«Чтобы перейти Неву по мосту, нужно было далеко обходить. Сил не хватало. Поэтому шли так, прямо по замерзшей реке. Я шагала за мамой следом, не отставая. Нужно было внимательно смотреть под ноги, чтобы случайно не наступить на чью-нибудь руку, ногу или голову. Слишком много трупов лежало на замерзшей Неве той зимой…»
872 дня жизни за пределом возможного. По разным подсчетам погибло от 600 000 до 1 500 000 человек. Из них 97% — от голода.
Это статистика. Цифры. Ничего личного. Длина экватора — 40 075 км. Расстояние от Земли до Солнца — 150 000 000 км. Во время Блокады в Ленинграде погибло от 600 000 до 1 500 000 человек. Если не задумываться, разница незначительная. Только для кого-то эти тысячи и миллионы — родители, братья, сестры, одноклассники, соседи, учителя и друзья. Для них это не цифры. Это память, которую невозможно вычеркнуть из головы, выжечь из сердца. Или удалить, как мы удаляем из телефона номера людей, с которыми больше не общаемся.
В прошлом году внучка Эльзы Витальевны принесла из садика поделку из хлеба. На следующий же день блокадница пришла к учительнице, чтобы выразить свое негодование.
— А что такого? — удивилась та. — Просто немного сухого хлеба. Его всё равно уже есть никто не будет.
— Это ведь ХЛЕБ!
У нас другое восприятие простых вещей, другие ценности. Дай Бог, чтобы никому и никогда больше не пришлось пережить того, что было в Ленинграде в 1941—1944 годах. Но помнить… знать и помнить мы обязаны.
Часть 1. Начало
Зоя Георгиевна
Это было воскресенье. Мы всегда по воскресеньям ходили в кино. С младшей сестрой и друзьями по двору.
Утром во время завтрака отец сказал маме:
«Стрелял Кронштадт в 4 часа».
«Может быть, манёвры?»
«Не похоже», — папа воевал, он знал, о чем говорит.
На первый сеанс в кино мы опоздали. Пришлось ждать на улице следующий. Это было возле Балтийского вокзала. Вдруг заговорило радио. Трамваи и машины остановились. Все выскочили — и куда-то побежали. И мы побежали следом за ними. И услышали: война.
Но мы были в таком возрасте, когда ещё не понимали значение этого слова. Подростки! Мы посмотрели фильм «Карандаш». Посмеялись. Это комедия про популярного в те времена клоуна. Потом пошли на вокзал. 24 июня мы собирались ехать с подружкой к ее бабушке в Кингисепп. Спросили, дают ли туда билеты. В кассе ответили, что дают. Мы счастливые возвращаемся домой, а папа говорит:
«Всё, не едем».
«Как не едем!? Билеты дают. Мы узнавали!»
Он говорит: «Туда дают. А обратно?»
Поплакала — и всё. Это первый день.
Эльза Витальевна
Мы только приехали в Ленинград в 1939 году. А в 1941 уже началось всё это. И куда нам деваться? Ни родственников, никого… Васильевский остров. 12 линия. Затем Озерки, улица Фёдоровская, 1. Первая же бомба в нас влетела.
Папа пошёл ополченцем на фронт. Это было в первых числах августа. А 8 августа он уже погиб. До Карелии дошёл — и всё.
Я только помню, как он взял меня на руки. А я в красивом пышном платье с широкой атласной лентой на поясе. Он поставил меня на табурет у окна, завязал ленту и поцеловал. А потом ушёл и больше никогда не вернулся.
Ирина Александровна
Когда мама и папа поженились, им так хорошо было! У них был свой дом в Царском Селе. Там такой красивый парк! Мама рассказывала, у них была собака, овчарка. Когда я только родилась, мама вывозила меня в коляске в парк. Я сплю — собака сторожит мой сон. Если я проснусь и начну плакать, она меня укачивает. А уж если сильно расплачусь — подаёт голос — и прибегает мама.
Однажды, когда мне было 2 годика, бабушка, мамина свекровь, сказала: «Анечка, поезжай на рынок». И дала список всего, что нужно купить.
Мы поехали с мамой в Пушкин. Прогулялись по рынку. И вдруг — сирена, тревога. Нас солдат подхватил — и в машину — и в Ленинград. И всё.
Эдуард Николаевич
Комната метров 20—25. Сначала было небольшое чаепитие. Потом — музыка, танцы. Мне лет 5—6. Помню, стоял на стуле, передо мной — патефон. Я накручивал ручку и ставил пластинки. Я ещё читать не умел — все пластинки знал по картинкам.
«Эдик, „Брызги шампанского“!» — Я быстренько по картинке ищу — 2 слова. Оно!
И все эти ритмы, мелодии — всё откладывалось у меня в голове.
В 1941 году в начале июня мы поехали к родственникам мамы в Новосокольники. Это в 150—180 км от Витебска. Представьте себе картину: папа — высокий мужчина в светлом костюме стального цвета, с патефоном в руках, пластинками. Тогда это было примерно так же, как если бы сейчас мы брали с собой в дорогу ноутбук.
И вдруг через какое-то время — война. Началась паника. Кто-то где-то видел немецких парашютистов. Где-то каких-то десантников поймали.
Нам нужно было срочно возвращаться в Ленинград. А начался ажиотаж, билеты не достать. Народ хлынул убегать оттуда. Билеты — по спискам. Нужно было ждать, отмечаться в очереди.
И вот, папа возвращается с вокзала. Смотрит — женщины копают окопы. Копают прямолинейно. Он сделал замечание:
«Что ж вы копаете? Разве так копают? Упадёт снаряд или бомба — и всех в окопах этих уничтожит».
Одна женщина побежала в милицию и сказала, что там ходит диверсант и создаёт панику. Ей говорят: «Следи дальше».
Папа тем временем пришёл домой, к маминой сестре. Тётя Таня говорит:
«Николай, у тебя зубы хорошие?»
«Да».
«Надо пожевать горох и покормить этой жвачкой утят и гусят».
Папа сидит, пожёвывает горох. И та женщина, что следила за ним, решила, что он рвёт письма и пережёвывает их.
Ночью подкатывает машина. Папу забирают. Мама бежит следом: «Что вы!? Я такая-то, отсюда родом, это мой муж!»
А ей отвечают:
«Вон отсюда, немецкая проститутка!»
Ближайшие 2—3 месяца мы папу больше не видели.
Как-то достали билеты. Помню, пригородный поезд, сидячий вагон. Между лавочками чемоданы, мешки. Вот, на этих чемоданах мы и сидели, и лежали. В общем, приехали в Ленинград.
Часть 2. Блокада. Когда худшее ещё впереди
Зоя Георгиевна
3 июля Сталин выступил по радио и призвал народ на защиту Родины. Отец у меня был большевиком. На следующий день он пошел на работу — и с работы уже не вернулся.
Мы гуляли во дворе, когда явилась женщина с письмом. Папа просил, чтобы мама сегодня же пришла. Мы приехали. Это была какая-то школа. Они — за забором. Мама спрашивает: «О чем ты думал?»
Папе было 47 лет. Он ей говорит:
«А о чем эти думали!? — И указывает на мальчишек вокруг. — Я знаю, что такое война, и что такое фронт».
Папа был во 2 добровольческой дивизии Московского района. Позже он написал два письма. Первое — о том, как прибыли на фронт. Во втором обращался ко мне: он находился в тех местах, куда я хотела ехать отдыхать — в деревне за Кингиссепом. Там речка, и можно было купаться.
Оба письма отец писал чернилами. А потом долго долгое молчание — и вдруг пришла открытка. Он писал уже карандашом, ни «здрасьте», ни «до свидания»: «Находимся в окружении. Нас бомбят. Прощайте. 1 августа 1941 года».
Извещение пришло только 30 сентября.
Позже к маме заглянул папин друг. Он рассказал, что дивизия вышла из окружения с боем. Папа был ранен, но не смертельно. Осколочное ранение, очень много ран. Поблизости не было воинской части, чтобы оказать медицинскую помощь. Папа умер от потери крови. Он не мучился. Просто уснул…
Эдуард Николаевич
В начале Блокады, когда кольцо ещё не замкнулось, для экономии продуктов было принято решение сократить количество жителей города. Остаться должны были только те, кто мог работать. А стариков и детей, чтобы они не были лишней обузой, решили эвакуировать. Тогда говорили, что Бадаевские склады обеспечат жителей продуктами не на один год. Конечно, это было преувеличение. Но уже всё равно.
Однажды к нам пришла соседка, тетя Катя, у нее дочка — Надя, на год старше меня. Пришла и говорит маме:
«Мария, детей будут эвакуировать. Моя сестра едет с девчонками (у нее 2 дочки). И Надя с ними поедет. Собери и ты Эдика».
Тогда думали, что дети поедут недели на 3—4, как в пионерский лагерь.
Мама собрала мне узелочек. Маечки подписала: «Э.П.» — Эдуард Павлов. И я должен был уехать с ними. Но, видимо, ангел-хранитель отвёл от этой поездки. Может, даже не для меня, а для мамы. Без меня ей пришлось бы заниматься тяжелым трудом — на торфо- или лесозаготовках.
Мы сели в трамвай и поехали на вокзал. Проехали несколько остановок по Большому проспекту. И — воздушная тревога. Нас всех высаживают из трамвая и ведут в бомбоубежище. Просидели мы там минут 30—40. Потом снова садимся в трамвай. Приезжаем мы на Московский вокзал. Приходим на платформу. А платформа пустая. Поезд ушёл.
Мама тогда сказала: «Значит, судьба. Останемся живы — вместе. Если погибнем — тоже вместе».
Зоя Георгиевна
Как мы организовывались, я даже и не знаю. Всё спонтанно вышло. Мальчишки крутили сирену. Кроме радио была ещё и сирена во дворах. Дежурили у телефона. Распределяли места, кто на каком чердаке стоит. У меня было два дома — четырехэтажный и пятиэтажный. Помогали готовиться к бомбежкам. Убирали на чердаках, белили известкой деревянные перекрытия крыш. Таскали песок, засыпали им пол. Воду носили.
Мы прошли курсы, как тушить зажигательные бомбы, как оказывать первую медицинскую помощь: бинтовать раны, накладывать шины. И, наконец, я была химразведчицей. Меня одевали в специальный костюм, и я ходила со щупом, искала капельки иприта.
Эдуард Николаевич
От папы не было ни слуху, ни духу. Он вернулся только в конце августа, перед тем самым моментом, когда замкнулось кольцо вокруг Ленинграда. Приехал угнетенный, но ничего не рассказывал.
Началась наша блокадная жизнь. Папа и мама ходили на работу. Я в первое время — в детский садик. Там нас кормили утром и днем. А на вечер выдавали грамм 50 хлеба. Я приходил домой — папа с мамой садятся кушать. А я сижу, смотрю на них. Какие родители могут спокойно кушать при голодном ребенке? Естественно, старались чем-то накормить.
Соседка как-то вспоминала: «Иду мимо детсада, смотрю — ты сидишь — голодный и скучный».
Мне было 7 лет.
Ирина Александровна
Мы приехали к родственникам на Чайковского, 56. Там и жили во время Блокады. Там была большая коммунальная квартира. 18 соседей. Правда, многие сразу поуезжали. И мы остались одни — я и мой двоюродный братик Вова, моя и его мамы. Они были сестры. Карточек тогда ещё не было. Мамы бегали на Васильевский остров, в госпиталь. Мыли там посуду после раненых, а воду с остатками еды сливали, и мы это кушали.
Зоя Георгиевна
Мы с мамой шли на работу. Стоит женщина, продает землю. С Бадаевских складов. «Покупайте, — говорит. — Это сладкая земля, сладкая!»
Мама не удержалась и купила. Развела в воде. Отстоялась эта земля. А воду выпила. Была она сладенькая или нет — я и не знаю.
Эдуард Николаевич
Был мощный воздушный налет. Начались пожары. Горели Бадаевские склады. Сахар, который там хранился, плавился, вытекал и впитывался в землю. Люди потом ходили, эту землю раскапывали, кипятили. Осадок выбрасывали и использовали сладкую водичку.
Зоя Георгиевна
8 сентября была страшная бомбежка. Самолетов очень много налетело. Ко мне на крышу пришел дворник. Долго смотрел в подзорную трубу, как Бадаевские склады горят. Я руку протягиваю за трубой — тоже хочу посмотреть.
И в этот момент вижу: летит самолет. Так хорошо его видно! Видно, как от него отделяется фигурка. Я ещё спрашиваю: «О чем он думает? Зачем прыгает в город?»
Оказалось, это торпеда. И туда же — в тот же пожар. Долго потом ещё дымило. Так началась Блокада.
Часть 3. Кольцо замкнулось. Обстрелы
Зоя Георгиевна
За ночь было по 2—3 тревоги. Мама не пускает меня. Хватает за руки. Я вырываюсь: «Я должна!»
А как одной идти на этот темный чердак, когда ещё и стреляют? Сказать, что не страшно? Не могу.
Заходила туда я ещё спокойно. Но когда слышишь, как бомбы летят и при этом сверкают, хочется сбежать, спрятаться, забиться в какую-то щёлочку. Оно угнетает. Прижимает. Так гнёшься, гнёшься, гнёшься…
Осколки сыплются. Но темно, ничего не видно.
Потом смотрю — зарево. Как салют — такой шар большой. Значит, выстрел попал в аэростат. Так я поняла.
Увидела, самолет летит. Из-под правого крыла пламя. Он перелетел за черту города, над Варшавским вокзалом — и километрах в четырёх от ворот упал.
Тревога закончилась. Вижу — осколки горят. Схватила. И пальцы прилипли. Я реву! Мама спрашивает: «Что случилось?»
Я говорю: «Хотела осколок взять, тебе показать».
Ну, кто знал, что они горячие? Глупая ещё была.
Эдуард Николаевич
Был очень мощный налёт. А наш дом стоял на углу улиц Картошихиной и Шкиперки. А рядом были заводы — Балтийский, Севкабель, Кожевенный. То ли бомбили их, но не попадали. То ли решили разбомбить именно наш дом — не знаю. Но две бомбы упали на дорогу возле дома. А третья — в торце самого здания. Здесь долго ещё оставалась огромная воронка диаметром метров 8.
Говорили, если дом обрушится, железобетонные перекрытия и лестницы останутся целыми. И вот, во время бомбёжки мама схватила меня, и мы спрятались в тамбуре, между дверей. Помню, мама стоит, держит эти две ручки. А я перед ней, прижался к её животу.
А дом ходуном ходит. В комнате от этой взрывной волны кофейник перевернулся, вода вылилась.
Ирина Александровна
Возле нашего дома был хлебзавод. А такие стратегические объекты немец старался обстреливать — чтобы скорее все жители города умерли от голода.
И вот, однажды мамочка убежала «за продуктами», как я говорю. А мы остались с Вовой вдвоём. И тут такая бомбёжка!
В наш дом попадает снаряд! Хорошо, у нас был крепкий дом, большой. Одна половина разрушилась, а там, где мы с Вовой сидели, ещё оставалась целой.
Прибегает Вовина мама, хватает его и убегает. А я остаюсь. Моя мама маленького роста была, не могла так быстро бегать. И босоножки впивались в ноги до крови — она и ходила с трудом.
Наконец, мама прибегает, хватает меня. И тут второй снаряд сбивает наш четвёртый этаж! Мы с мамой остаёмся между сводами. А дома нет…
Это счастье, что она успела. Я уверена, мама была моим ангелом-хранителем.
Зоя Георгиевна
Напротив нашего дома, на Лермонтовском проспекте было Артиллерийское училище. Помню, на нём установили два прожектора. Я в тот день уселась на подоконнике почитать книгу. Курсанты увидели меня — навели зайчика прямо мне в лицо — я потерял равновесие и упала.
А через пару дней — тревога. Прилетает самолёт и кружит над этим училищем.
Мы смотрим: небо голубое-голубое. И разрывы снарядов вокруг самолёта. Белые облачка окружили его. Зенитки стреляли. Казалось, самолёт застыл на одном месте. А через полчаса прилетели другие самолёты. Сбросили на училище зажигательную бомбу. А оно стояло вплотную к нашему дому. Пожар! Все забегали по лестнице. Мы через окно воду подавали. Потушили. И вдруг, чувствуем, запахло жареной картошкой.
Женщина спрашивает: «Кто-то пострадал?»
«Да один дурак испугался, спрыгнул — и ногу сломал».
«А что у вас? Какие потери?» — У них там как раз двухэтажный деревянный склад.
«Растаял ящик с маслом, и картошка поджарилась».
Эдуард Николаевич
Дедушка мой говорил: «Не пойду я ни в какое бомбоубежище. В Ленинграде был один слон — и того убило. Какая судьба есть, такая и будет. Бегать от этих бомбёжек? Не буду!»
И он не бегал. А мы с мамой спускались с шестого этажа вниз. Стоим в парадном, в дверном проёме. Я смотрю через щель. А там — прожектора! Стараются поймать немецкие самолеты. Вокруг народ стоит. Кто-то плачет. Кто-то трясется от страха. И тут выходит женщина с кастрюлей. И ложкой по дну — вжжжик! — и в рот. Кто-то не удержался:
«Да что вы на нервы действуете со своим скрежетом? Сейчас всех поубивает, в вы здесь со своим супом!»
«Ага, — говорит, — поубивает. А суп пропадёт — жалко!»
Зоя Георгиевна
Бомбёжка была. И вдруг из окошка Балтийского вокзала летят 3 ракеты — в направление нашего училища. Три — промежуток — опять три ракеты.
Нам сказали: при первой же ракете надо бежать. А я не знаю, как пост оставить. Мучилась-мучилась — побежала.
Прибежала в убежище, чтобы найти управдома. А там куча людей. «Где бомбили? Что горит?» — спрашивают со всех сторон. А я иду и думаю: «Они здесь все, а я там — одна».
Нашла управдома, говорю: «Там ракеты пускают».
Она позвонила. Обнаружили автоматическую ракетницу. Ракетчика, правда, не было. Мне ещё тогда «рукопожали».
В другой раз видела, как горел Варшавский вокзал. Мне с крыши всё было видно — и огонь, и как тушили.
Часть 4. Будни Блокады. Голод
Эдуард Николаевич
Как-то мама встречает соседа с третьего этажа.
«Что-то, — говорит, — вашу Нельку не видно».
Собака у них была — Нелька.
«О, Нелька такая вкусная была!»
Ирина Александровна
Когда мы только приехали в Ленинград, с нами жил дядя с женой и детьми. Он все время чем-то промышлял, чтобы прокормить семью. Убивал кошек, ворон — обдирал, чтобы не было видно, что за животное, и приносил домой.
«Вот, — говорил своей жене, — я кролика купил. Делай котлеты. Или что ты там можешь приготовить». И доставал кошку.
Но потом дядя умер. Просто облокотился на мамину спину — и умер.
Эдуард Николаевич
Мама сказала, что ходить по городу без ножа нельзя. Бывали разные ситуации. Тогда хлеб ещё возили на лошадях. Вдруг — обстрел. Все разбежались. А лошадь убило снарядом. И мама принесла тогда кусок мяса. Конину. Сделала из него котлеты. Какие котлеты были! Объедение!
Зоя Георгиевна
Август 1941 года был ещё терпимым. Еды ещё было достаточно. Сентябрь — уже хуже. В сентябре сгорели Бадаевские склады. Замкнулось кольцо Блокады. Голод тогда не сильно ощущался. Но мы с младшей сестрой уже «промышляли». Услышали, что на Измайловском проспекте ресторан обслуживает военных, а после 19 отдаёт всё, что оставалось, людям.
Мы заняли очередь в 6 утра. Периодически проводили переклички. В конце концов мы попали, наверно, в двадцатку тех, кто попал в ресторан.
Официанты разносят суп. Мы попросили добавки. А сами потихоньку слили в кастрюльку. Затем принесли второе. Мы тоже взяли по две порции — и тоже в кастрюльку. И компот — в баночку. Вот, мы всё собрали и отнесли домой.
Этой еды нам хватало на 2 дня. А потом снова пошли. Заняли очередь. Где-то за час до открытия Таня захотела пойти домой. Подходит время. А Татьяны моей нет. Я нервничаю: почему она так долго не приходит? Мне уже пишут номер на ладони. Я про Таню говорю. А мужчина отвечает: «Ничего не знаю. Нет — значит, нет».
Потом идёт моя Татьяна — пасмурная. Я на неё кричу, она молчит. Молчит — и протягивает мне конверт. Я беру, раскрываю, а там извещение. Похоронка на папу: «Геройски защищал Родину. Умер от ран 4 августа 1941 года».
И мы заревели с ней. До этого она держалась. Поэтому и не шла. Расстроилась. Помню, мы плачем, вокруг все плачут. Потому что у каждого что-то или кто-то.
Её, конечно, пропустили. Набрали мы снова еду. И всё, больше мы в ресторан не попадали. А с 1 октября он и вовсе перестал отпускать еду.
Ирина Александровна
Мы с Вовой всё время сидели дома. Мне — 2 годика, ему — 4. Мы всегда раньше топили печку. А это — военное положение. Дома не отапливались. Но по привычке мы с ним сидели у этой холодной печки.
Нам мамы приказывали никуда не выходить. И мы всё время ждали, когда они принесут покушать. А что кушать? Хлеб, который проглотил — и его нет. Только крошки пальчиком собираешь потом.
Мамы уходили на Васильевский остров. Нужно было перейти через Неву. На это у них уходил целый день. Ушли рано утром — а возвращались вечером. Там, видно, ещё помогали в госпитале. Много раненых было. И чтобы получить чашку этого бульона из обмывков, надо было поработать.
Иногда приносили очистки от картошки. Мыли их и варили. Но нам, конечно, старались меньше этого давать. Хлеб они почти весь нам приносили. А это сами ели — нас оберегали. Что там могло быть? Смывка с тарелок…
Но ничего… Спасибо, и это было. Выжили всё ж таки.
Эльза Витальевна
Чтобы мы кушать не хотели, чтобы двигались, мама постоянно нас чем-то занимала. То мы распускали чулки: мама начинала, а мы с братом и сестричкой мотали клубочки. Потом мама приходила и показывала нам, как вязать. Чтобы мы шевелились.
Когда наступили холода, жались друг к другу. Сестра читала нам книжечки. И мы слушали. Читали, говорили в полудремном состоянии. Шевелиться уже нельзя было — мы берегли силы.
Топили буржуйку. Но не книгами. Книги жалко было. Топили какой-то мебелью, обогревались понемножку. Закутанные все сидели. Не шевелишься — как будто тепло. Как только шевельнулся, холодок пробежал по телу. Так и сидели, как птички, нахохлившись.
Зоя Георгиевна
Мы с младшей сестренкой во дворе гуляем. И там же мальчишки, постарше нас. Пришла женщина — зовет грузить платформы песком. Никто даже не задумался. Пошли, сели в трамвай, нас повезли на песчаный карьер — уж и не знаю, где он был. Дали нам лопаты, показали, что надо грузить.
Грузим. Черенки лопат такие корявые. Мозоли кровавые были на руках. Загрузили мы две платформы — приезжает следующий состав. И ещё один. И ещё.
Уже темно. Мальчишки хитрые были. Отдают нам лопаты, говорят: «Мы пойдем смотреть, как аэростат поднимают». Пошли и не вернулись. Комары жрут. Никто не забирает у нас лопаты. В общем, приехали мы первыми, а уехали последними. Уже солнце вовсю светит. Идём, у сестренки ноги заплетаются. Мама стоит у ворот, зареванная. Говорит: «Я уже шла в милицию заявлять, где вы».
А мы песок грузили. Понимаете, не было тогда, как сейчас: «А что я буду иметь за это?». Надо — значит, надо.
Эдуард Николаевич
Продавали тогда на рынке студень. А люди ж голодные — всё, что угодно ели. Студень этот делали из столярного клея.
Как-то мама принесла костную муку. Что это такое? На фабрике при производстве пуговиц высверливали дырки. Пыль, которая оставалась, и была той самой костной мукой. Она накапливалась в отвалах. Вот, что ели в тем времена.
Эльза Витальевна
Если падал человек, особенно мягенький, то мякоть обрезали.
Один раз мама купила холодное — а там палец. Мы холодное до сих пор не едим. Даже если дома варю, сама не ем. Не могу.
Эдуард Николаевич
Хоть было холодно и голодно, но мама понимала, что ребёнку нужен свежий воздух. Поэтому одевала меня, брала за ручку, саночки, ведро — и за водой на Финский залив, на «Голландский ковш». Народу вокруг проруби много было. Это ведь целый процесс — наклониться, ковшом черпать воду в ведро. И вот, как-то мама поставила меня с саночками в сторонке, а сама пошла за водой. Набрала ведро, оборачивается — ни меня, ни саночек нет.
Смотрит — женщина пошла, меня за ручку повела. И саночки. Как-то мама нас догнала, я не знаю. Схватила меня за руку, вырвала у той женщины. Потом мама рассказывала: глаза у неё такие были… ненормальные… Людоедка.
Как она меня уговорила, я, естественно, не помню. Наверно, сказала, что конфетку даст. Много ли надо 7-летнему ребёнку? Так что могло быть всякое. Котлеты, наверно, были бы вкусные… Да…
Эльза Витальевна
Мама приобрела судочки, и сестрица ходила в садик за пайками. Она была достаточно пухленькая. Мы все были пухленькие, потому что до Блокады хорошо питались.
Сестрица получила пайки и возвращалась обратно. А позади шёл мужчина: «Девочка, ты куда идешь? Что несешь?»
А видно было, что у неё судочки в руках, значит, еду несёт.
«Кто тебя дома ждёт?» — «Братик и сестричка».
Проходят они мимо трамвайных путей. Вышла стрелочница и зазывает её:
«Видишь?» — кивает на мужчину.
«Вижу. А что я должна была делать?»
Стрелочница оставила сестрицу у себя до конца смены, а потом провела домой.
Когда сестра рассказала маме, та больше не отпускала нас из дома.
Ирина Александровна
Мама у меня была добрая, наивная. Идёт как-то по улице, держит в руках наши карточки. Мужчина какой-то подошёл, выхватил — и всё. Остались без ничего. Даже без этих 125 г хлеба. Что там за хлеб был? Один воздух, кушать нечего. А мы и без этого остались.
Что делать? Мама пришла к своей начальнице, говорит: «Выручайте меня, карточек нет».
У тети Веры, маминой начальницы, муж служил в Кронштадте. Морякам давали пайки и шоколад. У них было двое детей. Поэтому он старался один-два раза в неделю приносить им свой паёк.
Тётя Вера пожалела маму и стала делиться с нами шоколадкой. С собой не давала — знала, что мама слишком добрая, может ещё кому-то. Поэтому всегда разламывала нам кусочек пополам, мы съедали — и она говорила, когда прийти в следующий раз. Так тётя Вера три дня кормила нас шоколадом. А потом мы получили карточки на следующую декаду.
Тётя Вера говорила маме: «Будь внимательней, Аня, я тебя прошу! У тебя ж маленький ребёнок!»
Вот так тётя Вера и её шоколадка спасли нам жизнь.
Зоя Георгиевна
Как-то я дежурила в типографии ночью. Укрылась своим пальто и уснула. А в кармане были карточки. Проснулась — карточек нет.
Мама была в ужасе! Говорит: «Помочь я тебе ничем не могу». Потому что сама умирала.
Это был декабрь 1941 года. Я перестала ходить домой — экономила силы. Спала прямо в типографии, на полу у печки.
Одна женщина принесла соль — такую прозрачную, как льдинка. Отломила мне кусочек, и я сосала эту соль, как конфету. Сейчас возьми в рот соль…
В другой раз женщины приносили сухую горчицу. Вымачивали её, воду сливали, потом снова вымачивали, воду сливали. И ещё раз. Затем смешивали с типографским клеем. Одна сотрудница принесла тальк — это ведь не мука, это металл. Но все равно и его туда добавили. Замесили, наделали лепёшек. И мне досталось две штуки. Вот, что мы кушали.
26 декабря добавили норму хлеба. Старшая сестра, Лидия, работала на фабрике. Как рабочая, она получила дополнительные карточки на 100 г хлеба. И отдала их мне.
А 31 декабря я уже могла получить карточки на следующий месяц. Проснулась утром — и ничего не вижу. В глазах темно. Я кричу: «Мама, я слепая!»
Мама послала Татьяну за хлебом. У нас булочная была через дорогу. Сестра принесла хлеб. Я съела — и прозрела.
Эльза Витальевна
В ящике письменного стола лежал наш хлебушек. Все знали: это мой угол, это — брата, а тот — сестрички. Мой, конечно, самый первый уходил. И они потихоньку мне добавляли, потому что я поменьше была.
А когда холодно стало, уже не ходили. Сестрица вставала: «Лежите, грейтесь. Холодно же!»
Какие были одеялка, шубейки, платки — всё было на нас.
Эдуард Николаевич
У мамы была железная система. Получали тогда какую-то крупу. Допустим, пшено. Мне почему-то именно пшено запомнилось. Мама брала грамм 100. И кастрюлю — наверно, литров 5. Но, может быть, 3-литровую. Так вот, на полную кастрюлю воды — чашечка крупы. И, собственно, всё. Я даже не знаю, откуда соль брали.
И вот, она наливает в тарелку по 2 поварешки получившийся водички — это наш бульон. И немного крупицы. Это получалось второе блюдо, каша.
Но ели строго по расписанию. Утром часов в 10—11. А вечером — в шесть –около семи.
Зоя Георгиевна
В октябре уже чувствовался голод. Мы с Таней пошли на рынок. Там магазин «Силос» — и очередь. Раз очередь стоит, и мы встали. Стоим, и даже не знаем, за чем. А давали такие плитки — дурынды. По плитке на руки. И мы получили, идём домой, радостные, хотя и не знаем, что это такое. Но ведь хочется грызнуть! А они же твёрдые.
Размачивали, ждали, когда она поскорее размокнет. Скушали — потом животы болели. Мама говорила: «Не ешьте, ждите, когда она совсем размякнет».
Но терпения совсем не хватало. Так хотелось кушать!
Ирина Александровна
Старались помогать друг другу. Мамочка моя рассказывала, идёт с Васильевского острова, несёт домой судочек с едой. Впереди мужчина идёт. И вдруг — падает. Мама подбегает к нему, а он уже умер.
Во время Блокады мужчины умирали чаще, чем женщины. У женщин, девушек, девочек, даже худых, есть прослойка жира. И они выдерживали это все. А мужчины — нет.
Эдуард Николаевич
Папа работал на заводе. Он очень тяжело переносил Блокаду. Сильно похудел. Причем женщины как-то держались и страдали меньше. Моя мама до Блокады весила примерно 65 кг. Во время голода стала весить 45.
Был ноябрь-декабрь. Самые трудные месяцы. Папа еле-еле ходил на завод. Он ещё курил и ходил к магазину, менял хлеб на «чикарик», чтобы пососать. На наш шестой этаж поднимался с большим трудом.
Самое главное — это была необходимость — нужно было всё время двигаться. Выживали те, кто сопротивлялся. А если люди падали духом, ложились — тогда надежд на то, что они встанут, оставалось очень мало.
Эльза Витальевна
Мама была сильная. Она нам никогда не рассказывала, как тяжело было. Никогда не плакала. Никогда. Она ещё песни пела.
Всё время надо было что-то крутить, что-то делать. Мама всегда находила нам какую-то работу. Она читала — мы втроем чулки распускаем. Потом сестрица читала, мы с братиком распускали.
Как-то мама всё время заставляла нас: движение, движение, движение. «Давайте уберем! Передвинем мебель — может, так теплее будет».
То сдвинем кроватки, то раздвинем. То поперёк все вместе ляжем. Она не унывала. Вот это самое основное. У неё были какие- то серёжки –пойдёт, на что-то поменяет. Кто-то собирал все это — золото, украшения, одежду. И меняли. На что? На еду, конечно.
Зоя Георгиевна
Потом я уже не хотела ходить на чердак. Тревога — а мне все равно. Такое безразличие… Управдом знала, что я всегда была активная. А здесь смотрит — меня нет. Пришла и стала уговаривать: «Зоя, пойдем!»
Я говорю: «Нет. Он всё равно не будет кидать зажигательные бомбы днём».
И тут как бабахнет! На меня повалился буфет. Она закричала. Кое-как вдвоем поймали этот буфет, поставили на место. Я говорю: «Пусть в меня попадет бомба! Пусть я уже умру!»
Часть 5. Блокада. Смерть
Зоя Георгиевна
В ноябре уже ничего не было. Да и готовить не на чем было. Газа нет. Перешли на примус — керосина тоже нет. В октябре-ноябре хоть было электричество. Слабенький, но ещё был свет. А потом и его не стало.
Буржуйки у нас не было. Мама воспитана няньками. Она не умела такое сделать. Если бы папа был, всё было бы…
Когда мы получили извещение, подождали старшую сестру с работы. Стали шептаться. Она говорит: «Не будем маме рассказывать».
Прошло два дня. Она, наверно, много думала об этом. И, наконец, сказала нам: «Ну, всё равно мама узнает. Скажем».
Мама не плакала. Она за голову схватилась, ходила по комнате и всё повторяла: «Что я с вами буду делать? Что я буду с вами делать?»
В тот день она сдалась.
К тому же мама подорвала здоровье, когда 2 недели работала на окопах. Она вернулась оттуда в августа, с дизентерией. Мы всё делали, как рекомендовал врач, и мама быстро встала на ноги. Но она очень ослабла, а подкрепиться уже было нечем.
С 1 ноября мама устроила меня на работу к себе в типографию. Там нам давали болтушку. Может быть, из тех же жмыхов. Но теплая еда как-то согревала. Дома мы стол дубовый поломали — красивый такой, раздвижной. Жажда еды была несносная.
Дневник Носковой Инны Федоровны
1 декабря 1941 года
Мне сегодня исполнилось 26 лет. Пишу дневник первый раз в жизни. Что заставило меня заниматься таким ни к чему не приводящим делом — это безысходная тоска по мужу. И потом ещё одна причина: я имею маленькую дочку в возрасте 1 год и 9,5 месяцев. Она начала говорить, очень многое стала понимать. А может быть, и вернётся муж, и мы все останемся в живых. И этот дневник расскажет ему о всех проказах своей дочурки и переживаниях моих.
Война с Германией длится уже 5 месяцев и 9 дней. Сколько же она принесла несчастий и горя всему нашему народу!
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.