Бесплатный фрагмент - Дети Гамельна

Бабочка

Рассказ

Он нашел ее первым, когда весь класс отпустили на большую перемену и дети с дикими криками рассыпались по школьному двору. Сам он, не зная почему, завернул в буйные заросли колючего крыжовника. Он любил здесь прятаться, когда одноклассники выгоняли его из своих игр за то, что он толстый.

Он и правда был толстый — с пухлым, отвислым животом и короткими ногами, надутыми, как баллоны. Эти проклятые ноги никогда его не слушались. И он, задыхаясь от бега, едва поспевал за другими детьми, пытаясь влезть в их игры. Но дети смеялись над ним. И они были правы. Он ведь действительно был урод.

Бабочка лежала на траве у самого забора — большая, изящная, лимонно-желтая, с наполовину оторванным правым крылом. Ее, такую красивую, нельзя было не заметить. Он наклонился над ней, бережно взял в ладонь и поднес к своему лицу. Бабочка почти не двигалась. Ощутив тепло руки, она вдруг заволновалась, затрепетала уцелевшим крылом, задвигала лапками, но тут же сникла, быстро исчерпав остаток своих сил.

— Ты ведь такая красивая. Пожалуйста, не умирай! — шепнул он бабочке.

Обернулся и посмотрел из своего укрытия на школьный двор. Дети продолжали беспечно носиться по двору. Он смело вышел и вытянул перед собой руку с огромным лимонно-желтым лоскутом на ладони.

Его обступили. Все смотрели на бабочку. И тут кто-то выкрикнул:

— Да что же мы тут стоим? Бабочке нужно помочь!

Это был самый умный мальчик в классе. Он учился на отлично и знал все на свете. Мама его дружила с учительницей. И они часто болтали после уроков.

Дети растерялись.

— Да чем же мы можем ей помочь? Она же ведь бабочка!

Но одна девочка, самая высокая в классе, решительно заявила:

— Мы должны отнести ее взрослым. Они всегда знают, как правильно поступить. Пойдемте к нашей учительнице.

Дети согласно закивали, затопали ногами и помчались в класс.

Учительница сидела, склонившись над столом и развернув перед собой газету. Запыхавшиеся дети ввалились толпой в класс и кинулись к ней. Положили бабочку на газету. Учительница посмотрела на нее, потом на раскрасневшихся мальчиков и девочек, немного подумала и сказала:

— Это что еще такое?

Дети, перебивая друг друга, стали пересказывать события последних десяти минут. Наконец учительница подняла руку, потребовала замолчать и заключила:

— Отнесите ее обратно и положите в траву. Только не на школьном дворе. А то ее снова кто-то подберет и принесет в школу.

— Но ведь она же умирает! Ее надо спасать! — задыхаясь, запротестовали дети.

— Именно поэтому и отнесите, — бесстрастно ответила учительница. — К ней прилетят другие бабочки и спасут ее.

---

— А мы? — возразила высокая девочка.

— А мы с вами не бабочки. Мы не сможем ей помочь.

Дети растерянно потоптались, забрали обессилевшую бабочку с газеты и снова понесли на школьный двор.

Там самый умный мальчик просунул руку сквозь прутья забора и вытряхнул бабочку из ладони в траву. Легкий лимонно-желтый лоскуток трепыхнулся на ветру и опустился, спланировав вниз. Дети молча постояли. Кто-то тихо спросил:

— А если за ней никто не прилетит?

— Но ведь мы же не они! Мы не поможем, — повторил уже сказанное самый умный мальчик.

И все побежали обратно. Потому что большая перемена закончилась.

Он, догоняя других и обливаясь потом, забежал в класс последним. Долго пыхтел на своей парте, пытаясь отдышаться и прийти в себя. И когда все принялись за примеры на сложение, долго еще грыз колпачок ручки, смотрел в окно на горячий полдень и представлял, что беда уже миновала, бабочку отыскали ее соплеменники, подхватили за здоровое крылышко и унесли в свой тайный, невидимый мир насекомых. А там ее непременно спасут. Починят больное крыло, и она снова превратится в прекрасный солнечный зайчик, порхающий над травой.

Мать забрала его, как всегда, из продленки. Он взгромоздил на спину старый, надоевший до смерти рюкзак и поспешил следом за ней. Не говоря ни слова, мать размашисто шла, словно пыталась догнать провороненное время, потому что, как всегда, опоздала, забрала его самым последним, когда все его одноклассники давным-давно были уже дома.

Он никогда не спрашивал, почему она постоянно опаздывает и забирает его последним. Примостившись на школьном подоконнике, он молча ждал ее и думал, что такой он никому не нужен, даже матери. Нет, он прекрасно понимал, что ей приходится много работать, чтобы прокормить их двоих.

Она всегда так уставала, что заваливалась домой злая и неразговорчивая. И он знал: если спросить у нее что-то не вовремя, невпопад, можно нарваться на крик, а то и огрести оплеуху. Поэтому он привык отвечать на свои вопросы сам. И вообще… Зачем спрашивать то, что и так очевидно?

Они прошли через опустевший школьный двор и вышли на улицу. Он оглянулся посмотреть, хорошо ли закрыл за собой ворота. И вдруг вспомнил про бабочку. С нетерпением бросился в заросли травы, туда, где еще утром, просунув руку через решетку забора, самый умный мальчик выбросил желто-лимонный лоскуток из ладони. И, наклонившись, замер.

Бабочка по-прежнему лежала в траве. Она больше не трепыхалась. Ее красивые крылья были сложены вместе. И наполовину разорванное крыло покоилось теперь на другом, прекрасном и целом, будто бы прятало свою рану, свое уродство за тем, что еще позволяло считать ее бабочкой.

Он подумал с отчаянием, что учительница оказалась совсем не права. Ведь другие бабочки не нашли эту, раненую, смятую. Не унесли спасать в свой тайный, невидимый мир насекомых. А есть ли он вообще, этот мир? Или учительница просто врет? И каждый сам за себя…

От такой горькой и бессильной мысли мальчик заплакал. Он вообще-то делал это редко. Все-таки почти год он ходил в первый класс и считал себя вполне взрослым человеком. А взрослые, они же не плачут.

В этот момент мать, ушедшая совсем далеко, вдруг обернулась и сердито окликнула его. Он наспех размазал непрошеные слезы по лицу. Наступил с размаху на желто-лимонный лоскуток, впечатав его в землю так, чтобы никто больше не увидел и не узнал, что бабочка все-таки умерла. И бросился догонять мать.

Июнь, 2019

Дура

Рассказ

Лера встретила ее в середине осени на городском рынке. Таких теперь уже не бывает. Но в городе ее детства, куда Лера приехала по делам очередного развода, почему-то остались — с деревянными лавками, на которых сидят, отмораживая зады, пенсионеры и отдают на продажу все то, что когда-то облагораживало их быт, местным промыслом или каким-нибудь малым бизнесом с товарами, застрявшими на складах ушедших эпох.

Посреди всего этого на продаже рулонов туалетной бумаги стояла и она, в старом китайском пуховике и мужском мохеровом шарфе. Лера никогда бы ее не заметила. Слишком много времени прошло с тех пор, как ее перестали узнавать в этом городе. Но та окликнула Леру сама.

