что умеет не только печатать, но и при необходимости впечатать кому угодно и когда угодно. Последнее добавлять было излишне. Парторг брезгливо оттопырил нижнюю губу и надменно ответил:

— А печатать, милая девушку, ничего не нужно. К тому же в Правлении сроду не было печатной машинки.

Он внушительно кашлянул и, взяв Светлану под локоток, повел ее в сторону полуразрушенной гостиницы.

Тут под всеобщее недоумение запоздалый протест против коровника заявил Малахаев, крикнув в жирный затылок парторга, что он поэт, и что работа по очистке оного унижает его поэтическое достоинство. Но сельский идеолог не повел ухом, поскольку, как всем показалось, был ошарашен гением чистой красоты Светланы. Малахаев, впервые в жизни не услышав оскорбления в адрес поэзии и поэтического достоинства, в ту же минуту пнул лежащую на земле лопату и потопал в сторону леса, забормотав футуристические рифмы. Глядя на него, Толик пожал плечами, и сказал, что тоже не намерен работать в коровнике, поскольку его гитара может провонять навозом.

— Так оставь ее в столовой! Зачем ты вообще ее взял? — воскликнула Луиза.

— Как зачем? — оскорбился Толик. — А вдруг на меня нападет вдохновение.

— Вдохновение среди навоза нападает только на идиотов, — парировала Луиза.

Толик хотел возразить, но тут Креончик с Шуриком-Австралией заявили, что если никто не собирается работать, то они тоже не козлы отпущения.

После этого все вопросительно уставились на Берестова. Он продолжал молчать, и его молчание истолковали, как вызов всеобщей безответственности. Общественности это не понравилось, и она опять припомнила ему вчерашнюю овцу. При этом мнения разделились: одни настаивали на собаке, другие на овце. После получасового хохота общественность пришла к выводу, что беднягу напугала овца, поскольку собака могла тяпнуть за палец. Неожиданный вывод навел всех на блестящую мысль: скинуться по троячку, купить в соседнем селе барана и заварганить вечерком шашлычок.

14

А тем временем, когда в Кузоватово решался вопрос с бараном, Ульяновский фирменный поезд подъезжал к Москве. К досаде парторга доехали без происшествий: никто за время пути не напился, не разодрался, и даже не учинил элементарного дебоша, без которого не обходится ни одна пьянка. «А ведь им лакать не запрещали. Что с ними сделалось? — удивлялся идеолог. — Расскажи кому, не поверят».

Петрович впервые в жизни усомнился в необходимости запретов. Запрети им пить, они бы точно напоролись. Русское мужичье все делает вопреки. А тут разрешили, и на тебе — пропал всякий интерес. Это что же получается: нужно все разрешить?

Даже выглядели мужики весьма прилично: ни одной распухшей физиономии, а некоторые даже — в галстуках и благоухали одеколоном. Держались тоже весьма дисциплинировано. Вышли из вагонов и чуть ли ни военным строем проследовали на вокзал. Там журналист потребовал сдать паспорта. Через минуту шестьдесят паспортов легло на дно его сумки. Газетчик был озабочен. Он сказал, что сейчас поедет в Министерство сельского хозяйства, где решится их судьба. После некоторой паузы он предупредил, что нужно быть готовым к тому, что замминистра может несколько человек отсеять по каким-то своим соображениям.

— Это если рожа что ли не понравится? — заволновались колхозники.

— Не исключено, — вздохнул журналист. — Но будем надеяться на лучшее. Словом, сидите и ждите! Думаю, к обеду дело решится. Николаич не любит затягивать дела.

Журналист взял с собой двоих: Федьку Сапожникова и парторга. Точнее, Семен Петрович сам напросился. Это был его последний шанс отправиться в Америку. К тому же была надежда, что минимум пять морд его односельчан не понравятся заместителю министра, настолько они были кривы и неприветливы. А кем заменить, если уже одобрено шестьдесят человек? Только им, парторгом.

По дороге в метро попали в жуткую давку. Петрович придвинулся поближе к журналисту, а Федора оттащило в сторону. Такой шанс упускать было нельзя.

— Станислав Владимирович, — вкрадчивым голосом произнес Куроедов, — между нами говоря, Сапожников, как руководитель, может подвести. Нет, парень, он, конечно, не плохой, но если ему под хвост попадет вожжа, тут уже держись.

