Бесплатный фрагмент - Догоняя правду

Автор: Алинда Ивлева

Роман: «Догоняя правду»

Пролог

Тимофеич после случая, когда пытался стащить с еще не успевшей остыть бабки перстень из красного золота с рубином, та восстала из мёртвых, ввел нерушимое правило. В ночи, после пропущенных пары стопок зубровки, обходил владения с фонариком на лбу и портновской иглой. Он сменил недовольного дневного санитара позже обычного. Проверил обработанных постояльцев одним глазом: «падуха», двое с «авто», трое «бесхозников». Утопленницу он принял сам, уже после 22.00. Бывалый санитар морга знал — с таких взять нечего, обход отложил до следующего дежурства. Тимофеич расстелил клетчатый носовой платок в прозекторской на железный столик, поставил трясущимися руками бутыль с желтой жидкостью, стопку и развернул газетный лист с шматом сала и хлебной горбушкой. Порезал скальпелем на несколько ломтиков закуску и посмотрел на часы. Еще рано. В 23.15 Тимофеич всегда выходил на перекур. Такое правило о сотрудников морга. Незыблемое. Выйти в положенное время вон. Примета — иначе смена будет неудачная. Налил любимой зубровки в тару, закатил в предвкушении глаза, бахнул, дотянулся рукой до радио. Пока горячительная жидкость спасительно растекалась по нутру, начался радиоспектакль. Брэдбери «451 градус по Фаренгейту», читал бесподобно Юрий Яковлев. Тимофеич старался не пропускать радиопостановки с ним.

Он часто делился со сменщиком, что слишком правдиво все описано про мир будущего, и чует его бывалое сердце — запретят роман, как пить дать, запретят. Читать Тимофеич сносно научился незадолго до войны. Когда уже был усатым юношей. А тут, поди ж ты, книги жгут. Такого будущего он не видел для своей страны. И в очередной раз сокрушался, вступая в беседу с чтецом и закусывая зубровку салом. Эту постановку он слушал уже восьмой раз, некоторые диалоги с чувством, опережая артиста, произносил за главного героя стоя.

Так увлекся санитар морга, что пропустил, впервые, заветное время. Около полуночи из холодильника раздались звуки. То ли склянка разбилась, то ли дверь в «холодильник» скрипнула. Тимофеич забыл, как жевать и креститься, чуть не подавившись хлебной горбушкой, съежился. Хотя был не из робкого десятка. Посмотрел на часы и почувствовал, как пальцы в обрезанных валенках задубели от холода, руки снова задрожали, во рту пересохло как в мексиканской прерии, и будто раздирали кактусы слизистую где-то в гортани…

Глава 1. Неродные

Шёл он от дома к дому,

В двери чужие стучал.

Под старый дубовый пандури

Нехитрый мотив звучал.

В напеве его и в песне,

Как солнечный луч чиста,

Жила великая правда —

Божественная мечта.

Сердца, превращённые в камень,

Будил одинокий напев.

Дремавший в потёмках пламень
Взметался выше деревьев.

Но люди, забывшие бога,

Хранящие в сердце тьму,

Вместо вина отраву
Налили в чашу ему.

Сказали ему: «Будь проклят!
Чашу испей до дна!..

И песня твоя чужда нам,

И правда твоя не нужна!

И.В.С.

Какая свадьба без хорошего скандала. Вот и на юбилее четы Кондратовых без него не обошлось. По осени, в конце месяца первых инеев и листопадов, гуляла вся деревня. Со всех уголков мира съехались дети, внуки, правнуки «молодожёнов». Не всем односельчанам повезло дожить до торжества. А Венера с Демиром уже шестьдесят лет вместе. Одинокие соседки на лавочках завистливо вздыхали, когда с пригорка видели спускающуюся парочку. Всюду вдвоём. Сухенькая колченогая Венера и одноглазый, кособокий Демир. Кто кого за руку вёл непонятно.

— Горька! Ох, как горька! — чернявый бугай с проседью в бороде, что сидел в конце стола, поднял рюмку. Гости оживились. Гармонист дрогнул, мотнул головой и рванул меха — будто бритвой по сердцу. Растянул гармонь до предела, расплескал мотив, да так широко и звонко, что все псы в округе всполошились и его подхватили. Разноголосье людское затянуло:

«Каким ты бы-ы-ыл, таким и остался…».

— А Венерка-то наша, как молодка, зарделась, а стать всё та же. Муж, что гриб скукожился, а она стоит — осиною, — выкрикнула баба Тома, скинув цветастый платок с плеч, и пошла по кругу, завлекая гостей в танец.

— Выпьем за молодых, выпьем, выпьем! — Друзья и родные дружно чокнулись и выпили горькую: — Долгих лет! Будьте здоровы!

— Сегодня даже из газеты приехали! — выкрикнул кто-то из гостей.

— А Демирка говаривал, что расскажет, если дотянут до Благодатной, как познакомились! — поддержали соседки-сплетницы.

Баба Венера провела рукой по редким седым с рыжиной волосам так, словно до сих пор копною красовались локоны. Глянула строго на старшую дочь Ларису. Та подлетела, ловко приобняла старушку. Осела в её объятиях когда-то статная красавица Венера, и поковыляла в дом. Следом, вцепившись в дочкину руку по другую сторону, поплёлся дед Демир, Даёшь Миру Революцию, припадая на изношенных ногах. И всё поправлял чёрную повязку на глазу.

— Гостюшки дорогие, молодым отдохнуть надо бы, а вы гуляйте. Журналистку не обижайте! — крикнула Лариса.

Молодая корреспондентка районной газеты нагнала супругов.

— Венера Степановна, вы обещали, я с утра приду! Ваша жизнь — пример молодёжи!

— До утра ещё дожить надобно, да и не Венера я. Тоська я, обыкновенная Тоська, — прошелестела старушка, не оборачиваясь.

— Мамочка, ты таблетку приняла? Опять ум за разум заходит, какая ты Тоська?

Венера только переступила порог своего дома, скукожилась. Превратилась в увядшую чайную розу, что хранилась ещё с прошлого века между страниц стихов Ахматовой в томике ручного переплёта.

— Завтра всех собери! Отцов пиджак найди с медалями и моё платье из крепдешину, с парчовою оторочкою по рукаву и жабо, жабо не забудь, — Венера доковыляла без помощи дочери к кровати, заваливаясь на ногу, заметно короче другой. Не успела Лариса ответить, перед её носом закрылась ситцевая шторка из цветных лоскутов. Разговор окончен.

— Папа, вы-то куда? Уже стемнело! — метнулась за стариком, юркнувшим из дома.

— Матери мяты нарву вечерней, она с нею спит как дитя.

— Помогу, — Лариса, придерживая отца под локоть, повела к грядкам. Он долго копошился возле заснувших астр, выполняя ежевечерний ритуал.

— Без тебя до сих справлялся, иди к остальным, не перечь, — Лариса Демировна, опустив плечи, послушно ушла к гостям.

Без умолку стрекотали цикады, по небу пронеслась колесница Царицы Ночи, разбрасывая мерцающие звёзды, посеребрив луну жемчугами. Пахнуло с полей ночной прохладой, дымком берёзовым с соседской бани, донеслась из-за дома нестройная разноголосая, но до чего же душевная «Шумел камыш, дере-евья-я гну-улись…».

— О, Ларочка, давай запевай с нами, мы тебе опосля поможем прибрать. Пусть «молодые» отдыхают, — хихикнула соседка, баба Люся, заметив Ларису, вглядывающуюся в ночное небо.

— Да, управлюсь, завтра мама сказала всех собрать. Наши в санаторий поехали? Надо бы позвонить. Не приедут, маман взбучку устроит всем. Как была, так и осталась командиршей. Если б не ноги, так и жила бы со своими свиньями.

— Будет тебе на мать обижаться. Хорошие люди из вас получились. Тринадцать ртов подняла. Отец-то твой, ты уж прости, какой из него помощник, эх, — ровесница Венеры, баба Люся похлопала Ларису по руке. — Не хорошо так говорить, почитать надобно мать и отца. Если б ты только знала, чего они пережили…

— Да, мать спросила, когда выпускной в школе — я была уже на втором курсе института. Не знаю, чего они там пережили, а я не забуду, как обноски носила и в ледяной воде бельё стирала, когда она свиней своих от падучки спасала, лечила и в попу целовала, — лариса устало присела на скамью.

— Да, если б не мать и в живых бы тебя не было и тут не стояла, не умничала теперь. Злой твой язык. Сколько лет прошу подруженьку мою всё вам рассказать. Нет же, упёртая, — баба Люся отмахнулась, подцепив вилкой брызнувший во все стороны маринованный помидор, отправила его в беззубый рот. Тут же переключившись на обсуждение местных сплетен, потеряв интерес к Венериной дочке.