Голос ее оказался чужим и надорванным. Такого Лера не помнила, а обернулась только на собственное имя. В упор на нее смотрела щербатая красномордая с обветренной кожей баба на вид лет пятидесяти, пухлая, рыжеволосая, с развалившимися на животе грудями. Она улыбалась и, не переставая, как будто от тика, моргала рыжими, выцветшими ресницами.

— Вы меня? — спросила, остановившись, Лера.

Баба бодро закивала и заулыбалась еще сильнее. Лера присмотрелась и уловила в ее улыбке что-то знакомое. Но дальше память ее не пустила, отозвавшись внутри неожиданной тошнотой.

Торговка развела руками и еле понятно замычала, пережевывая слова:

— Просто глазам не верю! Это же ты! Ведь ты?

Лера беспомощно посмотрела по сторонам.

— Надо же, — не унималась торговка, — какая встреча! Ты не помнишь меня? Мы же с тобой в одной школе, в одном классе…

Лера отрицательно замотала головой. Хотя теперь, именно теперь она ее вспомнила. Конечно же, школьная дура, чокнутая, дебилка Буданова. Мать ее, лифтерша в новом многоэтажном микрорайоне, засунула непонятно как умственно отсталую дочь в класс, где учились нормальные дети. И семьи у них были нормальные. А у дебилки не было.

Ее мать часто ходила в церковь и просила там милостыню. Те, кто встречали ее там, подавали из жалости, зная, что живет она со своей семьей в съемной комнате, а дочь у нее больная. Отец дебилки, хоть и работал электриком на химическом заводе, вечно был пьяный, пока не умер, упав перед Новым годом на улице в трех шагах от собственного подъезда, где и замерз насмерть, пока в доме все ели салат «Оливье». Похоронив его, мать Будановой бросила работу лифтера, рассчиталась за комнату и перебралась жить в частный сектор, находившийся неподалеку от нового микрорайона. Там у нее неожиданно для всех объявилась троюродная тетка, которая год уже лежала парализованная, и дохаживать ее было некому.

Старый теткин дом находился далеко от школы. Поэтому после переезда Буданова стала опаздывать каждый день. Заваливалась в класс какая-то потная, расхристанная, с тонной грязи на резиновых сапогах. Шумно, под смешки одноклассников пробиралась через весь класс, плюхала свое нескладное тело за парту, где сидела всегда одна, и долго шумела, выкладывая свои школьные пожитки из совсем не школьной матерчатой сумки.

Павлик, сидевший с Лерой за одной партой, умница и красавчик класса, приехавший год назад из Москвы, то и дело отпускал ядовитые шутки в адрес Будановой и веселил этим весь класс. Павлик очень нравился Лере. Поэтому всякий раз, когда он начинал клевать дебилку, Лера готова была встать хоть на голову, лишь бы остаться в его лагере. Посреди урока она вытягивала вперед свои ноги в красивых бежевых туфлях, которые мама привезла ей из Болгарии, ставила их на стул Будановой и начинала раскачивать его, пока дебилка, потеряв равновесие, не сваливалась наконец на пол под всеобщий хохот. Павлик одобрительно кивал.

Эта игра так занимала Леру, что и на переменах, увлекая за собой толпу одноклассников, она бежала мочить дебилку. Интереснее всего было загнать ее в раздевалку, с размаху накрыть вешалкой с грудой пальто, навалиться всем миром сверху и мутузить Буданову без разбора, куда придется.

Этим игрищам дебилка не сопротивлялась. Мычала, как затравленная корова, из-под вешалки и проворно двигала руками с растопыренными короткими пальцами. Из бойни она выходила всегда пунцовая, разодранная, тяжело дыша и брызгая розовой слюной через крепко сжатые зубы.

В конце концов, мать Будановой притащилась в школу. Классная химичка засуетилась перед ней, не желая выносить сор из избы. Подхватила дебилкину мать под локти и повела к себе в лабораторию, заставленную банками с препарированными лягушками и червями. Потом загнала туда же весь класс, заперла двери изнутри и разрешила матери Будановой высказаться. Та стала говорить.

Выглядела она плохо. Затасканное пальто, ветхие колготки, съехавшиеся в гармошку у самых туфель и заляпанные на икрах грязью. Было видно, что она себя прячет. Но лицо выдавало поношенность. Словно старый свитер, натянутый ей на голову, лицо терялось в растянутостях и складках, мешая сосредоточиться на том, что она говорит.

Мать высказывалась непонятно. Раза три спросила детей, били ли они ее дочь. Дети, конечно, не били. У них даже в мыслях такого не было — бить больного человека. Мать посмотрела на них недоверчиво и добавила к сказанному совсем уже странное:

— Аз воздам!

После этого она, резко задрав голову, громко всхлипнула, закрыла рот ладонью и быстро ушла. Дети переглянулись. Никто ничего не хотел добавлять к уже сказанному. Всем и так было понятно, что изъян в голове у Будановой — это от матери.

На следующий день Павлик, который оказался счастливчиком и по непонятной причине избежал собрания в лаборатории, подошел на перемене к Будановой и очень громко, на весь класс спросил ее:

— Это ведь ты наябедничала на нас, дрянь?

Буданова протестующе замотала головой. Но Павлик наступал.

— Зачем ты сказала, что мы тебя били? Разве мы тебя били?

Одноклассники зашумели и подтянулись к Павлику.

— Лучше признавайся, откуда у тебя синяки!

И ударил ее ногой. Дети обступили Буданову.

— Признавайся! Гадина! Дрянь!

Буданова отступила, замычала и подняла в обороне обе руки, сложив их крест-накрест и защищая свою дебильную голову.

— Бейте ее, бейте! — сказал Павлик.

И все бросились бить, обрушивая на дебилку свой справедливый суд. Били туда, куда только могли попасть. Главное было бить побольнее.

Может, поэтому на следующий день Буданова в школу не пришла. Классная химичка подошла к Лере и сказала:

— Ваш школьный товарищ заболел. Ты как председатель класса должна назначить человека, который сходит к Будановой и отнесет ей домашнее задание.

Она протянула Лере сложенный вчетверо листок и ушла.

Конечно же, дураков в классе не нашлось. Никто не хотел тащиться к Будановой в частный сектор. Поэтому Лере самой пришлось после уроков идти к ней домой.

Пока она блуждала среди покосившихся деревянных домов, перемазала в чавкающей целине бежевые болгарские туфли. Потом долго не могла отыскать адрес. А когда отыскала, никак не могла попасть во двор. Оттуда на нее с дикой яростью стала кидаться огромная грязная собака. Лера решила уже уходить, но дверь дома нерешительно приоткрылась. Из-за нее показалась Буданова. Вопросительно уставилась на одноклассницу.

— Открывай! — крикнула Лера через забор. — Меня к тебе химичка наша послала.

Дебилка немного помешкала. Потом выбралась из своего укрытия, подошла к забору и отперла калитку, впустив гостью в дом.

В темной прихожей Лера замешкалась, не понимая, нужно ли тут вообще разуваться. Но потом из вежливости решила, что все-таки нужно. И с облегчением скинула отяжелевшие от грязи туфли. Прошла в комнату.

