Бесплатный фрагмент - Девочка с глазами змеи

Девочка с глазами змеи

Мой отец внезапно умер, когда ему только-только исполнилось сорок. На его груди остались странные отметины, похожие на следы когтей, но эксперт решил, что они не имеют значения. И записал в качестве причины смерти остановку совершенного здорового, и еще далеко не старого, сердца.

Я стоял у могилы отца, и не ощущал почти ничего. Мы не были близки. Он воспитал меня после развода с моей матерью, и выставил из дома, как только решил, что я достаточно подрос. Я смотрел на даты, выбитые на его надгробии, не ощущал ничего, и не замечал ничего.

Второй раз я пришел на его могилу только через год. Иногда бывает нужно высказать все, что наболело, даже тому, кто уже не слышит. И я пришел, что бы запоздало сказать отцу все, что о нем думаю.

В том углу старого кладбища, в земле, лежало много моих предков, я знал это, хотя не знал, кто они, не знал их имен, не видел их лиц. Но имя деда я помнил. И могилу его узнал. Дед и отец не хотели знать друг друга, пока были живы, но стоило умереть обоим, и их положили рядом, словно в насмешку.

На могиле деда стоял камень, как и подобает. На камне — имя и даты. Рождение и смерть. С числами я никогда не дружил, и пришлось поразмыслить, что бы понять, что мой дед умер, когда ему едва исполнилось сорок. Странное совпадение! Но я тогда еще был молод, глуп, и проблемы сорокалетних мертвецов меня не волновали.

Через несколько лет, когда мой собственный сороковой день рождения казался уже не таким далеким, я вспомнил о том странном совпадении. Оно казалось сном, фантазией, но я вернулся на могилу отца, третий раз в жизни, и увидел те же числа. Отец умер в сорок лет. Дед умер в сорок лет. Конечно, меня это никак не касалось, но мысль, что мне осталось уже не много, пробралась в голову.

Про деда я почти нечего не знал, зато помнил, что отец перед смертью очень сильно изменился. Стал нервным, напуганным. Он боялся чего-то и что-то искал. До меня доходили слухи о его частых и долгих отлучках из города, о странных гостях в доме. О еще более странных звуках в нем. Соседи болтали, что слышали молитвы, песнопения, мантры. Хотя откуда им было знать, как звучат мантры?

За два месяца до смерти он уговорил меня навестить его, в его же доме, загаженном и полном тараканов. Все покрывал толстый слой пыли, окна уже почти не пропускали свет. В этом доме жил безумец, который прямо на стенах малевал какие-то знаки и письмена, на непонятном для меня языке. Подобие порядка сохранилось только в спальне отца и в его кухне.

В спальне стояла неприбранная кровать, на полу валялась одежда, а на постаменте, среди крохотного пяточка чистоты, покоился деревянный идол с шестью руками, но без глаз.

В кухне стоял стол, заваленный грязной посудой. Отец явно давно не брился, да и мытьем себя не утруждал. Он сидел за столом, пил дешевую водку из чайной чашки, курил и плакал. Вот что меня на самом деле поразило — он не орал, не ругался, а плакал, и от этого выглядел особенно жалко.

Он налил мне водку в чашку, и сказал, что нашел путь. Что знает, как нужно поступить, и это его не радует, но другого выхода нет, что бы один жил, второму придется погибнуть! Я вылил его выпивку в раковину, назвал его скотиной, и ушел. Через два месяца он умер, а я унаследовал дом, мусор и долги. Теперь тот разговор казался чем-то вроде предсмертной записки человека, который собирается очень скоро умереть.

О том, что случилось с дедом, мне уже никто не мог рассказать. Я нанял мастеров составления родословных, и отправил их копаться в архивах. Никто не мог сказать, как вел себя мой дед, и что он говорил моему отцу перед смертью, но вот до того он жил на полную катушку, как прожигатель жизни, и наплодил вереницу внебрачных детей. Оказывается, мой отец был младшим из пяти сыновей, а я и не знал!

Я навел справки и почти не удивился, когда оказалось, что три старших брата моего отца умерли в сорок лет. Но только трое из четырех! Я ликовал. Эту дату смерти можно пережить! А потом оказалось, что четвертый погиб еще ребенком, и до смерти в сорок лет просто не дожил.

Дед остепенился, когда ему исполнилось тридцать восемь. Женщины исчезли из его жизни. Пьяные дебоши закончились. Он принял крещение и стал жить почти как монах, в молитвах и постах. Ездил из одного монастыря в другой, посещал святые места. Тридцать восемь лет — примерно тот же возраст, когда мой отец начал бродить по салонам медиумов и экстрасенсов.

Я не мешал отцу сходить с ума, его проблемы — его, а не мои. Когда он тратил свои последние деньги на астрологов и шаманов, скупал оккультные книги и записывался в какие-то полоумные секты, я не вмешивался. Кроме последнего разговора за кухонным столом мы уже почти не общались, так же как и он не общался со своим отцом.

— Как будто по одному сценарию живете! — радостно удивился составитель родословной, и посмеялся, словно это было шуткой. И добавил:

— Проклятие на вас, что ли? — и снова посмеялся.

Он смеялся, но не я. Он был дураком, но хотя бы выяснил, что от всего моего рода остались только я и мой сын. Братья отца, мои неведомые дядюшки, умерли бездетными. Конечно, я жалел, что не познакомлюсь с родней — теплые отношения у нас в семье как-то не приняты. Зато отношения со смертью очень теплые! Она даже приходит строго по графику.

И мой график мог не отличаться от их графика. Разумеется, я пошел к врачам, обследовал все, и позволил сделать с собой вещи настолько омерзительные, что и вспомнить о них я не хочу.

— Никаких патологий! — вот единственный ответ, который я услышал. Я не был болен, ни душой, ни телом, ни генетикой. Я не умирал от скрытой опухоли, а сердце могло бы биться у меня под ребрами еще лет пятьдесят. Только мать могла знать что-то о семейной традиции ранних смертей, да вот беда — после развода она оставила меня отцу, и я виделся с ней даже реже, чем посещал могилу папаши.

Сказать, что мать была мне не очень рада, было бы сильным преуменьшением. Она приняла меня в доме, как гостя, которому не рады, и оставалась достаточно вежливой, что бы никто ни назвал ее плохой матерью. Вежливость и холод — примерно это и осталось от нее в моих детских воспоминаниях.

— Мне нечего тебе сказать, — ответила она на все мои расспросы. — Ты же и сам знаешь, что с твоим отцом мы давно в разводе. Как он жил — меня не касается.

— А, как я живу, тебя касается? — возмутился я. — Я все хотел спросить: как так вышло, что сын остался не с матерью, как обычно, а с отцом?

Я злился, но ее это не смущало.

— Это было пожелание твоего отца, — ответила она. — Вы с ним одного рода. А я — не вашей крови, я носила фамилию Миелон по браку, а не по рождению. Проблемы вашего рода меня не касаются.

— А проблемы сына? — я уже почти орал.

— Вы все одинаковые! — ответила она и демонстративно встала. — Не важно, кто вас рождает — все вы, Миелоны, одинаковые, всегда. Это все, или ты еще что-то хотел спросить?

Я хотел, но не стал. Просто вышел за двери и пошел по стопам отца — буквально. Как еще понять, что он искал, и почему стал таким, каким стал? Нужно повторить его странствия, посетить те же места и поговорить с теми же людьми! Так я надеялся выяснить, почему он бросил семью, почему ударился в мистику и религию, на старости лет. И почему его дед поступил так же! А я, кажется, повторяю их путь с удручающей тщательностью.

Я женился в девятнадцать лет и стал отцом. Брак просуществовал меньше трех лет, и развалился на куски. Так было и с моим отцом. Только в одном я отклонился от его программы — он забрал меня к себе после развода, а я отдал ребенка жене, и ушел. И этого мелкого отличая явно не хватало, что бы избежать смерти.

Точно восстановить пути странствий отца я не мог, но его дом достался мне, и все, что было в нем — тоже. А были в нем книги — хотя это сразу и не бросалось в глаза. При словах: «Библиотека старых книг, которую собрал мой отец» рисуется пыльная комната, шкафы, набитые хрупкими томами. На истертых переплетах едва читаются древние надписи, а владелец библиотеки сидит за столом в перчатках, с лупой в руке, и пытается прочесть древний текст на пергаменте.

Но отец был практичным человеком, чуждым всякой романтики и любви к древностям. Он шел в ногу со временем, так что его библиотеку я нашел на жестком диске его же ноутбука. Так я нашел древние книги — не за пыльными стеклами, на пыльном экране монитора.

И только тогда понял, насколько же на самом деле мой отец увяз с оккультной дребедени. А потом понял, что увяз он в ней не просто так, а лишь потому, что боялся смерти. Последним откровением, третьим за день, стало понимание, в какой именно дребедени увяз мой отец.

Никаких чисток квартиры свечкой у него не было. Никаких маятников, карт и волшебных кристаллов. И даже никаких демонов. Классика, вроде древней «Оккультной философии» или знаменитых «Ключей Соломона», лежала в папке с красноречивым названием «Бесполезное дерьмо», набитой сотнями файлов. Вторая папка называлась «Может быть!» — в ней нашелся десяток отсканированных рукописей на языках, которые я не мог прочесть, с рисунками, которые я не мог понять.

В третьей папке хранились тщательно рассортированные письма от очень странных людей. Он получал их от шаманов и раввинов, от гуру и святых, от каких-то неведомых мне знаменитостей оккультизма, антропологии, лингвистики, истории, и даже физики. Их я прочесть мог, но не понимал смысл. Три дня я пил кофе, пялился в монитор, почти не спал и понял только одно — все это не помогло отцу выжить. Не поможет и мне!

А еще понял, что он интересовался вызовом и изгнанием каких-то существ. Не призраков и демонов, не ангелов. Кажется, он считал, что все они слишком мелкие и незначительные, только начало длинного списка существ, живущих, как он выражался, «на изнанке мира».

Он спрашивал, могут ли эти существа прийти в наш мир, в физическом теле. Он спрашивал, можно ли пленить или убить такое существо, скрыться от него или договориться с ним. И расспрашивал всех о ком-то, кого называл «Фурия», и это слово он писал с большой буквы, как имя.

Я оторвался от этой невнятной писанины, только когда нашел свою родословную. Отец составил ее, и потрудился куда лучше меня! Он записал все даты рождений и смертей в нашем роду, начиная с 18 века. В этой родословной были только мужчины, и я уже не удивился, когда увидел у каждого из них возраст на момент смерти — сорок лет.

Он составил список — каждое имя, каждого предка! И, похоже, не он один все это составлял. Я нашел сканы бумаг, исписанных разными почерками. Очень многие трудились, составляя эти документы, задолго до отца, и даже задолго до появления шариковых ручек.

Почти все мои предки в этих бумагах были просто именами и возрастом смерти. Почти! Но о некоторых остались подробные рассказы. Так я и узнал суть того, во что вляпался, когда просто родился на этот свет.

***

Сделки с потусторонним и вызывание демонов могут удивить того, кто живет в 21 веке и ошибочно считает это время эпохой науки и разума. Начало 18 века было совсем другим миром! Безумства инквизиции только что пошли на спад, костры начали гаснуть, но само начало нового века мало что изменило в жизни людей, и того меньше — в их головах. Сделка с Дьяволом все еще казалась чем-то обычным, что случается постоянно. Зато казнь за нее уже почти не грозила.

Альтус Миелон страдал.

Я не решусь винить его за все, что случилось дальше — от боли люди сходят с ума и творят самые странные вещи. Возможно, врач эпохи науки и разума смог бы поставить диагноз. Может быть, он назвал бы эту хворь раком, или как-то еще, но врач начала 18 столетия не знал, как назвать болезнь. Знал только, что нет ничего полезнее, чем пиявки и кровопускания! А если это не поможет, то всегда можно смешать уксус, сырое яйцо и камфару, намазать этим лоб, и ждать исцеления.

Исцеление не приходило, и Альтус начал молиться. Он стоял на коленях и упрашивал бога пощадить его, простить и помиловать. Это помогало не лучше, чем пиявки, и Альтус начинал проклинать жестокого бога. Он отрекался от бога, который послал бесконечную боль честному купцу, не сотворившему никаких тяжких грехов. А потом снова вставал на колени и замаливал грехи. Он плевал на крест, а потом целовал его, умолял, и снова проклинал, и понял однажды, что Бог не слышит его.

А потом понял, что в мире есть и другие боги. И они отвечают людям! Если знать, как к ним обратиться.

Никто не скажет точно, что случилось. Все, что осталось от жизни Альтуса — это сплетни, слухи, да рассказы его сына, Мервила. Но тот никогда не болтал трезвым, а верить пьяному — последнее дело.

