Бесплатный фрагмент - День подорожника

Босиком (2019—2020)

И лишь один ангел

На слониках из фарфора,

На бегемотиках из вельвета

Ехали ангелы, щебетали хором,

Роняли янтарное и фиолетовое.

И всходили ирисы и пионы,

Кувшинки и васильки.

И дали звенели бездонным

О том, как мы бесконечно близки

Друг другу, небу, земле и морю,

И безбрежным просторам ночных светил. И пела радость…

И лишь один ангел на слонике из фарфора

Всё оглядывался и крестил нас. Оглядывался и крестил.

Барахолка

Я брожу по барахолке,

Гомонящей без умолку.

Просто так брожу, без толку,

Вверх да вниз, туда-сюда.

Я гляжу на погремушки,

На ракушки и игрушки,

Видя в каждой безделушке

День, угасший навсегда.

Что-то — ветхо, что-то — редко,

Марки, пуговки, монетки,

Книжки, ложки, статуэтки

Предлагают тут и там.

о на что мне вещи эти,

Хоть и трижды раритеты?

Но, бывает, рупь последний

За чего-нибудь отдам.

Что ищу я в этом гаме,

В этом хламе под ногами?

Не пойму, так, может, сами,

не препоны не чиня,

Ноги выйдут ненароком

В уголок, где одиноко,

Как за пазухой у Бога,

Притаилось где-то сбоку

Чудо, ждущее меня…

Пастух

Стук-постук, да стук-постук.

Ходит с посохом пастух.

А коровы с бубенцами

Чуть поодаль бродят сами —

Мимо церкви невысокой,

Подле озера в осоке,

За которыми сыр бор,

Где тропа на царский двор.

В той земле палач острожный

День за днём да еженощно

Точит гибельный топор.

Только всё, должно быть, врут.

Пастуху же не до смут.

Он ступает, улыбаясь, за кушак заткнувши кнут.

И под нос себе пыхтит,

Не сбиваяся с пути,

Что, конечно, нынче время ни к чертям и не ахти,

Что, оно-то, час наступит, а, глядишь, и цельный год,

Поутихнет плач набатный,

Истощится мрак безладный,

И чертям уж неповадно

Будет прочить недород.

Так что в эту чепуху

Тошно верить пастуху,

Даже коли это правда, что вот прям как на духу…

А бурёнки с бубенцами

Подались уже овсами —

Глушью кладбища в лощину,

Вещим капищем в трясину.

А пастух сидит неспешен

Во прохладце у орешин.

И мерещит меж теней,

Что «вот станет повесней,

И пойду-ка к Аграфене,

Да как бухнусь на колени,

Да посватуюся к ней».…

Дили-дон, да стук-постук.

Стадо слышно за версту.

Что им всем палач с царём?

Будем живы — не помрём.

Огни

Горят далёкие огни,

И там какие-то они

Живут себе, не тужат.

У них, должно быть, ужин.

Сидят на кухоньке вдвоём,

А их уютный старый дом

Плывёт летучим кораблём

Куда-то в дальни дали,

Где тьмы и не видали…

Да, знаю, я придумал их,

Вот взял, да выдумал двоих.

А всё не так — иначе.

Поначитался вздорных книг,

И оттого чудачу.

А там… А там лампадный чад!

И образа мироточат,

И старец в малахае

Сидит кудлатый и седой

И пишет сказки бородой,

В слезу её макая.

И всюду тьма глухая.

Хотя… А вдруг там НЛО?!

Упал, и сломано крыло,

И инопланетяне

Всё тянут — не потянут

Чего-то гаечным ключом,

Но леший им кричит: Качнём!

Эй, водяной, упрись плечом!

Давай-ка, брат, поможем

Парням зеленокожим!..

И, разводя хвостами воду,

Несут русалки бутерброды.

Но… снова вряд ли. Да, впросак

Я угодил, пожалуй,

И всё ни чуточки не так,

Как навоображал я.

И — никакого НЛО,

Меня тут вовсе занесло.

А там вдвоём сидят они.

Их взоры — лучики в тени,

И чем-то нам они сродни —

Живут и зла не помнят.

Их чада утром загалдят.

Ну, а пока они сидят,

Их вечер даже непочат.

И сонный лунный тихопад

Стекает в сумрак комнат.

Взлетай!

На самом дне нашего двора

Завелась вчера оранжевая дыра.

Приблудилась сама или кто-то её принёс

Или проросла внезапно земная ось.

Прикатили из администрации,

Переглянулись, покрутили у висков пальцами,

Покосились на местных котов темнотою глаз,

Спросили с досадой, отчего вот вечно у нас вместо окон какой-то иконостас.

Мол, как ни заедешь сюда,

Так сплошь — мистическая чехарда.

То свалится из рая плод Древа познанья добра и зла,

То жар-птица яйцо снесла,

То упадёт перелётное НЛО, отставшее от своих стай,

А внутри — пришелец, у которого заклинило кнопку «Взлетай!».

А теперь и вовсе развели тут параллельномировые порталы!..

Но тут дыра и пропала.

И все, покачав головами, толкаясь, разошлись от греха.

И только я простоял от первой совы до третьего петуха.

А утром ты прошептала: О том, что было, уже не вспомнит никто.

Но ты ж видишь — проклюнулся зелёный росток.

Будем строить отсюда потайной лаз.

Если мы не сойдём с ума, никто не сделает это за нас.

И тропа не ранит

Наша машина времени уже на всех якорях.

Мир застыл без движения, пора закрывать окно.

Двери пока что настежь, но есть ли смысл в бесконечных дверях?

Мы росли тысячу лет, время — пойти на дно.

А те, кто уходит дальше… дай вам, Господи, сил…

Стоит ли медлить, если вдали кто-то ждёт?

Оставьте нам тени мечей, кровь топоров и вил.

аши следы — это звёзды, они прожигают лёд.

Но смотри-ка…

Как ещё много цветов голубики

Вдоль наших путей.

А кто-то, свесившись с неба (он словно бы с нами знаком),

Кричит нам: «Эй,

На кой дьявол идти на дно? Полетаем на аэроплане!»

И мы идём босиком.

Теперь у нас есть право идти босиком.

И тропа не ранит.

Мимо сияющих башен

Выходим из дома,

города, планеты,

системы,

бежим из себя, из комы,

из режима инкогнито.

Сбрасывая обветшалое вето,

встаём вровень с теми,

кто давно уже вышел из самой последней комнаты.

И стучим-стучим-стучим в бездонную чугунную тишь.

А из глубины — утомлённо: «Простите, в ближайшем раю нет мест.

Всё расписано вперёд на 1000 световых лет.

Осталась бронь для тех, кто не прочь потаскать крест».

Я наклоняюсь к тебе: «А если?..» Но ты говоришь:

Нет.

И я, расхаживая взад-вперёд,

зарастаю листвой-бородой

до райских ворот.

Но здесь ты подпрыгиваешь от восторга: «А я разгадала!!! Мы должны стать водой!

Вода никогда не умрёт».

И мы струимся. Течём мимо двух сияющих башен —

Никогда и Всегда.

Кто-то оттуда целит нам в спину.

Но это неважно.

Радость моя, поверь, это неважно.

Теперь мы — вода.

Где начинается даль

Я покажу тебе, где начинается даль.

Вот она веет — за нашим порогом.

Прежде её кто-либо видел едва ль.

Это — тропинка Бога.

А это, ты слышишь? — это плещется тишь,

Румянит просторы.

Тернистая даль и тенистая тишь — это точки опоры,

Без них не взлетишь.

Можно смотреть, как пурпур плавится в сини,

Можно петь псалмы и гимны на тополином,

Можно читать следы гусениц на вьюнке.

Но мы просто идём в дали и тиши — рука в руке.

Если тебе хорошо…

Нет, так не бывает, но если вдруг хорошо —

Ты пьян, умер, сошёл с ума или спишь,

Ты — сомнамбула, на твоей голове мешок,

А ты идёшь прямо к небу тропою крыш.

Но думаешь всё же: а может… да, может быть, ты влюблён?

И продолжаешь цепляться за это, уже понимая, что мёртв и пьян, и всё это сон.

И ищешь дверь, чтоб выпасть куда-нибудь из себя.

И пытаешься разбить лоб, но стена избегает лба.

И, словно Садко, выпускаешь на волю свору оскаленных злобных му-му,

Они рвут окружающий мир клыками, не разделяя на свет и тьму.

А ты целишь в небо из своей истлевшей тщеты,

У тебя остаётся лишь одно колесо, чтоб доехать до ближайшей беды.

И здесь снегири становятся гуще снегов.

Значит, сейчас выйдет из леса кто-нибудь из бесов или богов,

Но выходят ангелы и Господь,

И Он говорит: Вот тебе в одну руку закат, в другую — восход.

А ты восклицаешь: Давай! Но всё это — чушь и пустяк!

Он улыбается: Ладно, пусть будет так.

А ты Ему снова — громко: Знаешь, а мне плевать, что жизнь коротка!..

Он смеётся. И снимает тебя с поводка.

Накануне

Государство вчера

Загрузило себя на корабль.

Взяло 33 топора,

Ворох сабель.

Словом, всё оружие и зверя 666-е число.

И унесло. Вознеслось куда-то в иные сферы.

Начинаем отсчёт новой эры.

Право слово, не знаю… иной раз оно бывало, в общем-то, славным.

Даже немного жаль.

А вот теперь, и оно, и другие страны

Умчали вдаль.

Мы подметаем осколки,

Смотрим, как по небу течёт клубничное масло июня.

Ты шепчешь: Давай полюбуется… Это всё ненадолго.

Стоим обнявшись. Ты права: это всё накануне.

И пойду раздавать по миру

Как домой прихожу,

Так — на чердак.

Там у меня инструментарий, верстак.

Повожу пальцем по чертежу,

Да за работу.

Сотворяю время.

Детям нравится, говорят, может, даже войдёт в моду.

Да, для тех, кто не в теме,

Оговорюсь: время в природе

Добывает в самой сердцевине небес спецотряд ангелов-рудокопов.

Да только как мне в те вершины дотопать?

Вот и ваяю.

А задачка, я вам доложу, непростая,

Поскольку время плавниками похоже на русалью стаю,

А крыла, будто у затаившегося светозавра.

Словом, это — марево из вечнотекущего обоюдозавтра.

Нет, право, я бы не брался, но натуральное время — тот ещё плут и мошенник.

Иной раз думаешь: ага, попалось! А это лишь одно из тысячи его отражений.

В общем, веры ему — ни на грош!

Шепнёт, бывало: Гляди, всё впереди! Иди!

И ты, простофиля, веришь, идёшь,

А тропка из пустоты.

И все эти пустоты — одна суета.

Ты, конечно, туда-сюда…

А нет ни черта.

М-да…

И это я ещё промолчу о семи кругах циферблата!..

Эх, ладно…

Вот и сижу —

Лужу, паяю, стучу, вяжу.

Весь в клею, меду, мазуте, зефире и солидоле,

В смоле, акварели, в дёгте, занозах, мозолях.

Монтирую,

Прилаживаю новый чик-чирикаюший тик-так.

Как смастерю, положу в рюкзак.

И пойду раздавать по миру.

Письмо

Как трудно, милая, как тяжко

Идёт письмо с планеты Плюк…

Сперва его несёт по пляжу

Почтарь, держа в кармане брюк.

Потом летит авианосец,

Затем по морю — пакетбот,

А там всего один вопросец…

Так вот… Везёт его в упряжке

В снегах лихой оленевод,

А следом уж почтовый крот

Бежит с моим письмом вприпрыжку,

Во глубине угрюмых руд.

И мой привет всё ближе, ближе,

Его, я знаю, донесут!

А крот его во тьму сажает,

Укореняя во земле —

Оно воспрянет урожаем,

Взойдёт цветами на скале.

Там всё пустяк и между прочим,

И почерк… да, ни к чёрту почерк!

Но, отрывая лепесточки,

Ты прочитаешь не спеша,

Что я давным-давно и очень

Тебя люблю, моя душа…

Как поэма по строке

У тебя на сердце мантры,

Колдовские олеандры,

Золотые саламандры,

И весь мир в твоей горсти.

У меня ж под носом клякса,

А в кармане нет ни бакса,

И, конечно же, до загса

Мне тебя не довести.

Ну и что, что вакса-сажа,

Но зато берет с плюмажем,

А ещё бывают, скажем,

Ветры вольные в ушах.

И иду я по привычке

Раздавать лисичкам спички,

Пусть кричат: Сарынь на кичку!

И про счастье в шалашах.

Мы с тобою так несхожи,

Но нужна ты мне до дрожи.

Да и я тебе — как ножик,

Что у месяца в руке.

И твердить я не устану,

Что друг другу мы желанны.

И пойдём мы по туманам,

Как поэма по строке.

О полупустом и полуполном

Твой стакан наполовину полон, а мой, и вовсе, наполовину пуст…

Соединим? Да и пойдём не размыкая уст…

Нет, я, конечно, тот ещё хлюст,

Впрочем, и ты, мягко говоря, не подарок.

Но отчего б не попробовать — как Карл и Клара?

Только наоборот.

Я тебе — кораллы и жемчуга,

Ты мне — кларнет и, скажем, фагот?..

Да и пойдём через поля и луга.

Да-да, не размыкая уста…

А, у тебя ещё был кот.

Вот же он, вот.

Как без кота?..

По скалам

Мы с тобою шли по скалам.

От канатки. Вниз. Пешком.

А планета нас толкала,

Улетала, ускользала —

Не удержишь башмаком.

Её — планете — нет и дела

До каких-то нас с тобой —

Ну, подумаешь, два чела

С неистраченной судьбой.

Сгинут, канут безоглядно,

Не оставив и следа…

А у нас на сердце ладно,

Нам бы крылья — да летать!

И спускаясь неуклюже

По щербатостям земли,

Мы держались друг за дружку

Как могли и чем могли.

Зной стрекозий многозвонный,

Небеса мироточат,

Пряный дух искрит по склонам,

Зреют гроздья алычат.

Зверобой и облепиха,

Ежевика и чеснок…

И земля под ними стихла

Робкой ящеркой у ног…

Вьётся тропка, вяжет важно

Кружевные виражи.

Ты прекрасна и отважна,

А планетку мы привяжем,

За верёвочку привяжем.

От двоих не убежит.

Моряк и охотник

Вчера охотник ушёл в холмы,

А моряк — в океан.

А нам выпал путь от тюрьмы до сумы,

Чтоб тьмою набить карман.

И её теперь у нас целый воз,

Да покупателя нет.

А раз никак не повысить спрос,

Скажем, что это — свет.

Но моряк вернулся и охотник пришёл,

Они распознали подлог.

Взяли вина, сели за стол,

А нам велели искать исток.

И мы, разбросав нашу тьму во мглу,

Побрели, кто куда глядел.

И через тысячу лет вернулись к столу,

Износив сотни душ и тел.

А моряк с охотником пили вино

И ели душистый хлеб.

Они улыбнулись: Вот так бы давно,

Истинный свет — слеп.

Его не видно, он словно нимб,

Но им живы океан и холмы.

И охотник ушёл, и моряк за ним…

Теперь вместо них — мы.

Пусть себе бегут

Когда пришёл с работы, то лежи!

И не вставай! Во что бы то ни стало!

Пускай снуют стремглавые ежи!

И в табуны сбираются коалы!

Они тебя не тронут, если тих

И светел ты возляжешь на диване.

Пусть за окном бушует нервный тик,

Взлети навстречу солнечной нирване.

Тогда клыкастые коалы загрустят,

Уйдут во тьму и скроются в пещеры.

Ежи помчат, разбрызгивая яд,

В пустыни Вавилона и Шумера.

Ты отпусти их.

Пусть себе бегут,

Не шли им смс и телеграммы.

Взлелей в душе немеркнущий уют,

Избавься от скучающего хлама.

Зажги над столиком лампадку и пиши

Письмо единственной прекрасной даме.

Каким-то чудом этот день прожит.

Идём вперёд. Господь пребудет с нами!..

Федул-богомаз

Федул-богомаз упал с колокольни,

Но не достиг земли.

Он разглядел волю

Где-то вдали.

Он не вознёсся ввысь,

Он просто пропал из глаз.

Он крикнул: Братцы, я вижу новую жизнь,

Она прямо сейчас.

Всё это случилось в Сысоев день —

Когда нет прока спешить.

Было подходящее время подняться с колен,

Вынуть из сердца ножи.

А это ль не повод пуститься в пляс,

Встав на карниз?

Вот так наш Федул-богомаз

Канул в иную жизнь.

Порою мы видим, как гуси

Везут его по озерцу.

Он машет рукой: Да бросьте вы к чёрту грусти!

Вам они не к лицу!

Куда потянула его судьба?

Да — Бог весть…

Он теперь вечен, как баобаб,

Точнее, как весь баобабный лес.

А воздастся ли нам?

И — по первое ли число?

Чтоб дорога была вольна,

Выбрать посох или весло?

Но моя ненаглядная сшила крылья,

Примерили — в самый раз…

И вот сейчас читаю в мессенджере:

Пора, мой милый!

Нас ждёт Федул-богомаз.

На последний сольдо

Отставной полковник спецотряда «Ключ»

Выходит из храма,

Идёт прямиком в бар.

Он знает: раз уж есть альпеншток — можно гнаться по следу туч.

А идти прямо —

Это особый дар.

У стойки его ждёт звёздноокая Мэл —

Танцовщица на столах.

Когда она в чьи-то объятья роняет одно из своих тел,

Он не видит себя в зеркалах.

Но полковник — тёртый карась,

Любая тоска ему по плечо.

Он с детства помнит, что «никто, кроме nice»,

Как шутил когда-то говорящий сверчок.

И полковник говорит себе «ОК»,

Выходит из бара,

Идёт прямиком в храм.

Отец Чарльз не пускает его на порог.

Падре забыл, что на каждого, кто заслужил кару,

Есть тот, кто скажет «Воздам!».

И полковник говорит себе «так…».

Берёт все деньги плюс последний сольдо и последний пятак.

Покупает белоснежный фрак,

А для Мэл — расписное сари.

Он отбрасывает себя, как ящерка — хвост,

Он наконец-то держит себя в полный рост.

Потому что на корабле, отплывающем завтра,

Они вместе уйдут в те края, куда даже Макарий

Не гонял минотавров.

Ответить за первый ком

Ковчег со святыми вознёсся ввысь,

И мы остались одни.

Помели по сусекам, поскребли у кулис,

Но и там истлели огни.

Мы не знали, как строить дом,

Не умели возжечь костёр.

Но кто-то же должен ответить за первый ком,

И я вспомнил тех, кто возьмётся на спор —

Одинокого мотоциклиста, что мчался сквозь поле — так нож проникает в плоть,

И Того, Кто Всеми Забыт, он как раз отталкивал от сердца Господа плот.

Ещё была та,

Что, выходя из башни, ходила по небесному дну.

Она давно бы спустилась, но высота

Позволяла ей лелеять свою вину.

А тут как раз подоспела пора

Выбрать святых из нас,

Мы, воспользовавшись моментом, плюнули на постройку домов из костра

И пустились в пляс.

Здесь кто-то крикнул: Я буду вашим лордом!

Салютуйте мне «Аве!», когда держите строй!

Мы едва не… Но дева из башни, выплюнув папиросу, прорычала: «Иди ты к чёрту,

Тоже мне, сыскался герой!..».

Мотоциклист и Всеми Забытый

Раскладывали семинотный пасьянс,

Бурча: «Чтоб пройти лабиринты,

У нас есть только посмертный шанс».

И настало безвременье —

Ни сердцам, ни уму.

Ондатры и лемминги

Гудят в дуду — крысоловы, зажав уши, бегут во тьму.

Чужедальние земли запираются на засов,

Но мы видим: там тоже дырой дыра.

Одни из нас говорят: пора изобретать колесо.

Но я думаю начать с топора.

Не считая Му-му

Милый дедушка, Константин Макарыч,

Приезжай поскорей.

Здесь 33 янычара,

Превращаются в богатырей.

Захвати мой плазменный карабин

И три обоймы к нему.

И я выйду с янычарами один на один.

Не считая Му-му.

Приезжай скорее, не медли.

Надеюсь, бронепоезд наш на ходу.

Тут такие прекрасные леди,

И каждой нужно с неба сорвать звезду.

Пора расставить точки над ян и инь,

Развеять эту чёртову тьму.

И я выйду в открытую ночь один.

Не считая Му-му.

Словом, тут столько дел —

Не успеть за судьбу.

Захвати для Хомы Брута мел —

Он хочет начертать крест у Вия на лбу.

Кстати, наконец дошли письма с планеты Плюк —

Там привет тебе и княжне от Разина.

Остаюсь, твой любящий внук

Иван, сын Герасима.

Из декабря в июнь (2020—2021)

На сухих ветвях ноября

Сидя верхом на воздушном змее,

опускаю перископ вниз.

На земле не осталось лазеек,

в которых можно спастись.

А вверху проплываешь ты —

невидимая! — прозрачная, как рыба-сальпа.

Что ж, каждый из нас — только полбеды;

взмываю. И мы одни.

Под нами, небось, какая-то Тегусигальпа,

а может, это огни
потаённого святого града.

Но ты шепчешь: Нет, мы направляемся в Вешний Волох.

И пишешь на ветре губной помадой,

что путь наш будет счастлив и долог.

И вдруг я чувствую, как чертовски не хватает весны,

понимаю, что если мы снились Господу, то сейчас у него кончаются сны,

что мы сбились с пути и толка,

и всё зазря,

и вот-вот

нас всех скопом сожрёт

какой-нибудь Вавилон, или Аркаим, или Земля Нод…

Но здесь ты улыбаешься и вырезаешь заколкой

на сухих ветвях ноября:

«Весна приходит только к тому, кто ждёт».

Эн

У Эн алые губы,

А крылья — как у стрекоз.

У неё в руках ледорубы,

Чтоб на вершине горы станцевать рок-н-роз.

Её компас нацелен на счастье,

Но она готова к смене путей,

У неё на запястье

Фенечка от чужих затей.

Она вплела в волосы

Лиловую ленту,

Потому что жизнь не разрезать на полосы,

Не взять в аренду.

И утром мы с Эн

Входим в вагон.

Машинист кричит: Эй, мы едем в край перемен!

Кондуктор трезвонит: Дин-дон!..

Поезд мчит, разрезая лёд,

Туда, где для нас растут острова.

Эн читает меня, я читаю её

За строфой строфа.

Время летит стремглав.

Мы молчим. Колёса стучат…

К чему все слова, если оба мы знаем, что изысканный бродит жираф

У озера Чад.

По приборам

На юге сейчас тепло: барышни в солнечных платьях, море плещет волной,

А тут бродит кашляющий ноябрь — сгорбленный и больной.

Всё стылое, снежное… Я сижу и гляжу в окно.

За мглою — свет, за далью — темно.

Наш троллейбус идёт и идёт.

Сидящий рядом крестится по диагонали, причитает: Нами правит не Бог, а бот.

Кондуктор хлопает его по плечу: Отставить скулёж! Кто, если не мы?!

А «сохатый» пыхтит и ползёт по льдам, правда, куда — не пойми.

Впереди врата-порталы, и мир иной, и края земли.

Сидящий рядом взвизгивает: Не знаю, как вы, я предпочитаю свалить!

За окном — ветви и радуги, всё зарастает белым быльём.

Кондуктор протягивает мне потёртую фляжку: Держи, нынче не мы за рулём.

Троллейбус уже взбирается каменистой горной тропой.

Кондуктор шепчет: Идём по приборам, наш водитель, словно Гомер, слепой,

Но ему ведомы эти края ещё с мезозойских эпох.

Да, он не Бог, но тоже чертовски неплох.

Ему открыт единственный верный путь, домчим до юга за полчаса.

И троллейбус взлетает над сгорбленным ноябрём, расправляя звёздные паруса.

Час на маршрутке

Каперна нас встретила листопадом, дождём и снегом.

От Лисса тут всего час на маршрутке.

Мы решили остаться с ночлегом —

на сутки.

Сняли номер, портье

вызвал такси,

мол, зачем идти по дождю?

Извинившись, добавил, что в «перевозках» сейчас работают в основном те,

кто говорит на фарси

или на пушту.

Улицы кипели толпой, не выпускающей телефоны из рук.

Водитель о чём-то болтал, мешая смех и слова.

Кафе, магазины… И вдруг

на одной из стен — алое сердце и — размашисто: «Я люблю тебя, капитан Дюк!»,

а чуть ниже: «Фрези — жива!».

Ты чуть дрожала. Я прошептал: «Держись».

Мы вышли. Тучи затеяли какой-то спор о грозе.

Дальше тропа убегала вниз.

Ты указала рукой: «Дом-музей».

— Я — Меннерс, — заговорил смотритель. — Да-да, я правнук. Вижу, что мы с вами люди иного сорта…

чем… — он хмыкнул, — А этот скотина–Грин всё переврал про моего старика!..

Я обернулся. Сказать по чести, захотелось дать ему в морду,

но ты держала меня за рукав.

— Это всё муляжи, —

продолжил, между тем, Меннерс, — настоящее давно ушло с молотка.

А что поделаешь? Жизнь!

Она в провинциях нелегка…

Кстати, вот восковая фигура пресловутой Ассоль, той самой.

Можете сделать селфи — всего три евро.

Тут иногда снимают рекламу, а раньше мельтешила всякая детвора

и придурковатые пенсионеры.

Я увидел, как ты начала хватать воздух ртом.

Бросила на меня взгляд: «Ничего, всё норм…».

Я скрипнул зубами, выдавил из себя: «Пожалуй, пойдём,

пора».

Потом…

Потом мы долго стояли, обнявшись, под старым зонтом,

молчали,

слушали плеск волн, крики чаек.

— Ну пойми… я просто хотела увидеть свой дом, —

словно оправдываясь, проговорила ты, —

Ведь уже сто лет… больше ста…

Вот и вздумала тебя достать.

Прости, вела себя будто… какой-то тролль…

И, знаешь, зря ты ему не врезал!

Я улыбнулся: «Здравствуй, Ассоль.

Вот теперь я вижу, что ты — Ассоль!».

Ты рассмеялась: «Да я это, я! А теперь быстро звони Дюку и Фрези!».

Янтарь

Осень — кошка с глазами янтарными —

Идёт площадями, идёт бульварами.

Подрагивает ушами, расписывается хвостом

На предутреннем тумане густом.

Всходит ко мне на порог,

Говорит: Это я — Ноябрь, пусти, я немного продрог.

Что ж, проходи. Знаешь, а у меня случилось так, внезапно… надо же…

Что от завтра осталось недолго.

Не пора ль взять ещё пару грехов на душу

И смолкнуть?.. С грехами, правда, как-то не просто: разбегаются, прячутся.

Взять сачок, может?..

Но пока думаю, опять промчалось солнце по небу золотой клячицей.

И день прожит.

Сидим-молчим, глядя в окно.

Я пью янтарь Ноября, он прихлёбывает моё вино.

После стоим на балконе.

Двор обживают аисты, куницы, ежи…

То ли каяться, то ли поститься.

Господи, укажи

путь по линиям Твоей ладони.

Небосвод несвобод

­Приходили рептилоиды — били челом:

Пустите нас в свой восхитительный дом.

Прилетали ангелы — кланялись в пояс,

Пели о том,

Что они опоздали на поезд.

Приезжали киборги на трансформерах,

Плакали, что кто-то из них едва не помер,

Причитали: «Пустите нас в дом, Накормите хотя бы углём,

А иначе мы точно умрём».

Следом притопали гномы и хоббиты,

Эльфы и роботы,

Феи, драконы, Лох-несское чудо

И люди с Лапуты.

И все вместе устроили смуту,

И выбор вождей,

И погромы.

И мы не узнали нашего милого дома,

И ушли, бросив гостей.

Мы вскарабкались в дебри высот

И прошептали: Господь,

Мы желаем покоя.

Но Он помахал нам рукою

И, опечатав Престол,

Куда-то ушёл.

И зачем-то, зачем-то оставил

Нам свой небосвод несвобод.

И теперь нами правит

Из рая

Его электрический бот.

Те же лодочки и пальмы

Посмотри-ка, всё, как раньше —

Те же лодочки и пальмы.

Помнишь, бегали по пляжу?

А потом глядели в даль мы?..

Впрочем, что там помнить, право?

Нам же было по семнадцать.

Мы ж тогда хотели славы.

А ещё — поцеловаться.

А ещё алкали смуты —

Лютой, с мясом и до хруста!

Но чтоб мир царил повсюду,

И вовсю цвели искусства.

Да, желалось боя, счастья,

Баррикад и карнавала!..

Сам не знаю, как на части

Нас тогда не разорвало.

Всё прошло… но здесь всё те же

Пальмы, лодки, померанцы…

И никто нам, как и прежде,

Не мешает целоваться!

Волшебных снов

­Укатали Сивку крутые горки.

Она снимает сбрую, закрывает шторки,

Пишет в инете:

«Волшебных снов!».

У неё по планете

Куча знакомых лошадок, зебр и ослов.

И ей тоже из чудесного далека

Присылают смайлик — машущее копытце: «пока-пока!».

Облака

Становятся золотистыми — так сияет луна.

А ведь где-то язва, чума, война…

Сивка не может уснуть — ей кажется, во всём виновата она.

В край святых недотрог

Робинзон Крузенштерн

Покидает острог,

Идёт в переулок семи таверн —

В край святых недотрог.

Под их улыбками тают снега,

А одна из них ему дорога.

И он входит к ней на порог,

Говорит: Здравствуй, весна.

А ему отвечают: Край святых недотрог

Переехал, тут теперь другая страна.

Всё, что было, ушло,

Всё, прежде большое, стало мало.

Всё, что ты знал, ныне неверно.

Вот так они говорят Крузенштерну.

Но Робинзон

Давно уже понял: к добру ведёт не всякий муссон.

И пусть никто никого не найдёт,

Но завтра он двинется в порт.

А пока он идёт в трактир за углом.

Спрашивает, не нужен ли, скажем, старпом

На каком-нибудь танкере или бриге?

И, размазывая слёзы обветренным кулаком,

Кричит: «Разрази нас гром!»,

Пьёт с моряками ром

И танцует джигу.

Рябь ветра на апрельских ручьях

*

Открыватель глаз,

Отмыкатель ушей,

Скажи, сколько раз

Тебя гнали взашей?

Им казалось, что ты — адепт

Какой-то из сект,

А может, ты даже «святой Инсект»…

А ты просто хотел, чтоб выглянули в окно,

Чтоб подпёрли хотя бы бревном свои миры-домино.

Всё горячился: Да гляньте же вверх!

Даже взобрался в небо — сделал там пару прорех,

Восклицал: Смотрите, наши души кружат, как стрижи!

А пока им летится, нам хочется жить…

Но тебе отвечали: Эй, милейший, ступай-ка вон!

Не то затаскаем тебя по судам.

Мелешь, а чего — не пойми, то, вишь, храм небесный, то колокол у него динь-дон.

Хам!..

Развёл тут дебри добра. Не учи нас ладить иконостас.

Ладно, не унывай, Открыватель глаз!

Я знаю, ты вырастишь наш свет снова.

И тогда завтра, может быть, не наступит час

Гамельнского крысослова.

**

А потом… ну, совсем когда-то потом

Я вырасту деревом, которое весь мир укроет зонтом.

Там запоют русалки, промчит на ступе Баба-Яга,

Там все захотят друг друга оберегать.

А на самом верху воссядет Господь,

Подле Него — читающий сказки учёный кот.

А я, наверное, и буду как раз то самое древо,

Плоды которого на компот обрывала Ева.

***

Выхожу из овощного

И гляжу туда-сюда.

Тут Родена и Канова

Не видали никогда.

И Пикассо, и Шекспира,

И Сервантеса с Гюго…

Так… куплю, пожалуй, сыра.

И кефир, и молоко.

И ещё мне нужен окунь,

Кофе с чаем и лаваш…

Даже Блок никоим боком

Был не вхож на рынок наш.

Не бродил тут где-то Гёте,

И Конфуций, и Ли Бо…

А вот тут возьму я меда,

Апельсинов и грибов.

И пошлепаю по лужам,

Чай не Бах и не Толстой.

Мне из них никто не нужен.

Приходи ко мне на ужин —

Мы съедим его с тобой!)

И полезем

Когда на двоих нам было чуть больше шести,

Мы как-то задумали всех спасти.

Приставили трап к небосводу

(Тогда мы ещё не знали, что так нельзя)

И вздумали понять, почему туда растёт всякая всячина из огорода

И откуда выскакивает гроза.

А ещё надо было срочно проткнуть в небе дыру,

Потому что солнышку некуда деть жару.

И вот уж почти…

Но тут родители нас поймали — тебя за бантики, меня за башмак.

И сказали, что они нам сейчас покажут все кузькины форточки и чердак.

В общем, всё кончилось как-то не так.

Но знаешь… теперь, когда мир безмятежен и свеж,

Мне кажется: всё ж проломили мы брешь.

И оба ж мы помним, как по небосклону

Феи летали на синих драконах,

Как в тучках бродили — то тихо, то плясом —

То единороги, а то — и пегасы…

Послушай! Но если прореха пробита,

То что-то же может сорваться с орбиты!

И где-то вверху — Господь Бог,

А такие кругом сквозняки,

Что у Него из руки

Вылетают листочки с нашими сказками и прочей поэзией.

Так может, как в детстве? Приставим лесенку вон туда, видишь, где пальцы Его ног?..

И полезем?­

Из декабря в июнь

­­Вчера убрали декорации.

Вынесли таблички — «город», «дворец», «лес».

За ширмой свалена вся наша цивилизация,

ни Москвы, ни Токио, ничего… а вот и Нью-Йорк исчез.

Пропали целые страны, храмы, дороги, мосты.

Надо ж… у всех были какие-то планы,

а теперь стоим посредь чистого поля, разинув рты.

Башни Кремля чуть продержались,

но вот и они стартовали — каждая оказалась космическим кораблём.

Видимо, пора идти на поиск каких-то скрижалей,

Но в толпе ворчат: Погодите, сперва нальём.

Как это — нечего?!

Вот же! Вот — забродивший мёд…

Что ж… Кто хоть раз доезжал до конечной —

Тот поймёт.

Прекрасная моя, не грусти. Унывать — оно как-то зря.

Давай-ка, смастерю тебе икебану

из перьев Сирин и Гамаюн.

А потом будем смотреть, как пеликаны

летят из декабря

в июнь.­

И никакой нитки нет

­­­Сенсей кукольных дел

Провожает зрителей, берёт в руки мел

— Чертит план на завтрашнюю игру.

Потом улыбается: Друзья, вы сыграли выше всяких похвал!

Зал…

Ну, вы видели сами — буквально рыдал.

— Гуру, —

Здесь говорит Коломбина, —

Вы знаете: я могу заткнуть в репертуаре любую дыру,

Хоть что угодно сумею —

И Саломею, И Галатею,

А хоть, будь я проклята, короля Лира,

Словом, любую затею.

Но отчего все должны думать, что я из глины?

И что нас дергают за какие-то нитки или шарниры?

Мы же всё сами, а вы только наш режиссер? —

Не знаю, — разводит руками сенсей, — так повелось с каких-то допотопных пор.

Но… может, и у людей есть нитки? И даже и у богов? —

Ого! —

Улыбается Арлекин, — Это вы, шеф, загнули!

Это только самоубийца, стоящий на стуле —

Марионетка нечистого. —

А парашютисты? —

Вставляет Пьеро, что-то прихлебывая из фляжки, —

Те тоже, бывает, летят, а потом — бац! — и зацепились вверх тормашками!

Все смеются, ещё о чем-то болтают, а затем сенсей уходит на свою половину.

Бродит по комнате, ощупывает спину,

Водит над головой руками. —

Сами, — бормочет он, — мы всё сами.

И никакой нити нет.

Ладно, завтра вставать чуть свет.

Но он ещё долго курит в подъезде.

Лунный луч касается его плеча. И сенсей понимает, что нить на месте.

Помадой по волнам

­­Когда мы встретились вчера

У мангровых берёз,

Ты прошептала, мол, пора

Нам зашагать поврозь.

Разделим бремя правоты

С тобой напополам.

И прочертила нам ходы

Помадой по волнам.

А сверху плавала луна

На грозовом плоту.

И ты к луне ушла одна

По морю и по льду.

А я глядел тебе вослед,

И видел в темноте,

Как ты ступаешь между бед

Назло любой беде.

Потом мы встретились опять

У мангровых дубов.

И я сказал тебе, что рад

Тебя увидеть вновь.

На что нам горечи разлук?

Зачем тужить впотьмах?

И ты шепнула: О мой друг!

И я скучала, ах!..

Блюз морских коров

­­­Джонка девушки из Нагасаки

Входит в Кейптаунский порт.

Любой флибустьер теперь видит: нет, не уйти от драки —

Да лучше б зашёл сам чёрт!

Девушка бросает взгляд на крейсер,

Где реет Андреевский флаг.

Она понимает: если Роджер станет слишком уж весел,

Что-то может пойти не так.

А на этих парней можно положиться,

Если бритты схватятся за ножи.

Что тогда её джиу-джитсу?

Не будет ли поздно кричать: Всё пропало! Я всё же упала в эту пропасть во ржи!..

А в гавани, где утоплены те, кого было лень вешать,

Проплывает стадо морских коров.

Они говорят девушке: И мы бывшие гейши,

Можем обрушить бурю на головы твоих врагов.

Но та, улыбнувшись, заходят в таверну «У семи угрей»,

Кивает в сторону стойки: Эй, ну-ка налей!

А дальше… Дальше никто не ушёл от расправы,

Не вернулся домой.

И стеллеровы коровы плывут сквозь саргассовы травы

Вслед за кормой

Призрачного корабля, над которым — святой Андреевский стяг.

Губы девушки из Нагасаки — алеющий мак.

Она стоит рядом

С матросом, который сто лет спустя

Выжил под Сталинградом.

На его бескозырке вышито золотом ада:

«Крейсер Варяг».

Дорога до города Бра (2021—2022)

День подорожника

­­Сегодня день подорожника,

Примечтаем ему чудес —

Солнца и дождика,

И чтобы к маю воскрес.

Придут клевер и голубика —

Принесут ключевой воды.

Пожелают, чтобы не сник он,

Омоют его листы.

А мы будем глазеть на праздник

Во все глаза.

И грезить, что мир не угаснет,

Пока мы смотрим на чудеса.

Да, всё пройдёт когда-то,

Захлопнуться створки ворот.

Но если мы здесь — это кому-то надо.

А пока надо, никто не умрёт.

И тропа нас уводит к ней

Итак…

Мой левый башмак

Сделал круг по земле.

Был полный бак,

Теперь всё на нуле.

А правый башмак

Пока где-то в пути.

А коли так —

Веди!

И мы шагаем —

Я и мои башмаки.

Плевать, что встали

Мы снова не с той ноги.

Наша дорога — Болото-пески.

Но где-то за краем, я знаю,

Ходили её каблуки.

И левый башмак восклицает: Идём!

И правый кивает: Окей!

Они говорят: Даже и подо льдом

Мы её каблучки найдём…

И тропа нас уводит к ней.

В твоём бесконечном где-то

Каждый художник знает: если с утра покурил акрил,

То сам не свой.

Какая, чёрт, разница, что не хватит винтов и крыл —

Поздно кричать себе: Стой!

И берёшь весь свет, как полотно

(Зубы лязгают свинг, волосы встают на дыбы)

И впрыгиваешь в свой холст, как самоубийца в окно,

Теперь ты — Пегас, пора спасать деву из горящей избы.

Делай, что должен,

И тебе зачтут грехи всех, кто вокруг.

Эти миры ещё и не так будет корёжить,

Но ты и есть — спасательный круг.

А если на камне между добром и светом

Ты прочитаешь нелепую надпись: Перед воскрешением — покурить,

Это значит, в твоём бесконечном где-то

Ты уже воскрес у себя внутри.

Не рисуй осень чёрной

­Не рисуй осень чёрной,

Лучше солнцем и звёздами.

И увидишь, что скоро

Осень станет бесслёзной.

Разрисуй её жёлтым

И багряным, конечно.

Каштаново-жёлудевой

И орешной.

Нарисуй нас зелёным —

Словно мы прорастаем.

И вокруг затрезвонит

Маета золотая.

И мы выйдем из ночи,

Проплывём по-над миром.

Разукрась нас цветочным

И сапфировым.

Нарисуй мир лучами

На холсте наших судеб.

Так обычно нечаянно

Случается чудо.

Сочини мир сначала,

Брызни радугой в небо.

Пусть всё выйдет мечтательным

И волшебным.

22:22

­22:22 —

Самое время для сна.

Едет по тучам Егор Чехарда,

Поёт: Доброй ночи, страна.

В 22:23

Не говори, всё в себе примири.

Гаси огонь,

Слушай звёздный звон.

Ночью в высях — будто бы россыпь бус.

А с утра — лишь одна звезда.

Да и ту прячет в картуз

Егор Чехарда.

Его конь фырчит,

Разгоняет ночных гиен.

Егор достаёт ключи —

Отмыкает день.

Всё, что здесь и сейчас

­Всё, что здесь и сейчас

Замерло и никуда не спешит.

Господь хочет отдать нам нас,

Но отчего-то в наших руках ножи.

И Он пожимает плечами,

Он не знает, как с нами быть.

Мы теперь далеко не те, наши дворцы обветшали,

Наши бригантины разбились о быт.

Где же единороги,

Которых мы кормили хлебом и пастилой?

Кой толк от нашей бойцовской йоги,

Если мы растеряли плакаты «Долой!»?

Кто-то уже вышел вон,

Кто-то считает злато и жемчуга.

А я бы бросил судьбу на кон.

И — в бега!

Имена

­­У каждого камня есть имя —

Это знают лишь сами камни и духи, что живут среди них.

Тот, кто общался с ними,

Помнит, что лучше не трогать ни тех, ни других.

Сегодня ты с ними запанибрата,

А завтра он выстрелит тебе в глаз шиповниковою стрелой.

Не проси у них ни пощады, ни клада,

Пройди стороной.

Вынь камень — тот, что за пазухой,

Разбросанные — собери.

Из них не сложить пазл,

Если не видеть, что у них внутри.

Пойми себя: камень ли ты лежачий

Или имеешь право воды, что течёт и не знает дна?

И тогда мир ничего не спрячет. И назовёт имена.

Дорога до города Бра

­Старый учёный велосипед

Как-то вез мудреца Жи Ши.

Они с детства практиковали июньский балет —

Просто так для души.

У велосипеда было четыре ноги,

Но ему хватало и двух колес.

А мудрец сжимал в руках отточенные стихи —

Чтоб продираться в зарослях проз.

Балет — верное дело

Для тех, кто примирился с сутью вещей.

Ведь каждый из нас не только часть целого,

Но и сам по себе ничей.

И они ехали — такие прекрасные прямо с утра,

Не оглядываясь, потому что знали: мы идём следом,

И говорили друг другу: Это дорога добра,

Это дорога до Бра.

А в этом

Заброшенном городе Бра

Всегда лето.

Несколько слов, услышанных в шуршании опавших ноябрьских листьев

­­­*

Посадил дед репку,

Выросли реплоиды…

Хочется им в небко —

Мол, «пути намолеты».

Улыбаюсь: «Может, намолены?»,

Да что взять с семерых репчат?

Они и так обездолены,

Сложили крылышки, и молчат.

Взяли их за руки,

Полетали над лужком.

В рассветном зареве

Ходит месяц с рожком.

Гудит о чуде, что скоро

Ожидает всех нас.

Мы ж помним: из одной споры

Вырастает Парнас.

А дед смеётся в бороду,

Хмыкает в усы.

Говорит, что скоро нам —

Полный Пы Сы.

О великая Мать Репа,

Все мы — чуть репьи.

Жизнь мелькает зеброй.

Хватит, не ряби!

**

Дорога петляла, шла,

Мы долго бродили тут.

Смотримся в зеркала —

Неужто они не лгут?

Шагали мы по земле,

А вот — на самом краю.

Но пока мы в седле,

Мы до сих пор в строю.

Осыпался циферблат,

На наших часах — отлив.

Значит, идём в закат —

По-своему он красив.

Поведём корабли вперёд

В лучах маяка.

Заходящее солнце ждёт.

Да не дрогнет наша рука.

***

Мы с тобою — два не подарка,

Мы друг другу — как сон не в руку.

Я, должно быть, похож на Снарка.

А ты — на его подругу.

Да, я знаю, что ты такая.

И ты видишь, что я такой же.

Мы похожи на Тяни-Толкая.

И на Шалтая-Болтая тоже.

Эй, Судьба, прекращай каркать!

Мы друг другу — и свет, и кара.

Вот такие мы — два неподарка.

Были врозь… А гляди-ка — пара.

Вслед уходящим дням

Вот-вот — и Земля свершит большой-пребольшой круг.

Будут всё так же к югу стремиться птицы, а не к птицам примчится юг.

А возможно, мир будет нов — не останется и тени наших оков,

Но всё это станет не важно в тот день, когда мы станем персонажами снов.

Пока же всё тороплюсь, просыпаясь лишь с утренним кофе в руке,

Не вижу свет, но знаю, что за мной наблюдает моё отраженье, замурованное в паркет.

Машинист поезда уходящих дней,

Всеми копытами похожий на Вечность, кричит: Эй,

Если спешишь вслед уходящим дням —

Добро пожаловать к нам!

И мой черный человек угрюмо сопит: Поздно, приятель, вот всё и ушло…

Но белый хлопает по плечу: Брось, старина! Мы ещё успеем сказать своё сло…

А я лишь смеюсь, и вновь выхожу туда, где у каждого вместо лица — хэштег.

Времени мало. Перехожу на бег.

Скажи

­Мы плыли по свету, летели во тьме,

Мы путь поверяли собой.

Мы были готовы к извечной зиме,

Гремел в наших душах прибой.

За окнами реют парады комет,

Метель всё кружит и кружит,

Но я с тобой рядом, есть свечка и плед.

Что может быть лучше, скажи?

Врывалась без стука лихая беда,

Когда её вовсе не ждёшь.

А радость смывало дождём иногда,

Рассвет продавали за грош.

Судьба заходила в крутое пике,

Слепили глаза миражи.

Но ты со мной рядом — с какао в руке.

Что может быть лучше, скажи?

Великие царства лишались ума,

Миры уносило в моря.

И век не сносить бы, казалось, ярма,

Но всё это, знаешь, не зря.

На лица прохожих напялен штрих-код,

Хэштеги в руках — как ножи.

Но мы с тобой рядом. А мир подождёт.

Что может быть лучше, скажи?

Sic transit

­­Тогда был год…

Тогда бы странный год.

Русалки взялись хоровод

Водить по нашей гулкой крыше.

Тогда стояли холода.

И солнце в маске изо льда

За облаками где-то стыло.

А я варил себе восход

Из тишины, дождя и вишни

И сочинял тебе письмо,

Макая вилами в чернила,

Что нам бы нимб, а не ярмо,

Что счастье нас не позабудет,

И — что нам gloria и mundi? —

Когда себя и мир вокруг

Своей судьбою каждый красит…

А ты ответила: Мой друг,

Мой милый, простодушный друг,

И мы пройдём, и всё пройдёт.

Sic transit.

Такой был год.

Ненароком

­­Скворечниковые деревья в наших краях

Не очень-то плодоносят.

Не успеешь вымолвить «ах» —

Вот тебе осень.

Духи дождя барахтаются по водостокам.

Много ль в одиночестве прока?

Позвоню тебе, расскажу, что в местных пабликах пишут,

Мол, братья Харе — Рама и Кришна —

Гуляют по крышам,

А каждое утро

Глокая куздра

И штекие бокры

Прыгают в лужах;

Что в городе мокро,

Что город простужен…

Дождята угомонились, уже не щебечут.

Вечер…

Луна-недотрога…

Наберу тебе… Вроде б я ненароком.

Спрошу: верить ли слухам?

А за окном — всё листва-листва… —

Славные, что вы знаете про оди-ночества?..-

Это я — духам.

Ровно через двадцать минут

­Штирлиц спал.

Он проснётся ровно через двадцать минут.

Обычно во сне он ходил в Непал,

Мечтал: «когда-то останусь тут».

Он взбирался на вершину горы —

Там можно не разменивать себя на остальной мир,

А можно было схватиться за плавник чёрной дыры

И улететь, ну, скажем, на Альтаир.

Но нужно поспать.

Через десять минут — рассвет.

Он точно знал: где-то здесь подземный ход в Сталинград,

Но лыжная трасса вела в Тибет…

В последние минуты сна

Штирлиц, как правило, посещал Париж,

Он был бы не против сделать глоток вина,

Да только в небе Монмартра вовсю сияла строка: Проснись! Ты всё ещё спишь.

Он открывал глаза в тот момент, когда на подоконник влезал

Профессор Плейшнер — тот плясал, и кричал:

Клянусь богами Валгалл! —

Но пока вы спите, спит и война

Вот чтоб я пропал!..

Должно быть, у вас уже аллергия ко всем разновидностям сна,

Но… слышите, как там горланят, что Гитлер капут?..

И Штирлиц, кивая: Sehr gut,

Снова уходит в Непал.

Но он проснётся ровно через двадцать минут.

Разглядяи

­­- Эй, разгильдяи,

Что уселись? Займитесь делом!

А мы не разгильдяи, мы — разглядяи.

Мы глядим, как солнце пускает стрелы,

Смотрим, как под этими стрелами гусеница

Становится бабочкой (мы знаем, что после она превратится наоборот —

В гусеницу и куколку).

Потому что есть бабочко-кукло-ворот.

Видим, что у деда Егора, что на нас кричит

Туманится грусть у лица,

И от этого у него около сердца горчит.

Созерцаем (громко сказано, да?),

Как прорастают листья.

По их прожилкам, как по ладоням, можно гадать,

И даже выискивать всякие истины.

Я знаю, что годы — как ледокол…

Но когда-нибудь снова наедине

Мы будем с тобою смотреть, как ночной богомол

Отважно шагает навстречу полной луне.

Рассказы

Ты со мною, я с тобой

Рассказ продолжает «вселенную», описанную в рассказе Мгла. *

Года два мы уж хотели это сделать, да всё никак — то страшно, то некогда, и вот — решились. Пришли туда вдвоём с Симой, компания наша к тому моменту распалась: Лиза с родителями в другой город переехала, мы на пары разбились — я с Симой, Майк с Деби — у них там какие-то свои дела образовались, встречались мы теперь редко, то пятое, то десятое… И вот, наконец, мы с Симой к этим развалинам притопали. Нет… что-то я не с того начал. Так моя история непонятной получается. Лучше я всё с начала расскажу. Итак…

Мы жили в самом верху Драконского переулка. Выше только горы. Ну, если не считать, что прям за нами жил Яка-Джон, а уж за ним… Странноватое имя, да. Но все его так звали, мы тоже. Бобылём жил, один, жену схоронил когда-то. Нормальный был дед, яблоками угощал. Только просил в сад к нему не лазать, мол, ветки ломаем, а хотите полакомиться, так вот, держите. И выкатывал целую тележку. А мы и не против — не ломать, так не ломать. Яблок у него наберём, так что рюкзак чуть не лопнет, и вперёд — до самых высот! С пятого класса мы там бродили, каждую тропку, деревце и былинку выучили, а однажды, на каникулах между восьмым и девятым, наткнулись на руины какие-то. Один дом или, может, два-три — сложно сказать. Случайно нашли. Мы прежде там уж сто раз мимо ходили и ничего не видели. А как там увидишь, если всю округу когда-то засыпало огромными каменюками, а потом, наверное, дожди шли, земли нанесли, а сверху трава выросла. Ещё подумали, что это во время войны тут мина взорвалась или что-то типа того. Да мы б и дальше ничего не замечали, но Майкл глазастый кричит: «Эй, подождите, что это?». Подходим, а там крыша из металлических листов. Заглянули, конечно, но спускаться не пойми куда (а там внутри темень сплошная), не рискнули. Точнее, первый раз не рискнули. А недельки через две взяли мы жумары, лопату, кирку, ещё кой-какие инструменты и двинулись.

Первым делом всё расчистили, после кровлю раскурочили, фонариками посветили, правда, мало что разглядели, и спустились — сперва Майк, потом я, девчонки наверху остались. Они, конечно, тоже хотели, но сначала ж разведать надо. В общем, слезли, огляделись: жилая комната — стол, стулья, шкаф, всё разбито, осколки под ногами хрустят, всё сырое, трухлявое. А глянули вбок — а там лестница на первый этаж. И тут нам малость не по себе стало, пол под ногами ходуном ходит, глядишь — в труху рассыплется, а если провалимся? Подкрались осторожно к лесенке, и тут ясно стало, отчего сыро, внизу — вода. Наверное, ручей подземный; скорее всего, тот самый, который над домишкой Яки-Джона наружу выходит. Или родник тут как раз из-под земли бьёт. Мы с Майки переглянулись. Я ему говорю: «давай», он кивает. Разделись и — потихоньку, по ступенечкам — ниже и ниже. Погрузились, фонарями туда-сюда поводили, вода прозрачная, темно только, развидели ещё одну лестницу на второй этаж, куда-то в другие комнаты. Дальше делать нечего, выбрались.

