Бесплатный фрагмент - Делать детей с французом

Эта книга основана на настоящих эмоциях, о которых рассказывает вымышленная героиня. Любое совпадение с реальными людьми или событиями прошу считать частью художественного замысла.

«˂…˃ Человеческое существо в корне отличается от минерала или химического раствора тем, что может являться объектом для наблюдения с двух не сводимых друг к другу позиций. Посредством взгляда от третьего лица можно наблюдать лишь человеческое тело. Посредством взгляда от первого лица можно наблюдать лишь свою собственную человеческую сому. Тело и сома равноправны по своей реалистичности и ценности, но как наблюдаемые явления они существенно отличаются в своих проявлениях.

Тогда соматику можно определить как сферу исследования, которая изучает человеческое существо, как оно ощущает себя изнутри».

Вступление

Прогресс застаёт нас врасплох в самых неожиданных местах. Однажды я пришла в муниципалитет Тринадцатого округа Парижа, чтобы взять копию свидетельства о рождении ребёнка. Для этого надо было заполнить формуляр, в котором имелись следующие строки:

Фамилия-Имя Отца (1) / Матери (1)

Фамилия-Имя Отца (2) / Матери (2)

Минуты три я пыталась сообразить, какое место занимаю в этой шведской семье, где папы и мамы ходят под порядковыми номерами. Взглядывала исподлобья на даму за стойкой, не зная, как спросить. Во Франции ведь полигамия формально запрещена, хотя соответствующее лобби уже работает над либерализацией этого вопроса. Может, оно уже и победило, а я не в курсе?! Гийом всё время говорит, что я живу как в пещере, даром что журналист. Родителей, выходит, четверо? Как бы это так спросить, чтобы с одной стороны не выдать своего ретроградства, а с другой — не переборщить с наигранным энтузиазмом… Тут дело такое: раз вышел закон, надо быстренько подстраиваться, ведь считается, что он увенчал собой долго вызревавшие чаяния народа.

Я медлила. Иностранцу так легко на ровном месте сделать faux pas и заслужить клеймо дикаря в глазах просвещённых французов. Мать ли я вообще, если не прошла соответствующую процедуру идентификации и не получила порядкового номера?..

И тут озарение!

Я хлопнула себя по лбу и воскликнула на всю приёмную:

— Так они геев имеют в виду?! В смысле однополые семьи? Вот в этой графе?

— Да, мадам, — нейтрально ответила темнокожая чиновница.

— Уф, слава богу! А то я подумала было, что арабы уже многожёнство протащили!

В помещении повисла тяжёлая пауза. Я быстро подписала формуляр и вышла, пока у меня не отняли вида на жительство.

В России я знала свои абсциссы и ординаты по всем важным вопросам, и, как правило, они располагались в верхней левой четверти системы координат, в зоне «возвышенного либерализма». Гостеприимное отношение к мигрантам, искоренение гомофобии, свобода самовыражения, независимость СМИ, равноправие полов — эти принципы казались мне единственно правильными до того, как я попала в мир, по ним устроенный. Во Франции общество живёт по ним уже несколько десятилетий: за это время они окрепли и эволюционировали, дошли до абсурда и теперь всё больше напоминают собственные противоположности.

Например, в России я горячо выступала за равноправие полов. Сбросим с корабля современности паразитический альянс мамы-наседки и папаши-трудоголика! Но до переезда я не задумывалась, готова ли принять противоположный тип семьи. Возможно, это потому, что в наших широтах он просто не встречается. У нас женщины робко заявляют свои права в топ-менеджменте, тогда как во Франции мужчины активно борются за право уходить в декрет.

В работе я была за то, чтобы выбрать себе такое дело, которым по-настоящему интересно заниматься восемь-двенадцать часов в день. Превратить увлечение в способ заработка — вот залог счастливой карьерной судьбы! Во Франции, оказалось, такая жизнь считается «несбалансированной». Кроме работы, которая есть необходимое зло, человек обязательно должен иметь отдушину, делать что-то бескорыстно. За хобби нужно платить деньги, а не получать. А на профессиональные темы не принято говорить в компании друзей.

Горизонтали и вертикали вдруг стало недостаточно, чтобы отметить точку зрения. Из плоскостных дилемм «хорошо-плохо», «свой-чужой», «можно-нельзя» проблемы сделались объёмными. По тем немногим вопросам, где мне ещё удавалось сформулировать собственное мнение, моя точка зрения теперь позорно чернела где-то в нижней правой четверти области значений, там, где «реакционный капитализм».

Но самое неприятное, что эта потерянность из личной драмы превратилась в общественную. Ведь отныне я генеральный подрядчик на строительстве чужого мировоззрения. То есть мать.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I. Скажи мне, кто твой друг…

В жилом комплексе «Черри Хиллз» нет ни одной нормальной семьи, кроме нас. В кастинге друзей по подъезду, которых можно было бы пригласить на аперитив или пляжное барбекю, мы отсеяли американского пенсионера с внешностью латентного серийного убийцы, пару одержимых спортом гомосексуалистов, представительную австрийскую чету за шестьдесят, которые даже здороваться умели обидно, высушенную британскую леди, в чьём деловом костюме сквозило садо-мазо, и семейство, которое мы окрестили «амфибиями» — все пятеро ходили в обнимку с ластами и аквалангами, и даже что-то в их семейной морфологии необратимо изменилось от долгого пребывания в воде. Это конечно же оптический обман, уговаривала я себя, но не могла не замечать, что скулы у них слегка скошены по отношению к носу, чтобы обеспечивать волнорез, и кожные перепонки между пальцами длиннее и прозрачнее обычного. «Бульк!» — дружно говорили они в ответ на «Good morning!» и, проходя, оставляли после себя шлейф йодистого аромата.

