Бесплатный фрагмент - Добро пожаловать в Ад

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В АД

История Петрова 1

История Иванова 20

История Сидорова 32

История Кузнецова 39

История Прохорова 46

История Анны 47

Ничейная история 53

Первая История Марты 60

История Васильева 69

История кондитерской бабушки 75

История Платонова 80

История Мистера Кролика 84

Вторая История Марты 86

Последняя История 89

История Петрова

— Я — Петров, — сказал Петров и повертел головой.

Он не помнил ни своего имени, ни возраста, ни того, как здесь оказался. Но это его почему-то не беспокоило.

Окружающий мир не вызывал у Петрова вопросов. Только легкое ощущение недостаточности. Как будто рядом было задумано что-то теплое и округлое, чтобы утыкаться всем телом, а он, вместо этого, все время утыкался в пустоту.

И еще вокруг были штучки. Много круглых маленьких штучек. Все они вертелись, как сумасшедшие. Как жужжащая тошнота, в которой единственным ориентиром где-то впереди вспыхивало и гасло расплывчатое пятно света.

Петров пошел на свет.

Первые шаги давались тяжело. Приходилось все внимание направлять в ноги и пристально думать каждый шаг. Но потом дело пошло быстрее. Петров даже развеселился от того, как хорошо у него получается. И штучки вокруг уже не жужжали и не кружились, а превратились в молочно–белый туман — такой плотный, что его можно было хватать руками.

Слева в дымчатой пустоте зазвенел смех. Петров представил женщину на берегу реки — она запрокидывает голову, открывает рот и смеется легко, без стеснения. Почти как Марта.

Откуда пришло это имя? Петров не знал. Но от него внутри вдруг стало щекотно.

Потом из глубины пришли другие слова и образы: тянущее, жуткое ожидание мамы, которая отошла на минуту, трепет первого свидания, стыд первой ночи с женщиной, слово «презумпция». Такое солоновато-горькое. Как глоток морской воды.

Постепенно туман рассеялся, и Петров увидел, что дорога упирается в металлические ворота. По обе стороны от них в бесконечность тянулся забор из бетонных блоков. Как будто кто–то провел серую черту между мирами.

Источником света, который вел Петрова сквозь туман, оказалась неоновая вывеска у ворот. Надпись на ней гласила:

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В АД

Петров остановился в нерешительности. Потом пожал плечами: «Скажу, что мне только спросить».

Он занес было руку, чтобы постучать, но ворота сами со скрипом отворились, приглашая внутрь.

Петров глубоко вдохнул, как будто собирался нырнуть, и сделал шаг вперед.

На него обрушились звуки. Тут, внутри, пели птицы, шелестела листва и где-то совсем рядом квакали лягушки. Петров моргал и щурился, пытаясь приладить глаза к новой яркости. Но даже сквозь мешанину разноцветных пятен было понятно, что вся территория утопает в зелени.

Совсем не похоже на километры замершей земли, оставшиеся за воротами.

Будто из мешочка с буквами для игры в «Эрудит» Петров выудил из памяти слово «заповедник». Потом порылся еще в надежде отыскать собственное имя, но безрезультатно. Зато на самом дне нашел странную аббревиатуру «КПП».

Именно с этими буквами в раздробленной памяти Петрова ассоциировалась обитая красной вагонкой будка, которая стояла в нескольких метрах от ворот.

Петров подошел ближе и робко заглянул в окно. Внутри, забросив ноги на стол, дремал в кресле мужчина лет сорока. На груди у него лежала сложенная вдвое газета, в дальнем углу будки едва различимо гудел вентилятор.

Петров приободрился. Постучал в стекло. Охранник медленно открыл глаза и по-рыбьи уставился на Петрова. В этом взгляде не было ни удивления, ни интереса — только усталость.

— Еще один, — констатировал охранник и зевнул.

— Где я? — осторожно спросил Петров.

— В аду. Там же у входа все написано.

Охранник потянулся к ящику стола и, достав оттуда потрепанный гроссбух, открыл его на середине.

— Ладно. Давай по протоколу. Имя, фамилия?

Петров присмотрелся к пожелтевшей странице: верхнюю часть занимал список посетителей, а ниже кто-то играл в крестики-нолики. Крестики неизменно выигрывали.

— Петров, — сказал Петров, — Имени не помню.

— Бывает, — хмыкнул охранник, ничуть не удивившись, и вывел в пустой ячейке новую фамилию.

Петрову сделалось неуютно. Как будто его вдруг посчитали, хотя он ничего такого не заказывал.

Он спросил:

— А это зачем?

— Да низачем. Мне просто нравится делать списки.

С этими словами охранник выудил из кармана штанов флягу, отпил из нее, едва заметно поморщился и отпил снова. Петрову это совсем не понравилось. Он сказал:

— Я бы хотел поговорить с кем-нибудь, э-э-эммм… С кем-нибудь из менеджеров.

— Ха! Он хочет поговорить с кем-нибудь из менеджеров! Парень, я бы и сам хотел с кем-нибудь из них поговорить. Ты спроси любого — все хотят с поговорить с менеджерами. Да только менеджеры ни с кем не разговаривают.

— Слушайте, — Петров старался говорить как можно спокойнее, — Я заблудился и потерял память. Очнулся в паре километров отсюда. Нужно как-то сообщить об этом моей семье, дать объявление…

— Петров, твоя семья уже здесь. Зуб даю. Хочешь, я поищу их для тебя?

Охранник принялся листать гроссбух, водя пальцем по списку фамилий на каждой странице:

— Вы в своей семье все Петровы? Если да, то вот, смотри. Антонина Петрова, шестьдесят пять лет. Прибыла год назад. Сынок ее вроде бы зарезал. А перед тем два дня держал привязанной к батарее и кормил клубникой. Жуткая история… Не твоя ли, часом, родственница?

У Петрова заиграли желваки. Он чувствовал себя беспомощным перед этим красномордым дядькой с большой книгой. Беспомощным и нелепым. Как же несправедливо, что он вынужден стоять здесь и лепетать, как первоклассник!

Охранник будто прочел мысли Петрова и ухмыльнулся, демонстрируя золотые коронки:

— Парень, ты лицо-то сделай попроще. Мне на твою козью морду смотреть неинтересно.

— А вот это уже хамство!

— Ад — это вообще не зефирку кушать.

— Ладно, — Петров сдался. Охранник определенно был не в своем уме. — Тогда скажите хотя бы, куда мне тут идти?

— Я бы сказал, что это зависит от того, куда ты хочешь попасть, но мне, если честно, насрать. Сам сюда пришел, сам и разбирайся. Я вот себе будочку нашел и в ней остался. Но места здесь, сам видишь, мало. Только на меня одного и хватает.

После этих слов охранник развернул газету, всем своим видом намекая, что разговор окончен. И только самодовольная его улыбка как будто все еще висела в воздухе.

Петров пнул стену КПП, плюнул на землю и тяжело зашагал в сторону леса. Напишу жалобу, — подумал он, — если понадобится, дойду до директора! Он даже поднял палец для усиления эффекта. До директора! И кивнул сам себе.

Со стороны выглядело внушительно.

Но внутри Петрову было себя жалко. И стыдно за то, что спасовал перед этим болваном. Перед обслуживающим персоналом, который для того только и нужен, чтобы подсказывать и разъяснять.

Надо было все же начистить ему рожу. Вмазать пару раз, как следует. И плевать, если бы этот тип вызвал полицию — так даже лучше. Он смог бы, по крайней мере, заявить о собственной пропаже, или как там это называется… В общем, сообщить миру о том, что вот он, Петров, — готов обниматься с семьей, рассматривать старые фотоальбомы и прилагать все возможные усилия для скорейшего восстановления памяти.

Если, конечно, у него есть семья. Если хоть кому-то в мире есть до него, Петрова, дело. Потому что может статься, что и нет.

Он засунул руки в карманы и быстрее зашагал по тропинке, баюкая себя бесконечным повторением собственной фамилии. «Петров, Петров, Петров», — и внутренняя муть понемногу отступала. «Петров, Петров, Петров» — и можно было какое-то время просто вслушиваться в это сочетание звуков, не думая больше ни о чем.

Тем временем лес поредел, и вокруг вырос выкрашенный в конфетные цвета пригород.

То и дело Петрову встречались дома с аккуратными верандами и розовыми кустами по периметру. Все, что можно было подстричь и покрасить, было подстрижено и покрашено, будто целый штат рабочих следил за тем, чтобы район имел образцово-показательный вид. Но больше всего обращала на себя внимание оглушительная мертвость этого места: ни шума автомобилей, ни криков, ни разговоров. Только шелест ветра в ветвях и редкие крики неопознанных птиц. Рекламный город-призрак.

Петрову все еще нужна была помощь, поэтому он, пренебрегая всякими правилами приличия, перелез через штакетник возле одного из домов, поднялся на крыльцо и постучал в идеально-белую дверь.

С другой стороны послышался шорох. Кто-то там завозился, затопал по деревянному полу. Но через пару секунд снова стало тихо.

Петров приложил ухо к двери и заговорил как можно громче, но стараясь при этом звучать дружелюбно:

— Послушайте, я ничего не продаю и не собираюсь вас грабить. Мне нужна только небольшая помощь. Один телефонный звонок. Вы меня слышите? Я не причиню вам вреда.

Если за дверью кто-то и был, он себя ничем не выдал.

Шумно выдохнув, Петров развернулся чтобы продолжить свой путь. И тут же замер: возле открытой калитки стояли трое мужчин.