Вот тут пролог можно и заканчивать, поскольку оставили мы там всё как есть, думали, что, мол, потом. А потом… с этого я и начал.

Мы добрались к полудню. По пути трепались о всяком. Серафима рассказывала о том, что хочет сделать новый визуал с видами этих скал, с запахами трав, в которых солнце будто купается, с далёким журчанием ручейков и пением птиц, что задумала влезть в один серьёзный конкурс, посмотреть, что ей скажут маститые и бывалые, а я ей — что вот уж третий день в отцовой мастерской пробую кресло не напечатать, а из геля сваять, но пока как-то оно не очень выходит. Вот так, болтая, и вылезли. Вид отсюда открывался невероятный: и вправо — на озеро, сияющее лимонными бликами, словно гигантская рыбина, и влево — на лесистое Трёхгорье, окутанное сизоватым туманом.

— Ты как? — спросил я.

— Отлично, — отозвалась Сима, — я же с тобой.

— Да! А ты — со мной, — улыбнулся я. — Значит, нам нечего бояться!

Мы рассмеялись.

— Лезем?

— Лезем!

Минут через пятнадцать мы уже стояли на полу заброшенной комнаты. За два года там ничего не поменялось, видимо, кроме нас, эти руины пока никто не обнаружил. Я достал из рюкзака плавательные очки, баллончик с кислородом, фонарики, маленький термос с чаем (вода, как я помнил, тут зверски холодная; может, нам согреться быстренько захочется?), потом мы скинули одежду и, держась за руки, погрузились в тёмную глубину.

Затопленное пространство с неясными очертаниями какой-то мебели мы пересекли быстро (вода и всамделе была жгуче студёной), поднялись по лесенке. А наверху нас ждал приятный сюрприз — сквозь проломленную крышу били лучи жаркого июльского солнца. Я снял очки, отстегнул от запястья термос.

— Будешь?

— Не-а, — мотнула головой Сима. — Иди сюда. Она уже нежилась в потоке света. — Иди, обсохнешь мигом, — добавила она, зажмуриваясь и подставляя солнцу лицо.

Я подошёл, поцеловал её в задранный подбородок, а потом в атавитарную чешуйку на плече — она Симу не портила, наоборот делала ещё более привлекательной. Откровенно сказать, захотелось близости, но местечко выглядело очень уж, мягко говоря, неуютно — и пауки там тенета и гирлянды от души навили, и пылища такая, что ноги враз чёрными стали, хорошо, хоть битого стекла нет. Так что мы просто минут пять простояли обнявшись, наслаждаясь теплом.

— Согрелась? — спросил я.

— Угу…

— Тогда пора клад искать! А то два года мечтали.

— Уговорил, будем искать. А как найдём, так уедем на самую дальнюю планетку. И будем жить у моря, где всё время тепло, будем ловить рыбу и есть финики прямо с грядки. Или с чего их там едят?

— Согласен, — кивнул я, — а ещё у нас будет куча детей.

Сима резко отстранилась.

— Не хочу пока об этом, — отрывисто бросила она.

М-да, зря я это сказал.

Мы огляделись. В комнате стоял покосившийся сгнивший диван (явно не напечатанный, а рукодельный, в углу валялась какая-то разбитая довольно громоздкая старинная девайска — возможно, обсерваторий, а рядом…

— Это оно? — почти шёпотом проговорила Сима.

— Не знаю, не знаю, — сощурился я. — Но мы это проверим прямо сейчас.

Не помню точно, но, кажется, такая штуковина называлась комодом (меня отец однажды заставил историю мебели поизучать), имелось у неё три выдвижных ящика и дверца. И всё это таило загадку. Я решительно приблизился, взялся за ручку.

— Подожди! — вдруг вскрикнула Сима. — Мне страшно. Ты же помнишь сказку про шкатулку Пандоры? Вот сейчас откроешь, а там!.. И всё! И наша жизнь перевернётся, и весь мир перевернётся тоже! И не будет у нас никакого моря с финиками. И детей тоже.

— Может быть, и перевернётся, может быть, — сказал я, оборачиваясь, — но дети у нас будут в любом случае, и ничто, Серафимка, ты слышишь меня?.. Ничего нам не помешает быть вместе. Я тебе обещаю.

— Тогда открывай. Открывай скорее! И пусть будет так, как будет!

И я рывками отодвинул ящики и распахнул дверцу. В ящиках ничего интересного не оказалось — только сложенная аккуратными стопочками старая ветхая одежда, мы её вытащили, конечно, даже перебрали на всякий случай, но попусту. Содержимое шкафчика мы оставили на сладкое, оно ж с первого взгляда было ясно, что нечто необычное там точно есть. Я расстелил найденное нами покрывальце, на которое мы и уселись, и принялся вытаскивать один предмет за другим.

— Так… три запечатанные бутылки с жидкостями, на этикетках какие-то знаки… мягкие игрушки… четыре, нет, пять… из натурного материала, не знаю, какого… банка… — я попробовал её открыть, но безуспешно, — наглухо закрытая, стеклянная, с коричневыми… думаю, наверное, зёрнами… ладно, потом открою… а вот это… Сим, думаю, это — тебе. Держи!

Я торжественно протянул ей прозрачный конверт с карандашами и вместительную коробочку с красками.

— Ой, и правда! — воскликнула она. — Тут и акварель, и акрил, и масло!.. Я ж давно хотела совместить вирту с живьём! Вот теперь и… Как здорово, что мы сюда забрались!

— Конечно, здорово! — важно кивнул я. — Но тут ещё полно всякого. Я достал десяток консервных банок (с мясом, рыбой, овощами), шахматы, колоду игральных карт, несколько настольных игр. От всего этого явно веяло бесконечной стариной или, скорее, древностью.

— А это… что это? — озадаченно пробурчал я. Но не успел и договорить, как уже понял. И на секунду опешил. Впрочем, вру, не на секунду и не опешил, а на полминуты просто остолбенел. И немедленно вспомнил про ковчег Пандоры. И мелькнуло при том, что как-то правильно вышло, что мы сюда совсем без одежды заплыли, а то ж — кто знает? — вдруг те визики, что у нас в майках, за нами следят? Причём, я и близко не уверен, что даже на самом нижнем белье таких устройств не понатыкано… А Сима… нет, в её взгляде я не увидел тревоги, она смотрела на меня испытывающе.

— Мы же вместе, — она произнесла это утвердительно. — Ты же со мной?

— И ты — со мной, — эхом откликнулся я.

— Навсегда?

— Навсегда!

— Я знаю, что это… Это…

— Книги!.. — я поспешил договорить, чтоб не получилось, будто Сима смелее меня.

Мы невольно оглянулись. И тут же рассмеялись, самим смешно стало. Откуда б взяться кому-то? За последние шестьдесят лет такие сумасброды, как мы, впервые выискались.

— Ты… читать умеешь?

— Да, — ответил я. — Меня дед учил, когда я совсем маленький был, а это ж — как на велолёте. Один раз приловчился и — навсегда.

— Тогда давай их сюда, — ободряюще махнула рукой Сима.

— Я тоже умею, — добавила она. Меня дядя с тётей учили. И тоже совсем в детстве.

Я вздохнул и вытащил книжки. Три бумажные потрёпанные книжки.