К обеду следующего дня Кондратовы собрались в узком семейном кругу. Шестнадцать родных и близких людей. Журналистка, начинающий корреспондент газеты «Вечерняя Рязань», наматывала круги вокруг дома. Осоловевшая и потрёпанная, будто с третьими петухами встала и пешком из города шла, она что-то бурчала в диктофон. Правнуки Венеры и Демира ненароком мячом пнули акулу пера, и хихикая, спрятались за кустом смородины.

— Лизонька, мама зовёт к чаю, готовы все! — Лариса выглянула из окна с резными наличниками.

— О, разверзлись хляби небесные, — пробубнила сквозь зубы Лиза, разглядев узоры на ставнях.

Вспомнилась ей научная работа в институте о старославянских символах на окнах. По низу птички, зверушки — к плодородию. Наверху наличников солнышко и линии волнистые — те самые хляби (нижнее небо, несущее живительную влагу). «Символично», — подытожила про себя журналистка, входя в дом.

Огромный стол, покрытый кружевной белой скатертью, в центре светлой комнаты. Во главе стола — Венера в бордовом крепдешине. По левую руку плюгавенький дедок, чей вид абсолютно противоречил представлению Елизаветы о человеке, который призывает мир к революции. «Хотя… на Ленина похож чем-то», — улыбнулась Демиру Лиза и уселась на предложенный чернявым бугаём стул, по правую руку от хозяйки дома.

— Сегодня мы собрались не все, от чего сердце моё кровью обливается, ну что ж… Витенька, Артемий, Дмитрий, Лёнечка, Мариюшка, Толенька, Павлик, Царство небесное, — Венера набожно перекрестилась. — Дети мои, то, что сегодня расскажу, касается вас. Скоро мы с отцом отправимся туда, где и познакомились. Пришло время. Но камень с сердца надобно снять, пусть будет рядом пришлый человек. Я так решила. Может легче новости мои воспримутся. Да, ваша мать всю жизнь жила так! Важно было, что скажут люди. Важно имя доброе сберечь! Для вас, думала, так лучше — не знать правды! Вот она от имени тех людей и скажет. Права я или нет?

— Не томи мать, если про похороны, то подпиши бумаги, давно прошу, на дом, что Толик записал на тебя. Продадим, и на пышные поминки, и на пять свадеб хватит, — огромный детина огладил бороду и заржал во весь голос, постучав по столу руками.

— Хватит, Егор, тебе лишь бы что продать, а зарабатывать не научился, — вставила холёная рыжеволосая дама лет пятидесяти, поправив толстенную золотую цепь на шее.

— Сонька, ты-то много заработала? Трудилась она, под старпёров ложиться большого ума не надо, — выцветшая белобрысая женщина в сером платье, похожая на монашку, съязвила. И с опаской глянула на мать.

— Цыц, срамиться не надоело? — глава семейства снова стала партийным работником, руководителем Ветеринарного Управления области, главврачом лучшего свинарника.

— Мам, не нервничай. Рассказывай уже. У всех дела, работа, не томи, домой ещё трястись из этой тьмутаракани, — откинувшийся на спинке стула худой очкарик со сверкающей лысиной на затылке высказался и поджал губы.

— Так тому и быть. Родные мои дети — не родные вы мне.

⠀ Повисла тошнотворная тишина, слышно было как взвизгнул комар и заклокотало сбившееся дыхание в грудине чернявого бородача. Старый Демир закашлялся в хилый кулачок.

⠀– Родилась я в Орске. В Аккермановке дом был, отцовский ещё, добротный в два этажа, саманный, с пристройками. И коров держали, и коз.

По комнате побежал нервный шепот.

— Я на ветеринарного фельдшера успела выучиться до войны. А в сорок первом ящур одолел. Солдатики на войне гибнут, мясо нужно, шкуры, молоко раненым. Мы — глубокий тыл. А у нас рогатый скот на забой. Расстрельная статья, не уберегли скотину, когда все надо сделать для победы! А ящур тот проклятущий и человеку передаётся. Взрослым-то реже. Чаще дети. А животные перестают есть и падёж наступает.

— Мам, ну к чему это всё? Ты о своих парнокопытных даже в гробу будешь разглагольствовать, — прервала Лариса, вскочив из-за стола и порываясь вырваться. Выбежать. И скрыться прочь от материнского эгоизма, от своего безволия. Но любопытство взяло верх.

Венера даже бровью не повела. Продолжила:

— А началась уже эвакуация, люди прибывали и прибывали. Раненые, женщины, дети. Под госпиталь школы отдавали и клубы. Приехавших селили и в подвалы, и чуланы, и даже в землянки. Кому повезло больше, так теснили местных, подселяли. Помню, женщину приютила с двумя детишками, так у них в каждой складочке рубашонок, трусиков — вши. Кишмя. В ушах и то вши. А водопровода нет. Экономия. Всю воду подавали на заводы. Тульский завод к нам эвакуировали, который технику военную делал. Многие заводы у нас были, всё для них: свет, вода, еда. Мы голодали. Так пришёл в Орск тиф. То пострашнее ящуров. Гепатит, тиф, туберкулёз. Воду пили прям из Урала. Первая же напасть — воду кипятить не на чем без электричества. Схоронила я в тиф мать, сестру и осталась я с Лидушкой. Трёхлетней. Милушка, — мать посмотрела с любовью на миловидную женщину, на другом конце стола, уставившуюся в чашку с чаем.

— Мамочка, — она подняла глаза, полные слёз. — Как ты всё это выдержала?

— Ты моя, единокровная!

— Я догадалась давно, фотокарточку видела сестры твоей с малышкой. Та, с фото, меня родила. А ты для меня мать! Вы — мои родители! Моим детям лучших бабушки с дедушкой и желать грех.

— Ну, будет тебе!

— Венера Степановна, а расскажите про фронт, вы же ветеран, а медали не носите! Почему? — вставила вопрос журналистка.

— Так они у больше, чем двадцати миллионов наших людей, всех, кто приближал Победу. А у скольких нет! За ту войну каждому выжившему медаль положена. Я не одна такая, мои ордена — мой герой носит, вместе со своими. А мне они на сердце давят. Больно.

Из-под стола появилась русая головка, скатерть поползла вниз. Огромные серые глаза с янтарными капельками на радужке, в упор смотрели на Венеру, хлопая веером чёрных ресниц:

— Бабушка, если не родные, значит не любимые?

— А ну, иди сюда, проказник, кто взрослые разговоры подслушивает? Бабкино воспитание! — шикнула прабабка Венера.

— Мам, можно хоть сегодня дочь мою не вспоминать, — дама с медными кудрями нервно поправила цепь плетения имени железного рыцаря Отто Бисмарка. И жестом прогнала внука, который тут же исчез за дверью.

Мальчуган выбежал на улицу и на всю деревню закричал:

— А мы не родные, мы не родные!

— Ну что? Довольна? Балаган этот надо заканчивать, — мужчина в очках потёр лысину и рванул ворот рубашки, ослабив узел галстука.

Неожиданно, упираясь в стол дрожащими костистыми руками, поднялся дед Демир, сверкнул бельмом на единственном, когда-то василькового цвета, глазу. Недовольный гомон стих.

— Балаган устроили вы. Слова мать про каждого из вас плохого не сказала. Вас из тринадцати шесть осталось. Шесть бесхребетных бесчувственных людей. У матери туберкулёз костей. Всю жизнь мается. Под юбкой там не ноги у ней — коряги, а она работала. Софочке послать, Милочке, Егорушке, Русланчику. Никого не забыл? Память не та нынче, до всех переводы доходили, никого не обидели?

— Обидели, мне стыдиться нечего, первый и последний раз приехал, про завещание в лоб хочу спросить!

— А мне земли достались, гектаров десять по случаю, ты документы справлял, и как корова языком слизала. Ни денег, ни документов. Смолчал я. Материны нервы дороже.