У двоих не доставало левых рук — их плечи заканчивались розовыми культями на уровне локтей. У третьего обе руки были на месте, но правая штанина свободно болталась от колена и ниже.

В одной руке безногий держал топор, а свободной рукой опирался на плечо товарища.

— Ты, — обратился безногий к Петрову, — Идем с нами.

Голос его звучал устало и сонно, как у человека, который провел в пути не один день, и теперь силы его были на исходе. Двое других, прикрыв глаза, принялись мерно раскачиваться в такт какой-то заунывной внутренней мелодии.

Петров отступил на шаг, в горле вдруг пересохло.

— Бежать некуда, — сказал безногий. — Мы отведем тебя в сад и научим как порадовать хозяина. Ты увидишь, это легко. Нужна только небольшая плата. Только показать, что ты готов просить прощения. Идем. Там все ждут тебя.

— Меня? — тупо переспросил Петров, покосившись на топор в руках калеки.

— Нужно приносить жертвы, каяться. Так ты получишь отсрочку. Хозяин умеет ждать, если видит, что ты все делаешь правильно. В аду не так уж плохо.

Петров оценил расстановку сил: калеки выглядели доходягами, но их было трое, плюс топор. Как в школьной задаче по арифметике: у Маши было три яблока, а у Саши — банан; удастся ли Саше уйти живым, если ему раскроят череп тяжелым острым предметом?

В течение нескольких мучительных секунд Петров пытался решить эту задачу и уже готов был броситься в бой, но тут сзади послышался скрип открывающейся двери. Чей-то густой голос пробасил:

— Эй, калеки, ану пошли нахуй отсюда!

Петров обернулся на звук. Позади в дверях возник мужчина средних лет, одетый в майку и засаленные шорты. В руках он держал двустволку, нацеленную на Петрова и его собеседников.

— Я только хотел помочь, — вздохнул безногий, глядя куда-то в пустоту.

Но спорить с хозяином двустволки он не стал. Троица неуклюже развернулась и заковыляла прочь с грацией сломанного механизма.

Петров поднял руки, демонстрируя безобидность, и сделал шаг к дому:

— Спасибо за помощь. Признаться, я слегка…

— Пошел нахуй, — прорычал незнакомец и прищурился, глядя в прицел, — Если думаешь, что здесь можно что-то поиметь, тебе придется думать об этом с пулей в башке.

— Я не очень понимаю, — растерялся Петров.

— Считаю до пяти. Раз, два…

Петров не стал дожидаться цифры «три» и метнулся в сторону леса.

Видимо, мужик с двустволкой оказался не из тех, кто разбрасывается словами, потому что через несколько секунд за спиной раздался выстрел. Петров затравленно оглянулся, споткнулся о камень и во весь рост растянулся на земле.

Щеку обожгло, от левой скулы во все стороны начала расползаться острая пульсирующая боль. Петров приподнялся на локтях и пополз вперед, сквозь кусты, ожидая второй пули, которая на этот раз достигнет цели. Или штыка, который вообще молодец.

Но вскоре стало понятно, что за ним никто не гонится: лес за спиной хранил молчание. Обессиленный, Петров лег на землю и стал глотать ртом воздух. Мысли в голове громыхали как железнодорожные составы. Почему все эти люди так враждебны? За что с ним так и по какому праву? Он напишет жалобу! Дойдет до директора!

Петров многое отдал бы, чтобы это оказалось дурным сном. Проснуться бы сейчас на берегу реки в лучах заката и слушать, как рядом, запрокинув голову, смеется красивая женщина… Ее губы красны, голос звонок, волосы медовым золотом рассыпаются по плечам. А где-то внизу вода с легким шелестом уносит прочь все печали, как будто их и не было.

Он сам устремился вслед за водой, убаюканный этим образом, но сердце вдруг толкнулось остро и болезненно: «Добро пожаловать в ад».

Не в силах больше сопротивляться, Петров свернулся калачиком и заплакал. Он больше не думал ни о реке, ни о том, как пойдет жаловаться — вообще ни о чем не думал. Только захлебывался от страха и всем своим существом ждал того, кто придет прервать эту пытку. Кто обнимет и скажет, что все закончилось. Возьмет за руку и отведет домой. Но мир оставался тих и безразличен к мольбам — как и всегда.

Когда Петров почти уже охрип, и рыдания перешли в короткие всхлипывания, где-то совсем рядом раздалось сосредоточенное бормотание.

— Ах, Боже мой, я так опаздываю! Мои часы, они должны быть где-то здесь. Мне нужны мои часы. Хорошие, никогда не ломаются.

Петров вскинулся и сел, чуть не ударившись лбом о склонившегося над ним старика. Тот был одет в потертый костюм-тройку и голубой галстук-бабочку. Как будто собирался на важное мероприятие.

— Мои часы, — повторил старик, глядя на Петрова слезящимися глазами, — Вы видели мои часы?

Петров замотал головой.

— Мне они очень нужны. Если заставить стрелки двигаться задом наперед, я смогу выбраться отсюда. Я отмотаю себя в самое начало. Нужно только найти часы. Золотые, с гравировкой. Все время тикают. Если я не успею, ох…

— Я не видел никаких часов, — перебил его Петров.

Старик осклабился, и глаза его хищно заблестели:

— Я теперь все понял. Ты украл их, чтобы спастись вместо меня. Хитро придумано!

С этими словами он стал охлопывать Петрова по карманам штанов в поисках потерянной драгоценности. Когда оказалось, что карманы пусты, старик на секунду замер в растерянности. Затем снова улыбнулся, обрадовавшись внезапной догадке:

— Может быть, ты их проглотил. Может быть, ты знал, что я буду искать свои часы, и специально проглотил их. Мне нужно вспороть тебе брюхо и как следует пошарить в кишках. Уверен, они где-то там.

Старик попытался задрать футболку на животе Петрова, но не успел — тот схватил его за руку и резким движением вывернул запястье. От неожиданности старик охнул и осел.

— Дедуля, — с нажимом сказал Петров, — Я не брал ваши часы.

— Прости, сынок, — залепетал старик, морщась от боли, — Я теперь и сам вижу, что не брал. Ошибся. Но ведь попытаться стоило?

Губы старика задрожали, а морщинистое лицо вдруг скомкалось, собралось в мокрую от слез кучку, похожую на сдувшийся шарик.

Это зрелище вызвало у Петрова такое отвращение, что он невольно ослабил хватку. Старик воспользовался случаем, дернул рукой и высвободился. Еще несколько секунд он смотрел на Петрова с обидой и подозрением, а затем попятился назад в кусты, шурша прошлогодней листвой и задевая ветки. На ходу он продолжал бормотать что-то про потерянные часы.

Петров затряс головой, пытаясь прийти в себя. Хотя его собственная память превратилась в мешанину обрывков и осколков, казалось, среди всех встреченных он был единственным, кто хоть немного оставался в своем уме. Но надолго ли?

Чтобы не думать об этом, Петров поднялся с земли, отряхнулся и пошел вперед. Левая нога — и вот он на шаг дальше от сумасшедшего старика. Правая нога — и катился бы к чертям мужик с двустволкой. Левая нога — и калеки остались далеко позади. Правая нога, левая, правая…

Так он брел, волоча ноги, пока не услышал смех. Звонкий, похожий на плеск воды, он пронзал лес и звал за собой. Чувство было такое, будто этот смех — самая важная вещь на свете, и, если найти его источник, все остальное перестанет иметь значение. Не смея ослушаться, Петров пошел на этот зов, и сердце у него в груди забилось быстро, как у птицы.

День уже клонился к закату, когда вокруг воцарился аромат клубники. Это не был запах, принесенный ветром — он принадлежал территории, надвигался сразу со всех сторон, не оставлял выбора. Петров глубоко вдохнул, и у него закружилась голова. Перед глазами возникли и тут же пропали странные бордовые всплески — отголоски воспоминаний.

Петров попытался ухватиться за них, проникнуть глубже, и в этот момент понял, что смех, который вел его все это время, вдруг затих. Вместо него, издали раздался скрип веревки. Как будто что-то тяжелое висело на ней, раскачиваясь из стороны в сторону.

Петров всмотрелся в лесные сумерки и в десятке метров впереди увидел просвет между деревьями. Стараясь вести себя как можно тише, он подобрался к зарослям сирени, за которыми раскинулась поляна, и выглянул наружу.

Слева на дереве висели трое — мужчина, женщина и ребенок. Их глаза на почерневших лицах молочными бельмами смотрели прямо перед собой. Веревки впились глубоко в распухшие шеи. Под деревом стоял мальчишка лет двенадцати и деловито снимал с мужчины ботинок. Женщина и ребенок были уже босыми.

Покончив со своим занятием, мальчишка сложил ботинки в рюкзак и, насвистывая, пошел вдаль по тропинке.

Петров был настолько поражен, что не сразу заметил еще один элемент этой картины. Рядом на траве у мольберта сидела молодая женщина в окружении тюбиков с красками. Ее губы были красны, а волосы медовым золотом рассыпались по плечам. Без сомнения, это ее Петров видел на берегу реки, стоило ему закрыть глаза. Только сейчас никакой реки не было.

Женщина безразлично скользнула взглядом по Петрову и снова углубилась в рисование. Не зная, что еще делать, он вышел из своего укрытия и спросил первое, что пришло в голову:

— Марта?

— Марта, — ответила художница и улыбнулась.