Мервил напивался и жаловался на жизнь. Рассказывал, как отец уходил из дому — сперва в церковь. Потом в монастырь. Потом их сменили кладбища, склепы и старый круг из камней, веками стоящий в лесу за городом. А потом и его сменили места, о которых добропорядочному христианину не стоило даже знать.

Но Альтус уже не был ни порядочным, ни христианином. Целый год он кричал от боли, год искал спасения. В последний месяц своей жизни он целыми днями выпускал клубы дыма от горящего китайского опиума. Снадобье заглушало боль, и Альтус улыбался. Он смеялся и говорил, что нашел спасение. Нашел того, кто сможет его исцелить. И за лечение придется заплатить цену, которая выше всякого понимания, но жизнь без боли стоит того!

Мервил напивался и рассказывал, как отец увел его брата с собой в лес, к кругу камней. И как вернулся один, в крови, с ножом в руке.

— Где мой брат? — спросил Мервил.

— Заболел! — ответил ему отец. — Тяжело, так что он уже больше не вернется. А я буду жить!

Но он ошибся, и умер очень скоро. Конечно же, ему исполнилось сорок лет.

Мервил пил еще, и рассказывал совсем уже невероятные сказки. Рассказывал, что его отец сошел с ума и убил сына. В это люди верили. И верили в то, что Альтус принес его в жертву тварям, которых надеялся призвать, что бы заключить сделку и выкупить кровью сына свое здоровье. А вот в истории про маленькую девчонку с глазами змеи, которая мстит за ту смерть в лесу, убивает каждого мужчину с фамилией Миелон, не верил никто.

А Мервил орал: «Вы чего это, вы мне не верите, скоты?» и кидался с кулаками на тех, кто смел сказать, что не верит. Выпивка, драки, распутные девки, снова выпивка и снова драки. Так он жил. Его дети плодились по всем окрестным деревням, и не знали, кто их отец. Их матери приходили к его дому и требовали денег или свадьбы, а получали только побои и увечья.

Так было много лет. Все привыкли к его буйному нраву, драки и запои уже не удивляли. Удивило иное — почти сорокалетний Мервил вошел в кабак, не выпил ни капли, отдал деньги трактирщику за все долги. И сказал, что видит ее.

— Кого? — спросил трактирщик.

— Девочку, с глазами змеи. Маленькую, очень вежливую девочку. Скоро она меня убьет, если я не смогу откупиться! — ответил Мервил и ушел.

И ушел не просто из кабака, а из мирской жизни. Он прожил монахом свой последний год, и никто еще ни молился так усердно, как он. Только однажды он не вышел на молитву — и в тот день его нашли в келье, стены которой он за одну ночь оклеил страницами Библии и обвешал крестами. Труп сидел на кровати держал в руках Псалтырь. Следы когтей на его груди никто не смог объяснить, и все списали на происки демонов. Тогда на них списывали все.

Никто не знал точно, как умерли его дети — только надгробия сохранили даты их рождений и смертей, и одно от другого всегда отделяло сорок лет. Так было у его детей, внуков и правнуков, так было у его племянников и их детей. А потом след рода Миелонов померк и пропал.

И снова появился в 20 веке. Записи в бумагах прыгали здесь через поколения, сразу к моему пра-пра-кажется-деду, Вильгельму Миелону. После череды жалких людишек, которые не оставили ничего, кроме даты на камне, Вильгельм смотрелся звездой.

Начало 20 века — отличное время для тех, кто не утратил интерес к чертовщине. Костры погасли окончательно, а новые учения разгорелись. Тысячи людей вызывали духов и медитировали, сотни вступали в новые ордена и оккультные ложи. И десятки из них шли в Братство Вечного Света Розы на Кресте, которое создал Вильгельм.

Он прожил серую жизнь до тридцати шести лет, и внезапно кинулся в объятия оккультизма. Через два года его имя уже вызывало уважение, а еще через год он собрал сорок человек в свое Братство и объявил, что они — избранные. Что в мире идет битва света и тьмы, и победить тьму способны лишь его последователи. Для них он проводил мессы, им он раздавал причастие, и однажды сдобрил его ядом. Те, кто выжил, рассказывали, как Вильгельм кричал, что откупается, дает сорок других вместо себя одного, и теперь не должен умереть.

Он умер еще до суда. Ему как раз исполнилось сорок, и пусть никто не писал про следы когтей на его груди, я уверен, они были и у него.

А вот мой дед просто спятил, без всякого величия. Читая про деда, я читал уже не о древних фанатиках, а о человеке, который жил совсем недавно. Он был не просто именем, он был моим дедом, я видел его могилу! И мне стало не по себе.

Дед прожил жизнь без бед, плевал на всех, подошел к сорока годам, и рехнулся. Во всяком случае, все так думали. А что еще думать, если человек бежит по улице, и кричит, что за ним гонится девка, с глазами как у змеи? Или болтает о Фурии, которая намерена убить его за грех Альтуса Миелона, и о том, что без жертвы нет спасения, а что бы один жил, другому придется умереть.

Не то, что бы он рассказывал это именно так, связно и последовательно — скорее просто вопил и скулил, а в документах осталась запись краткой сути его воплей, их разумная часть. Он говорил, что все дело в детях. Грех Альтуса Миелона — убийство сына, и потому каждому Миелону однажды придется решать, кто умрет в следующий раз. Можно умереть самому. Можно убить своих детей. Фурия не даст другого выбора!

Дед провел остатки своей жизни в странствиях по святым местам, а закончил ее не в монастыре, а в дурдоме, где провел всего неделю. В предпоследний день жизни он обрел покой и сказал, что знает, как поступить и что выбрать. Через сутки он умер. Конечно же, ему исполнилось сорок лет.

Историю отца я и так уже знал.

А о своей только начинал задумываться. Искупление кровью? Откупиться своими детьми, и выжить — так сказал дед. И он явно этого не сделал, не убил моего отца, и умер. А другие? Отец тоже умер, а я живу! В тот момент мне на секунду показалось, что не таким уж и поганым он был отцом. Да и весь род Миелонов, кажется, тоже. Все Миелоны умирали в сорок лет, а их сыновья продолжали дышать.

На секунду меня даже наполнила гордость за мой род. Все мои предки принесли в жертву себя, что бы спасти детей — и поэтому я живу! Вот только теперь и мне предстоит поступить так же. А я вовсе не ощущал тогда желания умереть за сына, которого не видел так давно, что мог бы не узнать при встрече.

***

Свое сорокалетие я не отмечал. Просто сидел в почти пустой комнате, снятой на сутки. С окнами на первом этаже — на случай, если я сойду с ума и брошусь вниз. С запертой дверью — на случай, если кто-то убивает моих родных, и все это просто какая-то затянувшаяся на много поколений месть.

Ничего не случилось. Мне исполнилось сорок, а я не умер. Я дождался полуночи. Сутки закончились. Я дождался рассвета — и убедился, что начался новый день, не только по часам, но и по Солнцу. Ничего не случилось. Я вышел на улицу — сорокалетний и живой.

И сразу встретил ее. Она подергала меня сзади за полу пиджака, как сделал бы маленький ребенок. Я оглянулся и увидел девочку лет десяти.

— Привет! — сказал я.

— Тебе пора решать, кто из вас умрет! — ответила девочка.

Она смотрела на меня своими глазами, с узкими вертикальными зрачками, как у змеи. Я видел клыки во рту и раздвоенный язык. И я не помню, что было дальше. Паника смыла мой разум, и я пришел в себя, где-то на окраине города, уставший, грязный и взмокший. Видимо, я бежал, орал, и повторял все то, что делали мои предки. Их безумие настигло меня.

А когда детский голос вдруг опять заговорил за спиной, сказал: «Кому-то придется умереть, так или иначе!», я уже не бежал. И не оглядывался. Рад бы сказать, что взял себя в руки и перестал паниковать, но нет — меня парализовало от страха. Я едва не переломал себе ноги, пока удирал от нее, а теперь она стояла у меня за спиной. Фурия. Живая месть в обличии маленькой девочки с глазами змеи. И она снова дергала меня за пиджак и говорила:

— Кому-то придется заплатить за все зло. Тебе надо решать, кто умрет, ты или твои дети. Времени осталось уже мало!

Когда я все же сумел оглянуться, за моей спиной никого не было уже.

Мои предки не смогли защититься от Фурии, и я знал, что тоже не смогу, но все равно пытался. Две недели я не выходил из дома. Как и Мервил Миелон, я оклеил стены квартиры страницами из Библии и обвесил распятиями. Заколотил досками окна. Начертил круг — из мела, из соли, из железной цепи, потому что слышал где-то, что железо и соль отпугивают призраков. Я жег ладан и не выпускаю из рук серебряный браслет — потому что и про серебро болтали, что оно защищает от зла.

Когда она пришла, я окатил ее святой водой, и вода прошла насквозь, даже не намочила ее. Крест не пугал ее, серебро не обжигало.

Я сидел в круге, молимся, и ждал смерти. Она села рядом и помолилась со мной, повторила мою молитву, каждое слово. И поправила все, что я сказал неправильно. Это было самое дикое, что я мог представить! Демон, тварь, монстр, сидит рядом со мной и помогает молиться.

— Он тебе не отвечает, да? — спросила она почти с сочувствием. — Ему до тебя нет дела. А мне есть.

— Почему? — булькнул я.

— Потому что грех крови искупает только кровь. Это все твой предок — он проклял вас всех, когда принес сына в жертву, в обряде таком нечестивом, что даже я не решусь сказать, к кому он пытался взывать. И он не справился с обрядом, конечно. Поэтому за ним послали меня. Не верь, что я прихожу отомстить! Я просто даю выбор. Ты хочешь умереть?

Она погладила меня по щеке, и дальше я помню только, как лежал на полу, закрывал голову руками, умолял пощадить меня, обещал отдать ей все, что она захочет. И очень не скоро понял, что рядом снова нет никого. Пока она просто пугала, время для смерти не пришло. Но оно придет, и мне придется решать, кому умереть. За проклятие крови надо отдать кровь, и годится только кровь рода Миелонов.

Конечно, я попытался сбежать. Мчался на такси, ехал в поезде, летел в самолете, и девочка с глазами змеи встречала меня у трапа, на перроне, в гостиничном лифте. Только я видел ее. Она всегда улыбалась и всегда говорила одно: приходит пора решать, кто умрет. Через месяц этой безумной гонки я вернулся домой. Нельзя сбежать от проклятия, которое несешь в своей же крови!

Мне исполнилось сорок лет, три месяца и девять дней, когда Фурия начала отсчет. Она разбудила меня ночью и сказала, что остается десять дней, что бы принять решение. Я кричал что-то, умолял, угрожал, и требовал решить все прямо сейчас, орал, что отдам ей что угодно, но она улыбнулась и ушла.

И вернулась следующей ночью. Она выждала момент, когда я забылся, уснул на считанные минуты, и разбудила, что бы сказать: осталось девять дней.

Она приходила каждую ночь. Сказала про два дня. Про один. Я почти сошел с ума следующей ночью — а она не пришла. Я сидел в пустой ванне и плакал. И сам не знал точно, почему сижу в ванне, и как там оказался, но я выжил! Так мне казалось, я поверил, что она ушла и не вернется. Я плакал и хохотал, орал:

— Что, уделал я тебя, паскуда? Уделал!

И вот тогда она пришла снова. Улыбнулась мне, моргнула своими глазами змеи, и все исчезло. Я стоял в новом месте.

— Чего? Где? А как? — бормотал я, а она улыбалась, такая милая, спокойная и вежливая.

— Это храм! — ответила она. — Очень старый храм, старше, чем люди. Я забрала тебя туда, где все началось.

Место не походило на храм. Скорее на пещеру, огромную и светлую, хотя огонь в ней и не горел. В ней не было почти ничего — только каменные стены, сталактиты над головой, и камень в самом центре пещеры.

Алтарь!

Это я понял сразу. На нем лежал нож, а слева и справа от него — две фигурки, слепленные из воска. Одна — взрослый мужчина, и я не мог не заметить, что он очень похож на меня. Вторая — ребенок.

Фурия встала рядом со мной. Она взяла нож и вложила в мою руку.

— Тут все началось! — сказала она. — Прямо тут, этим ножом, Альтус убил своего сына. Надеялся, что может договориться с силами, которых даже осмыслить не мог. Тут он проклял весь свой род, и тут были все твои предки, каждый, кто умер в сорок лет, как Альтус. И каждому я предложила тот же выбор. Сделай все правильно, и твои дети не умрут. Ударь ножом одну фигурку. Это же не страшно, да? Это просто фигурка.