— Вы вот деньги считаете, дети мои, а не дослушали меня, — прошептала Венера, оттого казались её слова зловещими. — Кровь, я вам скажу, водица. Любила я вас, как родных. Да вас любить не научила. Лишь бы выучились, думала. Людьми стали. Бед бы только не знали, — старушка хотела встать, побелели косточки под пергаментной кожей, дед подсобил жене, придержав за локоть. Расправила плечи, подняла голову, обнажив шрам на гусиной шее. — Хотите того, или нет, но рассказ доведу до конца. В разгар тифа в Орске грянула беда смертельная, вой тот на Преображенской горе с мая сорок второго баб да детишек до сего дня в ушах стоит. Проснулись мы оттого, что вода о стены дома плескалась. Помню, снится мне ишо, плыву я на лодчонке по морю, я-то в лодчонке, гребу, гребу, а лодка не двигается. Во все стороны вдруг как закрутится. Тыща рук стариковских и детских лодку на дно тащат. И этот вой… Паводок тот не сравнится с тем, что в тридцатые был. Урал затопил все припасы, и последние медикаменты. А трупы так и плыли по реке, так и плыли, синие, жуть. Запах так в носу и стоял, сладковатый, ни с чем его не спутаешь…

— Я курить, — шумно отодвинулся стул и клокоча, как забытый чайник на плите, Егор вышел, хлопнув дверью.

— Вот, мать, а ты говорила чёрствое сердце у Егорки, видишь? Колючий и непутевый, но не злобливый. Венера с теплотой заглянула в единственный глаз мужа.

— Ты сердцем видишь людей, сердцем, — старушка вытащила из кармана платья клетчатый носовой платок, поплевала на него, и вытерла потускневшее зеркало души.

— Так мило, — журналистка выключила диктофон, наигранно смахнув пальцами несуществующие слезы. — Перерыв?

— Это у вас времени на век хватит, а у нас его нет, — Венера поправила белоснежное кружевное жабо, которое смотрелось комично на бывшем начальнике свинарника, и продолжила. Корреспондентка, сдерживая раздражение, скривила губы и без того тонкие губы и снова включила диктофон.

— В нашем доме жили три семьи. Старуху мы тогда прозвали процентщицей, за то, что она всё, что достанет дефицитное, тут же продавала или меняла. Даже обмылок и тот умудрялась продать, и всем приговаривала, что это не её, продать просили. И ей процент надобно учесть. Так процентщицу первую смыло потоком. Мебель потащило и её следом. Как она орала. И внуки её верещали, я их всех на крышу-то выволокла. Троих детей не доглядела. Не смогла. За мальцом годовалым ныряла по два раза, вода ледяная. Мысль чёрная, или они, или все остальные. Рванула наверх. Две бабки, Лидуська, мальчонка и девочка, да их матери.

— Вот небылицы -то. И зачем, мам, тебе это всё надо выдумывать?

— София, помолчи! — не выдержала Лариса. — Ты дочери своей, родной, не верила. Все у тебя вруны и подонки. Выгнала как собаку бешеную из дому, теперь сидишь, умничаешь.

— Дети, я так устала… — голос матери задрожал.

— Мы слушаем, очень внимательно, — попыталась исправить ситуацию Лиза, поглядывая на часы.

— Я пареньку-то Лидоньку сую, а ему самому лет десять, трусится, воет волчонком, в материну юбку вцепился. А мне же надо за помощью. Или лодку искать. Плыть как-то надо на тот берег. А течение крутое. Там уже и скот, и птица, и люди за мебель хватаются, все перемешалось. Вода уже почти до крыши-то поднялась. Я замотала её в платок, и насильно всучила ребёнка. Смотрю, лодка с барахлом, а без людей, я в воду прыгнула. А там, гляжу, за верёвку мальчонка уцепился. Артемий наш. Я доплыла с грехом пополам, ноги сразу свело, ручки-то отцепляю, чтоб на лодку его забросить. А кулачки не разжимаются. Губы — синюшная полоска. Он уж и не соображал вовсе. Ногти до крови в ладошки врослись. Я изо всех сил дёрнула наверх его, с этой верёвкой в руках и закинула. Лодку резко закружило в водовороте. Тайка, кричу, Тайка, спаси. А та орёт, мол, плавать не умеет. А вторая глухой притворилась вовсе. Так деваха как сиганет в воду. Лодка её бортами побила. Тут на моторке наши мужики. Ей — то подсобили, и Артемию нашему. А меня, помню, на дно кинуло. Потом все по рёбрам что-то било. И по голове. Вода в носу, в ушах. Запах какой-то серный. Не помню дальше ничего. Но это ж потом я всё узнала. Демир мой спас меня. Спустя сутки выловил. Его, раненого, эвакуировали в наш госпиталь. Он помогал трупы вылавливать. И меня багром подцепил. Вся, говорил, в тине-трясине, в пене, щепках.

— Не мели чушь, спас он, Венера тебя спасла, Венера. Богиня

же, — пробубнил старик.

— Как скажешь, родненький, — Венера на миг побелела, взяла себя в руки и наступила на ногу мужу, так, что тот подпрыгнул на стуле и вжал голову в плечи, будто разболтавший чужой секрет мальчуган.

— Как интересно? Вам было видение богини? — поинтересовалась удивленная журналистка.

— Тьфу ты, не верю я во всякие там ваши ведения — привидения! — взбеленилась ни с того ни с сего Венера, теребя любимое парадно-выходное жабо.

— Нет, милая, то деревянная статуя Венеры была. Откуда она тама взялась, да еще и с руками, а не как везде безрукая, неведомо. Так одна рука ее треснула и вошла, насквозь порвав плечо матери вашей. Может, и боли она не чувствовала. Что холод был. И крови поэтому мало потеряла. Так их вместе с Венерой и доставали. Думали мёртвая, Тосенька — то моя. Но Венера её спасла. Хотите верьте, хотите нет.

⠀

Венера Степановна опять поплевала на платок и вытерла постоянно мокнущий глаз мужа.

— Вот мужики наши ржали ещё — Венера вышла из пены. И всё — Венера и Венера. А моя милая в морге очнулась и вышла, вся в этой тине. Её в больницу. Не в нашу. Увезли её в другую, ужо не помню куда. Куда?

— Так я там памяти видать лишилась, спрашивают врачи, когда в себя пришла, как зовут. А голос из головы мужской: «Венера, Венера». Я и ляпнула. Так и записали. А когда оклемалась, память-то вернулась, добралась домой. Нашла, собрала детей вместе, родненьких, Лидуську, Артемия, Марию, Лёнечку и стали дом восстанавливать. Потихоньку, помаленьку. Матери их утопли. Как — не знаю. И дети молчали. А тут приказ Сталина — всех женщин на фронт, заменить мужчин: связистов, чистильщиков оружия, кладовщиков, поваров, шофёров. Из Орска тогда двести двадцать пять девчонок молоденьких отправили на фронт. И я пошла. Стрелком записалась. Детей на себя оформила. Думаю, поменяю жизнь. Назвалась им матерью. Венерой, по отцу Степановной, и его фамилии Кондратовой. Документы все утонули. И новая жизнь, решила, начнётся. Кто ж знал, что ещё три года война -то будет проклятущая. Говорили, ещё полгода, и разобьем фашистов. Определила детей в детдом. А оттуда сестра забрала и привезла сюда. На Рязанщину.

Вернулся с перекура кашляющий и раскрасневшийся, будто оживший вулкан, Егор. Мать строго посмотрела на сына:

— Скоро все лёгкие выплюнешь, курит всё!

— Не начинай. Давай рассказывай, я краем уха слышал, что ушла на фронт. А батя? Следом? Он же хвостик твой, — Егор опять жутко зарокотал.

— Не любить — грех, а любишь — не разлучайся, найди способ, но не оставляй — это задача мужика. Оберегать! — дед Демир поднял вверх палец. — Тебе бы такую жену, как твоя мать, а то бобылем ходишь.

— А тебе, бать, нравится подкаблучником-то?

— Хватит, Егор, даже мне противно уже тебя слушать, — встал лысый очкарик в костюме. — Ядом брызжешь.

— О, голос прорезался, жены рядом нет, так и осмелел.

— Прекратите! Стыдно за вас, вот пусть напишут в газете, сколько раз вы к матери приехали? Когда дом сгорел, кто примчался? Кто отстраивал его? Всем миром помогали, соседи, бывшие сотрудники, сослуживцы, и с области люди приезжали. Нашу маму все уважают, кроме родных детей, — бесцветные щеки женщины-монашки порозовели, глаза лихорадочно заблестели, она вскочила, одёрнув юбку. И, будто обессилев, села на стул. Потупила взор.

— Так мы же не родные ей, как выяснилось, — в грудном голосе выплеснулась вся нотная гамма.

— «Моя любовь и благодарность

С годами глубже во сто крат,

Родные люди не по крови,

А по сердцам, что бьются в такт».

Вдруг вспомнилось, ведь про нас, ребята, вы для меня все родные. Родные — это ведь, правда, не про кровь. Я читала в одном журнале, что род, предки наши, это те, кто был даже отчимом или приёмным ребёнком до нас. Это все — наш род, и они за нами стеной, тылом. А наши родители живы, они наши крылья. Сколько ночей мать не спала, когда ты Егор заболел, она и до сих пор стоит на коленках, молится. А ты, Софа? Когда твоя дочь пропала, ты рыдала, таблетки вином.

