Бесплатный фрагмент - Дело о пропавшем талисмане

Милый друг! От преступленья,

От сердечных новых ран,

От измены, от забвенья

Сохранит мой талисман!»

[Отрывок из стихотворения А. С. Пушкина «Талисман» 1827 г.]

Разверзлись хляби небесные…

Именно так можно было описать нынешнюю, не по-зимнему теплую погоду, стоявшую в Москве. С серого сумрачного неба сыпалась колючая пороша. Ближе к земле она снова застывала и устилала все вокруг острыми, ломкими иголками. Влажный мороз щипал щеки, а ноги утопали в холодной жидкой каше. Снег все сыпал и сыпал, и московские дворники, круглолицые татары в белых фартуках, надетых на овчинные полушубки, не успевали расчищать дорожки. Проходя мимо двух старушек, закутанных в теплые платки поверх долгополых шуб, я услышала, как одна из них сказала своей собеседнице, недовольно качая головой: «Вот увидишь, Никитична, если на Касьяна-шлемоносца, заступника воинского, дождь хлынет — быть недороду и многие помре…»

Вернувшись в гостиницу после беготни по модным московским лавкам, я заметила на столе длинный голубоватый конверт с изящной монограммой. Ножом для бумаг вскрыв конверт, я прочитала:

«Милая Полина! Известие о твоем прибытии в Москву застало меня здесь, в имении, где мы с Сергеем обычно проводим конец зимы. Прости великодушно, что долго не отвечала, хотя письмо было мне доставлено с нарочным с нашего московского адреса. Я очень обрадована твоему приезду и раздосадована, что не могу тотчас же увидеть и обнять подругу. Поэтому хочу предложить тебе следующее: если помнишь, у меня вскоре день рождения. Нынешний год — високосный, и праздновать обязательно будем, ведь я родилась двадцать девятого февраля.

Приезжай, будет весело — мы с Сергеем готовим шарады, сюрпризы, живые картины. Кстати, у тебя есть платье по моде двадцатых годов? Хотя, зачем я спрашиваю, ты же едешь из гостиницы, а не из дома. Не беспокойся, я все для тебя приготовлю. У нас будет костюмированный вечер по «Евгению Онегину» — выбирай себе роль, но я уже — Татьяна, а Сергей сыграет того, кем и на самом деле является — моим мужем.

Если решишь — напиши мне немедленно. Садись на поезд Москва — Санкт-Петербург, а в Твери, рядом с железнодорожным вокзалом, тебя будет ждать коляска. Наше поместье между Тверью и Старицей, место тихое, спокойное, тебе понравится. Соглашайся, Аполлинария, иначе нанесешь мне смертельную обиду.

Жду известия.

Твоя подруга Марина Иловайская

(в девичестве Верижницына)

19 февраля 1892 года»

Глава первая

…Вот я в деревне. Доехал благополучно без всяких замечательных пассажей; самый неприятный анекдот было то, что сломались у меня колеса, растрясенные в Москве другом и благоприятелем моим г. Соболевским. Деревня мне пришла как-то по сердцу…

(Из письма А. С. Пушкина П. А. Вяземскому. 9 ноября 1826 г. Из Михайловского в Москву)

* * *

В N-ском институте благородных девиц, под покровительством вдовствующей императрицы Марии Федоровны, пансионерка Марина Верижницына отличалась веселым нравом и изобретательностью. Она училась на класс ниже меня, но часто прибегала к нам на переменах, чтобы передать последние новости, — непостижимо, откуда она все узнавала раньше всех? Такая была пронырливая девушка. Она сообщала нам, что подадут на обед и в духе ли Maman, кто этот важный господин, что пришел навестить пепиньерку Семенову, и в какой лавке куплены душистые ластики институтки Гречаниновой, внучки тогдашнего городского головы. Небольшого роста, со смоляной косой ниже талии и с чудными ресницами, обрамлявшими карие глаза, похожие на две спелые вишни, Марина водила за нос не только «синявок» (так мы звали классных дам за их синие форменные платья), но и самого инспектора, Евграфа Львовича Рябушинского, грозу нерадивых учениц.

А после окончания ею института по N-ску прошел слух, что Марина сбежала из дома. Не с корнетом, не с гусаром, а одна и в актрисы! Ее мать, помещица Наталья Арсеньевна Верижницына, так была возмущена дерзким поступком дочери, что тут же принялась обивать пороги всех присутственных заведений с просьбами, уговорами и угрозами — немедленно найти дочь и возвратить ее под отчий кров.

Дальнейшая судьба Марины Верижницыной известна мне со слов нашей горничной Веры, приятельствующей с парикмахером, раз в неделю завивавшим Наталью Арсеньевну. Та не утратила привычки укладывать на висках старомодные букли, даже находясь в отчаянии от бегства дочери.

Марина поступила в саратовскую труппу и полгода кочевала по городам и весям, исполняя партии каскадной субретки. Новенькая пользовалась большим успехом, ее искренность и свежесть привлекали внимание, и она была рада своей судьбе, несмотря на стенания матери, умолявшей ее вернуться под отчий кров. Однажды, на гастролях в Твери, новоиспеченная актриса познакомилась с известным тверским меценатом и покровителем изящных искусств г-ном Иловайским, фабрикантом и заводчиком. Сергей Васильевич посещал все спектакли трупп, дававших в Твери представления, считался завзятым меломаном и ценителем прекрасного. По заведенному им обычаю, после спектакля устраивался в его особняке обед в честь актеров. После обеда Иловайский одаривал гостей: мужчин — золотыми портсигарами, а женщин — браслетами, с выгравированными именами на каждом подарке. Вера, рассказывавшая мне об этих браслетах, так дотошно их описывала, словно видела воочию. Ей за всю театральную жизнь довелось лишь раз удостоиться такого браслета, да и то серебряного, с надписью «Ваше искусство незабываемо».

На следующее утро сонная и еще не протрезвевшая труппа отправилась дальше; Марины же недосчитались. Оказалось, что в то время, как все артисты пировали за ломящимися от яств столами, субретка с Сергеем Васильевичем разговаривали и не могли наговориться. Сначала сидя рядом за обеденным столом, а потом прогуливаясь по липовой аллее парка, примыкавшего к особняку. Марина рассказала внимательному собеседнику о своей учебе в женском институте, о матери– вдове, воспитывающей дочку на скромные доходы от имения. Сергей Васильевич приятно удивился, узнав, что девушка — потомственная дворянка, получила прекрасное образование и воспитание, а ее тяга к актерскому ремеслу — всего лишь дань взрывному, открытому характеру и стремлению увидеть все своими глазами после долгих лет, проведенных в учебном заведении с монастырским укладом.

Марина пленила его искренностью и веселым складом характера. Тем же утром, еще до отбытия труппы, Иловайский предложил ей погостить у него, но она не согласилась, боясь себя скомпрометировать жизнью в доме одинокого мужчины. На мой взгляд, снявши голову по волосам не плачут: она достаточно уже испортила себе репутацию, подавшись в актрисы, но оставим это, не стоит мне уподобляться старой ханже.

Неожиданно Сергей Васильевич сделал Верижницыной предложение. Вот так сразу, после нескольких часов знакомства. Сказать, что он влюбился в Марину без памяти, было бы опрометчиво: она свежа, юна, моложе его лет на тридцать с лишком, из родовитой семьи (ее отец не раз избирался в председатели губернской земской управы) и хорошего воспитания. Марину и Иловайского объединяла истинная любовь к театру, но, несмотря на это, будущий муж тут же запретил ей появляться на подмостках, сделав исключение только для домашних спектаклей, в которых и сам не прочь был поучаствовать.

Свадьбу сыграли поспешную, потому — скромную. Их обвенчал сельский священник, получивший солидную лепту на богоугодные дела. Вдова Верижницына, выписанная из своего поместья, тихо плакала, сморкаясь в ветхий кружевной платок, украшенный вензелем. Ее обуревали противоречивые чувства: с одной стороны, завидный жених Иловайский явился спасителем чести беспутной дочери, но с другой — был купцом и низкого роду. Сергей Васильевич окончил институт корпуса инженеров, да еще с прекрасной аттестацией, но его предки платили оброк графу Растопчину, генералу от инфантерии. Так что, как ни крути, а для помещицы Натальи Арсеньевны зять оказывался с изъяном, и плакала она от противоречивых чувств, обуревавших ее: то ли радоваться восстановленной репутации и семейному счастью дочери, то ли скорбеть о скандальном поведении единственной наследницы рода, заставившем гордую фамилию Вережницыных соединиться с низким сословьем.

Узнав о свадьбе, я написала Марине поздравительное письмо и с тех пор у нас завязалась оживленная переписка.

Став полноправной супругой, новоиспеченная госпожа Иловайская проявила себя во всей красе, занявшись домом и хозяйством. Она переменила внутреннее убранство особняка, заказав в Италии гостиный гарнитур, а из Англии выписала столовый, в стиле «чиппендейл», вновь вошедший в моду в наши дни.

Но больше всего сил и времени Марина посвятила домашнему театру. О нем она могла писать целыми страницами, с воодушевлением и всяческими подробностями, часто выдуманными, на мой взгляд, разошедшимся воображением. Ей хотелось и золотых львов с крыльями, и мраморных колонн, и в каждом письме чувствовалось увлечение постройкой.

Для театра пришлось снести внутренние перегородки во флигеле, примыкавшем к дому, и выстроить невысокую сцену на левой стороне большой залы. Внутрь можно было попасть либо через главный вход с массивными дверьми, украшенными резными масками комедии и трагедии, либо через внутреннюю галерею, ведущую через зимний сад. Ею пользовались в ненастье, когда не хотелось выходить наружу в морозную или дождливую погоду.

Устраивать оркестровую яму Марина не захотела — приглашенные музыканты располагались со своими инструментами на сцене, позади артистов. По стенам висели вычурные газовые светильники, а тридцать стульев для публики были обиты красным бархатом.

Иловайская стала чаще писать мне, когда я сообщила ей о своем приезде в Москву. Мы никогда не были с ней подругами, но, живя оторванной от своего прошлого, Марина стала писать всем пансионеркам, которых помнила по институту. Я ей отвечала охотно, так как интересовалась поворотами судьбы в ее жизни.

Она только– только закончила отделку театра и, гордая своим детищем, хотела показать театр тем, кто знал ее в N-ске. Муж, занимаясь коммерцией, оставлял ее хозяйничать одну в имении: дела в белокаменной отнимали его время и силы. Но и она не всегда сидела сиднем у себя в деревне: проехав сто верст, посещала все театральные и оперные премьеры, захаживала к модисткам, белошвейкам и шляпницам, и я надеялась, что именно Марина, моя институтская приятельница станет мне, провинциалке, компаньонкой и провожатой на время моего московского визита.

Сладкие надежды на прогулки по Москве в обществе приятной собеседницы пошли прахом. Получив от нее весточку, я почувствовала усталость и разочарование. Конечно, можно было бы написать штабс– капитану Николаю Сомову, служившему у нас в N-ске по артиллерийской части. Но боюсь, что после того, как я разочаровала его, отказавшись выйти за него замуж (я вдовела на тогдашний момент около года, и боль от потери любимого супруга Владимира Гавриловича Авилова, географа– путешественника, была еще слишком свежа), ничего не выйдет. Он либо надуется и откажет мне под благовидным предлогом, либо подумает, что я приехала в Москву, чтобы увидеть его и принять его предложение выйти за него замуж, что вовсе не входило в мои планы. Нет, не буду ставить Николая в известность о моем приезде, попрошу отца сопровождать меня в оперу в один из вечеров, а там подойдет время направиться с визитом к Марине Иловайской.

Мой отец Лазарь Петрович Рамзин, известный в N-ске адвокат и присяжный поверенный, был вызван в Москву по делам своего подзащитного на заседание апелляционного суда. Так как дело затягивалось и отцу пришлось находиться в Москве не менее месяца, я вызвалась его сопровождать. После смерти тетушки и отставки, которую получил мой несостоявшийся кандидат в мужья, мне захотелось развеяться: походить по модным лавкам, помолиться в Храме Христа– Спасителя и запастись новыми французскими романами, не дошедшими до нашего захолустья. Лазарь Петрович с радостью согласился, заказал в гостинице «Лейпциг», славящейся своей кухней, два номера, а я принялась обходить один за другим магазины на Кузнецком мосту. У Сытина я задержалась надолго: пришлось нанимать извозчика, чтобы довезти книги до гостиницы, а принадлежавший бельгийцу «А– ля Тоалет» пробил солидную брешь в моем бюджете: я оставила в магазине не менее трех тысяч рублей. В конце концов, не могла же я появиться у Иловайских в турнюре по прошлогодней моде.

Отец смотрел на мое расточительство более чем снисходительно. Тетка оставила солидное наследство, и, по его мнению, мне более пристало интересоваться последними новостями дамских мод, нежели совать свой нос в его дела, связанные с убийствами и другими страшными преступлениями.

Дни до поездки в Тверь тянулись очень медленно. Погода все ухудшалась, снег валил, не переставая, и мне совершенно не хотелось никуда выходить. Гостиничный мальчик принес мне железнодорожный билет в вагон первого класса, получил наказ отослать в Тверь телеграмму о моем приезде и щедрые чаевые. А я в очередной раз порадовалась, что у меня, как и у отца, белый паспорт, с правом беспрепятственного проезда по Российской Империи и выезда за границу. Нам их выдали в честь особых заслуг Лазаря Петровича и моего покойного мужа. Тем, у кого паспорта другого цвета — желтого, красного или синего, приходится гораздо хуже.

В этот вечер отец на удивление рано вернулся с заседания суда.

— Дорогая моя девочка! — поцеловал он меня в лоб, как маленькую, хотя мне уже шел двадцать шестой год. — Неудачная на этот раз у нас с тобой поездка.