— Кажется, я видел тебя во сне.

Петров подумал, что вряд ли ему в жизни доводилось говорить женщине что-то более глупое, но Марта только кивнула:

— Ясно.

Петров подошел к ней поближе, стараясь, однако, оставаться на безопасном расстоянии, и взглянул на холст. На картине были изображены повешенные. Ворон сидел на голове у мужчины и выклевывал что-то из его лица. Сочные цвета, уверенные густые мазки. Во всей картине было нечто одновременно завораживающее и отталкивающее.

— Когда я начала, — сказала Марта, — на них еще была обувь. И одежда тогда не так обтрепалась. Я обычно стараюсь писать побыстрее, чтобы успеть до прихода хранителей. И чтобы тела еще не совсем испортились. А то потом приходится рисовать по памяти. Видишь, на картине у женщины голубые глаза? Сейчас они уже помутнели.

Петров осторожно поинтересовался:

— А это ты их? Ну…

— О, конечно нет!

Она удивленно взглянула на Петрова, будто не могла понять, как ему вообще пришло в голову спрашивать подобные вещи.

— Я только фиксирую, если мне удается найти что-нибудь интересное. Так о них остается хоть какая-то память.

Где-то вдали послышался хруст ломающихся веток. Этот звук стал стремительно нарастать и приближаться. Марта бросила критический взгляд на холст, сделала последний красный мазок и сказала:

— Не поможешь мне собрать краски? Кажется, идут хранители. Нам не стоит здесь находиться, когда они начнут работу. Это невежливо.

Петров начал спешно собирать разбросанные в траве тюбики. Он как раз подбирал последний, когда из-за деревьев вышли люди в серой форме. Их было шестеро, они действовали молча и слаженно. Двое поддерживали тела, пока третий срезал веревки. Четвертый разворачивал на земле черные мешки, еще двое стояли в стороне, видимо, ожидая, когда начнутся их роли в этом отработанном представлении. Никто из них не обращал внимания на зрителей.

Петров готов был сорваться с места и бежать, пока люди в сером не принялись за него самого, но Марта оставалась такой спокойной, что паниковать рядом с ней казалось просто стыдно. Она поднялась с травы и сказала, поправляя полы своего белого халата:

— Если хочешь, идем ко мне выпьем чаю.

— С радостью, — машинально ответил Петров и затрусил вслед за ней по тропинке.

Ему было поручено нести холст, и он старался не смотреть на картину. Вообще забыть, что на ней изображено.

Когда они дошли до реки, было уже почти темно. И серый дом на берегу выделялся только благодаря маяку красной двери. Марта провернула ключ в замке:

— Входи.

— А ты не боишься пускать к себе незнакомца?

— Нет, — улыбнулась она, — Я же тебе снилась.

— А я тебе снился? — с надеждой спросил Петров.

Но Марта только пожала плечами:

— Может, да. А, может, и нет. Тут все путается.

Затем она включила свет в прихожей и добавила:

— Проходи. Картину можешь поставить у стены в гостиной. Я пока займусь чаем.

Петров прошел по небольшому коридору и оказался в просторной комнате, которая занимала почти весь этаж. Дверь слева вела в спальню, а справа находилась кухня, отделенная от жилого пространства барной стойкой.

Все стены в гостиной были увешаны картинами — большими и маленькими, написанными маслом и акварелью. Кое-где прикрепленные канцелярскими кнопками висели карандашные наброски на клочках бумаги. Все эти картины объединяло одно: на них были изображены люди — повешенные, зарезанные, раздробленные, вопящие о помощи и бесцельно глядящие в пустоту, поодиночке и целыми группами, едва умершие и с неделю пролежавшие на солнце.

— Это все с натуры? — глухо спросил Петров и сам не узнал свой голос.

— Да.

Марта повесила на крючок свой белый халат и повернулась к Петрову.

— Ты не сказал, как тебя зовут.

— Петров, — сказал Петров.

— Хорошо. Так вот, Петров, есть черный чай, есть с ромашкой. Или, может, вина?

— Вино подойдет. Я бы сейчас выпил.

Марта достала бокалы и жестом волшебника выудила из-под барной стойки бутылку красного вина.

— Я совру, если скажу, что берегла ее для особенного случая. Вообще-то, я иногда пью. Так что алкоголь у меня есть всегда. Помогает расслабиться.

Петров откупорил бутылку и разлил вино по бокалам. Первый глоток показался ему божественным. Будто груз, который он нес так долго, что вес почти перестал ощущаться, наконец, был сброшен, и он мог впервые за вечность расправить плечи.

Он осушил бокал и почти сразу налил себе еще. Сделал большой глоток и посмотрел на Марту:

— Мы правда в аду?

— Правда.

Несмотря на всю очевидность ответа, Петров оказался к нему не готов. Он уставился на свой бокал и выдохнул:

— Я не помню, как умер.

— Может быть, ты и не умирал, — сказала Марта и подлила им обоим еще вина.

— Как же я тогда оказался здесь?

— Думаю, как и все. Шел-шел, и пришел.

— А если я захочу уйти?

Марта пожала плечами:

— Ворота всегда открыты. Просто там, за стеной, ничего нет. Поэтому никто не уходит.

— А здесь? Что есть здесь?

— А здесь есть все, что захочешь. Вот, хотя бы это, — Марта провела рукой, указывая на вино, на стены с картинами, на себя.

Щеки ее раскраснелись, зеленые глаза блестели хитро и вызывающе. И голос… Казалось, если она засмеется, ад разлетится на осколки, исчезнет в белой вспышке. Но Марта не смеялась — только улыбалась тихо и серьезно.

У Петрова в голове зашумел красный прилив. События прошедшего дня вспыхивали калейдоскопом, и одно за другим исчезали во мраке; здесь было вино, и эта женщина, которая откидывает назад свои медовые волосы, и пахнет клубникой, и…

Он закрыл глаза и вдруг отчетливо увидел себя на берегу реки.

Марта сидела рядом, свесив ноги в воду. Она посмотрела на Петрова с прищуром:

— Нас сегодня водили в морг на вскрытие. Все было так, как ты и рассказывал. Холодные железные ящики, а в них — куклы рядами. Безмозглые мясные куклы. Не хватало только игрушечного сервиза, чтобы усадить всех пить чай.

Она все еще заканчивала фразу, когда сквозь реку и берег проступила подвальная комната, тускло освещенная мигающими лампами. И Марта сама вдруг превратилась в лежащую на полу куклу со стеклянными глазами и красным клубничным ртом. Петров срезал ножницами верхнюю пуговицу на ее блузке, и горло перехватило от восхищения.

Видение замерло, как поставленная на паузу кинопленка. Затем подернулось рябью, поплыло, растворилось. Петров снова оказался в гостиной с бокалом вина в руках, и только где-то на кромке сознания все еще продолжал звучать голос Марты «безмозглые мясные куклы».

Чтобы сбросить наваждение, он встал, прошелся вдоль стены. На одной из картин был изображен знакомый сюжет — двое одноруких рубили руку третьему; еще несколько искалеченных мужчин сидели рядом на земле. Их рты были открыты словно в песне или молитве.

— Кто это? — Петров ткнул пальцем в картину.

Марта подошла к Петрову, встала рядом с ним, и он почувствовал ее теплое дыхание на своей шее.

— Это калеки. Они верят, что если будут приносить в жертву части своего тела, то смогут избежать расплаты. Они как будто уже расплачиваются, добровольно. Только это, конечно же, глупости.

— Почему глупости?

— Потому что расплаты нельзя избежать. Каждый обязательно получит свое.

Последние слова Марта прошептала Петрову на ухо и поцеловала его в шею. Петров все понял правильно, взял Марту за руку и повел ее в спальню.

Здесь тоже были картины. Они висели на стенах, лежали на полу и на кровати. Петров смахнул с покрывала несколько исчерканных листков и порадовался тому, что свет был выключен. Меньше всего ему сейчас хотелось смотреть на всю эту живописную эстетику умирания.

Марта взяла Петрова за руки и положила его ладони себе на грудь. Затем опрокинула его на кровать и взобралась сверху.

— Ты просто закрой глаза, — сказала она.

Петров повиновался и откинулся на подушки. В темноте под веками заплясали разноцветные круги.

Когда он проснулся, было уже светло. Из-за стены доносился звон посуды и свист кипящего чайника. Петров сел на кровати и осмотрелся. Со всех картин в спальне на него внимательными зелеными глазами смотрел чернобородый мужчина с татуировкой в виде птицы на правой скуле. На одном из полотен он сидел за столом, положив руку на стопку книг, на другом стоял под деревом в задумчивости, на третьем позировал нагишом на кровати — той самой, где сейчас сидел Петров; даже постельное белье было того же стального цвета.

Петров обернулся, чтобы рассмотреть картины, висящие у изголовья. Там был все тот же мужчина, но выглядел он иначе: впалые щеки, торчащие ребра, расфокусированный взгляд. В нем не осталось и следа той монументальной важности, с которой он позировал для предыдущих полотен.

На одном из карандашных набросков он сидел в углу, обхватив руками колени — худой, голый, затравленный. На другом были только глаза и перекошенный рот. Венчал композицию огромный холст под потолком: мужчина лежит на кровати, руки по швам, глаза закрыты, на груди оставленный кем-то букет ромашек — таких пронзительно белых на землисто-серой коже, — рядом на тумбочке горит свеча.

Петров скосил глаза на заваленную бумагами тумбочку — свеча все еще была здесь.