Лариса провела рукой по увядающей траве. «Ты как я, жухлая, колючая, ещё чуть, и застелет тебя инеем. Бабье лето, дай взаймы. У тебя, травушка, будет весна. А у меня?». Женщина с трудом поднялась, хрустя коленками, глянула на кудрявую рябинку. В молочном тумане, стоит невестою, что в девках засиделась, зардевшаяся, налитая, разодетая в багряные обновы. Затейница осень и её засентябрила. Под розовой луной рябинушка шепчется с желтолистым клёном. Пахнуло дикой мятой. Заморосил дождь, смывая слёзы. «Надо в дом идти». Лариса обхватила свое сухопарое тело руками. «И обнять-то некому».

За столом стало веселее. Уложили гостью в тёщиной комнате, с другой стороны печки. Демир, расхваливая свою наливку на вишнёвых косточках с черноплодкой, разливал детям по стопкам. Венера закимарила, уткнувшись подбородком в жабо. Волосы её, что жухлая трава, разметались по лбу. Дверь скрипнула, когда Лариса хотела закрыть поплотней, мать встрепенулась. Начеку. Братья и сёстры, на удивление, вспоминали истории из детства. Чокались. Смеялись. Будто негатив, как неудачный, фотографом был засвечен. И улетел в помойку. Лариса обошла стол, коснулась каждого, обняла маму за плечи:

— Мамуль, пойдём уложу, завтра расскажешь. Никто не уедет.

— Чтоб дождались. В шесть утра всех разбужу, — Венера крючковатым пальцем стукнула по столу. — Не слышу?

— Да, мам.

— Иди, иди спать.

— Спокойной ночи.

Старушка согнулась, вжала голову в бордовый крепдешин и исчезла за шторкой.

⠀ — Мать совсем сдала, — с сочувствием в голосе, к изумлению остальных, поделилась Софа.

— Нет, отец, ты всё же скажи, где Машкина машина, хорошая тачка была, Лёнькина хата, Пашкина? Витька, бедолага, молодым помер, и не нажил ничего, Пашка просрал и бизнес, и жизнь, пропоица, у Толи — медицина одна была вместо жизни, с тем всё ясно, так на работе и помер. У Тёмки — домина, куда всё мать дела? Не смотрите на меня, как на врага народа. Вы все так же думаете, только вякнуть боитесь. У них детей не было. Прям, проклятие. Все матери отписали нажитое, я у нотариуса узнавал. Меня не проведёшь.

— А тебя никто и не думал обманывать, всё там, где надо. Матери видней. Я в ейные дела не лезу, и тебе не советую. Вы тут пейте, ешьте, и на боковую. Я к Венере своей. Мяты только нарву.

— Нарвала я, папочка, нате, идите спать, — Лариса обняла маленького дедулю, по плечо женщине, и повела его к матери. Тот, гремя медалями, сопя и ковыляя, скрылся за тюлем.

— Эх, даже не верится, что отец на голову, а то и выше был, даже на одноглазого бабы заглядывались, я мелкий был, а помню, как Зойку наша мать метлой по дороге гнала. Соседи ржали в покатуху. А мать орёт, что, если ещё нос свой сунет, помоями для свиней обольет. А я еду на велике и такой счастливый, что эта грозная тётя в синем халате и галошах — моя мать, — Владимир почесал ерш волос, поскреб отросшую щетину на бороде.

— Русланчик, ты у нас вообще на цыгана похож, может, ты из табора сбежал? А родители тебя подобрали… вечно ты, как перекати-поле жил. Как ты там в своём Израиле? Может, ты еврей? — Милочка, впервые за весь день, подала голос.

— А что? Похож, — подхватили со смешком остальные братья и сестры.

— Жид порхатый, — загремел Егор.

— Какой он порхатый? Плешивый он жид, — вставила София. И все засмеялись, дружно чокаясь.

— Вот, мать, всех нас собрала и даже говорить друг с другом заново научила, а то в прошлую встречу лаяли как псы бродячие. Пусть не родные, но других-то и нет у нас родственников. А родню, как грится, не выбирают, — самый младший, поздний ребёнок, тихий Владимир сказал речь. То ли профессия на нём отразилась, то ли не в коня корм. Худой, невзрачный Володя — дознаватель. Молчит, наблюдает, слушает.

— Володька, ты почему усы сбрил? — загоготал над своей шуткой перебравший Егор.

— Мы так редко видимся, что ты и не знаешь, усов и не было, как грится, юн и безус, — Владимир улыбнулся глазами.

— А ты с детства шуток не понимаешь, я смотрю, копия — мать! У неё все всерьёз, в жизни нет, бляха муха, удовольствий. Да и чего с мента ждать, хороший мент — мёртвый, — бугай раскатисто заржал, махнул стопку, запрокинув голову, но подвела хлипкая табуретка. Дощатый пол испуганно ухнул, натужился, сердито скрипнул, не выдержал два центнера Егоровых. Тот с грохотом рухнул на пол.

— Очень смешная шутка, как грится, смеётся тот, кто смеётся последний, — Владимир протёр лоб салфеткой. Сёстры как девчонки хихикали.

Неожиданно младший брат продолжил:

— Не знаю, кто и что, но я вот единокровный, все доказано и запротоколировано.

— Как? — в один голос спросили все присутствующие, придвинув стулья и табуретки ближе к брату. Тот довольно глянул на присутствующих, чувствуя свое превосходство. И в этот момент его глаза, мутные, бесцветные, будто отцовские подслеповатые, приобрели цвет. Грифель во мху. Не иначе. Так и мать его глаза называла в детстве, все вспомнили, как приговаривала: «Почаще улыбайся, Володенька, глаза у тебя в такие моменты такие интересные, что грифель во мху, как у отца». Володька всегда знал обо всем больше остальных. И старшим братьям и сёстрам не раз казалось, что у родителей Вовка в любимчиках.

— Так и что, мать правду говорит? — Егор поднялся уже с пола, успокоился, за три глотка осушил банку с рассолом из-под огурцов. — Что мы не родные? А? Или брешет?

— Тебе видней, как грится, с высоты-то роста твоего, но я кровь сдавал отцу, когда он руку чуть не потерял. Бензопилой расхреначил. Помните, дело было, деревья он валил после урагана. Слепой чёрт. Я примчался в больницу. Точно знаю теперь, кровь у нас одна. Пришлось сдавать, не было в больнице донорской. Оказалось, у него первая и у меня. Я-то всю жизнь думал, что у меня третья. Ошибка вкралась, я засомневался, генетический материал тогда и взял на анализ. Через своих выяснил. По отцу я — точно родной.

— Охренеть, — Егор стукнул ручищами по арбузному животу. — Вот жук, Володька, молча сидел. — Девочки, ну-ка, по сусекам, че там надо? Волосы? С материной расчёски найдите. Чё её россказни слушать, все сами узнаем.

— А зачем? — вставил Руслан. — Логики не вижу. Мы ж по документам дети. Что поменяется? Мне по фиг. Ближе не станем.

— Вот тут ты прав, брат, — поддакнула Софа. — Выпьем! У матери, крыша едет, вообще, можем признать её недееспособной, и сами все решим с недвижкой. Доказать, раз плюнуть, знакомые есть, — она выставила перед собой манерно руку, усыпанную впившимися в пальцы массивными кольцами. С любовью оглядела золотые украшения и обвела взглядом родных.

— Слушайте, какие вы поганые люди, Володь, тебя это не касается, и тебя, Милочка, тебе и на свою жизнь-то насрать, а на наши тем более. А вот вы! Приехали не порадоваться за стариков, а вынюхать про завещание? Че кому перепадет? Это я, дура старая, все страдала, что мать меня мало по голове гладила, не любила, не обнимала. А вы как свора шакалов примчались наследство дербанить. Тьфу. Противно. А я и рада буду, если мы не родные. Не хочу таких родных. Стыдно, — Лариса подскочила со стула, запахнула платок, и выскочила на улицу.

— Скучно всё это, — Мила поднялась со стула, и невидимой тенью скрылась за шторкой. Слышно было как тужились из последних сил старые ступеньки, с трудом выдерживая даже цыплячий вес Людмилы.

— Давайте поспим, как грится, утро вечера мудренее. А мать ничего просто так не говорит. Неспроста её в снайперы взяли. Каждое слово и каждое дело, как грится, в цель.