Там было сумрачно. Пахло скисшей гречневой кашей, сыростью и мочой. В углу на кровати лежала какая-то старуха и, раскрыв рот, часто дышала. Ее длинные седые волосы были разбросаны по подушке, словно змеи. От этого она походила на какую-то ведьму или даже вурдалака, готового вот-вот вскочить со своей кровати и броситься на людей.

От страха Лере стало трудно дышать. Ее затошнило. В это время сзади подошла Буданова и поставила перед Лерой табурет. Она стиснула зубы и уселась. Буданова села напротив. На ней были сношенные, не по ее размеру тапки и фланелевый материн халат. Лера вытащила из портфеля свернутый вчетверо листок и протянула дебилке.

— Вот. Это домашнее задание. Химичка сказала, чтобы ты не отстала от класса, пока не вернешься в школу.

— А я туда больше и не вернусь, — сказала Буданова и листок не взяла.

Лера с изумлением уставилась на дебилку.

— Как это?

— А вот так. У меня теперь другие заботы.

И Буданова криво ухмыльнулась.

Повисла неловкая пауза. Лере было непонятно, почему дебилка говорит с ней сейчас так нагло. Ведь когда они были в школе, от нее можно было слышать разве что коровье мычание. А теперь… Теперь речь ее была уверенной, ясной. Такую Буданову Лера не знала. Ей показалось, что и никто не знал. «Но если все так, — заметалось у Леры в голове, — почему же она тогда в школе позволяет так издеваться над собой?» Лера даже заподозрила, что перед ней сейчас сидела совсем не дебилка, а какая-то другая Буданова, возможно, ее сестра-близнец, о которой никто раньше не знал, но у которой с головой все было в порядке. Лера тревожно обернулась назад. А вдруг и правда где-то рядом, за занавеской, прячется настоящая дебилка, стоит и посмеивается, как они ловко ее разыграли. Но нет, в доме не было больше никого. Только старуха в углу продолжала тянуть жадно воздух.

Лера сунула листок обратно в портфель.

— Тогда я химичке так и скажу?

Буданова в ответ передернула плечом.

«Наверное, можно уже уходить», — подумала Лера. Но странное оцепенение пригвоздило ее к табурету, не давая возможности встать. Она обвела взглядом комнату и с жалостью посмотрела на Буданову.

— Слушай, как ты вообще можешь тут жить?

Буданова презрительно хмыкнула.

— Тебе-то от этого что?

Лера заерзала.

— Да так, ничего. Просто не понимаю, что ты тут делаешь.

Дебилка пожала плечами.

— За бабкой приглядываю.

— А это не может делать твоя мать?

— А мать только вечером приходит, приносит еду.

Лера опять помолчала.

— И ты ее не боишься?

— Кого? — удивилась Буданова. — Мать?

Лера испуганно замотала головой и кивнула в сторону старухи. Буданова и спокойно посмотрела на одноклассницу.

— Да что ты, она же почти умерла.

Лера почти перестала дышать. Добавила тихо:

— А что будет, если она совсем умрет?

Буданова помедлила и ответила с неохотой:

— Если умрет, дом станет нашим. — Она коротко обернулась на старуху. Потом добавила: — А если умрет и мать, он станет моим.

В этот момент в углу завозилась старуха и слабым голосом позвала какую-то Алекту. Буданова резко мотнула головой в угол комнаты.

— Опять бредит.

Лера, совсем растерявшись, стала рассматривать собственные руки. И увидела вдруг, что испачкала их чем-то бурым и липким, как смола.

Старуха заохала снова, стала звать, перебирая какие-то странные имена. Буданова огрызнулась в угол:

— Сейчас я, сейчас!

Но старуха упрямилась и звала. Буданова разозлилась.

— Вот погоди! Мать придет, она тебе покажет!

Старуха тяжело и протяжно кряхтела. Буданова перестала смеяться, посмотрела на Леру враждебно, как раньше в школе. И Лера увидела в ней прежнюю дебилку. Буданова заметила это, резко откинула голову назад и нехорошо, в голос рассмеялась.

— Шла бы ты отсюда!

Лера поднялась с табурета. Буданова тоже встала и стала напирать на Леру.

— Мать скоро из церкви вернется. Да и бабушка какать хочет. Она не может при чужих. Не понимаешь?

В это мгновение старуха пронзительно завопила. И Лера, справившись, наконец, с оцепенением, бросилась в прихожую, стала искать свою обувь, еле нашла, в спешке задвинула ноги в разбухшие от слякоти туфли и выбежала из дома, захлопнув за собой тяжелую ветхую дверь.

На воздухе ей стало легче. Собаки во дворе уже не было. Или она просто решила, что Лера больше не враг, и ушла в свою будку. Затворив за собой калитку, Лера пошла домой. Сердце еще отчаянно колотилось. Руки были все липкие. Она попыталась вытереть их о платье. Но только размазала грязь еще больше. Бросила оттирать и торопливо зашагала вдоль улицы, опасаясь, что столкнется с будановской матерью.

В конце концов она добралась до перекрестка. Завернула на улицу, которая была шире прежней, и неожиданно уткнулась в церковь. «Вот сюда, наверное, ходит побираться будановская мать», — подумала Лера. Но сейчас церковь была заперта. Возле нее вообще не было никаких людей. Даже казалось, что они здесь и не бывают — так безжизненно выглядел церковный двор. Лера обогнула церковь и пошла дальше. Тошнота не отпускала. Она чувствовала, будто что-то лишнее и чужое больно давит у нее в груди. Лера попыталась несколько раз глубоко вздохнуть, но боль стала только сильнее. «Все-таки они сумасшедшие, эти Будановы», — подумала она, машинально переставляя ноги и перепрыгивая через грязь. Где-то в голове Леры засмеялся Павлик. К нему стали присоединяться и другие голоса. Лера остановилась.

Только теперь она поняла, что заблудилась. В частном секторе ей не приходилось бывать раньше. Мама запрещала ей там появляться, потому что ходили слухи, будто бы в брошенных домах живут цыгане. Они ловят детей из хороших семей, убивают их, пьют их кровь, а потом прячут у себя в подвалах, из которых несет смертью и сыростью. Лера подумала с ужасом: и у Будановой в доме так же.

Сумерки медленно, как заваривающийся чай, начинали сгущаться, постепенно превращая очертания одноэтажных домов частного сектора в какой-то неземной страшный лес, пройти через который казалось теперь Лере почти невозможным. Она хаотично петляла от улицы к улице, надеясь наткнуться хоть на какого-нибудь человека и спросить у него дорогу. Но людей нигде не было. Из навалившейся брюхом темноты лаяли собаки и тянуло густым, щекочущим ноздри запахом растопленных к ночи печей. Чем они топят эти свои печи?

Лере давно уже хотелось есть. Промокшие ноги окоченели и отказывались идти дальше. Она так устала, что, казалось, кто-то вынул из нее жизнь и оставил взамен только смертельную усталость и пульсирующий страх перед тем, что мама, должно быть, уже пришла с работы, выжатая донельзя, нервная, завязанная, как всегда, в узел. А дочери дома нет. Лера тут же представила, как мама ходит по их квартире и то ли от раздражения, то ли от страха за Леру расшвыривает разные предметы, попадающиеся ей под руку. Бедная, бедная мама. Она и не знает, что ее дочь ушла в частный сектор, туда, где живут цыгане. «Боже мой, если мама узнает, она меня просто убьет», — с горечью подумала Лера.