В сингапурской ссылке, куда я отважно последовала за Гийомом и его двукратно повышенным окладом, мне особенно не хватало двух вещей — творога и разговоров о квартплате. Ну, или, шире, о прозе жизни. Потому что жизнь в Сингапуре пугающе походила на рай — с бассейном, кокосами, меблированной квартирой, массажем пяток, посудомоечной машиной и уборщицей-филиппинкой. Там было всё, что душе угодно. Кроме, разумеется, творога. Но надо уже смириться, что его пока не завезли ни в один земной рай.

Люди тут говорили о каких-то странных вещах. Например, о том, куда лучше ехать за Большой Волной — на Ниас или на Восточную Яву? Стоит покупать золото сейчас или подождать до января? Кстати, как проверить сертификат у китайского перекупщика? Где достать специальные контейнеры для хранения жидкой хны? Лучше вакуумные или проветриваемые? «Хна» стала главным словом в моём лексиконе: сталкиваясь с очередным сингапурским явлением, не доступным пониманию, я презрительно шипела: «What’s the henna again?!»

Гийом же активно участвовал в театре абсурда, поддерживая беседу о масонском заговоре вокруг эко-топлива из пальмовых листьев. Вероятно, это потому, что наша социальная сеть здесь целиком и полностью состояла из его начальников и их жён. Пришлось купить специальные закрытые белые сандалии для походов в кантри-клаб, чтобы соответствовать дресс-коду casual attire. Я прозвала их «белые тапки»; они, как и положено, символизировали переход в мир иной — мир богатых.

Но после того как одна из давних экспатрианток посоветовала мне стричься только у парикмахера-буддиста, который один знает, где у волоса карма, а где — результат аммиачного окрашивания, я решила форсировать события. Нужно было срочно найти нормальных человеческих человеков, ещё не до конца утративших связь с суровой реальностью, где в обед едят макароны с баночным соусом, засыпают под мерный говор телевизора и знать не знают о существовании кармы у волос.

После долгих обсуждений выбор пал на соседей с третьего этажа — серьёзного китайского мужчину и его жену, красавицу ланкийку. Гармоничная пара за сорок, они смотрелись комплементарно: её голова, вытянутая, как у Нефертити, за счёт сложно подколотых волос, составляла контраст его голове, одинаково плоской со стороны лица и затылка; её пёстрые одежды оттенялись его рубашками в бледную клетку; её загадочная полуулыбка равно противостояла как его обычному выражению лица «не подходи — убью», так и его внезапному раскатистому смеху.

Мы пригласили их на добрососедский ужин. Достали бутылку припасённого для особого случая «Шато де Седр» — настоящего сокровища по здешним меркам, ценности которому добавлял пробковый сбор за провоз через местную таможню. Жест остался незамеченным: мадам пила воду, а мсье предпочитал местное пиво «Тайгер». Вечер развивался прекрасно, мы многое узнали про экспорт шурупов в Австралию и даже стали привыкать к резкому смеху нашего нового друга… Но когда вина осталось на донышке, мне вдруг стало казаться, что суровый китаец делает мне авансы. Он то и дело переводил глаза на мою грудь, а когда поднимал их, они сально блестели. Я уговаривала себя, что это опять самовнушение, что у людей не бывает перепонок и жабр, а женатые китайцы не могут вожделеть своих европеоидных соседок… Но все же набросила палантин и для убедительности убавила кондиционер.

— Становится жарко, — в контрапункт мне протянула Шеара и развязала шелковый платок на шее. Его концы скользнули по плечам и обнажили такое декольте, которое французы называют plongeant. То есть хоть ныряй туда. Шеара переложила ногу на ногу и оставила коленку коричневым айсбергом выступать между полами запашной юбки. Её платье, длинное и вполне целомудренное в вертикальном положении, теперь приняло форму буквы Х с тонкой перемычкой в районе бёдер. Она взяла стакан с водой и приложила его к диафрагме: — А можно ещё льда?

«Мой мозг опять меня предает, — думала я, крутя ручку ледорубки. — Мне кажется, что невероятно красивая сорокалетняя ланкийка раздевается у меня в гостиной, а её муж в это время смотрит на мою грудь».

Ой, а куда же в это время смотрит мой муж?!

Поверх барной стойки, разграничивающей гостиную и кухню, виднелась голова Гийома. Его глаза бегали по полу, а когда поднимались, становились в два раза больше обычного. Это не гипербола, а симптом повышенного внутричерепного давления, и оно проявляется тогда, когда Гийом сильно взволнован.