— Чего-о? Какой снайпер? Ей свиньями командовать только. Она ж все рассказывала, что санитаркой была и иногда доверяли — ружья, автоматы чистила, смазывала, — Егор опять смеялся, с придыханием.

— А я вот видел, как она дедово ружье вскинула на плечо и в окно нацелила, там теть Зоя шла вдоль сараев. И глаз один сощурила. Застыла, не дышит. После войны лет двадцать пять тогда прошло. Я в дверях и застыл. Уже тогда в школе милиции отучился, и тех, кто умеет управляться с оружием, я видел. Она умеет. Как она передёрнула затвор. Затвор для женских рук слабых не то, что… передернуть. Ну, сами знаете, что, как грится. А держать ружье, в принципе, тяжело, — усмехнулся глазами Вовка.

— Вот те на, серый кардинал какой-то наша мать, — Егор почесал бороду и пустил шептуна. Громко так, раскатисто. Оставшиеся замахали руками, захохотали:

— Ты, как всегда, Егор! — в один голос выдали «братья и сестры».

— В общем, жду команду, реагирую на три зелёных свистка, — Володя аккуратно снял марлечку с трехлитровой банки, в которой вольготно себя чувствовал заплывший слоями чайный гриб. Подозрительно принюхался, отлил в огромную отцовскую кружку с изображением Красного Кремля. Жадно выпил. Срыгнул в кулак. — Хорош, а вы всё: батя ни на что не годен. А наливочку хлещете, компотиком запиваете, как грится, натур-продукт, собственным горбом выращено. Я спать на сеновал, — младший брат снял ветровку со спинки стула и вышел из дома.

— Руслаха, давай ещё по одной и в школу не пойдём, — Егор схватил бутыль со стола, завертелась в канкане недопитая наливка, взбудоражив притихшие на дне косточки вишни.

— Не, с меня хватит, это у тебя горло лужёное.

— Да, сколько ещё тех дней осталось? Да, и горло уже не лужёное вовсе. Девочки, давайте, бахнем. А то, может, и не свидимся.

— Ой, Егор, ты ещё всех нас переживешь. Ни забот, ни хлопот, вечно молодой, вечно пьяный, — Софа лениво поднялась со стула, поправила пышный бюст в сарафане. — Не, Богдан, встанет ни свет ни заря, будет канючить, бабушка поиграем, бабушка — кашу без комочков, бабушка, когда на речку. А силы-то уже не те. Одолели Хондроз, Артроз, и другие кавалеры приставучие. — Я в гостевой пойду.

— Мы с Милочкой на веранде, да, Милочка?

— Да, Лариса, я на раскладушке могу, это ты толстая, тебе диванчик, — Лара попыталась сделать вид, что не расслышала колкость. Людмила изобразила детскую невинность на лице. Мышью юркнула первой за дверь.

— Руслах, как там еврейская жизнь? Ну, поговорим, по-братски, прошу.

— Достал ты уже, делай паспорт и приезжай, звал сколько. Лод, конечно, то ещё захолустье, но сорок минут и море. Пятнадцать минут — аэропорт. И дом у нас большой, могу всю пристройку со двора выделить. Лежи, попёрдывай, как ты любишь. Только проветривай.

— Не успею. Лёгким всё — хана. Я бы не приехал сюда. Лечение бессмысленно. Врачи говорят, приводите в порядок дела. Может, месяц. Я так, про это наследство, для вас. У меня, кроме вас никого и нет. С собой ничего не заберёшь, братишка, — Егор налил полную рюмку наливки, выдохнул. И заплакал. Крупные слезы смешались с каплями пота. Его мясистый нос стал казаться ещё больше. А глаза, синие озера, чистые, и ни грамма в них злости и алчности. Руслан вжался в стул. Встал будто отжавшаяся пружина. Замер. Хотелось убежать от несвоевременной откровенности, что теперь со всем этим делать? Обнимать, успокаивать? Говорить, что все будет хорошо? Не будет. У нас будет. А у этого огромного бородача, бывшего боксера, подававшего надежды в спорте, просравшего всю жизнь в барах, на разборках, у этого громилы, которого боялся весь город К. — не будет. И кличку-то ему дали какую, Годзилла. Отсидел. Вышел. Опять сел. Ни жены, ни детей. Все профукал.

Руслан подошёл к двери, не дыша. Егор молчал. Вытирая слезы рукавом рубашки.

— Знаю, братишка, я и братом тебе не был. Ничего путного не сделал. Оставлю после себя хрущ свой на окраине. Детям че-нибудь прикупите. Ты там кубки мои не выбрасывай, и медали. В коробочку сложи, а фотографии мои со спорта в альбомчике сожги вместе со мной. Пообещай. Никаких крестов, вот этого всего мне не надо. И ходить на могилу, как повинность, с кислым лицом — тоже не надо. Развей пепел над Окой. Чайки орут, пароходы с девчонками проплывают. Плёс у затона. Камыш шуршит. На Оке я с отцом рыбачил. Самое лучшее время. Там хочу быть.

⠀ Руслан резко развернулся и рванул к старшему брату. Обнял его порывисто. Прижался лысой головой к груди.

— Все сделаю, брат, все сделаю. В лучшем виде. А может ещё…

— Эх, лысая голова, — огромная ручища погладила лысину, — не может…

— А может, на речку, чё там, пока все спят? — полысевший худой мужчина в синем костюме превратился в парнишку, того самого на велике, с мольбертом самодельным и удочкой. — Давай, — заговорщицки блестели его глаза, как тогда, когда мы обокрали деда Макара, помнишь?

— Однажды ты с таким же лицом сказал уже «давай». А потом что было?

— Брат, ну ты сравнил, — Руслан скинул пиджак, схватил отцовскую штормовку с крючка при входе, и хотел было отдать брату. Потом вспомнил размер старика и напялил пропахшую табаком куртку на себя. — Давай, вода ещё тёплая в сентябре, в своей иди, ты боров здоровый, не замёрзнешь.

— Ты достал со своим этим «давай», до сих пор как вспомню ту воблу, живот в узел скручивается. Твоя идея была её стырить, да ещё, чтоб никто не узнал, сожрать. Красивая она, висела на верёвке. Эх, дед Макар тогда для острастки поорал вдогонку. Теперь-то понятно, что он её только вымочил в воде и развесил, жара ж была страшная, она сверху видать схватилась. А внутри сырая. А ты всё ешь, давай, так и должно быть. Ты воблы не хочешь? — Егор накинул ветровку и вышел из дома, пригнув голову под косяком.

— Может, полотенце взять? А?

— С волосами и память вышла, — Егор выдохнул пар в ночной туманный воздух. — Ты ж воды всю жизнь боялся, в бассейне и то ноги мочил, а щас в ночи решил в Нептуна сыграть?

— Ну там мелко, пляж — песочек мелкий, и лодки там рыбаки в заводи оставляют, давай?

— Заладил, ну, давай, может, в последний раз в Оке искупнусь. Я вот думал всю жизнь, что бессмертный. Тонул — не утонул, стреляли — не подох, ножом по горлу — царапина. И на тебе, — Егор выбил пальцем из пачки сигарету, прикурил. Где-то в сарае заквохтали недовольные куры.

— Брось, Гошан, вот эта хрень тебя и погубила, — Руслан открыл калитку и свернул к реке. — Хорошо-то как, ни с каким Израилем не сравнится. Он шумно втянул сентябрьский воздух, полный запахов. — Чуешь, яблоками пахнет, паданкой, ещё прелая ботва так пахнет, и травами с поля.

— Навозом воняет, — Егор закашлялся.

— Родиной, ей Богу, вот так она пахнет.

За разговорами не заметили, как подошли к речке.

— Вот здесь чудесно, тут даже я свежести глотну, а то последнее-то время в полную грудь и вздоха не сделать, — надсадно разрывало его лёгкие снова и снова. Недолго думая, Егор скинул одежду и рванул в зеркальную воду, отражая лик соскучившейся по компании луны.

— А я, может, лодку поищу. Чё то передумал я купаться, — затрясся в ознобе Руслан, хотя и не раздевался.

— Ух, хороша водица, — Егор стоял по пояс в воде и размахивал руками, словно ветряная мельница лопастями. — Ох, ах, — побежала по реке серебристая дорожка, вода всколыхнулась, огромное тело брата скрылось в спешащем к Волге потоке. И тут же показалась голова посреди Оки. Плеск воды, мощные гребки, он нырял и выбрасывался над водой будто дельфин.

Неожиданно луна скрылась в тучах. Вода стала непроницаемо чёрной. Едва различимы были очертания противоположного берега и кусты, напоминающие притаившихся в засаде хищных животных. Руслан поёжился, окликнул Егора.

⠀ Тишина.

