Бесплатный фрагмент - Девять кругов

1. Вирус Эбола

Зарегистрирована небывалая по масштабам вспышка эпидемии вируса Эбола в Западной Африке, границы её государств временно закрываются на въезд и выезд.

Новости об Эболе в Африке появлялись уже давно. Была информация о том, что она распространяется на север, потом в России и Украине «образовалась эпидемиологическая угроза». Но впервые мне стало страшно, когда посреди первой четверти на уроки не пришла примерно треть моего класса. И моя подруга Ленка тоже. Мы все поняли, в чём причина, но никто об этом не говорил. Не то что месяц назад, когда кто только ни прикалывался над тем, что было бы круто, если бы школу закрыли на карантин, а русчика подхватила бы вирус и сдохла. Над шутками про учителей я не смеялась, а вот о карантине в школе тоже мечтала.

Мечты сбываются. В тот же день нас распустили с третьего урока, а школу закрыли на неопределённый срок. Когда мы расходились домой, почти никто не разговаривал и не смеялся. Мы даже не смотрели друг на друга. Нам было страшно. Уже тогда на улицах встречалось совсем немного людей, а продукты в магазине исчезали со страшной быстротой, куда быстрее, чем когда прошёл слух о третьей мировой войне.

Мама посмотрела на меня, пришедшую намного раньше, чем обычно, но ничего не спросила. Она была в отпуске, когда ей позвонили из банка, чтобы она вышла пораньше, потому что половина сотрудников заболела, мама отказалась. А ведь никогда не отказывалась. Но теперь она тоже боялась совсем не увольнения.

Первым делом я позвонила Ленке, трубку никто не взял. Больше я не пробовала ей звонить, тем более, сходить к ней домой, хотя она жила в соседнем подъезде.

В России и Украине объявлена пандемия, границы закрыты на въезд и выезд.

Второй раз мне стало страшно, когда в гости пришёл мой старший брат Толя. У нас была большая разница в возрасте, он уже год работал на скорой помощи фельдшером. Жил отдельно, снимал квартиру поближе к работе. Иногда заходил к нам пообедать.

К тому времени с продуктами в нашем городе, областном центре, начались серьёзные проблемы. Люди запасали, кто что мог, мы не исключение. Отец приносил консервы, которые им выдавали на заводе. Они стояли у нас на кухне штабелями. Ещё мы запаслись мукой, солью, крупами и подсолнечным маслом, всё это занимало половину кухни, антресоли, темнушку. Совсем как в фильмах про апокалипсис.

Брат ел пустую варёную картошку молча и быстро, как волк, успевая бросать нам короткие фразы.

— Полный пиздец. Половина санитаров под капельницами. Телефон разрывается. Люди вопят, рыдают, деньги суют… А куда я их положу? Места забиты, народ на полу спит. Обколотые все всем и всё равно мрут как мухи, ничего не помогает.

Он доел и облизал ложку. Глаза у него были красные от недосыпа, сам он был похудевший с каким-то странным отпечатком безнадёжности на лице.

— Толя, может, нам уехать? — со страхом спросила мама, даже не сделав ему замечание по поводу матерка. — Ты не ходи на работу…

— А кто пойдёт? — огрызнулся он. — И так работать некому.

— Всё равно ведь не помогает, — сказала я и заработала от Тольки взгляд, полный ненависти.

— Сопливых не спрашивают, — резко ответил он и встал. — Я пошёл, на полчаса со смены отпросился пожрать. Обещали в соседней области больничные койки дать, всё попроще будет.

И он ушёл. Больше я его не видела.

Мы стали всё реже выходить на улицу, скоро пропал интернет, в котором я вычитала всё про вирус Эбола. То, что он передаётся через воздух, от заражённых. То, что люди умирают от него за сутки и летальность составляет 98%. Что именно поэтому никогда не возникало пандемий Эболы — люди не успевали переносить вирус, потому что слишком быстро умирали. Видимо, этот вирус был мутировавшим.

Медленно, один за другим исчезали каналы в телевизоре. Остались только кабельные. Но мы перестали их смотреть. Долго держалась мобильная связь. Иногда прорывался какой-нибудь наш радиоканал.

Отец, как и Толя, сутками дежурил у себя на заводе, он был из МЧС. На робкие просьбы матери отсидеться дома, только тяжело качал головой.

— Постоянно аварийная обстановка, половина бригады осталась, как же я брошу всё, я же начальник.

Электричество и вода всё ещё работали. Отец сказал, что свет у нас до первой аварии на ТЭЦ. А она придёт через месяц-другой, когда наступят холода.

Мы с мамой целыми днями просиживали дома и развлекались тем, что смотрели в окно. Там новости были понятнее, чем американские по телевизору.

Сначала мы видели группы беженцев, которые бесконечной прерывистой ниткой тянулись по дороге между школой и нашим домом. Многие шли пешком, потому что бензина на автозаправках не было давно. Кое-кто падал прямо у нас под окнами. Сначала трупы подбирали и закапывали, где придётся — школьный двор превратился в кладбище. Но через несколько дней тела просто оттаскивали с дороги. Больше всего было детских тел. Дети умирали первыми…

Мама пыталась занять себя бесконечной уборкой. В доме не было ни одной пылинки, зато постоянно пахло химическими средствами для мытья. Меня она заставляла учить школьную программу за четверть, но я не стала. В этом не было смысла, даже если школа начнёт работать, то программу начнут с того момента, когда прервали. А если не начнёт, то тем более.

Скоро в городе появились мародёры. Самые наглые пробирались на завод, в цеха, залезали в дома, ходили по квартирам. Отец предупредил нас о них. Полиция давно не работала, немногие полицейские, не заболевшие Эболой, были перебиты мародёрами, которым больше никто не мешал.

Один раз, примерно через неделю после того, как приходил Толя, я видела в окно, как мародёры насилуют отставшую от своих девушку-беженку. Люди, которые всё ещё шли по дороге из города, просто обходили их стороной, а девушка кричала, так кричала. Но мародёры только ржали над этим. Они содрали с неё одежду, и я увидела её грудь. Тогда я побежала к маме, которая в сотый раз чистила плиту на кухне, привела её к окну, спрашивала, что нам делать, как ей помочь.

Мама молча оттащила меня от окна и задёрнула шторы. Мои паника, ужас и негодование разом прошли.

По данным оценки ВОЗ смертность в Евразии и Африке достигла 78%, смертность от вируса — 53%. Эвакуация граждан проводится малыми партиями в страны, готовые принять их. Это Новая Зеландия и Исландия. Соединённые Штаты Америки закрыли границы.

Один раз, когда поток беженцев ещё не иссяк, мы видели безумного человека — абсолютно голый он скакал и пел или молился, громко выкрикивая слова. Его тело было раскрашено алыми полосами, так что я сначала подумала, что это кровь. Его танец был похож на танец шамана, призывающего дождь.

Он кричал: «Покайтесь, ибо грядёт его слава, он заберёт неверных своим кровавым мечом, но пощадит тех, кто отринет грешные одежды и примет его во всём величии». Мама судорожно перекрестилась и отошла от окна. А я долго смотрела ему вслед, некоторые беженцы пошли за ним следом, раздеваясь на ходу. Вечером мама стояла на коленях перед маленькой деревянной иконкой, которую достала из шкафа, и молилась. Папа очень не любил все эти религиозные штучки, но он только молча смотрел на неё и жевал пресный хлеб, который мы научились печь сами. Ночью мама пришла ко мне, когда папа уснул, и шёпотом научила меня молитве «Отче наш». Она не отстала от меня, пока я не рассказала всё наизусть. На какое-то мгновение я даже поверила, что это может помочь.

Но это не помогло.

Количество жертв во всём мире по предварительным оценкам составило свыше трёх миллиардов человек.

Наши соседи умирали несколько дней. Мы слышали их стоны, звуки рвоты и разговоры за стеной. Из-за этого мать с удвоенным усердием драила полы и вытирала стены хлоркой. Но я помнила из Википедии, что для Эболы это бесполезно. А на другой день, когда стоны и разговоры и детский плач затихли, скрипнула соседская дверь, и к нам кто-то поскрёбся. Мы с матерью так и застыли.

— Тётя Таня, — слышалось за дверью, — пустите меня, пожалуйста, мне страшно. Мама с папой умерли.

Это был соседский пятилетка Мишка. Мать было дёрнулась открыть дверь, но опять замерла, приложила палец к губам — тихо мол. Мишка недолго ещё стучался и просился, видно, не очень-то рассчитывал, что его пустят.

Ещё немного повозившись в тамбуре и пошмыгав носом, Мишка громыхнул дверью и ушёл в подъезд. Мать ощутимо расслабилась. Она мне ничего не сказала, я и так понимала — вирус. Мишка явно заразился. Мне было ещё хуже чем тогда, когда мама задёрнула шторы перед сценой изнасилования той девушки. Я была как будто соучастница преступления.

Я долго ходила по комнате, чтобы успокоиться и привести мысли в порядок. Мысли убедили меня, что поступить иначе было бы самоубийством.

— Самоубийство — грех, — сказала мама, как будто услышав меня. Наверное, мы думали об одном и том же. Она обняла меня, и мы немного поплакали.

Когда мы в следующий раз посмотрели в окно, там, на лавке, у школы лежал Мишка. Его то и дело рвало, значит, он точно заразился. Мы и хотели не смотреть, но смотрели как загипнотизированные — я и мама. На скамейке рядом с Мишкой уже сидело несколько ворон. Он ещё умудрялся вяло отмахиваться от них, когда они садились ему на голову или на грудь, но далеко они не улетали. Ждали.

К вечеру Мишка затих — мы несколько раз выглядывали, смотрели на него то ли из любопытства, то ли из чувства вины. В сгущающихся сумерках самая большая и наглая ворона села ему на лицо и начала клевать глаза. Тело Мишки вздрогнуло — видимо, он ещё был жив, но у него уже не было сил даже отвернуться от крепкого клюва. Ворона точно и сильно долбила его в глаз, а он вздрагивал от каждого удара. Скоро она достала из одной глазницы что-то красное и длинное и проглотила. За второй глаз вороны подрались. Но, когда ему выклёвывали его, Мишка уже не дёргался. Мать отвернулась от окна и заплакала.

Я подумала, что ей жалко Мишку, но она, сквозь слёзы проговорила:

— Вот и мы так же умрём, и некому будет нам глаза закрыть, вороны их выклюют.

Я шарахнулась от неё и до утра не выходила из комнаты.

ВОЗ сообщает, что Ассоциация Врачей разработала вакцину против заирского штамма вируса Эболы. Открыто массовое производство вакцины, фирмы работают бесплатно. В течение недели начнётся прививка выживших.

Однажды вечером отец не вернулся с работы. Мобильная связь уже не работала, телефон на заводе не отвечал. Мы не знали, то ли он подхватил заразу, то ли погиб на аварии, то ли его убили мародёры. Я уснула очень быстро, а мать не гасила свет и всё ходила по комнатам с тряпкой — вытирала пыль, успокаивалась.

Утром, когда я проснулась, мамы в квартире не было. Похоже, она ушла искать отца ещё ночью. Солнце ярко светило в окна. Если не выглядывать на улицу, можно было подумать, что ничего не произошло. Но только если не выглядывать и не видеть, как уже кишат черви в тех, кто оставлен на газоне неделю назад, как блестит на утреннем солнце кровь Мишки, заполнившая его пустые глазницы и сочащаяся из пор его кожи. Геморрагический синдром вируса Эбола. Кровь просто не держится в сосудах. Я не успела начать волноваться, как в двери загремел ключ. Мать вернулась. Глаза её ввалились, запали. Седых волос стало чуть ли не вдвое больше.

— Мы уезжаем, — сказала она отрывисто, как часто говорил Толя. — Не нашла ни брата твоего, ни отца. Нужно уезжать. По радио сказали, что открыли вакцину. Нужно добраться до крупного города. Всего несколько дней пешком. Нельзя здесь оставаться.

Весь день мы собирались и складывались. Было страшно даже думать о том, чтобы идти вдвоём через город, но выбора не было. Мама достала электрошокер и отцовский пневматический пистолет. «Едва ли нас это спасёт», — думала я. Мы наскоро поужинали консервами и рано легли спать.

Но утром мы никуда не пошли.

ООН сообщает, что население Китая и Индии вымерло полностью. В мире объявлен траур. Эмигрантам из Китая в Исландии правительством подарено жильё.

Мама заболела. К пяти часам утра у неё подскочила температура, появилась слабость. Она уже не могла никуда идти. Мама выпила две таблетки аспирина и сказала:

— Ничего, это тонзиллит, часам к двенадцати пройдёт.

И снова уснула. Но мы обе знали, что это.

К двенадцати у неё началась рвота и понос. Я пыталась заставить её пить, потому что знала — при Эболе опаснее всего обезвоживание. Но маму рвало сразу же, от чайной ложечки воды. Желчью, позже — кровью. Мама лежала на кровати, рядом стоял тазик, она тяжело дышала, была вся мокрая от пота.

— Женя, уходи одна, — сказала она. — Уходи скорее, пока я тебя не заразила.

Мне самой хотелось уйти, хотя страшно уже давно не было. После смерти Мишки. Я встала со стула, но тут же снова села. Я почувствовала, что у меня тоже жар.

— Больше всего жалею, что меня в земле не похоронят, — говорила мама. — Кого не хоронят в земле, тот на тот свет не попадает. Прости меня, Господи, лучше бы я его впустила…

И она тихо заплакала. Я поняла, что она говорит про Мишку.

У меня появился план.

Я встала, принесла на тумбочку матери большую чашку с водой, а в ней соломинку, чтобы она могла пить, не двигаясь.

Я сказала, что ухожу. Взяла мамин рюкзак и вышла из квартиры. А ещё я захватила с собой садовую лопатку так, чтобы мама не заметила. Хотя, она, наверное, ничего бы не заметила.

Вечер был тёплым, всюду летали божьи коровки. Я выскользнула из подъезда и спряталась за кустами шиповника. Запах цветов смешивался со сладковатым, тошнотворным запахом гниения, человеческого мяса. У самой клумбы лежал мёртвый голый человек, изрисованный красными полосами. Видно, был недостоин принять кровавого Его во всём величии.

Я сняла рюкзак, взяла лопатку и начала копать. Надолго меня не хватило — очень захотелось есть, я пообедала там же, консервами. На запах консервов пришли собаки, я решила, что отдам им остатки еды, открыла банки и поставила у газона. Кроме того, я надеялась, что они меня защитят, отпугнут мародёров, если они тут появятся. Мне нужно было совсем немного времени.

Я копала около четырёх часов, но могила всё равно получалась неглубокой, на руках от лопатки вздулись водянистые пузыри. Меня уже начинало тошнить, я старалась пить побольше воды из бутылки, пока могла удержать её в себе. Голова и горло болели нещадно.

Наконец, дело было сделано, по-крайней мере, я уже не могла больше копать. Меня вырвало первый раз. Но я всё равно пошла обратно, я надеялась, что мать уже мертва, больше я ждать не могла. Мне совсем не было страшно.

В квартире стоял едкий запах рвоты, было темно, я споткнулась о стул и чуть не упала на кровать, где лежала мама. Я прислушалась, дыхания слышно не было, я нащупала её руку и попробовала прослушать пульс. Ничего не услышала. Скоро я уже могла различить кое-что в темноте. Таз был полон, мамина кожа, влажная и липкая, была измазана чем-то тёмным. Я поняла, что это — кровь, проступившая сквозь кожу. Рот её тоже был полон крови, она медленной густой струёй вытекла из её рта и носа, когда я неосторожно задела её голову. Даже вокруг глаз запеклась кровь. Я не знала, с чего начать, обняла её и попробовала стащить с кровати. Опрокинула таз.

Я тащила мать волоком, держа за плечи. Хорошо, что мы жили на втором этаже. Лифт давно не работал, я стащила её по ступенькам, несколько раз едва не упала в обморок, меня вырвало ещё несколько раз.

Наконец я вынесла её из подъезда. На небо поднялась луна. Собаки насторожились. Всё съели и снова были голодны. Я слышала, что собаки могут есть, пока не умрут, если их не остановить.

Они завиляли хвостами, учуяв меня. Я кое-как свалила тело матери в вырытую могилу. С трудом забросала её землёй. Я надеялась, этого достаточно, чтобы собаки её не выкопали, а вороны не добрались до её глаз. Прочитала над её могилой молитву, которой она меня научила. Мне было жаль, что я не нашла иконку и не положила рядом с ней.

Собаки сидели прямо за кустами, я слышала их дыхание. Меня найдут и вороны и собаки, но мне было всё равно.

Я достала из рюкзака спальник, застегнулась до шеи — не блевать же мне в него — скрючилась на могиле матери и стала ждать.

В Европе зафиксирована вспышка бубонной чумы из-за расплодившихся грызунов. Объявлена эпидемиологическая тревога.

2. Мистер Найтмар

— Стэн, а свет скоро включат?

— Скоро, Нэнс, разве тебе плохо? Смотри, какой у нас классный одеяльный домик. И фильм мы успели досмотреть… Ну, хочешь, я включу фонарик?

— Не нужно, Стэн, мне совсем не страшно!

— Стэн, а ты обещал нам с Нэнси рассказать про мистера Найтмара.

— Да! Расскажи, Стэн! Расскажи! Я не буду бояться, честно!

— Ну ладно-ладно, слушайте. Сейчас начало двенадцатого, это значит, мистер Найтмар уже вышел из своего дома. Каждый вечер ровно в десять он ужинает, выпивает пять-шесть чашек кофе без сахара, а в одиннадцать надевает шляпу и пальто и отправляется на службу…

— А кому он служит, Стэн?

— Да погоди ты, Нэнс! Стэн, а что этот Найтмар разве не страшила типа Клоуна из «Оно» или Джона Фроста? Тогда какая служба? Они же не работают.

— Ещё как работают… Так, не перебивайте. Ну вот, значит, он надевает свои пальто и шляпу и идёт на службу. Пальто у него самое обычное, чёрное, таких пальто в Нью-Йорке миллионы. А вот шляпа — другое дело. Можно подумать, что её широкие поля украшены крупными бубенцами, только они не звенят, а тихо постукивают, ударяясь друг о друга. Знаете, такой сухой стук: тук-тук, тук-тук. По этому звуку можно определить приближение мистера Найтмара…

— Ой, Стэн, кажется, я его слышу… Тук-тук.

— Это Бобби дурачится, Нэнс, не бойся. *смех*

— Бобби, ты кретин!

— Сама ты…

— А ну-ка тихо, а то не буду рассказывать… Вот, то-то! Так вот, на самом деле на шляпе у мистера Найтмара никакие не бубенцы, это настоящие человеческие глаза…

— У, Стэн, ты врёшь, нельзя человеческие глаза повесить на шляпу, и они вообще непохожи на бубенцы, они ж большие, как яблоко, и вообще вытекут сразу или высохнут… Тоже мне, мистер Найтмар!

— М-да, Бобби, тебе не рановато читать анатомические атласы? Ну слушай, умник, мистер Найтмар опускает эти глаза в специальный раствор, тогда они сжимаются и становятся твёрдыми. И стучат. Ясно тебе?

— Стэн, а Стэн, а зачем ему эти глаза?

— Как зачем? Я не говорил, что у него нет своих глаз? О, у него нет глаз — только две зияющие дыры на их месте, а когда он хочет что-то увидеть, то поворачивает шляпу так, чтобы глаза на полях были ровно напротив его пустых глазниц… Даже не смей, Бобби!.. Этот раствор, про который я скаал — особый, такой особый, что позволяет мистеру Найтмару видеть через мёртвые глаза… Так, вы меня сбили, на чём я остановился?

— На том, что мистер Найтмар идёт на службу.

— Точно. Служба у него очень простая: он ходит по улицам и выбирает дом, в котором кому-то снятся кошмары или где смотрят ужастики, или рассказывают страшные истории…

— Ой, Стэн, прямо как мы!

— Ага, Нэнс, как мы. Сейчас придёт мистер Найтмар… *смех*

— Дурак, Бобби! Дурак! Стэн, а чего он делает, когда найдёт?

— Что делает? А вот что: он подходит к тебе (а мёртвые глаза на полях его шляпы постукивают в такт шагам — тук-тук, тук-тук) и, хотя подходит очень медленно, ни убежать, ни закричать ты не можешь, просто стоишь на месте и смотришь, как он идёт к тебе. Он очень высокий, выше любого человека, и очень худой. Он повернёт свою шляпу так, чтобы видеть тебя, посмотрит как следует через мёртвые глаза и спросит, страшно ли тебе. Если скажешь: «Нет!», он заберёт твои глаза. Заберёт и унесёт к себе домой, чтобы окунуть в особый раствор и потом повесить на шляпу. У него дома целые полки, занятые человеческими глазами, он их вроде как коллекционирует, а самые красивые вешает себе на поля шляпы, вот так.

— Пока он донесёт их до дома, они уже вытекут…

— Ох, да заткнись, Бобби, сам спросишь у него, как он это делает, когда вы встретитесь…

— Стэ-э-эн? А откуда он вообще взялся, этот Найтмар? Кто он такой?

— Ну, Нэнс, никто точно не знает. Говорят разное, например, что он — старое проклятие, которое индейцы наслали на бледнолицых ещё во времена первых поселенцев; ещё говорят, что он — древний забытый бог, который сам собирает себе жертвы, а я вот уверен, что это просто человек, который однажды взял и продал душу Дьяволу…

— Нельзя просто взять и продать душу дьяволу, Стэнли… *смех*

— Замолчи, Бобби! Конечно, он не просто так продал, да, Стэн?

— Уж конечно, не просто так, Нэнси. Когда мистер Найтмар был человеком, то он занимался тем, что снимал фильмы ужасов. Он был режиссёром. Только он был никому неизвестным режиссёром, потому что его фильмы ужасов никому не казались страшными, но мистер Найтмар не опускал руки, он был уверен, что однажды снимет самый ужасный фильм ужасов в истории, такой, от которого у всех кровь в жилах замёрзнет.

— А какие фильмы он снял? Его что, прямо так и звали — мистер Найтмар?

— Конечно, его звали не так, Бобби, только никто не знает его настоящего имени, а фильмов его нет в прокате, они все провалились; это происходило в восьмидесятые годы, тогда не было Ютьюба, чтобы заливать в него любую фигню, которую ты снимешь на свой телефон.

— Стэн, а Стэн? А мистер Найтмар снял свой самый лучший фильм?

— Нет, Нэнси, как раз в тот момент, когда ему в голову пришла замечательная, самая лучшая идея для сценария, он попал в кошмарную автокатастрофу. Он не умер, нет, но потерял глаза в этой аварии…

— Как это — потерял?

— Это просто так говорится, Нэнс, бестолочь!

— Точно. Осколки лобового стекла… Нет, Бобби, даже не думай… В восьмидесятые не все машины были оснащены безопасными стёклами, так что осколки лобового стекла вонзились в глаза мистера Найтмара, и врачам пришлось их удалить. Я имею в виду и осколки и глаза. Короче, когда мистер Найтмар ослеп, то уже и речи быть не могло о том, чтобы продолжать снимать. Слепой режиссёр — это даже не глухой композитор. Мистер Найтмар просто сходил с ума от невозможности осуществить свою идею и снять свой гениальный фильм. Жена от него ушла, а друзья отвернулись, потому что общаться с ним стало невыносимо. И вот в день последнего отчаяния, когда он решил убить себя, чтобы не снятый фильм его больше не мучил, к нему пришёл Дьявол.

— Просто вот сам взял и пришёл? *смех*

— А какой он был? У него были рога и копыта?

— Да, Бобби, Дьявол не брезгует снисходить до людей, в отличие от Бога. Не знаю, Нэнс, в каком виде он появился перед мистером Найтмаром, только он предложил сделку: душу мистера Найтмара взамен на возможность снять самый страшный фильм в истории. И мистер Найтмар согласился. Тогда Дьявол забрал его душу, а потом открыл секрет, как сделать фильм, который напугает кого угодно.

— Как? Как?

— …

— Он сказал, что на свой фильм нужно смотреть глазами смелых людей, тогда сразу будет видно, что им кажется нестрашным и как это изменить. Ну и чем больше разных глаз, разных храбрецов, тем страшнее получится в итоге фильм. Вот потому-то он и забирает глаза именно тех, кто скажет: «Нет, мне не страшно». Особенно он любит приходить к тем, кто смеётся при просмотре ужастиков…

— Стэн, признайся уже, что ты врёшь, а? Ты же сам это только что придумал, идиот ты этакий…

— Что, Бобби, испугался? Ты-то сегодня хохотал, как дурак, когда мы смотрели «Пункт назначения».

— Ничего я не боюсь, дура… Оба вы придурки… Пойду, возьму себе ещё попкорна. Если за мной придёт этот Найтмар, попросите его подождать, я ему устрою самый страшный фильм!

— …

— Стэн, а Стэн? А что всё-таки будет, если мистеру Найтмару ответить: «Да»?

Когда Бобби вернулся с миской попкорна в тёмную гостиную, его брат и сестра уже выбрались из «одеяльного домика» и теперь сидели на полу перед неработающим телевизором. Бобби услышал, как скрежещет дверной замок.

— Это мама, — шепнул он, быстро отставив миску на журнальный столик. — Давайте её напугаем, быстро, прячьтесь!

Стэну и Нэнси понравилась эта идея. Стэн спрятался за телевизор, Нэнси за шторы, а Бобби встал у стены рядом с дверью. Сначала они ничего не слышали. Нэнси так и хотелось захихикать, когда она представляла, как испугается мама. Но время шло, и ничего не происходило. Нэнси даже подумала, что они ошиблись, и замок открыли у соседей, но тут тихо скрипнула входная дверь открываясь и закрываясь. Нэнси затаила дыхание и стала смотреть в маленькую щёлочку между шторами. В комнате стояла не такая уж непроницаемая темнота, фонари с улицы и луна давали немного света. «Тук-тук, — вдруг услышала она. — Тук-тук», — раздавалось в такт мерным медленным шагам, таким тяжёлым, что они никак не могли принадлежать их матери. Нэнси стало очень-очень страшно, но она обнаружила, что не может ни заплакать, ни даже подбежать к Стэну или Бобби. А потом в комнату вошёл мистер Найтмар. Нэнси сразу узнала его по глазам-бубенцам, висевшим на полях чёрной шляпы. Мистер Найтмар был высоченным, его шляпа почти задевала потолок, и это в их квартире со вторым ярусом! Мистер Натймар поднял руку и повернул шляпу так, чтобы два глаза оказались напротив его глазниц. Кисти его рук, очень белые, с длинными тонкими пальцами, почти светились в полумраке комнаты и напоминали Нэнси два странных бледных корня. Мистер Найтмар медленно обернулся и увидел Бобби, притаившегося у двери. Мистер Найтмар долго смотрел на него. Нэнси по-прежнему не могла шевельнуться и была уверена, что Бобби и Стэн тоже не могут. Наконец мистер Найтмар спросил голосом, напоминающим шорох киноплёнки:

— Тебе страшно, Роберт?

— Нет! — заорал вдруг Бобби. — Нет! Нет! Нет! Чёрта с два ты меня напугаешь, урод!

Неожиданно он схватил с полки канцелярский нож и замахнулся, чтобы воткнуть его в мистера Найтмара, но тот двумя длинными пальцами перехватил запястье Бобби, и нож как будто сам собой выпал из его руки. Тогда мистер Найтмар взял его за горло и поднял над полом. Бобби хрипел и бил ногами в воздухе.

— Очень хорошо, что ты такой смелый, Роберт, — прошелестел мистер Найтмар и начал доставать глаза Бобби свободной рукой. Его тонкие пальцы без труда пролезли в глазницы Бобби и выковыряли сначала один, потом второй глаз. Бобби при этом хрипел и визжал, как тот поросёнок, которого их дедушка резал прошлым летом. А Нэнси со Стэном не могли даже кричать, хотя очень хотели. Наконец мистер Найтмар разжал пальцы, и Бобби кулем упал на пол; он свернулся клубком, его руки и ноги странно подёргивались, но теперь он молчал. Мистер Найтмар снова повернул шляпу, опуская глаза Бобби в карман пальто, и шагнул к Стэну. Нэнси было видно их обоих. Стэн стоял бледный как смерть и смотрел прямо на безглазое, измазанное кровью лицо Бобби.

— Тебе страшно, Стэн? — спросил его мистер Найтмар. Стэн ответил не сразу, но потом хриплым, чужим голосом, который Нэнси даже не узнала, выговорил едва ли не по буквам:

— Да, сэр.

— Очень хорошо, что твоё сердце знает страх, Стэн, — сказал мистер Найтмар и взял его за плечо. Стэн дёрнулся, но остался на месте. Он продолжал смотреть на брата. — Такие сердца мне нужны, — договорил мистер Найтмар и вдруг просунул пальцы под рубашку Стэна и дальше, под его рёбра. Стэн коротко хрипнул, и глаза его расширились от боли. Мистер Найтмар дёрнул рукой так, как будто в груди у Стэна была дверца, которую легко открыть. И он действительно вскрыл его грудную клетку. Нэнси увидела белые рёбра Стэна и что-то тёмное внутри, и это тёмное начало литься и вываливаться на ковёр. Мистер Найтмар что-то нашарил в груди Стэна и отпустил его. Стэн завалился на ковёр ничком, не издав ни звука. Мистер Найтмар оглядел тёмный пульсирующий комок, который достал из его груди, и удовлетворённо кивнул сам себе. Из кармана он вытащил огромную плоскую коробку, похожую на те, в которых папа держал старые плёнки, открыл и положил туда сердце Стэна.

А потом он подошёл к шторам, где пряталась Нэнси, и отдёрнул их. Руки у него были чистые и белые, как будто кровь её братьев в них впиталась.

— Тебе страшно, Анита? — спросил он. А Нэнси молча смотрела прямо в его глаза, которые покачивались на шляпе. Она молчала и стояла так очень долго, пока не наступил рассвет. Она молчала, когда с рассветом ушёл мистер Найтмар; она молчала, когда приехала мама; она молчала, когда приехал папа, когда приехали скорая и полиция. Она молчала на расспросы полиции, молчала на расспросы психолога. Она молчала в больнице у постели Бобби и на похоронах Стэна. И на похоронах Бобби неделей позже она тоже молчала. За всю свою жизнь Нэнси не сказала больше ни слова и, хотя мистер Найтмар никогда уже не приходил к ней, она до самой своей смерти, видела перед собой два светящихся белых корня, мёртвые глаза-бусины и слышала вопрос: «Тебе страшно, Анита?».

3. Мёртвая голова

Рядом с одной деревней жил колдун. Каждый месяц к колдуну по жребию отправляли юношу или молодого мужчину, а колдун его убивал и пожирал тело, чтобы чёрную ворожбу делать. Боялись жители деревни его ослушаться, обещал он на них напустить чуму и мор с проклятием. Кто ни пытался убить колдуна — назад не возвращался.

Пришёл черёд по жребию Яру, мужу Яры идти к колдуну. Не взял он с собой никакого оружия, а только повязал на голову красную ленту. А жене наказывал:

— Ты не плачь, моя Ярушка, не кручинься, а как пройдёт два дня, ступай к колдуну да попроси у него мою голову. Принеси её домой, положи на стол да полей водой из фляги, что за печью лежит. А уж что потом делать, я тебе скажу.

Сказал так и ушёл.

Проплакала Яра два дня и две ночи, а как настал третий день, так вспомнила, что сказал муж, слёзы утёрла и пошла к колдуну. Подходит к его избе, а вдоль избы на кольях головы мёртвые насажены. Страшно Яре, да делать нечего. Вышел на порог колдун, спросил, чего ей нужно. Говорит ему Яра:

— Отдай мне голову мужа моего.

Расхохотался колдун и говорит:

— Бери, коли узнаешь.

Тут все головы на кольях начали голосить и вопить, чтобы Яра их выбрала и унесла. Чуть не оглохла Яра от их крика, чуть не сомлела от гама. Ничего не различает, все головы одинаковые, страшные, всклокоченные. Вдруг смотрит, на одной голове — красная лента повязана. Указывает она на неё и говорит:

— Вот моего мужа голова, отдай мне её.

Разозлился колдун, да уговор дороже денег. Снял он голову с кола и отдал Яре.

— Только в земле хоронить её не смей, как узнаю, так сожгу огнём всю твою деревню, — сказал он напоследок и ушёл в избу. А головы сразу все умолкли. Понесла Яра голову мужа в дом, положила на стол. Достала из-за печи флягу с водой, полила на голову. Открыла голова глаза мёртвые и заговорила глухо, как из-под земли:

— Брось ты меня в котёл да свари. Кожу скорми собаке, глаза брось в ручей, волосы закопай под яблоней, а кости носи собой в мешочке, да никому не показывай. Как всё сделаешь, потом узнаешь, что будет.

Сделала Яра всё, как он просил. Кожу собаке бросила, глаза в ручей отнесла, волосы под яблоней закопала, а кости зашила в мешок да носила на поясе. Год прошёл так, только мешок с каждым днём всё больше делался, всё тяжелее его носить было, стала Яра его на плечи закидывать, однажды работала она в поле, а мешок возьми и лопни. И выскочил из мешка мальчик, ладный, красивый, поклонился Яре в ноги и говорит:

— Здравствуй, маменька.

Поклонилась ему и Яра, назвала мальчика Неждан, а настоящего имени ему не дала. Рос он не по дням, а по часам. То, что для одного месяц, для него — три года. А соседи стали шептаться, что это ведьмовской ребёнок, которого Яра у колдуна выпросила вместо мужа. Так пришли осенью к Яре да и говорят:

— По жребию твой сын пусть к колдуну отправляется, ничего, что он весной народился, на вид ему уж десятый год. А ежели добром не отдашь, так неволей утащим.

Стала Яра белее белого, думала, хоть обманом, хоть смертью, а не пустит сына к колдуну, но сын сам вышел на середину и говорит:

— Пойду я, люди добрые, не берите греха на душу, не невольте меня.

Стал он собираться, набрал воды из ручья в кувшин, свистнул собаку свою, сорвал с яблони яблоко, простился с матерью и пошёл к колдуну.

Встретил его колдун на пороге избы с кривым ножом в руке.

— Подожди, — говорит мальчик. — Прежде, чем убить меня, испей воды холодной и яблоко съешь с моего сада. Твой дом теперь моим будет, я тебе как гость обязан.

Захохотал колдун:

— Чай, отравить меня хочешь, дурак? Не берёт меня яд!

Выпил из кувшина воды, яблоком закусил и заносит нож над мальчишкой. Раз ударил, другой — отскакивает нож, как будто по кости бьёт. Разозлился колдун, и давай чары творить:

— Плоть на плоть, кровь на кровь, самое себя пожри, самое себя истреби.

Тут взвыла собака, прыгнула и вцепилась колдуну в горло, так что насилу он отбился.

— Отчего, — кричит, — собака твоя на меня напала, а сам ты стоишь, как стоял, моей ворожбе не поддаёшься?

— Оттого, — отвечает мальчик, — что и ты плоть моего отца ел, и собака плоть моего отца ела. У меня же плоти и вовсе нет, и потому нет у тебя надо мной власти.

Закричал колдун страшно:

— А! Вот зачем мать твоя голову мужа просила! Ну, держись же!

— Нет, — говорит мальчик, — теперь моя очередь.

И тоже давай слова колдовские говорить:

— Вы глаза мои, глаза, те, что унесла вода, загляните вы в нутро чёрное, покажите мне его сердце.

Схватился колдун за грудь, завыл:

— Обманула меня твоя мать, грязная девка, в земле не похоронила, так воде отдала!

А мальчик знай себе продолжает слова заветные говорить:

— Оплетите вы, волосы, чёрное сердце да вырвите из груди!

Закричал колдун, захрипел, забился. Головы на кольях глаза да рты открыли. Раскрылась грудь колдуна, белые рёбра обнажились да красное мясо показалось, и выскочило из его груди сердце, русым локоном плотно обвитое. Наступил на него мальчик ногой да втоптал его в землю. А как только он это сделал, так расшаталась, раскатилась по бревну изба колдунская, колья на землю упали, сорвались все головы с кольев да покатились к колдуну и давай его есть, зубами рвать. Пока кости дочиста не обглодали, не остановились. Похоронил тогда мальчик все головы во сырой земле, кресты поставил, имена написал, да не ошибся ни разу, как кого звали в миру. Обглоданные кости колдуна собрал он в мешок да унёс в лес, волкам, барсукам на поживу. С тех пор колдуны да дивы ту деревню стороной обходили, ни засуха её не тревожила, ни мор не брал. А мальчика с собакой больше никто никогда не видел. Тут и сказке конец.

4. Нерождённый

— …второго-то близнечика она не родила, так он ей в живот убёг, вот скоро расти начнёт, так и её разорвёт. Надо вынимать второго-то.

— Бабуль, — Танюша тревожными тёмными глазами смотрела на старуху. — Так ведь Таню доктор смотрел… Она сказала, второй плод не развился… Его первый как бы… поглотил.

— Ништо он не поглотил, дура ты, я получше знаю, подольше живу, — бабуля говорила монотонно и веско. — У нас на селе так девка померла, тоже шибко умной считалась. Нерождённый младенчик у ней в кишках засел, да потом и разорвал её изнутри. А всего и нужно было новым серпом живот разрезать, достать его. И живот шёлковой освящённой ниткой зашить. И жива бы была! Вот помрёт скоро Танька-то твоя, сына да мужа сиротами оставит. На докторов своих молитесь, а им только и нужно денег с вас, дур, а помрёте вы, живёте, это им тьфу.

Бабуля поджала сухие губы. Танюша отвела взгляд.

— Я когда ошибалась-то, дура ты? Никогда.

Танюша смотрела в окно из которого была видна детская площадка. На пустой площадке её подруга Таня вместе с мужем Димкой делала степенные круги, толкая перед собой голубую детскую коляску. Димка там, значит Танюша пока на улицу не пойдёт. Вечно этот Димка ещё с детства им мешался. Как только Таня вышла замуж за этого… этого… Забыла что ли, какой он был гадёныш…

***

— Кондитерская открывается, — деловито раскладывая украшенные камешками и листочками куличики по краю песочницы, объявляла Таня. — Проходите, пожалуйста, говорите, чего вам.

— Скажите, а какие у вас пирожные вкусные? — Танюша изображала покупательницу с ребёнком. — У моей Кати День Рождения, нужны самые вкусные.

— Вот эти с тополиными листочками очень красивые, вам сколько завернуть? Пять рублей, пожалуйста.

И тут же обе завизжали, закрывая глаза от брызнувшего в лица песка: Димка из соседнего подъезда с гоготом прыгнул прямо на «прилавок» с угощением.

— У, дрянь! Опять вредишь! — крикнула Таня, вскакивая на ноги и пускаясь следом за Димкой.

— Не догонишь! — орал он, убегая за дом.

Танюша молча сидела над разрушенным кондитерским магазином и раскачивалась из стороны в сторону.

***

— Вон твоя подружка-чеканушка из окна смотрит, — хмыкнул Димка и щёлкнул зажигалкой, прикуривая.

Таня спокойно вынула из его губ сигарету и выбросила в урну.

— Не при ребёнке.

— Мы же на улице!

— Ну и что! Дым всё равно пахнет, потерпи ты полчаса.

Димка скривился, но подчинился. Таня посмотрела в окно Танюшиной квартиры, но никого там не увидела.

— Чего ты такой злой, Дим. Танюшке в жизни не повезло, это не повод её обзывать. У неё и друзей кроме меня нет.

— Ну и не повод с ней дружить, — фыркнул Димка. — Я злой, потому что ты мне курить не даёшь. А Танька ж сумасшедшая, реально. Не, у меня бы тоже кукуха отлетела, если б на моих глазах мамка папку зарезала, а потом сама…

Таня сжала губы и крепче сжала поручень коляски.

— Ты её не боишься, не?

— Странно, что ты её боишься, это я тебя в детстве лупила, а не она.

— Ничего ты меня не лупила. А она лучше бы лупила… А то как посмотрит, аж мурашки по коже драли.

— Я её с детского сада знаю, Дим. И ты, кстати, тоже. Танюша добрая, хоть и…

— Хоть и чеканушка, — подхватил Димка с готовностью. — И бабка у неё тоже чокнутая, помнишь, как мы её боялись в детстве?

— Помню. Она ведь на самом деле её прабабушка, ты знал?

***

— Ты где взяла? — восхищённо спрашивали девчонки Танюшу, хищно глядя на блестящие часики на цепочке.

— Бабушка подарила, — застенчиво отвечала Танюша и отчаянно краснела.

— А ты дашь мне поносить? До завтра?

— И мне!

— И мне!

Танюша испуганно и растерянно смотрела на девочек. Ей не хотелось отдавать часики. Но ведь иначе жадиной обзовут.

— Отстаньте от неё! — звонко вступилась Таня за подругу. — Подарки не отдарки! Если бабушка подарила, никому нельзя давать! Да, Танюша?

Но та смотрела куда-то мимо расширившимися от ужаса глазами. К ним широким шагом, почти бежала Танюшина бабушка. Девчонки так и брызнули в стороны. Танюша вжала голову в плечи, часики выпали из её дрожащих рук. Бабушка подлетела к Танюше и с размаху влепила ей пощёчину.

— У, воровка, — прошипела она. — Мать с отцом в могилу свела, теперь за меня взялась? Подымай, подымай, я сказала.

Она взяла Танюшу за ухо, вывернув побольнее и потянула вниз. Танюшины глаза наполнились слезами, но она не пикнув, подняла часы. Бабушка, всё так же выкручивая ухо, повела её домой.

Таня молча смотрела им вслед, пока кто-то за спиной не сказал:

— Уууу чёканушкина бабка.

Это был Димка, который, видимо, наблюдал за событиями с веток ближайшей ранетки, а сейчас спустился на грешную землю.

— А знаешь, почему она так взбесилась? Потому что она ведьма, а часы эти — это как смерть Кащея, только часах. — доверительно поведал он Тане.

Задумчиво почесал комариный укус и добавил:

— В секундной стрелке. Чеканушка её убить хотела, а бабка узнала.

— Дурак, — сообщила Таня, но вздрогнула от пробежавшего по позвоночнику холодка.

— Сама ты дура. А бабка чеканушкина — ведьма, будешь с ней водиться, она тебя заманит, зажарит и сожрёт.

Таня замахнулась на Димку и он с хохотом ускакал прочь.

Но в гости к Танюше Таня и правда предпочитала не приходить. Хорошо, что родители Тани всегда были рады гостям.

***

— Привет!

— Привет, — Таня отозвалась тихо и прижала палец к губам, — уснул.

— Ты как себя чувствуешь? — пытливо заглядывая в лицо подруги спросила Танюша. Она выждала, когда Димка уйдёт — может в магазин, а может пиво пить с дружками, неважно, главное подальше от них с Таней:– Живот не болит?

— Болит конечно, — улыбнулась Таня, — у меня же кесарево было. Ну и матка сокращается до сих пор — тянет ужасно. Но это ничего.

Танюша поёжилась, о таких кошмарах говорит, как будто это приятно. «Живот болит у неё, болит».

— Таня, а ты же говорила, у тебя близнецы…

Тень промелькнула в Таниных глазах, улыбка пропала, терпеливо, как говорят с детьми, она ответила:

— Я тебе уже объясняла: доктор сказал, так бывает и даже часто… Второй плод погибает почти сразу, даже если должно было быть два.

— А кесарево — это тебе живот разрезали, да?

Таня кивнула.

— Тань, мы с бабушкой за тебя переживаем, — Танюша даже положила руку ей на плечо. — Бабушка говорит… говорит от этого умереть можно!

— От чего? От кесарева?

— Да от нерождённого-то, от второго близнеца!

Таня тихонько рассмеялась.

— Танюш, ты чего? Это глупости. Видишь же, всё со мной хорошо. Костику скоро месяц… Пойдём к нам в гости? Димка премию получил. Торт купим, хочешь?

— Но живот-то у тебя болит! — выпалила Танюша. Глаза её забегали. — А вдруг ты… вдруг умрёшь?

— Танюш, я не умру. Не болтай ерунду.

Танюша отступила на шаг.

— Ага, ерунду, значит? Может ещё скажешь, что я чеканушка?

— Танюш…

— Димка твой всегда так меня звал, а ты с ним…

— Танюш, я… Ты тише говори, Костик спит.

Из глаз Танюши брызнули слёзы, она отступила ещё на шаг. Таня было сделала движение к ней, но тут всё-таки проснулся и захныкал, закряхтел Костик. И она сразу наклонилась к нему. А когда выпрямилась, Танюши уже не было во дворе.

***

— А ты о чём мечтаешь, Танюш?

Был уже вечер, свет опускающегося солнца стал мягким, оранжевым, как июньский загар, все игры за день были переиграны, они просто сидели рядышком на скамейке под рябиной. Танюша нянчила свою куклу Катю.

— Я… я мечтаю в зоопарк пойти.

— Ну в зоопарк мы с тобой каждую неделю ходим, мечта это что-то большее.

— А это что значит — мечта?

— Ну это значит очень сильно чего-то хотеть, сильно-пресильно.

— А ты о чём мечтаешь?

— Я мечтаю летать! Представляешь, расставить руки и полететь, загляну в окно к маме, вот она удивится!

Танюша задумалась.

— Может, ты мечтаешь, чтобы твои родители были живы?

Танюша вздрогнула:

— Они… они кричали всё время и дрались. Только я не очень помню.

Бабуля говорит, хорошо, что они умерли. Я их боялась.

Таня обняла подругу.

— Не бойся, я с тобой. Я тебя никогда-никогда не брошу.

Танюша сначала замерла, а потом судорожно вздохнула, выпустила куклу из рук и обняла Таню в ответ.

***

— Живот, говорит, болит, — ровным голосом сообщила бабуле Танюша, пока чистила под её внимательным надзором картошку.

— То-то и оно, что болит… А скоро лопнет и кишки наружу, и поминай как звали твою Таньку.

Танюша вздохнула.

— Ээээ, кулёма, что так толсто повела? Миллионерша что ли половину картошки свиньям отдавать?

Никаких свиней у них, конечно, не было никогда. Танюша всё детство набиралась смелости спросить, что за свиньи и где же они, но так и не смогла.

— Танька твоя всегда дурной-то была, бог всё видит, — продолжала бабуля. — Ну схоронят, туда и дорога.

Губы Танюши задёргались.

— Уууу, чего нюни-то распустила? Ну помрёт и помрёт. Небось, я помру, так и слезинки от тебя не дождусь.

Слёзы катились по Танюшиным щекам. Она перестала их утирать, хотя и не видела больше ни картошку ни нож в своих руках.

— Да куда ты! Не видишь, кровь у тебя?

Танюша не заметила, как порезалась.

— Безрукая! Не зря тебя замуж не берёт никто! Да брось ты эту картошку, палец-то замотай, горе. И сопли утри.

Танюша послушно положила нож и открыла шкафчик с аптечкой.

— Бабуль, — заговорила она, заклеивая длинный красный порез пластырем с зелёнкой. — Я не хочу, чтобы Таня умерла. Как мне её спасти?

Старуха долго молчала, глядя в окно.

— Спасти! Тут главное быстро оборачиваться, дело-то такое… — она пожевала губами. — Ей жить-то может неделя осталась, не больше уже… А ты пока найди, кто серп выточит, да ещё нитку шёлковую освятить надо. Ну это уж я сама… в церковь пойду вот.

Танюша усердно кивала, утирая мокрые щёки. В груди теплело: бабушка поможет, они спасут Таню.

***

Тяжёлая сумка с продуктами вдруг стала невесомой.

— Чё прёшь-то сама, дай помогу.

Таня сдула чёлку со лба. Димка одной рукой взялся за сумку — как будто в ней было не десять килограмм, а десять грамм. И когда успел так вымахать, вроде только что был ниже Тани ростом, а теперь смотрит сверху вниз. Глазами своими синими.

Она молча отпустила ручку сумки, они пошли рядом.

— Не жалеешь, что из школы ушёл? — спросила Таня, когда молчать надоело.

— Чё я дурак, жалеть? — фыркнул Димка. — В путяге красота, уроки почти все нормальные, не тупость как в школе. Кузница даже есть, я вот теперь ножи ковать умею.

— Это что, прямо урок такой? — поразилась Таня.

— Да не, ты чо, это просто. Там типа кружка такого. А в школе чё там? Как?

Таня пожала плечами, сорвала травинку с обочины:

— Да всё по-старому, сейчас девчонок больше, чем мальчишек в классе, так что поспокойнее.

— Некоторым-то девкам тоже лучше бы в путягу уйти, — заметил Димка и переложил сумку в другую руку. — Картошку что ли домой прёшь?

Таня рассеянно кивнула.

— Это каким-таким некоторым, Танюше, да?

— Да хоть бы и ей, катается на двойках, а бабка её пи… бьёт, короче. Толку ей с той школы? Так бы профессию получила, от бабки бы своей съехала.

— Танюша свою бабулю никогда не бросит, — серьёзно сказала Таня, которая тоже последнее время думала об этом, особенно, когда Танюша приходила в школу в платьях с длинным рукавом или кофтах — синяки прятала. Бабуля её — даром, что старая, била смертным боем за любую ерунду.

— Ну и дура, — заключил Димка и тут же торопливо добавил. — Ну ты эта, только не сердись. Я знаю, что она подруга твоя. Я ж ей зла не хочу, наоборот. Только как ей добро-то сделать?

Таня вздохнула, подумала и взяла Димку за руку. За другую, свободную от сумки.

***

Освятить нитку проблем не составило. Танюша купила моток белой шёлковой, как паутина, нитки в швейном. Добродушная тётя Галя на кассе передала бабуле привет. А потом они с бабулей поехали на социальном такси в церковь. Батюшка у них даже не спросил, зачем они нитку святят, видно, решил, что для рубашки какому-нибудь малышу.

С серпом было сложнее, но Танюша придумала, что делать.

— Дим, ну что, ты Танюше выкуешь этот серп?

Димка как раз менял памперс Костику и лицо его выражало решимость, свирепость и страх.

— Чего ей всрался этот среп?

— Говорит, бабушке…

— Только если она этим серпом своей бабке горло вскроет.

— Дим!

— Ну а чего я должен своё… хобби на это тратить? Я ж для удовольствия кую, а не на заказ.

Таня вздохнула:

— Ладно, ты же всё равно только ножи умеешь ковать… Серп же сложнее. Спрошу у кого-нибудь в городе.

— Ничего не сложно, — буркнул Димка, присыпая розовую попку Костика тальком. — Чё, думаешь, если гнутый, так сложно? Дилетантка! Там же формы есть для отлива. Чё реально думаешь, не смогу?

Таня пожала плечами, дозированно выражая недоверие — пережать было опасно.

— Посмотрим, — бросил он и поднял свеже переодетого Костика к потолку. Костик удивлённо таращил синие глазки на отца.

Таня поняла точно: Димка серп сделает.

***

Таня слушала её с рассеянной полуулыбкой, хотя Танюша постаралась вложить в объяснения всю душу.

— Таня, бабуля говорит, у них на селе такое было! Нерождённый близнечик мамку изнутри разорвал. Тань, это очень серьёзно! Понимаешь, ты можешь умереть, если меры не принять.

— И что за меры? — весело спросила Таня, покачивая коляску.

Танюша помялась секунду и выпалила:

— Нужно новым серпом его оттуда… достать. А потом ниткой зашить. Ты не бойся, мы к доктору сходим,. Он разрешит. И всё будет хорошо. Пойдём, а, Тань?

Таня рассмеялась:

— Только не говори, что серп для этого у Димки просила… Танюш, так и так всё хорошо. Никакой доктор такие вещи делать всё равно не станет.

— Тогда я… Я сама. — сказала Танюша. И разревелась. — Я так боюсь, что ты умрёшь…

Тут уже в коляске закряхтел Костик.

— Танюш! — укоризненно воскликнула Таня, вынимая сына из коляски. — Ну не смешно уже, Костика пугаешь.

Танюша тоскливо смотрела на подругу. Ну ничего, бабуля что-нибудь придумает. Потому что нельзя просто смотреть, как близкий человек погибает по собственному невежеству.

***

— Танюш, ну пойдём с нами на дискотеку, чего ты. Весело будет, ты же с нами, не одна.

Танюша испуганно смотрела на Таню и мотала головой:

— Бабуля меня прибьёт, ты что. И я… да я сама не хочу.

— Никому я не дам тебя дразнить. И Димка не даст!

При имени Димки лицо Тани стало испуганным.

— Ну Танюш, он же маленький был, когда тебя обижал, глупый. Он теперь совсем другой, он изменился.

— Ты и сама изменилась, — сказала Танюша вдруг и её голос дрогнул. — Ходишь теперь только с ним, а со мной не гуляешь. А говорила, что никогда меня не бросишь.

— Танюш! Так я тебя не бросаю, ты — моя подруга, навсегда-навсегда. А он — мой парень, понимаешь? И у тебя однажды тоже парень будет, а потом замуж выйдем и всё равно будем дружить, да же? И наши дети будут дружить! Ну что, пойдём на танцы? Надо же где-то с будущим мужем знакомиться. Танюш, ну ты чего?

Танюша утирала слёзы и ничего не могла объяснить. Просто зачем Таня эти глупости говорит, это у неё, может, будет муж. Пусть и такой дурак, как Димка. А у Танюши — бабушка. Разве бабушка разрешит? А если разрешит, не зря же она говорит, что Танюша никому не нужна: глупая, некрасивая, неумелая. Недавно картошку сожгла. А ещё она — …чеканушка. Так все ребята говорят, не только Димка. Разве за сумасшедших замуж выходят? Только Тане про такое нельзя говорить — вспомнит ещё, что с сумасшедшими-то вообще-то не дружат. Навсегда.

***

— Так давно я у вас не была, — Таня пила чай на кухне у Танюши и бабули. — Но я ненадолго, Димка с Костиком дольше получаса не выдерживает. Как ваше здоровье, баб Нюр?

— Лучше твоего, — заметила бабуля, прихлёбывая чай. — Ты пей-пей, а то обидимся. Танька, да сядь ты уже, не мельтеши.

Танюша, необычайно оживлённая, раскрасневшаяся, то убирала, то ставила на стол пирожки, конфеты, фрукты, села, наконец, на третью табуретку.

— Конечно давно ты у нас не была, — продолжала бабуля, размачивая в своей чашке пряник. — Чего тебе у нас делать? Жили в нищете, чем тебя угощать было? Ну да и щас не лучше, конечно.

— Таня целую гору нам всего к чаю принесла, — как-то виновато вставила Танюша.

— Все же свои были, — весело сказала Таня. — Я никогда и не сравнивала, кто из подруг живёт лучше.

— А чего сравнивать, у тебя оба родителя инженеры, вы и жили лучше всех… Куда они делись-то? Померли уже что ли?

— Они в деревню на пенсии уехали, — вежливо сказала Таня. Конечно, в детстве она всячески избегала ходить к Танюше в гости в основном потому что боялась её бабулю. А сейчас. Сейчас ей было просто неловко. Понятно, конечно, пожилой человек уже. И всё же… Какая она бестактная, как Танюша с ней всю жизнь…

— Бросили тебя, значит. Ну я вот Таньку-то свою не бросаю. Она никому не нужна, не то что ты, её-то замуж не возьмут, дуру такую.

— Танюша не дура, — тихо, но твёрдо возразила Таня. — Я с ней с яслей дружу. Она не дура.

— Ну да, а замуж не берут, потому что бабка мешает, скажи ещё.

Таня бы и сказала, но Танюша и так сидела ни жива, ни мертва, и пошла какими-то пятнами — как будто бы никак не могла решить, бледнеть ей или краснеть.

— Ну а вот если бы Танюша с каким-нибудь парнем стала гулять, вы бы что сказали?

— Гулять это как? Блядовать что ли? Ну так бы и сказала. Сейчас не то что раньше, вот как ко мне танькиной матери дед, кобель, прости его господи, сватался. Сперва к родителям пришёл, да подарков приволок. А уже потом. Гулять, стыд-то какой. Сейчас разве такие есть?

— Сейчас время другое, баб Нюр. Но это же не значит, что хороших парней не осталось.

По выражению лица бабули Таня поняла, что именно это по её мнению и значит.

— Ох, спасибо, что пригласили, но мне уже пора, — Таня бегло бросила взгляд на телефон — пропущенный от Димки. Она встала со стула, бабуля молчала и как-то странно смотрела на неё. Танюша прятала взгляд. Тут Таню повело, она ухватилась за стул, руки показались далёкими, ноги тоже, взгляд сузился в точку, а потом пропала и она…

Таня пришла в себя в ванной, голова кружилась ужасно, было холодно, её знобило, она попробовала встать, но руки и ноги её совсем не слушались, стали ватными и тяжёлыми.

Она попробовала позвать на помощь, но сама себя не услышала — из горла раздался не то всхлип, не то клекот. Зато она услышала другое.

— От ты дура, не рассчитала дозу, вишь, она уже глазами ворочает.

В поле зрения Тани появилось две головы, склонившиеся над ней.

— Тан… — еле ворочая языком прошептала она. — Тан… что…

— Как резать-то? — всхипнула одна голова.

— Да вон, шов же есть, по нему и режь.

Таня только сейчас поняла, что она голая.

— Не… надо… Тан… Шов з..жил… — ей даже не было толком страшно, всё казалось глупым сном.

…

…

…

— Я не дам тебе умереть!

Резкая боль пронзила живот, Таня задёргалась, хрипнула, даже не могла закричать. Тёплое побежало по ногам.

— Бабуль, а что дальше? — Танюшин голос был необычайно высокий, возможно от напряжения.

Чёрные мушки закружились перед Таниными глазами. «Неужели вот так? Всё?» — мелькнуло в голове прежде чем на неё навалилась окончательная темнота.

***

— И что, так и нашли?

— Так и нашли. Муж хватился, в гости жена ушла и пропала. Ну сразу туда и сунулся. А там старуха сидит на кухне, чай пьёт, а в ванной — ейная племянница или внучка, повесилась, — а в самой ванне девчонка зарезанная, жена его. Жалко её, только сыночка родила.

— А старуху что?

— В дурку отправили, там, небось и померла, старая уже была. А раньше себя в могилу всех своих детей проводила. А парень вроде умом тронулся. Ребёнка-то бабке с дедом отдали, благо живы.

5. Мёртвое молоко

— А вдруг проснётся?

— И что? Проснётся и уснёт. Ничего с ним за полчаса не случится. Поплачет и уснёт… Давай, сто лет вместе не выходили.

— Хорошо, хорошо, одеваюсь.

Женщина быстро переоделась для прогулки. Стараясь двигаться бесшумно, заглянула в детскую. Их шестимесячный сын мирно сопел во сне, хмуря редкие светлые бровки.

«Всего полчаса» — напомнила она себе. — «Ничего не случится».

Они с мужем вышли на заснеженное крыльцо. Был конец января. Их коттедж стоял на отшибе, остальных домов посёлка отсюда видно не было.

Муж взял её под руку, и они медленно пошли по узкой, расчищенной от снега дорожке к магазину на том берегу маленькой речушки. Снега в эту зиму навалило много. Редкие фонари, стоявшие далеко друг от друга, светили тускло и жёлто. Ночное небо из-за снеговых туч казалось неправдоподобно светлым: то ли оранжевым, то ли розовым. Двое шли, наслаждаясь редкими, после рождения ребёнка, минутами наедине, перебрасывались короткими фразами. Единственными освещёнными пятнами перед ними были мост и магазин за ним. Оба издалека заметили, что на мосту топчется какая-то, похоже не вполне трезвая, компания. Женщина невольно замедлила шаг, но муж уверенно потянул её вперёд. Едва они ступили на мост, как путь им преградил один из пьяных.

— Сосед, займи до среды? — просипел он, протягивая мужчине широкую, как лопата, ладонь. Видели они этого «соседа» впервые в жизни.

— Ребят, дайте пройти, — дружелюбно сказал муж и попытался двинуться дальше. Пьяный толкнул его в грудь протянутой рукой:

— Брезгуешь, паааааскуда? — прошипел, обнажив жёлтые зубы в бессознательном оскале. Женщина обнаружила, что остальные уже обступили их. Она растерянно потянула мужа назад, но тут кто-то влетел в него сбоку, вывернув его руку из рук жены и едва не сбив с ног. Женщина отступила на шаг, бестолково глядя, как муж зажимает рукой бок, где по синему его пуховику расползается тёмное пятно. «Что это такое?» — в заторможенной панике подумала она. Пьянчуга тем временем ещё несколько раз сунул кулаком с зажатым в нём чем-то под рёбра её мужу.

— Обоих вали теперь! — рявкнул кто-то у неё над ухом, и она ощутила страшный удар по голове, от которого как будто лопнул череп. Она ещё чувствовала, как шарили у неё по карманам в поисках денег, как переваливали через перила моста, сбрасывая в реку. Последняя картина встала у неё в сознании, прежде чем настала полная темнота: маленький мальчик, спящий один в комнате.

Он просыпался несколько раз за ночь от голода и жажды и кричал, звал Больших. Обычно Большая или Большой подходили к нему сразу же, как только он начинал звать. Но в эту ночь они не пришли ни разу. И он засыпал, не находя отклика. Когда солнце осветило всё вокруг, было тихо, так тихо, как ещё никогда не было, и он снова закричал. Сил у него осталось мало и кричал он недолго. Ему было мокро и холодно. Обычно Большая сразу об этом заботилось, но теперь она не пришла. Мохнатый тоже звал хозяев — долго и протяжно. Потом Мохнатый пришёл к нему и проскользнул через прутья. Большие не позволяли Мохнатому лежать рядом с ним, но тот пользовался любой возможностью, чтобы залезть к нему. Мохнатый понюхал его и облизал его пальцы.

По полу медленно скользили солнечные полосы. Он не спал и не кричал, сидя рядом с мурчащим Мохнатым. Через прутья, на ковре он видел яркую штуку. Это была его любимая штука, он бы хотел, чтобы Большая пришла и дала ему штуку, но она не приходила. Он пытался выбраться сам, но у него не вышло. Солнечные полосы исчезли, и в углах стала скапливаться серая, неразличимая муть, она чего-то ждала, ждала от него. Ему стало страшно, и он заплакал. Мохнатый проснулся и облизал его щёку, тогда он опять уснул.

Его разбудил страшный грохот: бах-бах-бах, потом что-то тяжёлое упало. Мохнатый зашипел и сбежал под кровать. Он уже почти не мог двигаться, не мог кричать, не знал, снится ему звук или нет. Кто-то прошёл по коридору, потом над ним склонилась Большая. Она странно выглядела, и от неё странно пахло, но это была она. Она молча взяла его на руки. Он бы, наверное, кричал от страха, если бы мог. Мохнатый истошно орал из-под кровати. Большая сделала несколько неуклюжих шагов по ковру и кое-как села в кресло. Очень долго она расстёгивала свою грязную одежду, но он уже почувствовал еду и, хотя был почти в обмороке, крепко присосался к ней. Теперь его ничто не тревожило.

Человек в пальто вышел из машины, поднял воротник, укрываясь от колючего мороза, и, кивнув охране, почти побежал к коттеджу. Однако, внутри оказалось не теплее, чем в могиле. Работа шла полным ходом, комнаты были расчерчены на секции, фотограф делал снимки. Крупный лысый мужчина курил прямо в комнате и безотрывно смотрел в одну точку. Человек в пальто проследил его взгляд. Опять щёлкнула вспышка.

— Что тут? — спросил он, подходя ближе и тоже глядя на женщину, застывшую в кресле. Выглядела она как восковая статуя из дома ужасов: порванный, грязный пуховик, расстёгнутый на груди, руки в земле, пальцы с обломанными ногтями. Она сидела так, как будто держала ребёнка. Длинные волосы слиплись от крови, сбоку головы зияла дыра. Глаза у женщины были открыты, но затянуты мутной плёнкой, как у мёртвых птиц.

— Женщина, двадцать пять лет, — монотонно рапортовал кто-то. — Сутки с момента смерти…

— Первый раз такое вижу, — заговорил лысый мужчина. — Установили, что сутки мертва. А следам в комнате не больше часа… Влажные. Соседи вызвали полицию — кто-то проходил мимо, когда ломали дверь.

— Кто ломал? — человек в пальто протянул руку за сигаретой.

Мужчина в ответ пожал плечами.

— Неизвестно. Похоже, что она. Прошли по её следу до реки, снег-то не шул… Вылезла из воды в километре от посёлка и шла пешком. Мужа её выловили ниже по течению… Со стороны печени множественные колотые раны.

Человек в пальто закурил, скользнул взглядом по комнате, увидел погремушку на ковре.

— Ребёнка забрали?

— Её нашли с ребёнком у груди…

— Мёртвую мать?

— Да. Ребёнка увезли в реанимацию в тяжёлом состоянии, почки отказывают, врачи говорят, от обезвоживания. Грудные дети умирают без жидкости быстрее взрослых…

— Хочешь сказать, она это знала, сюда дошла от реки, выломала дверь, чтобы покормить его? Мёртвая? С трупным окоченением?

— Я ничего не хочу сказать, — помолчав, отозвался лысый.

Оба снова посмотрели на женщину в кресле.

Молоко с груди медленно капало на её колени.

6. Сын своей матери

Когда Аня пришла в себя, её сильно тошнило. Едва шевельнувшись, она поняла, что крепко привязана к какой-то холодной и твёрдой лежанке. В глаза ей с серого бетонного потолка светила лампа дневного света. Это не было похоже ни на одну из комнат Лёшиного коттеджа, куда они приехали отметить Новый Год.

Она повернула голову, едва не потеряв сознание от дурноты. Алексей стоял к ней вполоборота и деловито щёлкал ногтем по шприцу.

— Лёша, — слабо позвала она, хотя страх колючим комом перехватил горло. — Что случилось?

— Помолчи и послушай меня, — ответил он, не поворачиваясь. Шприц дал крутую тонкую струю в воздух. — Не бойся, всё идёт по плану.

Но Аня боялась. На самом деле она боялась Алексея с первого взгляда, с первой встречи. Со временем она стала забывать, что боится его, но теперь всё встало на свои места. Она всегда знала, что он ненормальный.

Алексей был старше её на пять лет, они познакомились в институте, где он читал лекции по патологической физиологии. Войдя в аудиторию впервые, он так и представился — Алексей, так и просил себя называть, без отчества. Аню он покорил с первого слова, смесь животного безотчётного ужаса, который он вызывал в ней, и животного притяжения, которое он источал сам, были сильнее всего, что она переживала когда-либо. Алексей не был особенно красив или уродлив, но мало кого оставлял неравнодушным. На курсе и по кафедрам расползались фантастические истории. Соседка Ани по комнате утверждала, что у Алексея «чёрная энергия и плохая карма». Старые тётки на кафедре были уверены, что он убивает жён, как Синяя Борода. Аспиранты считали, что он голубой и что открытие, сделавшего его известным и богатым, совершил, «трахнув и завалив» настоящего изобретателя. Аня понимала, что всё это чушь, но глядя на Алексея легко было поверить как в то, что он может убить человека, так в то, что он очередной непонятый гений не от мира сего. Доподлинно было известно только то, что уже год печатали в научных и коммерческих журналах — Алексей в возрасте двадцати пяти лет совершил невероятный прорыв в науке — синтезировал вещество, которое значительно замедляло процесс старения. Ажиотаж среди фармацевтических фирм тогда начался сумасшедший. Вещество было названо атлантином. Всего за несколько месяцев Алексей стал самым молодым миллиардером в России. Но, ко всеобщему удивлению, не уехал из страны. Более того, не бросил научную и преподавательскую деятельность. Почти все студенты считали, что Алексей относится к ним высокомерно: он действительно был всегда довольно холоден в общении и замкнут. Но Ане казалось, что это просто свойства его характера, и к своему успеху он относится также равнодушно, как к университетским обязанностям.

Она не пропускала ни одной его лекции, а в конце семестра попросила Алексея стать её научным руководителем. Ей показалось, что он при этом посмотрел на неё с лёгким удивлением, Аня внутренне ликовала — раньше он практические не проявлял эмоций перед студентами.

— Я не беру дипломников, — ответил он, постучав ручкой по плану лекций.

— Но мне бы очень хотелось, чтобы именно вы были… — запинаясь, проговорила Аня. — Ведь моя тема диплома касается способов влияния атлантина на мёртвые ткани…

— Не подумал бы, что вам интересна такая тема, — спокойно заметил Алексей и как-то иначе взглянул на Аню. Он помолчал. Аня не дыша, смотрела на него.

— Хорошо, я буду вашим руководителем, — наконец объявил он. — Но на кафедре скажите, что вас ведёт другой руководитель, иначе я потом не отобьюсь от них. Там где один диплом, там ещё десять.

И он улыбнулся. Аня мгновенно влюбилась в его улыбку, а позже и в её обладателя. Алексей не проявлял никакой снисходительности — всю практическую часть она проделала под его руководством от и до. Постепенно она лучше узнавала своего руководителя. Алексей был довольно жесток с животными. Если по условиям эксперимента животное нужно было убить без наркоза, он не моргнув глазом, сворачивал шеи крысам и кроликам. Ане всегда было немного жутковато наблюдать за ним при этом. Большинство коллег и учеников, как поняла Аня, не вызывали у него уважения и приязни. Ане немного льстило, что к ней он явно благоволил. Зато, когда им пришлось сходить за тканями в морг, оказалось, что к мёртвым Алексей относится куда лучше, чем к живым, с какой-то, казалось, неосознанной нежностью.

— Мёртвые никогда не совершают ошибок, — говорил ей Алексей, беря пробы ткани. — Смерть делает величественным и мудрым любого. Они уже знают то, чего не знаем мы.

Аня слушала его, кивала, а внутренне содрогалась и восхищалась одновременно. Алексей стал для неё пророком, идолом, путеводной звездой, идеалом. Он тоже знал то, чего не знает никто, так думала Аня.

По теоретической части Алексей гонял её ничуть не меньше. Во сне Аня видела графики и диаграммы изменения потенциала действия разных тканей под влиянием атлантина. Могла назвать по памяти любые данные каждого эксперимента. Она очень втянулась в работу, исследования захватили её. Не всё шло гладко, она ошибалась в выводах, трактовала итоги не так, как было принято, забывшись, спорила с Алексеем до потери голоса. Диплом едва влез в верхнюю границу дозволенного объёма. Ане было жаль, что работа закончена. Защитилась она на «отлично», получила рекомендацию писать кандидатскую от аттестационной комиссии и роскошный букет цветов от Алексея. Это вызвало взволнованные шепотки в зале и новую волну самых разных слухов. Из-за этого Аня пошла в аспирантуру другого вуза. Там с кандидатской ей тоже помогал Алексей. Они сблизились, начали много общаться. Через год после окончания аспирантуры Аня уже жила у Алексея. Аня познакомила его с родителями. К её огорчению, отцу Алексей совсем не понравился, и это было заметно. Родители Алексея, как узнала Аня, умерли, когда он был ребёнком. Вначале институтские подруги, да и родители, постоянно отговаривали её от этих отношений. «Каким отцом и мужем может быть приютский?» — говорила мама. «Он такой странный, себе на уме, как ему можно доверять?» — причитали подруги, но Аня только отмахивалась от этих слов, ведь с ней Алексей был совершенно другой, никто не мог знать его таким — нежным, открытым, с тонким чувством юмора. Его постоянное уверенное спокойствие её тоже радовало, потому что опыты отношений с весьма бурными эмоционально юношами у неё были не самые радужные. Со временем у подруг появились работы, дела, свои отношения, семьи и встречаться стало всё труднее, разговоры о том, что Алексей ей не пара, прекратились.

Ане казалось, что она живёт в сказке, скоро ей уже не хотелось общаться с кем-то кроме Алексея, он умело поддерживал в ней это состояние. Он полностью разделял её страсть к науке, они работали бок о бок в научно-исследовательском институте. Зарплаты там были не ахти, но благодаря деньгам Алексея, они оба могли вообще не работать, хватило бы и их внукам, поэтому они полностью отдавались любимому делу, не забывая, впрочем, о хорошем отдыхе. Им всегда было о чём поговорить и поспорить.

Пять лет прошли как в волшебном сне, который немного отравляли только Анины родители, которые смирились с Алексеем, но исправно интересовались, почему они никак не поженятся. Аню и саму это немного смущало, хотя детей она пока и сама не хотела. Но она убеждала себя, что они с Алексеем прогрессивные люди, которые выше каких-то штампов в паспорте и прочих условностей. Например, выше такой банальной условности, как признание в любви. Алексей, которому вообще была чужда романтичность, ни разу не сказал Ане, что любит её, и она тоже стала стесняться произнести эти слова.

Однажды за завтраком Алексей сказал ей:

— Я хочу, чтобы мы отметили Новый Год в доме, где я жил маленьким. Я был там последний раз очень давно, потому что мне всё ещё тяжело находиться там одному.