— Что вы имеете в виду? — нахмурился журналист.

— За нашими ребятками нужен глаз, да глаз, а Сапожников сам один из них. Нужен посерьезнее человек в руководители.

— Кого вы предлагаете? — деловито осведомился корреспондент.

— Себя! — выпалил Семен Петрович.

Журналист метнул оценивающий взгляд в собеседника и задумался. За то время, пока он думал, перед глазами парторга промелькнула вся его невзрачная жизнь. «Зря, я сказал прямо, — ругал сам себя парторг. — Нужно было как-то потоньше». Однако на тонкости не располагали обстоятельства. Да и времени не было. Журналист остановил серьезный взгляд на Петровиче.

— Паспорт у вас с собой?

— С собой! — с готовностью стукнул себе по карману парторг.

— Хорошо. Я поговорю с Николаичем.

Как сразу вольно задышалось. Как сразу захотелось жить. И преимущественно, с американками. Куроедов хотел добавить, что если число уже согласовано, то можно отчислить одного из группы, самого морально неустойчивого. И он даже знает, кого. Однако не успел. Народ неожиданно схлынул из вагона, освободив сидячие места, и к ним подсел Сапожников.

Через десять минут троица ступила на ступени крыльца Сельскохозяйственного министерства. Прибывшие вошли в просторный вестибюль, и журналист, попросив товарищей подождать, взял у парторга паспорт и нырнул мимо охранника внутрь, показав ему какое-то удостоверение.

Журналиста не было ровно пятьдесят две минуты. За это Петрович может ручаться, поскольку он засек время. За эти пятьдесят две минуту он понял, что больше не сможет жить без Америки. Он нервничал, переживал, то и дело вскакивал с банкетки и, описав по вестибюлю круг, возвращался на место. Сапожников был более спокоен. За время ожидания он только четыре раза вышел на крыльцо покурить, а все остальные минуты с важным видом сидел на кожаной банкетке и, не мигая, смотрел в пол. На пятьдесят третьей минуте в вестибюль вышел журналист. Лицо его светилось.

— Ура! — воскликнул он с противоположного конца зала. — Все утверждены! Поздравляю!

— И я? — не поверил ушам парторг.

— И вы в качестве руководителя.

После крепких рукопожатий лицо журналиста снова сделалось озабоченным.

— В общем так: сейчас производится регистрация ваших паспортов. По времени это процедура продлится около часа. Езжайте на вокзал за остальными. К двенадцати подадут автобус. К этому времени уже все должны быть здесь с вещами.

— Будут, как штык! — радостно воскликнул парторг, все еще не веря своему счастью. — Мы сейчас с Федькой мигом!

Они еще по разу пожали журналисту руку и поспешно подались в сторону метро, так и не уточнив, куда в двенадцать повезет их автобус: в гостинцу, или сразу в международный аэропорт? «Наверное, сразу в аэропорт, — мелькнула задняя мысль, — раз с вещами…»

Приблизительно через час крыльцо министерства оккупировали шестьдесят деревенских мужиков с квадратными чемоданами. Из них, кто-то сидел на ступенях, кто-то на собственном чемодане, а кто-то с важным видом стоял наподобие статуи, скрестив на груди руки. И все поголовно курили, причем так смачно, что в здании на втором и третьем этажах закрыли окна, которые до той минуты были открытыми.

У крыльца остановилась черная «Волга». Из нее вышел важный человек в очках с дорогим портфелем в руках. Он удивленно осмотрел эту орду с баулами и спросил:

— Это еще что за табор?

Парторг приблизился к высокому начальству и с готовностью объяснил:

— Эта та самая группа товарищей, которая направляется на учебу в Америку.

— В Америку? — переспросил человек с портфелем, и лицо его выразило недоумение. Затем он, как будто о чем-то вспомнив, произнес: — Ах, да! В Америку. Ну-ну.

Человек, больше ни на кого не взглянув, поднялся на крыльцо и исчез в здании. Это был глава государственной агропромышленной политики СССР Всеволод Мураховский.

Через некоторое время к отъезжающим вышел журналист с пачкой паспортов. Раздав их приезжим, он деловито осведомил:

— Автобус будет через час. Не разбредаться! Кому нужно обменять валюту, давайте я обменяю!