Из-за спины послышался насмешливый шепот:

— Добро пожаловать в ад.

Взгляд Петрова заметался между картинами в поисках источника звука. Он боялся надолго упустить из виду какое-нибудь из полотен: казалось, теперь все эти портреты смотрели прямо на него. Комната будто выдавливала Петрова, влажные простыни обвились вокруг бедер, потянулись вверх с шелковым шорохом.

Петров вскочил с кровати, тяжело дыша и нервно отряхиваясь, и, как был нагишом, выскочил в гостиную.

Марта застыла у стола с графином сока в руках:

— Что случилось?

— Кто этот мужчина на картинах? С татуировкой на лице.

— А, вот в чем дело, — Марта поставила графин на стол, — Садись. Я расскажу за завтраком.

Петров сел и придвинул к себе тарелку, на которой лежала горка свежих бельгийских вафель и шарик ванильного мороженого. Он не ел со вчерашнего дня, но сейчас вряд ли смог бы проглотить хотя бы кусок. Марта разлила чай по чашкам и села напротив.

— Тот человек, которого ты видел на картинах… Его звали Давид. Он был здесь до тебя. Мы какое-то время жили вместе.

— Кажется, он говорил со мной.

— Это вряд ли. Он уже давно ни с кем не говорит.

Петров немного помолчал, ковыряя вилкой вафлю. Затем спросил:

— Что с ним случилось?

— Он закончил свою историю. Расплатился. Последние несколько недель я была рядом и рисовала его. Потом просто гладила по руке, чтобы ему не было страшно. А потом поняла, что ему уже не страшно. После этого пришли хранители.

— Он был хорошим человеком?

— Как и все, — пожала плечами Марта.

— А меня ты тоже нарисуешь?

— Если твоя история будет достаточно интересной.

— А если я не захочу вообще никаких историй? Если не захочу расплаты?

— Захочешь. Когда ад размалывает тебя в мелкое крошево, этого все начинают хотеть.

— И ты тоже?

В ответ Марта только усмехнулась.

Петров подобрал с тарелки вафлю и, согнув ее пополам, отправил в рот. Он, как мог, заполнял неловкую паузу движением челюстей, но, наконец, пришло время говорить необходимые вещи:

— Я только возьму свою одежду, — сказал он, вставая из-за стола, — Спасибо, что приняла меня.

— Ты можешь остаться. Уйдешь, когда будешь готов.

Петров кивнул. Если бы Марта прогнала его, он бы ушел без вопросов. Если бы попросила остаться, он бы остался. Но она не сделала ни того, ни другого. И от этого у Петрова было такое чувство, будто ему не на что опереться. Будто он идет по канату под куполом цирка, а к его шее привязан многотонный груз свободы выбора.

Пока он думал об этом, в дверь постучали. Петров поискал глазами, чем бы прикрыться, но Марта махнула рукой и пошла открывать.

У дома стояла грузная пожилая женщина, одетая в домашние штаны и растянутую футболку. Едва открылась дверь, она шагнула на порог и заполнила собой весь дверной проем. Казалось, она была сделана из камня — памятник первобытной богине с обширной грудью и навечно застывшим на лице выражением обиды и отвращения.

— Петров! — женщина всплеснула руками, — Ну что ты стоишь столбом? Дай, я тебя обниму!

Она выпучила глаза и раскинула руки для объятий. Петров весь сжался: женщина в дверях выглядела неотвратимо, от нее не было противоядия. Как завороженный, он сделал шаг вперед и замер, прикрывая руками наготу.

Женщина выждала еще секунду и уперла руки в бока:

— Ты посмотри, стеснительный какой. Было бы чего стесняться! Или ты мне не рад?

— Вы кто? Я вас не знаю, — сказал-почти-прошептал Петров.

Хотя, конечно, он уже знал. Не по внешнему сходству и даже не по этим стальным ноткам в голосе, но по жгучему чувству неизбывного страха и стыда, которые так привычно скрутили нутро, он понял, кто стоит перед ним.

— Родную мать не узнает! — вскрикнула женщина с таким неподдельным ужасом, как будто и правда происходило что-то ужасное.

Марта сказала:

— Мы как раз пили чай. Присоединитесь к нам?

Женщина смерила Марту глазами, хмыкнула, и, не разуваясь, как дирижабль, поплыла к столу. Тяжело опустилась на стул, поддела вилкой недоеденную Петровым вафлю и отправила в рот. Петров попятился в комнату, где на полу у кровати лежала его одежда. Женщина махнула рукой и сказала, обращаясь к Марте:

— Пусть идет, неблагодарный. С детьми всегда так. Рожаешь, отдаешь им всю жизнь, и хоть бы спасибо сказали. А как я его выхаживала! Вечно у него то сопли, то диатез — неделю в школе, две недели дома…

Марта ничего не отвечала, но ее участия в диалоге и не требовалось. Женщина, сидящая напротив, погрузилась в собственную реальность и разговаривала с одной ей ведомыми призраками:

— Пока был маленький, такой был послушный ребенок, ласковый. Прибегал ночью, плакал, и я его ложила рядышком. Так и спал со мной лет до двенадцати. А как пошел в восьмой класс — подменили! Стал закрываться, грубить. А раз застала — целовался с какой-то прошмандовкой. Уж я его тогда как следует накормила клубникой! Заставила, а как же. У него с детства аллергия. Сразу стал чесаться, и пятна по телу — страшно смотреть. Но я же как лучше… Чтобы эти шмары к нему больше не ходили. Он бы мне потом спасибо сказал.

— И как? Сказал? — спросила Марта.

Женщина вздрогнула, как будто только сейчас обнаружила, что находится в комнате не одна:

— Что?

— Сказал спасибо?

Женщина поджала губы:

— Нет. Говорю же, неблагодарный. Ты тоже на многое не рассчитывай. Думаешь, ты у него первая? Особенная? Ха! Уж я вас, шалашовок, перевидала…

Из спальни вышел Петров, одетый во вчерашние штаны и футболку с пятнами грязи. Мать окинула его взглядом и осталась недовольна:

— Вечно с тобой все не слава богу… Измазался весь, как поросенок, — она вздохнула и, опершись о стол, встала, — Ну все, идем домой.

Петров смотрел в пол. Была б его воля, он выскочил бы в окно и бежал, не разбирая дороги. Но здесь его воли не было — ее всю поглотила каменная женщина.

Она вышла из дому, не оборачиваясь и не повторяя дважды. Петров затрусил следом. Только в дверях он на секунду остановился, бросив на Марту извиняющийся и беспомощный взгляд через плечо.

Если бы только Марта попросила его остаться! Но она только молча наблюдала.

Когда Петров оказался на улице, мать уже стояла у кромки леса, уперев руки в бока, и выглядела такой раздраженной, будто прождала не менее часа:

— Мне целый день тебя ждать? Ты что, нарушенный? Уцепился за шалаву свою, а мать пусть подождет? Мать никуда не денется, а?

Петров вздрогнул и ускорил шаг. Как же он презирал ее, как ненавидел! Но все же не смел ослушаться. И от этого ненавидел еще сильнее.

Когда они поравнялись, женщина ухмыльнулась:

— Знаю, о чем ты думаешь: у тебя вот так жилка дергается. Только ты меня и так уже убил.

Она отступила на шаг, чтобы Петров мог как следует ее рассмотреть. На футболке под левой грудью проступило мокрое бордовое пятно, рядом возникло второе, третье, четвертое. Женщина тыкала пальцем в каждое, приговаривая:

— Видишь, как ты меня? Видишь? Вот тут еще, сбоку, и тут. Бедная, бедная мамочка…

— Прекрати! — Петров не мог смотреть на это, но и отвести взгляд тоже не мог, — Хватит!

— А раньше был такой хороший мальчик, — продолжала она, — Когда твой отец нас бросил, помнишь, что ты мне говорил? Ты говорил «Мамочка, я тебя никогда не оставлю», обнимал меня крепко-крепко…

Петрова начало мутить. Мир поплыл, и голос матери превратился в едва различимый звон на краю сознания. Ему вдруг показалось, что так теперь будет всегда — этот момент навечно зациклится, и он, Петров, окажется в самом его центре — затравленный и виноватый. А перед глазами так и будут расползаться влажные бордовые пятна, как пятна Роршаха — что ты видишь, Петров?

Он упал на колени и прошептал едва слышно:

— Мама, прости меня. Я не помню, я не хотел…

Она вздрогнула, вырванная этими словами из своего транса, и заговорила нежным, изменившимся голосом:

— Я давно тебя простила, малыш. Знаю, что не хотел. Ты же добрый мальчик.

Опустилась рядом с ним на землю, обняла и стала укачивать:

— Все можно исправить. Я тебя научу, как отсюда выбраться. Не через ворота. Это приманка для идиотов. Есть другой путь. Ты же хочешь выбраться?

Петров вдохнул резко и коротко. Он хотел ответить, но не мог заставить себя произнести ни слова. Потому что это означало бы поверить ее словам, позволить себе хотя бы крошечную надежду на избавление. И потому он просто кивнул.

— Вот и славно, замечательно, — женщина погладила Петрова по спине, — Идем со мной. Все будет хорошо, я тебя выведу. Страшное закончилось, малыш, мама рядом.

Женщина помогла Петрову подняться и повела его за руку по тропинке в лес. Он чувствовал сухое тепло ее ладони и запах нагретой солнцем травы, и все, что было до этого, вдруг показалось глупым ночным кошмаром.

Он прощен, а значит, ада нет.

Тропинка уводила все дальше в чащу. Света стало меньше. По обе стороны от дорожки на кустах и деревьях то и дело начали появляться серые нити, обвитые вокруг стволов и свисающие с веток.

— Что это? — Петров указал на одну из нитей, выцветших до грязно-белого.

— Дорога из хлебных крошек. Для тех, кто пойдет следом. Сейчас главное — не оглядывайся. Что бы ни случилось.

Петров услышал шорох. Что-то выползло из кустов позади и двинулось за ними, шурша палой листвой и стрекоча на низких нотах.

— Не оглядывайся, — повторила мать и решительно зашагала вперед, всем своим весом переваливаясь с одной ноги на другую.

Петров поспешил следом. Мышцы напряглись — тело приготовилось бить или бежать — но мать будто услышала его мысли:

— Не вздумай пуститься бегом — так будет только хуже. Просто смотри на меня и думай о хорошем. Мы уже близко.

Петров заставил себя сосредоточиться на широкой спине матери, идущей на два шага впереди, и уже почти не замечал стрекота за спиной, когда кто-то вдруг дотронулся до его плеча.

От неожиданности Петров вскрикнул и оглянулся. Позади над ним навис огромный пятнистый паук. Его кожистое гладкое тело держалось на таких тонких и длинных лапах, что вся эта конструкция казалась немыслимой, невозможной с точки зрения физики. Он шевелил жвалами, и каждое такое движение рождало новые стрекочущие звуки, которые складывались в слова:

— Крадешьс-с-ся, скиталец-ц? С-стр-рашно? Хочешь отс-с-срочку?

Из всех восьми глаз существа на Петрова смотрели отражения его собственного перекошенного лица, и от этого Петрову на миг показалось, будто паук и есть он сам. Он всегда был за спиной, держался поблизости, незаметно опутывая серыми нитями и задавая свои стрекочущие вопросы, которые Петров по глупости принимал за собственные мысли. Этот паук жил в нем и набирался сил, чтобы сейчас выползти на свет.

Из оцепенения Петрова вырвал голос матери:

— Я же говорила, не оглядывайся. Почему ты не послушался?

Петров, такой вдруг маленький и нелепый в своих взрослых одеждах, повернулся на звук:

— Мама!

Она стояла спиной к Петрову, как будто замерла в стоп кадре. Ее ровный, лишенный всяких интонаций голос наводил на мысли о механической кукле:

— Мы были уже близко. Если бы ты только не оглянулся…

— Мама! — снова крикнул Петров в отчаянной надежде если не на спасение, то хотя бы на возможность еще раз увидеть ее лицо, — Мама, как меня зовут? У меня должно быть имя.

Женщина покачала головой — то ли примирительно, то ли разочарованно. Вздохнула.

— Не выдумывай. Папашка твой был Петров, и сам ты Петров. Вот и вся история.

Больше они ничего не сказала и так и не обернулась. Просто пошла дальше по тропинке — туда, где серых нитей на деревьях становилось больше.

Огромная тень накрыла Петрова — это паук пронес над ним свое тело на тонких лапках и направился вслед за матерью, продолжая свою стрекочущую песню. С-с-ступай ос-стор-рожно, не с-с-смотр-ри по с-стор-ронам.

Вскоре паук скрылся за деревьями, и только далекие шорохи да серые колышущиеся нити напоминали о его недавнем присутствии.

Петров стоял, не шевелясь: пожалуйста, пусть все закончится, пусть будет что угодно, но только поскорее закончится-пожалуйста-пожалуйста… Так он заклинал любую силу, готовую его слушать. И в ответном молчании улавливал укоризненное: «Ты бросил мать наедине с чудовищем».

— Что я могу? — простонал Петров чуть слышно, — Я же все равно не справлюсь…

Но здесь, в тишине, некому было с ним соглашаться и некому было его оправдать. От этого ощущение беспомощности и оставленности только усилилось — будто канат, на котором он балансировал, начал с треском рваться нить за нитью.

Чтобы прогнать это ощущение, Петров сцепил зубы до боли и пошел вглубь леса — туда, где скрылась мать.

Тропинка скоро закончилась, и ему пришлось пробираться сквозь высокую траву и сухостой, ориентируясь лишь на серые нити, что теперь свисали с деревьев так густо, будто там, наверху, составляли единую сеть.

— Идя по дороге из хлебных крошек, не плачь, не молись, вспоминай хорошее, — бормотал Петров на мотив колыбельной, — Сто башмаков истопчет скиталец, не ведая, сколько ему осталось.

Петров не знал, откуда пришли слова этой песни. Он просто повторял то, что лес шептал у него в голове, пока не увидел на одном из деревьев табличку с надписью «Конец дороги».

Это показалось Петрову странным, потому что последние несколько километров он ломился сквозь чащу, где не было и намека на дорогу. И кому понадобилось вешать здесь этот знак?

Но найти ответ Петров не успел, потому что, стоило ему ступить за табличку, как реальность всколыхнулась, будто по ней прокатилась силовая волна, и лес остался за спиной.

Впереди раскинулось бескрайнее поле, изрытое прямоугольными ямами. Словно кладбище разрытых могил. Некоторые ямы были совсем свежими — возле них еще лежали кучи влажной земли — другие уже потеряли свою первоначальную форму, и насыпи земли рядом с ними густо поросли травой.

— Мама! — крикнул Петров в пустоту.

— Это тихое место. Не оскорбляй его своими воплями, — сказал старик, сидящий на земляной насыпи рядом с одной из ям.

Петров готов был поклясться, что еще секунду назад здесь никого не было.

— Я ищу свою мать, — сказал он, стараясь сохранять твердость в голосе.

— Ты опоздал. Не нужно было оглядываться.

Петров сощурился. Он определенно уже где-то видел этого старика в небесно-голубом галстуке-бабочке.

— Я тебя знаю, — сказал он. — Ты тот старик с часами!

— Я тоже опоздал, — проскрипел старик, глядя в яму перед собой, — Я ждал объяснений. Ждал, что кто-нибудь расскажет мне, зачем я здесь, и что я должен делать. Я бы делал все, что мне скажут. Но никто ничего не сказал. Я так чудовищно опоздал…

Казалось, старик готов продолжать свой речитатив бесконечно, поэтому Петров его перебил:

— Моя мать была здесь?

— Ты ищешь свою мать. Мы все что-то искали. Но уже поздно.

Старик улыбнулся, демонстрируя желтые зубы. Демонстрируя вызов и насмешку. «Ты все просрал, Петров. Ты настоящее ничтожество» — вот что говорила Петрову эта улыбка.

Он сжал кулаки. Внезапная ярость, зародившись где-то в солнечном сплетении, поднялась вверх и горячим пузырем лопнула в затылке. Петров бросился на старика и что было силы ударил его в нос. Старик охнул и неуклюже шлепнулся на землю. Он не сопротивлялся и не пытался защитить себя.

Петров уселся на старика сверху и принялся наносить удары, исступленно повторяя:

— За что ты со мной так? За что? За что?!

Старик отключился почти сразу. Лицо его распухло и почернело, от каждого удара голова болталась из стороны в сторону. Если он и знал какие-то ответы, то уже не мог ими поделиться.

В какой-то момент Петрову показалось, будто он избивает тряпичную куклу, и только это заставило его остановиться. Он подождал немного, не очнется ли старик, но тот больше не подавал признаков жизни. Тогда Петров поднялся, тяжело дыша, и ногой спихнул его в разрытую яму. Затем на ватных ногах направился обратно в лес. По указателям из серых нитей и дальше по своим следам.

В голове стало пусто и гулко. Любой шорох, шелест или случайный треск отдавался внутри эхом, но больше не приносил с собой ни страха, ни боли, ни надежды.

Теперь Петров не оглядывался.

Он шел, не чувствуя усталости, пока солнце не склонилось к закату, а впереди не показался маяк знакомой красной двери. Дом Марты.

Петров замер в нерешительности, занеся кулак со сбитыми костяшками, но в этот момент где-то рядом плеснулся знакомый смех, и сомнения исчезли. Он постучал.

Марта открыла дверь почти сразу, как будто все это время ждала по ту сторону. Она выглядела взволнованной и смущенной:

— Ты все же пришел.

— Пришел.

Петров стоял на пороге, не решаясь войти. От порыва ветра его руки покрылись гусиной кожей. Марта улыбнулась:

— Чаю?

— Не откажусь.

Они вошли и сели за стол, уставленный праздничными фарфоровыми чашками. Между ними посредине стоял торт — настолько идеальный, что как будто пластмассовый.

— Ждешь гостей? — спросил Петров.

— Только тебя, — и после паузы, — Почему ты вернулся?

— Мне больше некуда было идти.

Наливая чай, Марта пролила немного на скатерть. Ее руки дрожали. Петров почувствовал себя неловко.

— С чем торт? — спросил он.

— Клубничный. Будешь?

— Нет, спасибо.

Снова повисло молчание. Марта бросила кубик рафинада в чай, поправила блюдце, принялась суетливо стирать со скатерти невидимые крошки. Петров смотрел на нее и не узнавал. Куда-то делся ее прямой бесстыдный взгляд — теперь Марта смотрела в пол и смущенно заправляла за ухо прядь волос, которая то и дело падала на лицо. Он накрыл ее руку своей. Она не сопротивлялась.

Едва прикоснувшись к ее коже, Петров почувствовал, как из точки ровно посредине грудной клетки начинает дыбиться и расползаться пустота. С каждой секундой она все увеличивалась, требовала выплеснуться и поглотить это беззащитное существо — такое упругое, наверняка, сладкое на вкус.

От предвкушения этой божественной сладости Петров зажмурился. И в темноте поплыли картины, смутные, мимолетные воспоминания: вот он берет нож, вот перед ним связанная женщина, она напугана и пытается кричать, но рот ее замотан скотчем; а вот перед ним другая, и ногти ее так бесстыдно красны, и в глазах ее ужас — сочный, текучий, клубничный ужас. Кого-то из них звали Марта. Возможно, их всех.

Он сипло задышал, изо всех сил стараясь удержаться на кромке сознания.

Марта сказала:

— Ад разделывает тебя, как лобстера. Чувствуешь? Его нож уже в твоем в затылке.

Позже, засыпая, Петров почувствовал укол, будто его укусило за руку насекомое. Открыв глаза, он увидел склонившуюся над ним Марту. В руке у нее был шприц.

— Это что еще такое? — попытался возмутиться Петров, но язык не слушался, и получилось только «Эо..т–т–то ш–ш–ш ко–оэ».

Марта приложила палец к губам и выскользнула из комнаты. Петров попытался встать и пойти следом, но, вместо этого, как в яму, провалился в сон.

Ему снилась медицинская палата с решетками на окнах и лязгающим засовом на двери. Посреди палаты стояло кресло, похожее на стоматологическое, но с ремнями для фиксации рук, ног и туловища. Особенная больница — так они ее называли.

Рядом с креслом стоял врач с капельницей, а за его спиной — трое полицейских в форме. Никто из них не шевелился.

Петров видел эту картину со стороны и одновременно снизу вверх, как будто был привязан к креслу. Ему было неуютно и хотелось, чтобы все поскорее закончилось, но никто, казалось, никуда не торопился.

Потом из динамиков под потолком раздался механический голос:

— Павулон десять кубиков. Подготовить хлорид калия.

Петров дернулся на кресле, и ремни больно впились в запястья.

— А обезболить? Вы забыли обезболить! — закричал Петров, но из его рта не вырвалось ни звука.

Врач склонился над Петровым с трубкой от капельницы в руках, и стало понятно, что это не врач, а Марта в своем белом халате. Она открыла рот, и там внутри оказался маленький черный динамик. Он трещал и шипел, как от помех, а потом из него раздалось:

— Привести приговор в исполнение.

Когда Петров проснулся, Марта лежала рядом, забросив на него ногу, и едва слышно посапывала. Он высвободился из объятий и сел на кровати. От странной слабости тело как будто налилось свинцом, мысли в голове путались.

— Доброе утро, — послышался сонный голос за спиной, — Выспался?

— Мне приснилось, что ты мне что-то вколола. Или это был не сон? Не понимаю.

Марта приподнялась на локте:

— Я говорила тебе, здесь многое путается. Никогда не знаешь, спишь ли ты на самом деле.

Весь день Петрова мутило. Еда казалась безвкусной, звуки — приглушенными. Мир будто находился за стеклом: смотри, но не трогай. Петров хотел было выйти на улицу продышаться, но Марта сказала, что в таком состоянии лучше оставаться дома. Она открыла окно и пододвинула к нему кресло:

— Отсюда видно реку. Когда поправишься, мы пойдем гулять на берег.

— Не знаю, что со мной, — Петров тяжело, как древний старик, опустился в кресло, — Все как будто ненастоящее. Даже ты.

— Постарайся расслабиться. Завтра тебе станет лучше.

На следующий день Петров с трудом сел на кровати. Тут же волной нахлынула дурнота. Он опустил голову и переждал. Кровь как будто превратилась в жидкий яд и теперь несла боль в каждую клеточку тела. Но особенно болела рука.

Он проверил: место на сгибе локтя покраснело, от него во все стороны расползлись алые щупальца заражения. При этом Петров точно помнил, что вчера при первом осмотре прокола на руке не оказалось.

В комнату вошла Марта с букетом ромашек в руках. Поставила цветы в вазу и зажгла свечу на тумбочке:

— Это, чтобы тебе было уютнее.

Петров покосился на картину у изголовья. Ту, где на груди у мертвого Давида лежал букет ромашек. Приподнялся на локтях, преодолевая наплывающую муть, и простонал:

— Моя рука… Мне нужно лекарство.

— Петров, с твоей рукой все в порядке. Она гниет под землей. Ее жрут черви.

Марта села на край кровати, поправив полы своего белого халата так, чтобы они прикрывали колени, и достала из кармана пригоршню мелкой клубники:

— Будь хорошим мальчиком, открой рот.

Петров зажмурился и отчаянно замотал головой, рыча сквозь сцепленные зубы:

— Я должен проснуться. Проснуться!

Когда он открыл глаза, за окнами было еще темно. Место рядом на постели пустовало. Где-то вдалеке протяжно на одной ноте выла сирена. Петров вскочил и машинально потянулся к тумбочке то ли за очками, то ли за сигаретами — годами отработанный жест, который остался с ним даже теперь, когда он не мог наверняка вспомнить, курил ли когда-нибудь и носил ли очки.

— Где я? — пробормотал Петров. — Что со мной?

На работу еще рано. Офис откроют не раньше восьми тридцати. Да и нет никакого толку строить из себя работника месяца. Тем более, что Прохоров скорее удавится, чем отметит перед администрацией чьи-то заслуги, кроме своих собственных. Значит, можно откинуться на подушки и поспать еще пару часов.

Петров выдохнул.

И вдруг что-то холодной пятерней схватило его под кадыком, перекрыло кислород. Воспоминание о Прохорове померкло, будто его и не было. Петров стал непроизвольно царапать горло, не чувствуя ни боли, ни облегчения. Перед глазами поплыли разноцветные пятна.

Скатившись с кровати, он распахнул окно и всем телом высунулся наружу.

Наконец, приступ удушья миновал. Бордовый туман в голове рассеялся. Петров понял, что находится в спальне у Марты, но самой Марты здесь нет. Куда она могла деться среди ночи?

Он нашарил на стене выключатель и нажал — безрезультатно. Свет не зажегся.

— Марта! — позвал Петров и прислушался.

Не дождавшись ответа, он босыми ногами прошлепал в гостиную. Проверил выключатель у входной двери — безрезультатно.

Огляделся.

На кушетке посреди комнаты лежал скомканный белый халат, в котором Марта ходила по дому. Петров взял его в руки и замер, больше не в силах пошевелиться и не зная, что делать дальше. В пустом доме. В самом сердце ада.

Внезапно что-то изменилось. Только спустя пару секунд Петров понял, что именно: сирена смолкла, и мир погрузился в тишину.

В окно постучали — раз, потом еще раз. Петров обернулся на звук. За стеклом в темноте возникли две фигуры. Мальчик лет тринадцати и девочка немного младше. Ее светлые косички и красное платье с черной кляксой под грудью показались ему смутно знакомыми, как будто он уже видел ее когда-то давно, когда сам еще был ребенком. В руках девочка держала серп.

Дети стояли в нескольких метрах от окна, так что никто из них не мог постучать в стекло. И, тем не менее, стук раздался снова. Как будто бросили мяч.

Затем Петров услышал голос — так отчетливо, словно тот звучал у него в голове:

— Выходи поиграть с нами. Будет весело.

— Не могу, — пробормотал Петров. — Я жду Марту.

— Она не придет, — девочка за окном улыбнулась.

— Теперь она играет с нами. Выходи и ты поиграть.

— Я вам не верю! — простонал, почти проплакал Петров.

Мальчик сделал шаг вперед, и теперь в окне можно было рассмотреть его бледное веснушчатое лицо:

— Мы оставили для тебя подарок. Он на столе. Ты же любишь подарки? Все дети любят подарки.

Петров посмотрел в сторону кухни и увидел на столе небольшую коробку — как будто из-под торта. Меньше всего ему сейчас хотелось смотреть, что в ней. Но ноги сами понесли к столу. Чем ближе он подходил, тем острее становился аромат клубники, струящийся из коробки. Дрожащими руками Петров коснулся шершавого коричневого картона, потянул за бечевку и заглянул внутрь.

На дне коробки лежал большой кухонный нож, измазанный чем-то темным и вязким. Петров взял его и удивился тому, как удобно нож лег в руку — как если бы был создан специально для него. И каким же сладким ароматом повеяло от ножа!

Не в силах противостоять соблазну, Петров облизал лезвие и зажмурился от удовольствия. Клубника.

Словно в ответ на его мысли раздался голос девочки:

— Выходи играть. У нас много клубники. Вся клубника, какую ты захочешь.

Петров представил, как он выходит к детям с ножом в руке, как они вместе веселятся, как ему не нужно больше ничего бояться или пытаться держать все под контролем…

Он рассмеялся от охватившего его чувства невероятной легкости. Покрепче сжал нож в руке и в этот момент услышал за спиной голос Марты:

— Обернись ко мне и замри.

Петров вздрогнул и повернул голову.

Марта сидела на кушетке, закинув ногу на ногу и, не сводя глаз с Петрова, что-то быстро набрасывала карандашом на листе картона. Даже во время любви Петров не видел ее такой, как сейчас — волосы спутаны, приоткрытые губы подрагивают от неровного дыхания, в глазах безумие. Свет луны отражался от ее кожи, и этого света было достаточно для работы.

— Отличный ракурс!

Марта на секунду вытянула руку с карандашом в сторону Петрова, произвела какие-то замеры, кивнула сама себе и вернулась к наброску.

— Как ты здесь оказалась? — спросил Петров.

Марта его не услышала. Или не посчитала нужным отвечать. Петров попробовал снова:

— Дети за окном. Ты их видишь? Они все еще там?

— Не смотри в окно. Не оглядывайся. Что бы ни случилось, дай мне закончить.

Там, за спиной, что-то шуршало и возилось, что-то бессвязно бормотало и приближалось. Петров окаменел и посильнее сжал нож, надеясь только на то, чтобы в этот раз оказаться сильнее и не оглянуться.

Наконец, Марта отложила карандаш:

— Готово!

Шевеление за спиной прекратилось, голоса смолкли. Как будто кто-то вдруг поставил воспроизведение на паузу. Петров выдохнул и едва не рухнул на пол от накатившей слабости. Марта рассматривала набросок с блуждающей улыбкой, то и дело проводя по картонке пальцем.

— Я хочу посмотреть, — Петров подошел к Марте поближе.

Марта по-детски спрятала набросок за спину:

— Пока рано. Сможешь посмотреть, когда я с тобой закончу.

Затем она протянула к Петрову раскрытую ладонь и мягко забрала у него нож.

Светало.

На ватных ногах Петров доплелся до кресла у окна с видом на реку. То место, куда они пойдут гулять, когда Петров поправится.

Время замерло. Петров тяжело моргал, и каждый раз, когда он открывал глаза, освещение в комнате менялось: тени на стенах то удлинялись, то укорачивались, небо за окном окрашивалось то в оранжевый, то в мутно-зеленый, то в фиолетовый. Была ли это галлюцинация, или Петров действительно провел так несколько дней, а то и недель?

В темноте под веками он различал знакомые лица — наверное, когда-то он знал этих людей, хотя не мог утверждать наверняка. За окном раздавался мерный стук — то ли яблоневые ветки на ветру бились о карниз, то ли дети обошли дом и теперь стучали в окна спальни.

Пошевелив рукой, Петров коснулся чего-то гладкого и холодного. Открыл глаза. На широком подлокотнике кресла лежал нож.

Петров точно помнил, что отдал его Марте. И все же нож был здесь — большой, тяжелый, тускло поблескивающий в лучах заходящего солнца.

— Возьми его, — послышался шепот. — Ты всегда этого хотел. Ты всегда был тем, кто однажды возьмет нож. Если не сейчас, то позже. Это только дело времени, а у тебя есть все время в мире.

Петров закрыл уши руками и зажмурился, но шепот продолжал звучать изнутри.

Дело времени. Ад уже нашел твою улицу и начал искать твой дом.

— Хватит, — сказал себе Петров, — Мне просто нужен кофе и прогулка на свежем воздухе.

Марта куда-то ушла, но Петров сейчас был не в силах думать о том, куда и зачем. Он достал из шкафа потертую медную турку, поставил ее на плиту. Потянулся за банкой с кофе и заметил на верхней полке за бутылками картонный уголок. Что-то там стояло, прислоненное к задней стенке. Пачка грубых коричневых листов.

Петров взобрался на табуретку и вытащил их на свет. С первого наброска на него воспаленными глазами смотрел даже не человек, а тень человека: впалые щеки, затравленный взгляд, серая кожа туго обтягивает череп. Призрак в своем лабиринте. В углу почерком Марты было написано «Петров. Вечер пятницы».

Он отложил первый лист и стал рассматривать наброски в хронологическом порядке, роняя их на пол по одному. С каждой картиной изображение менялось — едва заметно, но достаточно, чтобы понять: в нем постепенно разрушается все человеческое.

Петров слез с табуретки и на негнущихся ногах подошел к зеркалу в углу комнаты. Но, как он ни всматривался, собственное отражение ускользало от него, размытым пятном плавало в мутном серебряном озере. Он протер зеркало рукавом рубашки, но ничего не изменилось.

Марта, конечно, стояла за спиной. Она всегда была здесь. Даже если Петрову казалось, что ее нет.

— Чувствуешь? — Она мягко коснулась его плеча. — Ад спускает с тебя шкуру. Превращает в мясную безмозглую куклу.

И после паузы добавила:

— Садись в кресло. Я нарисую тебя. Сейчас так хорошо падает свет.

Петров сел и отвернулся к окну. Он смотрел на реку, за которой садилось солнце. Через каких-то полчаса линия берега исчезнет во тьме, и вместе с ней исчезнет навязчивый образ: мужчина и женщина, держась за руки, идут по тропинке над водой — он наклонился к ней и что-то рассказывает; она слушает в немом восхищении и вдруг смеется, откинув голову назад. Как будто никакого ада нет вовсе.

Петров представлял себе это так четко, что фигуры почти уже соткались из теней и обрели плотность, смех почти полетел над рекой. Но последний луч солнца скрылся за деревьями, оставив берег пустым и голым — теперь уже бесповоротно. И сквозь серые летние сумерки алым шлейфом потянулся сладкий, душный аромат клубники.

Петров прикрыл глаза и нащупал рукоятку ножа, который так и лежал на подлокотнике кресла. Сжал ее до боли в руке. Встал, обошел Марту со спины и заглянул ей через плечо. Марта, казалось, не обратила на это никакого внимания. Она продолжала водить карандашом по листку бумаги. Но, вместо портрета, Петров увидел лишь бессвязные линии, какие-то детские каляки. Только в левом нижнем углу можно было различить несколько партий в крестики-нолики.

— В этой игре всегда выигрывает тот, кто ходит первым, — сказал Петров.

Затем взял Марту за волосы, заставив ее беспомощно запрокинуть голову, и одним взмахом ножа перерезал ей горло. Марта зажмурилась и что-то прохрипела. Петров толкнул ее на пол, сам присел рядом и заговорил шепотом, склонившись у ее лица:

— Понимаешь, все дело в том, кто ставит крестик в центре поля. Остальное не имеет значения.

Кровь толчками выплескивалась на пол, и у Петрова закружилась голова от ягодного запаха. Он макнул руку в теплую бордовую лужу, облизал ладонь и зажмурился от удовольствия.

— Клубничный сироп, — выдохнул Петров. — Мама, я хочу газировку с клубничным сиропом, а потом — кататься на карусели!

Сладость растекалась по языку — как в детстве, как в юности, как во все лучшие дни его жизни. Петров бросился вылизывать пол и целовать затихающую Марту, изнывая от восторга, когда внезапно почувствовал соль и терпкий привкус железа.

Он сплюнул, вытер лицо тыльной стороной ладони, но этот новый гадкий вкус никуда не делся. Марта лежала на полу, бледная и непоправимо безмятежная. Такая навсегда спокойная, что Петрова скрутило в узел от ужаса и отвращения к себе.

Он стал трясти ее и прикладывать ухо к груди в надежде услышать сердцебиение. Но все было тщетно.

Тогда Петров взял руку Марты и, наотмашь ударив ею по своей щеке, принялся исступленно бормотать:

— Видишь, ты наказала меня. Теперь давай все это закончится. Давай теперь я отведу тебя к реке, и ты будешь смеяться звонко, как вода течет…

Так прошел час, затем второй. Петров уговаривал Марту, потом плакал и выл, как раненый зверь, потом замолчал. Ночь он провел, стоя на коленях над телом, в полной тишине.

С первыми лучами солнца дом наполнился звуками. Хлопнула входная дверь, чьи-то сапоги застучали по деревянному полу, чьи-то голоса зазвучали в гостиной. Петров поднял глаза и увидел в дверях спальни троих людей в серых формах.

— Вот она, — сказал бородач с татуировкой птицы на скуле; к его нагрудному карману был прикреплен бейджик с именем Давид.

Старик в голубом галстуке-бабочке достал из сумки черный целлофановый пакет и развернул его на полу:

— Упаковывайте.

На его бейджике было написано «мистер Кролик».

Никто, казалось, даже не обратил внимания на Петрова. Бородач окинул взглядом комнату и покачал головой:

— Придется здесь все помыть.

— А как же я? — спросил Петров, и голос его дрогнул, — Это я убил ее, перерезал горло, — Он почти перешел на крик, — Я хочу расплаты! Хочу свой окончательный расчет!

— Об этом не беспокойтесь, — сказал бородач. — Не торопите события. Расплаты еще никому не удавалось избежать.

— Что же мне теперь делать?

— Пердеть и бегать, — сказал Давид, презрительно поджав губы.

Затем он надел перчатки и взялся за уборку.

История Иванова

Отченаш жил в заброшенном сарае и давно никуда не выходил. Когда-то он был пушист и упитан, но с тех пор, как хозяйка дома умерла, он порядком осунулся и стал похож скорее на комок пыли, чем на полноценного воображаемого друга.

Марта придумала Отченаша, когда той едва исполнилось пять. Воображаемый друг помогал ей перебирать пуговицы в мешочке и следить за тем, чтобы с ее бабулей ничего не случилось. Марта часто просила его об этом. Говорила «Отченаш, пожалуйста, сделай так, чтобы бабуля вернулась домой живая». И он делал. Делал все, что мог.

Поэтому Отченашу было очень обидно, когда Марта подросла и перестала его воображать. Так обидно, что однажды бабуля все же умерла.