— Что случилось? — спросила я.

— Вынужден задержаться здесь еще на неопределенное время. Товарищ прокурора требует дополнительного дознания, а я обязан поддержать моего подзащитного. Так что не видать мне родного дома еще, по меньшей мере, недели две, а то и более.

Мы с papa всегда были друзьями. Мама моя умерла, дав мне жизнь, а отец так и не женился, хотя у такого интересного мужчины всегда было много поклонниц, которых он не обходил своим вниманием. Он холил усы и ногти, носил сорочки отличного качества, а его бархатный баритон заставлял трепетать сердца судейской публики, приходивших специально послушать Лазаря Петровича Рамзина. Я всегда восторгалась отцом: он обучал меня лаун– теннису, мужской посадке в седле и умению видеть события в их истинном свете.

— Ничего страшного, — улыбнулась я. — Мне уже доставили билет в первый класс до Твери, а оттуда в коляске Иловайских я доберусь до усадьбы. Как ты будешь без меня?

— Не волнуйся, доченька. Ох, и разойдусь я тут, без надзора, — рассмеялся отец. И тут же перейдя на серьезный тон, добавил: — Только процесс завершится, вернусь домой. Хоть в гостинице и удобно, а все не родной очаг. А ты обязательно напиши мне, как доберешься.

— Обязательно! — и я принялась собирать вещи.

* * *

Вокзалы пахнут восхитительно: паровозной смазкой, дымом, нагретым железом. Для меня всегда этот запах обозначал дальние странствия, радостные встречи и грустные расставания. В детстве я до ужаса боялась бородатых носильщиков в кожаных фартуках с обязательной бляхой на груди — и в то же время так хотелось проехаться на их тележках со скрипящими колесами. И когда однажды, в пятилетнем возрасте, мне удалось забраться поверх высоченной груды саквояжей и дорожных кофров, я была счастлива безмерно. Это ощущение ничем не омраченного удовольствия от жизни настигало меня, только стоило мне вступить под высокие готические своды вокзала.

Снегопад прекратился, и небо вновь приобрело нежно– голубой прозрачный оттенок. Я посмотрела вверх, придерживая шляпку: сквозь ажурные переплетения дебаркадера пробивались редкие солнечные лучи. Изогнутые арки, через которые проходили рельсовые пути, блестели, словно отмытые добела. Снег остался только на лоджиях с готической колоннадой вокзальной башни и на пинаклях парапетов стрельчатых окон. К запаху вокзала примешивался свежий аромат весеннего утра.

Купе оказалось очень уютным и даже роскошнее того, в котором мы с отцом приехали из N-ска в Москву. Я не спеша устроилась, разложила вещи и, отколов шляпку, аккуратно повесила ее на крючок.

Немного устроившись, я достала из дорожной сумки «Московские ведомости» и погрузилась в новости театрального сезона. В Малом театре госпожа Ермолова в роли Сафо — в пьесе драматурга Грильпарцера. В Большом — концерт капеллы Русского хорового общества под руководством Антония Аренского, сообщение о закладке театра «Эрмитаж», и, в честь такого знаменательного события, выступление цыганского хора с примадонной Ангелиной Перловой, исполнительницей романсов. Культурная жизнь в первопрестольной кипела ключом, и мне так хотелось успеть посетить все, о чем впоследствии я смогу долго рассказывать подругам в N-ске.

— Вы позволите? — дверь отворилась, и в купе вошел господин приятной наружности. На вид ему было не более сорока лет, но небольшое брюшко добавляло ему солидности. Светлые волосы, спадающие на плечи, были достаточно длинны для мужской прически и, как мне показалось, начали уже редеть на макушке. Я заметила это, когда мой нежданный попутчик отвесил легкий полупоклон.

— Да, разумеется, проходите, — я немного подвинулась, дав ему возможность расположиться. В одной руке он держал добротный саквояж свиной кожи, а в другой — скрипичный футляр, протертый в углах. Мой попутчик повесил в стенной шкаф пальто с бобровым воротником, спрятал саквояж и расположился напротив меня.

— Разрешите представиться — Александр Григорьевич Пурикордов, скрипач, — он привстал и поцеловал мне руку. У него были изящные тонкие пальцы, поразительно контрастирующие с округлой фигурой. Вычищенные ногти ухожены и коротко острижены.

— Аполлинария Лазаревна Авилова, вдова коллежского асессора, из N-ска, — ответила я, улыбнувшись.

— Весьма польщен. Какое счастье, что мне придется коротать время с такой несравненной красотой! Не сочтите за бестактность, можно ли мне поинтересоваться, куда вы направляетесь, в Санкт-Петербург?

— Нет, гораздо ближе, в Тверь.

Пурикордов всплеснул руками и изобразил на лице искреннее изумление:

— Какое совпадение! Я тоже в Тверь. Вы по делам едете или гостить?

— К подруге, — улыбнулась я. — Она пригласила меня отпраздновать день рождения.

— Уж часом не Марина Викторовна Иловайская является вашей подругой? — осведомился Пурикордов.

— Она самая! Как вы догадались? — Я была в недоумении: неужели Марина стала столь знаменитой, что даже московские скрипачи знают дату ее рождения?

— Очень просто, — рассмеялся он, видя мое удивление, — я тоже приглашен к ним. Так что вы не скоро от меня избавитесь, — он шутливо погрозил мне длинным указательным пальцем.

Не знаю, что меня смутило, но я поспешила перевести разговор на другую тему.

— Это ваша скрипка? Какой роскошный футляр!

— О, да! Она и руки — главное мое богатство. Как говорится: Omnia mea mecum porto, все свое ношу с собой, — он бережно раскрыл футляр. — Посмотрите, какое чудо! Настоящая Амати!

Внутри, на красном бархате, лежало совершенное творение итальянского скрипичного мастера. Я залюбовалась, не решаясь дотронуться. Александр Григорьевич достал скрипку из футляра, как мать достает младенца из кроватки, чтобы поднести его к груди. Он провел пальцами по струнам, и те отозвались тихим вздохом.

— Пожалуйста… — попросила я. — Сыграйте что-нибудь.

Куда только делся полнеющий бонвиван с проплешиной на макушке? Пурикордов прикоснулся смычком к струнам, и нежная мелодия прелюдии Шопена заполнила все вокруг.

Играл он вдохновенно, мелодии не хватало воздуха, ей хотелось вырваться за пределы нашего, хоть и просторного, но замкнутого купе. У меня защипало в глазах: я никогда прежде не слышала такого исполнения, настолько близко и только в мою честь…

Вдруг скрипач подмигнул мне, повел плечами и, взяв звучный аккорд, заиграл веселую плясовую на еврейский манер. Он играл, а странные звуковые сочетания, так не похожие на шопеновские переливы, светились у меня в душе яркими искорками.

— Что это? — выдохнула я, лишь последний звук уплыл под потолок вагона.

— Так играл Йоська-сапожник, — ответил почему-то грустно Пурикордов. — Он меня и научил играть на скрипке…

Скрипач аккуратно положил свой драгоценный инструмент в футляр и прикрыл крышкой.

— Я из поповской семьи, Аполлинария Лазаревна. Вы не представляете себе, что это такое! Что может быть ужаснее участи единственного ребенка из семьи священника по фамилии Чистосердов?

Маменька разрешилась мной, будучи на пятом десятке, вымолила у Господа. Приход наш находился в Витебской губернии, в небольшом уездном городке Себежске, вам даже неизвестно его название. Нравы там до сего дня весьма патриархальные, все знали всех, и секретов никаких ни у кого не было. Батюшка мой жил там уже около тридцати лет, с того времени, как получил этот приход, и моему рождению радовались все прихожане, которых он крестил, причащал и венчал. Наша семья жила небогато, как и многие вокруг нас, но для меня ничего не жалели. Я всегда ходил в чистом, выутюженном и накрахмаленном костюмчике, а волосы, вот такой длины, как и сейчас, маменька завивала щипцами. С тех времен я привык к такой прическе подросшего вундеркинда, разве что не завиваю более.

Несмотря на безмерную любовь ко мне моих родителей, а, впрочем, чего лукавить, именно из-за нее, жизнь моя была весьма тосклива и однообразна. Мне не разрешалось играть с другими детьми, ходить в лес за ягодами, плескаться в речке Руже, протекающей неподалеку. Только бы я не зашибся, не заболел, не пропал. То и дело я слышал маменькин крик: «Сашенька, где ты? Ты не балуешься? Будь осторожен!» А мне так хотелось быть как все, играться, валяться в пыли, бегать босиком по росным травам. Нельзя, маменька сердиться будет…

Несмотря на все эти превеликие предосторожности, ребенком я был болезненным, часто хворал и отличался изрядной плаксивостью. Меня кутали, поили горькими отварами и рыбьим жиром, но ничего не помогало — ко мне цеплялась любая болячка.

Раз в месяц на нашем дворе появлялся Йоська-сапожник — так его называли в городке. Этот бедный иудей, с жиденькой бородкой и огромным носом на худом лице, жил в лачужке на самой окраине. У него была орава детей, чумазых и замурзанных, с вечными соплями, а жена его Голда ходила всегда либо на сносях, либо с младенцем на руках. Йоська-сапожник обходил дома, собирал обувь в починку, относил домой, а потом, починив, приносил обратно. Денег он за свою работу брал немного, но и тут скуповатые хозяйки торговались с ним за каждую полушку. А еще Йоська играл на скрипке в трактире Плахова по вечерам. За это он получал кое– какую еду, да чаевые от хмельных посетителей трактира иногда перепадали.

Однажды маменька, не дождавшись его ежемесячного обхода, взяла старые батюшкины ботинки, которые давно уже каши просили, и пошла к Йоське. Меня она прихватила с собой.

Подходя к дому, мы услышали чудные звуки, такие жалостливые, что рвали душу на кусочки. Никогда ранее мне не доводилось слышать подобного. В церкви было уставное песнопение, без инструментов, а на концерты меня не водили по причине малолетства. Раз слышал я забредшего в наши края петрушечника, но у него были только свистулька да пара ложек, которыми он выбивал дробь. «Что это, маменька?», — спросил я. «Йоська-жид на скрипке играет», — ответила она.

При виде нас он прекратил играть, поклонился, и они завели с матушкой разговор о починке ботинок. А я во все глаза смотрел на удивительную вещь, которая могла так удивительно плакать. И когда маменька закончила торг, я показал пальцем на скрипку, и прошептал еле слышно: «Еще хочу…». Йоська с улыбкой посмотрел на меня, подмигнул: «Для вас, паненок, с превеликим нашим удовольствием», — и заиграл фрейлех — веселую музыку, ту самую, которую я вам сейчас исполнил.

Конечно же, я не знал того, что играет Йоська, так же, как и не знал, кто такие евреи и какая у них музыка, но меня настолько захватили звуки скрипки, что я не мог более ни о чем думать. До этого я слышал лишь божественные песнопения, и сам стоял на клиросе, но за свои восемь прошедших лет я впервые прикоснулся к чуду, божественному инструменту — скрипке…

Пурикордов замолчал. Его тонкие пальцы поглаживали футляр, знавший лучшие времена, а мысли витали в далеком детстве, где играл на скрипке бедный сапожник.

— И вы стали учиться музыке, — утвердительно произнесла я.

Скрипач встрепенулся, возвращаясь из прошлого:

— Эта встреча перевернула мою жизнь. Я стал сбегать из дома, чтобы лишний раз увидеть и услышать, как играет Йоська. А потом набрался храбрости и попросил его научить меня играть. И совершенно неважно, что скрипка у Йоськи дребезжала и пальцы его, израненные дратвой, промахивались мимо ладов, для меня лучше этих звуков не было во всей вселенной. Я подружился с его детьми, а Йоськина жена Голда, звав многочисленную семью обедать, не делала разницы и сажала меня вместе со всеми.

Такое неподобающее знакомство очень не нравилось моим родителям. Батюшка даже посек меня за своевольство и непослушание, и матушка впервые в жизни меня не защитила — только стояла в углу и ломала руки. Но я не сдался: кричал, что хочу учиться музыке и буду навещать Йоську-музыканта. «В кабаках играть, как твой Йоська? Пьяницам и ворам кланяться?!, — ревел отец трубным гласом. — Мы тебя растим для духовной академии, а ты вон что удумал! Не бывать этому!»

От пережитого волнения я заболел, метался в лихорадке между жизнью и смертью, родители денно и нощно молились за мое выздоровление, звали не только лучших, а просто всех врачей, которых могли найти в округе. Ничего не помогало. Матушка уже к ворожеям и знахаркам бегала, заговоренной водой меня опрыскивала, отец хмурился и молчал, не препятствовал.

И однажды, когда я все еще лежал в беспамятстве, к нам пришел Йоська. «Зачем ты пришел, сапожник? — устало спросил его отец. — Не видишь, что ты наделал своей скрипкой? Сын помирает». — «Мальчик привык к музыке, — ответил Йоська. — Его душа хочет петь. Дай мне сыграть, вот увидите, он обрадуется».

Отец, перекрестившись, отступил. Йоська подошел к моей постели, тронул смычком струны и заиграл, сначала негромко и медленно, потом все быстрее и веселее. Музыка поднималась вверх и выгоняла демонов, не дающих мне выздороветь. И вдруг я открыл глаза и попросил пить. Эта была первая осмысленная просьба за многие недели моей болезни. Мать кинулась ко мне, не веря глазам своим, слезы текли по ее лицу, но это были слезы радости. Йоська прекратил играть, его длинные, словно плети, руки, свесились вдоль тела, а печальные черные глаза лучились счастьем.

С тех пор я пошел на поправку. Ко мне вернулся аппетит, а вскоре силы и живость. Йоська приходил ежедневно, пока я совершенно не выздоровел, и тихонько наигрывал, сидя в углу моей комнаты. Много позже я узнал, что матушка отправляла с ним еду для его детей. Йоська не отказывался, хлеб у них в доме был не лишним.