— Егор! Твою мать, вылезай, дубак такой. Его-о-р!

Руслан сорвал ботинки, носки, закатал брюки и зашёл по колено в воду.

— Его-о-ор, Гоша-ан, там течение сильное, вылезай.

⠀Брат не отозвался. Снова всплыла луна над тучей, будто небо устало сражаться с Тьмою и распахнуло шинель. В деревьях пробуждались птахи, затявкали псы.

«Может так и лучше. Не эта мучительная смерть. Раз и всё. Я чем помогу, плавать даже не умею». Руслан опасливо огляделся по сторонам, чтоб ни одна живая душа не видела его трусости. Вытер ноги об траву. Унял волнение. Одел на босу ногу ботинки. Мелкий песок успел налипнуть, и тёрся между пальцами, напоминая о том, что он даже не попытался. «Хотя бы по пояс зайти. Давай, мужик, давай». Шептал ангел, пытавшийся спасти его душу. А какие-то мерзкие сущности талдычили снова и снова: «Беги, не оглядывайся. Никто не видел, как вы уходили. Никто не узнает».

Руслан поспешил домой. Не обернувшись. «Спи спокойно, братишка. Так лучше для всех». Он уже вышел на дорогу между домами, засыпанную гравием, с порывом ветра в ушах засвистел шепот: «Вернись». Руслан оторопел и вспомнил, что носки остались на берегу. «Улика, твою ж мать!». Он резко развернулся и, припадая на одну ногу, заторопился назад, после удаления штифта раздробленная голень так и не восстановилась. Он дошёл до песчаной косы, будто в манку проваливались ботинки. Скинул их и устремился к кромке воды. Носков не было. Едва сдерживая нервную дрожь, Руслан оглядел тихую воду, в которой отражались алеющие паруса небес. Над рекой вспыхнуло ярким орденом солнце, белощёкая луна мгновенно спряталась за золоченой тучкой. «Точно — орден, а не солнце, мне, за трусость. С закруткой на спине». Он истерично всхлипнул, смахнув рукавом куртки слёзы. И устремился снова к грунтовке, на ходу надевая обувь. «Светает. Сейчас весь дом проснётся».

Послышался плеск воды, встревоженные мужские голоса, лязг уключин со стороны церкви. Руслан, прихрамывая, вернулся в дом. Слышно было, что встала мать и расхаживала, скрепя то ли старческими суставами, то ли половицами. Он сел на скамью в прихожей, вытянув ноги. Уронил голову, глаза слиплись, будто в них налили клей. Очнулся от громких криков с улицы, дёрнули дверь. Влетел Владимир.

— А-а, сидишь, как прогулочка? Удалась?

Руслан поймал себя на мысли, что закимарил, спросонья не сразу заметил, что с волос и одежды брата стекала вода.

— Что случилось?

— Да, ничего особенного, как грится, с Егором на том свете поболтали о том, о сём. О тебе тоже. Только паршиво о тебе отзывался.

Руслан подорвался и хотел выскочить во двор с запасного выхода.

— Стоять, Зорька! А ты покойничку в глаза не хочешь посмотреть? Вон он, там, под березой лежит, — разгневанный Володя распахнул пошире дверь.

По двору, причитая, носились женщины. Кто-то стенал, кто-то сыпал проклятиями. Из комнаты вышла Венера, подбоченясь. Демир, кряхтя, плёлся следом.

— Ужо собрались, а что не накрыто на стол? — старушка вскользь глянула на сыновей, оттолкнула Владимира и, забыв, что не молодка, хотела побежать. Но кости, пожранные туберкулёзом, не слушались. Мать упала на лестнице. Владимир от неожиданной материной прыти не успел придержать её.

— Егор? Егорушка! Как же так? — её большой, сильный, упрямый сын лежал пластом под берёзой, раскинув руки. Прибежала доктор, нащупала пульс, начала делать искусственное дыхание. Руслан замер в проёме с вытаращенными глазами. Отец постучал его по спине рукой-палкой:

— Что стоишь как истукан? Вот, когда у тебя так рот открыт, что ворона залетит, значит, набедокурил. А-а?

— Отстань, отец.

— Так иди, подсоби, чегой случилось тама?

— Егор… не знаю, отец, — Руслан опустил голову и исчез на заднем дворе. Сел на лавку под яблоней, скидывающей плоды, захныкал как ребёнок. Подошла Милочка. Присела, обняла нерадивого брата.

— Что ты, Русланчик? Все же хорошо.

— Ты дура, Милка?

— Я не знаю, что у вас там произошло, но Володя всё рассказал.

— Что? Что он рассказал? Опять подслушивал, подглядывал? А-а? — он отбросил её руки и резко поднялся. Тут же на голову свалились два переспевших яблока и шлёпнулись в траву. Руслан чертыхнулся и направился за сарай. Там с детства он прятался, когда чувствовал, что провинился.

Он продрался сквозь разросшийся крыжовник и примостился на чурбаке, который когда-то поставил сюда отец, сказал, что это волшебное полено. «Посидишь, и мысли просветляются. Будет нашим секретным местом», — сказал отец. «Полено правды».

— Так и знал, что здесь тебя найду, — громкий голос произнёс на выдохе и закашлялся.

— Спрятался, маменькин сынок, а усе, никто не пожалеет!

— Не надо меня жалеть, себя пожалей, лучше б утонул, чем людям нервы мотать! От… сь, уже, Егор! — Руслан вырвал клок земли с травой и остервенело бросил в брата, который совсем не походил на привидение. В семейных трусах, босиком, с вывалившимся животом в растяжках, он навис над Русланом и просипел:

— Я видел, как ты улепётывал.

— Да-да-да, когда я подыхал в больнице, мать, оказалось, квартиру продала, а жене сказала, что ты помогал. Я всю жизнь думал, что ты меня спас. Ты! А тебе было насрать. Если б не приехал сюда — не узнал бы. Я всегда защищал тебя!

— Да, я и сам не рад, что не утонул! Ладно, будет тебе, лысая башка, — Егор почесал растрёпанную с проседью бороду, и потянул руку к брату. Тот отшвырнул её и встал с чурбака, раздувая ноздри, дышал Егору в грудь.

— Вмазать бы тебе!

— Так вмажь, — бывший боксер не растерял сноровки, встал в стойку, несколько раз прыгнул вперед-назад, пробил левой в воздух, правой прикрывая подбородок.

Руслан замахнулся головой и со всей силы лбом пнул Годзиллу в живот. И пропустил апперкот. Упал. Из носа потекла кровь. Он закрыл голову руками, ожидая нападения, но Егор развернулся и поплёлся за сарай. Тяжело дыша, будто тащил на себе вселенское горе. Руслан приподнял голову и увидел огромный безобразный шрам на спине брата.

— Прости, брат! — бросил запоздало вдогонку.

— Бог всех нас простит.

⠀ Женщины уже накрыли стол на улице. Бабье лето радовало прощальным теплом. Мать вышла навстречу старшему сыну, маленькая, сухонькая, колченогая, пропахшая насквозь лекарствами и нафталином.

— Сыночек, как же так, как же так? Неужели не справилась я?

— Не судьба, мам! Но ещё поборемся, — его широкая ладонь провела, еле касаясь, по белому платку в синий цветочек. Из-под него выбивались редкие волосёнки, покусанные хной. — Мама моя! Одна ты меня любила. Какой я дурак!

— Сыночек, одевайся. Болеть тебе нельзя, иммунитет слабый ведь. Нельзя болеть. Мила, беги на чердак, там Егоровы старые вещи, он тогда здоровее был, найдём, щас оденем тебя. Покушаем. И поедем.

— Куда ещё поедем, мать?

⠀ Из-за сарая вышел Руслан.

— И ты иди сюда, родной. Запомни этот день. Бог спас сына, чтоб вы навсегда забыли вражду.

— Мам, не Бог. Володька. Хотя… — Егор заржал на весь двор, распугав ворон, Володька для меня как Бог. Вот не зря, не зря он дознаватель, ептить. Нептун — теперь твоё погоняло. Я ж за корягу зацепился, она мне в голову саданула. Я вроде поднырнул. А на ней, видать, водоросли, ногу как замотают, икру свело, аж мочи не было дышать. И тут течение. И поволокло. В ушах шум. А тут кашель. Нахлебался по ходу. И чудится Нептун, Венера, и хрен их поймёшь ещё какие водные приблуды. У одного фонарь во лбу. А потом такая боль нестерпимая в черепушке. И кто-то щупает, щекочет. Я ещё подумал ведь — русалка меня хочет. Дурень. Очнулся в лодке. Как меня эта русалка в Володькином обличье затащила, ей Богу, ума не приложу.