Внутри все запутывалось. Тогда она перестала думать о маме и принялась думать о Будановой. То с жалостью, представляя себе, что ее бабка наконец умерла и теперь бедная Буданова вынуждена сидеть с мертвой бабкой одна в страшном доме, то со злостью, потому что сидеть дома — это все-таки не плутать в сумерках среди домов частного сектора, как Лера. Какая же она подлая, эта Буданова. Какая же подлая, дура, чокнутая, дебилка.

Вдруг из темноты вышли двое. От неожиданности Лера остановилась. Один из них шагнул прямо на нее.

— Ты чего тут так поздно гуляешь?

— Я… я заблудилась.

Человек наклонился над ней и стал всматриваться, словно бы знал ее когда-то, но теперь просто забыл. Лицо его было пьяное и опухшее. А изо рта несло тухлым мясом.

— Тогда пойдем с нами! Мы покажем дорогу.

Лера заметалась от страха. Наверное, это и есть они, злые цыгане из брошенных домов. И когда второй, вышедший от темноты, тоже пошел на нее, Лера изо всех сил закричала и бросилась бежать. Она то и дело поскальзывалась в грязи, увязала в ней, падала и поднималась снова.

Лера выбралась из частного сектора, когда было уже совсем темно. Вдалеке виднелся ее новый микрорайон, до которого тянулись две параллельные линии неоновых фонарей. Ноги в мокрых туфлях совсем одеревенели. Боль в груди усиливалась, заполняя все тело тягучим, кисельным холодом. Из портфеля, который Лера еле тащила за собой, капала какая-то тягучая жижа.

У подъезда, нервно засунув руки в карманы куртки, стояла мама. Отец, отмеривая шаги, поминутно возвращался к ней и, как заевшая пластинка, повторял:

— Успокойся! Ну что с нею будет, что?

Но мама все равно нервничала. Ей наверняка хотелось расколоться между страхом за Леру и спокойствием отца. Она натужно ему улыбалась, но потом снова начинала нервничать.

Лера вышла из темноты и нерешительно остановилась в свете подъездного фонаря. Мама кинулась к ней, что-то хотела сказать. Но, увидев грязные болгарские туфли, мокрый портфель и обвисший от грязи подол школьного платья, порывисто, плотно сжала губы и, размахнувшись, ударила Леру по лицу.

— Дура! Какая же ты дебильная дура!

Лера, выпростав перед собой обе руки и сложив их крест-накрест, попыталась загородиться от ее ударов. Но мама все хлестала ее и хлестала. Потом захлебнулась рыданием и побежала в подъезд. Отец, бросив на дочь уничтожающий взгляд, заторопился за мамой.

Лера, отяжелевшая от усталости, дотащилась по лестнице вверх, вошла в квартиру, где еще пахло прошедшим ужином, разулась, просочилась в свою комнату и легла на кровать. Лицо от побоев горело. От обиды хотелось реветь. Но сон навалился вдруг на нее, как дикий зверь на свою жертву, и стал хватать за уплывающие из головы мысли — о Будановой, ее тайной сестре, умирающей бабке и цыганах, то и дело выныривающих из темноты. Сон все больше комкал всполохи этих воспоминаний и душил Леру под собой, все больше и больше мешая прислушаться к негромкому разговору между мамой и отцом на запертой кухне. Прерываясь глубокими всхлипами, мама шептала:

— Устала! Устала!

А отец спокойно, почти равнодушно ей отвечал:

— Потерпи. Она почти уже взрослая.

Он говорил это много раз. И тогда, и потом, когда в первое лето после последнего звонка влюбленная и счастливая Лера умчалась в Москву. Однако уже с первыми холодами, беременная, никому больше не нужная, она вернулась обратно, в город своего детства. Родители ее все так же сидели на своей запертой кухне и перешептывались. А потом мама отвела Леру к хорошему доктору. Он вылечил Леру и дал понять, что отныне ей можно все: ехать куда угодно и жить с кем угодно. Потому что все это ничем больше Лере не грозит.

— А вот я тебя помню, — промычала Буданова. — Очень хорошо помню.

Она широко улыбнулась. И Лера увидела ее черный беззубый рот, в недрах которого по-прежнему еле ворочался толстый, коровий язык. Буданова хотела сказать что-то еще. Но люди на рынке сновали и сновали между ними, мешая связаться чему-то важному, без чего разговор их не клеился. И Лере вдруг захотелось убежать от этой красномордой бабы, грязной и липкой. Но люди толкали ее и толкали. И было уже непонятно, толкают они ее к этой бабе или же от нее.

— Говорят, ты теперь живешь за границей? — крикнула баба.

Лера остановилась и пристально посмотрела на нее. Та перестала улыбаться.

— Везет же людям…

Лера решительно сделала шаг к ней.

— А знаешь, — крикнула она бабе, — я тебя вспомнила. Вот сейчас только и вспомнила.

Баба замерла.

— Ты Буданова. Ну конечно, Буданова. Чертова дебильная дура.

Но последнее сказанное Лерой баба как будто уже не расслышала. Внезапно отвлеклась, наклонившись к одетой в кургузое, грязное пальто рыжеволосой девочке лет десяти, подбежавшей к ней и радостно обхватившей ее за китайский пуховик. Буданова тоже обхватила девочку и с любовью прижала к себе. А когда снова распрямилась и стала искать Леру в толпе, там никого уже не было.

Добравшись до дома, Лера поднялась по лестнице. Позвонила в дверь. Мама, занятая тем, что разговаривала с кем-то по телефону, открыла не сразу. Лера разулась, просочилась в свою детскую комнату, прикрыла за собой дверь, села у стола и уставилась в раскрытое настежь окно.

Тем временем кто-то невидимый, из телефона, оставил наконец маму в покое. Она повесила трубку и, подойдя к Лериной двери с обратной стороны, удивленно уставилась на нее через мутное стекло. Потом раскрыла дверь и оставила ее так. С тех пор как отца Леры убило током, мама перестала любить закрытые двери.

Она уселась напротив дочери и внимательно посмотрела на нее.

— Ну что?

— Что?

— Устала от всех своих дел?

Лера отвела взгляд от мамы.

— Знаешь, — сказала она, — кто мне сейчас встретился?

— Кто?

— Буданова.

— А это еще кто?

— Ну, в школе со мной училась. Не помнишь? Чокнутая. Дебилка.

— А-а-а! Припоминаю. Она потом бросила вашу школу, да?

Лера кивнула.

— Ее мать работала у нас в доме лифтершей.

Мама вздохнула.

— А я слышала, будто бы этой лифтерше от каких-то родственников достался огромный дом. Представляешь?

Они помолчали.

— Только что ей… Она же вскорости умерла.

— Боже мой, почему?

— У церкви, говорят, уснула и замерзла.

— И что же, никто ее не разбудил?

— Да там и людей-то не было.

Мама встала со стула и отошла к раскрытому окну. Посмотрела вниз и поежилась.

— Осень уже. Совсем похолодало.

Она грустно улыбнулась и поплыла куда-то в свои размышления. Но вскоре вернулась. И вдруг ни с того ни с сего добавила:

— Не надо тебе было уезжать тогда с этим Павликом. Я же чувствовала, что он плохо кончит.

И закрыла окно.

Октябрь, 2018

Голодный остров

Рассказ

1

Он долго еще кружил по острову, прежде чем стемнело и голоса мелких птиц умолкли в кустах. Арсений Петрович перешел вброд болотную заводь, затем отыскал в темноте нужную тропинку и по ней вышел к шоссе. До последнего парома оставалось не больше часа. Он быстро добрался до пристани, сел на поваленное дерево и стал ждать. На берегу, кроме него, никого не было.

Вскоре паром, шедший с левого берега Волги, где селились деревенские и дачники, густо загудел, подходя к острову. Потом сделал медленный, будто торжественный, разворот и врезался с лязгом в ржавый железный понтон, служивший здесь пристанью.

Остров был дикий. На нем никто постоянно не жил. Время от времени наезжали грибники или браконьеры — люди угрюмые и молчаливые, для которых остров был то ли спасением от суеты города, то ли местом тайного промысла. Едва добравшись до берега, они разбредались и исчезали в лесу. Поэтому паром всегда долго с надрывом гудел, созывая их всех обратно, чтобы везти к правому берегу Волги, в город.

Из леса, кроме Арсения Петровича, так никто и не вышел. Поэтому он один прошагал по корабельному трапу и оказался на палубе. Там тоже было пустынно. Он заметил лишь какую-то пару, обнимавшуюся на корме, и припозднившегося деда с ведром, нагруженным крепкими осенними яблоками. Арсений Петрович с отвращением подумал: дачники. Он не любил их. Купил у паромщика билет, присел на скамейку недалеко от деда, поставил между ног, обутых в высокие рыбацкие сапоги, свою старую, но еще крепкую корзину, наполненную только на треть. Грибов сегодня в лесу было мало. И не то чтобы неурожай. А день выдался нехороший.

Паром выкрикнул острову последний, прощальный гудок. Залязгал цепями, заскрипел канатами и, оттолкнувшись, медленно пошел к правому берегу. Дед с яблоками повертел головой, достал из штанов смятую папиросную пачку, выбил из нее бумажную гильзу, покрутил в пальцах. И закурил. Посмотрел на Арсения Петровича, потом на его корзину и насмешливо выдохнул дым через нос. Арсению Петровичу это не понравилось. Он поднял свою корзину и пересел на другую скамейку — подальше от деда. У него начинала болеть голова.

Пока доплыли до правого берега, стемнело совсем. Пришвартовались. На городской набережной было пустынно. Под большим фонарем неряшливый толстый рабочий покрикивал, выгоняя с парома последних пассажиров, и тщательно на ночь накручивал узлы. Перебираясь на берег, люди таяли в темноте. И лишь Арсений Петрович зачем-то задержался под фонарем. Посмотрел еще раз на рабочего, на паром, на потемневшую в сумерках Волгу. И только потом пошел.

Миновав парк и детскую площадку, он добрался до своей многоэтажки, рванул на себя подъездную дверь, вошел, поднялся по лестнице на этаж и остановился перед своей квартирой. Головная боль нарастала, перекатываясь, как нагретый металл, от виска к виску.

Монотонно гудел электрический щиток. За дверью напротив соседская девочка репетировала гамму на пианино. Этажом выше смотрели по телевизору футбол. Арсений Петрович задержал дыхание и опасливо обернулся. Ему показалось вдруг, что кто-то следит за ним через дверные глазки. Подавившись этой нелепой мыслью, он резко поднял руку и нажал на кнопку своего дверного звонка.

В ответ за дверью упала крышка кастрюли, потом затопали быстрые шаги, и, торопливо звеня цепочками, открыла Наташа. В кухонном фартуке, разгоряченная, она отступила и развела руки в стороны.

— Что ж так поздно?

Он шагнул в квартиру и закрыл за собой дверь.

— Наташ! — начал он.

Но она перебила.

— Почему ты один? Где Никита?

Он запнулся. Но тут же выровнял положение.

— Наташ… Никита пропал.

Она прислонилась к стене, помолчала, посмотрев на него. Потом вдруг открыла рот так, будто сильно зевнула или проглотила что-то огромное.

— Что это значит пропал?

Он поставил корзину на пол, с силой стянул рыбацкие сапоги и с невидящим взглядом прошел мимо Наташи на кухню. Сел за стол, обхватив голову руками, затих. Она побежала за ним, затрясла его за плечо.

— Где мой сын?

Он оторвал руки от лица и мучительно поморщился.

— Я не знаю.

Наташа нависла над ним.

— Что значит ты не знаешь? Что все это значит?

Слова ее стали внезапно отрывистыми, голос налился металлом. Это было ему непривычно. Тихая и домашняя Наташа, запахнутая в свой извечный халат с синими цветочками, стала теперь вдруг какой-то чужой и опасной. Она дышала ему в лицо.

— Куда он мог деться?

— Я не знаю.

— Вы поссорились?

Он отчаянно замотал головой.

— Нет. Нет!

Она села напротив него.

— Ты искал его?

— Я искал. Я до самой ночи искал.

Арсений Петрович опустил голову и неожиданно коротко вдохнул. Будто всхлипнул.

— Тогда где он? — холодно спросила Наташа.

Он догадывался, что примерно так все и будет. По дороге домой он раз сто прокрутил в голове этот мучительный разговор. Его нужно было просто выдержать. Но боль в голове все усиливалась. Арсений Петрович протянул руку к жене.

— Наташ, он найдется. Не может же он не найтись.

Последнее его слово звякнуло так, будто выдавленное стекло. Наташа вскочила, перевернула свой стул.

— Как? Как он найдется на этом проклятом острове? Уже ночь. И ему только двенадцать!

Она заметалась по кухне. У Арсения Петровича боль взорвалась в голове. Он зажмурился, вытянул руку и схватил Наташу за подол халата, рванул на себя. Но она вырвалась, повалив его со стула.

— Как ты мог оставить его там?

Арсений Петрович отчаянно держал ее за подол. Ткань затрещала. Наташа, не справившись с его прибывающей силой, села на пол. И вдруг громко завыла. От неожиданности Арсений Петрович испугался и отпустил подол халата, перехватил Наташу за руку и попытался обнять. Но она оттолкнула его, снова вскочила на ноги и бросилась в коридор.

— Мы не можем сидеть просто так! Мы должны срочно звонить в полицию!

— В полицию?

Арсений Петрович отпрянул. Действительно, как это он не подумал. О пропаже людей надо сообщать в полицию. Боль в голове билась уже как пойманная селедка. Он снова обреченно подумал, что все это нужно выдержать, нужно перетерпеть. Иначе никак. Устало закрыл глаза. И вдруг вспомнил, как накануне, на утреннем пароме, который вез их на остров, Никита нашел чью-то детскую панамку. Повертел ее в руках и повесил на палубный флагшток. Вечером, когда Арсений Петрович, уже без Никиты, возвращался обратно в город, она все еще там висела, не нужная никому. Резкий окрик Наташи вернул его обратно.

— Ну что же ты медлишь!

Она сунула ему телефонную трубку. И он стал набирать номер полиции.

В отделении было пусто. За стеклом бубнил телевизор. Дежурный по третьему разу диктовал в телефонную трубку номера какой-то машины. Арсений Петрович с женой, одетой во все тот же домашний халат, ждал в коридоре.

Наташа сморкалась и плакала. Она вообще любила поплакать. Особенно тогда, когда вспоминала про своего первого умершего мужа. Ее жизнь, до этого простая и ясная, вместе с его смертью внезапно обмельчала и превратилась в унылую повседневность вокруг воспитания их общего сына.

Когда не стало отца, Никите было девять. Всем вокруг казалось, что смерть близкого человека его совсем не тронула. Он, как и раньше, гонял с пацанами в футбол, не ввязывался в разговоры об отце и относился к матери небрежно, словно не осознавая, что у него теперь осталась только она.

Но зато, когда в квартире появился Арсений Петрович, Никита как будто очнулся и ощетинился, давая понять, что не собирается делить свою мать с ее пришлым мужем. По вечерам в детской он слушал, как Наташа читала ему вслух, хотя он давно мог одолеть самостоятельно даже толстые книжки. Или они играли вдвоем на пианино, что вызывало у Арсения Петровича какую-то странную, ноющую тревогу, напоминавшую ему голод. В такие моменты ему хотелось уйти, убежать, хлопнув дверью, из этого враждебного мира, из уютной, но чужой квартиры, в которой любили мужчину, но какого-то другого, не его.

— Как правило, мы принимаем заявления после трех суток, — сказал появившийся следователь. — Но, учитывая ваши обстоятельства…

В полупустой грязной комнате, куда он привел Арсения Петровича и его жену, он задвигал разными ящиками, пытаясь найти чистый лист бумаги. Наконец нашел. Положил перед ними на столе и накрыл сверху ручкой с обглоданным колпачком.

— Пишите!

Наташа не услышала его. Опухшая от слез, она продолжала смотреть в одну точку перед собой. Тогда Арсений Петрович сам взял ручку. Но растерялся.

— А что именно надо написать?

Следователь с изумлением посмотрел на него.

— Ну как что? Это же у вас ребенок пропал?

— Да.

— Ну об этом и напишите. При каких обстоятельствах. Почему. Где вы были, когда поняли, что он пропал.

Следователь встал, подошел к окну и с трудом откупорил форточку. Закурил. От окна потянуло сырым, влажным воздухом.

Арсений Петрович опустил глаза. После душной приемной он вдруг почувствовал запах прохладной осени — дождя, прелых листьев и рыхлой, напитанной влагой земли. Осень вообще была его любимым временем года, его утешением с самого детства, с тех самых пор, когда его и старшего брата отец стал брать с собой на Голодный остров.

2

Для отца остров был отдушиной, ритуалом. Там он ощущал себя словно дома и прятался от людской суеты. Мать относилась с пониманием к его страсти. И когда отец брал палатку, рюкзак, на него вешал котелок, почерневший от копоти, и уходил из дома на свой остров, она не перечила ему, поскольку знала: без этого он не сможет.

Семья их тогда жила в поселке на левом берегу Волги. Мать работала в продуктовой лавке, принимала из города хлеб. А отец гонял дальнобойщиком. Всякий раз, возвратившись из рейса, он долго спал, потом мылся, плотно и медленно ел. Покончив со всем этим, он брал обоих сыновей и переправлялся паромом на остров. Высадившись на берег, они уходили в густой, стоявший плотной стеной лес.

Почему остров называли Голодным, отец точно не знал. Рассказывал, что раньше на месте Волги было огромное, слившееся из двух океанов, древнее море, в котором жили ящеры и даже киты. Недаром местные и в рудниках, и на берегах реки до сих пор находили огромных размеров зубы и черепа каких-то чудовищных допотопных кашалотов. Потом море высохло, на его место пришла река. Широкая, длинная. И на ее середине образовался остров, на котором выстроили город. Через него тянулся торговый путь. Но совсем скоро какой-то монгольский хан сжег его дотла, и люди с острова навсегда ушли. Постепенно он одичал — зарос лесом и наполнился дикими зверями.

— Какой же он Голодный, — спрашивал у отца Борис, старший брат Арсения, — если для птиц и животных тут все есть?

— Так ведь остров назвал человек, — отвечал отец. — Но не прижился он здесь. Потому, видимо, и ушел отсюда.

— Хорошо, что ушел, — размышлял Борис вслух. — Без него природе легче.

Отец удовлетворенно кивал. Ему нравился взрослый, толковый Борис. В отличие от Арсения, который был на два года младше и постоянно ныл. Борис вел себя по-мужски. И отец им гордился. Втайне Арсений завидовал ему, старался делать все так же, как делал Борис. Но у него не получалось. Отец любил старшего сына. А Арсения будто и не было вовсе.

На острове Борис всегда шел рядом с отцом. Арсений отставал, плелся следом. И потому много интересного из того, что рассказывал отец, он слышал лишь краем уха. И про брошенный ржавый автобус, который приволокли сюда много лет назад, чтобы устроить турбазу, и про подземный туннель, оставшийся в лесу со времен постройки очистных сооружений. Отец говорил, что никто не может прижиться на Голодном. Будто бы остров никого не пускал, или кто-то таинственный охранял его от лишних людей. Исключением были разве что рыболовы и грибники, да и то лишь за то, что ходили они тайными тропами и не изменяли тут ничего. Власти из правобережного города не раз порывались построить до острова мост, но и тут ничего не вышло.

На острове отец имел свое тайное место. Он шел к нему узкими, неприметными тропами, узнавая маршрут по расположению мхов и собственным меткам на стволах деревьев. Как всегда, добирался до болотной заводи, раздевался, водружал всю одежду на голову и переходил тайный брод, который вел к дальней, самой заброшенной части Голодного.

Через болотную заводь Арсений плыл, умирая от страха и никогда не чувствуя, существует ли там вообще спасительное дно. Ему казалось, что он барахтается на поверхности какой-то гигантской расщелины, уходящей куда-то в самый центр Земли, а под ним, в черной глубине, медленно проплывают так и не вымершие древние ящеры. Леденея от страха, он молотил руками по стоячей воде, высунув на ее поверхность голову и цепляясь за сильную загорелую руку отца, на которой пониже локтя синела полуголая русалка с россыпью волос. Отец оглядывался на Арсения рывками, смеялся и не верил в его страх. А может быть, за этот страх и презирал его? Бориса он не презирал. Тот жадно впитывал отцову науку, схватывая на лету, как выжить, если остался в лесу один, как не сломаться на главном.

По осени отец открывал на острове грибной сезон. О грибах он знал все и готов был рассказывать о них часами. В лес он брал большую корзину, устилал ее тряпками — так, чтобы ни один гриб не был в дороге испорчен.

— Грибы, — говорил он, — это загадка.

Никто в мире не знал, что это такое — грибы. Растения? Или звери? Отец тоже не знал. Но верил, что грибы обладают тайной силой.

— Гляньте, как они растут, — отмечал отец. — Стайкой, спирально. Люди говорят, будто ведьмы кружат.

Часами он шуршал своей палкой в траве, потом громко охал, нагибался, подрезал ножичком найденный гриб.