Ударь по левой! Это ты. Пронзи себя, и ты умрешь, а твой сын будет жить. Ты умрешь в свои сорок лет, как все остальные, но он не умрет, у него будет будущее, он проживет отпущенный ему срок. Или ударь другую фигурку, справа, и твой сын умрет. Убей его, и откупись кровью за кровь. Все твои предки делали этот выбор. Решай и ты! И пока не решишь, не выйдешь отсюда.

Кровь откупает от крови. Родная кровь. Мой отец стоял здесь с ножом в руке, и мой дед, и прадед. И все остальные. Все они умерли в сорок лет, что бы я родился. Я ударю ножом по своей фигурке, как они все, и умру. А мой сын выживет!

Тот, кого я взял в свои руки из рук жены. Кого кормил с ложки детским пюре, пока он плевался им во все стороны. Тот, кого за руку водил гулять на детскую площадку. Он будет жить. Он встретит свою жену, и возьмет на руки своего сына. Мое имя будет жить в них, в его детях, внуках и правнуках. Я умру, но мой род продолжится.

— Хрен тебе, паскуда! — сказал я и воткнул нож в фигурку сына. Может быть, мой род состоял из одних слабоумных, которые приносили себя в жертву, но я не такой! Мать ошиблась — не все Миелоны одинаковые, уж я-то точно не такой дурак, как они! Я не колебался, когда воткнул нож в фигурку сына.

Ничего не случилось. Я не услышал его крик, не увидел, как он умирает. Фурия была права — проткнуть фигурку совсем не сложно. Так я и сделал, еще три раза, для полной уверенности и швырнул нож в Фурию. Он прошел сквозь нее, как и вода до того.

— Понятно? — спросил я ее. — Я не умру. Хватит с меня этого дерьма! Пусть лучше этот сопляк сдохнет, но не я. Понятно?

— Понятно! — ответила она печально, и все исчезло.

Я снова стоял дома, в своей безумной квартире, оклеенной листами из Библии. И все еще жил.

В тот день я напился, как еще не напивался никогда, и был бесконечно пьян, когда позвонил бывшей жене. Не знаю, зачем — наверное, хотел точно знать, что все получилось. Что мой сын умер, а я выплатил свой долг крови, сделал то, на что у моих предков, к счастью для меня, не хватило духа.

Пришлось ждать долго, и я почти решил сбросить звонок, когда на той стороне мне ответили.

— Алло! — сказал голос. Голос юноши.

— А ты почему еще не умер? — спросил я.

— А что за претензии? Алкашина, иди, проспись, пока сам не умер! — ответил мой сын и повесил трубку.

Она уже стояла рядом со мной, моя девочка с глазами змеи.

— Ты сам так решил! — сказала она спокойно, по-доброму. — Все вы так решаете. Грех Альтуса — убийство сына ради своего спасения. Я не прихожу мстить, я прихожу дать шанс снять проклятие. Но для этого нужно измениться! Я буду свободной, только когда в роду Миелонов найдется хотя бы один нормальный отец, когда хоть раз кто-то согласится отдать свою жизнь за детей, что бы искупить грех Альтуса.

Ты мог проткнуть свою фигурку, и показать, что ты не такой как остальные, и ваш род еще можно спасти. Ты бы снял проклятие и выжил. Но все Миелоны, каждый раз, решают убить своих детей и подтверждают, что грех Альтуса еще живет в них.

— Ты наврала! — возмутился я. Не лучшее, что можно было сказать, но именно это поразило меня больше всего. Фурия соврала мне!

— Ну да, — согласилась она. — Если бы ты заранее знал правильный ответ, то что бы это было за испытание? Вы всегда его проваливаете, и всегда доказываете, что заслужили свою судьбу. И тебе пора.

Девочка с глазами змеи подошла ко мне, очень медленно. Она не спешила, давала шанс прочувствовать все, что будет. И когда ее когти коснулись моей груди, мне осталось только закрыть глаза.

Моя мать была права — все мы, Миелоны, одинаковые.

Вторая благородная истина

Где-то далеко на востоке, рядом с забытым всеми богами монастырем, есть пещера. Добраться до нее совсем не просто, но люди идут туда, один за другим. Идут на встречу со святым, странным гуру, который учит лишь одному — той мудрости, что Гаутама Будда назвал Второй Благородной Истиной.

***

Никто не верит в магию. И Гарт тоже не верил. Ну ладно бы там еще гороскоп в газете или экстрасенс по телевизору — это куда ни шло. А вот гномы, волшебство и исполнение желаний? Это полная чушь, разумеется! Вот секс — это реальное дело. Выпивка или кусок торта, которым можно себя порадовать часа в три ночи — это реальное дело! А не всякие там бредни про магию.

Кажется, именно это он и сказал тому странному коротышке в баре. В бар Гарт забрел чисто случайно, как и в еще пяток баров до него, пока шел домой из стриптиз — клуба. Он смутно помнил, что обычно в этом месте бара не было, кажется. Но если у человека есть желание выпить, и есть такая возможность — значит, надо пойти и выпить! Не стоит отказывать своим желаниям, на то они и нужны, что бы их исполнять.

И он вошел в низкую дверь, за которой собрались работяги. Все как один — крепыши и коротышки, они пили и горланили что-то заунывное, со словами вроде «Эээй!» и «Хооой!».

— Тут что, бар для гномов? — спросил Гарт, и коротышка рядом возмущенно соскочил со стула, вытянулся во весь рост и почти дотянулся до подмышки Гарта.

— А ты что-то имеешь против гномов? — пробасил он.

— Да ты что, друг! Я прямо фанат гномов. И этой, как ее? — Гарт икнул, — Бледноснежки! Как вас там звали, гномов? Ворчун, Чихун, Хохотун? А ты кто? Восьмой гном — Выпивун?

Коротышка ответил, что зовут его вовсе не Выпивун, а Зигфрик Ауреол Теофраст Нибелльхейм и как-то там дальше, длинно и пафосно. И Гарт выпил с ним за каждое слово в его имени. Потом в своем. А что было дальше, он уже толком и не запомнил.

Кажется, он и Выпивун бродили то ли по улицам города, то ли по дремучему лесу (что только ни померещится по пьяни!) и горланили песни. Гном Выпивун рассказывал что-то про малый народец, существ с другой стороны мироздания. И про праздник, на который малый народец выходит из своих холмов в мир смертных, что бы напиться медовухи при полной Луне.

А что гномов не бывает, Гарт объяснил гному, как раз перед тем, как Выпивун уверил его, что исполнит любое желание смертного, который сумеет перепить его на празднике. Он еще звал Гарта с собой, погостить то ли в подземном мире, то ли в загробном, но даже пьяный Гарт знал, что в землю ему еще рано.

И что было правдой в этом пьяном бреду, а что почудилось — кто знает, но похмелье утром точно было настоящим. Гарт лежал на полу, у своей постели, босиком, в короткой курке с чужого плеча. Под головой — пивная кружка. В руке — пучок цветов.

Он сел, ухватился за голову и проблеял что-то. Кажется, медовуха и правда была волшебная — превратила его в барана! Он собрался с силами, и блеяние превратилось в голос человека, который мечтает умереть, но не отваживается.

— Ой, мне плохо! — сказал Гарт и понюхал цветы. Легче не стало. В горле пересохло. И в желудке тоже. И во всем теле. На четвереньках добрался до холодильника, открыл его.

С пустых полок смотрела бутылка воды. Родненька! Холодненькая!

Гарт открыл ее и присосался к горлышку. Пусто! Воду он выпил в прошлый раз и поставил пустую бутылку обратно на полку.

— Ну, давай, а? Водички! — попросил он и засунул язык в горлышко. Хоть бы каплю воды, а лучше — реку.

— Давай! — опять попросил он.

И повалился на пол.

Вода! Холодненькая. Да что-там — ледяная, с кусочками льда! Она ударила из горлышка бутылки, и выбила ее из рук Гарта. Вода хлестала в одну сторону, бутылка, как ракета, неслась в другую, а Гарт сидел и пучил глаза. Струя воды снесла на пол телевизор. Смахнула посуду со стола. Покрыла пол и поднялась уже сантиметров на двадцать, когда Гарт очнулся.

— Хватит! — попытался заорать он, непонятно кому, но струя воду заткнула ему рот. И исчезла.

Он сидел на полу в сухой квартире, в сухой одежде, все такой же страдающий от жажды.

— На хрен! Больше пить не буду, — пообещал он. — Никогда! Надо бросать.

И ткнул бутылку ногой. Поднял, заглянул внутрь. Пусто! Обычная бутылка. Померещится же такое!

Кафе на соседней улице было настоящим, и напитки в нем — тоже. Гарт добрался туда, употребил три чашки кофе, и почти почувствовал себя человеком. Теперь главное! Пиво. Светлое, холодное! Вот о чем он мечтал! Пиво уже стояло на столе, и Гарт даже не заметил, как расторопный официант его принес.

Янтарные пузырьки сбивались в стайку на самом дне бокал, и один за другим, дисциплинированно, всплывали наверх. Пена чуть шипела, шептала: «Выпей меня и все пройдет!». Гарт поднес бокал к губам и хлебнул.

Хлебнул воздух!

— Не понял! — буркнул он.

Допился, стаканом в рот не может попасть!

— Все точно, больше пить не буду! — снова решил он, и опять сделал глоток. Глоток воздуха.

Очень осторожно Гарт поднес бокал к губам, ухватил ими край, наклонил заветный сосуд, и снова не проглотил ни капли. Он отставил бокал и без проблем допил остатки кофе из чашки. Все в порядке. А это что тогда за пивной бунт?

Он запрокинул голову, открыл рот и опрокинул бокал над ним. Ничего! Струя пива должна хлынуть прямо в рот. Но нет! Он закрыл рот и струя хлынула. Бокал мгновенно опустел и излил все свое содержимое на лицо Гарт, но губам не досталось ни капли.

Мокрый и трезвый он сидел в центре зала кафе, и в центре всеобщего внимания. Чудак с похмелья полил себя пивом! Странное зрелище. Гарт вскочил, сунул официанту деньги, не считая, и выскочил на улицу.

Кажется, он сказал, что никогда не будет больше пить! И имел виду не воду, а выпивку. Хотел завязать с ней, на самом деле, хотя и длилась эта слабость всего-то пару секунд. И теперь он не мог выпить! А дома он мечтал о воде — и получил ее больше, чем хотелось.

— Хочу единорога! — сказал он.

Ничего не случилось

— Хочу ведро селедки, с клубникой и трюфелями!

Снова ничего.

Кажется, коротышка Выпивун вчера говорил что-то по поводу желаний. Хорошо бы попасть к двери того бара и все вспомнить!

Всем телом Гарт впечатался в железную дверь и упал на спину. Он лежал в грязном переулке, через который вчера шел домой. Тут была дверь! Вот она, на месте. За дверью был бар! Гарт подергал ручку двери. Заперто. Кажется, заперто уже не первый год. И за дверью явно нет бара для гномов-алкашей.

— Мы выходим раз в год, на один день! — хвастался вчера коротышка. — Праздник в мире людей, под Луной — наша традиция!

Так он и сказал. И сказал, что исполнит желание смертного, который перепьет его. А что ответил смертный? Кажется, Гарт сказал:

— А я желаю тогда, что бы все желания были мои! Все, что захочется!

Селедку и единорога он вовсе не хотел, на самом деле. Сбывается не то, что просишь, а то, что захотелось.

Гарт поднялся. Бред, конечно, но что если?..

— Желаю не страдать от похмелья! — едва ни сказал он, но притормозил.

Не страдать? Нет уж! Это значит, что похмелье останется — просто он не будет ничего чувствовать, и не будет страдать. А он хотел, всей душой, что бы похмелья вообще больше не было. Никогда!

Говорить вслух не пришлось. Как только желание пришло в голову, жажда пропала. Головная боль, тошнота — все ушло.

Ай да Выпивун, вот это подарочек! Гарт сплясал победный танец. Что было вчера, он так и не понял, но его желания теперь правят миром! Сбудется все, что взбредет ему в голову!

Попасть в лучший ресторан в шикарном костюме — этого Гарт не просил. Но это пришло в голову, и Гарт оказался там. Он улыбнулся официантке, и она уселась за его столик. И даже просить не пришлось — надо только желать!

Вот только выпить он так и не смог, раз уж в минуту слабости захотел бросить пить. Теперь выпить очень хотелось, но исполненные желания явно не подлежали обмену и возврату. Что сбылось — то сбылось!