— Как грится, мастерство не пропьешь, брат, — Володя выбросил окурок. — Давайте поедим что ли. А то после этой дряни, — он поморщился, — в рот ведь пятнадцать лет сигарету не брал, после Афгана. Лучше поесть, как грится.

— Точно, ребятки, лучше поесть, путь не близкий, — дед Демир, как иллюзионист, уже выудил, будто из рукава, бутыль самогона. — На бруньках. Березовых.

Милочка шебутную внучку Софии, и младшего сына, Володькиного, рассадила на веранде за столом поменьше. Семья Кондратовых окружила огромный стол в саду под яблоней. В воздухе витал запах антоновки, яблоки подставили свои кумачовые бока солнышку осеннему. Венера собрала паданку в ситцевый передник и высыпала на стол. До того сидели молча, выпивали и закусывали с каменными лицами, только Егора отец осаживал, чтоб не налегал на крепкую. Но все это — взглядами, жестами. Меж всеми будто кошка пробежала. Даже дети не шалили, тихо уплетали шарлотку с молоком.

⠀ Не сговариваясь, Софа, Володя и Лариса вспомнили мармелад из антоновки. Наперебой стали расхваливать и рецепт выпрашивать. Сколько лет прошло, а рецепт — тайна. Венера, довольно улыбаясь, сверкала задними зубами из потемневшего красного золота и пыталась рукой-веткой прикрыть морщинистый рот.

— Экопродукт от бабушки Тоси, — дед Демир прищурил глаз, спрятав бельмо, похожее на паучье гнездо, и поднял вверх палец.

— Па, ты о чем? — всегда внимательная Лариса забеспокоилась.

— Да, подъехали уже, — его беззубый рот растянулся в загадочной улыбке. — Я эту махину шелёную ишдалека вижу, даже одним глажом, — прошамкал старик, даже не заметив, когда потерял челюсть. Которая, клацнув, упала на стол.

— Отец, ты че запчастями кидаешься? — пошутил Володя.

⠀ Глава 2. Ферма

В этот момент пыхтящий мотор подъехавшей газели заглох. Хлопнула дверь. Кондратовы дружно повернули головы. На зелёном боку фургона красовалась огромная надпись среди нарисованных коров на лугу: «Хочу халву ем, хочу пряники». Егор даже привстал, и подошёл ближе к забору. Чтоб прочитать ещё раз.

— Не, ребят, не показалось. «Хочу халву ем, хочу пряники. Экопродукт от бабушки Тоси». Во, ржака. Это кто ж такую фигню выдумал?

⠀ Калитка скрипнула. По тропинке, усыпанной серой галькой, во двор зашла статная девушка в зелёном комбинезоне. Она сняла бейсболку и тряхнула чёрными кудрями.

— Баб Веня, здрасьте, дед Дема, привет, — помахала она рукой, не решаясь подойти к дому. Кивнула головой присутствующим и топталась при входе возле разросшегося малинника. Сорвала переспелую ягоду и кинула в рот. — Сейчас Милки Вей подъедет, он на заправке, и можем стартовать, — поставила девушка в известность любопытствующих родственников. Высокую брюнетку через мгновение обступили дети. Галдели, задавали вопросы, прыгали и показывали игрушки гостье.

⠀ Егор подошёл ближе.

— Что-то раньше не видал вас в этих краях, прекрасная незнакомка, — здоровяк посмотрел на черноокую красотку сверху вниз. И вкрадчиво сообщил, что глаза её чёрные пленили.

— Угу, не сомневаюсь. Ах, эти черны-ы-е глаза меня сгубил-и-и, — пропела девица. Съела ещё пару ягод и, насмешливо глянув на пузатого мужика в семейных трусах и спортивной красно-желтой кофте, крикнула, развернувшись:

— Собирайтесь, жду в машине.

— Бежим, бежим уже внучка, Лиза-а-а, вы с нами? — из дома выползла заспанная журналистка, которая уже никуда не спешила. Но приглашению не была удивлена. Это сразу подметил Володя.

— Форма одежды какая, мать?

— Удобная, — сообщил Демир, вставив челюсть.

— У меня как раз такая, — отдернул вниз, почти до колен, сатиновые труселя Егор.

— Софа, Мила, одевайте спортивное, мама нас на пикник везёт, — сообщила Лариса, уже переодевшаяся в спортивный костюм.

— Я не поеду, на хрена? — Руслан хотел было скрыться в доме.

— Поедешь, только попробуй сбежать, едут все! — мать строго глянула на нерадивого сына. — Твой Израиль никуда не денется!

Лариса уже тащила вместе с матерью какие-то мешки, тюки, свертки.

— Милки Вей приехал, грузимся, — крикнула из машины загадочная девушка.

— Сима, бегим уже, бегим.

— Сима? — Егор заржал раскатисто на весь двор. — Театр абсурда. Что тут вообще творится, мать?

— Придет время, подожди, всему свое время.

— Точно, время разум даёт, так моя мать ишо говаривала, — вставил Демир.

Софии, грудастой медноволосой даме шестидесяти пяти лет, даже её новый терапевт не давал своих лет. Она выглядела на пятьдесят от силы, и даже на пикник вырядилась так, будто едет на конкурс «Самый стильный пенсионер».

Величаво спустилась со ступеней дряхлого дома, словно царская особа из дворца. Очки зеркальные в пол-лица, топ открывающий подтянутый живот, джинсы клёш и сиреневая шуршащая ветровка до талии, бомбер, как говорит молодёжь. Из-под джинсов выглядывали кроссовки белые на платформе. И весь образ завершали неизменные золотые цепи на шее и запястьях.

— Ты как из гарема, там жены если выходят на рынок, все золото на себя вешают. Вдруг муж решит развестись в её отсутствие, три раза сказал при свидетелях «развод» и все… ушла в чем была, — выкрикнул Руслан, по-прежнему сидевший в батиной штормовке под яблоней. Подливал себе «на бруньках» и наблюдал священнодействие. Сбор родных в поездку.

Следом за Софией вышла Людмила.

— О-о-о, а это что за святая грешница? Ты че платок то напялила, как в паранджу замоталась? — Руслан уже смеялся, согнувшись пополам. — Милка вырядилась, кадила не хватает, или как там эта хреновина, которая с дымом. И креста во все пузо?

— Это у попов, — вставил Егор. — Брат, не гони, она ж и есть монашка, бывшая, правда. Люська, так ты косишь или взаправду веруешь?

— Кто верует — под мужиков не ложится, причём под тех, кто обеты безбрачия дали, и детей не рожают. Где сын твой? Отказался от матери? А че ж с монастыря бежала, только пятки сверкали. Липовая послушница?

— София, когда расскажешь, где твоя пропащая дочь, ребёнка которой ты воспитываешь, то поговорим, — брызнула слюной бывшая монашка. — А ты, Руслан, не богохульствуй. И житие святых перед сном почитай. Демоны тебя одолели, — окинула семью свою Милочка, мышь серая, взглядом Пестимеи из «Угрюм- реки». Так глянула, что притихли невольно дети, глядя на выражение лиц взрослых.

⠀ Пьяный Руслан прервал зловещую тишину:

— А это че за история? Какой, — он громко икнул, — монастырь?

— Лысая башка, даже я не пью, и ты завязывай, а то потом таскать тебя из газели в газель, убирать за тобой. Ты мой должник, ты меня таскать должен, — Егор подсел к брату, протёр широкой ладонью его блестящую лысину, пощупал распухший нос после удара и оглядел с любовью ссадины на щеке Руслана. — Ничего, заживёт. Я тебе, будем ехать, расскажу. Милка ж писала мне, пока я чалился. Там такая история, закачаешься. Помнишь Лёшку, ухажёра её, так нормальный мужик был, и выпить, и на рыбалку, и в картишки перекинуться. Мужик как мужик. Ну с деньгами тогда все перебивались. Ну скажи, в девяностые, кто хорошо жил? Бандиты и воры. Ну, не гляди так сурово. Думаешь, че она мне писала. Нужные связи в конце девяностых были только у меня.

— Ладно, потом расскажешь, я в тубзоборону и надо идти. Все уже расселись по автобусам, пока мы тут лясы точим. Че то даже любопытно, чья идея этот пикник в заповедных местах?

— Давай, братишка, жду, лишь бы речки там не было, — Егор потёр бороду и глянул с усмешкой на брата.

Когда все заняли места в двух микроавтобусах, Сима крикнула Милки Вэю, чтоб задом сдавал до трассы, а она следом на своём зелёном фургоне, с ней рядом восседали Демир и Венера. Егор с Русланом тоже сели к водителю в кабину.