— Тело гриба, — говорил он, — огромно. Но оно не показывается никому. Прячется от ненужного взгляда.

— А где прячется? — интересовался Борис.

— Да вот, у нас под ногами, среди корней деревьев и другого подземного мира. Только об этом не знает никто. А то, что грибники собирают, это ж ведь не грибы.

— А что?

Довольный, отец усмехался.

— Так, обманка для дураков.

У него была собственная грибная поляна. Отыскать ее случайному человеку было невозможно. Но даже если бы он забрел в потаенные отцовы места, обратно все равно бы не выбрался — сгинул бы, захлебнувшись в болоте или наступив на разбуженную гадюку. Сыновья это понимали. Поэтому шли за отцом точно в след и во всем его слушались.

В тайном отцовом месте всегда было сухо и как-то по-особому светло. Втроем они расстилали газету, выкладывали на нее из рюкзаков лук, картошку и нарезанную загодя матерью колбасу. Садились на землю.

— Грибы, — продолжал отец свою науку, — правят всей нашей жизнью. Своими спорами они проникают и в растения, и в зверей.

— А в людей? В людей тоже? — испуганно спрашивал Борис.

Отец молча соглашался. Насытившись, откидывался на траву и подолгу смотрел на застиранный ситец неба.

— А вообще, грибы такие. Если захотят, они ж и убить могут.

— Как убить?

Отец выковыривал куски колбасы из зубов.

— А так. Люди наивные. Не знают про это, считая грибы безобидной и глупой травой. А они нет. В них запрятана сила.

Он громко зевал и проваливался в сон. Сыновья сидели тихо, не решаясь будить отца своими расспросами, и молча наблюдали, как на его лицо, жесткое, волевое, забираются мелкие муравьи или тенетники. Отец спал, не тревожа их и не прогоняя, будто бы был в этом лесу не пришельцем из человеческого мира, а частью этой дикой природы.

Однажды зимой отец вернулся из рейса и привез Борису армейский компас. Этот подарок был настоящим отцовским признанием того, что отныне Борис и сам может стать проводником на Голодном. У Арсения такого компаса не было. И он отчаянно позавидовал брату.

В моменты, когда тот, любуясь отцовым подарком, доставал бережно компас из кармана, клал его на ладонь и подолгу смотрел, как магнитная стрелочка, подрагивая, совершает свой таинственный поворот, Арсений умирал от отчаяния. Ему хотелось, чтобы Борис заболел и его положили в больницу. Или чтобы он вообще умер от какой-нибудь неизлечимой болезни. А компас остался бы и был отдан ему, младшему брату. Арсений никогда не признавался в своем тайном желании. Но оно день за днем разрасталось в нем все сильнее, заполняя его душу настолько, что, казалось, ничего другого в ней больше и не осталось.

Весь остаток зимы Борис грезил желанием поскорее испробовать компас, испытать его в суровых условиях на Голодном. Однако в тот год весна не торопилась со своим приходом. Снег никак не сходил, и лед на Волге начал подтаивать едва-едва. Открытие судоходства откладывалось. Борис томился от своего желания из последних сил. Отец, видя его мученья, твердо пообещал Борису, что как только вернется из рейса, они сразу же поедут на остров.

Борис засел ждать возвращения отца. Но у того, как нарочно, в рейсе что-то случилось. Его задержали. А весна вдруг пришла. Зажурчала, защелкала первыми, нераспетыми птичьими трелями, потекла по обочинам первой, талой водой. И Борис не выдержал.

— Пойдешь на Голодный? — застал он врасплох растерявшегося брата.

— А как же? Без отца? — удивился Арсений.

— Да мы только туда и обратно. Испытаем компас и сразу домой.

Арсений задумался.

— Но ведь паром еще не пошел.

И действительно, схода льда еще не было. Но деревенские, которым то и дело было нужно в город, всю зиму переходили Волгу пешком. Городские власти пытались с этим бороться. Ловили ходоков, выписывали штрафы. Но они на свой страх и риск все равно ходили. И ежегодно к концу зимы на ледяной целине Волги вытаптывалась колея, от которой никто старался не отклоняться.

На Голодный зимой не ходил никто. А зачем? Осетр со стерлядью в холода не шел. Грибов тоже не было. Поэтому идея идти на Голодный без отца, по речному льду, когда там нет ни одной человеческой души, Арсению не нравилась. Но Борис бросил на уговоры брата все свои силы. И лишь тогда, когда он пообещал, что даст испытать компас и Арсению, младший брат сдался.

Они условились, что не будут говорить о своем походе никому. Предусмотрительный Борис прихватил с собой спички, половину буханки белого. Вместо воды решили заедать хлеб снегом. И с утра, припрятав портфели возле школы, отправились на Голодный.

Арсений не сразу заметил, когда они с братом оставили позади себя землю и шагнули на лед. Ноги не слушались, разъезжались по скользкому в разные стороны, загребая в ботинки талую воду. Борис, вынув компас, уверенно шел впереди и комментировал все изменения, которые совершала его магнитная стрелка. Арсений не совсем понимал, зачем это нужно брату. Ведь путь до самого острова был виден как на ладони — между левым берегом Волги и стоящим стеной лесом Голодного не было ничего, кроме схваченной льдом реки. Арсений время от времени поднимал голову и собственными глазами видел цель — белеющий вдали остров.

До него, казалось, рукой подать. Но братья все шли и шли, а остров не приближался. У Арсения нестерпимо замерзло лицо. И он, натянув на голову ворот свитера, оставил неспрятанными только глаза. И все-таки, коченея от холода, он почти уже не смотрел вперед, а шел просто на голос Бориса, все больше и больше выбиваясь из сил и проклиная себя за то, что пошел, что клюнул на удочку умного, хитрого брата только потому, что отец подарил компас ему, только ему. Жгучая обида на отца не переставала жрать Арсения изнутри. И почти уже сожрала. Не факт, думал он, что Борис и вправду даст ему компас. Может, он сказал это просто так, лишь бы только не идти на Голодный одному. Скорее всего, Борис просто посмеется над ним, и Арсений, как всегда, заплачет. А потом, вечером, когда они вернутся домой и мать узнает, что они прогуляли школу, взбучка будет обоим, а не только Борису. А потом из рейса приедет отец, и мать расскажет ему о случившемся тоже. Ну а дальше…

Он так увяз в своих горьких размышлениях, что не сразу заметил, как голос Бориса, на который он шел, прервался. И теперь Арсений брел по талому льду в полной тишине. Он стащил с лица ворот свитера и посмотрел вперед. Совсем близко виднелся Голодный. Но Бориса впереди не было. Арсений растерянно остановился. Посмотрел вправо, влево, а потом и назад. Но брат исчез. «Как же так, — подумал он. — Борис ведь все время шел впереди».

И вдруг прямо перед собой Арсений увидел столб пара, густого, молочного, который поднимался от черной дыры с неровными, острыми краями. Он побежал к этой дыре. Но тут же вспомнил, что он на льду. Повалился на живот и проворно пополз к полынье. И завис над ней.