Вскоре он с семьей пропал из нашего городка — наверное, пошел искать счастья в другом месте. Больше я никогда в жизни не видел Йоську-музыканта и не знаю, что с ним стало…

На свой девятый день рождения я получил в подарок маленькую скрипку. Как я радовался! Я и подумать не мог, что стану обладателем настоящего инструмента. Ко мне начал приезжать учитель музыки — гувернер, месье Леру, из соседнего поместья, обучавший французскому детей помещика Челищева. Француз окончил в Бордо академию по классу скрипки, но великовозрастные сыновья Челищего не показали никаких успехов в музицировании, и поэтому учитель обучал их только языку.

Помещица Алина Сергеевна Челищева была ревностной прихожанкой и, узнав о батюшкиной беде, тут же предложила ему месье Леру, за самую низкую плату.

Тщедушный гувернер обучал меня ежедневно в течение двух лет, и многое успел передать мне. А еще его было на удивление интересно слушать, хоть я тогда мало что понимал по-французски: он рассказывал о Моцарте и Генделе, Бахе и Берлиозе — своем старом приятеле, о своей московской встрече с ним. Мне хотелось и дальше учиться у месье Леру, но смерть батюшки прекратила занятия. Он сгорел в одночасье: отправился соборовать умирающего, заразился и умер.

Похоронив отца, мы с маменькой освободили дом, принадлежащий епархии, и переехали в Тамбов, на матушкину родину.

Я продолжал самостоятельно учиться скрипке — денег на учителя не хватало — и посещал храм, где был бессменным архиерейским костыльником — носил костыль архиерея за ним, когда тот читал проповедь. Память у меня выработалась необыкновенная — я помнил наизусть все литургии, прокимны и ектеньи. В Тамбове же я поступил в консерваторию, потом поехал учиться в Санкт-Петербург, ну а дальнейшее просто: концерты, гастроли, жизнь на перекладных. Я даже фамилию изменил. Был Чистосердовым, стал Пурикордовым, — это то же самое, но на латыни. Больше чудес в моей жизни не было…

Мы сидели в уютном купе, освещенном мягким светом лампы, и беседовали. Я рассказала Александру Григорьевичу о своем муже, умершем недавно, о жизни в провинциальном N-ске, где сегодняшний день похож на вчерашний, а из новостей — только сплетни в салоне г-жи Бурчиной. Об учебе в женском институте и своем увлечении французскими романами. Он внимательно слушал, иногда задавал к месту тонкие вопросы. Время летело незаметно под мерное постукивание колес по рельсам.

— Александр Григорьевич, — обратилась я к своему собеседнику. — Простите, что задам нескромный вопрос. Откуда у вас такая роскошная скрипка? Наверняка она очень дорогая, да и не продается просто так. Вам пришлось много выступать, чтобы купить ее?

— Как же я забыл рассказать вам о ней?! — хлопнул он себя по лбу. — Вы правы, Аполлинария Лазаревна, эта скрипка стоит целого состояния! Да я за всю жизнь не смог бы набрать столько денег! А все Сергей Васильевич Иловайский, это его подарок. Ну, не подарок, скажем, а так, бессрочная ссуда: пока я живу и концертирую, Амати моя. В случае моей смерти скрипка снова переходит к Иловайскому или его наследникам. Очень хорошее решение: и хозяин не в обиде — все же вещь ценная, и мне выгода: где еще найду такую роскошь? Скрипка — она живая, она играть должна, а не пылиться где-нибудь в кладовке под замком.

— Почему Сергей Васильевич решил ее именно вам отдать, уж простите меня любопытную? Надеюсь, я не обидела вас своим вопросом? — спросила я.

— Отнюдь, — отрицательно покачал он головой. — Все произошло неожиданно: я гастролировал в Венеции, где повстречался после концерта с Иловайским. Он приехал в Италию по торговым делам и, узнав, что я концертирую, купил билет в ложу. Тогда у меня была другая скрипка, я ее у цыган купил. Неплохая скрипка, но с Амати не сравнить. Иловайский наговорил мне комплиментов и предложил на следующий день встретиться и пообедать в ресторане. Мы встретились, заказали по порции великолепного Anguilla in umido [Тушёный угорь (итал.)] и бутылочке Кьянти. Мы отлично посидели, поговорили, даже нашли общих знакомых, а после Сергей Васильевич повез меня в гости к одной благородной даме, судя по его волнению, не оставившей его равнодушным.

Графиня Бьянка Кваренья-делла-Сальватти нравилась Иловайскому чрезвычайно. К его отчаянию, она была неприступна, как бастион, окруженный рвами и скалами. Красавица-шатенка, примерно двадцати пяти лет, аристократка, сошедшая с картин Брюллова, с безупречной посадкой головы на гордой шее и с кожей такой молочной белизны, словно солнечные лучи никогда ее не касались, поражала воображение: огромные карие глаза, гордый нос, манящие губы… Ах, простите, милая Аполлинария Лазаревна, я увлекся. Нельзя описывать прелести одной дамы в присутствии другой.

Графиня недавно овдовела, носила траур по своему мужу, графу Маттео Кваренья-делла-Сальватти, умершему в почтенном возрасте и, к сожалению, не оставившему ей ни дуката. Она жила в скромном палаццо, потемневшем от сырости, в районе Дорсодуро, где все здания обветшали и облупились, не в силах противостоять ужасному климату, полезному исключительно для цвета лица. До сих пор мне не понятно, чем была обусловлена ее стойкость, с которым она отвергала намерения Иловайского? Разве что тем, что она была доброй католичкой, так как никакие другие резоны не шли мне в голову. Сергей Васильевич — человек очень импозантный, видный, высокий, не то, что ваш покорный слуга. Да еще богат и щедр. Но она не соглашалась ответить на его страсть. Не знаю, известно ли вам, что такие неудачи не отвращают, а только распаляют настоящего мужчину, и Иловайский поклялся, во что бы то ни стало добиться благосклонности прекрасной венецианки Кваренья-делла-Сальватти.

Сергей Васильевич представил меня графине, и она, увидев у меня в руках скрипичный футляр, попросила что-либо сыграть. Несмотря на сильную усталость, и несколько бокалов кьянти, выпитого накануне, я достал скрипку. Мерцающий свет, струящийся из вычурных жирандолей [(французское girandole), настенный фигурный подсвечник для нескольких свеч.], бросал отблески на прелестное лицо графини Бьянки, а ветхость стен уже не вызывала в душе жалость и сострадание — они словно были покрыты благородной патиной старины. К этой обстановке подходили только чувственные баркаролы, и поэтому мне пришлось исполнить все любовные элегии, прелюдии и канцоны, дабы усладить ее слух и доставить удовольствие. Грудь молодой вдовы, украшенная нежным эмбродери [Аппликация из итальянского кружева.], вздымалась все чаще, на глаза навернулись слезы, а Иловайский подсаживался к ней все ближе и ближе.

Пришло время прощаться, я прекратил играть и откланялся, мне надо было спешить на концерт. Сергей Васильевич проводил меня до дверей и вернулся к своей возлюбленной.

А на утро счастливый Иловайский ворвался ко мне в номер с восклицанием «Бастион пал, Александр!» и стал горячо меня благодарить, мол, без моей музыки у него ничего бы не вышло, и графиня бы не сдалась. Я порадовался за него и начал собираться в дорогу. Мои гастроли в Венеции закончились, пора было уезжать. С сожалением покинув прекрасный город, я уехал во Флоренцию, а оттуда в Неаполь и Милан.

Через три месяца я получил от Сергея Васильевича письмо с просьбой посетить его в особняке, куда мы с вами сейчас и направляемся. Откровенно говоря, это приглашение меня изрядно удивило: мы не были особенно дружны, да и после моего возвращения с гастролей не встречались. Я приехал, и меня ожидал несказанный сюрприз, о котором я не мог помыслить в самых дерзких своих мечтаниях — вот эта скрипка. Сергей Васильевич купил ее для меня на аукционе, в знак благодарности за мое исполнение тем вечером у графини Кваренья-делла-Сальватти. Великолепный инструмент стоит целого состояния и, конечно же, должен будет возвращен Иловайскому после моей смерти. Кто знает, в чьих руках заиграет эта скрипка? Может, тот, будущий скрипач, еще не осознающий своего предназначения, извлечет из нее звуки, которых еще не слышал мир, ибо нет предела совершенству…

Такова моя история, дорогая Аполлинария Лазаревна. Я часто думаю: что было бы со мной, как сложилась бы моя судьба, не повстречай я в восьмилетнем возрасте Йоську-сапожника?

* * *

Поезд замедлил ход, раздался резкий свисток, и я обратила внимание, что пейзаж за окном изменился: поля, покрытые снегом, скрылись вдали, а домики под черепичной крышей стали появляться все чаще и чаще.

— Тверь, господа! — заглянул к нам в купе служитель. — Через двадцать минут по расписанию.

— Александр Григорьевич, очень вам признательна за музыку и за рассказ, — улыбнулась я Пурикордову. — Благодаря вам время в пути пролетело совершенно незаметно.

— Ну что вы, Аполлинария Лазаревна, — галантно поклонился он, — в вашем лице я нашел непревзойденного слушателя. Вы вдохновили меня на столь длинное повествование.

Он первым вышел из вагона и помог мне спуститься на платформу.

— Как вы будете добираться до усадьбы? — спросил меня Пурикордов, оглядывая мой багаж, внушительной горой сложенный на тележке носильщика. Я везла с собой все обновки из модных лавок Кузнецкого моста.

— Марина написала, что меня довезет коляска. А вас?

— Опять совпадение, меня тоже, — рассмеялся он, — и насколько мне подсказывает мое сердце, коляска будет одна на двоих. Вы не против?

— Ну, что вы! — возразила я, с сомнением оглядывая свой багаж. — Разве можно?

Даже если предположить, что я против, разве могло бы мое желание или нежелание изменить положение вещей?

Было пасмурно, накрапывал противный холодный дождик, и солнце не выглядывало из-за свинцовых туч. Дул пронизывающий ветер, и погода не располагала к прогулкам. Я обрадовалась, увидев экипаж, стоящий у центрального входа. Огромного роста силач-носильщик катил за нами тележку с багажом. Свою драгоценную скрипку Пурикордов нес сам. Он расплатился с носильщиком, помог мне расположиться, и мы тронулись в путь.

Окна были задернуты, мы сидели в уютной карете Иловайских, мерно покачивающейся на высоких рессорах, и теперь настала моя очередь поведать историю своей жизни. Я рассказала ему о покойном муже, Владимире Гавриловиче Авилове, географе-путешественнике, о его находках и открытиях, о том, какие ужасные события произошли у нас в N-ске прошлой зимой: убийство попечителя женского института, в котором я проучилась несколько лет, пожар в квартире отца, присяжного поверенного, и даже о коллекции париков моей горничной Веры. Александр Григорьевич слушал очень внимательно, иногда задавая вопросы, на которые я охотно отвечала. Я даже вспомнила Николая Сомова, моего несостоявшегося жениха, и привела доводы отца, отговорившего меня от этого неразумного поступка [Подробнее в романе К. Врублевской «Первое дело Аполлинарии Авиловой»].

Пурикордов приоткрыл занавеску на окне:

— Смотрите, Аполлинария Лазаревна, какая красота! Не первый раз приезжаю сюда, но каждый раз восхищаюсь до глубины души.

Выглянув в окошко, я ахнула: на вершине холма стоял изумительной красоты особняк с треугольным фронтонным портиком посредине. Фронтон поддерживался восемью ионическими колоннами, и казалось, что дом рвется ввысь, легкий и неземной. Каждое крыло здания украшала миниатюрная башенка. Высокие двери и окна, украшенные лепниной с цветовым орнаментом, сияли блеском, несмотря на сумрачную погоду. К дому вела широкая липовая аллея, голые от листьев кроны могучих, в три обхвата, деревьев смыкались наверху, образуя редкую тень. Вход в дом украшали две мраморные статуи: Меркурия в крылатых сандалиях и Талии со смеющейся маской в руках.

Дорога стала забирать вверх, и, спустя несколько минут, мы достигли цели своего путешествия. На пороге нас ожидал дородный дворецкий с седыми бакенбардами в ливрее, украшенной золотым позументом. Он поклонился, взмахом руки подозвал двух мальчиков, тут же принявшихся отвязывать мои саквояжи и шляпные картонки, и провел в дом.

В полукруглой прихожей, открывающей анфиладу комнат, стояла простая дубовая мебель, навощенная усердной рукой. На второй этаж вела широкая лестница, застеленная ковром в бордовых тонах.

Подошедшая горничная в белой наколке на пышных волосах помогла нам снять верхнюю одежду. Я обернулась и увидела, как по лестнице к нам спускается Марина, моя подруга и хозяйка этой роскошной усадьбы.

— Полина! Сколько лет, сколько зим! Похорошела, никак выросла еще более или это я скукожилась? Тебя и не узнать! А коса, коса твоя роскошная где? — она тормошила меня, целовала и обнимала. — Как я рада твоему приезду, думала, что уж совсем к нам не выберешься. Я познакомлю тебя с Сергеем, он обрадуется, вот увидишь!

Марина не давала мне слова вставить. Я чувствовала себя неловко, так как Александр Григорьевич стоял рядом и терпеливо ожидал, когда она закончит свои восклицания. Наконец он, улучив момент, поклонился, и произнес:

— Разрешите представиться: Александр Григорьевич Пурикордов, скрипач.

— Ах, простите меня, Александр Григорьевич, я так обрадовалась при виде подруги, что пренебрегла обязанностями хозяйки, — она протянула гостю руку для поцелуя. — Марина Викторовна Иловайская, прошу любить и жаловать. У нас тут все по-простому, деревенская пасторальная жизнь, располагайтесь, чувствуйте себя как дома! Вы сыграете нам сегодня вечером? Я уже жду с нетерпением, Серж рассказывал, что ваша скрипка издает удивительные звуки! Вы непременно должны сыграть Шопена. Ах, я так обожаю Шопена! Вы божественно играете, муж в восторге от вашего таланта!

— Польщен, — Пурикордов опять поклонился. — Надеюсь, что моя игра доставит вам удовольствие. Только немного отдохну с дороги.

— Разумеется. Горничная проводит вас в комнату, Александр Григорьевич. Надеюсь, что вам будет удобно. А я провожу Полину. Идем, дорогая, твоя спальня на втором этаже. Сама ее для тебя выбрала, надеюсь, тебе понравится.

Комната замыкала небольшую анфиладу северного крыла. В небольшой, уютной спальне мне сразу понравились стены, обтянутые белым штофом с розовыми и лиловыми разводами. На каминной полке расположились старинные часы, украшенные фигурками Амура и Психеи. Пузатый комод в глубине дальнего угла дожидался содержимого моих саквояжей.

Откинув занавесь на высоком стрельчатом окне, выходящем на узкий длинный балкон, я ахнула. Вся округа была видна как на ладони, несмотря на сумрак и низко стелящиеся кучевые облака. Я заметила белый бельведер в стороне от липовой аллеи и тропинки, протоптанные в разные стороны. Вдалеке виднелись деревенские домики, над крышами поднимался дымок. Картина казалась пасторально– идиллической в мареве дождя, смазывающего сочность красок.

— Отдыхай, Полина, тут уже все приготовлено. Скоро прибудут другие гости, я их размещу, места у нас достаточно. В семь вечера придет горничная, поможет тебе одеться, а в восемь — прошу к столу. Вот увидишь, это будет необычный праздник. Я столько трудилась, чтобы было потом что вспомнить, не зря у меня день рождения раз в четыре года, на редкого Касьяна, — и Марина, улыбнувшись, выскользнула за дверь.

Неожиданно я почувствовала сильную усталость. Как ни была приятна и быстротечна дорога, все же она отняла у меня немало сил. Подойдя к кровати, я откинула вышитое крупной стежкой покрывало, и не успела моя голова коснуться подушки, как крепкий сон принял меня в свои объятья.

Глава вторая

La littérature n’est devenue chez nous une branche considérable d’industrie que depuis une vingtaine d’années environ. Jusque là elle n’était regardée que comme une occupation élégante et aristocratique. [Литература стала у нас значительной отраслью промышленности лишь за последние двадцать лет или около того. До тех пор на нее смотрели, только как на изящное аристократическое занятие. (франц.)]

(Из письма А. С. Пушкина А. Г. Баранту. 16 декабря 1836 г. В Петербурге)

* * *

Проснулась я от тихого стука. В комнату вошла горничная, неся в руках тазик и кувшин гжельского фаянса. Через руку у нее было перекинуто полотенце.

— Просыпайтесь, барыня, — сказала она певуче. — Гости уже собрались, скоро обед, а потом театр. Слово «театр» она произнесла на деревенский манер «фиянтир».

— Который час? — я испуганно посмотрела на горничную, одетую в черное форменное платье, которое ей совершенно не шло. У девушки были такие румяные щеки, что я тут же подумала, уж не слишком ли я желта на ее фоне, и, не слушая ответа, тут же задала очередной вопрос: «Зеркало у тебя есть?»

Девушка, отложив кувшин в сторону, поднесла мне зеркальце в оправе из плетеного бисера. Вдумчиво разглядывая себя, я похлопала ладонью по подбородку, поняла, что зрелище не такое и страшное, как мне померещилось спросонья, и, успокоившись, спросила:

— Зовут-то тебя как, милая?

— Грушенькой, — ответила она и потупилась.

— Вот что, Груша, парикмахер мне нужен. Куафер. Волосочес. Есть у Марины Викторовны? Пришли мне его — не могу же я в таком виде к гостям выйти.

— Я и сама умею, барыня, все в лучшем виде сделаю. Вы умойтесь, а я за щипцами схожу. Уж, поди, два года за месье Жаном в соседней усадьбе у помещиков Тихвинских прибирала, щетки да полотенца ему носила. Много было там работы: сама барыня, да четыре барышни на выданье. Каждый день завивались — авось к вечеру женихи наедут. Потом цирюльник обратно в Париж уехал, мерз тут очень, а нового так и не наняли — меня заставляли причесывать. А когда Сергей Васильевич дом купил, я от Тихвинских к нему перешла, уж больно тяжело было у них. Барыня-то у нас недавно, не успели еще для нее парикмахера нанять, а как она узнала, что я в куаферном деле немного понятие имею, так от этой мысли и отказалась: барину парикмахер не нужен — его камердинер бреет.

— А барыню, получается, ты причесываешь? Или тоже камердинер?

— Ну, что вы! — прыснула она. — Разве ж камердинеру можно? Я и причесываю каждое утро. Поэтому барыня меня к вам прислала и наказала убрать вас в лучшем виде. Сейчас все сделаю.

И девушка скрылась за дверью. Отсутствовала она недолго — тотчас вернулась с глиняной крынкой, обернутой полотенцем. Сверху лежали щипцы для завивки.

— Угли принесла, — сообщила Груша. — Сядьте, барыня, я вас тальмой укрою, завью локоны — все просто ахнут, когда вас увидят. Волос у вас густой, послушный, прическа выйдет — загляденье!

Она хлопотала надо мной, ее пухлые мягкие руки осторожно касались спутанных волос, распрямляли каждую прядку, укладывали, взбивали. Мне была очень приятна ее забота. Я слышала, как девушка, послюнив палец, касалась нагретых щипцов, и те отзывались резким хлопком.

— Уж не обессудьте, барыня, Марина Викторовна приказали причесать вас a trois marteaux [В три локона (фр.)], как раньше завивали, — девушка произнесла французское выражение, словно настоящая парижанка, правильно, и с характерным прононсом. — Они машкерад готовят, и все гости будут одеты по старой моде.

— А где ты так по-французски выучилась, Грушенька? — удивилась я. — Красиво говоришь, неужели училась языкам?

— Нет, не училась, просто слышала, как месье Жан, разговаривал. Он столько лет в усадьбе, прожил, а по-русски мог только «девька» и «водька» говорить. А зачем ему больше? — она еще несколько минут поколдовала над моей головой и, сняв с меня тонкую тальму, встряхнула ее. — Поглядите-ка в зеркало, барыня. Нравится вам?

Взглянув на себя в протянутое зеркало, я была приятно поражена: прическа полностью переменила мою внешность, на которую и прежде мне не приходилось жаловаться. Волосы убраны со лба и разделены прямым пробором. С висков, закрывая уши, спускались три волны локонов, не достигая плеч, а на шее вились причудливые колечки. На темени красовался высокий шиньон, цветом слегка отличавшийся от моих каштановых с рыжиной волос. Из зеркала на меня смотрела женщина начала века, воспетая Байроном:

Несмелый взор, румянец на щеках,

Прелестного волненья трепетанье,

Смущенная улыбка на губах,

В которой только чудится признанье, —

Вот образ, вызывающий в сердцах

Влюбленности счастливое сиянье!
[Дж. Байрон. Дон Жуан]

— Грушенька, у тебя чудесные руки! — воскликнула я. — Смотрю на себя и просто не узнаю, неужели я такая красивая?! Спасибо тебе!

— Угодила я вам, барыня? Давайте я помогу с корсетом, затяну его покрепче, а платье вон там, в шкафу, персикового цвета. Марина Викторовна обо всем позаботилась. Уж это будет праздник так праздник. Столько времени готовились. Жаль только, что не увижу барские забавы. Не положено… — ее круглое лицо на мгновенье омрачилось, но она скоро опомнилась и прикрыла рот рукой, — Ох, барыня, простите, лишнего наговорила.

— Ничего, ничего… Почему же не увидишь, Груша?

— Сергей Васильевич отпускает нас всех до завтрашнего утра. Только Семеновы никуда не уйдут — это наша кухарка и старший лакей, муж и жена. Они останутся со стола прибрать и свечи в театре зажечь. А остальные слуги уйдут. Им отпуск даден за хорошую работу — все они много поработали, приготовили праздничный обед, украсили дом. До завтрашнего утра отдыхать будут.

— Вот и отлично! Думаю, что ваш хозяин знает, что делает, — кивнула я. — Почему бы и не отдохнуть, если отпускают.

Горничная подошла к окну и приоткрыла тяжелые шторы:

— Снегопад-то какой, так и метет, ни зги не видать! Только бы он не помешал добраться, а то гости застрянут в дороге.

— А ты сама как доберешься до дому? — спросила я. — Ведь вечереет уже. Дорожки уже снегом замело.

— Не волнуйтесь, барыня, мы привычные. Под горку побегу, глядишь — уже дома. Вот сейчас шнуры на корсете вам завяжу узелком и пойду, гляну: может, еще кому моя помощь нужна. А если никому не понадоблюсь, платок накину и скорее домой, матушка ждет.

Ловкими руками она затянула мне корсет так, что я даже слегка охнула, помогла натянуть прелестное платье с узкой талией, в которое я бы ни за что сама не втиснулась. Как могла, я оглядела себя: открытое декольте, открывавшее, по моему скромному мнению, более чем достаточно, широкая внизу юбка из тяжелых складок, несколько старомодная, но прелестная. По подолу тянулась вышивка цветным шелком, а пышные рукава были украшены рюшами и лентами.

— Красавица! — ахнула Груша, отойдя немного назад. — Спускайтесь, барыня, гости уже собираются, а я поспешу.

— Ступай, спасибо тебе.

— И еще, барыня, забыла сказать: Сергей Васильевич весь дом по новомодному переделал. Если вдруг понадобится — в конце коридора туалетная комната. Он такие в Европах видел и у нас построил. Там и вода, и все остальное, что для умывания надобно.

Она собрала утварь, изловчившись, открыла дверь и вышла, поклонившись на прощанье.

Присев на краешек постели, я задумалась. Мне было как-то неловко спускаться в общество незнакомых людей в новом образе. Намного вольготнее я бы чувствовала себя в мужском костюме, который мне уже приходилось надевать, словно писательнице Жорж Занд, чем в топорщащемся платье фасона «бидермайер», в котором блистали модницы двадцатых годов. Хорошо еще, что кринолин не заставили носить, иначе бы я точно с лестницы оступилась.

Из-за снегопада было удивительно тихо. Сквозь широкие зимние рамы не доносилось ни единого звука, да и сгущающиеся сумерки не давали рассмотреть пейзаж за стеклом. Только белое молоко неслышно падало на голые ветви липовой аллеи и застывало причудливыми пенными шапками. Черная точка выползла из перекрещивающихся крон и двинулась к дому, увеличиваясь в размерах. Сквозь кружевную пелену я разглядела, как к особняку приближается карета, запряженная парой лошадей. Дорога, засыпанная снегом, вела в гору, и поэтому лошади еле– еле передвигали ноги.

Из кареты, остановившейся возле подъезда, вышли двое, закутанные в шубы, — господин и дама в пушистом капоре. Господин поднял голову и стал смотреть наверх, а я отпрянула от окна — нехорошо получится, если подумают, что я подглядываю.

Вдруг мне почудилось, что за стенкой слышен тихий плач. Я замерла, стараясь не шуршать шелковой юбкой. Плач прекратился. Подойдя к стене, из-за которой доносились звуки, я приложила ухо и прислушалась. Все было тихо, и я постаралась себя убедить, что мне это все послышалось.

Однако настала пора спускаться вниз. Достав из саквояжа индийскую шаль, яркость которой отлично контрастировала с пастельными тонами платья, я накинула ее на открытые плечи, обула прюнелевые туфельки и, в последний раз поправив тугие локоны, открыла дверь.

В коридоре было темно. Только в конце его, у самой лестницы, горели свечи в подсвечнике матового стекла. Я шла, осторожно касаясь рукой стены. Другой рукой я поддерживала юбку, чтобы ненароком не упасть.

Неожиданно меня обхватили сильные руки и, словно куклу, развернули на месте. К моим губам приникли жадные ищущие губы и принялись горячо и страстно целовать. Не в силах вымолвить ни слова, я попыталась было оттолкнуть наглеца, но он крепко держал меня, не отрываясь от моего рта.

Наконец, мой визави ослабил объятья, прошептав мне на ухо: «Ты сводишь меня с ума, колдунья!», что позволило мне отпрянуть в сторону.

— Сударь! — возмутилась я.

— Т-сс… — приложил он палец к губам, — не надо, ma cher [Моя дорогая (фр.)], иди сначала ты. Я за тобой.

Направившись к свету, я обернулась так, чтобы мой пылкий незнакомец оказался освещенным, и резко произнесла:

— Потрудитесь, милостивый государь, дать объяснение! По какому праву…

Он не дал мне договорить:

— Боже! Это не вы!

— Нет, это как раз-таки я! А вот что вы себе позволяете с незнакомыми дамами? Разве я вам давала какой– либо повод?

— Простите, простите ради бога! Я обознался в темноте, я думал, что вы… — он обреченно махнул рукой. — А впрочем, неважно, что я думал…

На вид молодому человеку было около двадцати двух лет. Высокого роста, светловолосый, синеглазый, он выглядел бы записным красавцем, если только его не портил широкий крестьянский нос картошкой, делавший своего обладателя похожим на персонажа русских сказок. Новоявленный «Иван–царевич» был облачен во фрак, жилетку из серого пике и галстук a-la Брёммель, завязанный пышным узлом под подбородком.

Мой неожиданный собеседник поклонился, щелкнул каблуками и учтиво произнес:

— Позвольте представиться: Алексей Юрьевич Мамонов — студент Московского университета, прошу любить и жаловать. Надеюсь, вы на меня не сердитесь, прекрасная незнакомка? Кто вы, откройтесь!

— Аполлинария Лазаревна Авилова, вдова коллежского асессора, давнишняя приятельница Марины Викторовны Иловайской, — ответила я, чуть присев в небрежном реверансе. — А теперь, месье Мамонов, когда нас познакомил случай, вопреки всем законам благонравия, не скажете ли вы, за кого вы меня приняли в темном коридоре? Или тайна сия великая бысть?

— С радостью бы ни за кого вас не принимал бы, несравненная Аполлинария Лазаревна, но, прошу простить, — это не только моя тайна, — Мамонов улыбнулся и произнес: — Позвольте предложить вам руку. Я покажу вам куда идти.

В зал, навстречу гостям, я спустилась не одна, а в сопровождении спутника, как мне, впрочем, и хотелось.

По ярко освещенной комнате прохаживались, разговаривая между собой, гости. Все были одеты по давнишней моде: мужчины во фраки или длиннополые приталенные сюртуки, дамы — в пышных разноцветных нарядах, похожих на мой. Навстречу мне спешила подруга. Марина была в белом платье, с двумя рядами кружев вокруг декольте, лоб украшал золотой обруч с жемчужиной, в уши вдеты длинные серьги с сапфирами, на темени уложена накладная коса.

— Дорогая! — она обняла меня, не переставая между тем критически оглядывать. — Ты прекрасно выглядишь! Как отдохнула?

— Спасибо, Марина, все замечательно. И платье, и предложение сыграть в вашей пьесе. Но я не знаю своей роли! Как я буду выступать?

— Не страшно, — засмеялась она. — Мы будем импровизировать, загадывать шарады, танцевать, — свой день рождения я хочу отпраздновать по-особенному. Вот увидишь, будет весело! — и тут же, не меняя тона и улыбки, произнесла: — О! Я вижу, вы уже успели познакомиться с Алексеем Юрьевичем.

— Да, — непринужденно ответил он. — Мы столкнулись с Аполлинарией Лазаревной в коридоре, когда оба спешили спуститься в гостиную. Она чуть было не запуталась в платье, пришлось ее поддержать на лестнице. У вас очень темные коридоры, мадам.

То ли мне показалось, то ли на самом деле было так, но последнее предложение Мамонов произнес с неким особенным подтекстом.

Марина пристально на него посмотрела, снова улыбнулась и потянула меня за собой:

— Алексей Юрьевич, я забираю у вас Полину. Идем, дорогая, я тебя с гостями познакомлю, — и тихо добавила, когда мы уже отошли от него на достаточное расстояние: — он студент, анархист, даже привлекался по подозрению. Ты смотри, Полина, осторожно с ним. Опасный человек!

— А зачем же вы его тогда приглашаете? — удивилась я. — От таких людей следует держаться подальше и не рисковать собой и своим положением в обществе.

Марина неопределенно пожала плечами. Мы приблизились к пожилой супружеской паре. Крепкий мужчина лет пятидесяти восьми выглядел купцом в сером невзрачном сюртуке, застегнутым на все пуговицы. На широкую грудь спадала окладистая борода, а редкие волосы были расчесаны на прямой пробор. Жена его, полная низкорослая женщина, с прической мелкими локонами, вперила в него взгляд и что-то тихо говорила. Муж согласно кивал. При виде нас она замолчала и застыла на месте.

— Позволь представить тебе, Полина, большого друга моего мужа, Аристарха Егоровича Воронова, и супругу его Елизавету Александровну. Аполлинария Лазаревна, прошу любить и жаловать.

Воронов кивнул, а его жена неловко поклонилась.

— Ах, вот вы где! Вас прямо и не узнать! Красавицы! — услышала я сзади восклицание. К нам приближался Пурикордов, ведя под руку иссиня– черную брюнетку, с сильно подведенными миндалевидными глазами. Ее плечи покрывала пестрая цыганская шаль, вышитая алыми розами, руки, шея, уши были увешаны тяжелыми золотыми украшениями, пальцы унизаны массивными перстнями.

Пурикордов был одет в камзол вишневого цвета, расшитый золотым шнуром, икры обтянуты белыми чулками, ноги обуты в старинные туфли с пряжками. На голове у скрипача красовался завитой парик с длинными седыми буклями, а кисти рук скрывали многослойные кружева.

— Рада вас видеть, Александр Григорьевич, — ответила я ему, надеясь, что в его обществе пройдет неловкость, обуявшая меня. Он, как и тогда, в поезде, выглядел спокойно и добродушно, словно всю жизнь привык носить подобное платье.

— Как вам мой карнавальный костюм? — весело поклонился нам скрипач. — Не правда ли, хоть сейчас в Версаль, к Людовику четырнадцатому? Вы знакомы с несравненной госпожой Перловой? Не Перлóвой, так как слово сие происходит от перловой каши, а Пéрловой, от перла — жемчуга и перламутра. Божественная Ангелина Михайловна исполнит нам цыганские романсы на стихи Александра Сергеевича, а я удостоен чести ей аккомпанировать.

— С удовольствием вас послушаю, — ответила я ей. — Обожаю цыганские песни. Они такие мелодичные, волнующие.

Певица улыбнулась, обнажая крупные лошадиные зубы. Все же, как она ни рядилась, как ни украшала кольцами пальцы, а на цыганку походила мало. Ее выдавали бледная кожа да пробивающиеся светлые корни волос. Конечно же, ей тоже пришлось переодеться, чтобы соответствовать остальным приглашенным.

— На вечерах в нашем доме присутствуют только особенные люди, — с ноткой самодовольства в голосе сказала Иловайская. — Видишь, Полина, там, в кресле, отдыхает человек? Это Фердинант Ампелогович Гиперборейский, спирит.

— Кто? — удивилась я?

— Месье Гиперборейский — медиум. Его приглашаю на сеансы столоверчения, для общения с духами. На прошлой неделе он для графини Ловитинской Наполеона вызвал.

— Господи! Да зачем же графине Наполеон?

— Надо, — с многозначительной интонацией ответила Марина. — У нее к Наполеону особые счеты. На ее бабушке обещал жениться наполеоновский адъютант, некий Жан-Мари-Луи и так далее, да и пропал, не выполнив обещания. А отец графини, граф Арсений Дмитриевич — вылитый француз, чернявый и с огромным носом. Ни за что не скажешь, что православный.

— Зачем же Наполеона? — удивилась я. — Надо было сразу этого весельчака адъютанта вызвать. Пусть объяснит, почему не женился.

— Графиня именно так и хотела, но не помнила точного имени того француза. Бабушка скончалась, а к отцу обращаться было неловко, мог и накричать: Арсений Дмитриевич человек строгих взглядов, и не потерпит нескромных вопросов, задевающих его честь. Поэтому Гиперборейский и предложил ей вызвать Наполеона. Уж тот должен знать хотя бы в лицо своих адъютантов.

— И как же, выяснила графиня у Наполеона, кто же этот коварный совратитель ее покойной бабушки?

— Нет, Полина, она не успела. Ты знаешь: каждый сеанс отнимает у медиума столько сил, что ему надо месяц приходить в себя. Гиперборейский уже прожил месяц у графини, но Сергей Васильевич приехал и упросил графиню отпустить спирита на мой праздник. Я твердо наказала мужу забрать медиума — будем сегодня ночью столоверчением заниматься. А через месяц я его ей верну, жила же она столько лет без Наполеона, лишний месяц погоды не сделает.

Так переговариваясь, мы подошли к сухопарому черноволосому мужчине с эспаньолкой, сидящему в низком кресле. Глубокие морщины, идущие от крыльев носа к подбородку, придавали ему сумрачный и вместе с тем несколько брезгливый вид. На левом виске змеился белесый шрам. «Это его дух Клеопатры оцарапал, — шепнула мне Марина на ухо. — Страстная женщина. Рассердилась, что медиум ее от любовника оторвал». Я подивилась: откуда Марина все знает? Хотя удивляться было нечему, если вспомнить наши институтские годы.

Выпуклые рыбьи глаза медиума смотрели сквозь нас. От шеи до высоких лаковых сапог Гиперборейский был укутан в черный шелковый плащ с голубым подбоем. Я чуть было не споткнулась о его длинные вытянутые ноги, которые он не удосужился подтянуть при нашем приближении. Он даже не пошевелился, чтобы поприветствовать нас, — откинулся на спинку, закрыв глаза, а паучьи пальцы выбивали дробь по подлокотнику.

Вопреки всем правилам этикета, Марина обратилась к нему:

— Фердинант Ампелогович, позвольте представить вам мою подругу, Аполлинарию Лазаревну Авилову, приехавшую из N-ска.

Медиум неохотно разомкнул веки и прошелестел тусклым голосом:

— Надеюсь, вы будете присутствовать на спиритическом сеансе? Я чувствую в вас энергию сильфид — неземных дев воздуха. Вы легки духом и помыслами. А сейчас оставьте меня, я концентрируюсь.

И он откинулся на спинку кресла, закрыв глаза.

К Марине подошел ливрейный лакей и что-то прошептал ей на ухо.

— Хорошо, — сухо кивнула она. — Сергей Васильевич у себя в кабинете.

Лакей отошел, а она повернулась к беседующим гостям и громко произнесла:

— Прошу к столу, господа!

Ко мне приблизился Мамонов:

— Позвольте предложить вам руку, г-жа Авилова.

За столом мне досталось место рядом с незнакомым молодым человеком, одетым в серый сюртук и черный галстук. В его внешности было что-то байроническое: кудри, зачесанные на виски, капризный изгиб губ. Он коротко представился «Иннокентий Мефодьевич Карпухин. Я племянник Сергея Васильевича» и тут же отвернулся. Пурикордов сидел слева от меня, и я облегченно вздохнула: будет хоть с кем-то перемолвиться словом — разговаривать с надменным «Чайльд-Гарольдом» мне что-то не хотелось.

Подошел, извинившись, Сергей Васильевич Иловайский, высокий, представительный мужчина с холеной бородой и бакенбардами. Костюм по моде начала века, кафтан в талию и белые панталоны, безукоризненно очерчивал его фигуру. Холеные пальцы украшал массивный перстень с печаткой. Он поцеловал Марину и сел рядом с ней. Два места напротив них оставались свободными.

— Ну, что ж, начнем, пожалуй!

Этого момента ждали все присутствующие за столом. Пурикордов поднялся с места и постучал ложечкой о край бокала.

— Дамы и господа! Прошу внимания! Позвольте мне сказать от всего сердца те слова, что рвутся из души, — и, повернувшись к Иловайским, сидевшим во главе стола, произнес:

Не мастер я слова плести,

Подвластны мне лишь скрипки звуки,

Я обреку себя на муки

Коль не сумею донести

И свой восторг, и восхищенье,

В сей очень редкий день рожденья.

Прими, Марина, мой сонет!

Желаю жизни сотню лет,

И красоты, и вдохновенья,

Любви, здоровья, наслажденья,

Ведь ты отмечена судьбой,

Пребудет счастие с тобой!

— Браво! Браво! — захлопали гости. Польщенный Пурикордов раскланялся и сел на свое место. Зазвенели бокалы, и я отметила про себя, что шампанское у Иловайских отменного качества.

— Вы сами сочинили? — спросила я на ухо скрипача. — Очень мило!..

— Бросьте, дорогая Аполлинария Лазаревна, — усмехнулся он. — Стишок этот я взял из «Письмовника на все случаи жизни». Мне не под силу двух строк срифмовать. Изменил Алину на Марину, вот и все искусство. Попробуйте лучше вот это фрикасе из утки с грецкими орехами. Чудесно, доложу я вам.

Да и все остальное было не хуже. На столе, между пирожками с раковым фаршем и выпускными яйцами в раковинах стояли супницы кузнецовского фарфора, в которых зеленел суп из шпината, подернутый золотистым жирком. Воронов, сидевший напротив, налегал на телятину и паштет из рябчиков, а его жена уткнулась в тарелку и щипала крылышко перепелки.

— Разрешите за вами поухаживать, г-жа Авилова, — вдруг обратил на меня внимание Карпухин. — Рекомендую вот эту кабанью ногу, фаршированную каштанами. Здешний повар готовит ее мастерски — не раз пробовал. Прежде чем забить, кабана откармливают желудями с кулак величиной. Деревенские мальчишки собирают по окрестным лесам и приносят на скотный двор.

— Спасибо, Иннокентий Мефодьевич, обязательно отведаю.

— А вас не спрашивали при приезде, какое вино вы предпочитаете? — спросил он. — Здесь так принято. У дядюшки великолепный винный погреб.

— Он достался ему вместе с особняком? — спросила я. — мне известно, как трудно собрать хорошую коллекцию. Мой отец, адвокат Рамзин, научил меня ценить тонкие вина, и я уже отдала должное шампанскому. Чудесный вкус!

— Сергей Васильевич сам собирал, бутылка к бутылке, — в голосе Карпухина послышалась нескрываемая гордость. — Посмотрите, какой выбор вин на столе.

Действительно, выбрать было нелегко. Иловайский с размахом приказал выставить на стол все, чем богаты его запасы: мадера в пузатых бутылках, марсала, шато д’икем, холодное токайское самого высшего сорта.

— Дядюшка пьет вот только это вино, «Херес-Массандру», — показал мне бутылку Карпухин. — В прошлом году купил партию в Ливадии, у Сербуленко. Вам говорит о чём-нибудь эта фамилия? О! Это великий винодел, по словам Сергея Васильевича! Из крестьян, между прочим. По мне, так оно несколько сладковато, я предпочитаю хорошую водку, но дядюшка в восторге. В будущем году снова в Крым поедет закупать. Говорит, раз царь эти вина пьет, то и ему они по вкусу. Монархист…

В голосе Карпухина прозвучало неодобрение, но я не стала обращать внимания. Зато племянника услышал Сергей Васильевич:

— Кеша, скажи мне, гостям понравился винный подвал? Ты предлагал дегустировать?

— Да, дядюшка, всем очень понравилось, — наклоняясь ко мне, прошептал: «Так понравилось, что когда мы ушли из подвала, то не досчитались Гиперборейского, он решил остаться там жить. Так Перлова пошла и вытащила его за шиворот. Решительная дамочка!»

Постепенно гости оживились, разговоры стали громче, трюфели, огарнированные жареными мозгами в сухарях, сменились цельной форелью в белом соусе. Иловайский с Вороновым пустились в пространные рассуждения о древесине и производстве бумаги, о дешевых перевозках по железной дороге и акцизных тарифах. Слушать их было неинтересно, но они не обращали на общество за столом никакого внимания.

Пурикордов отвернулся от меня и занялся певицей, Воронова так и сидела молча, только теперь она смотрела перед собой, уставившись в некую точку позади меня. Я почувствовала себя неуютно: ем я мало и уже вполне насытилась, а поговорить было не с кем.

— Не забудьте, Алексей Юрьевич, — раздался звонкий голос Марины, — после того, как Онегин вас убивает, вы не падаете, как рогожный куль, а аккуратно ложитесь. Не то вы мне всю мизансцену испортите. И к огням рампы близко не подходите. Не то упадете и обожжетесь.

— О, моя повелительница Марина Викторовна! — пылко отвечал ей Мамонов, — Ради вас я готов, как Джордано Бруно, войти на костер из огней рампы и там петь «Куда, куда вы удалились?..»

— Прекратите паясничать, г-н Мамонов! — нахмурилась моя подруга, и золотой обруч на ее лбу сполз до переносицы. — Я впервые выступаю в роли театрального постановщика, а вы путаете мне все карты, вместо того чтобы помогать и исполнять все мои указания!..

— Слушаю и повинуюсь, — ответил молодой человек и так наклонился, что чуть не угодил носом в тарелку.

От охватившей скуки мне захотелось поучаствовать в разговоре.

— А кто будет играть Ольгу? — спросила я, и после моего вопроса в воздухе повисла напряженная пауза. Почувствовав, что сказала что-то не то, я попыталась исправить положение: — Если нужно, я сыграю, туалет на мне подходящий. Только скажите, с какой сцены начать.

— Замечательно! — наконец, отреагировала Марина, но ее оживление выглядело неестественным, каким-то наигранным. — Я тебе писала в письме, что Татьяна — это моя роль. Впрочем, Ольгу сыграть нетрудно — будешь смеяться, и махать веером. Согласна?

Не успела я кивнуть, как неожиданно в столовую вошла девушка и направилась к Иловайскому. Гладкие русые волосы были заплетены в косу и уложены на затылке. Я не увидела цвета ее глаз, так как они были опущены. Она куталась в пуховый платок, накинутый на платье светло-голубого цвета, украшенного по подолу вышитыми фиалками. Ее поддерживала под локоть пожилая дама в чепце с оборками.

— А вот и доченька моя, Олюшка, — протянул к ней руки Иловайский. — Подойди, сядь рядом со мной. Давай я тебе налью капельку токайского. Оно сладкое, как мед, и очень полезное. Будешь?

Девушка присела, так и не поднимая глаз. Дама в чепце прошла к другому концу стола и устроилась рядом с Гиперборейским.

— Ну что, Аристарх Егорович, — громко произнес Иловайский, продолжая прерванный приходом девушки разговор с Вороновым, — дашь мне бумагу по хорошей цене? Или к другим заводчикам обращаться, посговорчивей? Или ты забыл: у меня большие связи на железной дороге, перевезут тебе товар по самому низкому тарифу, если со мной в долю войдешь. И лес, и бумагу — всё, что пожелаешь! Про телушку, что за морем, помнишь? Как бы не прогадать!..

— А чего ж не дать, ежели на хорошее дело, да с прибылью, — степенно ответил Воронов. — Наше дело торговое, вложил капитал, покрутил его хорошенько, получил обратно, да приварок к нему.

— Да вы, милейший Аристарх Егорович, — засмеялся Карпухин, — Адама Смита на досуге почитываете. Так совсем экономом заделаетесь!

— Это вам, молодой человек, по роли вашей театральной положено его читать, да Гомера с Феокритом бранить, а мы сызмальства привычные к такому образу мыслей, безо всякого Смита.

Мы с Карпухиным переглянулись — не прост старик, как кажется, и я поинтересовалась у Иловайского:

— Сергей Васильевич, и давно вы интересуетесь железной дорогой?

— Ох, давно, — засмеялся он, вытирая салфеткой пышные усы. — С младых ногтей тянуло. Помню еще те времена, когда крестьяне, на паровоз глядя, крестились и называли его бесовским вымыслом, вслед плевались. Публика по чугунке ездить боялась, особенно по мосту через Волхов, а искры из паровозной трубы жгли им лицо и одежду.

— Как это? — удивился Мамонов.

— Вагоны были открыты по бокам, а впереди паровоза везли органчик с механической музыкой. Он наигрывал что-нибудь веселенькое.

— Зачем нужен был органчик? — спросила я.

— Чтобы пассажиры, сидящие в открытых вагонах, не пугались. Да и селянам показать, что не все так страшно. Только крестьяне бежали прочь от паровозов. После того, как между Парижем и Версалем произошла катастрофа с пожаром — поезд с рельсов сошел и опрокинулся прямо с насыпи, благородная публика долго еще московский тракт со станционными пожарскими котлетами предпочитала. Поезд-то из Москвы в Петербург, почитай, больше суток шел — тридцать часов! Очень утомительно.

Слушать Иловайского было безумно интересно. Он рассказывал сочно, наглядно, густым баритоном, и я не удержалась от очередного вопроса:

— Сергей Васильевич, а для чего вы бумагу покупаете? Решили от железной дороги отойти?

Иловайский аккуратно положил в рот кусочек телятины, прожевал, отпил вина из широкого бокала и ответил:

— Известно ли вам, Аполлинария Лазаревна, что-либо о праве родственников на владение рукописями?

Он пристально смотрел на меня, в серых глазах плясала искорка, а губы, спрятанные в холеной бороде, скривились в сардонической улыбке.

— Расскажите, если это, конечно, всем интересно. Я с удовольствием вас послушаю.

— Прежде всего, хочу спросить у вас, да и у моей супруги, кажется, вы вместе учились в женском институте, не так ли? Проходили ли вы на уроках изящной словесности поэта Пушкина? Или, может быть, вам маменька читала его сказки в детстве? Про золотого петушка или о рыбаке и рыбке?

— Представьте себе, нет, не читала и не проходили. К моему великому стыду, о том, кто такой Александр Сергеевич Пушкин, я узнала лишь года три-четыре назад. И с тех пор полюбила его. Прочитала все, что только можно было найти и купить в нашем N-ске, — ответила я горячо. Я даже не страшилась того, что меня могут принять за неученую провинциалку, так мне хотелось поговорить о поэте, чьи стихи о любви я перечитывала одинокими вдовьими вечерами.

— Вот и я об этом! — многозначительно сказал Иловайский и потряс указательным пальцем. — А сейчас шагу нельзя ступить, чтобы о Пушкине не услышать! Его стихи даже товарищества картонажных фабрик издают. На оберточной бумаге, — его губы вновь исказила кривая усмешка. — А что уж говорить о солидных издательствах? На золотом мешке сидят! Чужими руками жар загребают!

— Но почему вдруг возник такой интерес, Сергей Васильевич? — спросил Мамонов, промокая губы салфеткой. — Жили мы столько лет без Пушкина, кое у кого он в библиотеках стоял, читали и его стихи, и о его дуэлях, так времени сколько прошло? Шутка ли сказать, пятьдесят лет, а то и больше. Сейчас другие властители дум имеются. Живые, между прочим…

— Уж, не на вашего ли любимого Кропоткина вы намекаете, Алексей Юрьевич? — нахмурилась Марина. — Вы везде этого анархиста прославляете. А он против государя идет, к беспорядкам призывает. Нет уж, по мне лучше Пушкин. Как там у него: «Любви все возрасты покорны…»

И она со значением посмотрела на мужа. Тот улыбнулся и поцеловал ей руку. Мамонов нахмурился.

Иловайский с интересом посмотрел на молодого человека, словно увидел его впервые:

— Дорогой мой, а ведь это неверно, что Пушкин в свое время всегда был на вершине популярности. Его мог обогнать кто угодно. Хотя бы эпигон Бенедиктов. Будучи лет на семь-восемь моложе Александра Сергеевича, Бенедиктов не желал оставаться в тени гения и сочинял свои стихи в пушкинской манере. И знаете — преуспевал! Но время все расставило по своим местам. Где сейчас Бенедиктов? Ау! И нет его…

После такой вдохновенной речи хозяин дома еще более раскраснелся и, чтобы унять жар в груди, отпил большой глоток «Массандры» из бокала тонкого стекла.

— И все же, почему сейчас начали печатать, можно сказать, полузабытого поэта, и все им словно околдованы? — спросил Карпухин. — И не только все. Да и я, признаться, увлекся идеей Марины Викторовны и охотно сыграю Онегина, о котором несколько лет назад слышал лишь краем уха.

— Права, милостивый государь, закончились, вот и весь ответ. Наследники больше не могут запрет на публикацию наложить. Пятьдесят лет прошло и каждый может взять и печатать, а потом продать и прибыль получить, — ответил Воронов вместо Иловайского. — Не хотели родственники покойного поэта раньше разрешения давать. Даже от денег отказывались. Нет, и все тут! Потому что им царская лицензия дадена в знак особого благоволения! На пятьдесят лет.

— А я слышал, — вмешался Пурикордов, — в знак особого благоволения к вдове царь продлил им право на восемьдесят лет.

— Ну, о чем вы говорите, Александр Григорьевич? — засмеялся Иловайский. — И откуда все эти книги, всплеск популярности Пушкина, если срок запрета еще продолжался бы? Сам Александр Сергеевич надеялся лишь на двадцать пять лет прав наследников на рукописи, а вот государь-император Николай Павлович решил по-своему. Пятьдесят и точка! И если позволено мне будет заметить, заплатив долги поэта, государь поступил всемилостивейше, но совершенно не по-деловому.

— Да что вы такое говорите! — всплеснула руками дама в чепце с оборками, которая привела в столовую девушку. — Напраслину возводить на государя– императора!

— Да то и говорю, любезнейшая Елена Глебовна, — с плохо скрытым раздражением в голосе ответил ей Иловайский, — не долги Пушкина выплачивать надо было, а заплатить наследникам чуть больше за право государства на рукописи поэта. И печатай себе каждый, сколько хочешь, только не забывай денежки в казну отстегивать. Тогда б не было перерыва в публикациях в течение пятидесяти лет, и государство обогатилось бы. Эта мысль мне пришла в голову давно, с дюжину лет назад, когда довелось услышать речь Достоевского о Пушкине, Как ему хлопали, какие добрые слова произносил, словно о родном человеке! Да, сильна талантами земля наша.

— А вы меня, Марина Викторовна, анархистом назвали, — засмеялся Мамонов. — У вас супруг самый что ни на есть бунтовщик! Царя критикует. Будто государь-император должен себя вести не как властитель и отец народа, а словно он купец третьей гильдии и выгоду ищет.

— Да будет, будет вам, — всполошилась дама в чепце. — Побойтесь Бога, какие речи вы ведете!

— Все было, как будет, и будет, как должно быть… — вдруг протяжно произнес Гиперборейский, ни к кому не обращаясь, и снова уткнулся в тарелку, а жена Воронова осенила себя крестным знамением и прошептала: «Свят, свят».

За столом воцарилась мгновенная тишина, которую прервал хозяин дома.

— Я благодарен своей супруге за то, что она стала мне помощницей и другом в моем начинании, — сказал Иловайский, с любовью глядя на Марину. — Она загорелась идеей, пришедшей мне в голову, словно сама ее придумала. Все эти костюмы, что на вас, господа, театральный вечер, инсценировка, — заняли у нее уйму времени и сил. И я надеюсь, что вам понравится представление, в котором вы сами же и примете участие.

Мамонов повернулся к Марине и картинно похлопал в ладоши. Карпухин поднял бокал.

— Аристарх Егорович, — спросила я, возвращаясь к первоначальной теме беседы, — я так и не поняла, вы продали г-ну Иловайскому бумагу? Для чего? Печатать сочинения Александра Пушкина?

— И не только, — кивнул он. — Замыслы наши гораздо обширнее. Если бы вы знали, что сейчас творится в литературных и окололитературных кругах! Все словно с ума сошли. Экзальтированные девицы расцеловывают портреты Пушкина, дамы читают воспоминания его многочисленных любовниц, а господа — скабрезные бульварные листки с интимными похождениями поэта и описание его дуэлей. И то, и другое, разумеется, фальшивое.

— А есть такие, которые поэта читают, а не только портреты целуют? — осведомилась я. — Что-то в вашем описании я не видела истинных почитателей творчества Александра Сергеевича.

— Конечно же, есть! — горячо возразил мне Иловайский. — И вот для них мы собираемся издать неизвестного Пушкина.

— Как это? Еще одного?

— Нет, ну что вы, Аполлинария Лазаревна, зачем нам еще один Пушкин? Второго такого нет, и не будет! Вы представляете себе, в какие места вы приехали? Здесь все помнит его, дышит им. Тригорское совсем недалеко, Михайловское, Вульфы-Осиповы, могила Анны Петровны Керн. И этот дом на горе, который я купил совсем недавно, вполне вероятно, имеет отношение к поэту. Меня не покидает уверенность в этом.

Особняк долго стоял нежилым, и говорили даже, что здесь водятся призраки. Я произвел полную перестройку дома, в чем мне помог уважаемый Аристарх Егорович, но никаких следов призраков мы не нашли. Но я ни в малейшей степени не сожалел, что купил этот дом. Однажды мне рассказали одну легенду, в которой, на мой взгляд, правды больше, чем вымысла. В ней говорилось о доме, на фронтоне которого высечен из камня герб. На нем изображается волк, стоящий на задних лапах в полный рост и со свитком в вытянутой вперед лапе. Девиз написан по-латыни: Ora et Spera — «молись и надейся». Над волком — боевой шлем, а на щите — три звезды, значение которых до сих пор не разгадано. Этот волк охраняет рукописи Пушкина, который он написал под диктовку архангела Гавриила. Да-да, не удивляйтесь, господа! Не «Гаврилиаду», запрещенную цензурой, — она была написана молодым Пушкиным просто из-за того, что его переполняла любовь к жизни! Поэт просто записывал речи архангела и был его проводником в этот телесный мир. А «Гаврилиада» уж потом была написана, не смог он сдержать тайну откровения, и заменил ее бойкой фантасмагорией.

Проникнувшись этой мыслью, я объездил окрестности и нашел пустынный особняк, на фронтоне которого, под слоем штукатурки скрывался герб. И я немедленно купил дом.

Вскоре после покупки особняка я повстречал Марину Викторовну, и она оказала мне великую честь, согласившись выйти за меня замуж. Мы поженились, нанесли визиты соседям, и они нам подтвердили, что действительно: многие слышали эту сказку, но не могут что-либо дополнить. И я решил найти сам тайные рукописи Александра Сергеевича.

— Желаю вам успеха! — воскликнула я. — Вы увлекающийся человек, Сергей Васильевич. Скажите, а чем еще вы интересуетесь?

— Не могу я ни одной новинки пропустить, — ответил мне Сергей Васильевич. — Как книжка новая появится, и в газетах пропечатают, что она достойная, — тут же беру, на расходы не смотрю. Электричество скоро в дом проведу. Все последние технические новинки собираю. Гелиограф у меня есть, телескоп, усовершенствованную фотографическую камеру заказал. Если захотите посмотреть — милости прошу в библиотеку, там для аппаратов специальная полка выделена. А туалетные комнаты мои видели? Это вам не ночные вазы под кроватью прятать!

— Сережа, как можно! — осадила его жена. — Мы же за столом, а ты себе такие слова позволяешь произносить!

— Твоя правда, дорогая, — поцеловал он Марину в щеку. — Язык заплетается, выпил, наверное, больше положенного, не удержался. «Херес» — вино вкусное, но коварное, как ветреная дама. С ног так и валит.

Иловайский взял со стола салфетку и промокнул лоб, испещренный бисеринками пота.

— Господа, пройдемте, я покажу вам театр! — Марина встала из-за стола и сделала приглашающий жест.

Все с шумом поднялись и, переговариваясь, направились вслед за хозяйкой дома по длинной анфиладе комнат. Потом гости прошли по внутреннему коридору, соединявшему особняк и флигель, — в нем и располагался домашний театр Иловайских.

Театр представлял собой большой помещение, состоящее из одной комнаты, с торчащими наружу балками. Четыре колонны, по две с каждой стороны от сцены, подпирали потолок. Между ними был натянут занавес зеленого бархата, спускающийся полукруглыми складками на сцену. По переднему краю рампы уже горели огни в сетчатых ауэровских горелках, и наши длинные тени метались по стенам.

Старый лакей, прислуживающий нам за обедом, зажигал свечи в настенных подсвечниках. В зале стало светлее, но театр не стал от этого уютнее — еще чувствовалась необжитость, слишком новым все выглядело вокруг. На мой взгляд, в хорошем театре должны быть немного потертые кресла и слегка обтрепавшийся по краю занавес. На подсвечниках — следы соскобленного воска, а в воздухе — сладковатый запах театрального клея для декораций и жирного грима. Так пахло из сундука моей горничной Веры, бывшей инженю в маленьких провинциальных театриках. В детстве я заслушивалась ее рассказами, которые для меня были милее сказок о Бове-королевиче.

Чета Вороновых уселась в кресла в первом ряду, за ними устроились спирит с певицей. Дочка Иловайского и ее верная дуэнья Елена Глебовна отошли вглубь зала, а моя подруга встала напротив сцены и махнула рукой.

Неожиданно раздался звук скрипки — Пурикордов стоял около сцены и настраивал колки.

— Господа, господа, — захлопала в ладоши Марина, — начинаем представление. Сцена первая: дуэль Ленского и Онегина.

На сцену вышли трое: Мамонов, Карпухин и Иловайский, держащий в руках прямоугольный футляр. В дрожащем пламени огней рампы лицо хозяина дома выглядело бледно– зеленым. Скрипка зазвучала пронзительно и надрывно.

— В последний раз я прошу господ Ленского и Онегина помириться и отказаться от дуэли, — выговаривая каждую букву, произнес Иловайский.

Карпухин-Онегин, в сюртуке по моде двадцатых голов, посмотрел умоляюще на Мамонова, играющего Ленского, но тот лишь отрывисто качнул головой. Два молодых человека прекрасно оттеняли друг друга: шатен Онегин с точеным профилем и светлый блондин Ленский с локонами, не доходящими до плеч. Марина идеально выбрала типажи героев — Мамонов с Карпухиным выглядели изумительно на сцене, да и держались прилично: наверное, мадам-антрепренер их сурово муштровала.

Секундант медленно открыл крышку, и молодые люди взяли по дуэльному пистолету.

— К барьеру! — скомандовал Иловайский дрогнувшим голосом.

В тот момент, когда Пурикордов взял высокую ноту и звенящий звук замер где-то под сводами, грянул оглушительный выстрел. Из пистолета Карпухина повалил дым. Мамонов схватился за сердце и стал картинно оседать на пол. Иловайский, стоявший рядом с ним, упал тоже. Короткая сцена дуэли была завершена.

Раздались одинокие аплодисменты — хлопал Гиперборейский. Но поняв, что его не поддерживают, смолк.

— Сергей! — в голосе Марины, предвкушавшей восторженную похвалу зрителей, послышалось раздражение. — Для чего эта отсебятина? Ты испортил нам всю мизансцену! Вставай!

Иловайский не отвечал. Мамонов, которому надоело лежать в неудобной позе, решил подняться, для чего оперся руками о сцену и тут же дико закричал:

— Кровь! — и снова рухнул на пол.

С пистолетом в руке к нему бросился Карпухин, но Мамонов отпрянул от него, закрывшись окровавленной рукой:

— Не подходи! Убийца! Твой пистолет был заряжен по-настоящему! Ты целился в меня! Ты хотел меня убить! Я знаю! Знаю! Помогите же кто-нибудь! Он меня убьет!

Все бросились на крик Мамонова, на маленькой сцене стало тесно, я отошла в сторону, чтобы не обжечься об огни рампы. Марина наклонилась над мужем, тормошила его и причитала:

— Сережа, да что с тобой, вставай! Вставай же! Господи, да что же это?!

Ее оттеснила девушка, дочь Иловайского. Ольга принялась развязывать отцу галстук, расстегивать пуговицы, непрерывно повторяя: «Папа, очнись, пожалуйста… Не пугай нас! Что с тобой, папочка?!»

Иловайский был мертв — он не дышал, хотя на губах появилась странная голубоватая пена. Кровь уже не лилась из раны на лбу, а на дощатой сцене образовалась изрядная лужа, начавшая запекаться по краям. Мамонов сидел на полу рядом с ним и истерически подвывал, его плечи тряслись, свой пистолет он выронил, и тот валялся на полу, залитом кровью. Дама в чепце мелко крестилась, а Гиперборейский сидел в своем кресле и не двигался.

— Я не хотел, — растерянно произнес Карпухин. — Я не убивал дядюшку. Ничего не понимаю! Он сам мне вручил этот пистолет!

— Дайте мне его, — Воронов протянул руку, и молодой человек покорно отдал ему оружие. Воронов раскрыл пистолет, понюхал его и сказал: «Надо найти пулю, которой убили Сергея Васильевича. Сейчас обыщем сцену и пол возле рампы. Будет нелегко найти пулю, если она закатилась в какую-нибудь щель».

— Но кто перезарядил пистолеты? — прошептала пораженная Марина. — Сережа при мне их чистил и проверял капсюль. Я не помню никакой пули. Не было пули! Мы же для сцены их готовили… Значит, зарядил еще кто-то? Кто?

Она подбежала к краю сцены и стала вглядываться в темный зал, будто там могла найти ответ. Над покойником хлопотали Перлова и жена Воронова. Дама в чепце усадила перепуганную Ольгу в одно из кресел и водила у нее под носом флаконом с нюхательной солью.

— Не похоже, что эта рана от пули, — спокойно сказала певица, поднимаясь с колен. — Видела я в своей жизни раны. Покойник себе лоб проломил при падении. А пуля должна была другой след оставить.

— Так и я говорю! — вскричал Карпухин, которого обнадежило это известие. — Не мог я выстрелить настоящей пулей. Шума такого не было.

Наступила тишина. Тени от огней стали резче, на стенах маячили колеблющиеся профили. Во всей обстановке этого полупустого необжитого зала чувствовалось нечто инфернальное, словно ангел смерти посетил наше пестрое общество.

Я зябко передернула плечами, и тут мне в голову пришла мысль.

— Давайте сверим, какой был шум — от холостого или боевого выстрела, — сказала я. — Ведь г-н Мамонов еще не стрелял из своего пистолета. Возьмем подушку и прострелим ее. А потом сверим звуки. Кто решится?

— Заберите его, — оттолкнул он измазанный кровью пистолет в мою сторону. — Пусть кто угодно стреляет, я этим заниматься не намерен. С меня хватит.

Стоящие на сцене расступились и посмотрели друг на друга, ожидая, кто же возьмет на себя смелость произвести предложенный опыт.

Воронов подобрал пистолет, обтер его платком, отчего платок немедленно покрылся красно– бурыми пятнами, и произнес:

— Отойдите-ка, господа хорошие, я в этот дубовый стол нацелюсь. А вы, маэстро, сыграйте нам то же самое, что и давеча играли. Пусть все будет, как и было.

Пурикордов дрожащими руками взялся за скрипку и заиграл роковую мелодию. В тот момент, когда скрипка вновь зазвенела на протяжной ноте, Воронов выстрелил, и над пистолетом поднялся легкий дымок.

— Кажется, то же самое… — неуверенно сказала Марина. — Звук такой же.

— Нет, в прошлый раз сильнее было, — возразила Перлова. — И дым гуще был.

— Пули не было, — Воронов открыл и этот пистолет, заглянул внутрь и для чего-то его понюхал. — Пистолеты одинаковые, незаряженные, совершенно исправные. В Иловайского не стреляли. Вернее так: Сергей Васильевич умер не от пули, выпущенной из пистолета г-на Карпухина, ибо пули не было. Холостой выстрел.

— Слава тебе, Господи! — горячо произнес молодой человек, повернулся, пытаясь найти икону, и, не найдя, истово перекрестился, глядя на ближайший подсвечник.

— Тогда кто его убил? — спросила Марина растерянно, переводя взгляд с одного на другого участника трагедии. — Кто может ответить? Почему Сергей мертв? Он никому не причинил зла, святой человек, за что его убивать?

— Можно спросить самого Иловайского, — сказал, подойдя к сцене, Гиперборейский.

— Как это? — не поняла Марина и отшатнулась от него. — Вы в своем уме?

Небрежным жестом закинув на плечо край шелкового плаща, медиум вышел на сцену, где разворачивались события сродни античной трагедии, и ответил, выдержав длительную паузу:

— Нужно немедленно устроить спиритический сеанс. Душа покойного еще среди нас, и будет легко дознаться до истины.

— Ну, знаете! — побагровела от возмущения Елена Глебовна. — Я — православная и в ваши фармазонские дела не желаю быть замешанной! Сие богохульство и скверна!

При этих словах Карпухин почему-то скривился, словно хлебнул ложку уксуса.

— Да будет вам, матушка. Нельзя ж быть такой ханжой! Для установления истины все способы хороши.

— Тимофей! Тимофей! — закричала Марина.

К сцене приблизился старый лакей, прислуживавший нам за столом, и поклонился. По его лицу невозможно было узнать, взволнован он смертью хозяина или нет.

— Тимофей, помоги господам перенести барина в гостевую комнату, а с утра пошли Акима за урядником. И пришли Анфису, чтобы прибрала тут.

Тимофей поклонился, поднялся на сцену, поставил на место тяжелый дубовый стол и водрузил на него коробку, в которую уложил дуэльные пистолеты. После этого степенно подошел к мертвому телу Иловайского и, перекрестившись, стал его поднимать. Карпухин, Мамонов и Пурикордов бросились помогать. Пьяный Гиперборейский не тронулся с места.

Скорбная процессия из четырех мужчин, несущих тело несчастного хозяина дома, вышла из зала, за ними потянулись дамы, а я почему-то осталась сидеть в кресле, которое до меня занимала Ольга, сжимающая в руке нюхательную соль. Мне очень хотелось остаться одной, а видеть гостей, испуганных и возбужденных, и разговаривать с ними, возвращаясь в свою комнату в конце длинного коридора, было выше моих сил.

На опустевшую сцену поднялась пожилая женщина в крестьянском платье. На юбке у неё была надета клетчатая плисовая понева. Она опустила на пол ведро с водой и перекрестилась. Потом, намочив тряпку, наклонилась и стала замывать кровяное пятно. Я сидела, не шевелясь, наблюдая за ней. Голова была пуста, идти никуда не хотелось, и я замерла, откинувшись на спинку кресла.

Женщина, продолжая елозить тряпкой по полу, увидела меня, вскрикнула, и снова перекрестилась.

— Не пугайтесь меня, Анфиса, я просто осталась, когда все ушли, и теперь просто сижу, размышляю. Когда закончите работу, проводите меня в мою комнату? Боюсь, я сама не найду дороги.

— Хорошо, барышня, я скоро домою и проведу вас. Как же вы остались тут, одна-одинешенька? Не боязно ли? — она выжала тряпку и снова наклонилась.

— Да как-то так получилось, — сделала я неопределенный жест. — Все ушли, а я не сообразила, что не найду дороги обратно. А потом решила вас дождаться, слышала, как Марина Викторовна вас звала.

— Я мигом управлюсь, — заспешила она, — вот только подотру и все.

— Не беспокойтесь, я не тороплюсь, продолжайте, — успокоила я ее и, помолчав, спросила: — Скажите, Анфиса, вы давно в этом доме служите?

— Уж почти пять лет будет, с 87 года. Дом долгое время нежилым стоял, пока его в порядок приводили. А мы с Тимофеем Федоровичем на подхвате были: почистить что-либо или работникам еды подать — все ж дело. Раньше мы с мужем у Марии Ивановны Осиповой служили, долго очень. Помним, как скончался владелец имения, Алексей Николаевич, и Тригорское перешло к Марии Ивановне. А она управляющего наняла, — тут ее лицо омрачилось, и она замолчала. Но потом решилась и продолжила свой рассказ: — Нет, я не хочу ничего плохого сказать, достойный человек Михаил Иванович Пальмов, при нем имение поднялось, а ведь из-за болезни г-на Вульфа совсем в запустение пришло — и дом, и парк… Вот мы под его началом и стали. Он тоже присматривался сначала и не сразу за Тригорское взялся, сначала у него сельцо Кадниково было в аренде, что в пятнадцати верстах отсюда, а потом уж и поместьем Марии Ивановны занялся. На новый лад все хотел перевести, чтобы порядок везде сохранялся и прибыль росла.

— А к Иловайскому как вы попали?

— Нежданно-негаданно! Как только Сергей Васильевич этот дом купил, сразу стал прислугу искать. Давно у особняка хозяина не было — все ветшал, работы требовал по уходу. Хоть и ветхий, а второго такого по всей округе не найдешь! Места здесь чудные, завтра с утра посмотрите, какой вид с горы открывается, — Анфиса закончила домывать пол, в последний раз отжала тряпку и спустилась со сцены.

— Присаживайтесь, — предложила я ей. — Отдохните немного.

— Благодарствуйте, барышня, устала я что-то за сегодняшний день, — Анфиса сложила на коленях натруженные руки, — да и покойник в доме неприбранный лежит. Почитать над ним надо, свечи зажечь, батюшку пригласить. А барыня урядника звать собралась…

— Утро вечера мудренее. Завтра все решится. Знающие люди приедут и решат, от чего Сергей Васильевич внезапно скончался.

— Уж и не ведала, что барин наш так свою жизнь завершит, — покачала головой Анфиса, — на празднике, среди родных и гостей.

— Он был хорошим человеком? — тихо спросила я.

— Куда может быть лучше, царствие ему небесное. Приехал он к Михаилу Ивановичу знакомиться. Это управляющий в Тригорском, я рассказывала. Сказал, что дом на горе купил, а теперь слуг набирает, и не откажет ли тот ему в любезности порекомендовать кого– либо? Вот Пальмов нас ему и предложил — вроде как не нужны ему мы с Тимофеем Федоровичем стали. И знаете, что я вам скажу, барышня? Я ни дня не жалела, что перешла к такому человеку, как Сергей Васильевич. Богатый, щедрый, веселый, хлебосольный очень, всегда соседей приглашал в гости.

Анфиса неожиданно замолчала и вздохнула.

— Что ж вы остановились? Мне очень интересно вас слушать, — сказала я.

— Приглашал-то он приглашал, да не больно соглашались к нему приезжать, — с упреком сказала она, и непонятно было, кому сей упрек предназначался: самому Сергею Васильевичу или заносчивым соседям.

— А почему соседи не соглашались? — недоумевала я. — Заняты были или привидений боялись? За обедом слышала, Сергей Васильевич рассказывал, что многие в округе были уверены — бродит по дому некий дух неспокойный.

— Нет, дело не в привидениях — сколько тут живу, ничего подобного не слышала, — махнула рукой Анфиса. — Из незнатных барин наш был, вот и весь сказ. Никто не знал, откуда он родом, и какого звания, поэтому неохотно желали с ним знаться. Помещики-то в округе давнишние живут: Вульфы, Осиповы, Вильяшевы, Полторацкие, а барин вроде нашей речки Сороти.

— Как это?

— Сороть не прямо течет, вьется по заливным лугам — из окна далеко можно увидеть. Озера Кучане только в устьице и касается. Так и Сергей Васильевич: как река Иордань проходит сквозь Мертвое море, не смешиваясь с его солеными водами, так и он, сколько ни бился, а с соседями дружбу так и не завел. Разве что только с Вороновыми.

— Воронов тоже помещик? — удивилась я. Что-то не очень был похож Аристарх Егорович на помещика. А жена его, Елизавета Александровна, тем паче. Простые люди.

— Нет, барышня, никакой он не помещик, а сын крестьянина, получившего вольную. Отец его, Егор Аристархович, даром что крепостной, большого ума человек был. Отпустили его господа на оброк, он сколотил артель каменщиков, выправил промысловое свидетельство и ездил повсюду, дома строил. Большие деньги зарабатывал. А потом сам себя у Осиповых-Вульфов и выкупил. Сын его Аристарх Егорович сызмальства был к отцовскому делу приставлен, и кирпичи клал, и лес пилил на семейной лесопилке, а когда отца балкой придавило, полным хозяином стал, да так дело повел, что все только диву давались. По-новому заправлял. Немца выписал с диковинной машиной из Берлина. Мы всей деревней ходили смотреть, как она без устали работала. Потом барин наш Аристарха Егоровича нанял и не прогадал — вон какую красоту навел. Театр, правда, пока незакончен, — Анфиса показала на балки, торчащие из потолка, — но это барыня торопилась, Марина Викторовна, она поскорее хотела театр открыть, к своим именинам. Вот и открыла… черту пасть. Прости меня, Господи, за то, что нечисть этакую поминаю.

— Не нравится вам хозяйка, Анфиса, — как бы невзначай заметила я. Та охнула и прикрыла рот ладонью, испуганно глядя на меня. — Не бойтесь, я не скажу никому. Уеду завтра и все тут. Не в моих правилах вмешиваться.

— Не нравится, ваша правда. Уж больно Марина Викторовна не та, за которую себя выдать хочет. Притворство одно. Не любила она барина, не жалела совсем. Сама слышала однажды: она жаловалась одной даме, приехавшей ее навестить, что две глупости в жизни сделала. Первая глупость — от родителей в артистки сбежала, а вторая — замуж за нелюбимого старика пошла. Сергей Васильевич ведь для нее прибежищем оказался: вернул ее к прежней, барской, жизни, к которой Марина Викторовна привычна была. Молода она для него слишком, тридцать лет разницы не шутка, да разве смотришь на это, когда, как утопающий, за соломинку хватаешься. Ее в театре даже выпивать приучили. И не вина из погреба, что хозяин собирал, а самую обыкновенную горькую. А так недалеко и красоту потерять… Так что из них двоих никто не прогадал: Сергей Васильевич молодую жену взял, а Марина Викторовна положение вернула, пойдя за старого и нелюбимого.

Хотя и наоборот бывает. Возьмите Вороновых: жена у Аристарха Егорыча на двенадцать лет старше. А живут душа в душу. Воронов сам говаривал да посмеивался, что у Анны Петровны Керн этому научился — муж у той совсем молоденьким был. Сына единственного, Кирилла Аристарховича, барином вырастили, ничего на обучение не жалели. Он и языки знает, и манерам обучен. За границей в семейном деле служит, солидный человек. Видела я его — никогда не скажешь, что дед из крепостных. Настоящий господин!

— А раньше Сергей Васильевич так и жил один одинешенек, до тех пор, пока не женился?

— Нет, к нему гости часто приезжали. И скрипач не раз тут бывал, и певицы разные гостили, вроде цыганки этой. Она у нас впервые. Много народу принимал покойник, хлебосольный был, душа нараспашку, царствие ему небесное. Разве что с соседями не сдружился, — Анфиса вздохнула и перекрестилась.

— Странный, однако, у вас обычай — людей отпускать, — заметила я. — В доме гости, одному одно понадобится, другому еще что… А слуг нет. С чего бы это?

— Мы привычные, так уж повелось с тех времен, когда дом перестраивали. Каменщиков накормим, уберем маленько, и по домам. Здесь большинство деревенские: и корову подоить помочь надобно, и в огороде сорняки прополоть. Люди у себя переночуют, а к утру опять на месте. Да и хозяин вольготнее себя чувствовал — он монахом-то не жил до свадьбы. Иной раз три кареты с веселыми барышнями приезжали. А то и целый театр пригласит к себе, как в тот раз было, после которого хозяйка в доме осталась.

Анфиса тяжело поднялась с места и подошла к сцене забрать ведро с тряпкой.

— Совсем я вас заболтала, барышня. Пойдемте– ка, провожу вас в постель, корсет расшнурую, вы без горничной сами не сумеете, навык требуется.

Мне очень хотелось узнать, что имела в виду Анфиса под словами «не та, за которую себя выдать хочет», но промолчала, поняв, что больше не добьюсь от нее ни слова. Да и служанка, по всей видимости, сожалела, что слишком распустила язык.

Длинными коридорами, в которых я бы одна точно заблудилась, Анфиса провела меня на второй этаж, в мою спальню, помогла снять корсет и турнюр, вынула шпильки из прически, и я легла на пуховую перину.

Но сон не шел…

Глава третья

Vous me demandez mon portrait,

Mais peint d’aprиs nature;

Mon cher, il sera bientot fait,

Quoique en miniature.
[Вы просите у меня мой портрет, Но написанный с натуры; Мой милый, он быстро будет готов, Хотя и в миниатюре. (Cтихотворение «Mon portrait» («Мой портрет»), написанное А. С. Пушкиным на французском языке в 1814 году).]

* * *

За окном выл ветер, страшные звуки бередили душу и не давали заснуть. Словно кто– то, ужасный и злой, набирал охапки снежной колючей пыли и со всего размаха швырял в стекло.

Ворочаясь в постели, я перебирала в памяти события минувшего вечера. Как умер Иловайский, почему смерть случилась в тот момент, когда выстрелил Карпухин, изображавший Онегина? Для чего нужно было начинать праздничный вечер со сцены дуэли, и был все-таки пистолет заряжен или нет? Если был, то надо обязательно найти пулю, а если не был, то от чего, черт побери, умер Иловайский? Что значит «Марина не та, за которую себя выдает» и каким образом Гиперборейский хотел вызвать дух покойного Сергея Васильевича?

Поняв, что мысли мои бегают по кругу, а на вопросы нет ответов, я решительно запретила себе думать, взбила подушку и закрыла глаза с твердым намерением заснуть и не морочить себе голову. Завтра придут полицейские, разберутся, поймают преступника и отпустят меня на все четыре стороны. А может, и нет никакого преступника — у Иловайского просто отказало слабое сердце из-за неумеренного пития. Вон он какой зеленый был, когда держал ящик с дуэльными пистолетами.

И тут вновь услышала тихий плач, который поразил меня несколько часов назад. Сначала я подумала, что это проказы вьюги, бушующей за окном, но плач, надрывающий душу, льющийся не напоказ, а от горя и бессилия, заставил меня откинуть одеяло и зажечь свечу.

Найдя в гардеробе длинный халат из мягкой шерсти, я плотно запахнула его, взяла свечу и приоткрыла дверь. Темнота незнакомого места пугала меня. Тусклого пламени было недостаточно для того, чтобы хоть что-то увидеть, но я полагалась более на слух, нежели на зрение.

Плач становился все явственней и доносился от третьей комнаты после моей. Я прошла дальше по коридору, подошла к двери и остановилась. Что я скажу той, что плачет сейчас в одиночестве? Зачем я пришла? Может быть, мое вмешательство излишне?.. Но я решительно отмела все сомнения и тихонько постучала.

За дверью замолчали. Прислушавшись, я постучала вновь, несколько сильнее. Раздался несмелый голос:

— Кто там?

— Это Полина, подруга Марины Викторовны, я услышала плач и заволновалась. Что случилось? Вам требуется помощь?

— Уходите! Мне никто не нужен! — голос за массивной дверью был неразличим, но я поняла интонацию и решила не настаивать. Не получилось из меня доброй самаритянки, что ж, пойду к себе и попытаюсь уснуть.

Заледенев от холода и кляня себя за любопытство, я поплелась обратно в свою спальню, но тут дверь все же отворилась и оттуда выглянула расплывчатая белая фигура.

— Постойте! — позвала меня обитательница комнаты чуть слышным шепотом. — Не уходите, мне страшно одной.

Фигура приблизилась, и в мерцающем свете огарка я узнала Ольгу, дочь покойного Сергея Васильевича. Девушка вся дрожала то ли от холода, то ли от страха. Простоволосая, в белой ночной сорочке, и накинутом на плечи оренбургским платком, она выглядела бесплотным привидением, о котором мне уже не раз пришлось слышать в этом доме.

— Можно я зайду к вам? — спросила она, умоляюще глядя на меня. — Я боюсь оставаться одна в эту страшную ночь. Позвольте побыть с вами до рассвета. А потом я уйду.

— Заходите, — я отворила дверь и пропустила ее в комнату.