— Егор, — протянул он тут же руку белобрысому парнишке лет двадцати, следом поздоровался Руслан.

— Че, так и зовут, ик… как шоколадный батончик? — Руслана ещё не отпустило, он икал, язык заплетался.

— Так и зовите, мне привычнее, — парень ловко переключил рычаг коробки передач и сдал назад, поглядывая в боковое и центральные зеркала.

— Там ямка, держи левее, — Егор на правах старшего взял роль штурмана на себя.

— Я здесь не впервой.

— Ого, а я здесь лет пятнадцать не был, а яма есть, — забасил Егор и почесал в трусах. Милки искоса глянул и усмехнулся уголками губ. — Держитесь, прокачу с ветерком, дышите глубже, проезжаем Сочи.

— Сочи? — не поняла шутки Людмила.

— Сиди уже, Муратовку проезжаем, — Лариса успокоила сестру. — А далеко?

— Часа два, если пробок не будет, — сообщил водитель.

⠀ Пассажиры успокоились и уставились в окна. Вылетели на дорогу вдоль кукурузного поля у подлеска. Стройные, цвета липового меда, стебли волновались на ветру, и размахивали почерневшими шапками, шевеля сухими усами.

— Кукуруза, кукуруза, — закричали дети, никогда прежде не видевшие её.

— Рус, а помнишь, как от сторожа с ружьём тикали из этого поля на великах?

— Да-а, вот я тогда чуть в штаны не наложил, всю кукурузу растерял, когда он пальнул, — засмеялся Руслан.– Помню, с пролеска забежали, а она шелестит над головой, а запах душистый такой, не передать. И стрекозы там такие огромные летали, с ладонь. А помнишь, она совсем не сладкая.

— В детстве все казалось огромным, и деревья, и кукуруза, и даже батя. А эту кукурузу на силос, вон, комбайн. Видите дети? Это зверюшкам на прокорм, — пояснил Егор.

⠀

По полю жуками-пожарниками ползли рядом с уборочной техникой грузовики. Пронеслась сонная степь, убранные пшеничные поля с частоколом сухих стеблей, рощи и леса, шепчущие только им ведомые заговоры. Встретились умирающие деревеньки, покосившиеся дома с выбитыми глазницами напоминали древние склепы на погостах. Пролетел клин журавлей, увлекая за собой тепло, кликая скорые заморозки. Снова степь с конскими хвостами ковыля, звёздочками красных гвоздик и синих точек васильков на охряном полотнище умелой художницы-природы. Машины резко завернули на просёлочную накатанную дорогу, растительность сменилась на луговую. Егор открыл окно и жадно вздохнул.

— Запах Рязанщины, такого нигде нет… — высунул голову из машины, подставил лицо ветру. Косматая чёрная борода с серебристыми нитями затрепыхалась. Кудрявый чуб седой встал дыбом. Милки хихикнул, когда Егор вернулся в кабину:

— Вы похожи на сумасшедшего профессора!

— Не выкай, — здоровяк закашлял, — эх, жаль, что я не профессор, хоть что-то путное бы сделал в жизни.

— Может и сделали, но не знаете!

— Не выкай, кому сказал!

— Хорошо, ты, Егор Демирыч, как скажешь.

Машины сбавили ход, мимо промчалась всадница на гнедом коне, её тело слилось с шеей животного, волосы, собранные в хвост под синей повязкой, разметались на ветру. Сверкали красным золотом на солнце, напоминая яркое оперенье птицы Феникс. Конь фыркал, прял ушами, иногда переходил на иноходь, выгибал шею, и тянул удила, раздувая ноздри. Но продолжал неистовый бег. Амазонка на скакуне скрылась в подлеске. Машины двигались уже как черепахи по ухабистой дороге. Когда поднялись на взгорье и опустились на равнину, пассажиры замерли. Им открылся сказочный вид. Один в один: альпийские луга на картинках, изображающих Горную Швейцарию. Паслись упитанные коровы, бренча колокольчиками, поодаль, в огромном загоне резвились жеребята, рядом кобылы, подозрительно навострили уши. Чуть дальше заборы, домики, конюшни, ещё какие-то длинные помещения и ангары. Возле самого большого дома два зелёных фургона со знакомой надписью. Навстречу гостям вышел мужичок бомжеватого вида в бейсболке как у Симы:

— Приветствую, — издалека поднял он руку, покатился колесом на кривых ногах в высоких резиновых сапогах к Симкиной газели. Открыл пассажирскую дверь. Подставил руки и снял Венеру. Та, как девчонка, отдалась в его крепкие руки. Следом, словно ребёнка, вытащил из машины старого сморчка Демира. Вдруг отовсюду, будто муравьи, из всех щелей, выбежали женщины, дети, подростки. Добродушные улыбки. Открытые лица. Искренняя радость. Сима дала команду:

— Приехали, вылезаем! — девушка вышла, потянулась. — Ох, хорошо дома!

— Рус, тебе не кажется, что маман наша на старости лет в секту попала, чую, а чуйку не пропьешь, здесь дело не чисто. Все эти улыбочки липовые, натянутые. Щас просветленный в рубахе придёт, отвечаю. Походу здесь всё наше бабло. Видать, эти аферисты ещё не всё у наших старых дураков отобрали. Только хлеб-соли не хватает.

— Ты слишком мнительный!

— Не, просветленных у нас тут нет, но главный есть. Я, — Милки придурковато засмеялся. — А если честно, у каждого свои обязанности. Симка сбывает продукт. Я — по уходу за животными, типа конюх и водитель, если надо. Марк, тот, что встречал– он ветврач и по хозчасти. Марья Тихоновна — няня, у неё свои помощники, занимается детьми, когда матери на работах. А Дора, ну, она, как сказать, без неё тут ничего бы не было. Она мозг. Остальных сами увидите, поймёте. Сегодня точно баня будет. Она у нас большая. Только правило у нас на ферме, приехал в гости, не ленись. Отсюда до трассы далеко, пешком не дойдёте. Поэтому, хочешь есть, мыться, спать — работай.

— В смысле работай? Трудовой лагерь что ли?

— Ферма, Егор Демирыч, ферма, — Милки вразвалочку направился к большому дому.

Руслан с Егором переглянулись и замыкающими поплелись за остальными в дом.

— Проходите, сегодня день изучения местности, правил, акклиматизация, так скажем. Небольшую экскурсию по ферме, заводским цехам, устроит наш Палыч. С каждым побеседует и обозначит фронт работ. Завтрак, обед, ужин по расписанию. Отбой в 22.00. Свет отключается везде автоматически, так что, не видно не зги вечерами. Свечей нет — запрещены. У нас все здания деревянные, — Сима произнесла скороговоркой речь, похоже, произносила она её не впервые.

Внутри дом больше походил на огромный деревянный сарай, Руслан подметил — один в один салун, и пошутил, что вечерами тут собираются подвыпившие ковбои, женщины легкого поведения пляшут канкан, трещит пальба и слышен стон хлыстов. Второй этаж преграждали две болтающиеся дверцы. На стенах из мореного дерева картины с изображением лошадей. Стоящих. Бегущих. С телегой. В тройке. Потолок задрапирован грубой серой тканью, напоминающей рогожу. Отчего казалось, при свете тусклых лампочек, имитированных под свечи, что в помещении клубится дым. Посреди комнаты огромный длинный стол. Гостей ждали. Незнакомые женщины в льняных платьях суетились, поднося горшочки и салатницы. Длинные скамьи застелены тканевыми пуфиками. Егор, недолго думая, улёгся на деревянной лавке, вытянул ноги, положил руки за голову. Скамья чихнула. Матюгнулась. Но стерпела неуважительное отношение гостя.

— Надеюсь, кровати поудобнее у вас? — верзила поправил задравшиеся трусы, вспомнив, что вид у него не соответствует правилам этикета. Но женщины не реагировали на внешний вид, сновали туда-сюда с подносами.

— Удобства на улице, спят у нас в бытовках, женщины отдельно, мужчины отдельно, — Сима сообщила, выходя из дома. Приводите себя в порядок, в предбаннике можно переодеться, одежду дадим. Кому надо.

— Серафима, а Лера наша где? — спросила Венера.

— Объезжает Икара, никак не договорятся они, кто кого, баб Веня, такой он норовистый, точно, нашли друг друга. Как вернётся, скажу, чтоб зашла. Ты у себя будешь?

— Не, внучка, я со всеми покамест.

— Мы тута, тута побудем, — поддакнул Демир.

— Что значит у себя? — София выгнула бровь. — Что мы тут забыли?

— Идите мойте руки, оденьтесь как люди, детей умойте, за столом расскажу.