Бесплатный фрагмент - Деревья падают в лесу

Глава 1 
И лишь влюбленный мыслит здраво

— Упало ли дерево в лесу, если этого никто не слышал? Меня больше тревожит, жил ли человек, если никто не заметил, как он сломался.

Я сделал глоток пива и несколько секунд смотрел в пустоту. На официантов, которые общаются с поварами на открытой кухне. На скучающего администратора бургерной, листающего монитор своего телефона. На разговаривающих друг с другом посетителей, которых было не так много. Они сидели рядом с нами, всего лишь через пару высоких барных столиков, но разговор их был неслышен и так далек.

— Не уходи от темы, — прервал меня Марк. — Ты затронул очень интересную философскую загадку: существует ли дерево, если никто не слышал, как она упало. Существует ли реальность, если нет наблюдателя. И что ты надумал?

— Марк, эти философские дилеммы уже давно решены! Меня волнует другое. Вот есть человек, но нет никого рядом. Нет, как ты сказал, наблюдателя. Нет жены, нет матери, нет отца. Кто становится наблюдателем моей жизни? Существую ли я в таком случае? Мне кажется, родители для этого и нужны, чтобы быть свидетелями. Потом мы заводим детей, чтобы они были свидетелями. А если этих свидетелей нет? Кто мы? Миллионы людей, которые ходят ненаблюдаемыми? Существуют ли они? Слышит ли кто-то, какие они издают звуки? Густая чаща деревьев, а упади кто-то из них, никто не услышит. Ты скажешь: окружающие, знакомые, приятели, друзья. Возможно. Но это то же самое, что играть на барабанах в радионаушниках. Ты изо всех сил колотишь по ударным, но звук от них слышишь только ты один. В наушниках. Понимаешь?

— Понимаю. А где твои мать и отец?

— Где мой отец? Где-то там, наверное, — я указал на окно в сторону улицы. — Меня не особо интересует этот вопрос. Его никогда не было рядом. Знаешь, суть наблюдателя как раз и заключается в том, чтобы стать им органично, на протяжении долгого промежутка времени. Нельзя, как мой отец, двадцать лет жить своей жизнью, а потом вдруг вспомнить, что у него есть сын и попытаться как-то наладить с ним контакт. У моего не получилось. Я послал его куда подальше. Хотя внутренне понимал, что мне это нужно. Мне однажды попалась книга какого-то американского психолога. «Первичный крик» называется. Так вот он утверждал, что все наши проблемы идут из самого раннего детства, когда мы кричали, а на наш крик никто не приходил, не приходили родители. Поэтому он заставлял своих проблемных пациентов истошно кричать и звать родителей. Отыгрывая так детскую траву, и сам приходил в это время на помощь. Я попробовал однажды этот прием. Да, не улыбайся так снисходительно. Звал отца и начал истерично плакать. Больше я так не делал. Если уж во мне сидит какая-то боль, пусть она там и остается. Может, причиняет вред, но остается там укором ему. А мама умерла несколько лет назад, как раз-таки в тот момент отец и появился.

Я помолчал.

— Знаешь, со смертью мамы мне почему-то стало легче. Она ушла неожиданно. Заболела раком, который съел ее буквально за год. Любая смерть, даже ожидаемая, случается неожиданно. Ты вроде все время надеешься, надеешься, уповаешь на какие-то законы жизни, придуманные людьми: справедливость, добро, надежду. Но законы природы беспощадны. Помню в те дни я выплакался за все свои двадцать семь лет, потому что всегда сдерживал слезы. И как только мама ушла, мне стало легче.

— Почему? — спросил Марк.

— Мы с тобой как на сеансе у психолога сейчас, — ухмыльнулся я, но продолжил. — Я всегда чувствовал ответственность перед ней. Был единственным близким человеком, да и жизнь ее не была легкой. Поэтому чувствовал возложенные на меня надежды. Добиться большего, стать опорой и поддержкой, когда вырасту, как не стал ее ушедший муж. Эта роль мужчины словно переложилась на меня. К тому же одинокие женщины могут быть эксцентричными.

— А кто твой отец?

— Он профессор философии в Московском Университете.

— О как! — удивился Марк, — тогда понятно в кого ты такой мыслительный.

— Я развивал свою способность мыслить самостоятельно, — фыркнул я в ответ, потому что не хотел, чтобы меня хоть как-то сравнивали с отцом. — К сожалению, это не врожденный эффект, а труднопостигаемый, иначе и жизнь на земле была бы разумнее. А вообще какая разница, какой у тебя титул и звание, если как человек ты дерьмо. Моралист и философ Руссо тоже отказывался от своих детей, и они умирали в приюте, а известный детский писатель, по словам его дочери, издевался над ней в детстве и выгонял на мороз. Назовись хоть президентом страны, это ничего не значит, если ты по сути дерьмо.

Марк глубоко вздохнул, увидев, как я раздражаюсь.

Мы заходили в эту бургерную по четвергам, когда совпадало так, что наши лекции заканчивались одновременно в соседних аудиториях. Мне нравилось болтать с Марком на различные околофилософские темы, чтобы разгрузить мозг от долгого рабочего дня, выпить по бокалу пива и закусить бургерами, которые заменяли нам ужин. Таким образом мы выполняли программу холостяков.

Марку было сорок пять, и он до сих пор не обзавелся семьей, как он говорил. Я в свои двадцать семь успел развестись, оставив жене все, что имел, и прожить еще пару лет в одиночестве, восстанавливая нервы, подпорченные неудачным браком. Несмотря на разницу в восемнадцать лет, мы быстро нашли общий язык, сдружились за короткое время и пристрастились болтать под бургеры, пропустив пару кружек темного. Если задуматься, это были единственные моменты, когда мы с Марком проводили вместе. Иногда, конечно, пересекались в университете, обменявшись парой слов, но бежали каждый по своим делам.

Марк рассказал, что приехал с севера, потому что ему надоел тамошний холод. Там хорошо думается, говорил он, но невозможно сосредоточиться, потому что постоянно что-то мерзнет. Единственные, по чему он скучал, так это по долгим ночам за полярным кругом.

— Зимой мир сужается, — многозначительно говорил Марк, потягивая холодное пиво и смотрел в окно. Он редко смотрел на меня, да и вообще на собеседника, лишь иногда бросая пронзительные взгляды, которые пробирали до глубины души. Видимо, он знал об эффекте своего взгляда, поэтому старался не вводить в ступор собеседников, ощущая себя большим удавом в стае кроликов. Но мне его взгляд нравился, как глоток того самого морозного воздуха, о котором он говорил. — Мир сужается и становится камерным, уютным что ли. Мне всегда лучше читается, пишется и думается ночью, особенно, если это зимняя ночь. Люди прячутся по домам. Все пути и тропы точно очерчены. И чувствуется единение с остальными, кого встретил на улице, словно вы противостоите единому врагу и сплочаетесь от этого.

Так или иначе, но продолжительная зима ему надоела, и Марк переехал на юг, где преподавал зарубежную литературу в местном университете. Долго он не продержался. Говорит, постоянный зной летом и сезон дождей зимой, довели его до истерики. Поэтому преподаватель-кочевник перебрался в умеренный климат, где лето не норовит взять тебя душным измором, а зима каждый раз заканчивается. Он быстро устроился в наш университет, где мы и познакомились.

Марк Иванович, как и звали его все на кафедре, в первый свой день тут же прошёл по аудиториям и осмотрел их. Он понравился мне с первого взгляда, как бы странно это ни звучало, и первым мимолетным впечатлением напомнил мне отца. Не знаю, почему. Однако, спустя несколько мгновений, это впечатление тут же улетучилось. Марк был одет в темный вельветовый пиджак, который обтягивал его торс в плечах, потому что они были не то чтобы широкими, но очень могучими. Надо сказать, для своих лет он был в хорошей форме.

Пиджак был потерт и поношен, но все еще сохранял презентабельный аккуратный вид, и очень шел ему. В купе с такой же темной головой с пролысиной добавлял его фигуре монументальность бронзового бюста. Непробиваемая, крепко стоящая на ногах, ироничная и саркастичная скульптура, которая всегда найдет, что сказать и как вежливо и обходительно съязвить не только студентам, но и коллегам, да так, что на издевку не просто не обижались, а даже ждали ее и считали за честь.

Я первым делом пошел на его лекцию.

— Мы начнем наше с вами знакомство с Новалиса, — громко, будто декламируя стихи, говорил Марк, сидя за столом аудитории, но без видимого напряжения в голосе. — Новалис! — повторил он. — К сожалению, учебный план отвел нам на изучение этого писателя всего четыре академических часа. Хотя я бы мог рассказывать вам о Новалисе весь семестр.

Далее он с жаром человека, который будто бы лично знал главного героя романа, рассказывал историю молодого Генриха, поэта, романтика, в силу своей молодости еще верящего в идеалы этого мира, в общем типичного максималиста. О том, что ему приснился сон про лес, где он нашел голубой цветок — символ настоящей поэзии и совершенной жизни человека. Молодой человек, как водится, в любом романе, отправился в странствие в поисках этого цветка, по пути встречая много интересных людей. Они рассказывают ему свои истории и предания, с помощью мифов и аллегорий объясняя устройство этого мира. Итогом романа становится знакомство Генриха с молодой девушкой, которая привнесла в его жизнь музыку. «А музыка для романтиков — это высшее постижении истины», — громко говорил Марк Иванович.

Дальше он рассказывал, что девушка, ее звали Матильда, и была тем самым голубым цветком. Однако на этом роман не заканчивался, это была лишь первая часть. Во второй части, как оказалось, с помощью этого цветка Генрих должен был восстановить гармонию во всем мире.

Мы как завороженные слушали Марка, и не потому, что история была нова или очень уж оригинальна. Лектор рассказывал ее, будто сам пережил все это или хотя бы участвовал в путешествиях главного героя. Видимо, Марк обладал очень сильным чувством эмпатии. Было заметно, что ему не все равно, что эта история трогает его до глубины души. И, конечно, ему было обидно, что приходилось скакать галопом по Европам, а не вдумчиво разбирать каждый жест или фразу протагониста, чтобы история завладела всеми полностью и оказала свое влияние на группу молодых максималистов, в которую я попал совершенно случайно.

К тому же оказалось, что Марк выбил у декана в расписании все поточные аудитории. Это был его пунктик. Позже он сказал, что так ему удобнее.

— Я не люблю разговаривать с толпой, — говорил, отхлебывая пиво, Марк, когда мы сидели с ним в один из таких четвергов. — Поэтому специально рассаживаю студентов в поточной аудитории подальше друг от друга, но не для того, чтобы они меньше общались и отвлекались. Хороший студент найдет способ отвлечься, даже придя один на лекцию, — усмехнулся он.

— Это да, — поддержал я, прикусывая свой бургер. — Тогда, зачем же?

— Так они начинают лучше соображать, — продолжил он. — Сами этого не подозревая. Я никогда не провожу семинары по прочитанному, хотя это и подразумевается в учебном плане. Отведенных часов мне едва хватает на лекции. Лучшее они запомнят побольше материала, что я объясню им. Так у них разовьется интерес к самостоятельному обдумыванию. А уж потом-то я и закину им письменную работу, проверочную. Думаю, что все-таки самые лучшие мысли и идеи приходят к человеку в письменной форме, когда у него есть время все обдумать и сосредоточиться.

— Вам принести что-нибудь еще? — спросила официантка, поставив перед Марком его бургер. Он всегда брал большой, с дополнительными ломтиками ветчины, помимо котлеты, солеными огурцами и просил добавлять грибной соус.

— Нет, спасибо, — ответил я мило улыбнувшейся девушке.

Марк продолжил, не притрагиваясь к еде.

— Был у меня один студент, на севере. Всегда сидел тихо. За первый семестр не проронил ни слова. Но иногда очень странно улыбался. И по его улыбке, особенно когда я говорил что-то сложное, я понимал, что он понимает. Понимает, когда я пытаюсь объяснить, что подразумевал автор. Тогда была лекция о Прусте. И вот он, ни разу не проронив ни слова, на первой проверочной работе выдает мне такое эссе.

Марк открыл свой кожаный портфель, такой же затертый и такой же крепкий, как его пиджак, и выудил из его глубин пару листов в клеточку большого формата.

— До сих пор лежат у меня в портфеле, — сказал он и протянул их мне. — Читай пока. Я очень голоден.

«Мое видение поэтического принципа романтики Пруста» — прочел я заголовок и отставил пиво в сторону, протерев руки салфеткой, принялся внимательно читать.

«Я не согласен с мнением Хосе Ортега-и-Гассет — начал в лоб автор, без лишних предисловий, — что Пруст, чтобы преодолеть реальность, пользуется приемом доведения ее до крайности. Если, конечно, он не говорит об обобщенной формуле, применимой к творчеству Пруста. Но по мне, применять обобщения к поэтике Пруста также неправомерно и нецелесообразно, даже глупо, как пытаться рассмотреть отдельные клеточки любой части своего тела в поисках знаний о характере своей личности, обходя стороной главную истину, — понимание кроется внутри тебя. Не в клеточках мозга, импульсах, зарождающихся в нейронах и протекающих по нервным окончаниям, но в их проявлениях в нашем сознании кроется тайна, которую пытается раскрыть искатель.

Так и с творчеством Пруста, если пытаться подвести его поэтику под определенную формулу обобщения, исказится весь смысл каждого его слова. За внешними приемами, которые мельком обозначил Ортега в своей статье «Дегуманизация искусства», такими, как «нечеловеческая пристальность к микромиру чувств, социальных отношений и характеров», кроется импульс воззвания читателя к внутреннему созерцанию, к его художественной интуиции. Только пропустив через себя его творчество, можно с долей уверенности говорить о принципах его поэтики. Что я и попытаюсь сделать. Итак, внутрь себя.

Но я согласен с Ортегой в другом: как художник, задачу свою Пруст выполнил. Он отрешается от «человеческой» реальности, углубившись в чувственно-душевные переплетения своего сознания, за чем и следует читатель.

Пруст не как тонкий психолог, но как глубокий философ человеческих отношений и характеров, взрыхлил землю нашего восприятия, покоящуюся на устоявшемся дне тихой реки, подняв муть осадка нашего сознания, в водах которого после прочтения Пруста мы находим казусы своей внутренней жизни и казусы отношения к жизни как к таковой, прежде взрыхлив с особой тщательностью и скрупулезностью дно своего чувственного восприятия жизни.

Отсюда, читая его произведения, можно прийти к выводу, что он поэтизировал наши собственные мысли и переживания, так близкие нам в повседневной жизни, поэтому не требующие от Пруста больших усилий в их изображении. Но с должным восхищением нужно признать, что этот человек проделал огромный труд в перенесении с филигранной точностью словами на бумагу мозаику эмоций и чувств, которые мы, благодаря его гению, воспринимаем как свои с легкостью и некоторой известностью, в связи с переживанием их в прошлом, которое Пруст пытается вернуть в долгих поисках «утраченного времени».

Пруст мастерски переворачивает ценности вещей и эмоций, предпочитая возвышенным чувствам, патриотизму, смелости, доблести и т.п., изображение мимолетных, каждодневных эмоций с присущей ему глубиной и тщательностью. Даже такое возвышенное и поэтизированное чувство, как любовь, Пруст и здесь представляет не как монументальный столп, пронизывающий все существо человека, которого охватило это всеобъемлющее чувство, а как ту же мозаику чувств и эмоций, сложив которую из восприятия тонких черт любимого человека, незначительных движений его рук и ног, вздохов и поворота головы, эмоций, вызываемых отдельными словами и присущей им интонации, только из этих разрозненных восприятий, которые в отдельности друг от друга не способны потревожить покоящийся маятник человеческих чувств, складывается полная картина глубокого чувства, лицезрев которую в самом себе, человек говорит, что любит. Тем же методом, изображения целого через отдельные частички переживаний, пользуется Пруст при поэтизации других чувств, обуреваемых человеком на протяжении всей жизни.