Я вернулась в гостиную и поставила перед Шеарой пиалу со льдом. Она бросила несколько кубиков в стакан и стала медленно перекатывать его от ключицы к ключице, запрокидывая голову и как будто даже постанывая.

— Ой, кажется, Кьяра хнычет! — не выдержав, воскликнула я и выбежала из комнаты.

В детской, разбросав руки-ноги наподобие морской звезды, дочь дрыхла с полной самоотдачей. Я присела на краешек кровати и перевела дух. Потеребила одеяло. Поправила подушку. Рассадила по росту плюшевых животных. God же damned, на курсах хороших манер не учат, как с честью выходить из подобных ситуаций… Я поковыряла губу и тихонько спросила:

— Малыш, ты не хочешь писать?

Малыш даже не шевельнулся, ни одна случайная волна не сбила синусоиду её дыхания.

— А стоило бы, ты же столько сока выпила после ужина, — сказала я чуть громче.

Слова падали в её сон, словно пляжная галька в мазут — не оставляя на поверхности кругов. Дочка плавала в одной из тех морфеевых бездн, откуда надо подниматься медленно, чтобы от перепада давления не лопнули барабанные перепонки.

— Малыш! — я потрясла Кьяру за плечико, сначала деликатно, потом настойчивей, а когда из гостиной донесся грудной смех гостьи, и вовсе бесцеремонно. — Надо сходить пописать!

Кьяра вдруг глубоко вдохнула, широко открыла глаза и уставилась на меня.

— Доченька, прости, что я тебя бужу, но надо сходить в туалет. А то опять написаешь в постель, как… в прошлом году. Хорошо?

Кьяра кивнула, встала с кровати и лунатической походкой направилась в туалет. Через гостиную, как того требовал мой не до конца выношенный план.

Я вышла следом с расстроенным лицом.

— Дочка так нервно спит в последнее время. От любого шороха просыпается. И даже иногда случаются… м-м-м… подзабытые инциденты, ну, вы понимаете. Наверно, затянувшаяся акклиматизация. Поможешь поменять ей постель? — я выразительно посмотрела на мужа.

Гийом кивнул, вынырнул взглядом из декольте Шеары и поплёлся в детскую.

Гости остались сидеть с выжидающими и несколько разочарованными лицами. Чтобы деликатно подтолкнуть их к мысли об уходе, я прошла на кухню и стала рыться в ящичке для лекарств.

— Она вся горячая. А у нас, похоже, кончилось жаропонижающее. Придётся ехать в дежурный супер.

— У нас есть жаропонижающее, — проворковала Шеара.

— Вряд ли оно подойдет ребёнку…

— О, у нас большая коллекция жаропонижающих! Как и жароповышающих, кстати, — сказала она так, будто речь шла вовсе не о безрецептурных препаратах. — Реншу, дорогой, сходи покажи Дарье наш мини-бар из лекарств на все случаи жизни? Наверняка найдете то, что нужно.

Реншу с готовностью приподнялся и обратил на меня истекающие салом глаза. В голове услужливо всплыли фоновые знания: Джакомо Казанова тоже часто приглашал наивных девушек в гости под предлогом показать коллекцию бабочек.

— Нашла!

Я, как оберег, выставила перед собой розовую коробочку «Долипрана».

Сосед разочарованно опустился обратно в бежевые подушки.

Обрисовывая вокруг себя защитные круги флаконом жаропонижающего, я прошла мимо Реншу и Шеары в детскую.

Гийом щупал матрас в поисках влажности.

— А где она написала-то?

— Тчщ! Это же отвлекающий маневр! Ты что, не видишь, что она раздевается у нас на глазах?

— Серьёзно?! — как будто удивился Гийом и приподнялся на цыпочках посмотреть.

Я захлопнула дверь перед его носом.

— Надо как-то дать им понять, что ЭТО нам не-ин-те-рес-но.

Гийом закусил губу.

— Или… интересно? — грозно спросила я.

— Нет-нет, конечно, ни капельки не интересно. Но как же быть? — он приоткрыл дверь: Реншу выливал в пивной стакан остатки вина. — Они вроде как не собираются уходить.

На ходу подтягивая трусы, в комнату приковыляла сонная Кьяра.

— Так и есть, у Кьяры высокая температура, — озабоченно объявила я гостям.

— И понос! — добавил Гийом.

Кьяра засыпала у него на плече: она ещё не очень понимала по-английски и потому не знала, что у неё жар и диарея.

— Солнечный удар, — предположила я. — Наверно, перегрелась на прогулке.

— Или воспаление от укуса мухи, — подхватил муж. — Помнишь, её на выходных какая-то тварь ужалила в вольере с бабочками?

— Да-да, — закивала я. — Надо будет завтра позвонить педиатру, — и, видя, что гости по-прежнему не торопятся прощаться, добавила: — Жалко, что приходится так рано расходиться.

— Прекрасно посидели! — Гийом подхватил руку Реншу и стал оживлённо её трясти.

Гости нехотя поднялись и пошли к выходу. Это был стратегически важный момент: надо было всячески избегать стандартной формулы вежливости «Хорошо бы повторить». Мы мялись и мычали, потому что прощанию явно недоставало завершающего аккорда.

— Ну, продолжим с этого момента в следующую субботу? — пришла на выручку Шеара. — У нас.

— В субботу мы уже ангажированы, но в одни из выходных непременно! — быстро сориентировалась я и чмокнула её в обе щеки.

Мы закрыли дверь за призраком начинающейся дружбы. На всякий случай, на оба замка.

II. Проекты на сытый желудок

То, что я плохая мать, стало ясно ещё до того, как у меня появился ребёнок. Примерно в тот день, когда я променяла занятие в женской консультации (основы пеленания и массажа грудничков) на пресс-конференцию новорожденной авиакомпании (тарталетки с муссом из устриц и шампанское). Поддерживать отношения с авиакомпаниями, отельными сетями и офисами по туризму входит в обязанности трэвел-журналиста — не неприятные, прямо скажем, обязанности, ведь эти отношения лучше всего укрепляются в хороших ресторанах под аккомпанемент дорогих вин и оставляют на память сувениры в пакетах с золочённым тиснением.

Подозрение укрепилось, когда я подвергла двухмесячного младенца перелёту Москва-Париж. Через Прагу, потому что так дешевле, хоть и дольше на три часа. Мы с Гийомом летали друг к другу раз в месяц и не торопились приводить отношения к единому географическому знаменателю. Мир на глазах избавлялся от границ и предрассудков, и мы ждали, что для космополитов вроде нас вот-вот придумают новый тип союза — не слишком обременительный, но дающий право на авиа-абонемент со скидкой.

Подозрение переросло в уверенность, когда я загрузила в морозилку запас сцеженного молока и, оставив полугодовалую дочку на попечение бабушки, уехала в командировку. Нельзя забывать работу из-за материнства, мы же не в каменном веке.

Последние сомнения были развеяны, когда выяснилось, что я ничего не знаю о гиперкальциемии. После очередного сложносоставного перелета девятимесячная Кьяра покрылась сыпью, и дерматолог прописал ей уколы кальция. Я послушно отдала бы дочь под иглу, если бы подружка Настя, эксперт по детским вопросам, вовремя не заорала в трубку: «Ты что! Это же прямой путь к гиперкальциемии!».

Вернувшись из поликлиники, я прочла всё, что сообщал интернет об этом недуге. Оказалось, по наивности я чуть не обрекла ребёнка на нарушение ориентации в пространстве, помрачение сознания и почечную недостаточность — последствия избытка кальция в организме.

Оказалось также, что существует ещё десяток неизвестных мне детских болезней, которые при каждом клике появляются во всплывающих окнах «Вам также может быть интересно» или «Похожие темы».

Оказалось, в общем, что в своём материнстве я беспечно бегаю по минному полю. Вокруг то и дело подрываются другие, куда более осмотрительные мамаши, а меня бог пока миловал как новобранца. Но пора бы уже перестать испытывать божественное терпение и начать передвигаться иноходью по этой terra incognita. Пора, но… Где взять двадцать пятый час в сутки или лунный день тридцать первое июня, набегающий раз в тысячу лет? Мне он нужен примерно раз в неделю! Ведь московские журналы, проведав о моём новом месте жительства, захотели статей про разные азиатские диковины. А одна малотиражная французская газета иногда заказывала мне обличительные карикатуры: в свободной Республике до власти дорвались социалисты, и мы радовались, что нам как нерезидентам не придется в этом году платить французские налоги.

Для гуляния с Кьярой была найдена жаростойкая, потонепробиваемая няня Мэгги за двадцать долларов выгул. У Мэгги были первоклассные рекомендации — она была племянница мужа домработницы шефа Гийома. По неисследованным законам поруки на неё переносились разом характеристики домработницы шефа, о которой было известно понаслышке, но только хорошее, и самого шефа, который, по словам Гийома, был примерным семьянином и имел годовой бонус в восемьдесят тысяч евро.

Мэгги забирала Кьяру каждое буднее утро в десять. Захлопнув за нею дверь, я неслась к кофемашине и вливала в себя двойную порцию того горького чёрного эликсира, который запускает процесс превращения волоокой матери в ершистого креативного работника. На метаморфозу было отпущено ровно два часа. Сто двадцать минут на то, чтобы из лягушки сделаться Василисой, соткать царю-батюшке рубаху и испечь каравай. Три тысячи шестьсот секунд свободы от злых чар. Кто сказал, что муза не приходит по требованию? За то время, что я стала матерью, моя сделалась вышколенной, как солдат-срочник. Это раньше она, дыша духами и туманами, являлась на московскую кухню к концу третьей чашки эспрессо, лениво выпитой под шоу «как сделать из кулёмы царевну-лебедь». Теперь она вскакивает, натягивает портки и китель, на бегу впихивает пятки в кирзовые сапоги и спешит на вахту, едва почуяв запах молотых зёрен.

В эти два часа я брала интервью по скайпу и с помощью вэб-камеры посещала гидропонические фермы, через оцифрованные библиотечные архивы углублялась в фольклор китайских переселенцев и по телефону обсуждала с куратором какого-нибудь музея планы на будущий сезон. В устной речи использовала слова с окончаниями -ing и -tion, а в письменной — с -ение и -ация. Жила, одним словом.

Но жизнь заканчивалась ровно в полдень, со сказочной точностью, только вместо боя часов раздавалось «МАМА, Я ПРИШЛА!». Приходилось спешно натягивать лягушачью шкурку и идти встречать дочь. Каким-то непостижимым образом её присутствие означало отсутствие меня, в смысле меня настоящей.

А ведь я тоже мечтала, как буду идти с дочкой по широкому бульвару и рассказывать ей обо всём на свете. А она будет заворожённо слушать и изредка задавать уточняющие вопросы. Например, что это за цвет такой — кобальт или чем перистые облака отличаются от кучевых.

И ещё я обещала себе, что всё-всё буду ей объяснять. Как взрослой. Что никогда она не услышит от меня этого раздражённого «По кочану!».

И она будет впитывать мой сложный синтаксис, с каждым днем становясь всё более близким мне человеком…

Ага, щас!

В четыре года, в возрасте «Как?» и «Почему?», единственная фраза, которую я могла сказать дочери без риска довести её до слёз, была «Я тебя люблю, ты у меня самая умная и красивая». Хотя билингвизм, безусловно, окажется Кьяриным козырем в будущем, в настоящем он оборачивался бедностью словарного запаса. Дочка освоила прожиточный минимум на французском, английском и русском и не торопилась расширять вокабуляр. Я не понимала её вопросов, она не понимала моих ответов. От бессилия она кричала, плакала, била меня и падала на землю в припадке ярости, который со стороны напоминал эпилептический. От бессилия я кричала, обзывала её глупой и страдала приливами, словно у меня уже климакс. Взволнованным прохожим я объясняла сквозь слёзы, что у нас фрустрация на фоне кризиса коммуникации. Те с пониманием кивали и отходили.

Я уговаривала себя, что задавать непонятные вопросы и дотошно требовать ответов — это у дочки возрастное. Но в глубине души понимала, что, скорее, всё-таки генетическое. Достаточно вспомнить наши диалоги с бедной Натальей Васильевной, репетитором по французскому, которая спешно готовила меня к первой поездке в Прованс к будущим свёкрам.

— Почему тут предлог sur?

— Так говорят.

— Но тут должен быть предлог à, вот же, похожие примеры разобраны на странице сто тридцать два.

— Это исключение.

— У каждого исключения есть объяснение…

— Это привет из старофранцузской грамматики, объяснение давно забылось!

— То есть вы согласны, что в такой речевой ситуации уместнее поставить à, но по каким-то иррациональным причинам стали ставить sur?

— Дашенька, я уже согласна на всё, даже признать, что Мольер был не силён во французском.

— Да, но хотелось бы всё-таки понять, почему…

И Наталья Васильевна почти всегда находила почему — в древних справочниках мидовских переводчиков, у бывших коллег по «Интуристу», в диссертациях знакомых профессоров лингвистики. У Натальи Васильевны было железное терпение, ведь в свободное от меня время она преподавала в дорогой частной школе, где подростки испорчены ощущением родительского всемогущества.

У меня же совсем не было учительской выдержки. Не было ни знакомых в небесной канцелярии («Почему дождь падает, а река течёт?»), ни докторской степени в оптике («Почему мы видим глазами?»), ни друзей с познаниями в молекулярно-кинетической теории («Почему макароны в горячей воде становятся вкусными, а в холодной нет?»). Я пыталась отшучиваться цитатой из КВН «Потому что гладиолус», но юмора дочка тоже не понимала. Она вообще воспринимала всё трагически-буквально. Если раньше я могла словами играть и жонглировать, вязать из них ажурные салфетки и делать безе, то теперь же они казались гирями, и приходилось думать, какие бы такие полегче выбрать, чтобы скатить их во фразу. Вес слова часто, но не всегда измерялся количеством слогов: двусложные ещё как-то можно было сдвинуть, а четырёхсложные оказывались совсем неподъёмные. Приходилось проявлять чудеса самодисциплины и выражаться строчками из букваря.

«Котик моется лапкой».

«Морковка полезна для здоровья».

«Ты вырастешь и поймешь».

Я чувствовала, как внутри черепной коробки скукоживается мозг, как за ненадобностью отмирают его отделы: брямс — отвалилась, как ржавая водосточная труба, извилина, ответственная за анализ инфографики; пшшш — сдулся нарост, отвечавший за эргономичное планирование рабочего дня. Только мозжечок, регулирующий координацию движений, пока ещё оправдывал существование этого дорогого в обслуживании органа — мозга.

Много месяцев ушло на то, чтобы найти универсальный ответ на дочкины «почему?». Я даже подумывала его запатентовать, ведь в Сингапуре всё патентуют. «Потому что так придумал дизайнер». Эврика! Этим можно объяснить всё, от наличия страз на туфлях до последовательности цветов в радуге. Кто такой дизайнер? Это человек, который придумывает вещи. Например, наша московская бабушка Алёна, она дизайнер интерьеров — придумывает, как будут выглядеть квартиры. Какого цвета будут стены, где будут стоять кресла, из какой породы дерева будет кухонный гарнитур… Кто такой гарнитур? М-м-м. Для начала он не кто, а что. Это комплект мебели — ящички, шкафчики, столики, крючочки. Почему его едят с мясом?! Ах, как гарнир… Нет, с мясом его не едят, его делают на фабрике из дерева или пластмассы, он несъедобный. Несъедобный значит его нельзя съесть. Да, крючочки нельзя есть. Ящички тоже. Нет, это не мамѝ Алёна так решила, просто их нельзя есть, потом что их НЕ ЕДЯТ. Ты вырастешь и поймешь.

Авторитет бабушки рос как на дрожжах. Мой авторитет обратно пропорционально уменьшался.

***

Понятно, что мысль о втором ребенке пришла мне не из любви к детям, а от пристрастия к тайм-менеджменту. Я хорошо помню день, когда она впервые меня посетила.

— Почему у китайцев узкие гла-азки? — спросила однажды Кьяра, оттягивая веки к вискам.

— Видишь ли, климатические условия в районах обитания азиатских рас исторически были таковы, что из-за степного ветра и песчаных бурь легче жилось людям с узкими глазами. Так в ходе эволюции природа выпестовала монголоидный тип.

Круглые европеоидные глаза Кьяры стали стремительно наполняться слезами. Я вздохнула и взяла её за руку.

— Потому что так придумал дизайнер, самый главный дизайнер, который живет высоко на небе и придумывает, какими люди рождаются. Хорошо?

Дочка кивнула, раздумала плакать и вернулась к играм. Другая бы обрадовалась своей находчивости, а я вдруг сама едва не заплакала. Провидение только что в лоб сообщило мне, что настоящая я никому не нужна.

Вообще-то это чувство мне не ново. Я всегда ощущала шаткость своего семейного положения, потому что не понимала, за что меня любят муж и дочка. Ведь они не пользуются ничем из того, что делает меня уникальной личностью. Не то чтобы у меня породистая внешность или лёгкий характер. Не то чтобы я рассказываю затейливые сказки или делаю умопомрачительный минет. Я довольно посредственно готовлю и сказать, что я создаю дома уют, было бы преувеличением. По правде говоря, действительно хорошо я умею делать только одну вещь — использовать русский язык. То есть то, что мои близкие оценить не в состоянии.

Я привыкла жить с тревожным ощущением самозванки и в хорошие минуты думала даже, что, вероятно, обладаю каким-то необъяснимым притяжением, которое действует на людей, как солнце на подсолнухи. В плохие минуты я, правда, боялась, что меня вот-вот разоблачат и изгонят из рая. Но теперь мою веру в себя подтачивало ещё одно, относительно недавнее открытие: из моих текстов ушёл нерв. Улетучилась та межсловесная магия, благодаря которой можно вычислить автора по первому абзацу. Исчезло то самое, что, в общем-то, и делало меня уникальной личностью, пусть и недооценённой.

Редакторы вежливо не замечали моей деградации и предлагали работу щедрей обычного. Московские журналы наводнились изображениями Мерлиона с головой льва и телом рыбы, ценами с сингах и способами провести время на Сентозе. Муза скромно сидела на краешке стола и подавала мне ладные фразы, словно кирпичи. Она выглядела затрапезно, как почасовая работница на конвейере. От частого использования не по назначению она разучилась парить, зато научилась отмечаться карточкой присутствия на входе. Я смотрела на её пролетарский наряд и понурые плечи и винила себя в опошлении божественного замысла.

Но редакторы, похоже, были даже где-то рады вырождению моей музы. Рады исчезновению деепричастных оборотов, барочных метафор, кружевных абзацев и троичных сравнений, которые так сложно примирить с журнальной версткой. По крайней мере, в органайзере у меня не переводились записи вроде «закончить 25 причин побывать в Малайзии» или «накопать 10 главных событий азиатской осени».

Что ж, раз моё божественное предназначение сейчас не находит спроса, значит, самое время выполнить свою биологическую миссию, решил великий оптимизатор. В моей семье с обеих сторон по двое детей, это число прочно прописано в моей матрице. Кьяре нужен товарищ для игр. Тогда, может, она наконец оставит меня в покое и даст заниматься своими делами. К тому же у нас ещё никогда не было в распоряжении ста квадратных метров жилой площади и няни с домработницей для создания иллюзии беззаботной жизни.

Об этом даже есть анекдот. Бедный человек приходит к мудрецу и жалуется на жизнь: «О мудрец, у меня совсем нет денег и семеро по лавкам сидят — хуже не бывает. Что мне делать?». Мудрец ему отвечает: «Купи козу!». Бедняк вскидывает руки: «О мудрейший, ты меня не слушаешь, я только что сказал тебе, что у меня не хватает денег даже на прокорм своих семи ртов, какая коза, рабби?!». Но старейшина непреклонен: «Купи козу». Через месяц бедняк приходит с впалыми щеками: «О мудрейший, я занял у соседа, чтобы выполнить твой совет, и купил козу. Теперь мне надо кормить жену, шестерых детей, это бестолковое животное, да еще и отдавать деньги соседу. Что мне делать?». «Купи осла», — последовал ответ. Бедняк захлебнулся в протестах, но мудрый человек стоял на своём. Через месяц нищий пришёл снова и с порога выглядел недружелюбно. «Многоуважаемый, я не смею усомниться в твоей мудрости, но как этот, будь он неладен, осёл мог бы облегчить мне жизнь? Теперь я должен двум соседям, меня грозят выселить из дома, мои дети уже два месяца едят одно зерно! Что мне теперь делать?!» Старейшина подумал и изрек: «Купи индюка». Тут бедняк наговорил мудрецу слов, о которых потом жалел. Но индюка купил. В четвёртый раз он явился к мудрецу с серьёзным намерением убить его, а после — себя. Он, чётко артикулируя, описал свою жизненную ситуацию: сварливая жена, шестеро голодных детей, тощие коза, осёл и индюк во дворе, соседи-враги, угроза выселения и долговой тюрьмы. «Что мне делать?» — спокойно спросил бедняк, поглаживая рукоять кинжала под рубахой. «А теперь продай весь свой скот и верни долги соседям!» — радостно огласил старейшина свою волю. Нищий опешил от такого поворота сюжета и даже забыл о преступных намерениях. «И что? — не слишком вежливо переспросил он. — Я остался так же беден и несчастен, как был до первого визита к тебе». «Да, но теперь ты знаешь, что может быть гораздо хуже!»

***

Для Гийома, единственного сына своих родителей, необходимость второго ребенка была неочевидна. Пришлось искать понятные ему аргументы. «Второй ребенок — это как социальная страховка, понимаешь? — говорила я. — А что если первый окажется нетрадиционной ориентации? Что если он уйдёт в монахи или станет голосовать за левых? Кроме того, ты же финансист и лучше меня знаешь, что на пенсию нашему поколению рассчитывать не приходится. Нечестно заставлять Кьяру одну кормить нас на старости лет».

Слово «страховка» нашло отклик в душе Гийома, который по натуре тревожен и доверчив. Мысль про долгосрочные инвестиции в пенсию тоже правильно отрезонировала. Он обещал подумать.

Это меня совершенно не устраивало. Пока он будет думать, я выйду из детородного возраста. Мне ребёнок нужен здесь и сейчас, каждый месяц творческого простоя на счету! Нельзя дольше ждать, когда учёные придумают способ синтезировать готовых четырёхлетних детей в шарах-пробирках. Нерасторопность мировой науки вынуждала действовать по старинке. И однажды вечером я представила Гийому последний, самый веский аргумент. Я положила руку на внутреннюю поверхность его бедра и проговорила томно:

— И потом, это значит, что можно заниматься сексом без презерватива.

Гийом тут же забыл, что ему надо подумать и что он устал в офисе, и изъявил желание немедленно приступить к действиям.

— Начиная с двадцатого декабря, — сказала я, отстранившись. — Иначе получится Лев.

Вообще-то нам, конечно, нужны были Рыбы, потому что мы все втроём Рыбы и хотим продолжать жить в воде. Но до момента зачатия Рыб ждать ещё восемь месяцев, итого семнадцать до родов. Кьяра уже вырастет и научится играть сама с собой. Ещё нам бы очень не помешал практичный Телец — знак Земли, которая в сочетании с Водой даёт созидательный эффект. Но сентябрь, месяц зачатия Тельцов, мы проворонили за долгими уговорами будущего отца. Как, впрочем, и начало ноября — время зачатия семейственного, во всех отношениях приятного Рака, который никогда не обделит вниманием родителей. Придётся брать, что дают. А ближайший приличный знак, который давали, был Дева. Дева — это почти как Телец, только зануднее. Зато через шесть лет ей можно передоверить уборку дома, через одиннадцать научить систематизировать бумаги, а со временем — вести семейную бухгалтерию. Да, если хорошо подумать, нам определенно нужна была Дева!

Я произвела расчёты на основе лунного, китайского, галльского и старославянского календарей, проверила совместимость асцендентов в специальной программе, скорректировала всё с учетом менструального цикла и получила несколько подходящих дат.

Гийом внимательно изучил протянутый календарь с красными отметками.

— Значит, если мы займемся любовью сегодня, это будет совершенно бесполезный акт с точки зрения воспроизводства? — уточнил он.

— Совершенно бесполезный. Месячные закончились на прошлой неделе.

— Какой расход первоклассного биологического материала! — прошептал он, целуя меня в шею. Его ладонь нырнула под мою майку.

Мы очень радовались, что на этот раз держим судьбу в своих руках.

III. Вставай, проклятьем заклеймённый…

«Я клоп, маленький зелёный клоп, незаметный на кожуре белого налива», — шёпотом повторяла я, пересекая двор кондоминиума с набитыми сумками. В этой фразе заключается «техника невидимки», вычитанная мной в книге «Возьми под контроль свой ци». Она помогает визуально уменьшить астральное тело и остаться незамеченным для рассеянного взгляда окружающих… если я верно перевела. В книге говорилось о мушке с названием, не знакомым англоязычному Гуглу, и есть риск, что выбор не известного в этих широтах клопа мог исказить магическую схему. Как бы то ни было, две недели эта техника спасала меня от случайной встречи с Шеарой или Реншу.

Утром по четвергам я хожу на рынок. Я хожу туда с тремя целями: реальной — закупиться ананасами и киви-ягодой, метафизической — найти квашеную капусту, и побочной — выпить сока из сахарного тростника, который выжимают машиной, похожей на типографский пресс. Я залпом высасываю стакан, глядя, как сквозь железные челюсти прокатывают вторую порцию хрустящих палок, и думаю про типографии, цветоделение, редакции, свою замершую в развитии карьеру и далекий от желаемого внешний вид. Было время, холодное жестокое время, когда приходилось греть лицо слоями макияжа, и туфли на каблуках были самой естественной обувью в офисе, где требовалось жалить шпильками корректоров и свысока взирать на стажёров. Теперь я хожу в резиновых шлёпанцах и расхлябанных шортах, а из косметики использую только увлажняющую помаду. Кожа пропахла солнцезащитным кремом. Волосы неряшливо подколоты на затылке — причёска, отличающая нянек, домохозяек и работниц грязных производств. Необъяснимо, почему муж до сих пор не променял меня на точёную азиатку.

Потому что муж у меня по всем статьям завидный: молодой, красивый, образованный, неплохо зарабатывающий. В будни при галстуке, по выходным — с теннисной ракеткой. Люди не задаются вопросом, что я в нём нашла. Скорее, наоборот: недоумевают, что он делает с такой кикиморой, как я. За спиной, конечно. В лицо они говорят, что мы хорошая пара, даже внешне похожи. Я уже привыкла и не обижаюсь. Потому что надо смотреть правде в глаза: мужчину большой нос с горбинкой делает орлом, а женщину — отрицательным сказочным персонажем. Не бывает принцесс с большими горбатыми носами. Которые ещё и лоснятся. «Я маленький зелёный клоп…»

Тут совершенно неожиданно и одновременно ожидаемо до фатальности в нескольких десятках метров по вектору движения из подъезда выплыла Шеара. В элегантном деловом костюме. С накрашенными губами и матовым носом. На шпильках. Воплощение успешной деловой дамы, икона Уолл-Стрита, она что-то высматривала в своём клатче, но вот-вот подняла бы глаза, а тут я — пучок разъехался, на майке вертикальные подтёки, голова набита мыслями о клопах…

Слева спасительно заскрежетала дверь подземной парковки — я юркнула в раскрывающуюся чёрную пасть и, расталкивая коленями пакеты, побежала вниз по рампе.

Из-за виража сверкнули фары, и я едва успела вжаться в стену, чтобы не попасть под колеса машины, поднимавшейся к свету из недр подземелья. Я взвизгнула одновременно с тормозами. Белая «Тойота» остановилась в паре метров от меня. Втянув голову в плечи, я приготовилась к ушату ругательств.

Но автомобиль стоял неподвижно и как будто ждал. Тогда я выдохнула и сама направилась к водителю с извинениями. Постучала в окно. Затемненное стекло опустилось: за рулем сидела соседка с шестого — костлявая, коротко стриженая англичанка, вид которой можно исчерпывающе описать словосочетаниями child-free и gay-friendly.

— Вы хотели меня убить? — спросила она серьёзно, глядя куда-то мимо меня.

— Я?! Нет, что вы, я… Я просто… Я…

— Вы просто бежали навстречу разгоняющемуся автомобилю по неосвещенному серпантину с односторонним движением?

— П-п-примерно так, — нехотя согласилась я.

— У вас, вероятно, на то были веские причины.

— Очень! Но среди них точно не было намерения вас убить.

Соседка постучала пальцами по рулю, как будто невысказанные проклятья не давали ей уехать. Я принялась оправдываться:

— Понимаете, я хотела избежать встречи с одним человеком, и этот маневр — первое, что пришло мне в голову.

— Х-м-м. Этот манёвр чуть не стоил вам жизни. И мне. У меня слабое сердце.

— Я дико сожалею! Но это была бы действительно неприятная встреча.

Тут сверху донеслось цоканье каблучков: судя по эху, кто-то пытался повторить мой смертельный трюк и войти в гараж со стороны выезда.

— Дария? — раздался сверху голос Шеары.

— С ней? — одними губами спросила англичанка.

Я смущенно кивнула. Она кивнула в сторону задней дверцы. Я втолкнула пакеты и протиснулась следом в благоухающий кожей салон.

— Стёкла тонированные, снаружи вас не видно, — бросила соседка через плечо и тронулась вперёд.

Движением подбородка англичанка поприветствовала Шеару, вытягивавшую змеиную шею в темноту гаража. Машина выплыла во двор и заскользила по боковой дорожке к воротам. Через заднее стекло я видела, как Шеара вышла из гаража, непонимающе оглянулась и ушла со двора через калитку для пешеходов.

— Спасибо огромное, вы меня спасли! — шепнула я.

— Она должна быть очень назойливой, раз вы избегаете её с риском для жизни.

— Не то чтобы, но…

Мне не хотелось злословить о соседях с соседями. Точнее, наоборот, очень хотелось, для этого, собственно, мы и мечтали завести друзей по подъезду… Но вряд ли чайлд-фри и гей-френдли бизнес-вумен годилась мне на роль поверенной. Слишком много дефисов нас разделяло.

— Они и вас хотели втянуть в свой клуб свингеров? — спросила вдруг соседка.

— Клуб… простите, кого?!

— Ну, свингеры. