Бесплатный фрагмент - Для чтения вечером

Орбитальная командировка

1. Главный редактор

На стене висел, как и полагается в приличных редакциях, портрет важного государственного человека. Сбоку от портрета был прикреплён кнопочкой листок бумаги из принтера с пугающими словами «Вазелин ещё нужно заработать». Гордей посмотрел сначала на портрет, подивился в очередной раз его явно преувеличенной зализанности, потом перевёл взгляд на листок бумаги, потом — на сидящего под портретом мужчину в аккуратном пиджаке и при полосатом галстуке. Это был главный редактор. Когда он вышел из-за стола пожать Гордею руку, стало видно, что с костюмным пиджаком он комбинировал джинсы и кроссовки. Видимо, сотрудникам надо было это понимать как знак несомненной демократичности и современности обладателя данного кабинета. Сотрудники и демонстрировали это понимание в меру своего подхалимства.

— Ну что, Гордеюшка, есть мнение, — редактор сделал лёгкое движение бровями, — что ты слегка засиделся последнее время на текучке. Оно, впрочем, вполне понятно: от поиска достойных городских новостей в нашем тишайшем месте утомится кто угодно. Нет ли желания взбодриться и сменить обстановочку, а?

— Скучновато, конечно, не без этого. Но всё же делать качественные тексты из ничего — это ведь слегка и признак профессионализма, согласитесь, — садясь в скрипящее креслице у стены и параллельно доставая из заднего кармана джинсов свои сигареты, парировал Гордей.

— Ну да, это твоя сильная сторона, — согласился редактор, тоже закуривая, что предвещало небыстрый и доверительный разговор.

Гордей пригляделся к его зажигалке: «Ага, Samsung Ge307», — определил он. Одно время Гордей коллекционировал прикольные зажигалки. Он вообще как-то весьма первобытно любил огонь, обожествлял зажигалки и, разумеется, знал в них толк.

— Видишь ли, дружище… — редактор пустил дым в потолок и сделал интригующую паузу.

Гордей внутренне подобрался. Сотрудниками было давно замечено, что если редактор употреблял слово «дружище», то за этим следовало что-то весьма неприятное.

— Ну так вот, — продолжал редактор, в упор глядя на Гордея, — появилась идея. Надо слетать на денёк на орбиту и сделать репортажик о культурном досуге нашей пусковой команды. Есть мнение, — редакторский палец показал куда-то вверх, — что мы должны быть первыми в освещении этой темы. А быть первыми — это, сам понимаешь, задавать планку и всякое такое. Усёк логику?

— А что там может быть интересного, в этом орбитальном досуге? — слегка удивился Гордей. — Или обычная наша связь туда не добивает?

— Насчёт связи не могу сказать. Думаю, что просто канал закрытый. Но народ там своеобразный, это точно, — отозвался редактор, — плюс к тому в закрытых сообществах могут происходить интереснейшие вещи. Они там ведь вахтуются по два месяца и, когда пусков нет, развлекаются по полной программе. Устроили, например, самодеятельный театрик, репетируют что-то, потом показывают свои постановки отбывающим в дальний космос командам. Говорят, у них получается довольно интересно. Пусков у них два или три в месяц, ты в курсе наверняка. Поэтому свободного времени у пусковиков завались, а на Землю их не отпускают, пока не отвахтуются. Ещё что-то помимо концертов устраивают. Есть там даже местные знаменитости, говорят. По стенам висят картины. Маслом, всё как положено. Очень недурственно, кстати, — мне сказали знающие люди. А когда идёт смена вахты, они отчитываются перед вновь прибывшими ещё дополнительным концертиком. Короче, всё это выглядит довольно прикольно, прямо культурный заповедник, не знаю даже, как сказать точнее. Это уже длится больше года, и главное — уровень всех этих орбитальных мероприятий уже такой, что профессионалы начинают ревновать. Присылали мне тут одну флешечку… Чуешь интригу, да? Так что лети, погляди там всё на месте и сделай материальчик. Ты парень продвинутый у нас…

— А оно нам надо в целом-то? Тема ведь чужая. Нам про это писать никто не позволит, тематический рынок давно поделён у нас, сами знаете. Культур-мультур всякий — это не к нам же…

— Э-э-э, мил человек, что ты понимаешь про рынок в журналистике… Сейчас как раз и будем всё переформатировать. «Глобус»-то закачался… Надо использовать момент. И тебе в этом отводится определённая роль. Или у тебя амбиций в плане расширения тем нет уже?

— Есть вещи, которые мне близки, и я их описываю хорошо. А есть всякая хрень и пурга, про которую я не пишу и пробовать не собираюсь. Типа быта или труда на орбитальной станции, — сказал Гордей, ввинчивая окурок в пепельницу.

Ему, если честно, абсолютно не улыбалось куда-то лететь, да ещё в пятницу. Поэтому он решил побороться, хотя у него не было ощущения, что это приведёт к успеху. Но покапризничать следовало… Из общих соображений…

— Шеф, а вы, часом, не забыли, что у меня висит ещё статья про городскую свалку? Когда мне её теперь доводить до ума? — сделал Гордей попытку образумить шефа.

— Это потерпит.

— Да и потом, есть определённые планы личного толка. Я уже договорился на завтрашний вечер. Ну, вы же понимаете… — Гордей изобразил лицом и характерными движениями рук предстоящие ему приятственные часы. На самом деле он блефовал, но шефу об этом знать не следовало.

— Зря ты так. — Редактор, казалось, был разочарован отсутствием энтузиазма. — Впрочем, я это всё смогу сделать и без тебя. Но на тебе я поставлю крест, учти…

— Хм… А туда для начала как попадают-то? Там ведь нужен допуск какой-никакой, наверное, — неуверенно и явно примирительно сказал Гордей. Он подумал, что не обязательно разделять чужие амбиции, но на них можно неплохо заработать. А сейчас это было вполне реально. Написать за два дня занятный текст он умел. Не провокационный или скандальный, как сейчас модно, а нормальный. Мягкий, но слегка уносящий куда-то вдаль. Даже с налётом мечтательности. И удержаться в рамках темы при этом он вполне способен. Но, признаться, не хотелось портить себе выходные…

— Не боись, всё уже подготовлено. Завтра с утра туда идёт пищевой борт. Сейчас посмотрю номерок даже. — Редактор поворошил бумаги на столе. — Йопт, куда же делась-то? А, вот оно. — Он поднёс бумагу к лицу, так как был близорук, но из пижонства не использовал оптику. — Номер 443-бис. Ну да. Этот борт идёт транзитом на Луну. Из Шереметьева, как обычно. Грузовой терминал №8. Я про тебя договорился. Без тебя не улетят.

— Э-э-э…

— Даю тебе, мин херц, три часа на решение всех твоих текущих проблем, — хмуровато сказал главный редактор. — После этого времени, если не получу от тебя подтверждения, можешь забыть о квартальной премии. А отдел городских обзоров и новостей я отдам Отрадинскому. Всё, время пошло. Свободен.

— Я, конечно, постараюсь, но обещать не буду, — красный как рак, выдавил из себя Гордей, повернулся на каблуках и вышел из редакторского кабинета.

Редактор, рыжая скотина, уже, похоже, переключился на следующее дело. Во рту торчала потухшая сигарета, а глаза энергично бегали по экрану. Гордей понял, что редактора абсолютно не интересуют мелочи его, Гордеевой, жизни, и обсуждать тут нечего. А отдавать отдел Отрадинскому — это был прямой шантаж и явное свинство со стороны редактора. Тут двух мнений быть не могло. Отрадинский, в принципе, нормальный дядька, но совсем для других дел.

— Вот ведь козлина, — добавил Гордей тихо, уже пересекая приёмную.

Само журзадание было, в сущности, несложным. Послушать, поговорить, написать, забыть. Главный редактор, как понимал Гордей, не был бы главным редактором, если бы у него не имелись во многих местах свои поставщики интересной информации. Кто-то из них, похоже, порекомендовал обратить внимание на орбитальную станцию. Действительно, могло получиться неплохо. Придумался и заголовок — «Театральная постановка „Леди Макбет“ на орбите» или что-нибудь в этом духе. Надо же утереть нос американцам. У тех досуг заполнялся исключительно мультиками. Н-да…

Все в редакции знали, что Гордей действительно довольно легко писал красивые и бессодержательные миниатюры о разных незначительных событиях городской жизни. Получалось так вполне даже живенько иной раз — во всяком случае, главному редактору нравилось, и он вот уже три года держал Гордея на условной теме «городские новости с лёгким налётом романтизма». Гордеевы тексты отличала не всегда уместная литературность, созерцательность и отсутствие видимого сюжета. Плюс к тому дзен-буддистская прозрачность и склонность через парадоксы говорить о том, что стоит за миром слов и рациональных суждений. Эстеты от журналистики его любили. Некоторые даже считали это «малой, но настоящей литературой». Революции, конечно, его опусы не делали, но читать было приятно.

Вообще-то писать такие бессюжетные рассказики о городской жизни оказалось, к лёгкому разочарованию Гордея, довольно просто. Он, было время, ждал каких-то чудес и откровений, а их не оказалось. По фазам само собой все идёт. Сначала просто расслабляешься, открываешь глаза и уши — и слушаешь, как люди говорят. Ходишь по улицам, топчешься на рынке, ездишь в транспорте — впитываешь атмосферу. Неделю примерно. Происходит некая самозагрузка стартового лингвистического материала. Потом накопленное записываешь в виде полусотни удачных фраз или необычных оборотов. Потом тупо сидишь и ждёшь. Ещё неделю или чуть более того. Внутри начинается весьма загадочный процесс — некая, метафорически говоря, плавка загруженного. Форсировать ничего не нужно и в положенное время откуда-то из глубин вылезает некий прототекст, где все герои используют те или иные найденные ранее фразы и всё отчего-то довольно удачно компонуется, так что получается вполне сносный, относительно законченный кусок. Потом просто надо его аккуратненько причесать, подшлифовать, убрать мелкие ляпы и всё — нате, получите готовый рассказик. Каких-то фундаментальных сомнений, мучительного перебора и отбраковки различных вариантов сюжета не возникает. Поэтому и происходит всё очень просто и естественно. И это совсем не похоже на те мучения, на ту титаническую борьбу с каждым словом, которую описывают некоторые, даже довольно маститые авторы. Видимо, таким авторам нечем подманить свою музу. Сам Гордей смотрел на свои с ней взаимоотношения сильно проще: пишется — хорошо, не пишется — лягу спать или выпью пива.

На самом деле больше всего он любил писать о выставках живописи. Если уж Бог не одарил Гордея способностью сносно рисовать, то хотя бы способностью воспринимать изобразительное искусство он одарил его в полной мере. Гордей вместе с художником легко уносился в запредельные миры. Язык живописи гораздо богаче слов, и Гордей был ему открыт. Повезло, да. Плюс сама атмосфера выставок его привлекала. Сюда ведь люди ходили специально. Они к этому готовились. Это, согласитесь, слегка не тот способ общения с искусством, когда ты читаешь книжку в метро или сидя на унитазе. Театр и традиционное игровое кино Гордея тоже уже не плющили. Сама идея лицедейства изначально не прельщала. Как можно что-то сыграть, если ты читал сценарий и заранее знаешь конец? Успешный актёр — это ведь кто? Это человек, максимально возможное время находящийся в чужой шкуре. Человек без своего «Я». Тут явно надо поработать психиатру. Искусство перевоплощения, говорите? Гордей недоумевал и часто спорил с друзьями — а в чём тут, спрашивается, искусство? Носить чужую одежду, озвучивать чужие мысли, передавать колорит иной эпохи — очень специфический вид деятельности. Типа шпиона. Попытки прожить не свою жизнь. Так или иначе, но Гордей предпочитал обзоры современной живописи всем прочим способам заработка. Кстати, тексты про живопись как таковую или отчёты о выставках модных художниках у него часто походили на изложение собственных снов, навеянных увиденными картинами. Получалось иногда просто здорово. Особенно, как помнилось, текст про позднего Модильяни (написанный за один вечер) вызвал широкий отклик.

Впрочем, о журналистике много можно рассуждать. Гордею повезло, что он в неё погрузился уже более-менее сформировавшимся человеком. Сформированность и для журналиста и для человека вообще — это понятие многогранное, конечно. Но оно задает точку отсчета, разделяет важное и неважное, позволяет быть «чуть-чуть сверху». Быть больше наблюдателем, а не защитником или обличителем. Иногда это было трудно, да. Есть вещи, в которые не вовлекаться практически невозможно. Но дело, пожалуй, не в этом. А в том, что, публикуя свое мнение, ты оказываешься, помимо своего желания, по ту или эту стороны некоей невидимой баррикады. Она делит всё и всех на «за или против». Вокруг Гордея было многовато журналистов, которые были виртуозами в создании всё новых и новых баррикад — чтобы мир постоянно был поляризован. Поддержание этой поляризации — занятие хорошо оплачиваемое. Но есть баррикады важные и уходящие в тьму веков, а есть — надуманные, служащие для отвлечения внимания. Техника «свободы мнений» — это как свобода вообще — легко может обслуживать как тёмное, так и светлое, абсолютно не интересуясь смыслом, моралью и этикой. Гордей вместо воздвижения таких вот баррикад уводил своего читателя в иные сферы, где главенствуют не чьи-то корпоративные интересы, а нечто более красивое. Некоторые наиболее прагматичные коллеги, конечно, недолюбливали Гордея, считали это всё несовременными эстетскими выкрутасами. Пиши, мол, что скажут, получай зарплату, собирай лайки и клики. У журналиста, как теперь учат, не может быть своего мнения, он - не личность, он - только проводник чужого мнения. Гордей, как взрослый мужчина без иллюзий, всё это прекрасно понимал, но выискивал лазейки делать то, что считал нужным и правильным. Зрелость - это во многом, умение идти на компромисс. Но зорко следить за тем, где граница… За кликами и лайками Гордей не особо-то и гнался, пожалуй. И вообще руководствовался старой и абсолютно верной мыслью про то, что «быть знаменитым — некрасиво». А  красиво - это мастеровито писать, открывая невзначай своими текстами какие-то новые грани мира — вот это да, это возвышает. И пишущего и читающего.

2. Раздумья и их результат

Выйдя от главного редактора, Гордей спустился по лестнице и решил подышать воздухом на крыльце и вообще — собраться с мыслями, прикинуть, что и как. Их редакция располагалась на третьем этаже в красивом доме на набережной. В этом доме было знатное крыльцо, ещё с прежних времён: по бокам сидели бетонные львы и бдительно осматривали окрестность. Вот между ними и стоял Гордей. К слову сказать, львы были модернизированы местными умельцами — в них были вделаны камеры системы слежения, так что бдели они на самом деле, без дураков. Гордей пососал таблетку для тонуса, выплюнул, поглядел на медленно проезжающие авто, на разнообразно одетую публику, создающую на улице броуновское движение. Смеркалось, шёл лёгкий снег. Проходящий подросток в спартаковском шарфе попросил у него сигарету, но Гордей холодно его отослал. Чуть дальше по каналу шла какая-то баржа, отсюда была видна её корма, и доносилась пошловатая музычка. Вороны дрались возле уличного утилизатора. Уже зажгли освещение, и город приобрёл свой манящий и много чего сулящий вечерний облик. Камера слежения на фасаде повернулась, и в живот Гордею упёрлась малиновая метка лазера. Это, видимо, означало, что он застоялся на крыльце и начал вызывать некие подозрения у службы охраны. Ему, похоже, деликатно предлагали спуститься со ступенек и проследовать по своим делам. Без особого энтузиазма Гордей так и сделал. В голове ещё пока было пустовато, и он медленно пошёл по направлению к метро, прикидывая, как бы поаккуратнее отвертеться от поездки без особых последствий для себя. Окончательное решение — лететь или нет — пока не пришло…

Маленький бодрый кобель вынырнул из-под заляпанных грязью ворот какой-то, похоже, овощной базы и довольно дерзко, если не сказать больше, уставился своими блестящими глазками-бусинками на Гордея. Подобрался осторожно поближе, понюхал штанину, пошевелил ушами, повилял хвостом. Гордей скосил на него глаза, но не стал замедляться и с молчаливым достоинством прошёл мимо. Он не очень любил собак. Кобель, возможно, это почувствовал, слегка внутренне расстроился, потоптался возле придорожного столбика, пометил его двумя капельками, энергично пошоркал задними ножками по земле и опять прошмыгнул под ворота.

Когда Гордей пришёл работать в журнал, то изначально радостное осознание своей способности легко и непринуждённо создавать красоту через пару месяцев уступило место тягостному долгу делать это денно и нощно. Вот и сейчас тоже Гордею не хотелось никуда лететь. Нечего на этой орбите делать нормальному человеку. Восемьсот километров над поверхностью Земли. Гигантский пусковой комплекс. Три пусковые команды сменяют друг друга. Наши, американцы и китайцы с индусами. Тридцать лет назад, когда эту станцию строили, был, конечно, массовый подъём, все как-то бурлили. Ну как же — крупнейший международный проект, бла-бла-бла… Президенты счастливо улыбаются и растроганно жмут друг другу руки… Потом всё вошло в бытовую колею. Люди привыкли, процессы наладились, сам космос поднадоел. Это стало таким же привычным, как метро. Возили туда какое-то время экскурсии, потом перестали — спроса не стало. Периодически по всеобщей сети проходили сообщения — что-то там у космонавтов произошло такое офигенское. Гордей припомнил, что какой-то парень затерялся в космосе не так давно вместе со своим кораблём. Никак найти не могли. Улетел — и с концами. Максимом его звали, кажется. Фамилия Гордею не запомнилась. Ну а те, кому надо по работе на орбите находиться — пусковые команды, специалисты по обслуживанию самой станции, они из героев превратились в обычных людей. Некий островок как будто возник, только не на воде, а в стратосфере. Или 800 км — это уже не стратосфера? Этого Гордей точно не знал. Но островная аналогия хорошо тут работала. На Земле те искусственные острова, которые были насыпаны в океане за последние двадцать лет, тоже уже не вызывали былого подъёма. Некоторые из них, кстати, лет десять назад получили вообще полную независимость. Были ещё острова, насыпанные в частном порядке и заселённые людьми специального призыва. Был даже в Интернете набор жителей, помнится. Обещали отсутствие правительства, бесперебойную доставку продуктов и полную свободу творческого самовыражения. Гордей чуть было не подписался тогда. Недалеко от Австралии, 100 км всего. Насыпал, как всегда, «Донн-Инвест». Засыпщик-застройщик известный. Площадь — 20 км2 — вполне нормально. Вид на жительство с гарантией занятости стоил тогда 25 000 кредитов. Но, впрочем, Гордей вовремя остановил свои воспоминания. Достичь в космосе сопоставимой с островами степени автономности далеко не так просто. Для начала — просто слишком дорого. Даже для «Донн-Инвеста». Поэтому пока строили такие вот орбитальные комплексы и гоняли туда-сюда пищевые ракеты. Ну и под заселение не отдавали, а нагружали какими-нибудь общественно полезными задачами. Типа особо чистых производств или запусков ракет в дальний космос. Короче, уже воспринимали это всё как некую промзону. И, похоже, всё-таки туда придётся лететь. Гордей от этой мысли даже скукожился.

Дома Гордей покормил кота и завалился на диван. Положил себе на живот ноут и вывел на потолок всю информацию об этой орбитальной станции. Просто тупо лежал и читал. «…Так, построена в… сдана в эксплуатацию в… перечень успешных пусков, перечень неуспешных пусков… фотки… состав экипажа… капитан — Йос Ферстаппен, старший инженер — Алекс Кобзев, старший телеметрист — Елена Ивлева, заправщик — Пелле Йоккинен, КИП-инженер — Евгения Пупова, врач — Ясунори Идомимури, программист — Джошуа Андерсен…»

Палец уже почти нажал на клавишу скроллинга, но глаз за что-то зацепился. Гордей ещё раз пробежал последние строчки. Елена Ивлева! Тох-тибидох!!! Знакомое сочетание. А не она ли это? У Гордея была в институте подружка с таким именем. А что — почему нет? Бывают же чудеса на свете! Гордей испытал некое томление в области желудка… Хотя ей же тоже за полтинник уже… Он внутренне понял, что не будет откашивать от полёта — хотя бы потому, что есть маленький шанс, что это окажется именно та Лена Ивлева, на которую много лет назад он с обожанием смотрел и по поводу которой по ночам грыз подушку и регулярно орошал простыню. Отличница, староста их группы. И попутно звезда студенческой эстрады, кстати. Не ровня ему, обычному студенту. У нее в те годы была тугая попка, замечательная челка и серьёзные кавалеры. Он набрал на коммуникаторе мессагу редактору: «Еду, всё срослось».

…Горит настольная лампа. Кот сидит неподвижно, как статуэтка, и глядит на муху. Гордей надел наушники, включил медленную музыку, забрался под свой любимый коричневый в шашечку плед, и его унесло в воспоминания…

…Эта Лена Ивлева мусолила Гордея целых три года. По-другому и не скажешь… Ни туда ни сюда… Потом на её горизонте появился какой-то аспирант (в те времена аспиранты были ещё в большом респекте), и Гордею только и оставалось, что предаваться фантазиям, помогая себе рукой. Такова жизнь… Потом он с горя ушёл в армию. Как раз тогда была очередная горячая точка, он туда стремился, чтобы все забыть. Но его туда не взяли по зрению. А ещё чуть потом в стране всё вообще радикально переменилось. Надо было элементарно выживать. Или уезжать из страны. С тех пор прошло уж тридцать лет. Так что лучше сделаем погромче звук — в этом месте хорошие басы… Когда тебе уже накатил полтинник, становишься очень требовательным к басам. Никто, кстати, не может объяснить — почему…

3. Отлёт

Назавтра с утра он приехал в Шереметьево, прямо в грузовой терминал. Именно оттуда уходил грузовик, немного презрительно называемый пищевой ракетой. На вахте сидела нахохлившаяся бабуся в платке и читала какую-то пёструю книжку. Её помещение было изнутри обклеено фотографиями поп-звёзд. Гордей посмотрел на стены с нескрываемым скепсисом. Мало того что он не переваривал звёзд как таковых, так ещё и считал верхом безвкусицы вешать пёстрые вырезки из журналов на стенки.

«Читатель хочет знать» — под таким восхитительно наглым лозунгом журналисты и фотографы сдирали и продолжают сдирать все покровы с жизни звёзд. Но в отношении звезды не может быть этики. Именно потому папарацци и не ходят голодными, собственно говоря. Надо иметь мужество быть популярным человеком и понимать, чем за это придётся платить. Такова природа вещей… На самом деле многим людям странно, что есть другие люди, главная цель в жизни которых быть узнаваемыми и обсуждаемыми. Быть на экране, на обложке, в Интернете. Главное — светиться. Популярность для них — это некий допинг. А для других, обычных людей — это, наоборот, отсос энергии. Между людьми первого и второго типа не будет согласия. Они образуют некую загадочную систему циркуляции эмоциональной энергии. Одни потребляют, другие генерируют. В общем, мутная тема с этими субъектами для поклонения…

Гордей вздохнул, перевёл взгляд опять на старушку и протянул ей своё редакционное удостоверение. Уютный оренбургский платок на её плечах, пластиковый беджик с буквами «Служба ГП. Инспектор Никитина А. В.», приколотый к её вязаной кофте, настольный сканер отпечатков и эти дурацкие фотки по стенам создавали вместе довольно занятную комбинацию. Бабушка подняла на Гордея уже мутноватые глаза, вздохнула и аккуратно заложила карандашом книжку, которую читала до этого (опять вездесущая Дарья Кузина, отметил чуткий к таким вещам Гордей). Потом поставила на книжку чашку с торчащей наружу ниточкой от чайного пакетика, артритными пальцами медленно потыкала в клавиатуру, сверила его идентификатор с тем, что был в базе данных, затем, явно стараясь быть изящной, пододвинула ему сканер и сказала c лёгким акцентом: «Your finger, please». Потом бабуся вручила ему пластиковую карточку. «Это для входа», — пояснила она и погрузилась обратно в чтение. Гордей больше для неё не существовал.

Спустившись по эскалатору и пройдя по системе тоннелей, он вышел в предстартовый зал. Там было пусто. Моргал указатель: «Москва Шереметьево 8 — МКС32 — Луна Западная». Буква «в» в слове «Москва» не горела. Гордей завернул за какую-то ширмочку и увидел обычный турникет. Как в метро. Гордей хмыкнул, порылся в карманах, достал выданную карточку, приложил. Зелёный свет не загорелся. Гордей покрутил карточку в руках, озадачился и пошёл обратно искать кого-нибудь из служащих. Услышал гулкие шаги в соседнем тоннеле и поспешил туда. Нагнал бредущего сотрудника в комбинезоне. Тот не особо подгрузился Гордеевой проблемой, только махнул рукой куда-то в сторону и сказал: «Не, это по линии Ерофеева, это не к нам». И пошёл дальше, громыхая сапогами по настилу. Гордей ещё какое-то время метался в поисках загадочного Ерофеева… Никого, разумеется, не нашёл и вернулся через пять минут обратно к турникету. Непонятно зачем опять приложил свою карточку. Загорелся зелёный свет. Гордей тихо, но с чувством матернулся и прошёл в следующий зал.

Там по периметру стояли стульчики, и он уселся на один, ожидая погрузки. Из скрытых динамиков шла трансляция какой-то старинной песни. «Это ж прошлый век», — догадался Гордей. «…Закатай меня в асфальт своей любви», — гнусаво, как тогда было модно, пел народный акын Макар. Хоть песня и была прошлого века, но Гордей нашёл эту метафору суперской. Это гораздо более ёмко и ближе к сути, чем глупое «поразить стрелою сердце» или тем более to fall in love. Ну или «вздёрни меня на виселице своей любви» ещё можно сказать. Или «расстреляй меня из пулемёта своей любви». Но это явно менее удачные варианты. Впрочем, в плане разрушительности любви для обычного человека это всё едино. Гордей это понял на собственном опыте, когда внюрился. Был в его жизни и такой эпизод — уже в зрелые годы. Ну как может нормальный мужчина выдержать сладкую пытку присылаемыми фотографиями в стиле «Нюра ню фо ю», скажите на милость? Стоп, эту тему лучше сегодня обходить стороной — Гордей усилием воли прогнал неуместное видение и переключился на разглядывание носков собственных ботинок.

Наконец позвали в ракету. Секьюрити с пустым лицом и в роскошном мундире, как у капитана викторианского фрегата, поводил по Гордею рамкой, немного брезгливо осмотрел содержимое карманов, попросил Гордея продемонстрировать в развёрнутом виде свой клетчатый носовой платок, потом взял его идентификационную карточку и некоторое время зачем-то списывал с неё разные коды в свой гроссбух. «Сервер грохнулся», — ответил он на незаданный, но логичный вопрос. Потом служащий попросил Гордея расписаться, что он прошёл предполётный инструктаж, после чего, уже порядком раздражённый этой бодягой, Гордей прошёл-таки в кессон. Там он выкурил последнюю сигарету (на станции не курят в принципе), пошарил глазами по комнате и увидел, как загорелся один из двух указателей, ведущих в расходящиеся тоннели. This way, please. Ага, понятно…

Сам перелёт до станции ничего особенного собой не представлял. Обычное дело. На самолёте летать куда интереснее — там хотя бы газеты дают. А тут просто сорок минут шума и вибрации. Потом всё стихло, была пара несильных рывков, какое-то лязганье, чпоканье, и вот Гордей уже ступил в станционный кессон. Там было пусто и слегка пованивало, но Гордей не разбирался в природе кессонных запахов — может быть, здесь так и надо. Побродив в задумчивости, он прошёлся вдоль стенки, нашёл гостевой шкафчик, придирчиво поглядел, что там внутри, и только потом встал «под дезинфекцию» в санитарный блок. После этой, довольно утомительной, процедуры переоделся во всё станционное, скептически осмотрел себя в зеркале и пошёл искать свой запаянный контейнер с вещами. Его продезинфицировали ещё на Земле, там же залили в пластик и закинули в ракету. Гордей вообще-то не был уверен, что всё делает правильно, но спросить было не у кого. Как будто попал в фильм «Солярис». Одни пустые коридоры. Даже как-то стрёмно слегка…

Гордей ещё наводил на себя приличный вид в санитарном блоке, когда его коммуникатор в кармане пропикал, что пришло какое-то сообщение. Коммуникатор, как выяснилось, оказался пошустрее Гордея — уже нашёл внутристанционную сеть и подконнектился к ней, поэтому это вполне мог быть сигнал от кого-то из станционных людей. Так оно и оказалось. На экранчике пробежала строка: «Hello. This is the captain. Welcome to the station! Please use the cabin №26 for your stay. You can find the general stations guide and some additional instructions there. I will see you in my cabin №12 at 10 аm. Please, don’t be late. Thanks». Гордей побродил по коридорам в поисках каюты №26. Как выяснилось, никакой последовательности в нумерации не было. За каютой №8 почему-то следовала каюта №3. И так вдоль всего коридора. Лёгкий запах шизофрении как будто витал в воздухе. В комбинации с пустыми коридорами это ощущение было довольно отчётливым.

Наткнувшись в конце концов на свою каютку, Гордей бегло осмотрел её и плюхнул подуставшее тело на маленький диванчик. Надо было немного собраться с мыслями. Он обнаружил небольшой дисплей в стене, осмотрел его и очень аккуратно (на всякий случай, мало ли что) вдавил кнопку включения. Побежали строчки станционного расписания на сегодня и завтра. По станционному, оказывается, было ещё раннее утро. Ага, вот: с утра профилактика многочисленных систем, потом обед, отработка АЗ, ужин, концерт, отбой (23:30). Подумалось: «Да тут у них всё по-военному». Ещё позабавило, что надписи на предметах менялись в зависимости от языка гостя. Гордей увидел дверцу и надпись «Утилизатор продуктов метаболизма». Встал с диванчика, оттянул дверь, заглянул. Стало понятно, что это просто туалет, только отчего-то так причудливо названный или не очень корректно переведённый. У космолингвистов наблюдались проблемы, н-да… Впрочем, ладно… До визита к кэпу ещё была масса времени, можно было поразмышлять о чём-нибудь. Или вздремнуть.

4. Беседа с капитаном Ферстаппеном

Раздался мягкий щелчок. Гордей открыл дверцу каюты и погрузился в зеленоватый полумрак. Хм… Неожиданно. Первое, что бросилось в глаза, — это знакомая композиция из позднего Боттичелли в рамке морёного дуба на точечно подсвеченной стене напротив Гордея. Ну да, всё правильно — это же «Сцены из жизни святого Зиновия», — присмотревшись, узнал Гордей. Подумалось, что тут по меньшей мере забавно… Кажется, напутствия главреда начали оправдываться…

— Проходите, уважаемый. Присаживайтесь в креслице. Оно слева от вас, — прозвучал из полумрака мягкий баритон.

Антураж кэповской каюты был занимателен, если не сказать — эксцентричен. Гордей был к этому не очень готов, признаться… Было сразу видно, что хозяин каюты любит старину и дерево. И соответственно, тут было всё стилизовано под уютный кабинетик из прошлых времён. С книжными полками под потолок (весьма невысокий, увы). В общем, каюта была что надо, даже на Земле не часто встретишь такое отношение к интерьеру своего служебного пространства. В углу располагался массивный письменный стол, на нём была водружена архаичная настольная лампа серьёзного вида с мягко-зелёным абажуром. В другом, затемнённом, углу находился уютный диванчик. Неясно, конечно, как кэп это всё хозяйство протащил на орбиту. Но, видимо, у профессионалов космоса тоже имеются свои секреты. Гордею с каждой минутой становилось на станции всё интереснее и интереснее. Трудиться тут не особо хотелось, а вот предаваться раздумьям о глобальных вещах, о судьбах мира — это самое оно. Гордей на секунду представил, как хозяин кабинета шумно отчитывает бестолковых заправочных техников или нерадивых телеметристов. Он, кстати, обнаружился сидящим на диванчике и листающим какой-то журнал или тетрадь. Когда Гордей его вежливо поприветствовал, кэп сунул ноги в шлёпанцы, поднялся с диванчика, вышел на свет. Он был рыжий, тощий, голубоглазый и какой-то весь угловатый. Похоже, действительно, норвег. Прожилки на носу выдавали в нём скрытого пьяницу. Но сейчас он был трезв, абсолютно вменяем, подтянут, и от него вдобавок пахло одеколоном. На шее его был повязан какой-то легкомысленный шарфик. Гордей от этого нюанса слегка насторожился, но потом расслабился. Выглядел кэп в целом весьма радушно, искренне улыбался свежему человеку и, если бы контекст их встречи это допускал, наверняка угостил бы гостя сигарой и хорошим виски…

Но это на Земле, а не тут… Н-да… В служебном помещении создать такую уютную атмосферу можно только за длительное время, отметил про себя Гордей. Видимо, этот человек капитанил тут уже изрядно.

Кресло, аристократически скрипнув, приняло Гордеевы формы, и между мужчинами потёк небольшой разговорчик, иногда нарушаемый негромким звуком зуммера, который периодически раздавался откуда-то из-под потолка капитанского отсека, и ещё шумом прокачиваемого по трубам воздуха.

— Насколько я понимаю, у вас есть некое задание. Будет ли мне позволено узнать его? — аккуратно осведомился кэп, наливая чай Гордею.

— Мы в нашем журнале хотели бы дать большой репортаж о станционной культурной жизни, о людях. И вообще… — тактично ответил тот.

— Хм… Наверное, будет нелишним вас всё-таки подготовить слегка, — серебряная ложечка звякнула в стакане кэпа.

— Вполне возможно, капитан, — звякнула в ответ другая, мельхиоровая.

— Вам следует учесть, мой друг, что тут у нас, на станции, всё несколько иначе, нежели на Земле. — Голос кэпа был мягок и вкрадчив, как будто он уговаривал Гордея быть снисходительным. — Я прошу не делать никаких выводов до отбытия со станции. — Кэп зачем-то взглянул на календарь на стенке.

— Разумеется, я отдаю себе в этом отчёт. Но я могу с людьми-то пообщаться? — ложечка Гордея на миг замерла в стакане.

— Да, конечно. Но тут много разных своеобразных личностей. Радикально противоположных, кстати. И, вполне возможно, не все на вас произведут положительное впечатление. И ещё я думаю, вас слегка удивит многообразие способов заполнения досуга умными людьми — а иных здесь, извините, нет. Я за этим слежу, так сказать… И, пожалуй, можно сказать, что за тридцать лет тут сложился свой микроклимат, свой менталитет, даже этикет несколько отличается от земного.

— В самом деле? А почему, позвольте полюбопытствовать? Что тут такого специфического? — Гордей переложил ноги и уставился на капитана.

— Людям свойственно охранять свою внутреннюю целостность. — Кэп пошарил глазами по столу и добавил: — Всё дело в отношении к собственной памяти. Кому-то она помогает жить, и они интуитивно опираются на воспоминания, другим же неприятно вспоминать былое, и они уверены, что лучшее — только в будущем.

— Ну да, можно и так сказать, — вставил свои пять копеек Гордей. Сказать что-то более внятное у него сейчас не получилось. Ну да ладно. Кстати, похоже, кэп и сам был весьма рефлексирующим субъектом — надо это учесть.

— Поэтому они гонят прошлое из себя. Всеми способами, — добавил кэп и слегка сильнее, чем надо, поставил свою кружку на стол. Потом повращал глазами и устремил взор на гостя. Выглядел он в эту минуту даже несколько пассионарно. Гордей этому слегка удивился, но предпочёл свои мысли пока держать при себе. Оживившийся кэп в сочетании с этой всей обстановкой создали весьма необычную ауру в отсеке. Гордей был чуток к такого рода штукам.

— Впрочем, вы, Гордей, всё увидите сами, никакой тайны мы тут не делаем. Например, весьма рекомендую посетить заседание кружка проектировщиков будущего. Это по вечерам бывает. Я, может быть, и сам подойду, послушаю. Это ведь чертовски занятно, согласитесь? Особенно когда этим занимаются грамотные ребята.

— Соглашусь. Мой редактор был прав, когда говорил, что мне тут будет интересно, — ответил Гордей. И ещё ему подумалось, что именно поэтому он сам никогда не станет главным редактором — нет у него чутья на «интересно». Увы.

Дальше беседа легко ушла на более отвлечённые темы и через некоторое время завершилась мягким напутствием от кэпа:

— Ну, о’кей, вам надо, наверное, ещё подготовиться. Желаю хорошего репортажа.

— Да, конечно. Спасибо за беседу. Получившийся текст я вам чуть позже покажу, разумеется, — отозвался Гордей, вставая и пожимая протянутую сухую капитанскую ладонь.

Кстати, пока шёл разговор, кэп попутно делал какие-то пометки в своём блокноте. Гордей с некоторым удивлением заметил, что его собеседник использует перевёрнутый бустрофедон. К тому же он изображал из себя амбидекстера. Или реально был им, поди пойми тут. Это всё было довольно нетипично для обычных людей, но Гордей знал, что среди определённого типа публики такие штуки встречались, это считалось даже модным. Объяснялось это тем, что кто-то из популярных гуру сказал невзначай пару лет назад, что если быть амбидекстером и к тому же писать бустрофедоном, то равномерно развиваются оба полушария мозга и это очень полезно для перехода на следующий уровень. После этого у публики и родился новый тренд…

Закрыв дверь капитанского отсека, Гордей почувствовал себя слегка озадаченным. Но и заинтригованным. В голове у него пока сложилась следующая картина. Так называемая пусковая команда — коллектив достаточно замкнутый. Тридцать восемь человек, как теперь стало ясно. Сам кэп, инженерная группа, группа телеметрии, врачи — все они ведут объект вплоть до покидания зоны уверенной связи и приёма. После того как стали регулярно запускать с орбиты, всё это приобрело черты обыденности. На Земле никто даже ухом не вёл. Земля занималась своими делами. А, запустили, ну и славненько. А на Земле это всё неинтересно уже. На Земле за экологию радеют. Или вон в Думу выборы скоро. Это серьёзно. А вы себе там на своей орбите работайте, работайте. Если надо — вас позовут. Хорошо, что хоть ракету с едой присылать не забывали. Так что на орбите было скучновато между запусками. Два запуска в месяц, поэтому туда-сюда гонять ракету с народом посчитали нерентабельным. Нехай на орбите поживут между пусками. Такой вот установился порядок.

Хозяйство станционное не сказать чтобы особо хлопотное. Скукотень. Следующий пуск по плану аж восемнадцатого числа следующего месяца только. Ни экипаж, ни ракету пока не привезли. Всех пусковиков эта орбита, конечно, уже изрядно достала. Убогий быт, недостаток воды, синтетический воздух, лимит на общение с Землёй, полдня без нормальной силы тяжести — всё это высасывало силы и порождало апатию и психозы. Первые несколько вахтовок прошли без всяких концертов и прочих глупостей. Народ тупо резался в преферанс. Но когда количество командировок на орбиту перевалило за десять, все озверели от скуки. Поэтому капитан ухватился за чью-то (уже забылось за давностью) идею устроить небольшой капустник. Это отвлекло команду от тягостных дум. После капустника народ ставил разные пьесы. Склонность к актёрству оказалась у многих. А тут ещё выяснилось, что старшая телеметристка Ивлева поёт классные песни. После предварительного ознакомления с её музыкальными способностями в рамках капустника кэп проникся идеей концерта и собственноножно целых два раза сходил к ней. Они попили вкусного чая с печеньем из личных кэповских запасов, и он в результате уломал её таки устроить маленький концертик. Ну а потом пошло-поехало.

Ещё кэп упомянул о невесомости. Гравитацию отключают в 23:30, так что к этому времени надо быть уже в постели. В каюте есть инструкция, как пристёгиваться перед сном. Кэп думал, что Гордей — матёрый космический волк, и не стал его унижать детальными инструкциями. Но тут кэп ошибся — Гордей был первый раз на орбите. Но не это его смутило. Невесомость так невесомость, переживём. Смутило Гордея другое. Кэп в разговоре опять упомянул Лену Ивлеву, и, судя по его описанию, это была действительно она, Гордеева студенческая пассия. Пусть тогда она была холодна, как льды Исландии, и смотрела мимо Гордея, но помнить-то она его должна по-любому. Надо теперь только эту ситуацию использовать профессионально, не дать себе эмоциональной воли. Впрочем, Гордей был за себя спокоен в этом плане. Годы уже не те.

Отдохнув зачутка в своей каютке, Гордей решил для лучшей ориентации обойти помещения станции. Первым, как ни странно, на его пути попался туалет. И там пахло кошатиной. Это было необъяснимо, но это было так, а никак не иначе. Гордей озадаченно принюхался. Да, определённо. Кот тут был. И не раз. Интересно, а кэп в курсе? Надо бы спросить его, подумалось Гордею. Кажется, кто-то из особо умных провёз в обход всех правил на станцию кота. А интересно, кота предупредили о невесомости? Бедное животное, Гордей так и сяк представлял себе его орбитальные злоключения, но потом отвлёкся на звуки, доносившиеся из кают-компании. Она была чуть дальше по коридору, и там вечером должен состояться концерт — это Гордей помнил. Но сейчас там проходило совсем иное сборище с весьма немузыкальными звуками. Хм, любопытно… На двери кают-компании зачем-то был приклеен бумажный доллар из прошлого века. Шутники, блин… Гордей приоткрыл дверь и засунул голову внутрь, мудро сохраняя себе возможность в любой момент ретироваться. Ему быстро стало понятно, что он невзначай попал на заседание кружка станционных социалистов-утопистов. Хотя, вполне возможно, правильней было бы называть их как-то иначе — в этом Гордей, правда, не стремился особо разбираться, как и большинство его современников. Собравшиеся, рассевшись вокруг большого стола с кактусом посередине, насколько понял Гордей, бурно шлифовали новую теорию социума. Гордей прошмыгнул внутрь, тихо встал возле стенки и попытался уловить суть. Его, разумеется, заметили, кто-то сделал рукой приглашающий жест в сторону стола, но Гордей предпочёл возле стеночки постоять. Базовые вещи стали ему быстро понятны. Человеку до пятидесяти лет не разрешается иметь значимой собственности. Только предметы первой необходимости. Но, чтобы он нормально работал, большая часть заработанного автоматически (помимо его желания) перечисляется на некий счёт, который человек может начать использовать по достижении положенного возраста. Эти деньги государство крутит по своему усмотрению, но в пятьдесят лет — будь добро, вынь и отдай человеку. Заработанное можно перевести в любую форму и наслаждаться богатством. Собственным детям ничего не передаётся, кстати. Остатки, если человек умер и не всё потратил, возвращаются государству. В этой системе каждый будет нормально работать и стремиться дожить до пятидесяти лет здоровым. Человек в двадцать лет подписывает с государством специальный договор, где все эти вещи изложены. И попутно не станет актуальной сегодня проблемы большого количества неработающих денег, к примеру. Поэтому нет ситуации непроизводственного роста капиталов. Вроде бы всё это довольно примитивно, но по меньшей мере сохраняет у людей интерес к жизни и заставляет реально крутить педали. Отторжение заработанного — это ведь не абсолютное зло. Всё зависит от того, в чью пользу, для чего, на какое время и под какие гарантии возврата оно отторгается. Важно ведь не получить в пятьдесят лет горстку медяков, условно говоря. Гордей минут десять ещё послушал всё это дело, но потом, взглянув на часы, выскользнул наружу. Надо будет поразмышлять над этим на досуге, пообещал он себе. Корни, кстати, в «норвежской» экономической модели, насколько успел сообразить Гордей. Ай да кэп, вот ведь хитрюга! Но вся машинка работает только в ситуации стабильности. А это достигается нейтралитетом, да. И в том случае, когда всякие раскачивающие лозунги не имеют большого воздействия на людей. То есть когда люди достаточно умны для того, чтобы не быть объектом манипуляций. И когда всё в целом очень прозрачно. Как бы это всё назвать-то получше? В Гордее практически тут же включился репортёр. Нужное слово догнало его, когда он уже отошёл на весьма значительное расстояние от дискуссионной каюты, — «нейтральный социализм без завихрений». Нет, пожалуй, это коряво звучит, сыровато ещё. Но тема богатая для нормального журналиста. Гордей неудовлетворённо цыкнул зубом и пошёл дальше.

5. Концерт старшего телеметриста Ивлевой

Когда кэп предложил Лене устроить концерт, она сначала сильно удивилась. Потом поняла, что это как раз то, что ей сейчас надо. Ей нужно было переключение или хотя бы некий клапан, через который можно стравить эмоциональное давление. Потому что у неё образовались серьёзные проблемы с супругом, и они сильно давили на психику. Они прожили вместе уже больше двадцати лет, воспитали и выпустили в жизнь детей. Совсем недавно, пару лет назад, Лена искренне думала, что всё идёт хорошо — у них есть ещё друг для друга лет тридцать, здоровье тоже пока есть. Эта мысль наполняла её уютом и согревала. Ей тогда уже было крепко за сорок, кстати, но выглядела она хорошо. Строила некие планы. Но, увы, природу обмануть не удалось — пришёл момент в их жизни, когда взаимная тяга постепенно рассосалась. Антагонизма пока не было, но возникшая пустота её давила. Лена, по природе своей женщина активная, поняла, что надо как-то влиять на ситуацию. Она ходила к соответствующим специалистам. Это заняло целый год. Дурацкие и абстрактные рекомендации — что, мол, надо «работать над отношениями» — она так и не поняла. Как взаимное физическое влечение молодых переплавить в тихую дружбу зрелых людей — она не знала.

Для начала она всё-таки окончательно и бесповоротно осознала, что мужчины — это, увы, не слегка видоизменённые женщины. И у них действительно всё радикально по-другому — и причины, и следствия. Ей потребовалось сделать над собой серьёзное усилие, начать хотя бы иногда думать с мужниной колокольни и вести себя соответственно, по-новому. Удалось, в частности, слегка переформатировать голову. Это сработало на какое-то время, хотя был период в начале, когда супруг смотрел на её инициативы явно скептически. Он понимал, что уже не является ни в каком смысле привлекательным для неё, и потому резонно подозревал у жены наличие каких-то тёмных мыслей и планов в его отношении. Но через некоторое время доверие вернулось, он начал делиться с ней, впустил опять в свой внутренний мир. Возобновился и секс. Она была тихо горда всем этим. Она выросла надо собой, открыла в себе то, за что её можно было уважать. И это было подтверждено — она увидела результат.

Так они, кстати, прожили довольно долго, всё было вполне нормально, но год назад настал второй этап этой невесёлой пьесы — у него на горизонте появилась молоденькая японочка. Сначала в качестве простой секретарши. Потом она перешла в статус помощницы по бизнесу, начала с ним летать в командировки. Он явно стал проводить с нею слишком много времени и даже, подлец, похоже, активно использовал купленную ему женой виагру. Не надо думать, что он какой-то плохой человек и ему незнакомо понятие морали, такое происходило с миллионами других мужчин. Седина в бороду, сами понимаете… В общем, получилось то, что получилось: уже немолодого Лениного супруга в какой-то момент таки пробило на молоденькую и весьма раскрепощённую японочку. И что Лене с этим теперь было делать — поди пойми. Работу на орбите она бросить не могла. В общем, нарисовался тупичок, если не врать себе…

Так что подготовка к концертам, само выступление, реакция окружающих — всё это хотя бы на время отвлекало её от печальных дум. Она даже как-то подпитывалась позитивной энергетикой. В голову начали приходить мысли, что ещё не всё потеряно…

Такого рода коллизии рвут женскую душу и, следовательно, порождают стихи и всякое иное в том же духе. Все издательства, кстати сказать, были последние годы просто завалены женскими произведениями. Были среди них настолько талантливые, что Ахматову с Цветаевой уже начали считать за поэтесс второго эшелона. Лена, что делает ей честь, не стала ввязываться в это дело. Но тут, на орбите, она нашла хороший выход для себя. Исполняла она в основном старые песни, но на таком эмоциональном запале, что у людей ком в горле стоял иногда. В тайне-то ведь ничего не сохранишь, народ орбитальный всё прекрасно понимал и ей сочувствовал. Потому что раньше теряли мужей в войне, а теперь — вот так. И ничего ты с этим не сделаешь…

За час перед концертом кэп разрешал включить нормальную гравитацию. Все этому радовались. Лена вылезала из опостылевшей униформы, надевала красивое платье. Причесывалась, по мере сил приводила себя в земной вид — хотела хоть на время концерта вспомнить свою изначальную суть, побыть земной женщиной, а не бесполым старшим телеметристом в синем комбезе с многочисленными карманами и с флюоресцентной фамилией на спине. Не только для неё, для многих других орбитальщиков тоже такой концерт воспринимался как возможность на час-другой стать настоящим земным человеком. Поэтому прихорашивались многие, кстати — хоть маленький. а праздник.

Голос у Лены был высокий и чистый. Пела она действительно хорошо и к тому же ещё замечательно грассировала — народ просто колбасило по полной программе. Играла хуже, но это было абсолютно некритично, песни обычно требовали трёх-четырёх аккордов. Ну и репертуар всё-таки был старинный. Ещё из прошлого века, когда она была совсем ещё девчонкой и даже слегка причастна ко всякого рода слётам, авторской песне, помнила, что такое лес, дрова и костёр, видела живых Визбора и Окуджаву. Фотография одного из них в облезшей рамочке была прикручена на стенку у неё в каютке.

Начинала она довольно традиционно:

Виноградную косточку в тёплую землю зарою,

И лозу поцелую, и спелые гроздья сорву…

За ней следовали разные продолжения:

Эту пряную перину море вынесло на берег,

Солнце воду испарило — получилось хорошо…

Или, например, это:

В ночном саду под гроздью зреющего манго

Максимильян танцует то, что станет танго…

Или даже иногда визборовскую:

Приходи ко мне, Бригитта,

Как стемнеет, приходи.

Всё, что было, то забыто,

Всё, что будет, — впереди…

А когда она пела:

Он здесь бывал: ещё не в галифе —

В пальто из драпа, сдержанный, сутулый…

— все понимали, что она меняет наполнение этого стихотворения и имеет в виду совсем другого мужчину. Но об этом не будем пока.

Вот и сегодня она сидела на стульчике, поставив гитару на колено, и перебирала струны. Отросшая за время орбитальной жизни чёлка то и дело падала на глаза и мешала петь. Она её сдувала, но та вновь падала. Она даже внутренне рассердилась — надо было какой-нибудь небольшой аксессуарчик предусмотреть, чтобы эту проклятую чёлку держать на положенном ей месте. Типа заколки, что ли. Народ расселся, она произнесла какие-то вводные слова. В основном про то, каких авторов она будет петь сегодня, — ей почему-то остро хотелось Берковского.

…Она допела «Гренаду» и в паузе попила водички. Поверх кромки стакана посмотрела в зал. Заправщик, её орбитальный приятель, сегодня сел сбоку. Её помощник, младший телеметрист, пристроился посередине. Он её боготворил, излишне громко и всегда фальшиво подпевал. Её это злило, но сказать ему было неловко. Вон поодаль пристроился связист. В крайний раз он слушал аж с открытым ртом. Сейчас пока рот закрыт. Сосёт леденец, похоже. Ой, а кто это там сзади? Хм, на Гордея похож. Во дела! Это ж мой приятель студенческий! А откуда он здесь? Он ведь теперь известный и даже модный журналист, говорят. Сугубо для эстетов типа. Во, блин, дела… Даже, помнится, читала пару раз его медитативные опусы. Значит, он и сюда добрался. Ну-ну… Про нас будет писать, очевидно. Похоже, даже скорее про меня. Хм, забавно… А у меня голова ещё немытая после смены, нехорошо… И прыщик на шее… Во как внимательно слушает. Как и раньше. Правда, он эти песни уж, небось, сто лет как позабыл… Ну ладно, напомним, дело это весьма нехитрое… Она встретилась взглядом с Гордеем и игриво подмигнула ему. Заметила, как он чуть вздрогнул и тоже попытался ей в ответ рукой сделать некий приветственный жест. Но на него все начали тут же оглядываться и шикать. Концерт, впрочем, уже продолжался — Лена запела знаменитую когда-то песню:

Каждый выбирает для себя

Женщину, религию, дорогу.

Дьяволу служить или пророку —

Каждый выбирает для себя.

…Когда начался концерт и Гордей увидел её, в желудке как будто поселился камень. Да, это была она. Несмотря на то, что они давно не виделись, не узнать он её не мог. Она, разумеется, изменилась, но эти изменения были в сторону изящности, тонкого вкуса и вытекающей из этого какой-то незащищённости. Совсем не то что раньше, когда она запросто могла надеть серое с коричневым и вдобавок обуться в белое. Что касабельно собственно песен, то Гордей некоторые из них даже смутно помнил. Вот, например, эту, которая как раз сейчас звучала:

Ничто не стоит сожалений,

Люби, люби, а всё одно, —

Знакомств, побед и поражений

Нам переставить не дано…

М-да... Гордей в своё время даже выучил аккорды для этой песни, но музицировать на людях было явно не его призванием, как вскоре выяснилось. Кто-то слева от Гордея засопел и всхлипнул от прилива чувств. Потом ещё была «Куда ты уехала, Сьюзен» и совсем под конец «О, сладкий миг, когда старик…». После всего — долгие аплодисменты и букетик тюльпанов из их орбитальной оранжереи. Они, эти тюльпаны, в невесомости вырастали весьма непохожими на земные, но всё равно от добрых старых традиций никто не хотел отходить. Правда, почему-то эти цветы не пахли.

После концерта все не особо спешили расходиться, несмотря на информацию на табло, что через пятнадцать минут отключат гравитацию. Никто не просил её петь ещё — видели, что она утомлена. Но на лицах у всех читалось ощущение, что надо бы ещё немного побыть вместе. Хотя бы несколько минут. Продлить воспоминания о земной жизни. Люди в основном молчали, кто-то глядел в пол, кто-то — в потолок. Одни продолжали сидеть, иные стояли небольшими группами и полушёпотом говорили. Лена тоже не уходила — ей принесли минералки, и она пила маленькими глотками. Рядом на стуле лежала замолчавшая Ленина гитара, и кто-то подошёл и просто в задумчивости потрогал басовые струны. Те отозвались тихим гулом…

Гордей прекрасно понимал, что прямо сейчас поговорить вряд ли получится. Хотя ему показалось, что Лена была бы не против. Но это не факт, конечно. Может быть, вообще лучше завтра? А если у неё работа завтра? Да и захочет ли она вообще общаться? Но обозначить себя надо по-любому. Раз уж она ему помахала рукой. Да, надо попробовать… Хотя бы пару слов — просто, чтобы понять, какие он у неё эмоции вызывает. Лучше бы, конечно, никаких. Но, с другой стороны, Гордей почувствовал, что этот концерт уже разбередил его, и сохранить холодную голову будет непросто. Сдвинулись какие-то внутренние процессы, которые были много лет заморожены в нём. Надо ли это ему теперь — вот вопрос. Но работать надо, тут нет вариантов. Писать же втихую, даже не поздоровавшись и не поговорив с ней, — это как-то вообще несолидно с профессиональной точки зрения. Хотя некоторые коллеги Гордея таки и делают. Нет, мы так не будем поступать. Гордей тронул за локоть стоящего перед ним человека и глазами показал тому, что ему надо бы пройти вперёд. Тот чуть посторонился, Гордей обогнул группу людей и подошёл к Лене. Они душевно поздоровались, даже слегка соприкоснулись щеками, по нынешнему обычаю. Он вкратце обрисовал, кто он сейчас и зачем тут. Лена была, возможно, немного удивлена и его появлением, и его задачей, но не показала этого. Напрашиваться на долгий разговор с уставшей женщиной, даже давно знакомой, Гордей счёл бестактным, и они договорились, что плотно побеседуют завтра в обед. Но вышло слегка иначе…

6. После концерта

Гордей пришёл к себе в каютку, почистил зубы, сбросил обувь, уселся на диван. Тело вроде бы хотело поспать, но мозг пока придерживался иного мнения. Он достал из холодильника банку пива и чипсы. Чипсы оказались чудовищно просроченными, и он пульнул весь пакет в молекулярный утилизатор. Тот удовлетворённо почавкал и через 15 сек опять выдал свой дружелюбный зелёный глаз. Гордей прикола ради в своё время (на Земле) с ним вдосталь позабавлялся. Книгу средней толщины этот чудовищный прибор сжевал, помнится, за сорок пять секунд. Тапок — почти за две минуты. Бутылка из-под шампанского превращалась в ничто спустя две с половиной минуты. Датчик жизни, кстати, работал исправно — загруженные в утилизатор тараканы выползали обратно живыми и весьма бодрыми. Что вы хотите — фирма «Сименс» веников не вяжет. Однозначно полезная вещь. Здесь, на станции, была уменьшенная версия, но всё равно интересно. Через пару минут опустевшая банка из-под пива, печально позвякивая, направилась вслед за чипсами. С ней утилизатор разобрался всего за минуту, хотя она была композитная. Неплохо, неплохо… Гордей опустил глаза вниз, секунду подумал и снял уже несвежие носки. Они быстро отправились в путь вслед за банкой — на них было потрачено секунд двадцать, по Гордеевым ощущениям. Он уважительно сказал: «У, холера…», но ничего ещё достойного утилизации вокруг не обнаружил.

Тогда он перевёл тело в горизонтальное положение и попытался увидеть в воображении текст про недавний концерт уже готовым. Но текст в голове пока, увы, не вырисовывался. Слова придут позже (он это знал), а пока надо было познать всё происшедшее на невербальном уровне. Это было, вообще говоря, с некоторых пор основным приёмом Гордея для прихода к новым состояниям сознания. Где-то после сорока он заметил, что прирастает уже не разумом, а психическим потенциалом. Странно поначалу было ему это наблюдение. Мозги его, похоже, к этому возрасту извлекли из окружающей реальности всё, что из неё можно было извлечь рациональным способом. Дальше начал работать совершенно иной способ познания мира. Гордей к этому был не готов — для того, чтобы двигаться дальше, надо освободить мозг и сделать его органом чувств следующего уровня. То есть по всем раскладам получилось так, что Гордей сам собой, почти невзначай, добрался до буддизма — это он понял уже сильно потом. Достигнуть состояния самадхи случайно, конечно, нельзя, но от аффектов сознания избавиться можно. А сначала Гордей немало удивился своим выводам: что есть, оказывается, вещи, которые надо познавать не по-западному — расчленением и препарированием, а по-восточному — хитрым коннектом и растворением в них своего эго. Немного жаль западномыслящих — по непонятным причинам встать на этот путь они могут преимущественно химически. По этому «анизотропному шоссе» через какое-то время можно прийти и к мультиреальности, но Гордей так далеко пока не забирался. Он читал в детстве одну вещь братьев Стругацких. «Волны гасят ветер» называется… Но понял её совсем недавно…

К слову сказать, при таком образе жизни, который недалёкие западные люди называют «странным», открывается много нового даже в обыденной жизни человека. Например, Гордей самостоятельно нашёл хороший способ лечить грыжу, которая у него к тому времени обнаружилась. Надо просто ходить задом наперёд. Каждый день по полчаса примерно. Другие мышцы работают, и никакой операции в результате и не надо. А открылось ему всё это, когда он ушёл из-под давления умных медицинских книжек.

В таком полумедитативном состоянии прошло около часа. Гордею захотелось перед сном выпить чаю. У него был пунктик относительно чая. В том смысле, что, когда уже перевалило за сорок, он внезапно его полюбил. До этого просто употреблял. Без эмоций — сугубо как подслащённую коричневатую жидкость. Ему было всё равно, что квас, что чай, что кисель, — была бы жидкость. А вот после сорока он внезапно полюбил чай. Вообще, после сорока многое в мужчине меняется. Кто-то называет это кризисом среднего возраста. Неважно, как это называть, но действительно мужчины сильно меняются (за женщин Гордей не мог ответить столь же определённо, но это и для них не исключено). Новые вкусовые рецепторы пробудились, что ли? В первый раз Гордей за собой такую вкусовую трансформацию заметил ещё раньше — когда вдруг распробовал коньяк. А то ведь тоже было время — когда коньяк представлялся ему просто как не очень удачный заменитель водки. Но это было ещё до армии. Потом, видимо, во рту сменилась ситуация, дёсны внезапно обрели чувствительность, и Гордей тогда испытал первый в своей жизни вкусовой удар. То есть, придя из армии, он с друзьями выпил коньяка и резко обалдел от внезапно нахлынувших вкусовых эмоций. Это было очень неожиданно и очень приятно. Но то было совсем давно, он ещё был упруг и бодр, а вот лет десять тому назад впервые испытал почти аналогичные ощущения от хорошо заваренного чёрного чая. И теперь его по вечерам мучил главный вопрос истинного английского джентльмена — как правильно поступить? Ведь два кусочка сахара — мало, а три — уже много. Н-да… Это, кажется, вежливо называется «зрелость». Впрочем, это не принципиально…

Гравитацию уже отключили (над дверью горело соответствующее сообщение), и простое человеческое желание теперь оказалось под большим вопросом. Кстати, в каюте почему-то не было кулера. Гордей обследовал свой багаж — там был, он это чётко помнил, кипятильник. Ага, вот он. Теперь надо придумать, как в невесомости вскипятить воду. Гордей задумчиво обвёл взглядом окружающее пространство. Увидел в углу розетку. У него возникло нехорошее чувство, что розетка на время невесомости обесточена (видимо, чтобы такие, как он, не включали в неё свои кипятильники). Гордей подтянулся поближе и разглядел, что к тому же нужен переходник — розетка была трёхштырьковая. «Вот ведь козлы-то идиотские», — сам себе сказал Гордей. Похоже, этот модуль станции был сделан китайцами. Н-да, классно попил чайку, ничего не скажешь… Но в какой-то момент Гордея наконец осенило, что он идиот, ибо в наступившей невесомости ничего нельзя было вскипятить в принципе. Уроки физики не надо было прогуливать. Он улыбнулся, представив себя бродящим по полутёмным коридорам с кипятильником в руке. Но неужели тут в самом деле ночью негде взять кипятка? Как-то не верилось. Гордей потыкал пальцем сервисный экран. Те каюты, где ещё не спали, горели зелёным. В одном из квадратиков Гордей увидел надпись: Ivleva. И там был зелёный цвет. Он нажал кнопку, вскоре появилось её лицо.

— Слушай, а как тут люди чай пьют в это время? — спросил у экрана Гордей.

— А, это ты… Да просто берут воду из термоса, — её ответ был несколько разочаровывающим.

— Упс… Вот ведь засада, у меня только кипятильник. — Гордей был слегка смущён своей неосведомлённостью и неподготовленностью к жизни в реальном космосе.

— Это же тебе не провинциальная гостиница, тут тебя с кипятильником не поймут. Если хочешь, могу дать водички, у меня полтермоса ещё осталось. — Её предложение казалось абсолютно естественным. — Подождёшь пять минут, а? Я тут кое-что должна ещё сделать.

— Да не вопрос. Жду, — сказал Гордей и блаженно потянулся.

Он давно научился гасить глупые эмоции, но сейчас не очень получилось. Всё-таки себя не переформатируешь. Гордей обрадовался, как будто ему опять было девятнадцать лет и он наконец договорился с девушкой о свидании. Вскоре и вправду раздался негромкий стук в дверь каюты. Тук, потом тук-тук, потом опять тук. Сердце как будто ответило — такое же тук почему-то раздалось и в груди Гордея. Он сглотнул, сдёрнул своё тело с дивана и сказал двери «Да», хотя по уму надо было бы басовито сказать «Минутку!». Но не догадался… Дверь открылась и пропустила Лену Ивлеву. Она посмотрела на Гордеевы босые ноги и чуть улыбнулась. Он тоже перевёл взгляд на собственные ноги, и те, как будто в ответ, пошевелили пальцами. Как будто говорили — ну и что с того?

…Лена проплыла вглубь, улыбаясь и держа в руке термос. Она уже отдохнула и была в джинсах и футболке с какой-то непонятной Гордею надписью — воздух-то в жилые помещения станции нагнетался, так что можно было ходить в нормальной одежде. Они выпили чаю с сухарями, потом разговорились на общие темы. Гордей догадывался, что не стоит бередить земные проблемы, они явно коснулись Лену — это было понятно. Впрочем, Лена сама направляла разговор.

— Слушай, я тебя когда увидела, сильно удивилась, конечно. Да. Ты же теперь у нас журналист… Но, насколько я помню, ты упорно углублялся в кибернетику. Я ещё не забыла твои нашумевшие доклады про искусственный интеллект. Были же хорошие перспективы, как я понимаю. А теперь журналист. Как-то не вяжется…

— Ну да, было дело. И ты помнишь мои сообщения? — Гордею это было явно приятно, и он даже потрогал кончик носа. — Тогда ещё все были взбудоражены информацией от Verysoft про создание компьютерных программ, которые якобы обладают сознанием. Меня даже чуть не согнали с трибуны во время доклада. Помнишь?

— Не очень, но вполне возможно. Я же больше по телеметрии, ты же знаешь. — Лене, в свою очередь, явно хотелось получить более развёрнутые объяснения Гордеевых метаморфоз. Она сложила руки на коленях, слизнула крошку печенья с губы и спросила: — А кстати, та шумиха оказалась пшиком, да?

— Ну как сказать, пшиком или не совсем пшиком… Тут, понимаешь, нету однозначности…

Ответ Гордея был слишком абстрактен. Он это тоже понимал и потому быстро добавил, что идея «про программы, которые снятся другу другу и тем похожи на то, что происходит в голове человека» вызывает лично у него массу вопросов. Лена вежливо полюбопытствовала, что же это за вопросы. Гордей почесал затылок, посмотрел на потолок и сказал, что нельзя со всей определённостью говорить, что чертой, отличающей сознание от несознания, является способность видеть сны. Действительно, о чём говорит способность видеть сны? Только о том, что видящий их временно начинает считать текущий сон текущей реальностью. Это проблема интерпретации получаемой информации: во сне ты просто искренне полагаешь, что реальность — это то, что ты вот прямо сейчас видишь. То есть, по мнению Гордея, получаемые данные ни в коей мере не должны наталкивать на мысль о реальности своего источника. Гордей глотнул чая и посмотрел на Лену. Было неочевидно, что такое объяснение было ей понятно.

— Ну да, это же не пара коммуницирующих инстансов, — задумчиво сказала Лена. Было видно, что она всё-таки пока пребывает где-то вдалеке, в своём мире.

— Пара чего? — переспросил Гордей. Это словечко было для него новым в таком контексте.

— Инстансов. Это типа экземпляров программ в памяти, — быстро пояснила Лена.

— Ну да, конечно. — Гордею надо было срочно что-то сказать, чтобы не утратить лидерство в их обсуждении. — Действительно, какие уж тут инстансы могут быть.

Они выпили по второй и ещё с полчаса пообсуждали все нюансы и ответвления этой темы. Гордею было что тут рассказать. Лена больше слушала, но постепенно и её захватило. Всё-таки как рассказчик Гордей был неплох, очень даже неплох…

— Да-а, повезло тебе, — протянула наконец Лена, — это же было так классно. В том смысле, что жутко интересно. Так с чего ты бросил эту сферу-то? Перестали платить? Или с шефом поругался? Ты же был самый перспективный на курсе.

— Да нет, с шефом-то всё было более-менее. Ты ведь его тоже знала, кажется. Профессор Амбарцумян, помнишь? Он нам ещё читал распознавание образов на пятом курсе.

— Да, что-то было такое. — Лена добросовестно пыталась вспомнить лица и фамилии людей тридцатилетней давности.

— Но ушёл я из кибернетики совсем по другой причине. — Голос Гордея вдруг чуть изменился. Лена это заметила и заглянула ему в лицо. Гордей кашлянул и продолжил: — Даже не знаю, как это сформулировать-то получше. Ты ведь читала «За миллиард лет до конца света»?

— Ну было, да. — Лена ответила утвердительно, но слегка неуверенно.

Гордей догадался, что ни хрена она не читала. Жаль. Большой минус… Ну или читала, но всё уже давным-давно выветрилось у неё из головы. Гордей, разумеется, не мог её осуждать, просто это было печально. Женщина, что взять…

— Гениальная книжка, тут не может быть двух мнений. Так вот — у меня было что-то слегка похожее. Это очень странное чувство. А потом — страшное, просто жуткое. Ощущение своей управляемости, разумеется, приходило ко мне и раньше. Но то было иное. Я в большинстве случаев понимал, чья воля мной движет туда или сюда. А тут я растерялся — было похоже, что моим скромным раздумьям сопротивляется нечто большее. Точно по той самой книжке. Как будто кто-то смотрит мне прямо в мозг. Это не описать … — Гордей сглотнул, расстегнул пуговку на рубашке. И вообще как-то заёрзал, что было для него нетипично в последние двадцать лет. Видно было, что он не на шутку разволновался.

— А… — Лена открыла было рот.

— Нет, это было не от переутомления, — быстро ответил он на незаданный, но подразумевающийся вопрос.

— И что ты сделал?

— А что тут сделаешь? Так не могло продолжаться, ты понимаешь. Через год пришлось уйти, а то бы положили в дурдом. Всё к тому шло… Не знаю, очень трудно описать то самое чувство… Тупая сила начала в тебя кидать бомбы… Пытаешься сначала себя уговорить, что это нелепые случайности, вспоминаешь статистику — учёный же как-никак. Отовсюду исходит угроза… И бомбы ложатся ближе и ближе… Но стоило перестать делать то, что хотелось делать, как тут же всё наладилось. Как награда за сговорчивость… Я до сих пор сам себе противен, когда вспоминаю всё это, если честно… Действительно, прямо как было там написано… Единственное, что хорошо, так это понимание того, что это тоже с кем-то когда-то было… И, может быть, происходит не так уж и редко. Но укротить свой страх мне не удалось, увы… — Гордей замолчал, опустил лицо, но через мгновение почувствовал тёплые Ленины ладони у себя на плечах…

— Тебе, Гордеюшка, сейчас надо бы успокоиться и переключиться, мы, похоже, зашли не туда, куда надо, — глядя ему в глаза в глаза, сказала Лена. Раздался звук раскрываемой молнии…

…Секс в космосе оставил бы приятное впечатление, если бы не одно но: Гордей довольно быстро понял, что Лена вместо него сейчас ощущает в себе своего мужа. Она даже прошептала его имя пару раз — уши-то Гордею пока не заложило, он всё отчётливо расслышал. Он хотел обидеться и прекратить немедленно, но какое-то острое и внезапное чувство то ли жалости к ней, то ли злости за себя самого не позволило сделать это. Поработать за мужа было приятно физически и неприятно психологически. Получалось так, что собственно самого Гордея для Лены и не было тут. Был некий человек мужского пола, временно выполнявший функции мужа. Гордей от этого даже замедлился, почти остановился. Но внезапно ему зашло спасительное видение, что им по двадцать лет, никакого мужа ещё нет и в помине, а они просто целуются в общаге на скрипящей кровати (чего никогда в реальности не было). И простыня медленно сползает на пол… Лена призывно раскрывается… Они соединяются, она скрещивает ноги у него на спине… У Гордея даже пересохло в горле от этого видения. Он почувствовал, как его захватывает и несёт куда-то в молодость…

7. Второй визит к капитану

В этот раз кэп выглядел весьма хмуро. Возможно, не выспался или ещё что — мало ли на станции всяких волнений. Он сидел за рабочим столом, перед ним дымилась чашка кофе. На диване валялся скомканный коричневый плед. Капитан смотрел в стенку перед собой и механически помешивал жидкость в чашке антикварной серебряной ложечкой, которую Гордей отметил ещё в первое посещение этой каюты-кабинета. Когда Гордей вошёл и прикрыл за собой дверь, кэп даже не сразу его заметил. Во всяком случае, никакого шевеления Гордей не увидел. Тогда он деликатно кашлянул и с хрустом прогнал вверх-вниз молнию на своём комбинезоне — только тогда кэп сфокусировал на нём взгляд и молча указал ему ложечкой на кресло.

— Ну что, и как ваши ощущения, уважаемый? — спросил кэп вместо приветствия, и Гордей не понял, про какие ощущения задаётся вопрос.

То, что Лена была у него ночью, кэп, скорее всего, был осведомлён: все сотрудники станции были с датчиками, и их перемещения отслеживались. Это было понятно даже Гордею. Следовало ли Гордею реагировать в каком-то определённом ключе — было неясно. Но, может быть, имелись в виду ощущения от вчерашнего концерта и общения с другими людьми? Гордей, кстати, предполагал сегодня подловить одного бородатого дядьку, которого он вчера заприметил, и поговорить с ним более развёрнуто. Там был интерес — дядька обозначил любопытные социальные мысли, и чуткий к таким вещам Гордей ещё вчера внутренне возжаждал разъяснений и развёрнутых комментариев. Хотя бы про то, что люди, не нарушающие УК в течение всей трудовой деятельности, получают существенную прибавку к пенсии. С коэффициентом «два». То есть лояльность имеет явно выраженную цену. Впрочем, мы к этому ещё вернёмся. А пока Гордей решил ответить обтекаемо, чтобы не подставлять никого и выиграть время.

— Да нормально, — ответил он нейтральным голосом и начал с преувеличенным интересом разглядывать замеченного ещё вчера Боттичелли на стенке.

— Ну-ну, я так и подумал. — Кэп разгадал хитрость Гордея и опять своей короткой репликой поставил его в двойственное положение. И даже слегка улыбнулся при этом, негодяй.

Гордей не то чтобы растерялся, но он просто не любил таких неуправляемых ситуаций и решил потому внести определённость.

— Вы что-то конкретное имеете в виду, капитан?

Гордей сообразил, что об их давнишнем знакомстве с Леней кэп, возможно, и не знает и поэтому мог подумать, что Лена вдруг стала такая импульсивная и лёгкая на приключения со свежим человеком. Вряд ли такая репутация ей была нужна, поэтому Гордей приготовился защитить соответствующими комментариями свою старинную знакомицу. Но, к счастью, этого не понадобилось.

— Да я не про то. — Кэп быстро взглянул на Гордея и досадливо махнул рукой. Стало понятно, что он всё знает, но не считает важным.

— Я посмотрел некоторые ваши, с позволения сказать, опусы, и сложилось чувство, что вы человек, который периодически тяготится текущими обстоятельствами своей жизни и упаковывает свои мечты в неплохие тексты. — Кэп отхлебнул из кружки, поставил её на стол и продолжил: — Можно, наверное, сказать, что вы, когда пишете свои тексты, на самом деле частенько пишете про другое. Это иногда проскальзывает там намёками. Имеющий глаза, да увидит. Это понятно… А сами тексты, их развёрнутый к простому читателю нехитрый сюжетец — это просто оболочка, носитель.

— Ну ясно, что некоторые тексты имеют двухслойность, это да. — Гордей даже обрадовался, что кэп такой умный и не желает обсуждать всякую фигню, чего Гордей боялся ещё полминуты назад.

— Ну а как мне, числясь простым журналистом, от которого руководство ждёт просто развлекательных сюжетиков, не потерять уважение к себе? — добавил Гордей. — Как писать что-то, что реально важно, но что не принято обсуждать, если нет желания немедленно вылететь с работы? Только такие вот вкрапления и могут помочь. Сапиенти, так сказать, сат. Обычное дело…

— Ну это тактика такая, я понимаю. Согласен. Но меня интересуют ваши наблюдения за окружающей жизнью. Вот вы написали, что подошли к весьма странным умозаключениям. О том числе, где взаимозависимость порождает эффективность. Помните этот материал? — Кэп пристально смотрел на Гордея, и Гордей не очень понимал почему.

— Да, было что-то. Только это просто игры ума, ничего более. — Гордей вспомнил свои предматематические мысли про то, как взаимодействуют люди в небольшом социуме и начиная с какого числа начинается расслоение этого социума. По его размышлениям выходило, что без вожака могут обходиться группы до семи человек. Именно такими группами жили айны, и Гордей в этом увидел очень важную, как ему казалось, вещь. То есть сила взаимовлияния на мысли и поступки другого человека вполне достаточна для того, чтобы обходиться без слов. Всё и так всем понятно.

— И что вы там нашли такого интересного, капитан? — спросил Гордей.

Капитан покружил по каюте и выдал:

— А то, мой друг, что с числом семь надо аккуратнее обращаться.

Гордей насупился. Запахло мистикой, он этого не любил, но промолчал, соблюдая субординацию.

— Ну допустим. И что дальше? — Гордей поглядел в потолок, помолчал, обдумывая ответ, и потом продолжил: — Вы ведь намекаете на то, что знак нужен только тогда, когда перестаёт работать передача непосредственного знания, я правильно понял?

— А вы молодец, шустро соображаете. И главное — в нужном направлении.

Было видно, что кэп готовился долго объяснять Гордею свои мысли на эту тему и весьма рад тому, что этого не потребовалось. Всё-таки у Гордея голова варила хорошо. Вернее, он оказался из тех, кто мог для передачи знания использовать прямые методы. Ну или если и не мог, то хотя бы знал о такой возможности. Это кэпа сильно впечатлило.

Они ещё поговорили о разных ответвлениях этой темы. Кэпу беседа доставляла удовольствие — это было видно. Плюс к тому он показал себя весьма подкованным в предмете. Такие транслингвистические эксперименты он делал, когда бывал на Земле между вахтовками. Практическую потребность он формулировал на примере. Так, человек смотрит на собаку, и собака каким-то загадочным пока образом понимает, что хочет человек. Речь в его понимании шла об определённой квантификации передаваемой психической энергии. Гордею эта тема тоже была интересна, и они ещё полтора часа обменивались разными соображениями, запивая это крепчайшим чаем. Но в конце разговора кэп взглянул на часы и сменил тему:

— Есть ещё важный и любопытный вопрос. Эх, жаль рапорт на Землю скоро надо начинать составлять. Но десять минут у нас есть. Я хотел вас спросить про космическое одиночество. В самой предельной формулировке. Что думаете?

Кэп от обсуждения всяких идей явно заводился, голос его обретал экспрессию, глаза заблестели. Он встал, вышел из-за стола, прошёлся по каюте, поделал в разные стороны вращения корпусом. «Кстати, надо бы сходить в тренажёрку, она тут должна быть», — глядя на движения кэпа, сообразил Гордей, а вслух сказал:

— Космическое одиночество? Чем оно отличается от земного одиночества — вы это имеете в виду или что-то другое?

— Нет. Другое. Я про то, насколько можно сохранить разум и работоспособность, если ты точно понимаешь, что назад никогда не вернёшься. Шансов — ноль. В нашей с вами юности были популярны вдохновляющие рассказы про смелых пионеров космоса, которые с концами куда-то улетают, и вся земля восхищается их подвигом. Полная чушь, человек сойдёт с ума и потеряет работоспособность. Психология камикадзе срабатывает на час-два вперёд. Но не на годы вперёд, вы меня понимаете. Вопрос в том, не выйдет ли у человека на первый план чувство одиночества, если он станет таким космическим камикадзе. И только в таком космическом контексте это чувство сможет перед нами развернуться во всей своей фундаментальности… Земное одиночество — это всё-таки не потеря самоидентификации. Это просто печаль, скука, заброшенность, но это не экзистенциальное одиночество. Вот в каком смысле я хотел вас послушать…

«Оп-паньки, — подумалось Гордею, — не слабо дядя сейчас выступил…»

— А где, капитан, вы в моих текстах нашли такое место, что вам стало сразу ясно, что я эту тему разрабатываю? Или хотя бы осознаю.

— Меня навело на эту мысль одно эссе, на которое я наткнулся, изучая вашу биографию. Ваше оно на самом деле или не ваше, я так и не понял, признаться. Но это ваша внутренняя кухня, мне это неинтересно. Сначала оно, это самое эссе, показалось мне пустоватым, но я там наткнулся на мысль, которая выпирала из текста и вообще показалась мне богатой. Про то, что одиночество в раю хуже, чем одиночество в аду. Вы там что-то умное излагали на пяти страницах, деталей не помню, уж извините…

— Хм… Странно. — Гордей вспомнил это эссе, но там было про экзистенциальное одиночество. Кэп всё понял не так. — Но если всё же хотите поговорить на эту тему, то извольте, я буду только рад. Надеюсь, мои незрелые раздумья вас не сильно опечалят…

— Чаю? — перебил его кэп.

— Да, пожалуйста. Так вот. Видите ли, в чём тут дело, капитан… Придётся начать издалека. Нормальный человек не может силой воли уничтожить свою самоидентификацию. Это ведь означает стать Буддой. Практическая космичность несовместима с отказом от самоидентификации, вот какая штука. Самоидентификация — это ведь привязка к «здесь» и «сейчас». Поэтому надо сначала разобраться с этими понятиями. И отменить их вовсе или чем-нибудь заменить. Тот, кто «везде» и «всегда» — это Абсолют. Переход от наличия самоидентификации к её отсутствию похож на то, как вы лопаете иголкой надутый презерватив. Мгновение назад вы были в нём как нечто дискретное, а вот мгновение спустя вы соединились с Абсолютом и превратились в «везде» и во «всегда». Вопрос в наличии оболочки и в возможности её проткнуть свои интеллектом. Вернее, интеллектом её проткнуть нельзя, это я неправильно сказал. Глупость, извините. Её можно проткнуть только очень специфическим волевым или эмоциональным усилием. Этому надо учиться всю жизнь. Буддисты это называют «пройти верхней дорогой». Но отказаться от интеллекта — это обречь себя на одиночество в интеллектуальном смысле. Зато приобрести приобщённость к Абсолюту. Так что одиночество — это свойство интеллекта. В мире, где нет интеллекта, нет и одиночества. Поэтому в вашу воображаемую ракету надо посадить буддиста — он этого одиночества и не почувствует, оно всегда при нём. Имманентно. А вот в каком смысле самоидентификация может быть объяснена для существа из мира чистых эмоций — это пока никто не осмелился описать… Такие дела, капитан, но на эту тему писать текст неправильно. Надо писать некую музыку, ибо она напрямую соприкасается с миром эмоций, минуя интеллект. Или картину рисовать. Типа «Чёрный квадрат», там, в общем-то, аналогичные дела, вы понимаете. — Гордей перевёл дух и поднял глаза на кэпа. Длинная речь далась ему с некоторым трудом. Он потёр подбородок, протянул руку к чашке и отхлебнул из неё.

Орбитальный собеседник явно что-то хотел возразить Гордею и даже открыл было рот, но тут в каюте-кабинете внезапно включился какой-то скрытый динамик и раздался чей-то довольно скрипучий голос с явными нотками раздражения:

— Капитан Ферстаппен, время вышло, и я опять не вижу отчёт. Вы что там вообще делаете, уважаемый? Где результаты мониторинга?

Кэп, который до этого выглядел как человек, наслаждающийся высокоумной беседой, мгновенно перегруппировался, скорчил недовольную гримасу, но энергично подсел к экрану и надел гарнитуру. Голос раздражённого босса (видимо, с Земли) теперь не разносился по всей каюте.

— Да вот готовлю, господин Сикорски. Практически готово. Так точно, господин Сикорски. Никак нет, господин Сикорски, Слушаюсь, господин Сикорски. Пару минут буквально. Есть, господин Сикорски. — Кэп как бы визуально сдулся, вытер пот со лба и сделал извиняющийся жест Гордею, который означал, что кэпу очень жаль, но они продолжат беседу в другой раз.

Гордей кивнул, вышел из этой замечательной антикварной каюты и аккуратно закрыл за собой дверь. Он понимал, что вряд ли ещё когда попадёт сюда. Поэтому мысленно попрощался с кэпом и двинул не спеша в свою каюту. До отлёта на Землю ещё было часа четыре, теоретически можно было чем-то себя развлечь. С Леней увидеться вряд ли получится — она на смене. Но с другими интересными персонажами вполне можно пообщаться. Гордей пошёл посмотреть, что там в комнате с наклеенным на двери долларом. Никого. Ну оно и понятно.

По пути он заглянул ещё в пару мест, но и там людей не оказалось. Ясно, что жизнь тут в коридорах начинается после окончания рабочего дня. Или рабочей смены, как тут говорят. Гордей дошёл до своей каюты, снял комбинезон, в одних трусах завалился на кровать и начал глядеть в потолок, попутно соображая, как бы ему получше выстроить материал для своего редактора и что там стоит акцентировать, а что — нет.

Мысль кэпа о том, что люди, которые улетают в один конец, — очень особенные люди, практически самоубийцы, если называть вещи своими именами, эта мысль какая-то шершавая. Можно, наверное, взять в полёт группу таких людей, можно даже семейную пару или несколько — только непонятно, какая нормальная семейная пара на это согласится. Проблема долгих перелётов есть — и это факт. Тут затык. Это только писатели-фантасты бодро обошли проблему расстояний. Мол, просто скоренько изобрели, как летать быстро и далеко, и всё сразу стало в шоколаде. А ты поди сначала изобрети. Так что по факту дальше Солнечной системы упаришься летать. И это кэп осознал не с технической точки зрения, а с психологической. Молодец, что тут сказать. И про это надо бы написать, да. Кэп вообще понравился Гордею. Не сдвинуться мозгами на орбите можно, только если очень грамотно загружать свой мозг задачами, которые вытесняют страх и тоску. До сих пор Гордей как-то не очень понимал, до чего можно додуматься, если находиться долгое время в одиночестве.

Уединение и изоляция. Два слова, обозначающие, по сути, одно и то же — одиночество. Но как же различаются смысл и вызываемые эмоции. Добровольное уединение и принудительная (или вынужденная) изоляция. Мысли в этих состояниях текут в абсолютно противоположном направлении. Почему-то не получается сделать из изоляции уединение. Кэпу это, без сомнения, давно известно — с орбитальными нюансами, понятно. Изолированное сознание — откуда оно должно черпать мотивацию для продолжения своего существования? То есть, когда оно знает, что ничего не изменится вплоть до конца. Становится непонятно, да. Как бы тут не запутаться… Гордей нашёл на своём плеере пару песен реликтовой группы Slade — он всегда слушал эти песни, когда его посещало внутреннее беспокойство неясной природы. Сейчас был ровно такой случай. Слушать и понимать слова там ведь совсем необязательно — главное воспринять ритм и энергетику.

8. Опять всё по-старому, однако…

— …И что это тут за херня, прости господи? А? Гордеюшка, ты задолбал, однако! Так у нас не пойдёт, коллега мой ненаглядный! — Голос главного редактора был уже с явными нервическими нотками. Он резко взял со стола зажигалку, потом передумал и швырнул её обратно на стол.

Гордей хмурился и молчал. Хотя, в принципе, ничего страшного ведь не произошло. Ну подзадержался слегка, суточные пришлось брать дополнительные. Но текст же ведь написал! Просто он получился как бы из двух частей. Первая, концертная часть вышла так себе, конечно. Но не ниже его, Гордея, уровня — в меру гладкий текст с элементами ностальгии по тем временам, когда можно было жечь костры, ночевать в палатке, горланить песни перед такими же глупыми, но податливыми подругами и искренне думать про себя при этом, что ты являешься носителем офигительных новых идей. Вполне себе нормальный текст, слегка ироничный, слегка грустный. Старший телеметрист пускового комплекса Елена Ивлева изображена выпукло и даже высокохудожественно. Ну, может быть, следовало использовать феминитив? Абсолютно не факт. Редактор сначала глазами пробежался по тексту, одобрительно хмыкнул пару раз, кинул лукавый взгляд на Гордея, переложил во рту зубочистку и продолжил читать. Однако выражение его лица стало меняться, когда он перешёл ко второй части. Сначала он по инерции проскочил пару абзацев, сохраняя на физиономии лёгкую улыбку и даже определённую благостность. Но потом информация, похоже, всё-таки поступила в мозг. Он вернулся назад, перечитал всё написанное ещё раз и только после этого поднял на Гордея глаза. На этот раз в них уже не светилось доброты и умиления текстом. Гордей только сейчас догадался, что первая и вторая части текста не состыковались в голове главреда.

— Да ну, хорош мне дрезину по мозгам гонять, — решил Гордей немного поиграть роль «парня с окраины». — Обычный текст. Что-то не так, шеф?

В глазах главного стали уже видны прожилки. А вот это реально плохой признак, решил для себя Гордей. Надо сбавить обороты. А то сейчас начнётся истерика… Мы это уже проходили…

— А то, Гордеюшка, что ты у нас тут работаешь пока специалистом по культурке, а писать про что-либо иное я тебя ведь не просил.

— Так оно само получилось. — Гордей не то чтобы извинялся, но попытки сгладить неловкость всё же в его интонации были. — На станции много интересных людей оказалось, у них полно идей и мне показалось…

— Тебе очень зря это показалось, — с внезапной злобой перебил его главный и выплюнул на стол зубочистку.

— Да не надо так возбуждаться, шеф, это же просто игры ума, — парировал Гордей.

— Ничего себе, игра. Это может быть квалифицировано совсем иначе. — Главный засунул себе в рот следующую зубочистку. — И ты это понимаешь ведь, козёл! Зачем же ты мне это подсунул-то? Ведь отмываться придётся очень долго. И я не могу этот материал просто тихо не пропустить. Типа не заметить. Ты же меня подставил фактически, Гордей! — Главный вгрызся в несчастную зубочистку, и казалось, сейчас её просто измочалит.

— Шеф, там у них просто такой кружок. Собираются, болтают от скуки. Надо же правильно понимать людей, которым реально нечем загрузить себя. — Гордей тоже начал понемногу злиться. И надо срочно определиться: реагировать на козла или не стоит.

— А что плохого в том, что люди придумали некую очередную утопическую систему и радостно обсуждают её? Разве это говорит о чём-то большем, нежели о том, что им жутко скучно? Они не пойдут бунтовать — это стопудово.

— Не уверен. Я не хочу выглядеть параноиком, но этот текст воспримут так же, как в Америке воспринимают до сих пор идеи коммунизма, — произнеся это, главный перевёл дух и показал бровями наверх. — Ты и вправду думаешь, что публичное обсуждение вопроса «в каком смысле власть должна быть сервисом» останется незамеченным? Хоть ты эти мысли привёз с орбиты, хоть из другого места — это табу!

Главред возбуждённо ходил от стола к окну и обратно и махал в воздухе руками возле своей головы. Гордей вдруг подумал, что тот сейчас начнёт брызгать слюнями, и невольно отодвинулся.

— Шеф, угомонитесь. Ну не надо же так возбуждаться. Всё это банально, про это давно и многократно написано, — сказав это, Гордей поднял глаза к потолку. Он увидел, что видеокамеры по углам уже живо интересовались происходящим в кабинете. Они активно шевелили цилиндрическими тушками и едва не говорили: «минуточку, я записываю».

Гордею вдруг стало скучно и тоскливо от этого разговора. Редактор, похоже, заметил это и сменил тональность.

— Мне это тоже неприятно, — примирительно, но не очень убедительно сказал он.

— Блин, да о чём мы вообще говорим, шеф? — Гордей ещё больше насупился. — Я не считаю такую публикацию ничем большим, чем просто текстом. Что с того, что люди задают себе простые и абсолютно естественные вопросы о сути власти? Власть же конструирует наше будущее, так? И потому вопрос о том, как и куда уйдут политики и как они будут в будущем ассоциироваться с властью, вполне даже обсуждабелен.

— Да ты что, фантастики перебрал? Не понимаешь, где граница дозволенного? — Редактор скорчил гримасу, но она была отнюдь не смешной.

Гордею на секунду показалось, что в комнате резко похолодало, как будто открылся канал в прошлое, и из него потянуло подземельным хладом и вонью. Он поёжился, достал из пачки сигарету и помусолил её как бы в раздумьях. Потом сказал:

— Мне, пожалуй, не очень интересно обсуждение этой темы в таком ключе, — и, закурив, добавил: — Не хотите публиковать — не надо. Давайте оставим только мою, так сказать, лирическую часть. Какие песни слушают в своё свободное время наши орбитальные вахтовики. И о чём видят сны… Несомненно, очень актуально и в духе вашего издания, — не смог он удержаться от лёгкого сарказма.

— Заметьте, не я это предложил, — с нескрываемым удовлетворением ответил редактор какой-то старой цитатой (Гордей точно знал, что это цитата, но совершенно не помнил, откуда она). Сарказм Гордея редактор не заметил или сделал вид, что не заметил. Он повернулся вбок и щёлкнул выключателем стоящего на подоконнике чайника. В комнату пришёл звук готовящейся к закипанию воды.

Гордей сидел молча, не стремясь ничего изменить в голове редактора. По его внутренней шкале, текст получился на четвёрочку. Была, разумеется, пара острых фраз — для оживляжа. Про кружок орбитальных социалистов-утопистов. На это главред, простая душа, и клюнул. Но он не разглядел другого. Была пара важных страничек про собственно космическую проблематику. Это Гордей раньше не особо понимал, на самом деле. Например, про то, что человека нельзя изменить, адаптировать к космосу. Человек остаётся человеком, но только если есть хоть маленькая возможность вернуться на Землю. Это крайне важно. Человек вне Земли может быть только временно. А если возможности вернуться нет и он это чётко понимает — то просто сходит с ума. Точка. Или самоликвидируется, если хватит духа. Потому что становится незачем жить. Отсутствие надежды на возвращение — вот что разрушает. Никто не видел ещё человека, который согласился бы остаток дней провести в ракете, даже якобы (или не якобы) принося пользу человечеству. Например, из тюрьмы пожизненно заключённому можно попытаться бежать или, может быть, случится война/землетрясение, а тут — вообще нет вариантов. Вот про это Гордей и написал пару страничек. А до такого ни один фантаст не додумался ещё. И, похоже, этот ход пройдёт: редактор социальные фрагменты явно уберёт, а важное про космос вполне может остаться. Что уже неплохо. Таков был подход Гордея — подставить одно, чтобы спасти другое.

Чайник щёлкнул каким-то особым пластиковым звуком, извещая о наличии кипятка. Гордей с внутренней улыбкой тут же вспомнил свои позавчерашние мытарства с кипятильником на орбите. Да, забавно там получилось… Из этих воспоминаний его вывел голос редактора.

— Тебе чёрный или теперь уже зелёный?

— Чёрный, разумеется. А то вы как будто этого не знаете, — ответил Гордей и закинул ногу на ногу.

Редактор стоял спиной к Гордею, что-то там колдовал, и не было никакой возможности понять, что же он действительно положит в чашку. Гордей, да и прочие сотрудники редакции знали за редактором дурную особенность не выкидывать спитые пакетики, а копить их в специальном небольшом контейнере и при случае опять подсовывать своим гостям. Те, кто не следил за руками редактора, попадались на эту уловку и были потом несколько печальны. А редактор, кстати сказать, абсолютно искренне полагал, что так он борется за экологию. Кто-то из попавших на спитый пакетик сотрудников в сердцах присоветовал редактору не пользоваться туалетной бумагой, раз уж он такой последовательный борец за сохранение лесов. Редактор тогда только противно хихикнул в ответ и отвёл глаза в сторону. Но тем не менее продолжал тихо гадить при случае своим гостям, которых больше всего обижало то, что в этом редакторском действии не было сознательного желания обидеть — просто он так понимал экономность.

В кармане Гордея внезапно чирикнул коммуникатор. Такой звук означал, что звонящий не находится у Гордея в списке. Чужой, стало быть. Вот ведь некстати-то. Гордей похлопал себя по карманам и извлёк наружу продолговатый брикетик. Может быть, это Ленка с орбиты решила звякнуть? Что-то у него внутри опять слегка сжалось. Гордей дал ей при расставании свою визитку, а там, кроме его фотографии, есть ещё и его номер. А внизу, маленькими буковками, приписка про то, что это для особых случаев. В принципе, Гордей не особо рассчитывал, что она будет ему звонить. Незачем ей это всё… Чего уж тут себя обманывать-то… Гордей перевёл глаза на зеленоватый экран. Там светилась надпись, предлагавшая новые скидки на услуги по трансплантации печени на дому. Гордей, брезгливо морщась, быстро нажал на иконку «удалить» и раздражённо сунул коммуникатор обратно в карман. Ему было досадно, что он хоть на секунду, но допустил, что это могла быть Ленка. Эх, Лена, Леночка. То есть, получается, он всё-таки надеялся… Но самое неприятное, что в ходе этих нехитрых манипуляций со своим коммуникатором он, кажется, ненадолго утратил контроль за руками редактора. А вот этого допускать было нельзя ни в коем случае… Главред широким жестом поставил перед Гордеем чашку, пододвинул сахарницу с одиноким кусочком сахара, потом отвёл глаза и начал делать вид, что ищет внезапно потерявшуюся зажигалку. Гордей заглянул в чашку и ему стало ясно, что за главредом он-таки опять не уследил…

Избранные фрагменты из интервью с известным фотографом

Звонок пробуравил-таки Костино сознание и довольно жёстко выдернул его из потустороннего мира в мир физический. Сегодня в потустороннем мире снилась какая-то абстрактная и неприятная муть, обрывки непонятных и гнетущих образов. Это довольно часто в том или ином виде появлялось в Костином сне, если накануне вечером было возлияние. Даже трёх-четырёх рюмок было достаточно. Да, это уже старость… Костя предпочел бы, конечно, легкие и приятные сны, но их подманивать надо было иным способом, другими напитками, другими собеседниками, не вчерашними… Тут дело в том, что сны бывали очень неоднородные, и не исключено, что и алкоголь вносил свою лепту. Иногда Косте открывался доступ в такие места, что мало не покажется… Бывало очень даже интересно и даже познавательно. Костя иногда даже пытался записать кое-что из увиденного, но не всегда это удавалось — восстановившееся сознание довольно быстро и почти начисто затирало видения более глубокой природы. Но он не оставлял попыток — хотя бы потому, что уже неоднократно убеждался, что подсознание подбрасывает периодически такие знаки, что все привычное мироздание по эту сторону начинает слегка шататься. Но бывало и ровно наоборот — снилась какая-то липкая хрень, по-иному и не сказать… Это не было кошмарами в прямом смысле, просто Костя утомлялся от бессмысленности транслируемого ему. Впрочем, мы к этой теме как-нибудь вернемся в более подходящем контексте — по той простой причине, что в прихожей по-прежнему надрывается звонок, раздается бодрое гавканье Костиного фокстерьера и быстрое цоканье его коготков по полу. Сон окончательно ушёл, и Костя резко осознал, почему трезвонят — это же к нему пришли брать интервью. Блин, давно ведь договаривались. А он вот так позорно проспал… Вот ведь бляха-муха… Н-да…

Он с досады крякнул, отшвырнул одеяло, сел на постели, поковырял в ухе, поелозил ногами по полу в поисках тапок, потом встал, накинул свой знаменитый флисовый халат с драконами на спине, мельком взглянул на заоконную жизнь и, сопровождаемый бестолково снующим под ногами фокстерьером, спустился на первый этаж. Жизнь богемного фотографа предполагала, помимо прочего, и некие светские обязательства — тут уж ничего не поделаешь, да. Костя посмотрел на специальный экранчик рядом с дверью, нажал кнопку и громко сказал в экранчик: «Файф минат, плиз». Почему он сказал по-английски, он и сам не понял. Такое с ним иногда бывало. Люди с той стороны слегка угомонились, перестали трезвонить и отошли от двери — видимо, покурить. Фокс остался у двери. Его явно бесило, что кто-то потревожил хозяина, и он так активно гавкал в прихожей, что его аж подбрасывало.

Костя сходил до туалета, стравил давление, потом слегка побрызгал в лицо водой (типа умылся), надел свой любимый домашний свитер, налил в собачью миску свежей воды, заглянул в кухню — там висели часы («О, уже почти двенадцать, однако…») и только потом вышел за дверь окликнуть пришедших к нему (взяв предусмотрительно фокса на руки). Делегация, как выяснилось, была в этот раз невелика — парень и девушка. Вернее — девушка и парень, если их расположить по степени важности. Девушка была слегка постарше, и похоже, будет спрашивать, а парень — фотографировать. Во всяком случае, так можно было подумать по их снаряжению. В том смысле, что девушка была сама по себе, в плиссированной юбочке и в симпатичной курточке, а у парня, одетого в какой-то камуфляж балахонистого вида, на шее висело нечто громоздкое с телевиком. Зачем был нужен сейчас телевик, Костя не очень смог сообразить, но не стал спрашивать. Молодые люди мялись и топтались в прихожей, ожидая тапок и указаний, куда им пройти.

— О! Фотограф будет фотографировать фотографа фотокамерой, — сказал Костя, как ему казалось, свежий каламбур. — А чем трудитесь-то, любезнейший? — слегка насмешливо спросил он парня. От ночных видений уже не осталось ни малейшего следа, и Костя решил, не теряя времени, захватить инициативу и не создавать гостям расслабленности в предстоящем разговоре. Юноша покрылся пятнами и промямлил:

— Э-э-э, «Пентакс», папаша…

— Ну-ну, — загадочно сказал Костя. — Коли «Пентакс», тогда пойдём на кухню, больше вариантов нет, — он хмыкнул, ногой подтолкнул своим гостям три разнокалиберных тапка со следами явной пожеванности (четвертого так и не нашлось) и сделал приглашающий жест рукой. Пускай они пока делят тапки и попутно обдумывают, как кухня связана с «Пентаксом»… Костя не стал их ждать, прошел на кухню, закрыл там форточку и поставил чайник на плиту. Вскоре в кухню подтянулись и гости, уже раздевшиеся и каким-то неясным для Кости образом поделившие-таки предложенные им тапки…

— Ну что, бахнем по чайковскому для начала? Свеженького, а? — преувеличенно бодро спросил Костя, погромыхивая чашками в стенном шкафу.

— Спасибо, не откажемся, — за обоих ответила девушка и понимающе посмотрела на Костину физиономию, на которой, судя по всему, все ещё проступали следы вчерашнего. Парень только кивнул. Со стороны было видно, что парень нервничает, хотя ничего особенно волнующего не предполагалось.

Костя на миг завис, с трудом соображая, какой же сегодня день и, соответственно, какие чашки надо выставлять. Тут дело было в том, что у Кости, да, впрочем, и у многих иных убеждённых гедонистов, для воскресных дней были особые чашки. Это и кофе касалось, кстати, тоже. Костя не переваривал, когда люди сами себя не уважали настолько, что всегда организовывали себе чай или кофе в одной и той же чашке, безотносительно ко времени года и дню недели. Он считал это не то чтобы кощунством, но явным проявлением слабоумия. Поэтому он держал для будней чашки попроще и особые чашки для воскресных дней. Те, которые для выходных, были, конечно, понаряднее, располагали к неспешности, созерцательности. К ним полагалось варенье и, опционально, томик стихов (это для особо хороших дней). Ну а для будней — подойдет и простой стакан, понятно. Главное, чтобы был ухватистый. И это у Кости было на уровне инстинкта, это в него заложил отец, пока ещё был жив. Да, возможно, во всем этом был ещё налёт пижонства, даже наверняка, но почему бы и нет — кто осудит маэстро за милое чудачество? Короче, как вспомнил Костя, сегодня была суббота, и потому пришлось выкатывать свой коронный наборчик для чая.

— А звать вас как, друзья мои малолетние, можно мне поинтересоваться? — копошась с заварочным чайником, спросил через плечо Костя.

— Меня звать Анфиса, а это — Вовик. Он будет вас фотографировать, если не возражаете, — гримаска и небрежный кивок в сторону парня дал понять Косте о том, что гости пока в лёгкой ссоре.

Костя элегантно, как он умел, организовал гостям и себе по чашке чая, поставил на стол блюдечко с тонко нарезанным сыром. Потом он заглянул в холодильник и задумался. Там стояла одинокая банка варенья, требующая хозяйского решения — выставить её на стол или нет. Костя покосился на девушку. С одной стороны, она выглядела явной сладкоежкой, и, прагматически рассуждая, если ей дать варенья — интервью получится гораздо более гладким, чем обычно. С другой стороны, в воскресенье приедет хмырь Казанищенский, и если не будет варенья, то он быстро скуксится и начнёт нудеть. Стопудово. Тем более что, как давно уже знал Костя, это его любимый сорт — черная рябина вперемешку с антоновкой. Косте, в принципе, не хотелось бы, чтобы хмырю Казанищенскому было неуютно, но что не сделаешь ради хорошего разговора с молодёжью… Он решительным движением выставил банку на стол и заметил, как у девушки заблестели глаза — ага, значит, он угадал и интервью получится. Парень вообще, кажется, появления банки не заметил. Идиот, ну что взять с него… Он просто шарил глазами по стенам кухни — там были развешаны всякие милые фотки. И Костины, и других уважаемых людей. Фокс, о котором гости неосмотрительно забыли, тем временем расположился под столом и сейчас напряженно анализировал — откуда ему может обломиться что-нибудь вкусное. Например, кусочек сыра. Фокс, вообще говоря, был беспринципен и вороват. Относительно гостей ему пока было неясно — можно ли от них ждать чего-то хорошего или не стоит обольщаться? Поэтому в первые минуты фокс на всякий случай воздерживался от активности и от проявления своих охотничьих качеств. Такая вот получалась пока диспозиция…

— Ну что, приступим, Константин Григорьевич? — отхлебнув чая, спросила девица.

— Вообще-то, пока ещё — Георгиевич, — поправил ее Костя. Игривое настроение из кухни сразу же улетучилось.

— Простите, — Анфиса слегка сконфузилась, придала извинительное выражение милому личику, даже щечки порозовели. Костя смог наконец её хорошенько разглядеть. Она с этими своими розовыми щечками была весьма мила — непроизвольно отметил Костя, хотя и был ещё в досаде на неё. Кого-то она ему смутно напоминала, но кого? — помешивая ложечкой чай, начал искать в памяти Костя. Вспомнилась молодость, Пицунда, звездная ночь, вкус молодого вина на языке, шашлык, чьи-то тёплые ладони, что-то ещё, волнующее и смутное — из памяти аж пахнуло бодростью, солёным ветерком и тихим девичьим шепотом, но ничего более конкретного не всплыло. Увы… Впрочем, ладно…

— А зверюшка нам не помешает? — вдруг вылез с дурацким вопросом парень, поглядывая под стол на фокса.

— Мне — однозначно не помешает, — жёстко и даже вызывающе ответил Костя. В том смысле, что «если кому не нравится моя собака — скатертью дорога». Парень сглотнул и затих на свой табуретке. Костя погладил фокса, и тот понял, что хозяин, если что, несомненно, защитит его от этого малолетнего придурка Вовика. Ну ладно, посмотрим, что будет дальше — пёс свернулся калачиком в ногах хозяина, и только подрагивающие уши выдавали его интерес к происходящему.

— Вы кушайте варенье-то, — приторным голосом добавил Костя и взял банку со стола, якобы невзначай пронеся её перед лицом девушки Анфисы. Потом издевательски навалил себе в блюдце изрядную горку, воткнул в эту горку свою ложку и плотоядно осмотрел всё это великолепие. Он, похоже, таким образом демонстрировал, что ему было пока что явно не до интервью.

— Да-да, конечно, — едва слышно проговорила Анфиса и алчно посмотрела в Костино блюдце. — А можно полюбопытствовать, Константин Георгиевич, вам сейчас в целом удобно с нами разговаривать? Каким вы временем располагаете для беседы?

— Сейчас подкреплюсь только. А вообще до пятницы я абсолютно свободен, — буркнул Костя и начал с урчанием поглощать свою горку, запивая уже настоявшимся чаем. Он с внутренним удовлетворением отметил, что тактическая хитрость с вареньем удалась в полной мере.

— Хорошо вам, есть время до пятницы. Вы его ведь займёте творчеством? — завистливо проговорила Анфиса, аккуратно вращая ложку в своей голубенькой чашке.

— А то… — Костя в своём ответе был лаконичен.

— А столько варенья по утрам — это не чрезбыточно? — опять некстати влез Вовик.

Костя аж замер с открытым ртом, потом перевел взгляд на нахала.

— Э-э-э, молодой человек, в русском языке нет такого слова, — ответил он довольно язвительно. — Вы, похоже, не очень в курсе нашей грамматики. Есть слово «избыточно» и есть совсем другое слово «чрезмерно». В школу надо было почаще захаживать, мой юный друг, — не удержался он от нотации, потом подумал и довольно корректно закончил фразу. — А что касается сути вашего вопроса, любезный, то ответ будет, конечно же, однозначно отрицательный.

Вовик опять покрылся багровыми пятнами, сглотнул, опустил голову и начал стыдливо шевелить разные настройки на своем аппарате. Анфиса всю эту ситуацию вообще только молчала и вращала глазами. Но через пару минут Костина горка превратилась в плоскость, он запил все это дело чаем, откинулся от стола и удовлетворенно промокнул губы салфеткой. Было видно, что он вполне охотно бы облизал свое блюдце, но наличествующие в кухне гости вынуждали соблюдать некие приличия. А то бы он и рыгнул, как водится. Как бы то ни было, взгляд его приобрел явную осмысленность, даже пронзительность, и он, очевидно, вполне уже мог трезво рассуждать и взвешенно отвечать. Анфиса, похоже, это заметила и, недолго думая, отодвинула свою чашку и приступила к интервью.

— Для начала хотелось бы поинтересоваться, Константин Георгиевич, а какие актуальные тенденции современного фотоискусства вы бы отметили для читателей нашего журнала? — приступила к делу девица, сдула со стола крошки и положила между чашкой и сахарницей серебристый брикетик диктофона.

«О, японский, кажется», — про себя отметил Костя, а вслух сказал:

— Ну, вы знаете, вот, например, переход на этот скандальный формат «микро 4/3». Об этом все столько говорят, что можно подумать, что прям революция какая опять на дворе… Впрочем, про технику говорить вообще сейчас не хочется — чтобы ни сказал, через месяц выкинут что-то новое. Это как гонка без финиша. Я вообще до сих пор часто работаю с пленкой на самом деле. Техника техникой, а когда колдуешь над бачком с проявителем — это доставляет такой кайф, что аж жалко становится более молодых — им это чувство не знакомо даже в принципе. С пленкой — оно как-то душевнее. Вот вы, Вовик, — Костя внезапно повернул голову и вонзил пристальный взгляд в Анфисиного фотографа, — вы хоть знаете, что такое хлористое серебро и как его использовать в фотоделе?

— Э-э-э… — реакция Вовика была вполне предсказуемой, и Анфисе пришлось срочно прийти ему на помощь.

— Понятно, теперь следующий вопрос, — она сунула Косте под нос какой-то пестренький каталог. — Вы говорили в том году в интервью для BBC, что ваш идейный фотооппонент — это Сёмэй Томацу. Судя по вашим работам, вы как будто заочно спорите с ним. Многие ваши работы действительно позволяют предполагать это… Или нет, это только так нам всем кажется?

— М-м-м, пожалуй, отчасти… — Костя пожевал немного губами, обвел глазами кухню. — С одной стороны, я его весьма уважаю, — меланхолично продолжил он после небольшой паузы. — Я даже отмечаю его день рождения. И смерти тоже, кстати. Он, конечно, очень пронзительный фотохудожник. Мне очень нравится его циничная фраза: «Я смотрю на своих моделей, как фермер на свои помидоры». В этом я ему близок. Без сомнения. Он стилистически безупречен. Я даже в чем-то ему подражал какое-то время. Было дело, да. Но в нем есть и много такого, с чем мне трудно согласиться и вообще даже обсуждать с кем-либо. Я не думаю, что читатели вашего журнальчика настолько продвинутые ребята, чтобы я реально вам рассказывал что-то важное про старину Сёмэя. Так что, извините, давайте лучше следующий вопрос.

Анфиса уже открыла было рот, но Костя внезапно почувствовал, что ему есть что добавить, и жестом притормозил девушку.

— Хотя, нет. Погодите со своими вопросами. Я вот что вам скажу, друзья мои, — Костя осознал, что разговор надо бы вести в ином русле. — Давайте так… Объясняю один раз. Вижу, что текущее поколение журналистов вообще утратило все признаки профессионализма. Да-да, увы и ах… Для чего в принципе существуют вопросы? Для того, чтобы полученную из ответа информацию использовать с пользой для себя. А не для того, чтобы посмеяться над отвечающим человеком или выставить его в неудобном свете, сделать посмешищем. Но такова сегодня установка у 99% журналистов. Всем нынешним журналистам хочется в каком-то смысле «раздеть человека», найти и показать в нем говнецо. Они считают именно это профессионализмом. Так вот, я в эти игры не играю, друзья мои. По мне, так это всё общение должно больше походить на общение ученика и наставника. То есть я в процессе разговора чем-то делюсь с другими людьми. Это означает, что я лучше знаю, что во мне ценного… И я не играю роль шута, которую мне хотят навязать своими вопросиками. Усекли, нет? Не слышу ответа. Ну, вот и славно, давайте сегодня всё выстроим вот в таком ключе…

Анфисин лобик пересекла легкая морщинка разочарования. Да, не зря её предупреждали… Он запрессует кого угодно. Если захочет, конечно…

— Хорошо. Я постараюсь не задавать вопросы, на которые можно подумать, что они «не про то». Давайте начнем с профессиональных вопросов, если не возражаете. Так можно?

Костя молча кивнул.

— Константин Георгиевич, скажите, пожалуйста, а какую вашу работу или серию работ вы сами цените выше всего? За что вы можете сами себя похвалить? — Анфиса решила пока позадавать очевидные вопросы, которые не могут вызвать раздражения. Потому что рассказывать о себе — одно из базовых удовольствий для человека. Особенно творческого. Костя, разумеется, мгновенно клюнул.

— Ну, тут я не оригинален. То, что мне принесло признание, очевидно, и послужило фундаментом всего того, что я достиг сегодня, — то, собственно говоря, и нравится. Это же очевидно. Да, я говорю про фотки фокстерьеров: бегающих, прыгающих, грызущих палку, спаривающихся и даже радостно какающих. Чего уж тут лукавить — мне повезло в этом вопросе. Эта серия пробила брешь в общественном сознании… И даже развернула какую-то часть людей в правильном направлении, как мне кажется… Как-то ко времени пришлось всё. Мне повезло, наверное. И ещё я чуть-чуть опередил новую социальную парадигму. Вернее сказать, она в определенной степени опёрлась на мои фотки. Фоксоцентризм — он ведь как социальное, так и эстетическое явление…

— А как с другими породами собак? Ну или почему не котики? Почему не «котоцентризм»?

— Нет, котики — это не ко мне. Они красивы, да. Но только геометрически. А в целом — они все сволочи, я так считаю. Так что я — с псами. Ко мне, например, обращались овчарочники. Причем неоднократно. Я даже наблюдал за этими собаками. Но они мне не представляются интересными. Потому что не очень эмоциональны. У них явно нету радости от содеянного, просто обычная работа. Жизнь для них — это преданность и рутина, как ни крути. А для фоксов жизнь — это радость. Сейчас я, кстати, активно исследую жесткошерстных такс. Довольно забавные твари. Вы не приглядывались к ним? Очень позитивные барбосы. Но фоксы лучше, конечно. Однозначно… Впрочем, почти все терьеры такие изначально. В них нет мрачности ротвейлера или холодного бультерьерского желания убить… Да и поймать их в кадр тоже интересно. Это как некий спорт. Но я так понял по вашему вопросу, что вы даже не читали моего эссе про фоксократию. Я прав, дитя моё ясноглазое? — тут Костин голос приобрёл явную язвительность.

…Анфиса была размазана по кухне. Её уличили, да ещё в присутствии этого болвана Вовика, в полной профессиональной непригодности. И потому она решила услышать только спортивную часть Костиной тирады. Костя всё понял и не стал педалировать тему с фоксократией. Но ему было внутренне обидно. Это эссе сделало в свое время немало шуму. Поэтому он весьма желчно сказал, что спортивный азарт в некоторых вопросах ему не чужд по сию пору и в качестве подтверждения плотоядно посмотрел на Анфисину грудь.

— О, да вы у нас спортсмен, оказывается… — девушка ничего не заметила и только радостно подхватила понятную ей тему. Или просто сделал вид, что не заметила. Их там, возможно, учат не реагировать на такие взгляды — подумалось Косте… Он где-то слышал, что журналистов специально тренируют, чтобы они не отвлекались от темы и не сбивались, встретив непрогнозируемую реакцию интервьюируемого.

— Что-то спортивное в этом есть, да, — медленно повторил Костя и всё-таки отвёл глаза в сторону. Сейчас он уже смотрел на свою тлеющую сигарету. — Да, конечно, поймать нужный момент и ракурс, особенно когда имеешь дело с фоксом, — это требует неплохой подготовки. Я, когда делал ту самую серию про этих ушастых тварей, даже бросал курить, например. Иначе дыхалки не хватало. Да, кобеляка? — это Костя уже адресовал своему фоксу, который, услышав ключевое слово «кобеляка», подумал было, что они сейчас пойдут гулять, и радостно выглянул из-под стола.

— А искусство-то где? Оно в чем тут? — Анфиса, забывшись, подняла и так и держала недопитую чашку в руке.

— Э-э, тут же все понятно, — Костя поднял брови вверх, отчего лицо его сделалось слегка комичным. — Фокстерьер — это сам по себе очень сильный месседж, как сейчас говорят. Или, может быть, дискурс — я немного путаю эти новые слова. Впрочем, это не важно — это к Пелевину, пожалуйста. А важно, что фокстерьер, допустим, на фоне ромашек — это уже чистой воды эстетика. Белая собачка, зеленая травка, черные пятнышки, рыжие ушки — папаша Ренуар тут просто отдыхает. Плюс к тому — непременное скрытое напряжение композиции.

— Не очень понятно, но, наверное, это круто… — девушке Анфисе изо всех сил хотелось соответствовать уровню разговора, но пока не получалось, и это было видно на её лице.

— Все просто, — Костя решил прийти на помощь девушке. — Фокстерьер — это лучшая метафора оптимизма. А это всем нам очень сейчас не помешало бы. Символ поиска чего-то позитивного не где-то в туманном будущем, а здесь и сейчас. Теперь понятно?

— А, ну да, конечно, — теперь было видно, что девушка начала наконец догонять. — С фокстерьерами более-менее понятно. Но позвольте теперь другой вопрос.

— А, валяйте, — Костя царственно отхлебнул чаю, затянулся и выжидательно посмотрел на свою симпатичную интервьюершу. Да, милашка, слов нет… Опять сама собой пришла мысль отбуцкать её при случае. Костя пристально взглянул на девушку и представил себе пару вариантов. Н-да, неплохо-неплохо… Анфиса уже открыла было рот для следующего вопроса, но, встретившись с Костей взглядами, как будто прочла его мысли в отношении себя, запнулась на секунду, отвела глаза и покраснела. Но, впрочем, быстро собралась и доформулировала-таки свой вопрос (Вовик даже ничего не заметил, кажется).

— А с кем вы общаетесь в мире искусства, Константин Георгиевич? Чье мнение для вас авторитетно и важно?

— Ну, тут вне конкуренции Михаил Федорович с соседнего участка, — быстро ответил Костя, щелкнул пальцами и посмотрел в окно (почему-то с разочарованным выражением на лице). — Он книжный график и потому хорошо понимает все нюансы визуальности и фотографического искусства, в частности.

— Хм… А почему книжный график должен понимать все нюансы этого фотографического искусства?

— Ну как это почему, радость моя? Потому что у него хороший глаз. Правильный глаз, я бы даже так сказал… — Костя вроде бы объяснял элементарные вещи, и оттого тон его был чуть-чуть укоризненным. — Ему от Бога дано видеть правильные пропорции и сочетания цветов… Художники и фотографы, пожалуй, растут из одного корня. Это с одной стороны. С другой стороны, он во мне не видит конкурента и поэтому высказывается свободно. Мнения фотографов часто бывают смешаны с корпоративными или личными интересами. Ну, впрочем, это проходит по разряду банальности — можно было и не говорить. Вы это не записывайте, Анфисочка. Люди…

Тут раздалось треньканье телефона. Костя замолк на полуслове, похлопал себя по карманам и извлек из заднего свою маленькую синюю «нокию». Он посмотрел ей в окошко, демонстративно вздохнул и приложил к уху.

…

— Ммм…

Да, Макс, здорово…

…

— Нормально я, пока попёрдываю. Не дождетесь, сволочи. А у тебя?

…

— Не-е, старикаш, туда я не пойду.

…

— А меня оно не прикалывает потому что.

…

— Ты чё, зёма, уже слегонца бухой с утра?

…

— Ладно, Макс, у меня народ, давай быстрее.

…

— Ладно-ладно, только не надо, чтобы как в тот раз… А ты не забудешь котелок? Ну-ну, а то опять будем как козлы…

…

— А бухло брать?

…

— Ладно-ладно, успокойся. И не надо так мерзко орать прямо мне в ухо. Можно ведь спокойно сказать. Не бздо, я сказал…

…

— Ну все, Макс. Все, я сказал! Бай…

…

— Бай, я сказал! Макс, ну ты заколебал уже…

…

Костя нажал кнопку отбоя и положил трубку на стол. Отпил чаю, опять покосился на трубку и отодвинул её ещё подальше.

— Долбоящер… Это мы тут в поход слегка собираемся, на байдарках поплавать, — пояснил он Анфисе и ее спутнику со слегка извиняющейся интонацией. — Раньше с парнями плавали на катамаранах, но сейчас, похоже, уже это в прошлом. Тащить по тайге по 50 килограммов на спине особого задора что-то уже нет… Да и женщину на байдарку легче пригласить.

— О, вы и в походы ходите! Это же так волнующе! — девица, казалось, готова была на все, чтобы понравиться Косте и чтобы он в результате «раскрылся» в интервью.

— Ну да, похаживаем слегка, — Костя, казалось, как-то поднасупился. — На байдарочках, — повторил он зачем-то. — Но давайте ближе к теме, однако…

— Ну ладно, пошли дальше, — девушка быстро сгруппировалась. — А какую фототехнику вы предпочитаете?

— А вот какую, — Костя комично выпятил нижнюю челюсть и указал ею на валяющуюся на диване «мыльницу».

— Не, а если серьезно, Константин Георгиевич? Что вы, как патриарх отечественного фотоискусства, порекомендуете читателям нашего журнала — по-прежнему «никон» или «кэнон» все-таки? — спросила она. В вопросе легко читалось, что она хотела бы услышать в ответ.

— Вы, Анфиса, скорее всего, будете смеяться, но я порекомендую вообще не заморачиваться этим вопросом, — Костя сделал вид, что не заметил ни неловкого комплимента, ни очевидного поддавливания. — Если ваш уважаемый читатель не может отличить красный цвет от зеленого, то ему никакой аппарат не поможет. А если может, то пусть не занимается перфекционизмом.

— Чем-чем, простите? — на лице у девушки отразилось опять легкое смятение.

«Совсем слаба головкой», — подумалось Косте… — То есть поисками совершенства там, где его быть не может. Все эти аппараты — не более чем помощь глазу, — проговорил он, пуская дым в потолок. Ему было уже жаль варенья, истраченного на эту самую Анфису. Вот так почти всегда и бывает, присылают какую-то бестолковку, объясняй ей элементарные вещи…

— Ну да, конечно, — девушка внезапно вспомнила, кто кого тут интервьюирует, и решила перехватить инициативу в разговоре. — А давайте ненадолго вернемся в прошлое. Как вы вообще стали фотографом? Что вас сформировало?

— Так уж оно само случилось, — смягчился Костя. Было видно, что ему приятно отвечать на этот вопрос. Он даже улыбнулся. — Я ведь фотограф в четвёртом поколении. Мой прадед ещё до революции держал фотомастерскую в Воронеже, деду потом всё передал — деда, правда, большевики убили, отец мой тоже вот этим жил, вот так само собой ко мне все и перетекло. Когда я был ещё совсем маленький, крутился под ногами у отца — смотрел, как он ставит свет, как смешивает реактивы, как проявляет и печатает. Тогда ещё фотография была дорогим удовольствием и к этому относились соответственно. Никому в голову не приходило фотографировать любимого котика или еду. К фотографированию относились, я бы сказал, почтительно. Люди в свой выходной день шли в фотоателье как в серьезное место. Одевались как в гости. Делали в основном семейные фото. Она обычно сидит, он — стоит и рука на её плече. Ну или наоборот. Батя в этой, казалось бы, нехитрой сценке, достиг совершенства — в плане композиции, я имею в виду. Если, например, пальцы на женском плече были растопырены, то это означало, что муж — тиран. А если она скрестила руки на коленях, то это означает, что она наставила рога супругу. Ну и много прочих нюансов. Сейчас они уже не имеют значения… Так, чисто историческая справка… Зарисовка о нравах давно ушедшей эпохи…

— Очень интересно. А как происходило ваше обучение, Константин Георгиевич?

— А очень просто. Папа мне часто поручал некие мелкие работы, и если я их запарывал, то он мне слегка выписывал.

— Простите, я не поняла — что выписывал? Это как?

— Дитя моё милое, - что полагается, то и выписывал. По-русски это называется вполне определенным словом, но вы же так не напишите. У вас же гламурный журнальчик-то. Поэтому можете написать, что он мне выписывал несколько воспитательных таблеток. Очень действенное средство, кстати. И ещё. Вы, девушка, все-таки не забывайте, что когда я рос и, как вы говорите, формировался — на дворе был социализм. Очень странное время в плане морали, но замечательное время в плане фотографирования. Вот сейчас, собственно говоря, почти нечего фотографировать-то. Типажи сейчас все довольно примитивные пошли. Ну, или вернее сказать — однослойные. Фотографирование с какого-то момента раздвоилось. Человек — он тем более интересен, чем более он носит в себе. Иногда это прорезается во взгляде, в случайном жесте, в оброненной фразе. Люди, до тех пор, пока они не привыкли к тому, что их в любой момент могут сфотографировать — они были тогда иные. Человек, фотографирующийся осознанно, — это одно. Человек, полагающий, что он наедине с собой, — это другое. Папарацци — вот настоящие открыватели человеческих глубин и человеческого естества. Стать папарацци — это высший профессионализм. Это как быть хирургом, в определенной степени. Но об этом не говорят вслух. Это якобы нарушает неприкосновенность частной жизни. Хотя, по-моему, тут есть о чем еще подумать…

— Ага, хорошо. Вот ещё есть вопросик образовался. Почему считается, что фотограф — это профессия для интелей и хлюпиков?

— Это чушь собачья, прелесть моя, Анфисочка, — довольно агрессивно ответил Костя, а девушка даже зарделась от Костиной реплики. — Уж чего-чего, а таскать десятикилограммовый кофр и при этом ещё принимать всякие позы, приседать на корточки, вставать на мыски и это все в течение всего дня — это вряд и хлюпику по плечу. — Костя встал из-за стола и неожиданно для гостей сделал пистолетик на левой ноге — прямо с чашкой чая в руке.

— Ого, ну вы даёте! А, ну да, естественно, понятно… — девушка покрутила колечко на пальце, собираясь с мыслями. — А можно полюбопытствовать, зачем у вас висит на стене большое фото Эйнштейна?

— Дитя мое, это совсем не Эйнштейн, — ответ был быстр и не оставлял сомнений в том, что Костя скоро разозлится по-настоящему. Он даже немного порозовел от негодования. Повисла нехорошая пауза.

— Ага, понятно, — девушке Анфисе было хоть бы хны от собственных ляпов. Она сегодня проявляла чудеса изворотливости, но все же уточнять, кто же этот красивый старикан на фото, она не стала. — А вот на недавней вашей выставке во Франкфурте вы говорили, что фотоискусство зашло в тупик. Нельзя ли прокомментировать это более развернуто?

Костя не стал сразу отвечать, ему надо было успокоиться после предыдущего. Он оттопырил губу, как бы собираясь с мыслями. Тема, конечно, явно непустяшная, и он над этим много думал. Когда не гулял с фоксом, понятное дело. Но вот как ее подать, чтобы было небанально? Сказать, что везде проклятый фотошоп, конечно, можно, но это только часть того, что надо сказать. Скорее, тут другое важно: все, что достойно снимания, — уже давно снято. Изучение окружающей жизни методом фотографирования, похоже, завершилось. Снято, повторюсь, практически все, что представляет интерес и может вызывать эмоции. Куда идти дальше-то? Очевидно, во внутреннее пространство человека. Но туда с фотоаппаратом входа нет. В лучшем случае — живопись. Имеется в виду рисование тех видений, снов, ассоциаций, которые возникают в воображении человека. Там много интересного, недаром же ЛСД запретили — там, внутри человека, можно увидеть такое, от чего мутится разум. Так что фотография закончилась, это факт. Дальше будет живопись, притом абстрактная. Это если говорить по-серьезному. Но как это все объяснить недавним подросткам, которые перед ним сейчас сидят? Что они вообще знают о мире эйдосов?

— А знаете что, давайте это отложим пока, — сказал Костя, — тут мне самому ещё надо подумать. — Может быть, я об этом напишу в своём блоге.

— Ладно. Следующий вопрос. А на чем или на ком вы, Константин Георгиевич, оттачивали свое фотомастерство?

— Да на всём, что попадалось на глаза. На марширующих солдатах. На воронах. На детях у нашего подъезда или в песочнице. На кошках, охотящихся на голубей. На аликах у магазина. На падающем снеге. На людях, ремонтирующих свои автомобили в нашем дворе. В юности я был немножко папарацци. Однажды я заснял, как в кухне дома напротив сидела и пила чай замечательная старуха в немыслимом наряде, как будто бы из викторианской эпохи. Отцу, кстати, весьма понравилось тогда эта фотка. Он ее унес к себе, припрятал, и я её больше не видел, хотя и искал.

— А когда у вас появился свой фотоаппарат?

— Батя мне подарил «Смену-8М», когда мне было лет 12 или 13. Он, помню, посмотрел мне в глаза и сказал, что это начало большого пути. Похоже, он что-то во мне такое разглядел… Я тогда ещё, кстати, уже воспринимал этот подарок как символическую вещь, а не как прикольную балушку… Ну и относился соответственно, разумеется. Какая-то магия чувствовалась в этом. И уже тогда мне хотелось быть посвященным в загадочные обряды и таинства фотографирования.

Надо сказать, что у Кости в кухне на холодильнике стоял телик и без звука что-то показывал. И Костя туда периодически поглядывал. В какой-то момент возникла заставка популярной интеллектуальной игры. Девица Анфиса в этот момент как раз пыталась сформулировать какой-то очередной вопрос, но Костя её остановил.

— Давайте прервёмся на пару минут… — сказал он. — Ничего ведь не случится, верно?

— Ну давайте, — сказала девица.

Костя сделал звук, и все вместе они уставились в телик. Ведущий телепередачи с холодильника предъявил аудитории какой-то каверзный вопрос и теперь явно наслаждался замешательством собравшихся. В кухне, разумеется, тоже началось оживленное обсуждение. Костя, раскуривая новую сигарету, выдал вслух предполагаемый ответ, и все напряженно застыли в ожидании. Было видно, что диалоги с теликом уже вошли у хозяина кухни в привычку и без этого не обходился никакой просмотр. Ведущий, собрав все ответы и сделав эффектную паузу, к удовлетворению Кости, подтвердил правильность его варианта, и теперь интервью можно было продолжать. Костя убрал звук и приглашающе взглянул на Анфису.

— Ну?

— Константин Георгиевич, а вот ещё ваши известные фотографии из Зоны, — вопрос её был явно из домашних заготовок. — Вы туда проникали ведь со сталкерами. Что запомнилось, что поразило? Какие вы себе фотозадачи ставили тогда?

— Не очень много наложить в штаны — вот была главная задача! Чтобы можно было унести! Она ещё, блин, спрашивает! Я о фотоаппарате-то вспомнил уже почти в конце… — Костина реакция была не очень вежливой, но усомниться в её искренности было нельзя.

— А что за фотографии Вы показывали на подкомитете?

— Не могу сказать. Время ещё не пришло. Про то заседание могу только свое тогдашнее ощущение передать. Ну, я имею в виду, когда они там обсуждали все это дело. Меня-то позвали, скорее, для проформы, я это понимал. Там у них все так необычно. Большой такой зал, экраны какие-то, кабинки с аппаратурой, ментоскопы. Я даже прифигел слегка, признаться… Расселись вокруг стола… Стол такой ореховый, дорогой… А ведущий, как сейчас помню, мрачно обвёл взглядом собравшихся и начал совещание следующими словами: «Мы все умрем…». Таков вот интересный способ настраивать людей на конструктивный лад. Это я про вводную фразу — впервые тогда столкнулся с этим… Потом, помню, была тишина, все обдумывали эту информацию, и только через несколько секунд ведущий, пригладив волосы на затылке, продолжил: «Ну а теперь, товарищи, перейдем к повестке нашего совещания…». Вот этот эпизодик мне и запомнился, а про остальное, извините, я не могу рассказывать. Подписочка, знаете ли…

— Ну да, конечно, мы понимаем. А ваша фотография того, что осталось на месте смерти сына Барбриджа… Вы уверены, что это надо всё было фотографировать? И выставлять на всеобщее обозрение?

— Ясен пень, — ответ показывал, что у Кости есть принципы и он ими не поступится. Не очень, правда, было понятно, что это за принципы.

— А вы в результате поняли, что такое радиант Пильмана? — девица, похоже, решила долбить эту тему до конца.