Но почему Пруст объектом своего изображения в основном делает только любовь? Переживания героя, любовь Свана, всевозможные влечения героя к девушкам различного рода социального положения и характеров. Думаю, у Пруста любовь является началом всех чувств, неким кристаллом, через который тонкими лучами света проходят все остальные чувства и, проходя через его зеркальные грани, меняют свое направление, отражаясь в ту или иную сторону в соответствии с характером человека, который хранит этот кристалл, с искренностью и глубиной его чувства, ценностью кристалла. Негодование, страх, душевная боль в виде тоски и мучений ревности, восхищение окружающим миром, когда любовные чувства воспламеняют воображение, и т. д. — все это является квинтэссенцией любви, проявлениями внутреннего «я».

Отсюда выходит, что по Прусту, любовь — предназначение и смысл всей жизни, только влюбленный человек сможет постичь суть окружающих его вещей, сбросив с них установленные обществом и интеллектом ярлыки. Поэтому любовь — это бесконечное мучение и терзания самого себя, через которые даются мимолетные наслаждения, оправдывающие терпение мук и страданий.

Читая его длинные пространные описания, вызванные глубоким погружением в микромир вещей и явлений, состоящие из нескольких дополняющих, а иногда и противопоставленных друг другу предложений, каждое из которых подчас несет в себе индивидуальную мысль, объединенных в одно большое, от читателя ускользают мысли, слова, которые он уловил в начале, когда читает середину предложения, и середины, когда он в конце. Все, что ты можешь здесь сделать, это перечитать еще несколько раз абзац и уловить, установить для себя ту логическую нить, которая связывает воедино цепь последовательности в описании. Но не этого добивался писатель. Ему не нужно, чтобы читатель с усердием корпел над распространенными предложениями. Не этого добивался Пруст.

Растворенные в памяти слова оставят на сознании (созерцании) легкий, воздушный отпечаток, чтобы мы забыли их, забыв те логические связи и материальные отношения между ними, которые создаются с помощью интеллекта в нашем воспринимающем сознании. Вот чего добивался Пруст. Таким образом, останется лишь череда отпечатков, непроявленных негативов, осколков мозаики, соединив которые, мы получим правильную картину предметов и явлений, описываемых Прустом, воспроизведенную через наше чувственно-интуитивное восприятие, поняв тем самым суть вещей, утраченных во времени, а на самом деле окружающих нас в настоящем.

Такая манера видения мира отнимает у читателя большие эмоциональные силы, которые он растрачивает во время чтения на восприятие картин внутреннего прустовского мира. Но, несмотря на это, оторваться от его книг невозможно, потому что, в отличие от книг дурных и глупых, которые не требуют эмоционального напряжения, и поэтому за ними стоит пустота, книги Пруста завораживают потоком чувств и эмоций, переживать которые вместе с автором хочется бесконечно. И хотя читатель и мучается от непомерного расхода эмоциональной энергии, он получает удовольствие от этой продолжительной пытки, потому что затраченная энергия возвратиться двойным объемом при возвращении из прустовского мира созерцания в мир обыденных вещей, возвращение куда кажется нам неприятным, но необходимым условием. Позже я узнал, что Ортега-и-Гассет в своей работе «Время, расстояние и форма в искусстве Пруста» называет это состояние «усталостью», наряду с которой создается впечатление, что читателя удерживают насильно, хотя он в любой момент может отложить книгу.

Смог ли я найти что-то новое в его словах и мыслях, рассуждениях, растянутых в несколько страниц, увлекающих в такие глубины, из которых не хочется подниматься? Найти? Нет. Но я стал ярче различать оттенки своих чувств, которые раньше воспринимал как плоские, тусклые картины обыденной жизни. Раскрашенные Прустом они приобрели резкость, четкость и контрастность, поэтому стали сильнее выделяться палитрой всевозможных цветов на размытом полотне повседневной жизни. Вслед за этим преобразилось и все полотно в целом».

Я положил листы на стол и откинулся на спинку сиденья. Пока я читал, Марк уже закончил свой бургер.

— Ну как? — спросил он с самодовольной улыбкой. — И да, я точно знаю, что он не мог понабраться такого видения ни в одном из источников. Тем более в то время еще не было такого разгула интернета.

— Сильно, — ответил я. — Особенно, как он скопировал это витиеватое изложение мысли.

— Мне нравится, как он спорит в начале с Ортегой, — самодовольно улыбался Марк, словно гордился тем, что у него был такой студент.

— Есть еще что-то из его работ?

— Нет. К сожалению, он быстро перевелся в вуз в другом городе, и я уже не слышал о нем.

— И что, больше у тебя не было подобных работ.

— Почему же, были. Я уже больше десяти лет преподаю зарубежную литературу. Конечно, у меня были разные студенты. Но этот запомнился особенно. Может быть, из-за этой недосказанности. Он как-то неожиданно исчез. Все то время, пока я вел курс у этой группы, у меня складывалось впечатление, что он хочет мне что-то сказать. Возможно, это было лишь впечатление, возможно он так и не смог ничего поведать мне, а возможно уже сказал.

В тот день мы больше не говорили. Молча допили свое пиво, расплатились и пошли по домам, разойдясь на автобусной остановке. В моей голове продолжали звучать слова этого паренька: «любовь — предназначение и смысл всей жизни, только влюбленный человек сможет постичь суть окружающих его вещей». Они тут же напомнили мне строки Франсуа Вийона из стихотворения «Истины наоборот»: «и лишь влюбленный мыслит здраво», которые в юности я часто обдумывал и считал за здравые. Мне стало грустно.

Я решил пройтись пешком пару остановок, чтобы немного развеяться и освежить мысли. На улице только началась настоящая осень, балуя в сентябре и октябре теплым солнцем, в ноябре она ударила сильными морозами. Я любил такую осень, сухую, морозную и солнечную, когда по ночам ярко светила луна, напоминая о романтических прогулках с девушкой в школьные годы, когда я еще жил в родном городе. Тогда на улицах в лунные ночи стоял особенный запах. Чистый. Пахло справедливой ночью, заботливой. Мы тихо шли по длинной прямой улице, о чем-то болтали. Впереди и сзади нас уходили в даль редкие желтые фонари, подсвечивая улицу. Мы видели, что больше никого нет, что улица дарована только нам. Мы знали, что всегда можем спрятаться в сумрак между предательскими яркими фонарями, куда не доходил их свет. От этого становилось тихо и спокойно. И продолжали идти.

Эти воспоминания немного перебили мою грусть, но ненадолго.

Завтра первая лекция начиналась в полдень. Я понял, что хочу выпить еще бокал. Не смог найти причину не сделать этого. Как раз по пути был небольшой паб, приличный, так как располагался почти на центральной улице и имел фасадной стеной большое витражное стекло и стеклянную дверь, так что все посетители были как на ладони. Видимо, это отпугивало неприличную публику, а для меня было в самый раз.

Я зашел. Сел за барную стойку. Заказал светлое нефильтрованное и все-таки достал мобильник, чтобы зайти в социальные сети. Чертов Пруст, подумал я. Или чертов мальчишка-студент. Откуда ему знать, что такое любовь и как она может влиять на жизнь человека. Начитался французских романистов, с их пространными и витиеватыми фразами, которые уводят от сути вещей. Сути, которая стояла у меня комом в горле с того самого момента, когда я впервые понял ее. Понял не намеренно.

Это было еще в школьные годы. На местное радио дозвонилась женщина лет пятидесяти, как я мог понять по голосу и по тому, что она рассказывала о себе, чтобы поздравить родных с праздником всех влюбленных. Я не помню, что именно она рассказывала, но спустя десять с лишним лет в моей памяти четко отложилась ее фраза, что любовь — это только страсть, она проходит, настоящая любовь может быть только к своим детям.

Это был грустный голос, не настолько чтобы это было заметно другим, даже с некой долей надменности что ли, голос человека, который хочет убедить в своей правоте других, чтобы убедить самого себя. Голос поражения и растраченных впустую лет. Думаю, она сожалела о чём-то большем. Даже тогда, в юношестве, когда я еще толком не знал, что значит любить, эти слова вызвали во мне бурю противоречивых эмоций.

Слабая, никчемная женщина, подумал я тогда и сильно разозлился на нее.

Слабый, никчемный мужчина, думал я сейчас, сидя в баре с бокалом пива, листая ее фото и читая пространные посты в аккаунте, обращенные ничуть ни ко мне. Не было в них глубины. Не было сияния детского. Как бы она не хотела их воссоздать. Странно, что женщины иногда боготворят себя как муз любви, восхищаются сами собой, но не при каких условиях не способны на жертвенность. А разве не в этом вся суть любви, думал я.

И поймал себя на мысли, что начинаю злиться. Спустя два с лишним года, я продолжаю злиться. Поняв, что мне ничего не нужно и не хочется от этого человека, я продолжаю испытывать гнев.

Иногда мне становилась интересна природа этого механизма и я наблюдал за собой. Как можно смотреть на объект былого обожания и испытывать к нему негативные чувства. Я был словно двухлетний ребенок, который злился от того, что в круглое отверстие не пропихивается квадратная деталь.

Странно все это, думалось мне. Смотреть фотографии красивой женщины, которая когда-то признавалась тебе в любви и, может быть, даже любила. А может и нет. Может она никогда и не знала любви, принимая это состояние за что-то другое. Или я принимал его за что-то другое. Будто смотрел на зеленый цвет и говорил, что он зеленый. А она смотрела на него, видела синий цвет, но для нее он тоже обозначался словом зеленый. И мы называли одним и те же словом совершенно разные вещи. Так может ли изначально один человек понять другого? Если я слышал это пресловутое дерево, как оно тогда с грохотом надломилось от непосильной ноши и падало, ломая свои ветви и ветви стоящих рядом деревьев. Слышала ли это она?

Наверное, нет. Я часто думал, спустя столько времени, почему эта женщина была так счастлива и спокойна сразу после нашей размолвки. Я испытывал тоску и чувство вины, даже когда уходил от своей импульсивной жены, которая на протяжение трех лет терзала меня своим невозможных характером. И даже тогда мне приходилось вспоминать все страдания, которые я вынес благодаря ей, чтобы вновь не переступить порог её двери, вернуться назад.

Но здесь что-то было не так. Долгое время картинка не складывалась. Я не мог объяснить себе: почему. Пока спустя полгода не узнал, что она беременна, причем уже на приличном сроке. И тогда я понял, что меня просто заменили лучшей версией. Чертов трейд-ин. Не сдали в утилизацию, и на том спасибо. А может и сдали. Просто я этого еще не понял.

Я сделал глубокий глоток и удивился, почему бокал еще не пуст.

— Почему бокал еще не Пруст? — усмехнулся я.

В небольшом зале паба был приглушенный свет, что подначивало меня к размышлениям.

Но почему же я до сих пор на крючке. Меня уже бросали девушки. Пару раз. Правда, обе они были со своими внутренними проблемами. Причем большими проблемами, гораздо серьезнее, чем у меня. Мне оставалось лишь только пожалеть их. Но что же произошло с этой женщиной, Неужели это была всамделишная любовь, та самая, и поэтому так тяжело?

— Не знаю, дружище, — отвечал бармен, протирая стойку в метре от меня от только что ушедшего посетителя. — Но, видать, сильно она зацепила тебя.

Я очнулся как от внезапной дремы в общественном транспорте. Голова уже не держалась крепко на шее ноги и все время норовила хаотично смотреть по сторонам. Смотреть без умысла. Просто смотреть. И сейчас я смотрел на бармена.

— Еще пива налить? — спросил он.

— А это уже какой бокал? — неуверенно спросил я.

— Уже третий.

— О нет, думаю мне хватит. Давайте счет.

Я осушил бокал. Выключил телефон и, расплатившись по счету, вышел на улицу. В ноздри ударил холодный свежий воздух. Голова затуманилась от выпитого алкоголя и мне, наверное, полегчало, потому что я уже не мог ни на чем сосредоточиться. Только мельком пришли строчки: «Ночью темной выходишь на улицу. Ноздри воздух свежит глубоко».

Я заказал такси и поехал домой.

---

Глава 2 
Аритмия усталой мышцы

Звонок от хозяйки квартиры поднял меня раньше будильника. Я поставил таймер на десять утра, чтобы хорошенько выспаться перед лекциями и избежать легкой головной боли. Сколько раз предупреждал себя не пить больше двух бокалов пива, но иногда эти убеждения не срабатывали. Приходилось страдать по утрам.

Светонепроницаемая рулонная штора была опущена, чтобы в комнату не проникал свет по утру. Телефон продолжал звонить. Я сел на надувном матрасе, оперевшись на стену, быстро проговорил пару скороговорок, разрабатывая голос, пока телефон продолжал вибрировать. Обычно, я не отвечаю на утренние звонки, но от хозяйки квартиры было уже пару пропущенных, значит дело важное.

— Максим, доброе утро, — сказала она, когда я ответил.

— Здравствуйте, Галина Владимировна. Извините, что не перезванивал, было много дел.

— Ничего страшного. Я звоню, сказать, что вам нужно съехать до конца этого месяца. Я понимаю, что у нас договор минимум на год, поэтому звоню вам заранее. Наша дочь хочет пожить отдельно, поэтому квартиру нужно освободить.

---

— Да, хорошо, я понимаю, — как можно более вежливо ответил я.

— Я специально говорю это сейчас, чтобы вам не искать жилье под конец года, когда будет много других забот. Сейчас это сделать гораздо проще. У вас оплачено до начала ноября, так что есть пара недель на поиски.

Она явно чувствовала себя не в своей тарелке, поэтому я отвечал, как можно короче и сдержанней, чтобы скорее закончить разговор. Иногда я не понимал, что больше доставляет мне неудобство — неудобство других людей или мое неудобство. И старался избегать и того и другого.

Я как можно быстрее закончил неловкий разговор, упал в еще теплый надувной матрас, с которого съехала простыня, и уставился в потолок. Голова все-таки была тяжелой. Обозлившись на себя за вчерашнюю расхлябанность, я еще больше огорчился, что этот день обещал быть ничем не лучше вчерашнего вечера. Лишние заботы навалились с самого утра.

Новость об очередном переезде хоть и была некстати, не вызвала особого огорчения. По правде говоря, прожив на этой квартире шесть месяцев, я даже не распаковал некоторые коробки с прошлого переезда. Видимо, я так сильно привык к кочевому образу жизни, что специально не трогал те вещи, которые мне не нужны без особой надобности. Я часто успокаивал себя тем, что часто нахожусь в зоне дискомфорта, а это хорошо держит в тонусе. Как бы то ни было, для человека, который долго засиделся на одном месте, переезд — настоящее мучение. Мне же достаточно собрать меньше десяти коробок, большая часть из которых наполнена книгами, и перебраться на другое место. Настоящий кочевник. Сомнительное утешение, но нужно же себя чем-то утешать.

Усталость от постоянных мотаний, конечно, сказывается. За последний пять лет я сменил девять квартир. Но, как говорила моя бабушка, что тут поделаешь. Иногда обстоятельства сваливаются на тебя, как снег на голову, и с этим, действительно, ничего не поделаешь. Остается только принять их и двигаться дальше.

Иногда я спорил с бабушкой, пока она еще была жива, потом спорил сам с собой, что все прописные истины настолько банальны, что теряют дееспособность. Как антибиотики, которые утратили эффективность, потому что вирус смог к ним приспособиться. Так и мудрости, народные фразы, которые должны нас успокаивать, потому что успокаивали десятки поколений до этого, устарели и уже ничего не могут предложить.

— Это ты про свои новомодные лекарства так говори, — смеялась она. — Люди как лечились малиной, медом и лимоном, так и лечатся до сих пор!

Смешная она была. Иногда.