— А сколько можно максимально? — заинтересовался Селедкин.

— Сколько хотите!

— Да ну? — не поверил мужик. — А если я хочу пятьсот рублей.

— Да хоть тысячу!

Селедкин без лишних слов расстегнул ширинку, сунул в нее руку по локоть и с серьезным видом извлек на свет шерстяную варежку, которая, судя по всему, была приколота к трусам булавкой. Он вытащил из варежки восемь сотен и протянул журналисту. Его примеру последовали остальные. Все как один полезли в потаенные места и принялись извлекать на свет Божий серьезные ассигнации. Потаенные места не блистали разнообразием: это трусы и носки. Только у Сапожникова заначка была в чемодане на самом дне.

Парторг смотрел на эту процедуру с некоторой завистью. У него одного денег было всего двадцать рублей. Да откуда он знал, что ему посчастливиться полететь в Америку: иначе бы выгреб из трехлитровой банки в погребе всю заначку, спрятанную от жены. «А ведь какие подлецы, — не переставал удивляться идеолог. — Все жалуются, что денег нет. А на мелкие расходы взяли чуть ли не по тысячи…»

Небрежно запихнув собранные деньги в сумку, журналист деловито произнес:

— Ну что, все запомнили, кто сколько дал? Список составлять не буду из-за нехватки времени. Сами разберетесь.

— Разберемся, Владимыч, не волнуйся! — ласково произнес Сапожников, который дал на обмен больше всех: тысячу четыреста рублей.

«Вот у него и займем валютки, — рассмеялся про себя идеолог. — А то слишком жирно будет для Федьки».

Журналист деловито зашел в здание, а Семен Петрович побежал на ближайший телеграф давать телеграмму. В этот же день в Коромысловку на имя председателя пришла телеграмма со следующим текстом. «Министр указал возглавить группу зпт улетаю Америку зпт партийным приветом зпт объясните жене тчк. Куроедов».

15

Под вечер, как и планировалось, баран был куплен, заколот, замочен и нанизан на самодельные шампуры. Купили барана в Баевке, что в нескольких километрах от Кузоватово. Это единственное село в районе, где местные жители держат баранов. Там же барана и закололи. Заколол, естественно, хозяин. Прямо на глазах у Толика с Шуриком. Оба парня побледнели и едва не пустились наутек. Но тут из дома вышла светловолосая очаровашка с синими глазами, шестнадцатилетняя дочь хозяина, и оба парня, приосанившись, взяли себя в руки. Вот каким образом красота спасла если не мир, то, во всяком случае, от позора.

Отрубив барану голову и слив в корыто кровь, хозяин ловко снял шкуру. Он привязал тушу к палке и отдал ребятам, чтобы им удобнее было тащить ее на плечах. Те расплатились, однако не спешили уходить, поглядывая на красивую девушку. Хозяин их медлительность расценил по-своему.

— А шкура остается мне. Таковы правила. Ну, если хотите, могу отдать вам голову.

Он поднял с земли отрубленную баранью голову и нанизал ее на палку со стороны Шурика. Тот от нее шарахнулся, но, уловив насмешливый взгляд девицы, бодро скомандовал:

— Ну что, Толян, поканали?

Парни вскинули палку с тушей на плечи и бодро взяли курс на центральную усадьбу. По мере того, как удалялась Баевка, бодрость ребят все более улетучивалась и ноги все чаще заплетались.

— А клевая была телка! Скажи? — подал голос Толян.

— Да, есть девушки в русских селениях, — мечтательно поддержал Шурик-Австралия, и снова встретился со стеклянным взглядом барана, голова которого находилось у него на расстоянии ладони.

Он судорожно вздохнул и отвернулся. Заметив это, Толик посоветовал закинуть голову в траву, но Шурик закинуть голову никак не мог, потому что выражение лица у барана было жалобным.

— Придем, похороним! — ответил он.

Забегая вперед, скажу, что баранью голову так и не похоронили. Ее Толик с одобрения товарищей наткнул на кол и поставил перед окном девчонок.

Первый рабочий день в колхозе закончился за час до обеда, потому что никто не знал, как полоть эту несчастную морковь. Бригадир не показал, видимо, и сам не знал, а Луиза скомандовала выдергивать все в шахматном порядке.

— Если выдернем лишнего — это не страшно! — заявила она. Морковь — не стратегический продукт.

Шурик с Толиком, как уже говорилось, сразу отправились в Баевку за бараном, а когда тушу доставили, Шурик сразу схватился за нож, а Толик — за свою гитару. А вот Берестову с Креончиком пришлось немного поорудовать в коровнике совковыми лопатами. Но это им даже понравилось. Словом, судьбой обиженной оказалась одна только Розка, чьи услуги машинистки так не деликатно отклонили утром.

После обеда была выбрана поляна, неподалеку от леса, на которой шефы вознамерились учинить пикник. Как только развели костер и нанизали мясо на шампуры, из леса вышел Малахаев со своей новой поэмой. Пока Креончик с Шуриком крутили на углях мясо, Малахаев вознамерился приобщить компанию к мировой культуре чтением своей новоявленной поэмы на деревенскую тематику. Свой очередной шедевр он почему-то посвятил женщинам, хотя было не восьмое марта, и тут же не без кокетства выдал эпиграф из золотого фонда философской мысли:

— Женщина — это самая душещипательная материя, данная нам в ощущениях.

Он обвел всех шаловливым взглядом, однако его тонкого юмора никто не понял. Но все поняли одно: сказано умно и тянет на афоризм.

— Названия у поэмы пока нет, но это не важно. Название придет в процессе. Итак, я начинаю!

Малахаев тряхнул головой, выпятил грудь и сверкнул глазами, как полковник, у которого за спиной Москва. Он набрал полный живот воздуха и звонко разродился первыми строками:

Эй вы, не будьте дураками,

любите женщин с потрохами…

Далее в течение десяти минут шло скрупулезное объяснение, почему женщин нужно любить в целом, а не частями, со всем ее недостатками, противоречиями и даже женскими болезнями, словом, такими, какими их создала природа, а не сентиментальное мужское воображение. И заканчивалась поэма обращением к Фоме неверующему, которого не убедили Малахаевские строки, что женщин нужно любить со всеми потрохами:

Пойди, найди мне петухов,

что любят кур без потрохов.

На последних строках Малахаев выкинул руку почему-то в сторону Шурика-Австралии, мол, он и есть, тот самый Фома неверующий, который любит кур без потрохов. Шурик удивленно оглянулся и ткнул себя пальцем в грудь.

— Не понял! Каких еще петухов?

Он растерянно повертел головой и сообразил, что сморозил чушь. Вокруг стояла ошеломленная тишина, вызванная чтением поэмы. Поэма действительно ошеломила. Каждый из присутствующих мог поклясться, что до этой минуты не слышал ничего подобного. Однако было и заметно, что смысла никто не понял, но все поняли одно — гениально.

— Автомотогенно! — нарушила тишину Розка.

— Афиногенно! — поправила Светлана.

— Скажу честно, — продолжила Розка, — что в последнее время я отошла от стихов, — и все заулыбались, — но в доме у меня сохранился один поэтический альманах под названием «Богохульник».

— Багульник, — поправила Светлана.

— А знаете, почему он у меня сохранился, — продолжала Розка, не обращая ни малейшего внимание на смешки вокруг, — потому что бумага у него отвратительная: самая, что ни на есть атласная. Это полное идиотство — печатать стихи на атласной бумаге. На туалетной — самое то, поскольку очищение души должно производиться одновременно с очищением организма.

Все возмущенно загалдели, но Розка, не привыкшая брать во внимание такие пустяки, как всеобщее негодование, продолжала, повысив голос:

— Однако, несмотря на то, что от поэзии я отошла, тем не менее, хочу прочесть вам то, что мне врезалось в память из дикой юности. Вот послушайте. Называется «Умри, мурло!»

— Мэрилин Монро, — поправила Светлана.

И Розка начала чеканить, с завыванием и выкатыванием глаз, хотя никто не просил:

Я Мымра Мурло из лимузина!

Вокруг толпятся, хайло разиня,

как в магазине за колбасиной

и за лосиной!

А режиссеры — все образины,

киноактеры — ну сплошь корзины,

и осаждают впотьмах грузины —

невыносимо!