Как вынужденный трезвенник Гарт бродил по улице и наслаждался жизнью. Мир — весь для него! Светофор включал зеленый, когда Гарт подходил к перекрестку, двери распахивались на его пути, люди расступались. Кто-то уже мечтал бы править миром, но Гарт не хотел чего-то насколько утомительного.

В ювелирном магазине почти все место занимали витрины с серьгами, колье и кольцами. Ювелиры трудятся на благо женщин! Но одна полка всегда манила Гарта — полка с золотыми часами. Он рассматривал ее, и игнорировал навязчивого продавца, с его предложениями посмотреть поближе и померить. Часы блестели и завораживали. Как шикарно бы они смотрелись на руке!

Гарт поднял руку и полюбовался часами. Идеально!

— А у вас тоже такие часы? — изумился продавец. — Прямо как у нас вот тут. Были. А где наши?

Одна пара часов пропала в витрины. Но всего одна! Семь пар часов, по одной паре на каждый день недели — вот был бы истинный шик! Продавец смотрел в пустую витрину. Гарт — на руку, увешанную семью парами часов.

— Охрана! — завопил продавец, а когда человек с оружием ворвался в зал магазина, Гарт хотел только одного — оказаться где-то очень далеко от нечаянно ограбленного заведения.

Что бы замерзнуть насмерть, нужно довольно много времени, за минуту или две такого не случится. Гарт это знал, но согреться это знание не помогало. Он провалился в снег, от холода перехватило дыхание. Да и не только от холода! В воздухе словно закончился кислород, голова закружилась. Домой! В тепло, в безопасность!

На кровати в своем доме он долго лежал, еще мокрый от снега, с коллекцией краденых часов на руке. Кажется, «Оказаться далеко» превратилось во что-то вроде: «Перенестись на вершину Эвереста». К черту такие желания! Гарт стащил часы с руки.

— Обратно! Давай, вернись! Иди к себе, в магазин! — приказал он.

Ничего. Что исполнено, то не изменить. И теперь у него дома лежат ворованные часы. А его лицо осталось на записях камер слежения. С лицом Гарт пока ничего поделать не мог, а часы отмыл от отпечатков, завернул в пакет и выкинул в мусорный бак. Странный день получился, а выпить так и не довелось.

Выпить! Блаженное опьянение, которое поможет снять стресс! Гарт пошатнулся и сел на асфальт прямо под ноги парню в драных джинсах. Он пожелал больше не пить, но опьянеть без выпивки это не помешало.

— Мужик, ты пьяный что ли? — спросил парень.

— В хлам! — гордо ответил Гарт и уснул.

Проснуться в камере — не страшно. Куда страшнее было бы проснуться в ней и узнать, что похитителя часов опознали, и в камере его заперли на несколько лет.

К счастью, вора, который буквально исчез из магазина вместе с часами, пока еще только разыскивали, и Гарт просто проспался среди других пьяниц. Он открыл глаза и понял, что хочет домой. Встал с постели у себя дома — похмелья не было. Что ж, хоть от одного желания есть польза!

Холодильник все еще встречал его пустыми полками. Хотелось есть. Что бы такое пожелать?

Гарт согнулся над раковиной, пока содержимое желудка рвалось наружу. Как можно было так обожраться за секунду? Внутри него уместились стейк, сосиски, курица, рыба, торт, пирог с вишней — сразу все, мысли о чем успели промелькнуть в голове.

Он забрался в постель, завернулся в одеяло, лежал, и старался ни о чем не думать. Желания исполняются. Не то, что он пожелал специально, а то, что мелькнуло в голове. А то, что мелькает в голове, он не контролирует!

Окно открылось — да, слишком душно, но больше не стоит хотеть чего-то. Слишком опасно. Лучше просто думать о чем-то безопасном, о чем-то хорошем.

За окном взревел мотор, и грянула музыка. Кто-то катил в машине с открытыми окнами, и рев его колонок потрясал стекла. Гонщик — меломан катался по улицам каждый день, а частенько и ночью. Да что б его!

Удар оборвал все звуки. Гарт не пошел к окну, только натянул одеяло на голову. Он давно хотел, что бы этот болван с музыкой убился об столб, но смотреть на исполнение желания не собирался. Надо просто ни о чем не думать!

Гарт сел, скрестил ноги. Говорят, во время медитации голова пустая, и в ней нет никаких мыслей. Нет желаний! Было бы ни плохо. Он закрыл глаза и глубоко вдохнул. Выдохнул. Вдох — выдох. Думай о хорошем, если не можешь не думать вообще. Приятное место, покой. Тропический ветерок.

Ветерок оказался намного горячее, чем представлял его себе Гарт. И бросал песок в лицо Гарта. Он всегда хотел увидеть далекие края, Азию, Африку, даже глубины космоса. Кажется, теперь и это исполнилось! Гарт открыл глаза и осмотрелся.

Солнце. Песок. Пальмы. Два человека в военной форме, с автоматами — они целились в Гарта, а их коллега махал рукой и что-то требовал, с очень недовольным тоном.

— Хорошо говоришь, интурист! — одобрил Гарт.

Хотя стоило бы понять, в общих чертах, что ему нужно. Следующие слова Гарт понял, и мог бы даже ответить, но не стал. Объяснить, как он оказался во дворе президентского дворца, Гарт не мог. Показать документы тоже не мог. Становиться гражданином страны, название которой Гарт пока не понял, ему вовсе не хотелось, а потому и паспорт гражданина это страны в кармане не появился.

Стоило бы вернуться домой, но и туда Гарт не хотел. Он мечтал посмотреть Африку? Вот она, Африка! Домой нужно, но совсем не хочется.

— Пойду я! — сказал Гарт и поднялся.

Он сделал два шага, а на третьем удар по затылку переместил его сразу в тюремную камеру. Его бросили за решетку, с разбитой головой и без медицинской помощи. К счастью, рана и боль в голове исчезли по первому пожеланию Гарта. Он поднялся и погладил пальцем прутья решетки. Толстые и прочные! А вот охраны не видно. Надо просто как-то пройти сквозь решетку, и…

От удара помутилось в голове. Тело Гарта впечатались в стальные прутья, отлетело назад, и снова ударилось о решетку. Что-то давило в спину, невидимая рука вжимала Гарта в прутья. Еще немного — и он пройдет сквозь решетку! Как только все кости сломаются, а мышцы разорвутся, невидимая рука пропихнет его на ту сторону. Он пройдет сквозь решетку, и охранники швабрами соберут его останки с пола.

— Хочу наружу! — прохрипел он, и эти слова вполне отражали желание.

Давление исчезло. Гарт схватился за ребра и глубоко вдохнул. Кажется, ничего не сломано! Он огляделся. Да, сработало! Он не в камере — он снаружи. Рядом со стеной тюрьмы, во дворе, огороженным забором. Придется как-то научиться желать осторожно и точно, или не желать вообще! Пока все исполняется, но как попало.

Свет упал под ноги Гарта ярким круглым пятном. Он оглянулся и прикрыл глаза ладонью. Свет слепил. Интересно, что хочет этот перепуганный парень на смотровой вышке? Гарт помахал ему рукой.

— Побег! — заорал парень.

Вой сирены Гарт еще расслышал, а удар пули в грудь уже едва ощутил. Он падал, и понимал только одно — ему очень хочется остаться в живых.

Гарт дернулся и ударился головой о доску. Темно! Тесно. Он лежал в длинном узком ящике из дерева. Гроб! Гарт заорал и ударил рукой в крышку. Не открывается! Его заколотили в гробу, а он хотел не умереть — и не умер. И теперь его живьем зароют в могилу! Он будет умирать очень долго, от удушья или жажды. Будет скрести ногтями крышку, пока черви пробираются в гроб!

— Нет! Нет, нет, нет! — Гарт опять забарабанил по крышке своего гроба. Новое желание затмило все, что бы до того — Гарт очень хотел избежать могилы.

Гроб дернулся, и явно поехал вперед. Обычно гробы не имеют такой привычки, но этот двигался. Стало тепло. Да что там — стало жарко! Доски задымились. Гарт понял, что желание избежать могилы исполнено. Гроб только что отправили в печь крематория, так что никаких могил! Вот теперь на самом деле захотелось домой.

Гарт вскочил с кровати налетел на стул и растянулся на полу. Он дома!

— Убери это! Забери свои желания! — заорал он — Хочу, что бы желания больше не исполнялись!

Ничего!

Желания не подлежат возврату. Врезать бы по морде тому гному! Цепи звякнули за спиной, и Гарт не удивился, когда увидел новый подарок — боксерскую грушу. Она свисала с потолка на толстых цепях, а на ее кожаном боку красовалось очень реалистично нарисованное лицо Выпивуна. Теперь можно врезать ему по морде, но желание уже исчезло.

Гарт снова сел на кровать. Вдох — выдох. Пустая голова. Ничего не думать. Ничего не хотеть!

Становилось скучно. Телевизор, сбитый струей воды на пол, снова стоял на своем месте, а пульт сам пробрался в руку Гарта. Он нажал кнопку. Новости? Нет уж, там одни кошмары показывают! Дикая природа на следующем канале? Еще чего, не хватало только оказаться в берлоге у медведя!

Еще один канал радовал зрителя видами космоса. Галактики кружились под торжественную музыку, летели кометы, сияли звезды. Космос всегда манил Гарта!

Он завопил, вдавил кнопку пульта, и экран погас. Космос! Стоит подумать о космосе — и он окажется среди галактик. И может даже не успеть захотеть вернуться. В этот раз желание посмотреть космос удалось поймать и задушить, но что если в следующий раз не получится?

Гарт снова закрыл глаза. Вдох — выдох. Вдох — выдох. Нельзя желать. Нельзя отдаваться потоку мыслей. Если желания убивают — значит, нужно научиться ничего не желать. Сосредоточенный разум не блуждает, не отвлекается, в нем нет желаний! Вдох — выдох…

***

Странного гуру давно считали святым. Он не выходил из своей пещеры уже много лет, медитировал дни напролет, питался тем, что приносили его поклонники, и проповедовал, когда его просили об этом. Он все делал лишь по чужой просьбе, и те, кто шел в пещеру, верили, что отшельник сумел оборвать все привязанности и избавиться от всех земных желаний. А если кто-то спрашивал об этом самого отшельника, он говорил одно:

— Будда Гаутама учил, что все в мире — страдание, и назвал это Первой Благородной Истинной. А Вторая Благородная Истина гласит, что причина страданий — желания. И чем больше вы желаете, тем больше страданий у вас будет. Это я вам как эксперт говорю! Уж я-то нажелался в свое время! Такого понажелал, что в три лопаты не прогребешь. И в гробу побывал, и тюрьме, и чуть в космос не улетел. Так что говорю вам, желания — это просто полная хрень! А Вторая Благородная Истина ни разу не врет.

Вот за такую манеру проповедей Гарт и считался самым странным святым в тех краях. Но это не волновало его. Ничто не волнует того, кто научился ни о чем не думать и ничего не хотеть, раз уж, как гласит Вторая Благородная Истина, желания — это просто полная хрень!

Идеальный трюк

Раньше. Два месяца до смерти.

Когда огромная циркулярная пила сломала первое крепление и рывком сдвинулась вниз, каждый в зале знал, что это трюк. Смертельный номер не убивает, он просто заставляет поверить, что смерть рядом, что фокусник на сцене, примотанный к двум столбам, может погибнуть. Голоса в зале смолкли, бумажки перестали шуршать.

Пилу покрыли хромом, что бы лезвие эффектно сверкало в луче прожектора, и его блеск слепил зрителей. Все будут смотреть на пилу, а не на человека внизу. Этот человек — Аластор Суарес Альфонсо де Ламбиди, и мало кто знал, какое имя ему дали родители при рождении. Аластором он назвал себя сам, двадцать лет назад, когда первый раз вышел на сцену. И остался на той же сцене на все двадцать лет.

Десять из них пила ломала крепления, одно за другим, и опускалась к его телу. Десять лет зал замирал, пока Аластор старательно изображал неудачную попытку освободиться. Две скудно одетые ассистентки отсчитывали время.

Последние секунды иссякли. Сверкающее лезвие сломало крепление и метнулось вниз. Оно прошло сквозь тело Аластора, разорвало на куски покрытие сцены и ушло под нее.

Веревки лопнули. Аластор шагнул к зрителям. Крики, аплодисменты, все как обычно. За одним исключением: когда-то зрители восторгались его спасением. Последние годы в криках звучало разочарование. Десять лет одного трюка — это слишком долго.

***

— Они меня ненавидят! — Аластор опустошил банку пива в один глоток и швырнул ее в стену. — Меня все тут ненавидят!

— Да ты что, Алик, они тебя…

— Не вздумай даже сказать: «Обожают!», — он повысил голос и Рита умолкла.