Жаль, эта квартира мне нравилась, она была светлой и уютной. К тому же окна выходили на соседние дома и вечерами можно было наблюдать жизнь других людей. У кого-то дети не спали до одиннадцати вечера и постоянно сидели перед телевизором. Женщина на втором этаже очень рано ложилась спать и долго читала книгу в постели. Было в этом что-то грустное, как она продолжительно готовилась ко сну, зажигала настольную лампу на прикроватной тумбочке, потом около часа сидела с книгой в руках. И так каждый вечер и, видимо, ничего не хотела менять, хотя с виду была еще молода. Соседка этажом напротив все вечернее время проводила на кухне. Чистила ее до блеска и очень часто бегала курить на балкон. Каждый справлялся со своим несчастьем как мог. Хотя кто знает, может счастье и состоит в том, чтобы найти свой способ забытья от несчастий.

Я поднял рулонную штору наполовину. В комнате стало светлее. Соседка напротив все так же курила на балконе, заставленном различными декоративными цветами. Интересно, о чем думает эта женщина, часто задавался вопросом я. Она живет в большой собственной квартире, с двумя детьми, ездит на дорогом внедорожнике, большую часть времени проводит в этой же квартире. Ни разу я не видел у нее мужчину, а окна она никогда не закрывала плотно. Меня всегда интересовало, о чем думают люди, у которых есть все, чтобы удовлетворить первичные потребности и даже больше.

Так или иначе, у меня не было времени на дальнейшие раздумья.

Я быстро привел себя в порядок и вышел из дома, чтобы успеть позавтракать в университетской столовой и по пути просмотреть объявления об аренде жилья на сайте недвижимости.

— Здравствуйте, ребята, — начал я лекцию, когда вошел в аудиторию. В противоположность Марку я любил небольшие уютные комнаты, где связь со студентами, как мне казалось, была более тесной. Мне было комфортно сидеть на лекции друга, когда его сильный глубокий голос ходил по широким коридорам поточной аудитории, смотрел на тебя, притрагивался и даже иногда присаживался на лавочку по соседству, в то время, как его обладатель сидел неподвижно за кафедрой и только жестикулировал, рассказывая о философии романистов, изредка заглядывая в многочисленные, с ровным почерком карточки.

Я же вел лекции совсем по-другому.

Вот уже два года я преподавал в университете нашего города на кафедре журналистики. Я устроился сюда по рекомендации знакомого, когда завязал с профессией журналиста. И так как у меня был богатый теоретический и практический опыт, меня взяли с руками и ногами. В этой сфере всегда не хватало толковых преподавателей. Кто-то хорошо владел теорией, кто-то долго вел практику, но, чтобы сочетать в себе оба направления, такое было редкостью. К тому же я защитил диссертацию по социологии в этом же университете на тему влияния средств массовой коммуникации на общественное мнение, другими словами изучил, как манипулировать людьми с помощью средств массовой информации.

Мне предложили преподавать курс «Основы журналистики». Чему я был несказанно рад. Понадобилось приложить много усилий, чтобы дополнить и переделать существующий учебный курс под мое видение, но в итоге в деканате остались довольны и одобрили учебную программу.

Я не обладал монументальным тембром, как у Марка, поэтому приходилось прибегать к другим способам держать внимание студентов. Я не сидел, как метроном равномерно передвигался от одной стены аудитории к другой. Иногда опирался на стол, если нужно было что-то зачитать или процитировать. Замирал на месте и пытался жестикулировать руками, когда нужно было заострить внимание на чем-то важном. Делал много заметок на доске. Я вообще любил структурировать и раскладывать по полочкам материал. Особенно сложные вещи.

Думаю, я нравился студентам. Я был молодым преподавателем. Разница между нами в десять лет была не такой уж и большой. К тому же я придерживался молодежного стиля в одежде, сдержанного, но молодежного. Благо в моде были джинсы, кеды и пиджак на футболку. Следил за новыми веяниями, которых так или иначе касался на лекциях, чтобы студенты понимали, что мы на одной волне, и частенько общался с группой через соцсети.

— Итак, ребята, — начал я, как только вошел в аудиторию. — В прошлый раз мы начали знакомиться с Маршаллом Маклюэном и его работой «Понимая медиа». Напомню еще раз и скажу, для тех, кто пропустил прошлую лекцию, что это один из основных трудов на западе по теории средств массовой информации, который расхватали на цитаты все последующие исследователи СМИ.

Я достал из портфеля книгу и открыл на нужной странице. В отличие от Марка, я никогда не выписывал заметки на отдельных карточках. Все мои книги были исписаны на полях, в закладках и загнутых страницах. Возможно, для Марка книга была чем-то священным, что не подлежало осквернению, для меня же она была объектом познания, который я дополнял своими мыслями и предпочитал мыслить тут же, не отходя от кассы, как говорится.

— К сожалению, в нашей стране этому труду издатели не уделили особого внимания. За этим экземпляром, я гонялся несколько лет, в ожидании, когда же кто-то из них переиздаст книгу.

Книгу действительно переиздали в России только к столетию канадского исследователя.

— Эта книга идет одной из первых в списке рекомендованной мной литературы. И если вы сможете прочитать только ее, я буду рад и этому. В прошлый раз мы разобрали с вами термин Маклюэна «глобальная деревня». Тут ничего сложного. Объяснили «горячие» и «холодные» СМИ и существование вещей и явлений, как продолжение существования человека. Помните?

— Одежда и дома — это продолжение кожи, средства передвижения — это продолжения ног, бинокль — продолжение глаз, а СМИ — продолжение нервной системы человека, — тут же ответила одна из студенток.

Это была Наташа, или Ната, как звали ее одногруппники. Невысокая стройная девушка с длинными черными, как уголь, волосами. Она не отличалась ничем особым от своих сокурсников: приятная внешность, правильные черты лица, даже немного восточные. Про таких людей говорят симпатичные. Если бы не такие же черные глаза, которые вкупе с волосами и ровной, немного бледной кожей придавали ее лицу какое-то магнетическое свойство. От него невозможно было оторваться. Хотелось на него смотреть и смотреть. Оно успокаивало, особенно, когда было сосредоточено, вдумчиво и заинтересовано. Такую же особенность я часто встречал в лицах еврейских девушек. Их черты лица зачастую были очень плавными и лаконичными, простыми и приятными. Успокаивающими. Наверное, поэтому среди известных голливудских актрис было много евреек. Они успокаивают нас своими лицами. Подсознательно. Поэтому мы их любим.

— Все верно, — довольно ответил я. — Сегодня же мы рассмотрим другое его знаменитое выражение «Средство сообщения есть само сообщение» и то, как СМИ влияют на нас, формируя нашу нервную систему.

Все это время я говорил, стоя посреди небольшой аудитории, прямо по центру, чтобы внимание ребят было сгруппировано на одной точке. На мне.

— Несмотря на замысловатость фразы «средство сообщения есть само сообщение» она очень буквальна, — продолжил я, начав расхаживать по аудитории справа-налево. — На восприятие любого сообщения, будь то новость из политики или смска о том, что ваша девушка бросает вас, влияет то, с помощью какого средства подана эта новость. К примеру, по ведущему каналу на телевидении говорят, что на протестную акцию пришло всего триста человек, в то время как независимый блогер в своем аккаунте пишет, что на этой акции присутствовало более двух тысяч людей. Это и другое сообщение будет воспринято по-разному тем адресатом, к которому оно обращено. Если учесть, что аудитория телевидения сейчас в основном люди за пятьдесят лет, они примут на веру новость по тв и не поверят сообщению блогера. Почему? Потому что на них повлияло средство сообщения. А именно они с доверием относятся к телевидению, они видят на мониторе приличного, ухоженного мужчину, чей образ по сути тоже является сообщением и средством сообщения, они считают, что на федеральном телевидении работают образованные, умные люди, за которыми стоят серьезные инвесторы и так далее, что новостными каналами заведуют сотрудники их же возраста, в то время, как блогер и моложе, и одет как-то странно, на нем нет галстука, он ведет прямую трансляцию по какой-то странно программе, о которой они даже не слышали. Поэтому даже если сообщение по новостному каналу о трехстах протестующих будет ложью, чтобы скрыть реальное количество недовольных, человек зрелого возраста воспримет его как правдивое, потому что средством сообщения было федеральное тв, и это средство сообщило ему: его сообщению можно и нужно доверять. Немного витиевато, но, думаю, вам понятно. И наоборот, молодое поколение, которое уже в силу своей молодости и оппозиционного настроя, из-за максимализма, внутреннего протеста или чего-то еще, будет склонно верить блогеру, своего возраста и передающему свое сообщение через социальные сети, а не мужчине в костюме, которые уже вызывает у них подозрение. И даже если этот же самый блогер будет вести свою трансляцию через телевидение, доверие к нему тоже будет подорвано, потому что его средство сообщения будет сообщать вам, что за ним стоят как раз те же самые серьезные люди в пиджаках, которые преследуют свои цели.

Я перестал ходить по аудитории.

— Это вам понятно?

— Понятно, — ответили сразу несколько студентов, дописывая тезисы из моего монолога.

— А что в случае с прощальной смской? — выкрикнул один из них.

— А, ну здесь все просто. Если средством сообщения была смска, то это средство сообщает вам, что не нужно бегать за этой девушкой и пытаться ее вернуть как бы того не хотелось. Она глупа, посредственна и не стоит того. Если же вам сообщили это при личной встречи, да еще специально организовали эту встречу, то в этом случае еще стоит подумать, я думаю.

Все немного засмеялись.

— Но я не уверен точно, — резюмировал я веселое отступление.

Я задумчиво молчал, пока общая веселость прохаживалась среди студентов. Они позволили себе немного общения, переглядывались, продолжали, предложенную мною шутку, кто-то задумался о чем-то своем, мечтательно посматривая в сторону, кто-то просто выжидающе смотрел на меня.

Я вспомнил свои вчерашние мысли и строки того паренька, рассуждающего о Прусте и любви. Мне снова стало грустно.

— На самом деле, любое предательство остается предательством, как бы оно не было преподнесено, — медленно продолжил я говорить, и ребята затихли. — Если вы столкнулись с предательством, от него нужно бежать, как можно дальше. Тем более если человек предает ваши чувства и еще хуже, если он предает свои чувства. Ничего хорошего из этого не получится, — чем дольше я говорил, тем неприятнее мне становилось. — Как писал Маршал Маклюэн, Римская Империя пала не потому, что достигла своего политического или социального предела, а потому что допустила рабство и активно пользовалось его благами, укоренило его в своей социальной жизни. Рабов становилось все больше, а интеллектуальные и аристократические массы, знать, все сильнее зависели от них. И чем дольше и теснее римская знать общалась с рабами, тем сильнее становилась их заложниками, тем глубже пропитывалось сознанием раба, способом существования раба, его этикой, его образом мысли, его мышлением, которое в итоге и стало ядом замедленного действия. Точно также и с предателем. Если вы остались с предателем, простили его, дали ему второй шанс, вы рискуете заразиться его образом мысли. К тому же, как говорит хорошая поговорка, тот, кто подвел одни раз, подведет и второй. Или скажи мне, кто твой друг, и я скажу тебе, кто ты. Или эта расхожая и очень популярная теория успешных людей, чтобы достичь успеха, нужно общаться с успешными людьми.

Я замолчал. Молчала и аудитория.

— К сожалению, все средства массовой коммуникации существуют лишь для того, чтобы вкладывать в нашу жизнь искусственное восприятие и произвольные ценности. Маклюэн пришел к этому выводу еще в шестидесятые годы. Интересно, чтобы он сказал о разгуле социальных сетей нашего времени? Он говорил о СМИ не только как о продолжении нервной системы, но как о расширении наших чувств, а затем о замене, о подмене наших чувств, навязанных эмоциях из средств массовой коммуникации. В нашем же случае эмоциях из социальных сетей. Они стали для нас теми самыми римскими рабами. Еще тогда канадский мыслитель предупреждал, что фото превращает людей в вещи.

Я вспомнил, ту фотографию, на которую так долго смотрел вчера. Вспомнил даже сквозь затуманенный алкоголем разум. Как он самодовольно улыбается, пытаясь естественно позировать на камеру, этой наигранной улыбкой, которая казалась мне мерзкой и противной, а она постановочно утыкается носом в его щеку, закрыв глаза, словно от блаженства. И это спокойное лицо, спокойное лицо предателя, который совершил свое мерзкое дело и теперь доволен доставшимся выигрышем, полученной выгодой. И ее губы, в блаженной улыбке, слегка расслабленные. Я помнил это выражение лица. Ее выражение лица, когда ей было хорошо. Но как же так? Как ей может быть хорошо? Разве не должен человек испытывать горечь потери? Или она испытывает радость приобретения? Как могла она быть такой радостной, когда признавалась в любви человеку, которого затем предала. Что же это было? Ложь? Неосознанное вранье? Притворство? Глупость?

Я поймал себя на мысли, что начинаю злиться.

— Нет, — медленно продолжал я, — мы не рабы вещей. Мы сами уже давно прошли этап овеществления. Мы смотрим друг на друга, как на ходячий гардероб. Ищем подходящий нам социальный пиджак, эмоциональный пиджак. Находим его. Примеряем. Понимаем, что жмет, что не подходит, отбрасываем в сторону и примеряем следующий. И так до тех пор, пока не найдем. И даже тот, который нам подходит, который скрывает неприглядные черты нас, противные черты нас, мы выбрасываем, как только он послужит нам, как только оботрется и износится. И все зависит от того, как бережно мы с ним относились. А зачастую не очень бережно. И носимся с этим гардеробом, и примеряем каждый раз новое, приличное, удобное, свежее и нет этому конца…

Я подошел к подоконнику, оперся на него и смотрел на крышу пристроенного здания, на которое выходили окна этого кабинета. На плоском рубероиде, залитом гудроном, образовались лужи, которые никуда не стекали, а прямо тут стояли небольшими озерцами талой воды, пока не высыхали на палящем солнце. Из них пили голуби, в них же и чистили перья, прилетая сюда как на безопасный водопой.

В аудитории стояла тишина. Даже студенты поняли, что лекция пошла не так как надо.

— Простите, мне нужно отлучиться на пару минут, — сказал отстранено я и направился к выходу. — Пожалуйста, ведите себя тихо, в соседней аудитории тоже идет лекция.

Я вышел в коридор и быстрым шагом добежал до общего туалета, который, к счастью, располагался на этаже. В уборной никого не было. Я вбежал в ближайшую кабинку, захлопнул дверь и расплакался, словно меня вывернуло наизнанку от тяжелого отравления. Эмоции нахлынули с такой силой, что я не смог их сдержать. Я сел за опущенную крышку унитаза и зажал рот ладонью, чтобы выходили только слезы. Чистые слезы без лишних звуков, не дай бог услышанных кем-то в общественном туалете университета.

Я опять почувствовал себя пациентом у того самого американского психотерапевта, который лечил своих подопечных криком. Он заставлял их лежать, звать отца или мать, ведь в любом случае кто-то один из них недолюбил каждого из нас. Звать и плакать, и кричать, добиваясь этим терапевтического эффекта. Но ведь на крик никто не приходит, всегда думал я. В чем смысл зова, если он остается без ответа. Просто выплеснуть из себя негативные эмоции? Довести себя до слезоточивого экстаза?

Так или иначе, я сидел в кабинке университетского туалета и плакал. Мне становилось легче с каждым мгновением, пока я с ужасом не понял, что глаза будут красные от слез, а мне еще заканчивать лекцию. Не могу же я показаться студентам с заплаканными глазами.

Я снова взял себя в руки. Это стало уже полезной привычкой на протяжении нескольких лет. Брать себя в руки. Привычкой, назначение которой я так и не смог понять. Действительно ли она полезная или лишь откладывает взрыв эмоций на некоторое время, а накопительный эффект идет побочным действием.

На дверях кабинки была выцарапана фраза «мы стали теми, кого не понимали в детстве».

Я успокоился, вышел из кабинки, умылся холодной водой. Лицо в отражении мутного зеркала было красноватым. Я посмотрел на часы, мое отсутствие длилось не более пяти минут. Значит есть еще пять, чтобы прийти в себя и освежиться.

Иногда мне было даже немного жутковато, как я могу перепрыгивать из состояния отчаяния в приграничное состояние безразличия, из жуткого эмоционального срыва в плато тишины и спокойствия. Эдакие американские горки, которые пугали даже меня. Я бы мог назвать это великолепным самоконтролем, но язык не поворачивался.