Черная вода колыхалась, еще не придя в себя, будто от сильного удара. В ней плавали серые осколки льда. Но кроме них не было больше ничего. Сначала Арсений закричал от страха. Но потом вдруг подумал, что на берегу его могут услышать. Прибегут взрослые, потащат его на берег. И так все в поселке узнают, что они с братом самовольно пошли на Голодный. Он перестал кричать, осторожно отполз от полыньи, попытался встать на ноги, встал, а потом побежал по двум парам уже протоптанных ими следов.

В себя он пришел только возле школы. Отдышавшись, подумал, что домой сейчас идти бессмысленно. Матери дома нет, она на приемке хлеба. А ключ от дома остался на шее у Бориса. Он достал из укрытия один из двух припрятанных портфелей, дождался звонка и вместе с другими учениками зашел в класс. Там Арсений просидел до конца уроков. И только потом пошел домой.

Вечером, пока мать металась в поисках Бориса и поминутно хлопала входной дверью, пока приходили какие-то люди — то деревенские, то в милицейской форме, Арсений никому не мешал, а лежал в своей комнате, смотрел в черный угол, где стояла кровать Бориса, и думал о компасе. Он не мог понять, почему радуется тому, что компаса больше нет. Но был уверен: он больше не хочет, чтобы компас нашли.

Поэтому он смолчал о том, что случилось утром на Волге. Молчал, когда спрашивали и трясли. Молчал и потом, когда вернулся отец, в ярости пил и искал виноватых. Арсений избавился от своей ноющей, как зубная боль, зависти раз и навсегда. Он твердо теперь знал, что не смог бы жить с нею дальше.

Ему долго еще снился брат, который приходил во двор дома, стоял перед окном комнаты, где спал Арсений. Обиженный, грустный Борис в мокром, разбухшем пальто, он протягивал Арсению свой армейский компас. В ужасе Арсений мотал головой, отталкивал брата и кричал. От этого он просыпался и всякий раз упрямо говорил себе, что это лишь сон, что никакого компаса больше нет. А Бориса, наверное, давно съели гигантские древние рыбы.

Брата так и не нашли. К середине весны, когда лед на Волге растаял и все вокруг наконец стало зеленым, отношения между матерью и отцом сильно разладились. Отец ходил каждый вечер пьяный. И походы на остров прекратились. Арсений маялся от образовавшейся пустоты. И ему все время казалось, что от него неожиданно что-то оторвали.

А в мае отец ушел. Мать сказала:

— Он обратно к нам не вернется.

Арсений, слушая ее, вдруг подумал, что без Бориса и мать, и он сам стали теперь отцу не нужны. Без Бориса любви у отца не осталось. Просто и жестоко подумал — так, что удивился себе сам. Ему хотелось, конечно, знать, куда ушел отец. Ведь куда-то же он ушел, если их общий дом перестал быть для него домом. Куда он делся? Ушел ли он в лес, прихватив с собой старый рюкзак с котелком? Или переселился на другую сторону Волги — в город, к той дачнице, с которой отца видели несколько раз на пароме? Арсению никто ничего не говорил. И это было обидно. Будто бы в изначально выигрышной партии он неожиданно проиграл, выпустил близкую удачу из рук. Жизнь без отца стала унылой и серой, будто бы вместе с утонувшим армейским компасом утонул и он сам, Арсений. Утонул и лежит вместе со своей страшной тайной на дне реки.

После случившегося мать переехала в город и устроилась на работу в большой супермаркет. Арсения, который так и не проявил никаких талантов в учебе, мать после школы устроила на завод. Там оказалось еще скучнее, чем в школе. Но для него это было уже неважным. А важным было другое. Арсений стал уезжать в лес на Голодный. Он по памяти шел отцовскими тропами, переплывал вброд болотную заводь, отыскивал потаенное место, где когда-то любил дремать отец. Арсению нравилось думать о том, что, быть может, они с отцом смогут однажды встретиться. И станет понятно, что тот переселился не к дачнице, а на свой необитаемый остров, превратился в лесного отшельника, питается ягодами и грибами, а пьет из лесного озера. Арсений хотел, чтобы так и случилось, чтобы все встало на свои правильные места. У Арсения есть отец, у отца есть Арсений. И Борис тут совсем ни при чем. Отец это сможет понять и полюбить наконец своего младшего сына.

3

— Это можете не писать, — сказал следователь, когда Арсений Петрович стал описывать свой путь обратно домой, без Никиты.

Следователя интересовало только то, что случилось в тот день, до того как исчез мальчик, во что был одет, что ел, о чем говорили, случилось ли что-то особенное. Арсений Петрович все терпеливо и исчерпывающе описал.

Правда, когда они с Наташей шли уже домой, он неожиданно вспомнил, как в одной поросшей репейником балке, где они присели перекусить, Никита вдруг заметил, что потерял шнурок от своей кроссовки. С этого момента он начал безостановочно ныть, потому что промокшая и грязная кроссовка без шнурка стала соскальзывать с его ноги, и Никита то и дело спотыкался. Но теперь эта подробность показалась Арсению Петровичу лишней. Он не стал ею делиться даже с Наташей. Впрочем, она и не услышала бы его в этот момент.

Добравшись до дома, Арсений Петрович споткнулся в темноте коридора о корзину, которую сам же и бросил вчера у входа. Едва сохранив равновесие, он вдруг понял, что смертельно устал, что сил у него ни на что больше не осталось. Через час нужно было собираться на завод.

Он разделся. Позвонил на работу. Коротко, без подробностей объяснил ситуацию и остался дома. Такое случалось с ним только второй или третий раз в жизни. И потому, положив трубку, он почему-то посетовал на то, что как-то нелепо израсходовал какой-то важный ресурс не по назначению. Но обдумывать эту мысль у него тоже не было сил. Он нашел на кухне картошку, которую Наташа сварила еще вчера, ожидая на ужин Никиту с Арсением, позавтракал ею, запил сырым молоком из пакета и успокоил наконец мучивший его с вечера голод.

Наташу он нашел в детской комнате. Она спала на кровати Никиты глубоким сном. Первые солнечные лучи отражались на полированной крышке пианино, которое то ли Никита, то ли она сама забыли закрыть. Арсений Петрович неслышно лег рядом с Наташей и обнял ее сзади. Она на мгновенье проснулась, обернулась к нему невидящим, сонным взглядом, но через пару секунд снова провалилась в какую-то яму. Он обнял ее покрепче, уютную, мягкую, такую податливую, как всегда, Наташу, которую — он это понимал — нельзя было сейчас оставлять, бросать ее в этом кошмаре, настигшем ее, неготовую, неспособную для этого. Поэтому он стал обнимать ее еще крепче, сбиваясь в дыхании, катясь в черную полынью своего сознания и переставая отдавать себе отчет в том, насколько уместна для них обоих сейчас эта близость.

Потом, когда он уже успокоился, когда замер и утих, проваливаясь в тяжелый сон, Арсений Петрович продолжал еще думать о том, как ему было жаль ее, Наташу, — и вчера, когда она ополчилась против него в своем страхе за сына, и потом, когда плакала перед следователем и после брела на рассвете домой, едва переставляя ноги. Потому что во всем этом обнаруживалась ее слабость, ничтожная и тупая слабость — и перед Арсением Петровичем, которого она любила, и перед собственным сыном, которого любила не меньше, но соединить эти две любви никак не могла.