— И не зови меня Аликом, — добавил он, и открыл вторую банку. — Я — Аластор! А ты — Рита. Я так решил и так будет, для всех! Даже за кулисами. И они меня ненавидят.

— Ты посмотри на сумму! Они же раскупили все билеты. Опять.

— Раскупили, да! Потому что надеются увидеть, как я сдохну. Они все ждут, когда смертельный номер получится на самом деле смертельным. Вот умора будет — лох по имени Аластор Суарес Альфонсо де Ламбиди хотел стать круче Гудини, а ему башку оторвало на глаза у почтеннейшей публики! Они десять лет смотрят, как пила падает, им это уже поперек горла. А мне и подавно. А ты тоже хороша!

— А что не так?

— А все не так! Ты должна показывать людям часы и отвлекать от меня внимание, своими сиськами. И ты не должна проходить между мной и зрителями! И не должна загораживать Чантару! Она моя главная ассистентка, а не ты. Ты специально ее на сцене перекрываешь? Хочешь, что бы все только на тебя смотрели? Тогда научись нормально улыбаться, хотя бы! Тебе будто лицо топором разрубили.

Он швырнул вторую банку на пол и поднялся. В дверь постучали. Аластор пнул банку, и та исчезла под кровать.

— Да, да! — крикнул он, и дверь открылась. В комнату вошел букет цветов.

— Кто там? Дарон, старина, это ты?

— А то кто ж еще? — ответил голос из букета. — Анонимный букет от поклонницы. Мне в вазу поставить?

— Не нужно. Рита со всем разберется. Да, родная?

Она сверкнула улыбкой.

— Ну конечно! Я возьму букет. Они тебя обожают! Как всегда.

Рита приняла букет. Дверь закрылась. Она бросила букет на пол.

— Рита разберется, да? Это же делает жена — разбирается с букетами, отвлекает сиськами внимание, не так улыбается и не там стоит. Ты куда?

Аластор уже отрыл дверь.

— Искать вдохновение!

— В чьих трусиках? — это вопрос достался уже закрытой двери.

Рита подняла букет и все-таки поставила его в вазу. Да, Рита разберется со всем, как и всегда. Она вытерла глаза и вышла в коридор. Где-то совсем рядом расшатанный стул скрипел под тяжестью двух сплетенных тел. Она не стала выяснять, чьи это тела. Она и так всегда знала, что две ассистентки на одной сцене — это не к добру. Но женился он на ней. Выбрал ее! Все остальное не имело значения.

Во всяком случае, так хотелось думать.

Раньше. Десять дней до смерти.

«Номер, который заставил бы Гудини побледнеть! Прощальный трюк фокусника-самоубийцы!» — так это назвали журналисты. Назвали так, как велел назвать владелец кошелька, из которого оплачивались и статьи в новостях, и шумиха в сети.

— И как ты намерен не умереть в номере самоубийцы? — Рита показала Аластору заголовок в газете.

— А я не намерен не умирать! — Аластор качнул макет гроба, который стоял на его столе. — Я намерен умереть. Вот в таком же гробу, только большом. Я сгорю в нем заживо! Люди давно мечтают увидеть на самом деле смертельный номер. Я даже склеп себе прикупил! В нем ты меня и похоронишь.

Он подождал реакции жены. Не дождался и продолжил:

— В таком вот гробу я зажарюсь живьем прямо во время представления. И вот тогда этот трюк никому будет не переплюнуть. Никто больше не отважится умереть на сцене ради своей славы! И только ты будешь знать, как именно я намерен умереть. Я даже Чантаре ничего не рассказал, она будет знать только свою роль, и ничего больше.

Сейчас

Гроб отличался от своего макета только размером — он был достаточно большой, что бы внутри поместился человек. Прочный, стальной и способный отлично пропускать жар. Пока он еще стоял пустой, и четыре скучающих троса болтались по углам. Когда они натянутся, стальной гроб повиснет в воздухе, и никто не сможет выбраться из него.

Аластор не торопился. Публика должна ощутить напряжение, прочувствовать все, что происходит прямо у нее на глазах. Гроб на огнеупорном помосте. Огнеметы, включить которые готов парень в черном костюме, похожий на гробовщика. Две помощницы — им полагалось отвлекать и улыбаться, как обычно. Вот только сегодня улыбка Риты походила на пластиковую гримасу манекена, а рука дрожала.

В этом номере не было веселья и ярких огней, только ожидание беды, тяжелое, душное, как толстое одеяло в жару. Сиял лишь Аластор. Сиял буквально, костюмом из блестящей синтетической ткани. Ее волны струились по телу, переливались, отражали свет и слепили глаза.

Он поднял руки и зал умолк.

— Сегодня! — начал он. — Сегодня вы увидите то, что уже назвали номером самоубийцы. Я не буду произносить речей. Я не буду делать шоу! Просто лягу в гроб, из которого нет выхода, и дам себя поджечь. Мне говорят, что это равносильно смерти. Может быть, так и есть! Но вы всегда этого ждали, верно? А потому я снимаю всякую ответственность с любого на этой сцене. Все, что я делаю — мой выбор и мое решение. Не вините никого!

Аластор уселся в гроб. Сложил руки на груди, и медленно лег. Крышка стального гроба закрылась. Рита защелкнула замок.

— Как видите, ящик надежно заперт! — объявила Чантара. — Его нельзя открыть изнутри! Поднимите гроб! — приказала она, и тросы натянулись. Гроб поднялся, и покачнулся в метре от земли.

— Аластор Суарес Альфонсо де Ламбиди обречен на смерть, если ни найдет выход из гроба за три минуты. Всего-то сто восемьдесят секунд до неминуемой смерти! Сто восемьдесят секунд до того, как включатся огнеметы! Отсчет! — последнее слово Чантара выкрикнула, и на большом экране вспыхнули цифры

Рита отошла в сторону. Захлопнуть замок — вся ее роль.

— Сто восемьдесят! Сто семьдесят девять! — считала Чантара, и зал начал робко считать вместе с ней. Разумеется, это просто фокус. Никто не умирает во время смертельного трюка!

— Три! Два! Один! Огооонь! — этот крик Чантары подержал уже весь зал. Люди забыли о тревоге. Они хотели огня! Хотели видеть, как пылает гроб. Они знали, что все это просто фокус.

Завопила музыка, огни прожекторов заметались по сцене яркими вспышками. Парень в черном костюме опустил рычаг запуска огнеметов, и пламя коснулось стальных стенок гроба. Он покачнулся. Его стенки начали краснеть, когда лопнул первый трос.

— Нет. Хватит! — голос Риты пока еще почти никто не слышал. Чантара продолжала улыбаться в свете фонаря. Тросы плавились, лопались один за другим. Гроб рухнул на бетонный помост.

— Хватит! — этот крик зал почти расслышал за ревом музыки и грохотом падающего ящика. Вот сейчас! Сейчас огонь погаснет, и фокусник встанет из гроба. Или, очень предсказуемо, выскочит из-за сцены с пожарным шлангом, и сам потушит свой гроб!

Огонь не погас. Он разливался по бетонному помосту на сцене, обнимал гроб. Музыка умолкла, только яркие огни метались в тишине. И в этой тишине все услышали еще один вопль.

Человек в гробу кричал и выл, а стенки стального гроба тряслись от ударов изнутри, но крышка не двигалась с места. Чантара так и не шевельнулась. Она знала только свою роль, и ничего больше, а ее роль сейчас — стоять и улыбаться. Гроб уже перестал дергаться, удары стихли. Вместе с ними стихли и крики.

— Вырубай! Вырубай все! — визг Риты перекрыл гул пламени. — Ты, падла, вырубай огонь!

— Это не по сценарию! — ответил в парень в черном.

Куда он может сунуть сценарий, услышал весь зал. Рита отпихнула его в сторону и подняла рычаг. Огонь исчез.

— Тушите его! Воду сюда, чего встали!

Из-за кулис уже вытягивали пожарный шлаг. Вода окатила раскаленные стенки гроба и зашипела.

— Где ключ? Чантара! Чантара, сука, очнись! — Рита с размаху хлестнула ее по щеке. — Очнись! Где ключ от замка?

— Так у него же, внутри! — Чантара показала на гроб.

— Сбивайте замок! Где врач? Падла, где врач?

Молодой санитар в белом халате осторожно показался на сцене. Рита снова заорала и люди пришли в движение. Кто-то включил пожарную тревогу, в зале завыли сирены, и гундосый голос, раз за разом, предлагал не паниковать и двигаться к выходу, но никто в зале не вставал с места. Кто-то лупил пожарным топором по замку. Мокрый гроб почти остыл, когда замок полетел на пол.

Рита открыла крышку.

И теперь уже Чантара начал кричать. Без слов, дико, протяжно, на одной ноте. Она кричала, а пожарная тревога выла, как безумный аккомпанемент ее крику. Рита подтащила к гробу санитара, и он отшатнулся от того, что лежало внутри.

— Он живой? — Рита встряхнула санитара. — Помоги ему! Откачивай! Откачивай его!

Комок расплавленной синтетической ткани в гробу, перемешанный с обожженной плотью, не мог быть живым, но санитар придавил стетоскоп к груди трупа. Положил пальцы на шею. Ничего. Ему бы стоило посвятить фонариком в глаз мертвеца, но что от этого толку, если глаза запеклись и побелели?

— Он жив? Говори! Идиот! Говори! — Рита снова встряхнула его.

Санитар покачал головой.

— Говори!

— Он умер! — санитар вырвался из ее хватки. — Понятно? Он умер! Спекся в этом идиотском гробу.

Когда тело доставали из гроба, кричать начал уже кто-то в зале. Кто-то плакал, кто-то торопливо и запоздало уводил детей. А все остальные снимали на телефоны тело жертвы единственного в мире на самом деле смертельного номера.

Чантара перестала кричать. Она просто стояла и смотрела в пустоту, еще очень долго, одна на пустой сцене.

Раньше

— Дело не в технике, а в подаче! — объяснял Аластор за месяц до своей смерти. — Просто сожжение кого-то живьем — это дешевка. Но ты дашь им шоу: личико бледное, руки трясутся. Пусть видят, как ты волнуешься! Ты будешь истереть, ты это любишь. Будешь орать на всех, ругаться, визжать, бегать кругами, как курица без головы. Короче, все как обычно у тебя бывает. Нужна суматоха и всеобщий ужас!

Я ложусь в гроб. Ты закрываешь крышку. Я открываю дно гроба и через потайной люк спускаюсь под сцену, а пустой гроб поднимается на тросах. Включаем огонь, и у парней с огнеметом будет приказ не выключать его, так что тебе придется заставить их все отключить. Это даст мне больше времени.

Пламя горит, тросы плавятся — вот неприятность, кто бы мог такое представить! Гроб падает! А я пока переодеваюсь под сценой. Напялю расплавленный костюм. В глаза вставлю линзы, белые, как будто глаза запеклись. Налеплю грим — накладные ожоги на лице, на теле.

Потом я открываю люк в помосте, и начинаю орать и толкать гроб снизу, что бы он дергался. Это я как бы в агонии бьюсь о стенки гроба. Потом я затихну. Это сигнал — если стало тихо, значит можно поливать гроб водой.

А как они начнут сбивать замок с гроба, это уже мне сигнал будет. Я снизу опять вернусь в гроб, он уже остынет. И тогда — выход нашего доктора. Я договорился с одним санитаром, он совсем сопляк, едва начал работать. И любит выпить, а я позабочусь, что бы накануне моей смерти у него была веселая ночка. Похмелье будет его занимать куда больше, чем пульс на тушке жареного фокусника.

И там будет моргающий свет, яркий, что бы ничего толком не было видно, и будет орать сирена. И ты тоже будешь орать, что бы доктор ничего не слышал и не соображал ничего, от страха. Он увидит ожоги, но не разглядит детали. Попробует пощупать пульс — но накладные ожоги его заглушат.

Вдобавок будет полный хаос, а мой герой медицины еще и работает первые дни. В такой обстановке он ни хрена не поймет. А для полной уверенности я под сценой вколю в вену фторомицин.

— Это что? — вклинилась Рита.

— То, что я вколю! Ты что, не слышала? — объяснил Аластор с издевкой, но продолжил, — Это препарат для наркоза, он меня полностью отключит, замедлит дыхание, пульс и обмен веществ.

— Это опасно?

— Это терпимо. Он действует часа четыре, и для беглого осмотра я в это время буду вполне убедительным трупом. А потом очухаюсь, с бешеной головной болью, но и это терпимо, я уже проверил. Так что напугай доктора, пусть он со страху обделается, и заставь его при всех сказать, что я умер. Надеюсь, все снимут мою крутую кончину!

А ты тащи меня за кулисы. И начинай орать на доктора, что он идиот, и ничего не понимает, поддерживай панику. Скажи, что он пьяный, что не оказал мне помощь, хотя я еще был живой на сцене, а это врачебное преступление, он за такое сядет! Наш доктор сразу побежит прикрывать свой зад и расскажет всем, что на сцене я уже точно был мертвым, и откачивать меня не требовалось.

Сейчас

Фургон для реквизита не годился для перевозки трупов, но когда Рита подняла крик, Дарон не стал спорить. Скорая ехала в театр на окраине города, пробивалась через пробки, но Рита не хотела ждать, и Дарон безропотно погрузил труп в машину. Он не спешил. Рита требовала гнать и проскакивать на красный, но Дарон не спешил — и слепой увидит, что в машине труп, который уже никуда не торопится.

Когда крики сменились рыданиями, стало ясно, что и Рита это увидела. Потом затихли и рыдания. Когда Рита заговорила, голос был уж почти спокойным.

— Дарон! — позвала она. — Сворачивай. Не надо в больницу. Едем в морг.

И он свернул.

Смерть в огне люди уже называли ужасной — называли, когда говорили с журналистами, писали сообщения в социальных сетях или звонили родным. Но почти никто не ушел из зала, где царил этот ужас. Толпы зевак ждали новостей. Ужас только начался, и они хотели еще.

Скорая ворвалась во двор театра, и вскоре уехала без сирен и мигалок.

— Значит, покойника везут! — сказал кто-то в толпе, и его слова разлетелись по интернету.

Когда появились люди с камерами и микрофонами, Чантара заперлась в гримерке и отказалась выходить. Только санитар говорил с журналистами, и только он рассказал им о смерти фокусника, о трупе в железном гробу и о том, что пытаться помочь ему было уже поздно. Никто не обвинит санитара в халатности и смерти пациента, если пациент и так уже был мертв!

Раньше

— Они же сделают вскрытие! — Рита расхаживала по комнате, из угла в угол. — И поймут, что ты еще не умер.

— Если мне сделают вскрытие, я точно умру. Да сядь ты! — прикрикнул Аластор. — Раздражаешь. Ты сама привезешь меня в морг — и обычно так не делается, но в морге будет еще один мой доктор. Он уже знает, что я задумал рисковое дельце, и будет ждать, на случай, если что-то пойдет не так. И за это ожидание он взял уже большие деньги, так что спорить ни с чем не станет. Он посмотрит выступление в сети, в прямом эфире, увидит, как я сгорел, услышит, как другой врач это подтвердил. И он уверен, что я — иудей!

Аластор захихикал.

— Не волнуйся, у меня все на месте, ничего не отрезано. Но мужичку в морге я заранее сказал, что я — иудей, так что хоронить меня надо по иудейским законам. А это значит — без вскрытия, и сразу после смерти, без проволочек. Он взял очень много моих денег за то, что бы не делать вскрытие, и просто выпишет свидетельство о смерти. Сразу.

— Будет расследование! — перебила Рита.

— Ты не слушаешь, что ли? Включи мозги! Я сказал же: «Хоронить сразу после смерти». Умру я вечером, а утром уже будут похороны. Никто еще не успеет ничего понять и расследовать.

Сейчас

Новости разнеслись по сети, их комментировали, пересказывали, добавляли подробностей. Те, кто сидел в заднем ряду зала, рвались вперед, к камерам, что бы с восторгом рассказать, какой же это бы ужас. Те, кто ненавидел Аластора при жизни, соревновались в красоте соболезнований. Толпа людей перетекла из театра во двор морга.

— Фокусник Аластор Суарес Альфонсо де Ламбиди, урожденный Алик Ламби, доставлен сегодня в городской морг! — надрывался репортер чуть в стороне, позируя на фоне толпы у дверей морга. — Очередной смертельный номер кончился настоящей смертью!

Другой репортер кинулся к Рите и почти ткнул микрофоном в ее лицо. Она отпихнула его в сторону, и молча расталкивала толпу, до самого черного фургона.

— Отвези меня домой! — попросила она, и Дарон завел мотор. Толпа потянулась следом, и никто уже не видел другую машину, наемный водитель который тихо отъехал от морга, и увез с собой тело Аластора Ламбиди.

Аластор вернулся домой. А когда истекли четыре часа, открыл глаза и сел в гробу.

— Зараза! Как же все чешется под этими сраными ожогами! — он отодрал полоску фальшивой кожи с лица.

— Рита! Да ну что б тебя, курица тупая, где ты болтаешься? Я уже очнулся!

Раньше

— А дальше — самое главное! Похороны! — объяснял Аластор и жестикулировал пивной банкой, поливая пеной дорогой ковер на полу.

— Пока все в шоке, меня тихонько отвезут домой, а ты разошлешь приглашения на похороны. Законные похороны, у тебя уже будет свидетельство о моей смерти! Я снова сделаю грим с ожогами, только поменьше, что бы меня было легко узнать, опять вколю фторомицин, и наглухо отключусь на четыре часа, так что хоть режь меня.

Тело ты выставишь для прощания, в закрытом гробу, в скромной церкви на окраине города. Гости будут только приглашенные, журналисты, коллеги, друзья, короче — все, кто меня ненавидел. Я накидал список, там самые тупые сволочи мира, и они точно полезут к тебе с расспросами. Будут спрашивать, кому достанется мой театр, кто наследник, что с авторскими правами на мои номера.

И ты опять устроишь истерику, как обычно, наорешь на них, и откроешь гроб, будешь верещать: «Вы это хотели увидеть, это?». Пусть они увидят мой труп. Пусть хоть даже потрогают и убедятся, что я мертвый, и что гроб не пустой. И ты скажешь, что все доставалось Чантаре, что я все завещал ей.

— Ей? — Рита вздрогнула.

— А что ты напугалась? Боишься денежку потерять? Не трясись, я не писал завещание. Пока это просто повод обвинить Чантару в моем убийстве.

Ты выгонишь всех и скажешь, что надо срочно зарыть тело, что с тебя хватит. И меня отнесут в склеп. Там я очухаюсь и выберусь из гроба. В склепе есть все самое нужное — интернет, вентиляция, запас еды. Я просижу там этот день и еще один.

Тут начнутся вопросы, окажется, что расследования еще не было, а ты еще и обвинишь Чантару, скажешь, что ей уж очень выгодна моя смерть! Что она меня убила, все подстроила, а ты теперь требуешь провести вскрытие. И эксгумацию! Следствие тебя поддержит.

А я вернусь в гроб. И вот теперь представь: вы вскрываете склеп с покойничком. Вытаскиваете гроб. Открываете его.

И я сажусь в нем. Живой и обгорелый!

Я поднимаюсь из гроба после нескольких дней смерти, и иду к реке. Там от склепа двести метров до речки, она мелкая, но мне хватит. Я иду к ней и падаю в воду. Грим будет не стойкий — он сразу растворяется, и я восстаю из воды, воскресший и исцеленный. И говорю, что меня вернул бог!

— Бог? — Рита снова вздрогнула.

— Бог! Я умер и воскрес — это вам не просто дурацкий фокус, это чудо! Я расскажу, как был мертв, как видел ад, рай и чистилище, как говорил с богом. И как он назначил меня своим новым мессией! Я напишу книгу, стану святым. Я восстану из мертвых, исцелюсь от ожогов и разложения у всех на глазах! Да они будут на меня молиться. Буквально!

Аластор расхохотался.

— А тебя, женушка, назначу в моей церкви вторым апостолом, если будешь хорошо себя вести.

— Вторым? — переспросила Рита.

Аластор не ответил. Он грезил святостью и толпами, которые молятся на него, и сам не заметил слово «вторым». Кто та, кого он назначит первой, Рита и так знала. Две ассистентки в одном шоу — это всегда не к добру, а в одной постели — тем более. Особенно если одна из них будет на самом деле верить в воскрешение Аластора, и молиться на него. Буквально!

Сейчас

Церковь не вместила всех желающих — приглашенные толкались внутри, а прочие — за ее дверями. Гроб покоился между двух высоких букетов цветов. Рита стояла справа от гроба мужа. Чантара — слева от гроба любовника.

— Тихо! — Рита подняла руку, и журналисты чуть смолкли. — Вы пришли сюда не проститься. Вы пришли сюда сделать сенсацию. Что ж, вот она!

Рита открыла крышку. Фотограф метнулся вперед, и покрытое ожогами лицо Аластора осталось на снимке для новостей.

— Сразу скажу главное: да, он мертв. Не секрет, что мой муж был одержим смертью и искал ее в своих номерах много лет. И сам выбрал смерть в огне, который его так завораживал.

Рита закрыла крышку гроба.

— И теперь я могу только исполнить его последнюю волю. Прощание окончено! Согласно последней воле моего мужа, его тело, прямо сейчас, доставят на кремацию. Через час вы сможете сфотографировать урну с его прахом, для ваших поганых новостей. Забирайте тело!

Две женщины, без поклонников и журналистов, стояли у печи, пока гроб медленно вкатывался в нее. От рождения их звали вовсе не Рита и Чантара, и эти имена сгорали теперь вместе с официально мертвым телом в гробу.

— И что теперь? — спросила одна.

— А теперь я свободна! — ответила вторая. — Театр теперь мой. Ты уволена. А он мертв. Пожалуй, это был идеальный трюк!

Робкая душа с мечтами о силе

Когда говорят, что все меняется, обычно не имеют в виду конкретного человека. Особенно — человека, который сам до смерти боится перемен.

В глубине души Нолан Блюмс мечтал однажды стать отважным, сильным или хотя бы наглым. Мечтал, но не надеялся. В своей стеклянной кабинке, в душном офисе инвестиционной компании «Золотой мир», он тихо просиживал свою жизнь за клавиатурой компьютера, и старался привлекать поменьше внимания.

Проход между кабинками упирался в огромную дверь с золоченой вывеской «Приемная президента». Не «Президента компании Золотой Мир», а просто: «Президента», словно тот возглавлял всю страну. За дверью пряталась приемная с секретаршей и еще одной дверью, открывавшей вход в святыню — кабинет руководителя компании. В святыне Нолан не был никогда, и надеялся никогда не побывать. Работяг туда пускали, только что бы сообщить о повышении или увольнении. И на повышение Нолан совершенно не рассчитывал.

Только в мечтах Нолан входил в кабинет президента, стучал кулаком по столу (хотя лучше по своей ладони, что бы ни отбить кулак), и требовал повышения зарплаты. На два… нет, даже на три процента! В самых отчаянных и буйных мечтах видел, как пинком откроет дверь, ущипнет вопящую секретаршу, врежет президенту по носу, и гордо выйдет из святыни.

Но скандалов Нолан боялся. Боялся перемен, боялся просить, требовать, спрашивать. Боялся даже слишком уж сильно бояться. И не смел отказаться от сигареты, которую Карлос предлагал ему каждый день, за обедом. Сигареты Нолан ненавидел, от запаха дыма тошнило, но он боялся обидеть Карлоса, и никогда ему не отказывал.

Таким человеком Нолан Блюмс вошел в офис в тот день, утром.

И вышел из него точно таким же, раз уж не ему довелось изменить в тот день свою жизнь, а Карлосу.

Обычно Карлос сидел в соседней кабинке. Он всегда улыбался, говорил тихо, жал потной ладошкой руки своих коллег мужского пола, и тоскливо смотрел вслед коллегам пола женского. Таким он был.

Таким он вышел из офиса накануне вечером. А сегодня утром его не было. Место в соседней кабинке пустовало, а рабочий день уже пять часов, как начался. Такое не прощалось никому, и Карлосу вообще не стоило уже приходить.

Но он пришел.

К тому времени на его столе появилось карточка с уведомлением — его приглашают в кабинет президента компании. В святыню, откуда уходят с приказом об увольнении, и куда было бы уместно заползти на коленях.

Карлос мог бы так и поступить — вчера, когда он ушел с работы, сутулый и молчаливый. Но сегодня он вошел, чуть пританцовывая на ходу, в дорогом костюме, но без галстука, злостно нарушая правила компании. Он не сутулился и никуда не спешил. Он радовался жизни, словно только что родился на свет, а вел себя так, словно уже много лет правит миром.

Он снял карточку — приглашение со своего стола и широким жестом запустил ее в полет. Следом полетел рабочий телефон. Монитор. Калькулятор.

Офис замер.

Карлос двинулся по проходу, и казалось, что дверь святыни он распахнет ударом ноги — но она открывалась на себя, и дверь пришлось открыть за ручку.

— Как дела, красавица? — он улыбнулся секретарше, пока та возилась с кулером для воды в углу. Дверь уже почти закрылась, когда в офис проскользнул звонкий хлопок ладони о какую-то упругую часть женского тела, визг, пощечина и хохот Карлоса.

Дверь закрылась окончательно. Что было дальше, Нолан не видел, но все заняло минуты три. Снова раздался визг секретарши, невнятные крики, звук удара и рев: «Вызывай полицию!».

Дверь распахнулись.

Карлос улыбался и на ходу стирал белоснежным платком кровь с перстня на пальце. Серебряного, на взгляд Нолана, перстня, с печаткой и символом из двух сцепленных колец на ней.

— Что происходит? — Нолан осторожно высунулся из своей кабинки.

— Свобода! — ответил Карлос — Я уволился и вам того же желаю.

— Впрочем, — он повысил голос, — вы все — просто жалкие слабовольные ублюдки, и сдохните здесь. А мне пора в новую жизнь!

Он отвесил поклон и двинулся к выходу.

Свобода? Уволиться? Новая жизнь?

Странные слова! Но пример героя заражает, завораживает, как дудочка крысолова.

— Новая жизнь! — прошептал Нолан тихонько. Кто-то же может! Интересно, как? Он вышел из своей стеклянной тюрьмы и осторожно двинулся следом за Карлосом. Если тот смог так измениться, может и у Нолана получится?

Карлос протанцевал по коридорам конторы и вышел на улицу. Он курил на ходу, выпускал дым встречным в лицо и смеялся.

Нолан тащился следом. Первый приступ неудержимого героизма, который толкнул его в путь, уже прошел, и в голове крутились образы карточки на столе и грядущего увольнения. Он покинул рабочее место! И если вернуться, его будет ждать засада — коллеги и начальство. Он понимал, что оттягивает возвращение и делает только хуже, но возвращаться было страшнее, чем уходить.

Так он и прошел всю дорогу. Карлос шел пешком. Он на ходу прихватил новую пачку сигарет с лотка и не заплатил, а гнев продавца угас под одним его взглядом. Он швырнул окурок в открытое окно припаркованной машины, и тот вылетел обратно, но скандалить водитель не стал. Что-то говорило людям, что с Карлосом лучше не ссориться. Его уверенность в себе! Вот что говорило.

Так он и дошел до обычного проулка. Свернул. Дернул ручку на неприметной стальной двери и вошел. У двери околачивался детина, и Нолан остановился.

— Вам чего? — спросил детина.

— А я с ним! — пискнул Нолан. Детина открыл дверь. Не войти Нолан не посмел.

И мир взорвался.

За грязной дверью царили свет и яркие краски, музыка и полуголые танцовщицы, смех и хлопки пробок шампанского.

Нолан замер. Дверь, закрываясь, поддала ему под зад, придавая ускорения и решимости. Он полетел вперед и почти врезался в пустой столик. За соседними столами бурлила жизнь. Мужчины, уверенные в себя, яркие, дерзкие, занятые тем, о чем Нолан боялся даже мечтать.

Бурлила далеко не его жизнь, но пока его не выгоняли, и можно было хотя бы посмотреть на нее. Он посмотрел, и рассмотрел в ней Карлоса. Тот расположится за барной стойкой. Нолан прокрался к нему вдоль стены и занял стул за его спиной.

Карлос пил и беседовал с толстяком, обвешанным золотыми цепями. А когда толстяк поднял свой бокал, на его пальце блестело кольцо. Серебренное, с двумя переплетенными кольцами.

Стакан перед Ноланом возник сам, непрошенный.

— Виски? Коньяк? — спросил бармен и Нолан осторожно кивнул.

— Виски. Коньяк, — повторил он и получил два стакана.

У бармена не было кольца. Колец не было у официанток, танцовщиц, охранника. Они просто работали в этом баре, зато каждый, кто прожигал тут жизнь, носил кольцо. Люди с кольцами пили и разговаривали. До Нолана донеслись куски разговоров — деньги, инвестиции, политика. Цены на нефть опять скачут, надо что-то с ними делать. Одного судью пора бы заткнуть, слишком много на себе берет. Скоро выборы — надо помочь своему кандидату занять пост, это пойдет на пользу всем, кто состоит в клубе.

Голова Нолана закружилась, и опорожнил стакан коньяка. Голова закружилась еще сильнее. Это не бар! Это секретный клуб для богачей, тут они ведут свои дела. Не в кабинетах президентов компаний или залах заседания правительств, а прямо тут. Нолан слышал про секретные клубы закулисных правителей мира, но не надеялся, что сам окажется среди них.

Особенно в компании Карлоса! Вчера Карлос был доходягой из офиса, вечно одиноким, потным и сутулым маменькиным сынком, а сегодня он воротила большого бизнеса!

Карлос повернулся и поманил бармена. Скользнул взглядом по Нолану, словно пытался припомнить его. Отвернулся. Повернулся снова.

— Самозванец! Бей его! — почти услышал Нолан, но Карлос сказал не это.

— А ты же этот, как тебя? Нолан? Из нашей конторы? Ты у меня сигареты стреляешь все время и ни разу не вернул, жук!

Он сунул руку в карман и Нолан сжался от ужаса, но в руке оказался не пистолет, а пачка сигарет. Нолан скривился и взял одну. Отказываться невежливо, да и небезопасно. Карлос протянул руку и Нолан робко подал свою, но Карлос не собирался ее пожимать. Он повернул ладонь Нолана и задумчиво рассматривал, как будто искал на ней тайные знаки.

— Так ты пока без кольца! — сказал он после долгой паузы. — Я думал, ты тоже теперь с нами.

Мир замер. Ближайшие голоса стихли. Вот теперь точно будет крик: «Бей его»!

— За мной пошел? — спросил Карлос и Нолан закашлялся.

— Молодец! — Карлос хлопнул его по спине. — Решился хоть на что-то. Решимость — это все. Она все двери открывает! Надо только поверить в себя, и тебе никто не откажет. Да, Стефи?

Последнее он крикнул бармену и тот покорно кивнул:

— Да, вы правы!

— Я сегодня праздную! — объяснил Карлос. — Первый день с кольцом. Но времени на раскачку нет, надо втянуться во все дела побыстрее. Мне еще надо разбогатеть до конца месяца!

Он расхохотался и отбарабанил на барной стойке веселый ритм.

— Я как будто лет сорок в гробу спал, и вдруг проснулся. Теперь — видал? Тут все деньги, вся власть, и уж я не упущу шанс! Тут все, и каждый может просто это взять, надо только быть уверенным и дерзким! Ну что, спросишь, или в офис пойдешь?

И Нолан спросил.

Два подвига за день — перебор, но он осмелился и совершил второй. Он спросил! И что еще было спрашивать? Только одно: откуда взялось кольцо?

***

Кольцо взялось из странного места, но Нолан уже не удивлялся. Он провел в клубе двадцать минут, и одурел от великолепия этого места. Он узнал политика с предвыборных плакатов («Год назад простым сантехником был» — рассказал про него Карлос), и одного из инвесторов компании Золотой Мир («Он раньше в физику преподавал в школе» — поведал Карлос).

И Нолан понял одно — он хочет быть таким, как они. Уверенным в себе, сильным, готовым оказаться в центре внимания. Жить без страха, вины и сомнений. Знать свое право пинком открывать все двери и делать, что хочется.

Но великолепие клуба рассеялось, и теперь открыть дверь даже рукой оказалось непросто.

Дверь, такая же убогая, как дверь клуба, терялась среди ярких огней и неоновых вывесок города, как камень на дне бурной реки. Обшарпанный вид двери Нолана не смутил — он видел, что пряталось за дверью секретного клуба.

Вывеска на двери смущала, он лишь самую малость. Скромная, блеклая, с надписью: «Дешевая магия и товары для оккультных практик». Впрочем, кто знает, чем может прикидываться местечко, где людей учат уверенности! Наверняка за дверью — центр каких-то психологических тренингов.

А вот перспектива войти в это местечко пугала на самом деле. И перспектива изменить жизнь, стать бесстрашным, тоже пугала. Он мялся на пороге и едва ни заорал, когда на плечо опустилась рука.

— Сеньор! Входите, вам стоит войти! — прошамкал голос со странным акцентом.

Старик подкрался сзади. Лысый, в халате и домашних тапочках, без кольца. Явно не из тех, кто правит миром.

— Сам решу, войти или нет! — отважно ответил Нолан и покорно вошел. Старик вошел следом. И включил свет.

Внутри магазина оккультных товаров не было центра психологических тренингов, зато был магазин оккультных товаров. Колоды карт, шары и колокольчики теснилась на полках. Странный зверь, кажется, чучело ехидны, боролся за место на столе с деревянной статуей какого-то полуголого парня с четырьмя руками и глазами из золота. Все это ютилось в полумраке, пахло ладаном и затхлостью.

— Входите, сэр, входите! — старик подпихнул Нолана подальше в глубину лавочки. — Мой магазин к вашим услугам, месье!

Он раскланивался без остановки.

— Я… — Нолан прикинул шанс выскочить за дверь. — Я на счет кольца.

— Кольца, сеньор? — старик не поклонился на этот раз. А следующая фраза прозвучала уже без акцента:

— Кто тебя послал?

— Карлос.

— Карлос? Так быстро? — старик выпрямился и словно стал больше ростом. Поклоны, дурацкая манера речи — все исчезло. Он запер входную дверь.

— Так значит, ты хочешь обрести уверенность в себе?

***

Так и начался тот разговор. Старик предложил Нолану закурить, и он снова вытерпел пытку дымом. Отказываться не вежливо! И опасно. Теперь он сидел на краешке стула, пил мятный чай, старался забыть, как ненавидит мяту, и понять, когда начнется тренинг. И как он работает вообще?

— А нет никакого тренинга! — старик напротив тоже пил чай, только его чашка странно пахла какими специями. — Нет тренинга, есть только кольцо. Это оно дает силу! Но я вижу, ты мне не веришь. И я вижу, что ты ненавидишь курить, но не смеешь отказаться. А сейчас давишься мятой и опять не смеешь отказаться. Не смеешь — в этом вся твоя суть. У тебя от природы жалкая, робкая душонка, ты только и можешь, что мечтать о силе, которой боишься. Ты — овца. Да?

Нолан кивнул.

— Вот! — старик улыбнулся — Сейчас ты возмущен, ты не считаешь себя овцой, но не смеешь спорить. А вся твоя проблема — в голове!

Речь старика лилась гладко, и Нолан запомнил ее плохо, но понял суть. Магия — это как плацебо. Она помогает поверить! Если веришь, что ты король — значит, ты король. Нужно только принять магию, захотеть ее, до глубины своей робкой души. Нужно решиться, хоть раз в жизни, сказать свое «Да» и принять кольцо. Кольцо давало уверенность в себе, а она давала все остальное.

Старик притащил альбом с фотографиями, и Карлос увековечился на последних двух. Сутулый мышонок Карлос на одном фото, и Карлос — король мира, на втором. Альбом вместил около сотни старомодных полароидных снимков. Нолан узнал несколько лиц. Тот политик из клуба. Знаменитый финансист. Актер — его лицо на всех экранах, а год назад никто даже не знал о нем.

Старик перелистнул альбом на свободную страницу.

— А вот тут я могу поставить твои фотокарточки. Нолан Блюмс — жалкий болван с дурацкой фамилией, и дурацкой прической, как сейчас…

Старик умолк и выловил Полароид, словно из воздуха, а Нолан уронил чашку, когда вспышка ударил по глазам. Старик сунул снимок в альбом.

— А рядом, — продолжил он, — будет новый Нолан, уверенный и дерзкий. Нолан — политик! Нолан — сенатор. Я не планировал делать еще одно кольцо так быстро, это сложная работа, да и не каждый сможет кольцо носить, но я могут сделать его специально для тебя.

— Ты же не против? — добавил старик с нажимом.

— Нет! — пискнул Нолан. И добавил:

— Только мне платить…

— Разумеется, нечем! Я дам тебе кольцо, ты поверишь в себя, станешь сильным и разбогатеешь. Вот тогда и заплатишь. Отдашь половину всего, что получишь благодаря кольцу. Согласен? — последние слова снова прозвучали как угроза и Нолан опять пискнул:

— Да!

— Вот и славно. А теперь пошел вон! Вернешься через неделю. Вон! — прикрикнул старик, и Нолан кинулся к двери.

***

Кольцо, уверенность, магия? Нолан Блюмс — сенатор? Все это звучало как полный бред, не считая того, что Карлоса Нолан знал очень давно. И без кольца тот точно не был парнем, который может стать миллионером за месяц. Вот только нацепить кольцо — значит поменять свою жизнь! Пусть даже к лучшему, это все равно слишком страшно.

Нолан побрел домой. Он не знал, что делать, не смел отказаться от кольца, и не смел принять его. Он ушел с работы, и теперь впереди наверняка ждали проблемы. И Нолан сделал то единственное, что мог — напился и уснул.

И проспал на работу. А после вчерашнего это значило, что работы у него больше нет. Он потянулся к бутылке, и она оказалась такой же пустой, как голова Нолана в тот момент. Звякнул дверной звонок. Нолан облизнул сухие губы и открыл дверь.

— Сюрприз! — завопил голос на той стороне порога. Нолан шарахнулся и повалился на спину. Карлос вошел и протянул ему бутылку воды.

— Видел тебя вчера в винном магазине, сразу понял, что сегодня вода тебе пригодится! — объяснил он. — Вставай. Встал, быстро!

Нолан встал.

— Пей, одевайся и пошли со мной.

— Куда?

— В особняк за город, к моим новым друзьям из клуба. Будет вечеринка! Дневная. Ты скоро сам будешь с кольцом, а пока считай, что это пробник новой жизни.

Пробник оказался роскошным трехэтажным особняком, с охраной и вертолетной площадкой. В особняке нашлось шампанское, икра и десяток чуть не трезвых и очень уверенных в себе мужчин. Нолан, кажется, видел их на фото в магазине. Все носили кольца — все, кроме Нолана. Он стыдливо прикрывал руку ладошкой и жался в угол.

А еще в доме нашлись десятка два женщин, без колец и одежды, и Нолан не знал, куда спрятать глаза. Не место ему в такой тусовке!

Или место? Кто он — дрожащая тварь, или имеет право быть среди сильных этого мира? Он отважился поднять глаза на красотку, та улыбнулась, а что было дальше, он и мечтать раньше не мог.

Следующие дни пролетели в череде вечеринок и развлечений. Нолан пил шампанское и набивал рот черной икрой, пытался танцевать и играть в гольф. О работе он больше не вспоминал.

— Я все устроил! — объяснил Карлос. — Ты числишься больным, так что если откажешься от кольца, то запросто вернешься в офис!

Это «вернешься в офис» звучало почти как «вернешься в рабство, тюрьму, кандалы, в сам ад». Нолан вздрогнул.

Вернуться в офис? Нет уж!

— Сколько там осталось до моего кольца? — спросил он. И сам знал, что остался всего-то день.

Самый длинный день в жизни! Но и он закончился.

***

Нолан лупил кулаком по еще запертой двери, и понимал, что его обманули, магазин закрыт, а за дверью — пустота. Но старик открыл.

— Пришел? — спросил он чуть удивленно и зевнул.

— Пришел! — ответил Нолан и сам удивился своей храбрости. Он уже попробовал силу, и хотел еще!

Старик запер дверь за его спиной. Не было ни ритуалов, ни свечей, ни магического круга. Старик не читал заклинания или молитвы — он просто выловил кольцо из кармана растянутых спортивных штанов и бросил Нолану.

— Ты все решил? Хочешь обрести силу внутри себя? Превратиться в совершенно нового человека, сильного, властного и уверенного в себе?

Нолан кивнул.

— Тогда скажи: «Да», и надень кольцо.

— И все?

Одно «Да» и жизнь навсегда изменится. Изменится! Ладони вспотели, а офис вдруг показался не таким уж и адом.

— А ну говори! — гаркнул старик, и Нолан испуганно выпалил:

— Да! Да, я согласен, я хочу силу! Хочу превратиться в нового человека!

— Тогда кольцо надень, — напомнил старик.

— А на какой палец? Мой размер примерно…

— Надевай! — заорал старик и Нолан натянул кольцо.

Секунда.

Еще одна.

Что-то шевельнулось в нем. Что-то сильное. Уверенное в себе. Что-то привыкшее побеждать, сносить преграды с пути, и даже убивать врагов.

Нолан чувствовал эту силу. С ней человек по головам пойдет к власти и богатству, и больше не усомнится ни в чем. С этой силой он выстроит империю и станет королем. С этой силой другие людишки покажутся жалкими букашками, которые только мешаются на пути. Больше никакой робости и подобострастия! Теперь — только победы! Это Нолан чувствовал в себе.

А вот руку с кольцом не чувствовал.

Она сама поднялась к его глазам, пошевелила пальцами.

— Что такое? — хотел сказать Нолан.

— Неплохо! — сказал его рот.

Тело Нолана встало, пошатнулось и повалилось обратно в кресло. Нолан видел это глазами, но не ощущал само тело.

— Не торопись! Первое время будет мутить, будет слабость, тошнота.

Это голос старика! Тело само повернуло голову в его сторону.

— За ночь все пройдет, утром сможешь отпраздновать воскрешение! Зайдешь ко мне, сделаем фото для моего альбома, и за работу. А пока проверим, как все прошло. Как тебя зовут?

— Нолан Блюмс! — хотел сказать Нолан, но не услышал сам себя.

— Дон Августино Ольменко де ла Сатьяго Лопес! — гордо ответил его рот.

— Возраст?

— Семьдесят шесть.

— Причина смерти?

— Пулевое ранение в голову.

— Эй, у меня нет никакого ранения! — завопил Нолан, но опять не услышал свой голос.

— Отлично! — старик потер руки. — Но теперь тебя зовут Нолан Блюмс, тебе 31 год, и ты больше не главарь наркокартеля, а служащий в одной перспективной конторе. И никакого больше простреленного мозга — теперь у тебя новое тело. Пока кольцо на пальце, конечно. Кольцо — это, считай, твой пропуск обратно в мир живых. Не снимай его! Только оно и держит тут твою душу.

— А кто во мне копошится? — спросил тот, кто назвался доном Августино. — Тут как будто кто-то сидит в моей голове, на заднем сидении. Он так и будет шпионить? Мне это не нравится! — слова прозвучали молодым голосом, но тоном капризного старика.

— Он будет там недели две, потом рассеется, как и не было его. А пока можешь брать его память, что бы освоиться в нашем времени Ты же умер почти полвека назад! Надо многое наверстывать. Попробуй! Скажи, как называется контора, где работает твое новое тело?

Словно мягкое щупальце воткнулось в разум Нолана и покопалось там.

— Инвестиционная компания «Золотой мир»! — ответил дон Августино.

— Именно! Вот так ты сможешь узнавать все об этом времени, пока он еще жив. И ты приведешь мне новое тело.

Тело самого Нолана встало. Пошатнулось, но устояло. Его владелец прошелся по лавке, подволакивая ноги.

— Тело? Да тебе что, дед, тел вокруг мало?

— Мне не каждый годится! Нужна робкая душа с мечтами о силе. Слабак, который не смеет сопротивляться, но мечтает о величии. Это сочетание открывает путь в его душу! В данном случае — для тебя.

Дон Августино снял с полки кремневый пистолет, и заглянул в ствол.

— Осторожнее, пожалуйста! — старик повысил голос. — Пистолет заряжен, не вздумай тут ненароком застрелиться, ты со мной еще не расплатился. Я дал тебе тело, а твои собратья из клуба дадут свои связи и деньги. Очень много связей! С ними легко богатеть, и обычно я беру половину всех доходов. Но ты, опытный бандит, лидер, ты даже в политику почти попал, пока был жив, так что я тебя в нее и оправлю.

Дон Августино поковырялся в стволе пистолета пальцем и взвел курок.

— Сделаю тебя сенатором! — продолжал старик. — А то и президентом. А ты за это будешь делать, что я прикажу. Особенно когда станешь президентом!

— Прикажешь? — переспросил дон Августино.

— А что-то смущает? — удивился старик. — Я тебя воскресил, дал твоей душе новое тело, значит, я твой хозяин!

— Я тут подумал, — дон Августино почесал лоб стволом. — Если кольцо уже на мне, а эти остальные, из клуба, которые тоже как я, с кольцами, и так помогут мне стать сенатором, то к чему мне ты?

Он вытянул руку, как дворянин на дуэли и нажал на спуск. Кремний высек искру.

— Убей его, давай, убей гада! — вопил Нолан, хотя не мог сказать ни слова. Он надеялся, что старик не солгал, когда говорил, что пистолет заряжен.

Старик не солгал. Пуля ударила его в живот, прошла навылет и отбила голову у чучела ехидны.

Старик пошатнулся. Схватился за живот. И сел в кресло.

— Так вот! — он назидательно поднял палец. — Я твой хозяин, а ты — просто привидение, привязанное к кольцу.

Дон Августино успел перехватить пистолет за ствол и замахнуться, но не успел ударить. Да и что толку бить того, кому не вредит пуля?

Нолан не чувствовал это тело — уже не свое, а чужое тело, для хозяина которого он теперь просто источник воспоминания. Но он все еще мог видеть его глазами, и понял, что тело корчился на полу. Телу было очень больно, судя по всему.

Когда тело замерло, его глаза пялились в потолок, и старик, чуть не в фокусе, показался в поле зрения.

— Это мое кольцо тебя сюда вызвало! А где мое кольцо — там мои правила! — строго сказал старик. — Снимешь кольцо — вернешься обратно, на тот свет. А не снимешь — считай, что ты у меня на пульте управления, я с тобой в любой момент сделаю так.

Он поднял палец, и тело опять задергалось от боли.

— Или просто убью! — проложил старик. -А в эту тушку залью нового покойника. Это раньше ты был дон Августино Ольменко де ла Сатьяго Лопес, гроза Интерпола, а теперь ты мой раб. И ты будешь очень стараться, что бы стать сенатором, а потом и президентом, иначе я разочаруюсь, и…

Он снова поднял палец, и тело снова задергалось.

— Готов служить своему господину, дон Августино?

Тело вяло кивнуло.

— Хорошо. Утром пойдешь в клуб, там скажут, что делать. И найди мне следующей сосуд! Мне нужно больше слуг, а им нужны тела. Срок тебе даю — месяц. Приведи новое тело с робкой душой и мечами о силе! А не то…

Старик опять поднял палец и Нолан почти обрадовался, что тело, которое корчится от боли на полу магазина, уже не его.

Голос сирены

Что Даледат любил делать, так это петь! Даже имя его звучало как музыкальная заставка перед развлекательной программой на ТВ: «Дааа-Леее-Даат!». И тут хотелось бы сказать, что петь он еще и умел, но больше подойдет именно слово «любил», чем «умел». Хотелось бы сказать, что пел он везде, а люди слушали и аплодировали — но правдой будет только то, что он и правда пел везде.

В своих мечтах он выходил на сцену, вставал перед залом восторженной публики, сводил ее с ума своим голосом и вел за собой. Причем вел прямо в билетную кассу, где публика радостно выкладывала свои денежки. Их Даледат любил еще больше чем петь, и свято верил в чарующую силу искусства, способную завораживать людей и заставлять их раскошеливаться. Деньги! Вот в чем истинная суть творчества.

Даледат мечтал о деньгах и пел. В душе. За рулем. В караоке. Пел он и у себя дома, пока соседи ни начинали жаловаться. Голос Даледата, по какой-то невероятной прихоти, казался им неблагозвучным. И не только во время пения, но и во время разговора, когда он хрипел и поскрипывал, скрежетал и взвизгивал. Годами он видел в своей голове восхитительный мир денег, которые приносит ему пение — и годами же распугивал людей, когда пытался выступать в роли уличного музыканта.

— Иди-ка ты на кладбище, так хоть пугать некого! — однажды сказал ему приятель, и сразу стал бывшим приятелем.

Но Даледат прислушался к непрошеному совету. Ему надо тренироваться! Упорство приносит плоды, нет ничего невозможного для того, кто готов работать над собой! Так сказал он сам себе, и добавил прочий бред, который запомнил на тренинге личностного роста. А потом пошел на кладбище, тренировать свой вокал среди могил, подальше от неблагодарных живых слушателей.

Вечером, в сумерках, он брал высокие ноты, визжал и завывал, перекрикивая ветер. Наверное, так и рождаются истории о призраках. Когда среди могил разносится то смех, то крики, кто-то воет и вопит, поневоле задумаешься о привидениях! Но, по крайней мере, мертвые не жаловались, а живые не слышали — и потому тоже не жаловались.

До того дня, когда Даледат потерял голос и все мечты вместе с ним.

— Ла-ла-ла-ла-лаааа! — орал он, и пытался попасть в ноты мелодии, звучавшей в наушниках, и попадал пока только в ритм. Он набрал еще воздуха, для нового вопля, и закашлялся. Отхлебнул водички, повернулся к старому склепу и торжественно завопил новый куплет:

— Ла-ла-ла… Твою ж! Ты кто?