Я оторвал несколько бумажных полотенец, которые к счастью еще не закончились, и протер лицо. За окном показалось солнце. Окна уборной выходили во внутренний двор университета, здание которого располагалось квадратом. Там прохаживались или сидели на лавочках несколько студентов. Они прогуливали занятия или уже отучились. Мне было все равно. Я просто окинул их взглядом и немного позавидовал их беззаботности и беспечности.

Но нужно было идти. Я быстро дошел до аудитории, похлопывая ладонями по лицу, чтобы хоть как-то освежить его, вошел к студентам и сразу же продолжил лекцию.

— Тезис Маклюэна «средство сообщения есть само сообщение» применимо в различных сферах нашей жизни, — тут же начал я, войдя в аудиторию. — В СМИ, как я уже говорил, в межличностном общении, в политике, рекламе, социальных взаимодействиях. Абсолютно везде. Рассмотрим еще один пример. Рекламный. Допустим есть две компании по изготовлению каких-нибудь изделий. Одна закупила хорошее оборудование, вложилась в обучение сотрудников и качественное сырье, делает изделия на высоком уровне, но денег на рекламу не осталось, поэтому свою продукцию они рекламируют с помощью расклейки объявлений на столбах, где честно рассказали о своих преимуществах и качестве. Они обклеили практически каждый фонарный стол в городе, и их объявление об изделиях увидело большое количество людей. И есть другая компания, которая закупилась посредственным оборудованием, самым дешевым, наняло некомпетентных людей и использует самое дешевое сырье. Они выпускают такую же продукцию, но намного ниже качеством, чем первая фирма. Однако, эта компания вложилась в рекламу на больших рекламных щитах по всему городу. Как думаете, к какому производителю пойдет покупатель?

— Ко второму. С большими щитами, — ответили студенты.

— Правильно, — продолжил я. — Потребителю неважно, как сделана продукция и насколько качественно. Он слишком ленив, чтобы задумываться об этом. Он, сам того не понимая, доверяет лишь средству сообщения. Раз эта реклама такая хорошая, быстро думает он, значит и продукция тоже соответствует ей. И думает точно наоборот о рекламе на столбах. Но на самом деле продукция не соответствует качеству рекламы. И это жуткое несоответствие проходит красной нитью по всей нашей жизни.

— Мы живем в информационную эру, и она так называется не потому, что у нас как никогда развиты СМИ и Интернет. Информационная она потому, что все в нашей жизни, каждая часть нашего современного бытия стала сообщением или средством сообщения, — пытался я донести до них. — Вы только подумайте! Марка автомобиля — сообщение, площадь дома или квартиры — сообщение, стиль одежды — сообщение, стрижка — сообщение, цвет волос — сообщение, величина заработной платы — сообщение, модель телефона — сообщение, использование той или иной социальной сети — сообщение. Кругом сообщения, сообщения и сообщения. И жуткое несоответствие. Потому что на самом деле это жуткое несоответствие стало образующим центром любого нашего сообщения.

Лекция продолжалась еще полчаса, пока я неожиданно не схватил свой портфель и быстро не вышел из аудитории за несколько минут до сигнального звонка, обозначающего перерыв, оставив студентов в немом оцепенении. Я специально повышал голос, чтобы каждое мое слово отпечатывалось в их сознании. Повторял и повышал голос. Повторял и жестикулировал руками. Повторял и ходил из угла в угол. Повторял и внезапно замирал, снова резко срываясь на хождение.

Удерживать внимание в наше время становилось все сложнее и сложнее. Я использовать методы телевидения, используя маятниковый эффект смены кадров, как мерные удары метронома, гипнотизируя зрителя. Использовал приемы неприятеля, чтобы применять их во благо. Этично ли это было? Не знаю. Зато эффективно. С врагом нужно бороться его же оружием, успокаивал себя я.

Дверь аудитории тяжело захлопнулась. Я постоял несколько минут у входа, зафиксировал тишину в кабинете и, довольный полученным эффектом, пошел в столовую.

На душе все еще было тяжело. Возможно, я закончил лекцию пораньше, чтобы не пробираться через заполненные студентами коридоры университета. Они бы сновали туда и сюда, раздражая меня своими жизнерадостными криками. Как дети. Я понимал, что начинаю злиться. Через час должна была быть еще одна лекция в соседнем корпусе. Мне нужно было успокоиться.

Я быстро добежал до столовой. Взял салат, мясо и две кружки кофе. Они были здесь не очень большими, поэтому чтобы напиться, я всегда брал именно две кружки. Тем более сейчас, когда мой эмоциональный фон был из рук вон плох.

Я привык справляться с подобными вещами дома, на работе в собственном магазине, но только не в университете. По сути здесь все на виду. Никто не может найти себе потайного места, чтобы остаться на время наедине с самим собой. Я тут же вспомнил комнаты психологической разгрузки в университете Германии, когда был там несколько лет назад на стажировке. У нас же даже нет штатного психолога, к которому можно пойти, если случились проблемы во взаимоотношениях с преподавателем или студентами.

Ребята сновали по коридорам университета туда и сюда, и всему университету с его преподавателями и администрацией было все равно, что происходит у них на душе. Лишь бы вовремя сдавали курсовые, рефераты и зачеты. Закаляет это или же наоборот ввергает в пучину страха, сомнений и нерешительности? Я хотел подумать над этим, но никак не мог сосредоточиться.

Зазвонил телефон. Я не любил незнакомые номера. Но сейчас решил ответить.

— Да, слушаю, — начал я.

— Макс, здорова, — ответил незнакомый голос на другом конце. — Это Димон, муж Жанны. Есть разговор.

Мне никогда не нравились люди, которые коверкали свои имена. Было в этом что-то небрежное, безалаберное и неуважительное по отношению к самому себе.

Звонил муж моего фитнес-тренера из тренажерного зала, в который я иногда захаживаю, когда совсем взгрустнется. Я всегда относился к спорту больше как к эмоциональной разрядке, нежели физической нагрузке. С телосложением у меня все в порядке, поэтому занятия спортом были непродолжительными заходами с длинными перерывами. Но к своему успокоению, я всегда мог подтянуться пятнадцать раз, пробежать пять километров, да и кубики на животе все еще просматривались, если напрячься посильнее.

Я был удивлен звонком, но кажется понимал зачем он звонит. С ее мужем мы пересекались пару раз в фитнес-центре. Они с Жанной оба были тренерами. Но никогда я не общался с ним лично, наедине.

— Да, конечно, можем, — ответил я.

— А где ты? Я сейчас подъеду.

Признаться честно, к личному разговору я не был готов. Однако, было такое паршивое настроение, что я согласился.

— Я в университете. Подъезжай к первому корпусу.

— Хорошо. Через десять минут буду, — ответил он и положил трубку.

Мы не общались с Жанной уже больше двух месяцев, именно столько я и не ходил в фитнес-центр. Это была женщина, которая балансировала на границе: привлекательная или нет. Недостатки во внешности она с лихвой компенсировала общительностью и веселым нравом. Такие женщины нравятся мужчинам. Они могут составить компанию, подшутить, в общем быть на одной волне. Она напоминала мужчину в юбке, не формами, с комплекцией у нее было все в порядке, а содержанием. Прямая, честная, местами грубая, целеустремленная, уверенная в желаниях. На самом-то деле в их семье она и была мужиком, но ей хватало мудрости не переходить черту и подыгрывать мужу.

Для меня Жанна была слишком проста. Но я специально поддался ее настойчивости и пошел на интрижку, потому что ничего особо не терял. Мне просто стало интересно. Конечно, я предупредил ее о рисках.

— Стирай сообщения и будь осторожна, — говорил я ей, — я ничем не рискую, а ты рискуешь всем, к тому же у тебя ребенок. И смотри не заигрывайся.

Как бы хладнокровно это не звучало, но в случае с этой женщиной я, действительно, понял, насколько сильно атрофировались мои чувства. Я словно стал женоненавистником, как бы пошло это не звучало. Однако, успокаивал себя тем, что это лишь защитная реакция психики, которая сейчас как никогда нужна мне, чтобы не сойти с ума. И как бы совесть не отговаривала меня от этой интрижки, на этот раз я не послушал ее и пустил все на самотек.

Подогреваемый нигилизмом Ницше, который всегда так рьяно отвергал в себе, я поддался искушению этой женщины и на себе проверил тезис Милана Кундеры, что с нелюбимыми женщинами можно заниматься любовью, но не спать. Со мной этот фокус не прошел. При всей обыденности Жанны, которая даже не знала, кто такие Ницше и Кундера, которая постоянно называла меня странным, потому что я произносил много неизвестных ей слов, когда я поднимал выброшенные мимо урны пивные бутылки и пачки из-под сигарет, казались ей тоже странными. При всей ее посредственности, я все же чувствовал человека, недолюбленного и недоласканного, и здесь мое сочувствие брало верх.

Получается, одновременно я поступал нехорошо и человеколюбиво.

Когда она неожиданно сказал, что сегодня мы с ней пьем пиво, я не стал сопротивляться. Поддался ее откровенной настойчивости, которая меня ни к чему не обязывала. После четвертой бутылки пива Жанна так же открыто сказала, что сегодня ночует у меня. В эту ночь не получилось ничего особенного, потому что я уже был слишком пьян. Но эта ночь стала спусковым крючком. Жанна захаживала каждый раз, когда у нее появлялась возможность. Иногда просила целовать ей уши или шею. Иногда просто погладить волосы, положив голову на колени. Иногда заявляла, что я могу «трахать ее хоть всю ночь, если куплю достаточно интимной смазки». В этой женщине грубость и чувственность совмещались очень странным способом. Было в этом и что-то пугающее, и что-то подкупающее.

Так или иначе, когда все начало заходить слишком далеко, я остановился и силой остановил ее. Жанне было больно, она успел привыкнуть к моей ласке, но не показывала этого, потому что была сильной. Она злилась, но не мстила, потому что ее женская натура была по-мужски стойкой и не знала чувства мести.

Я допивал кофе и думал, почему этот разговор должен был случиться именно сейчас, хотя уже больше двух месяцев я не общался с этой женщиной. Мне и так было тоскливо на душе, так еще и эта беседа появилась как нельзя не вовремя. Нужно было сказать, что я не в городе, думал я. Но потом поймал себя на мысли, что мне совершенно все равно. Эти люди изначально живут во лжи и неуважении друг к другу, так зачем же я должен переживать по этому поводу.

Телефон опять зазвонил.

— Я подъехал.

— Подходи к крыльцу, — ответил я. — Сейчас выйду.

Я убрал за собой на столе, взял портфель и покинул столовую. Надо же, подумал я по пути к выходу, раньше бы мне было очень тревожно от одной мысли, что сейчас предстоит серьезный разговор. А сейчас было все равно.

Я чувствовал опустошенность внутри, словно возня малознакомых мне людей была настолько незначительна и мелка, даже не в отношении ко мне, а в отношении ко всему происходящему в пространстве и времени. Возможно, так оно и было.

— Здорово, — еще раз сказал он, когда подошел ко мне у крыльца университета, и тут же продолжил. — Макс, что за дела?! Зачем ты подкатываешь к Жанне?

— Я подкатываю к Жанне? — удивленно парировал я, не зная, какие карты есть у него на руках.

Но видимо он сам настолько волновался, что начал все выкладывать, как есть. Это был мужчина тридцати с лишним лет. Подтянутый и поджарый. Грубоватой внешности и с неправильными чертами лица. Глубоко посаженные глаза, длинный прямой нос и слишком припухлые губы для мужчины, что придавало его немного неотесанному лицу странную женственность.

— Я нашел ее переписку, — голос его немного дрожал, — фотографии, которые она посылала тебе, все эти «пойдем гулять», «целую», «захвати шоколадку». Зачем ты к ней подкатываешь? — тараторил он очень быстро, не давая вставить мне слово. — Я не драться сюда пришел, а просто поговорить. Нафига ты рушишь семью?!

— У таких людей как вы изначально нет никакой семьи, даже если вы и живете вместе, — подумал я, но не стал озвучивать мысли.

— Мы не общаемся с ней уже больше двух месяцев! — начал я с контраргумента. — Да, мы пару раз гуляли вместе, но и все. Обычное общение двух людей.

Я продолжал быть осторожным, не понимая, что он знает.

— А фотографии? Она присылала тебе ту, с голой задницей?

Я был немного обескуражен подобными словами. Мне всегда не нравился сорт людей, которые общаются друг с другом с помощью грубых слов и брани. Он мог бы сказать, обнаженную фотографию, фото неглиже, интимное фото, но выбрал именно это слово «голая задница», говоря о своей жене. Может это было от злости. Но не думаю, что так.

— Нет, она не присылала мне обнаженных фото. Но ты сам ее уже спрашивай об этом, я не буду говорить за Жанну. Это ее фотографии. И если она что-то присылала кому-то, то делала это она сама.

Меня начало злить, что эта женщина выдала себя своей неосторожностью, а все претензии вываливают на меня. «Я подкатываю», да как он вообще сказал такое?

— Я сразу сказал ей, что мне оно не надо. У нее ребенок, я не хочу лезть в чужую семью, — начал я заговаривать зубы. Я понимал, что он не задает главный вопрос, а значит от боится ответа на этот вопрос, потому что так или иначе у него не хватит смелости, чтобы адекватно на него среагировать. Я понимал этого человека. Для него Жанна была пределом мечтаний, женщиной, которой он готов прощать любые поступки, даже измену, даже если придется врать себе, потому что ее придется простить, перетерпеть, проглотить, а лучше перетерпеть боль измены, чем перетерпеть боль своей несостоятельности и слабости.

— Как бы дал! — нервно ответил он, развернулся и быстро ушел.

Я выдохнул. Все закончилось быстро и без лишних слов. С детства не любил оправдываться. Потом Марк мне сказал, что оправдывается лишь тот, кто виноват. Это разозлило меня еще больше. Ведь я был действительно виноват. Меня успокаивало, что не только я. Виновата была и она, что не смогла удержать себя в руках, да и не пыталась вовсе, проявляя настойчивость. Виноват был и он, что не умел уважать себя и был просто удобным для женщины, которая жаждет внимания других. Виноваты были все, а когда виноваты все, не виноват никто. Остается только жить дальше с последствиями.

Когда рассерженный муж отошел подальше, мне вдруг захотелось догнать его. Сказать, что он все делает неправильно. Что между двумя влюбленными, между мужем и женой всегда один любим, а другой позволяет себя любить. К сожалению, других вариантов я не видел еще в своей жизни. В их случае любим не он. Ему позволяют. Когда мы разговаривали с ней по душам, Жанна разоткровенничалась, что ей понравилось, как ее будущий муж ухаживал за ней и проявлял заботу, как только они познакомились. Получается, она любила не объекта, а лишь его действия. Как только действия прекращались — объект становился неинтересным, обыденным, нелюбимым. Жанне становилось скучно и она искала точно таких же действий на стороне. Однако, в нашем с ней случае все было ровно наоборот. Я начал привлекать ее как объект, потому что ни разу не оказывал ей каких-либо знаков внимания.

Я вдруг захотел объяснить ему несложную схему, до которой он никогда бы не додумался сам. В его случае, нужно было просто сохранять определенный уровень действий. Не дарить каждый день цветы, но оказывать знаки внимания, мелкие, повседневные. Сначала это будет сложно, потому что все в этой жизни теряет свою прелесть, однако хорошие мелкие вещицы могут войти в привычку, и тогда Жанна навеки его. Если ему, конечно, хочется этого.

Но как внезапно появился благородный порыв, также неожиданно он исчез. Мне вдруг снова стало все равно и скучно от всей этой странной банальщины. Да и человек мне был не особо приятен. Слишком прост и недалек, приземлен и мелок. А с подобными людьми мне было тяжело общаться. Не от того, что я был высокомерен или большого о себе мнения, такое общение вызывало смертельную скуку и тоску, от которых становилось плохо, как становится плохо желудку от несвежих продуктов.

Оставалось двадцать минут до следующей лекции.

Я решил пройтись до ближайшей кофейни, чтобы выпить еще один капучино. Меня немного трясло от выброса адреналина. Терпеть не мог конфликтные ситуации, организм начинал бурно реагировать даже на малейшие проявление агрессии, словно защитный рефлекс у меня был обострен сильнее других.

Но я был благодарен за неожиданную встряску. Можно было поставить жирную точку в этой истории. Иногда лучше получить по лицу, потерять несколько тысяч или признать свою вину, но закрыть вопрос, разрешить спор. Внутреннее спокойствие дороже всех предрассудков. Как говорит старая еврейская поговорка: нет неразрешимых проблем, есть только незапланированные расходы.

Черт, мне действительно стало легче. И веселее.

Ситуация оживила меня, показала, что я живу вот здесь и вот сейчас, в этом моменте, а не в прошлом. Как часто мы, словно неживые, зарываемся в мертвое прошлое и пропитываемся этой мертвечиной, становимся мертвыми сами. Конфликты возвращают нас в настоящее, думал я, заставляют действовать в моменте. Включают инстинкт самосохранения. Хотя, возможно, во мне просто говорил адреналин. И пусть.

К тому же одно быстротечное страдание на время заглушило другое. Я больше не думал о ней. Не вспоминал вчерашние фотографии и не терзал себя пустыми воспоминаниями и сожалениями. Теперь осталось разбавить эмоциональный коктейль кофеином.

Я дошел до кафе, взял капучино с собой и направился обратно в университет, по пути собираясь с мыслями и вспоминая все необходимые мелочи для лекции. Получалось плохо.

Я думал, странно вот так постоянно находиться с самим собой наедине.

Кофе оказался очень горячим и обжог мне верхнее небо. Теперь будет болеть.

Быть запертым в клетке собственного разума.

Под ногами скользили мокрые растоптанные желтые листья, которые в этом году коммунальные службы почему-то убирали из рук вон плохо, прямо как зимой неожиданный снег. Чем они вообще там занимаются?

И если не сможешь подружиться с самим собой, принять себя, позволить себе быть несовершенным и слабым, временами, будешь самым тяжелым проклятием для самого себя.

Меж оголенных деревьев ходили студенты, которые спешили на лекции. Занятия должны начаться через десять минут. Я остановился с мыслями, сделал несколько глотков кофе, он был уже менее горячим от прогулки на свежем воздухе, смотрел на студентов. В их возрасте меня не раздирали подобные мысли. Каждому возрасту свои проблемы, думал я. Или все-таки проблемы по потребностям?

Мне стало веселее. Нужно было идти, иначе я опоздаю к началу лекции, чего я не любил.

— Сегодня мы поговорим о гонзо-журналистике и ее основателе Хантере Стоктоне Томпсоне, — начал я говорить, как только вошел в аудиторию. Студенты уже расположились на местах и ждали моего прихода. — Какие основные принципы журналистики нам известны?

— Объективность. Правдивость. Непредвзятость, — начали они перечислять. — Достоверные источники. Проверенные факты. Стиль. Передача информации.

— Да, да и да, — продолжил я. — Все правильно. А теперь забудьте все эти принципы, потому что мы сегодня говорим о гонзо-журналистике. Основоположником этого стиля стал Хантер Томпсон, известный вам по книге «Страх и ненависть в Лас-Вегасе» и одноименному фильму с Джони Деппом в главной роли. Смотрели же?

Ребята ответили дружным хором.

— А кто читал книгу?

Руки подняли несколько человек.

— Многие считают книгу «Страх и ненависть в Лас-Вегасе» как раз-таки образцом гонзо-журналистики. Но это не совсем так. На самом деле, действительный образец этого направления — книга Томпсона «Поколение свиней», которая состоит из статей американского журналиста, выходивших в «San Francisco Examiner». В этих статьях вы сможете прочувствовать весь размах и соль субъективной журналистики Томпсона. Все началось, когда его отправили делать репортаж о местных скачках, так называемом дерби, в Кентукки. Редактор поставил перед молодым журналистом четкую задачу. Если исходить из тех принципов журналистики, которые вы озвучили ранее, Томпсон должен был написать, где проходили скачки, кто в них участвовал, взять интервью у лидеров скачек, расспросить о лошадях, поговорить с организаторами и, наконец, отметить победителей. Однако, он настолько был впечатлен происходящим на дерби, что выдал подобное…

Я остановился, взял несколько записей и зачитал: «Пурпурные физиономии с типичной южной одутловатостью, старый Айви стиль, полосатые пиджаки и консервативные воротники на пуговицах. „Цветущее старческое слабоумие“… рано угасшие, а может, просто еще не перегоревшие».

— И далее: «Стэдман (это иллюстратор с которым Томпсон часто ездил на репортажи) хотел посмотреть на кентуккийских военных, но не был уверен, как они выглядят. Я посоветовал ему сходить в мужской туалет в клабхаусе и поискать там людей в белых льняных костюмах, блюющих в писсуары. «У них на пиджаках обычно большие коричневые пятна от виски», — сказал я. «Но и на обувь поглядывай, это и есть зацепка. Некоторые из них еще могут не заблевать одежду, но мимо ботинок они никогда не промахиваются». И далее по тексту в том же духе.

— Видите? Субъективное описание событий, изобилие оценочных суждений, ненормативная лексика, диалоги не с героями репортажа, а с иллюстратором, причем достаточно жесткие. И ни слова про участников скачки, даже про победителя. Журналист был настолько поглощён и обескуражен события, которые происходили на скачках, настоящими событиями, а не формальным поводом — скачками: поведением людей, их образами, царящими нравами, что это показалось ему куда более заслуживающим внимания, чем регулярно проводимые лошадиные бега. Он понимал, что у общественного внимания, у внимания прессы, смещен ракурс. Газеты смотрят не туда, куда следует смотреть. Как говорится, за тремя соснами не видят леса. Сам Томпсон говорил: «Я покончил с американской журналистикой. Упадок нашей прессы очевиден, а у меня слишком мало времени, чтобы тратить жизнь на ежедневное скармливание людям с улицы всем приевшихся клише».

— Если бы вы принесли подобное своему редактору, — продолжил я, — вас бы завернули и отправили переписывать. Однако редактор Томпсона был восхищен. Он-то и использовал впервые этот термин. Он сказал, что статья абсурдна, чудовищна, но до гениальности крута. «Полное gonzo!» — добавил редактор. Это слово с английского означает — рехнувшийся, чокнутый, поехавший. Статья Томпсона была опубликована и вызвала большой общественный резонанс. Именно отсюда пошла история гонзо-журналистики. Как уже и говорил, наиболее известен у Томпсона роман «Страх и ненависть в Лас-Вегасе», который написан в таком же стиле. Но я бы советовал вам почитать сборник его статей «Поколение свиней».

Я взял в руки свои записи и начал диктовать.

— Итак, давайте запишем признаки, которые характеризуют данное направление в журналистике: совмещение в одном репортаже таких тем, как секс, насилие, наркотики, спорт и политика; использование цитат известных людей и других писателей, иногда в качестве эпиграфа; ссылки на общественных деятелей, актеров, музыкантов и политиков; склонность уходить от первоначальной темы репортажа; использование сарказма или пошлости как юмор; нестандартное использование языка, изобретение новых слов; максимальный контроль над описываемой журналистом ситуацией.

Мы продолжали еще полчаса. После чего я вышел и громко захлопнул дверь аудитории. Услышав молчание по ту сторону двери, я улыбнулся и направился в столовую. Мне стало хорошо.

Я допивал кофе в университетской столовой, когда ко мне подсела Наташа.

— Максим Петрович, можно с вами поговорить? — робко спросила девушка.

— Да, конечно, присаживайся.

Я все еще обдумывал неловкую ситуацию с Жанной и ее жалким мужем. Я не разрешал себе думать так о людях, но что поделать, если они сами дают повод думать о них подобным образом. Это же не моя вина.

Наташа отвлекла меня от мыслей.

Это была та самая девушка, которая всегда внимательно и с пониманием вслушивалась в то, что я говорил на лекциях. Я никогда не ставил ярлыки на студентах: ходят на занятия и уже хорошо. Неважно, как они усвоили ту или иную информацию из моих уст. Главное, как они используют ее в своей жизни и работе. Пусть и вовсе забудут. Я был из тех редких преподавателей, которые исповедовали философский подход в передаче знаний. Я не требовал от ребят полного подчинения. С самого первого занятия я сразу же сказал, что все автоматически получают зачет, если пропустили всего одно занятие. Я не буду проверять уровень ваших знаний, сказал я им, если вы пришли на лекцию и слушали, а вы будете слушать, потому что я не дам вам говорить и отвлекаться, захвачу полностью ваше внимание. Это, в конце концов, моя работа.

Я не из тех преподавателей, которые нудно, потеряв весь интерес к преподаванию, уставившись в стол, читают лекции по бумажке и требуют, чтобы после монотонного бубнежа, студенты сдавали знание материала на хорошо и отлично. Я же всегда показывал, что мне самому интересно то, о чем я говорю. А если они видят, что мне интересно, значит интересно будет им.

Наташа была студентом, которому было интересно. Она умела не только слушать, но и тут же осмысливать прослушанное. Я подобным умением не обладал в студенчестве. И лишь немного развил его к своим годам. Устная речь для меня никогда не была полем для мыслительной деятельности. Только письменная. Я никогда не мог сходу ответить на вопрос, где нужно выстроить логические цепочки или догадаться. Все свои замысловатые конструкции я мог строить только на бумаге. И обдумывать текст только читая его в одиночестве, а не обсуждая на семинаре. Поэтому всегда восхищался такими студентами и немного завидовал.

Единственное, когда мне нравилось рассуждать на ходу, так это в беседах с Марком.

Вообще, Наташа или Ната, как называли ее друзья, не выглядела на свои двадцать лет. Ее взгляд, манера держаться и говорить были присущи людям старшего возраста (видимо, это врожденное), к тому же не сочеталось с образом невысокой, стройной девушки, а потому вся ее персона обладала странным загадочным магнетизмом.

Впервые, я увидел ее в одном из коридоров университета. Она сидела на подоконнике и читала что-то о буддизме. Даже тогда я посчитал, что это аспирантка или одна из молодых преподавательниц. Остановив на ней взгляд, чтобы полюбоваться ее непринужденной позой и сосредоточенным лицом в гуще студенческой суеты, я пошел дальше по своим делам. Потом я увидел ее на первом занятии у третьекурсников журналистов и был сильно удивлен, потому что она посещала второй курс. Однако мое впечатление было куда более правдивым, чем казалось на первый взгляд. В суждениях, знаниях и подготовке Нат была достаточно подкованной, даже сильнее чем аспирантка или молодой преподаватель. Тем не менее это не выбивало ее из общего потока сокурсников. Она с такой же легкостью общалась со своими сверстниками, как и с преподавателями.

На первом вводном занятии по курсу «Основ журналистики» она утвердительно поднимала руку на все мои вопросы о знакомстве с теми или иными источниками. Поднимала левую руку, опустив взгляд в тетрадь и что-то помечая на страницах. Но всезнайство не делало ее классической отличницей, этаким изгоем в студенческом мире. В основном подобные люди не очень приятны и в общении крайне скупы и неповоротливы. Нат была дружелюбной, общительной и очень рассудительной девушкой, что придавало всему ее образу наглядность опыта, а значит большего возраста. Почему? Я пока не мог понять.

— Я случайно подслушала ваш телефонный разговор в перерыве, — начала она. — Вы звонили по поводу аренды квартиры.

Я удивленно посмотрел на нее, сделав еще один глоток кофе.

— Да, — протяжно ответил я. — Было такое. А что?

— Я сейчас как раз ищу квартиранта. У меня квартира двухкомнатная, она большая. Там большой холл и комнаты по разные стороны холла, не смежные. Большая кухня, — начала быстро говорить Нат, видимо, чтобы сразу выложить все карты на стол. — И по оплате недорого. Я не хочу, если честно, жить с девушкой соседкой. Все девчонки, которых я знаю и которые мне по нраву, при жилье, а искать со стороны так себе затея. Попадется какая-нибудь болтушка и пропадай потом с ней. Вы же знаете, какие бывают пустые девушки. Искать парня, тоже не вариант в моем случае, не знаешь на кого натолкнешься. А вас я знаю. И я подумала, что это хороший вариант. Для меня во всяком случае. Я понимаю, что вы преподаватель и для вас это не самая лучшая затея, наверное, но я буду помалкивать, да и друзей я никогда не вожу домой. У меня и подруг-то особо нет. Да можно сказать вообще нет. Так что вот предлагаю вам. Если рассматриваете такой вариант?

Я внимательно слушал ее, а сам думал, что не чувствую никакой разницы между нами. Передо мной сидел человек почти на десять лет меня младше, а я этого не чувствовал. Обычно люди замечают такие различия. Я замечаю такие различия. Но не в этом случае. Она говорила со мной на равных, даже будто немного выше меня, но это положение исходило не из высокомерного максимализма, а от какой-то внутренней устойчивости, врожденной устойчивости. Врожденной в том смысле, что человек не осознает своей природной осознанности, а просто использует ее, в то время как все окружающие находятся на такой степени невежества и эмоциональной зажатости или расхлябанности, что Наташа среди них была как глоток свежего воздуха.

Действительно, она обладала успокаивающим терапевтическим эффектом. Во время ее монолога я немного расслабился. Забыл недавний неприятный разговор, отложил телефон, который раздражающе вибрировал, не думал, что сказать заведующей кафедры, пригласившей меня завтра на беседу. Я просто сидел и слушал, что она говорит.

Конечно, и предложение ее было как раз кстати. В магазине дела шли не очень хорошо, поэтому не хотелось бы растрачиваться на услуги риелтора, платить комиссионные, отдавать арендодателю за два месяца вперед и остаться потом с копейками. Но и перспектива жить со своей студенткой в одной квартире была неоднозначной. Хотя я уже имел опыт соседства со знакомыми девушками и мне было комфортно.

— А родители? — спросил я.

— У меня только мама, — продолжила Нат. — Она живет в другом городе и очень-очень редко приезжает ко мне в гости. Почти не приезжает. Да можно сказать вовсе не приезжает. Последний раз была года два назад. В основном я к ней наведываюсь. Поэтому проблем возникнуть не должно.

— Спасибо, Наташа. Я подумаю. Сколько у меня времени?

— Я не тороплю. У меня пустует одна комната, я ей не пользуюсь. Вот и подумала сдать кому-нибудь. Так что время есть. Я на самом деле без предрассудков и не вижу ничего такого зазорного жить в одной квартире с мужчиной. А вас я знаю, как порядочного человека. Вот.

— Спасибо. Давай на следующей лекции я тебе отвечу.

— Хорошо.

Она уже собралась идти, но задержалась, чтобы спросить.

— А вы уже читали книгу того мальчика, который покончил жизнь самоубийством?

— Нет, еще нет. Слышал в новостях. Но мне не импонирует, что пресса зацепилась за эту историю и выжала ее до последнего. Как говорил Томпсон, одни клише. Они опошлили ситуацию и, даже если книга, действительно, хороша, изначальный посыл ей придали не очень хороший.

— Книга грустная очень. Я начала читать. Хотите, я принесу вам?

— Не нужно, я сам смогу купить, как доберусь до книжного.

— Тогда, до свидания.

— До свидания, Наташа.

Я не стал провожать ее взглядом. Однако почувствовал, как схлопнулась тишина, когда вокруг вдруг стало шумно и суетно, вязко и немного неприятно. От снующих людей, перемешанных запахов еды, звенящей посуды и треска пластиковых подносов о столы. Я сделал над собой усилие и вытащил мобильник из портфеля. Он всегда стоял на беззвучном, но раздражал вибрацией не менее чем звуком.

Ненавижу телефоны. По мне это самое бесцеремонное и хамское средство коммуникации, придуманное человеком. Иногда мне было жаль, что я не живу в девятнадцатом, да хотя бы в двадцатом веке, когда эпистолярный жанр был единственным средством общения на расстоянии, а телефонные звонки заказывали за несколько часов, а иногда и дней. Теперь же каждый мог пнуть тебя в мозг, затрезвонить о своем желании. Мы слишком сильно разогнали свои жизни, сами страдаем от этого, но уже поздно. Поколение нарциссов и вещей.

Но делать было нечего.

Я вытащил мобильник и, как бы мне этого не хотелось, перезвонил на незнакомый номер. Гудки в динамике телефона были как удары моего сердца. В такие моменты я чувствовал себя тем самым маленьким, беззащитным ребенком, которого воспитатели детского сада заперли в кладовой, потому что он не мог заснуть во время дневного тихого часа. Я стоял, плачущий, напуганный, боясь издать лишний звук, за который меня могут опять несправедливо наказать. Стоял среди агрессивного мира, изолированный в темной комнате с жутко пахнущими половыми швабрами, цинковыми ведрами, которые предательски звенели каждый раз, когда я случайно натыкался на них. Стоял и не понимал своей вины, не понимал, что я мог сделать не так, за что воспитательница больно взяла меня за руку и, почти волоча, молча отвела в кладовую. И, спустя столько лет, это зародившееся чувство вины, сдобренное детской беззащитностью, пустило ядовитые корни и отравляло меня по сей день. Забрасывало меня каждый раз в темный угол кладовой, из которого не было выхода, кроме как забиться и дождаться, когда большие Они откроют дверь и выпустят меня наружу. Или выбьют дверь ногой, вломятся в кладовую и будут ругать тебя на чем свет стоит. Большие темные тени. Они.

— Здравствуйте, — начал я, когда гудки прекратились и голос сказал: «Алло». — Вы мне звонили, от вас пропущенные.

— Да звонил, — без приветствия ответил голос. — А вы кто в этой фирме вообще?

— Простите, в какой фирме?

— Где я телефон покупал! — вызывающе ответил голос, словно оскорбленный тем, что его не признали с первых слов.

— Я директор. Это мой магазин. Вам чем-то помочь?

— Да, помочь. Я уже дважды менял телефон, купленный у вас, и каждый раз они какие-то сломанные.

— Вам нужно обратиться, к ребятам, они заменят вам телефон, если этот вас не устроил. Это прописано в договоре. Так что вам нужно прийти в магазин с договором и чеком и обменять телефон.

— Я приходил уже. Они не меняют!? Короче возвращайте мне деньги!

— Почему не меняют?

— Да мне уже не нужно менять ничего. Деньги верните мои. Они не вернули. Возвращайте вы, это ваш магазин. Иначе я в суд подавать буду.

— Подождите, почему не меняют?

— Говорят, что две недели уже прошло.

— Ааа… вы пользуетесь телефоном уже больше двух недель?

— Да. И что? Он сразу был сломан. Деньги верните мне!

— Тогда почему вы сразу не отнесли его в магазин и не сменили?

— Это уже второй телефон! Я что должен бегать туда-сюда каждый раз. Если вы сломанные телефоны продаете. Я что ли виноват! Деньги верните мне. Иначе я найду вас всех, брат.

— Нас не нужно искать. Вы знаете, где магазин, — я пытался сохранять как можно более вежливый тон, переступая через себя. — Что не так с вашим телефоном?

— Все не так. Мне не нужен ваш кусок железа, деньги мне верните, давай. Мне сколько еще раз повторять.

— Я позвоню ребятам, разберусь и перезвоню вам.

— Да чего звонить. Деньги давай назад.

— Я вам перезвоню и не нужно мне тыкать. До свиданья.

— Чего до свиданья?! Я найду…

Я повесил трубку, понимая, что конструктивного разговора не выйдет. Холодный кофе я допивал под вибрации телефона.

В этот момент мне было не по себе.

Меня мучило тревожное неприятие себя, которое испытывают люди, раздираемые своей двойственностью. С одной стороны, я знал, что нужно делать, как нужно поступить, что сказать и какие эмоции задвинуть подальше. С другой стороны, я цепенел, не перед говорящим, цепенел перед самим собой, как паренек с проблемами заикания, который не может на людях повторить вновь фразу, быстро высказанную только что им самим же наедине с собой.

Кофе закончился. Нужно было выйти из столовой. Хотелось свежего воздуха. Осень была еще достаточно теплой и сухой. Хватало легкой ветровки, чтобы чувствовать себя комфортно. И студенты ходили еще веселые и бодрые. Учеба только началась. Полные сил. Да и до сессии было еще далеко, можно было не напрягаться.

Я иногда спрашивал себя, зачем я вообще пошел в преподавание. Зачем принял это предложение. В магазине было полным-полно работы. Я всегда любил взваливать ее на себя и нести, пока не упаду. Наверное, все в своей жизни я делал подобным образом. Взваливал на себя и нес. Не зря, видимо, в памяти отложилось слово «бремя», которое я часто видел на обложке книги в маминой библиотеке. Я не понимал значения слова в детстве, но оно производило на меня какое-то магнетическое влияние. Название книги было «Бремя страстей». Дешевый любовный роман в мягком переплете. Даже не знаю, каков был сюжет книги. Но вот слово «бремя». Будто детский интуитивный разум догадывался, давал сигнал, что это слово будет определяющим для него.

Я вышел на воздух. Нужно было ехать в магазин, но хотелось пройтись.

Я пошел по университетским тропинкам, между корпусами. Они были особенно тихими, когда шли занятия и редкий студент проходил от корпуса к корпусу. Тем более мне было приятнее идти по этим дорожкам, потому что невольно я проваливался в ностальгические ощущения, которые вызывали теплые воспоминания о моем обучении почти десять лет назад в этом же университете. В основном это были воспоминания о том, как я ходил этими тропами в общежитие университета. Было забавно, когда на один и тот же путь накладывались прошлые картины разных дней, с разной погодой, разными мыслями, разным ощущением себя, людей и жизни вокруг.

Это призрачное и заманчивое чувство ностальгии. Странно, но почему-то мы ностальгируем по любым старым воспоминаниям, а не по конкретным временам. Даже тяжелые периоды мы вспоминаем со смешанными эмоциями грусти по ним. Наверное, прошлое не так страшит нас, как будущее. Тем более, если прошлое далекое и те несколько, а может быть десяток лет, которые отделяют нас от него сейчас, уже прожиты, испытаны и не несут боли неведения и опасения за те страдания, которые мы, может быть, сможем пережить в будущем. Страх неведения. Самый глубокий страх каждого из нас, особенно мой.

Сразу вспоминался один из хмурых осенних дней, вообще раньше осень была особенно хмурой, когда я пошел фотографироваться на удостоверение личности. День был действительно странным и странным был я. Потому и фото, которым я любуюсь по сей день в своем паспорте было тоже странным. Я не похож на нем на самого себя. Как зачастую это бывает с людьми. Нас просят сделать фото на удостоверение личности, и мы пытаемся показать себя на этом фото, мол, вот смотрите — это я. Но как мы можем показать то, чего не знаем. Единицы из нас знают себя. Остальные только смотрят на фото в паспорте и недоумевают, что это они.

Под ногами хрустел мелкий гравий и желтые листья.

Я поймал себя на мысли, что сегодня особенно тяжелый день. Все навалилось разом. Хотя, если подумать, день этот ничем не отличался от всех остальных. Но как же сильно я обманывал себя в этот момент.

Я, действительно много работал. Точнее мне приходилось много работать. Наверное, я успокаивал себя этим. Хотя все это было похоже на сизифов труд. Не то чтобы я любил работать с людьми, скорее наоборот. Каждый микроконфликт отбирал у меня много сил, чем чаще, тем больше. Но денег от продажи телефонов хватало, чтобы как-то оставаться на плаву.

Преподавание скорее было отдушиной. Возможно, даже отдыхом. Каждый раз читая лекцию, я словно был в запертом лифте, в том смысле, что, когда ты попадаешь в обстоятельства, не зависящие от тебя, ты не чувствуешь вину перед всеми, потому что эти самые обстоятельства, хоть и неприятные для тебя, а на самом деле наоборот, словно закрывают твое самосознание надежным щитом от поползновений со стороны остальных. Ты мысленно говоришь им: «Ребята, простите, но я ничего не мог поделать. Я застрял в лифте и буду здесь находиться, пока его не починят. Не успею, не отвечу, потому что в лифтах очень плохая связь, не смогу ничем вам помочь».

Насколько должен быть загнан человек, чтобы воспринимать неприятность с лифтом, как возможность отдохнуть?

В случае с лекциями, я строил подобие лифтовой шахты самостоятельно. Это было важное и нужные мероприятие, во время которого по регламенту и этикету я не мог отвлекаться. Поэтому телефон и все входящие звонки не вызывали стойкого чувства тревоги. Я занят. Иногда я даже отключал телефон и предавался удовольствию от лекции. Безмятежно и безвозмездно.

Но последнее время я стал ловить себя на мысли, что кручусь как белка в колесе. Не в том смысле, что она делает это быстро. А в том, что она делает это по кругу, по замкнутому колесу, которое не имеет ни начало, ни конца. Белка просто бежит, бежит, бежит, потому что это заложено в ее природе, потому что нужно поддерживать тонус мышц.

Зачастую я ощущал себя заложником бессмысленности. Как тот санитар во время боевых сражений, который не видит смысл в своих действиях, потому что солдаты все равно гибнут, а его помощь, только продолжает их страдания. И вот он мечется от раненного к раненному и только и делает, что колит им морфин, дабы облегчить муки. И, возможно, само осмысление беспомощности для него тяжелее, чем то, что творится вокруг. И, возможно, в глубине души, он гораздо сильнее хочет облегчить эти муки бессмысленности, чем физические муки, и глубоко в душе просит такой же смертельной раны.

Кризис среднего возраста. Вроде так это называют. Но только никогда не уточняют, как из него выйти и выходят ли вообще. Или просто плавно переходят в другой кризис, кризис беспомощного смирения.

Телефон в руке снова завибрировал, вытащив меня из ступора.

Звонил продавец моего магазина.

— Да, Иван, привет, — отстраненно ответил я.

— Привет, Максим. Тут опять пришел покупатель, который сегодня звонил тебе, просит вернуть ему деньги.

— Ты сказал, что прошло уже больше двух недель.

— Сказал, но он все равно не уходит. Стоит скандалит.

— Он принес телефон?

— Да.

— Сколько он стоил?

— Сейчас посмотрю, — говорил Иван.

— Шестнадцать тысяч… — слышалось фоном, видимо из салона магазина.

— Да, шестнадцать тысяч.

— Отдай ему эти деньги, пусть возвращает телефон и все на этом. От таких лучше держаться подальше.

— У меня только десять тысяч в кассе, — удивлённый таким решением, возразил Иван.

— Хорошо, я сейчас сниму налички и приеду. Пусть ждет.

— Ладно.

Я сбросил звонок и присел на лавочку, чтобы собраться с мыслями. Все тело расслабилось, и эта слабость была будто проявлением самосохранения организма, когда усталость доходит до таких границ, что телу не остается ничего другого, как просто выключить все мышечные спазмы вопреки волевым усилиям. Я сидел на лавочке и не мог подняться. Усталость накрыла меня, расслабила, сделала вдохи глубже, а мысли путаней, чтобы я не мог напрячься даже эмоционально.

Становилось холодно. Поднялся пронизывающий ветер.

Банкомат, где я мог снять наличных денег, был поблизости. Я побрел туда.

Когда я добрался до магазина, в торговой зоне сидел мужчина не очень приятной наружности. Небольшого роста, полного телосложения, с выступающим вперед большим животом, одутловатым лицом с покрасневшей кожей и проступающей лысиной на голове. Как завещал нам Чехов, в человеке должно быть прекрасно все: и лицо, и одежда, и душа. Одеждой мужчина тоже не выделялся: заношенные джинсы с провисшими коленями и мешковатая рубашка, которая, облегая живот, конусом висела на теле.

Я не любил подобных людей. Весь их внешний вид говорил о скудности мысли и ленном образе жизни. Таких называют обывателями. Как бы сказали в Грузии: не родившимися.

Я прошел к стойке продавца, почувствовав на себе небрежный взгляд нашего посетителя. Пока он не догадывался, что я владелец магазина, ничто не выдавало его присутствия. Я поздоровался с Иваном. Он молча подал мне знак глазами, что мужчина на диванчике и есть недовольный покупатель, взял наличные, которые я привез, открыл кассу и позвал ожидающего к стойке.

Я занимался продажей мобильных телефонов уже два года. Не сказать, что мне было приятно вести этот бизнес. В какой-то мере я ощущал себя в роли стародавнего ростовщика или советского спекулянта. Так или иначе продолжателем древней профессии, которая и в те и другие времена преследовалась по закону или просто презиралась. Взять что-одно, под процент или воспользовавшись положением, и продать его другому дороже.

Мы продавали восстановленные телефоны, которые массово гнали к нам из Европы или Китая. И это была своеобразная русская рулетка. Этому покупателю трижды попался не самый удачный экземпляр. Телефоны были не новые, со своими проблемами и поломками, которые на скорую руку починили. Мы знали об этом. Но также знали, что за свои деньги они должны были проработать год, если повезет, два. Потом они начнут сыпаться и приходить в негодность: быстро разрядится батарея, запылится экран, сломается динамик, начнутся постоянные глюки. Но и стоимость таких телефонов в два раза меньше новых оригинальных. Такова дань моде и конформизму.

Я утешал себя этой мыслью. Покупатель предупрежден, что телефон восстановленный, чтобы это ни значило, продавец может спать спокойно. Но на самом деле, мы понимали, что продаем изначально проблемный товар. Конечно, такие эксцессы, как с этим мужчиной, случались, но редко. Действительно скандальные персонажи попадались не часто. Но сегодня он был особенно не кстати.

Они каждый раз напоминали мне, что я занимаюсь дрянным дельцем. И хотя я ни делал ничего предосудительного, вместе со мной это делали тысячи подобных магазинов по всей стане, я чувствовал персональное чувство вины. За то, что не могу заниматься чем-то действительно полезным. Но такова жизнь. У меня отняли честную журналистику. Преподавание было единственной отдушиной. Но преподаванием много не заработаешь. Вообще все честное здесь утратило ценность. Чего-то добиться в жизни можно только нечестным путем. Это год за годом укоренялось в менталитете моих соотечественников и давало свои плоды. И от этого мне становилось особенно тошно.

— Так вы директор этой конторы? — вскочил с дивана мужчина, когда Иван подозвал его к стойке.

— Да, вы говорили со мной, — сказал в сторону стараясь не смотреть на него.

— Давайте телефон, — продолжил общение Иван. — Мы вернем вам всю сумму покупки.

— Говенные у вас телефоны, мужики! — продолжал он, протягивая Ивану телефон.

— А упаковка с вами? — спросил он.

— Упаковка?! Я еще и мотаться должен в ваш магаз постоянно. Продаете фуфло, которое ломается через неделю. Сами то, наверное, ходите с нормальными мобилами. А мне всякое дерьмо подсовываете. Да еще за такие деньги. Надо будет наслать на вас проверки, чтобы неповадно было.

Иван молча взял телефон.

— Возьмем так, без упаковки, — сказал я ему сквозь громкую речь мужчины.

Иван отчитал шестнадцать тысяч на стол кассы, пока покупатель продолжал осыпать нас неприятными эпитетами. Он сохранял спокойствие и достойно выполнял свою функцию продавца. Но я начинал закипать.

Когда мужчина взял деньги и не ушел, а продолжал свою гневную речь, я не выдержал.

— Пошел вон! — громко сказал я, так что Иван и мужик уставились на меня в неожиданном ступоре. — Иначе я охране звякну! Они мигом тебя выведут!

Мужик, что-то еще крича в наш адрес, убрал деньги и вышел из магазина.

Мне стало ужасно стыдно за себя. Я понимал, что сейчас сравнялся с неприятным толстяком. Но делать был нечего. Какое-то странное опустошение овладело мной, как тогда на лавочке, пару часов назад. Сложно было двинуться с места. Сложно было говорить и что-то предпринимать.

— Все правильно сделали, — сказала женщина у торговых витрин магазина. Видимо, все это время она находилась здесь и наблюдала всю сцену. — С такими хамами нужно говорить на их же языке.

У меня сложилось ощущение, что она видела, как мне эмоционально тяжело от выходки, которая не свойственна моей натуре, которая подпортила и без того отягощенный эмоциональный фон.

— Спасибо, — ответил я.

— Подскажете мне, — указала она на телефон.

— Да, конечно. Иван, помоги даме, — сказал я своему продавцу, до сих пор хранящему молчание.

Иван вышел из-за стойки и направился к даме.

Я же быстро скрылся в подсобке. Мне стало нестерпимо больно от неожиданной поддержки неизвестного человека. Ты все время держишь себя в ежовых рукавицах, стараешься не сдаваться, не придаваться жалости к себе. Современные мудрецы со всех концов твердят, что жалость к себе самая глупая и недостойная выходка, на которую способен человек, последняя стадия распада человека. Они так вдолбили это в головы, что мы продолжаем барахтаться, как рыбы, выброшенные на берег, когда нужно просто пожалеть себя. И вот негодующие от проявлений жалости к себе неожиданно натыкаемся на человека, который бесцеремонно и бескорыстно нас пожалел, встал на нашу сторону. И что нам с этим делать?

Я скрылся в подсобке и расплакался, вновь. Точнее я не плакал, я выпускал слезы из глаз, которые жаждали выйти наружу. Словно спустил накопившийся конденсат у воздушного компрессора, как и я, постоянно находящегося под давлением. Я плакал уже второй раз за день. Нервы совсем ни к черту, думал я, но становилось легче. Не знаю, почему. Но становилось. Я заперся изнутри и решил посидеть так еще десять минут, пока меня никто не беспокоит.

Здесь же стоял умывальник, чтобы можно было привести себя в порядок.

В дверь подсобки постучали. Это был Иван. Женщина ушла, и ему нужно было поговорить. Я уже успел освежиться.

Он не стал говорить о мужчине, понимая, что тема уже исчерпана и не нужно ворошить эту неприятную ситуацию снова.

— Максим, мне нужно будет уйти из магазина на несколько месяцев, — начал он сходу. Было видно, что ему не очень приятно говорить это. — Там свои заморочки дома. Если что, возьмешь меня назад потом?

Я никак не хотел реагировать на его слова, а, возможно, уже просто и не мог.

— Да, конечно, давай, — сухо ответил я. — Доработаешь еще эту неделю, пока я не найду тебе замену?

— Да, я еще неделю доработаю, без проблем.

— Хорошо. Как дела в магазине? — старался я перевести неудобную для него и неприятную для меня тему. Впрочем, я уже привык к тому, что продавцы ненадолго задерживаются на этом месте. Максимум месяца два, потом уходят. Но Иван работал у меня уже полгода. Это был хороший, ответственный молодой человек, которому я доверял. И, конечно, мне было обидно, что он уходит. Но я не стал вдаваться в подробности его ухода.

— Сегодня купили два телефона. Оплатили безналом. Один вернули. Ну ты уже в курсе.

— Ясно. Ты вызывал мастера, чтобы отрегулировали замок на входе?

— Да. К закрытию должен прийти.

— Хорошо. Я тогда пошел. Пока.

Я позвонил Марку, чтобы узнать, придет ли он в бургерную. Сегодня был вторник, через полчаса у него должна была закончится последняя пара. По вторникам, мы встречались неподалеку от моего магазина и ужинали.

Сегодня, как никогда раньше, нужно просто посидеть и поговорить. День выдался не из легких. Мне начинало казаться, что это предвестие чего-то худшего. Будто я прошел точку невозврата, когда на обратный путь топлива уже точно не хватит, а впереди неизвестность. Становилось страшно. Я понимал свободу воли, но также понимал, что ресурсы воли исчерпаемы и всегда наступает момент, когда мы готовы поступиться этой свободой, только потому что самой воли практически не осталось. Так делает большое количество людей, делает это неосознанно. И в принципе это нормально, для них и для таких же окружающих. Но для тех, кто осознает сей безвыходный процесс, все выглядит чертовски ужасно.

Я ощущал себя, как в детстве, когда поднималась высокая температура, ум ослабевал и я впадал в странное состояние сознания, которое называл «большое». Позже описание подобного опыта я нашел у Рильке и даже у того самого Хантера Томпсона. Мое состояние заключалось в том, что я ощущал себя частью чего-то очень огромного, причем частью очень маленькой, и это огромное тоже было частью меня. Словно мой палец или скажем нос, или ухо вдруг становились гигантских размеров, размеров луны или даже земли, но продолжали быть частью меня. И все происходило в кромешной темноте. И это осознание малой своей части, как чего-то невообразимо огромного ввергало меня в ужас. В детстве я боролся с этим состоянием, зачастую оно подкрадывалось по ночам. Включал свет, открывал глаза, пытался растормошить себя. Визуальная часть его, которая щедро подкреплялось расшатанным болезнью воображением, отступала на задний план. Но ментальная часть никуда не девалась. Поэтому нужно было приложить максимум усилий, чтобы прогнать это «большое».

Когда я повзрослел, это состояние возникало все реже и реже, но пару раз все-таки подстерегло меня, как кошмар из далекого детства. Неожиданно. Врасплох. Отчего я стал понимать, что «большое» никуда не делось. Оно сидит во мне. Живет во мне. И только и ждет своего часа, чтобы разорвать мое сознание на куски. Не знаю, может быть так и сходят с ума. Но я пока держался.

На улице становилось темно. Я пошел в кафе, где мы с Марком договорились встретиться.

— А ты не думал, что нужно просто отдохнуть, — ответил Марк, когда я рассказал ему свои мысли. — Когда ты последний раз был в отпуске? Или просто в другом городе? Выезжал на природу?

— Послушай, я даже в школьные годы отказывался от скидок на юг для отличников, потому что знал, мама не потянет поездку. А сейчас мне тем более жаль тратить деньги на себя, на отдых или что-то подобное.

— Я хорошо помню моменты детской гордости за себя, — продолжил я, — Ощущение благородной жертвенности. Сладкое чувство, заглушающее другое чувство, бессознательной вины. Не люблю отца только за одну вещь — за детское чувство вины ребенка, которое корнями глубоко проросло в психику и отравляет жизнь. Ни за невнимание, ни за безразличие, ни за отсутствие, ни за одиночество. Нет. За несправедливое чувство вины, которое я, беспомощный, беззащитный ребенок, даже не мог осознать.

Я откинулся на спинку дивана и сделал большой глоток.

Подошла девушка и забрала подносы, на которых приносила бургеры.

— Все понравилось? — спросила она.

— Да, — ответил Марк, взяв инициативу на себя. — Все замечательно.

— Что-то еще?

— Нет спасибо, — ответил я. — Может быть, только по одному пиву. Тебе завтра к какой паре? — спросил я Марка. Он кивнул глазами, что можно еще по одному бокалу.

— Да, конечно. Сейчас принесу, — сказала девушка и исчезла.

— Смешно, как в детстве я боготворил человека. Был несказанно рад, когда он вдруг объявлялся в городе, и каждый раз искал редкой встречи. Отпрашивался у мамы и бежал к бабушке, потому что к ней приехал отец. Он казался мне таким большим, таким сильным. Иногда смешным, потому что странно шутил со мной, однако говорил очень мало. Это была словно другая вселенная. Но я всегда знал о пропасти между нами, поэтому никогда не называл его «папой».

— Почему? — спросил Марк.

— Это слово, как часть организма, оно должно прийти с молоком матери, что ли. Нельзя вот так просто взять и начать говорить его в семь лет или десять. Честно, даже не помню, когда впервые в детстве увидел отца. Потом, в подростковом возрасте, мне стало все равно. Я уже не испытывал никаких чувств. А когда повзрослел, понял, что мой отец просто еще один слабый бесхребетный человек. И что самое ужасное, казалось мне, его это устраивает. Позже он стал искать встречи, думаю, потому что старел. Возможно, он понимал, жизнь преходяща и скоротечна. Может быть, после смерти своей матери, моей бабушки, он вдруг тоже понял, что теперь у него нет наблюдателя. У него вроде была еще жена, может семья. Не знаю, меня уже это не интересовало. Я тогда жестко ему отказал и просил больше не звонить и не писать. Что посеешь, то и пожнешь. Это честно.

Мы молча продолжали пить новые бокалы холодного пива и думать, каждый о своем. Этим Марк нравился мне еще больше: с ним можно молчать, не испытывая неловкость. Мы всегда давали друг другу время молча подумать. В конце концов, для этого и нужны друзья, чтобы в их компании чувствовать себя спокойно, в безопасности.

Я заметил, как Марк нахмурился и погрустнел. Стал спрашивать о его отце. Он отмахнулся, сказав, что этот человек не стоит того, чтобы его вспоминали. Я не настаивал. В конце концов у каждого из нас свои причины, чтобы ненавидеть взрослых, даже если взрослые мы сами.

Мы немного посидели молча. За окном было темно и ветрено. До зимы было еще далеко, но уже холодный осенний ветер прогонял с улиц праздных прохожих. Особенно вечером. Поэтому тротуары пустели. Были уютными, красиво подсвеченными искусственным желтым светом, отражающимся в редких абстрактных лужах. Колеса машин рисовали этими лужами хаотичные рисунки играющего света. И мне становилось спокойно и приятно. Приятно оставаться наедине с городом. Городом без людей, но все равно двигающимся, живущим своей жизнью, созидающим себя. Городом с душой и характером, которые проявляются именно вечером, холодным вечером. Днем же, снующие туда-сюда люди, куда-то вечно спешащие по делам, которые, возможно, и не стоят того, чтобы по ним спешить, да точно не стоят… эти люди хаосом мелькающих тел заслоняют характер одинокого города, не дают ему проступить чрез живые толпы. И только холодным осенним вечером, как сегодня, или зимним спокойный город может вздохнуть широкой грудью и показать себя во всей красе. И мне чертовски нравилось смотреть на этот город.

Я немного успокоился от нахлынувшей вдруг обиды и продолжил.

— Но знаешь, есть в этой истории и положительные моменты. Во всяком случае в моем случае, — скаламбурил я. — И я даже благодарен отцу, как бы странно это не звучало. Точнее не ему, а его отсутствию.

Марк с интересом посмотрел на меня.

— Зачем нам нужен отец? — спросил я. — Мать нужна, чтобы выкормить нас, выходить, поставить на ноги и вырастить как физический объект, скажем так. Отец же нужен, чтобы вырастил и воспитал нас как личностей, подготовил к битве с окружающим миром, как первобытных охотников. Научил охотиться и различным способам выживания, научил критическому мышлению и способам мыслить. Это в идеале, конечно. Зачастую современные отцы не могут и этого. И только лучшие матери-одиночки, которые сами выращены цельными личностями, могут взвалить на себя обе функции. Но это тоже редкие исключения. И моя мама, которая великолепно и самоотверженно выполняла свою часть обязанностей, не могла выполнять еще и обязанности отсутствующего отца. Поэтому мне приходилось выполнять их самому. Ты понимаешь, да?

Я уже немного хмелел. Марк утвердительно кивнул.

— Я не зря сказал, что поначалу боготворил отца. Каждый ребенок видит в отце подобие бога: большого, сильного, справедливого, жестокого. В этом смысле ребенок-человечество еще не переросло концепцию бога, а продолжает слепо ее эксплуатировать. Но мне было этого мало. Когда я понял, что отец-бог не так уж и хорош, что он недалек, глуп, невнимателен и не любит меня, а значит и на его мудрость я не могу положиться, не могу слепо верить ему, я стал жадно искать авторитеты, на которые могу опереться, и ориентиры, которым могу следовать. Как раз где-то сразу после подросткового возраста, когда произошел этот слом, я стал жадно читать, хотя ранее читать вообще не любил. Стал читать, чтобы найти ответы в книгах. В итоге у мальчика без отца появилась целая плеяда отцов: Будда, Фрейд, Джек Лондон, Достоевский, Толстой, Маркузе и много-много других. И все они делились со мной своей мудростью. Они воспитывали меня. Мы, поколение безотцовщин, на самом деле не одни. У нас много отцов и мы знаем их имена. И они жаждут наставлять нас, нужно только протянуть руку.

— Ты большой молодец! Давай выпьем за это, — сказал Марк и поднял бокал пива. Мы отхлебнули.

— Мой же отец, — взял слово Марк, — хоть и был все время рядом, но, видимо, понимал, что не может выполнить эту самую функцию ориентира в пространстве, маяка, о котором ты говоришь. Он понимал, что мало образован, что сам до конца еще не понял мир, да и поздно ему его уже понимать. Он занимал определённую нишу, знал свои узкие обязанности и осознавал, что на большее не способен. Но хотел для меня большего. Поэтому и заставлял учиться, заставлял много читать и знать. В моем случае это было не вопреки отцу, а с его подачи.

— Да, тут нужно еще подумать, вырастают ли у мудрых отцов мудрые дети.

— Все очень индивидуально, Максим.

— Да, все очень индивидуально, — повторил я и зачем-то продолжил говорить дальше, хотя уже не хотел. — А я вот так до сих пор и хожу без наблюдателя, со смерти мамы. И после того как та самая ответственность с меня снялась, о которой я говорил, помнишь, все как-то пошло наперекосяк: и в личной жизни, и в бизнесе. Да еще и приставы закрыли мне выезд за границу из-за долгов перед налоговой. В моем бизнесе не все так хорошо, как, казалось бы.

Я никогда не любил рассказывать о своих проблемах, делиться ими. Не умел. Не научили. Чувствовал себя неловко. Не в своей тарелке. Мне всегда казалось, что мои проблемы должны оставаться моими, иначе это выглядит как дурной тон, как проявления эгоизма. Я понимал, что у каждого воз и маленькая тележка персональных неприятностей, и рассказывать пусть даже и друзьям о своих, значит взваливать лишние заботы на плечи другого. А этого я не хотел.

Хотя, возможно, вся суть моей особенности заключалась в другом. Я просто не хотел проявлять слабость. Держа себя в ежовых рукавицах тезисами, воспринятыми с раннего детства: «ты должен», «нужно справляться», «не ной», «слезами горю не поможешь», я не разрешал себе выходить за их рамки. Но как оказалось, слово «должен» даже не глагол, а поэтому не может призывать к действию.

— Вот как, — выдохнул Марк. — И большие долги?

— Достаточные. Я думал, что смогу из закрыть, но почему-то не получается. Иногда мне кажется, что я зарабатываю для окружающих, но только не для себя. Я кормлю своим трудом арендодателя, в помещении которого находится мой магазин, оптовиков, которые серыми схемами везут к нам телефоны, налоговую и государство, которые взимают за мои труды деньги, идущие непонятно на что, различные обслуживающие организации, своих сотрудников, которые при этом еще ноют и вечно недовольны. А мне остаются малые крохи от вроде как успешного бизнеса, но на самом деле не являющегося таковым. Такие крохи, что при постоянных трудах, я не могу даже закрыть имеющиеся задолженности. Ладно. Это не твои заботы. Кому сейчас легко.

Я допил пиво. Второй бокал расслабил, и тяжесть навалившихся забот и потрясений этого дня немного ослабла.

— Я мог бы дать тебе в долг. Отдашь, когда сможешь, — как бы между делом сказал Марк. Я чувствовал, что он хотел предложить это как можно более буднично и просто, будто для него это обычное дело.

— Спасибо, но нет. Не хочу умножать свои долги. Если совсем прижмет, обязательно попрошу. Спасибо.

Я улыбнулся.

Мы посидели еще немного и разъехались по домам. Я еще хотел успеть разобрать вещи и подготовиться к переезду. В запасе оставалось две недели, но я не хотел оставаться в этой квартире на птичьих правах. Время и денег на поиски нового жилья было немного, поэтому я решил принять предложение Наташи. В конце концов, это был хороший вариант.

Я приехал домой и окинул взглядом свои скромные владения: письменный стол, надувной матрас на полу, раскидистый фикус в большом кашпо, напольная вешалка для рубашек, полки на стене под одежду и с десяток коробок под книги и всякую мелочь. Переезд должен пройти быстро и без лишних проблем.

Я прилег на матрас и стал смотреть в потолок.

Единственный раз за весь день я ощущал спокойствие. Внутреннее спокойствие позднего вечера, когда понимал, что другие не побеспокоят меня, когда понимал, что мой внутренний другой тоже молчит, потому что устал. И я остался наедине с самим собой.

В голове складывались слова, начало которых пришло ко мне тем холодным вечером, когда я снова вспомнил о ней. Я лежал и пробовал продолжить их.

Ночью темной выходишь на улицу.

Ноздри воздух свежит глубоко.

Желтый месяц в стеклянную лужицу

Цедит пряной ночи молоко.

В глубине престарелого города

Средь бетонных чащоб и трущоб

Неприкаянно мечется смолоду

Сердце кротко твое, под озноб.

Днем в толкучке твое одиночество

Не сравнится с мытарством в ночи.

Неживое, заразное множество

Смотрит в пол и натужно молчит.

Как же много вас здесь, окаянные!

Только толку от этого что?

Слов цепочки и вздохи октавные

Гадкой моросью мочат пальто.

Лишь тогда успокоить получится

Аритмию усталой мышцы,

Когда вновь на стеклянную лужицу

Месяц сцедит тугие сосцы.

---

Глава 3 
«Все будет хорошо»

Следующий месяц был так же насыщен на события, как и прошедший день. Я переехал к Наташе. Сам переезд занял не больше дня. Устав от периодических перемещений по съемным квартирам, на этот раз я нанял двух грузчиков, которые за час освободили мою полупустую квартиру и перевезли все вещи на квартиру Наташи.

Это была уютная двушка с общим коридором и двумя раздельными комнатами. Наташа предложила мне комнату поменьше. Там располагался письменный стол, большой вместительный шкаф советского образца, но очень красивый. Видимо, бывшим обладателям этого шкафа пришлось серьезно попотеть, чтобы достать его в свое время. Еще несколько стеллажей и книжных полок по стенам, диван, стоящий напротив письменного стола.

Признаться, я не любил делить жилье, но с Наташей почему-то не переживал за неудобства. Тем более с девушкой. И как показал первый месяц, правильно делал. Поначалу это немного удивляло. Слишком легко и быстро мы привыкли к присутствию друг друга. Пусть и по разным закрытым комнатам.

Наташа не лукавила, когда говорила, что к ней не приходят гости. После учебы она несколько вечеров в неделю проводила в кафе, подрабатывая бариста, остальное время, свободное от учебы, просиживала в библиотеке, либо на различных встречах или дома, сидя за книгой. Всегда в тишине или с легкой негромкой музыкой. Несмотря на это, у нее было много друзей и знакомых, которых она, однако, не любила впускать в свой домашний уют.

Квартира располагалась на шестнадцатом, последнем, этаже, и выходила окнами на оживленное шоссе, вдоль которого тянулась линия железной дороги. Затем небольшая промышленная зона и уже совсем вдали другой жилой массив. Индустриальный пейзаж вдохновлял меня. Я смотрел в окно и чувствовал, как город живет. К тому же была уже середина ноября, и робко начинал выпадать первый снег. Желтые блики, которые я так любил в ночном городе, сменились белой шерсткой, и мне становилось невыносимо уютно в этом месте. На высоте. Я невольно ощущал странное успокоение, словно здесь меня никто не может достать, и я нахожусь под покровительством хозяйки берлоги на высоте.

С Наташей мы виделись только на лекциях и иногда на кухне, когда совпадал распорядок дня. Иногда она угощала меня завтраком, иногда я ее ужином. Но разговор никогда не заходил дальше обсуждений будничных ситуаций и каких-нибудь лекционных уточнений. На парах я также старался не уделять ей особого внимания, чтобы не было заметно, что нас что-то связывает. Первоначальная соседская неловкость быстро прошла, и осталась лишь тактическая вежливость. Наташа понимала, что я нахожусь в ее квартире в качестве гостя, хоть и оплачивающего аренду, и имею более высокий социальный статус. Вежливостью и отсутствием назойливости она показывала, что понимает это и относится уважительно. Вообще Наташа была чрезвычайно тактичной девушкой. Это подкупало.

В магазине дела шли более-менее гладко. Я с большой грустью проводил Ивана, который проработал у меня еще неделю с тех пор, и достаточно быстро нашел ему замену. Высокого, худого, рыжего паренька. Очень разговорчивого и простого. Он оказался знакомым моих знакомых и достаточно живо откликнулся на вакансию продавца. С такой же живостью и усердием принялся за изучение технических материалов, необходимых для консультаций и освоения работы с кассовым аппаратом. Учет по вечерам я проводил сам. Поэтому домой возвращался ближе к девяти. Уставший и опустошенный еще одним днем. Засыпать удавалось только к двенадцати часам. Хорошо, что ранних пар у меня было мало. В основном в университет нужно было ехать к десяти утра или к обеду.

Нового продавца звали Егор. Он только закончил строительный колледж, не смог с первого раза поступить в университет, поэтому на ближайший год ему была необходима работа. Магазин работал с двенадцати до восьми. Это его полностью устраивало. Да и заработная плата продавца у меня была чуть выше среднего по городу. По выходным я заменял его, потому что пока не мог позволить себе еще одного наемного работника.

Я порадовался, что удалось так быстро и так удачно найти замену Ивану. Егор был полон энтузиазма и ловил каждое мое слово. Я внутренне пожурил себя, что так сильно расстроился, когда Иван сказал об уходе, и что пал духом от этой новости. Все-таки обстоятельства были не так мрачны, как казалось.

Денег от магазина все так же хватало, чтобы покрыть все текущие расходы на жизнь. Но откладывать пока не получалось. Не получалось и гасить текущие кредиты, а их накопилось на триста тысяч. Я своевременно оплачивал ежемесячные платежи, но это были в основном проценты. От этого становилось досадно, потому что я понимал, что работаю только на банк. Я помнил предложение Марка, но не хотел им пользоваться. Все-таки долг перед обезличенным банком не так сильно давил на мое чувство вины. Невозможность погасить долг перед Марком приносила бы мне еще и нравственные страдания. Но знание, что у меня есть пути отхода, перекрывало досаду от финансовых дыр.

Я пытался перераспределить освободившиеся от аренды квартиры деньги, на постепенно погашение кредитов, но ничего не получалось. Словно в обветшалой лодке, как только была заткнута одна дыра, неизбежно появлялась новая. И сэкономленные деньги утекали в другую пробоину. То ли меня с детства не научили финансовой грамотности, то ли я был из того сорта людей, у которых деньги в принципе надолго не задерживаются, то ли деньги обладали подобной текучестью абсолютно у всех, но другие умели скрывать это, потому что изначально оказались в лучших условиях, не на посудине, а на яхте.

Так или иначе, я успокаивал себя словами Саши Соколова, что отсутствие денег делает меня хорошим буддистом.

И время неумолимо шло. Я не врал Марку, когда говорил, что не был в отпуске уже больше семи лет. Никуда не ездил, ничего не видел, не сменял обстановку. Жил и работал в одном и том же городе уже почти пять лет, только изредка сменяя арендованные квартиры. Это было единственным разнообразием в моей жизни. Я иногда задумывался, что бы было, если бы у меня была своя квартира и все эти пять лет я провел на одном месте. Возможно, мой локальный кочевой образ жизни был для меня маленьким спасением.

Как и у любого однообразного продолжительного действия у оседлости были побочные эффекты. Я не успевал за временем. Оно, как и деньги, было текучей субстанцией. А в условиях одной и той же обстановки память скользила по прошлому, как по накатанной, не имея возможности зацепиться за какие-то события. Даже самые яркие из них зачастую проходили в одном и том же месте, поэтому наслаиваясь друг на друга, смешивались, переплетались, теряли свою уникальность, а потому казались одним бесконечным днем, длиной в пять лет.

Другая проблема заключалась в том, что я никак не мог спрогнозировать будущее. У меня не было цели, не было задачи на ближайшие десять лет. Срабатывало привыкание и, как бы я не старался себя растормошить, понимал, что погряз в пучине собственного выработанного инфантилизма, когда всегда находишь повод для ленности, достаточно правдоподобный (ох как ленивый разум изобретателен в условиях угрозы повседневности), то нет денег, то нет времени, то нет желания. И все это были очень весомые аргументы. Весомые, потому что приносили страдание своей неизбежностью, к которой тоже, надо сказать, привыкаешь и свыкаешься.

Единственным успокоением для меня все-таки оставались лекции. Я хотя бы успокаивал себя тем, что приношу пользу обществу, человечеству, конкретно этим ребятам. И был рад, что те же самые однообразие и повседневность еще не успели отравить это спасительное чувство.

После одной из лекций меня позвала к себе заведующая кафедрой.

Инга Валерьевна, сухенькая приятная женщина, преподавала историю отечественной журналистики, заведовала кафедрой уже почти десять лет. Я сам когда-то был ее студентом. Она позвонила и попросила зайти после занятий. Дело было неотлагательное. Меня ждал разговор о студенте пятого курса, который защищал у меня дипломную работу.

— Здравствуйте, Инга Валерьевна.

Инга Валерьевна была занята своими делами. Она пространно смотрела в компьютер, медленно водила мышкой по столу. Было видно, с каким трудом даются ей эти движения, непривычные для людей ее возраста. Иногда она цокала и, полуприкрыв глаза, сотрясала головой, видимо, сокрушаясь от прочитанного. Я понял, что она проверяет работы студентов, и понимал отдельные проявления ее недоумения.

Во всяком случае, я знал, что она терпимая, мягкая и тактичная женщина. Обычно людям такого характера не удается добиваться высоких постов, пусть даже и заведующего кафедрой, но эти ее качества были настолько сильны и непробиваемы, что никакие интриги и подхалимаж отдельных коллег не могли противопоставиться этому.

— Здравствуйте, Максим Андреевич. Я сейчас закончу.

В кабинете больше никого не было.

— Вы сегодня видели, Артема? Старикова, — уточнила она. — С пятого курса.

— Нет еще, а что?

Я был дипломным руководителем у Артема. Он писал работу о средствах массовой информации Третьего Рейха и приёмах в манипуляции массовым сознанием немцев перед Второй мировой войной. Это был умный, спокойный и рассудительный молодой человек из того сорта студентов, которые мало говорят на занятиях, внимательно слушают и плодотворно занимаются с материалом вне университетских стен.

Артем практически с начала пятого курса изъявил желание писать у меня дипломную работу, а так как он увлекался еще и историей, тема пропаганды в нацистской Германии подошла ему очень кстати. Я не возражал.

— Мне сегодня с утра звонил декан, а ему звонили из пресс-службы областной администрации. Дело в том, что Артем опубликовал пост, точнее часть своей дипломной работы, с фотографиями из архивной съемки, как лидеры нацисткой Германии принимают участие в различных мероприятиях: пьют пиво в местных ресторанах, едят в полевой кухне, сажают деревья и многое другое.

— И? — немного недоумевал я.

— Все бы ничего, но Артем сделал, так сказать, сравнительный анализ с местными реалиями.

Я уже начал приблизительно понимать, о чем хочет сказать Инга Валерьевна. Но дал ей закончить.

— Рядом с фото нацистских лидеров, сажающих деревья, стояли фото различных современных политиков. В том числе нашего губернатора. Максим, я не видела этот пост. Мне только рассказали в пресс-службе, с ними я тоже разговаривала сегодня. И немного текста еще в духе, что методы пропаганды нацистов и современные методы политиков иногда в чем-то похожи. По фото, конечно, это и так видно. Но! Артему сегодня утром тоже сразу позвонили из университета и велели удалить пост. Он это сделал. Надеюсь никаких последствий не будет. В пресс-службе мои знакомые, которые еще там работают, уверили, что не стали показывать это губернатору, а сразу позвонили нам, чтобы пост не дай бог не разошелся по сети. Такие вот новости, Максим Андреевич.

Я сидел и не знал, что сказать. Инга Валерьевна действительно переживала.

— Он что-то говорил вам об этом, спрашивал? — с какой-то надеждой в голосе спросила она, хотя от этого уже ничего не зависело. Она просто хотела поговорить, чтобы я ее как-то успокоил.

— Нет, он ничего не говорил мне, Инга Валерьевна. Не переживайте, у него не так много подписчиков в соцсетях. Он никакой не блогер популярный. Думаю, все это пройдет для нас всех без последствий. Да и к тому же это безобидный пост безобидного студента. Даже если и будет какая-то реакция со стороны пресс-службы, официальная реакция, объясним это обычным научным интересом. Он пишет дипломную, исследует вопрос. Это действительно так. Покажем дипломную. Я все подтвержу и объясню. Но думаю до этого не дойдет, — повторил я.

— Вы же понимаете, — продолжала она, видимо мои слова ее не сильно успокоили, — что сейчас обстановка со всем этим интернетом не самая здоровая. Людей штрафуют за высказывания, за оскорбления власти, а тут еще и о фашистах. Вы помните, как студента одного из университетов обвинили в экстремизме, когда он писал дипломную об экстремизме. Я уже не знаю, чего и ожидать еще. И так уже лишний раз все перепроверяешь, обдумываешь, взвешиваешь, прежде чем написать или опубликовать. Да, если бы это кто-то подхватил, нас бы разорвали на части, особенно его.

— Да, прекрасно понимаю, как все это можно извратить.

Она выдохнула, закрыла лицо ладонями, облокотившись на стол. Несколько секунд мы сидели в тишине, пытаясь каждый по-своему осмыслить происходящее.

— Ладно, — взяла себя в руки Инга Валерьевна, — будем надеяться на лучшее.

— Что сказали в деканате. У Артема не будет проблем в университете?

— Если все пройдет тихо, то не будет. Декан попросил поговорить с Артемом и объяснить ему всю ситуацию. Вам нужно поговорить с ним. У их группы сегодня вечером занятия в нашем корпусе.

— Да, конечно, я поговорю с ним.

— Спасибо, Максим Андреевич.

— Надеюсь… — я сделал паузу (это слово прозвучала в нашем диалоге уже несколько раз, потому что нам не оставалось ничего другого), — …все будет хорошо, Инга Валерьевна.

Она попыталась улыбнуться. Я улыбнулся ей в ответ.

Это была очень интересная женщина. Из разряда тех дам, которые с годами становятся красивее, морщины которых только придают шарма лицу, делают женщин правдивее. Прошло уже почти десять лет, как я учился студентом у Инги Валерьевны, а она почти не поменялась за это время. Иногда мне казалось, что она застыла в каком-то одном истинном своем положении тела и разума, которого достигла, добилась трудом, опытом и знаниями. И это состояние было ее естеством, открытым для всех и в то же время, обладающим абсолютной защитой перед всеми. То же самое я мог сказать только про Марка. Для меня это был единственный верный признак настоящего интеллигента, человека не с большой буквы, а человека с истинной буквы. Я всеми фибрами своей души желал когда-нибудь достигнуть такого состояния. Но знал, что мне оно, возможно, не дано.

До лекции было еще полчаса. Я пошел в столовую, чтобы выпить кофе.

В зале уже сидела Наташа. Я взял кофе, булку с сосиской и подсел к ней.

— Слышала уже? — спросил я.

— Да, вся кафедра гудит. Студенты-журналисты уже в курсе.

— Как Артем? Был сегодня?

— Не знаю его лично. Но наши говорят, он вроде бодрячком. Даже немного горд. Не показывает, конечно, открыто. Но можно так подумать.

— Это хорошо, — я задумчиво глядел в стакан.

— А что говорят на кафедре?

— Я только от Инги Валерьевны. Все затаили дыхание. Пресс-служба белого дома не хотят шумихи, сразу позвонили им и не стали докладывать губернатору. Сам то он вряд ли увидит. Мне сегодня надо будет еще поговорить с Артемом. На всякий случай.

— Мне пора на пару.

— Да, иди.