А когда ее выносили из дому, он юркнул в открытую дверь и пробрался в сарай на заднем дворе. Оттуда Отченаш наблюдал, как длинный ящик грузят в черную машину, как печальные люди суетливо курят на пороге и как дом закрывают на ключ, чтобы больше не открывать. Скоро природа залечит его, как рану на своем теле: краска на двери облупится, по стенам поползут лозы дикого винограда, и никто уже не сможет представить, что когда-то здесь жила маленькая девочка, которая придумала себе маленького друга.

С тех пор прошло десять лет. В сарае было пусто и так тихо, что Отченаш слышал, как пауки высасывают влагу из мух, дергающихся в паутине. Казалось, ничего и никогда уже не произойдет.

Но вдруг, как плач в заброшенном доме, раздался звон. Всюду полетели брызги битого стекла. Следом прозвучало два глухих удара о пол, и все снова затихло.

Отченаш осторожно выглянул из-за старого комода и увидел на полу большой красный мяч. Тугой и блестящий он лежал посреди осколков. Заманчивый, как яблоко. Отченаш вылез наружу, щурясь от света и опасливо поглядывая по сторонам. Неслышно подкатился к мячу, потрогал его лапкой.

Этот мяч напомнил о временах, когда Марта забиралась под одеяло, складывала ладошки домиком и шептала «Отченаш, пожалуйста, пощади меня сегодня, да прибудет королевство твое, и пошли мне новую куклу». Как же давно это было!

Отченаш вздохнул и уже готов был снова вернуться за комод, когда почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Он поднял глаза. С той стороны разбитого окна на него таращится рыжий веснушчатый мальчик.

«Бежать!», — подумал Отченаш. Но было уже поздно — его заметили.

— Я могу забрать свой мяч? — спросил мальчик.

— Можешь, — сказал Отченаш, — Входи и забирай. Тут все равно никого нет.

— Как это никого? — мальчик шмыгнул носом. — Там же есть ты.

— Меня тоже нет. Я воображаемый друг, которого никто не воображает.

— Мне бы друг пригодился. Хочешь, я буду воображать тебя?

— А разве у тебя нет друзей? Ну, знаешь, таких, которые настоящие.

Мальчик помотал рыжей головой:

— Мы с мамой сюда недавно переехали. Я еще ни с кем не познакомился.

— Тогда можешь смело меня воображать. Я Отченаш, но ты можешь придумать мне другое имя.

Мальчик сощурился, обдумывая предложение. Затем сказал:

— Я придумал. Буду звать тебя Гошей. У меня так собаку звали, но его задавила машина.

— Гоша — нормальное имя. А тебя как зовут?

— Я — Иванов. И я сделаю тебе гнездо из картонной коробки.

Гоша кивнул со всей серьезностью. Это была хорошая сделка. Он взобрался к Иванову на плечо, и вместе они заторопились прочь.

Иванов спросил:

— Ты любишь печенье?

— Разумеется, — сказал Гоша.

— А играть в морской бой? Ты любишь морской бой?

— Я люблю все, что тебе нравится, — сказал Гоша. — В этом прелесть воображаемых друзей. Если ты захочешь поиграть в космолет, я позволю тебе быть пилотом. Если захочешь сладостей, я расскажу, где мама прячет конфеты. А если захочешь повесить на дереве кошку, я помогу тебе сделать лучшую на свете петлю.

— Я не хочу вешать кошек, — нахмурился Иванов. — Мне не кажется, что это весело.

— Тем лучше.

Иванов завернул за угол, и перед ними возник дом — такой щемяще-знакомый и такой чудовищно изменившийся. Новые хозяева выкрасили его в персиковый цвет, и теперь по обе стороны от порога росла сирень. Только старый вяз, который рос здесь задолго до рождения Марты, все еще был на месте, и дверь осталась такой же красной, как и была.

Иванов поднялся на крыльцо и нажал кнопку звонка. Прошло пару минут, но никто так и не открыл.

— Наверное, мама пошла в магазин. За своими зелеными бутылочками, — сказал Иванов.

Он сразу как будто погрустнел и залился румянцем.

— Она пьет, когда нервничает. Покупает маленькие бутылочки, потому что ей кажется, что так меньше вреда. Думает, я ничего не знаю. Иногда по утрам она очень долго спит, и тогда мне нужно вести себя тихо.

— А твой папа? — спросил Гоша.

— Он с нами не живет. Мы иногда встречаемся на выходных. Но мама говорит, что скоро у него будет новый ребенок, и тогда он перестанет приезжать ко мне.

Гоша подумал, что пока ситуация складывается наилучшим образом. Чем меньше взрослых ошивается рядом, тем лучше для воображаемого друга.

— Так что, будем ждать здесь? — спросил он.

— Нет. Я знаю способ, — сказал Иванов.

Он обогнул дом и стал взбираться на дерево. Гоша сидел у него на плече и старался пригибать голову, чтобы мелкие ветки не лезли в глаза.

На уровне второго этажа ствол раздваивался, и одна из веток вела прямо к открытому окну в торце дома. Иванов проворно пролез по ветке — было видно, что он делает это не в первый раз — и спрыгнул с подоконника в комнату.

Внутри было прохладно и слабо пахло плесенью. Гоша осмотрелся. В углу комнаты стояла односпальная кровать, рядом с ней — письменный стол, к стене напротив прислонился большой книжный шкаф, книги в котором были расставлены по цвету и размеру.

— Это твоя комната? — спросил Гоша.

— Да. Я тут еще не совсем обустроился.

— А где твои игрушки?

— У меня их не очень много. Мама говорит, что уже пора взрослеть. Она не любит всякий хлам. Не любит все, что валяется под ногами. У меня была железная дорога, но сейчас мне нельзя с ней играть. Я вроде как наказан.

— За что? — спросил Гоша, перебравшись с плеча Иванова на аккуратно застеленную кровать.

— А… — Иванов махнул рукой, — Я шумел и плохо себя вел. Заставил маму разнервничаться.

— Но тебе нравится играть с железной дорогой?

— Очень, — вздохнул Иванов.

— Тогда нужно немедленно достать ее. Меня придумали для радости. А ты выглядишь не очень радостным.

— Ничего не выйдет. Мама забрала железную дорогу к себе в комнату. Отдаст, когда увидит, что я исправился.

— Как по мне, ты уже исправился, — сказал Гоша. — Давай, показывай, где ее комната.

Иванов вышел в коридор, глядя по сторонам, как шпион на задании. В тишине пустого дома каждый шаг отдавался оглушительным скрипом половиц. До спальни матери десять шагов — десять опасных скрипов.

Сидя на плече Иванова, Гоша чувствовал, как бьется жилка на шее мальчика, чувствовал исходящий от него жар. И, когда коридор остался позади, Гоша услышал, как Иванов выдохнул, напоследок опасливо оглянувшись.

Обстановка здесь была такой же скромной, как и в комнате Иванова: односпальная кровать, темный платяной шкаф и табурет — только самые нужные вещи. Если бы не смятые простыни на постели, можно было бы решить, что здесь вовсе никто не живет.

— Где твоя железная дорога? — спросил Гоша.

— Наверное, в шкафу. Мама прячет там всякие вещи.

Иванов распахнул дверцы шкафа и заглянул внутрь. Железная дорога лежала на верхней полке, куда может дотянуться только взрослый, решивший, что ребенок уже достаточно наказан и может получить обратно свою игрушку.

— Нужен стул, — констатировал Гоша.

Иванов подтащил к шкафу табурет, взобрался на него, но все равно не смог дотянуться до верхней полки. Нужно было поставить под ноги что-то еще. Например, стопку книг, или…

Он поискал глазами.

Из-под кровати торчал край черной обувной коробки. Иванов встал на четвереньки и вытащил ее на свет. При этом внутри что-то жалобно звякнуло — звук удара стекла о стекло.

— Значит, вот где она хранит свои зеленые бутылочки, — сказал он, открывая крышку.

Внутри действительно лежало две маленькие сувенирные бутылки. Такие обычно продают в аэропортах.

— Арриба, — прочел Иванов на этикетке.

Остальное место в коробке занимали полароидные фотографии. Иванов взял одну из карточек:

— Это на мой прошлый день рождения. Вот мама вносит торт. А вот тут стоит папа и тетя Лида, папина новая жена. Но тогда она еще не была его женой.

Гоша покрутил в лапах фотографию. Если бы лицо тети Лиды не было прожжено сигаретой, он заметил бы, что та очень похожа на маму Иванова. Что касается остальных фотографий, то они представляли собой стандартный набор отпусков, дней рождений и походов в зоопарк. На каждом снимке мама, папа и сын — ничего лишнего. И везде Иванов напряженно улыбается и машет в камеру так энергично, что его рука получается размытой.

Гоша так внимательно рассматривал фотографии, что не заметил, как в дверях возникла худая высокая женщина. Глаза ее за стеклами очков грозно и пьяно поблескивали, пальцы нервно теребили ворот старомодного платья.

— Посмотрите-ка, кто у нас здесь — проговорила она и на секунду поджала губы, — Роешься в моих вещах?

Иванов выронил фотографии и часто заморгал, не поднимая глаз на мать.

— Язык проглотил?

В ее голосе звучали холод и спокойствие. Так учителя отчитывают двоечников. Так энтомологи одним уверенным движением накалывают насекомое на булавку:

— Встань, когда я с тобой разговариваю.

Иванов встал с пола, все так же не поднимая глаз. Мать подошла ближе. Подобрала один из снимков, взглянула на него и, хмыкнув, бросила на пол. Затем она снова посмотрела на Иванова:

— Я ведь говорила тебе не входить в мою комнату. Говорила?

Иванов ничего не ответил.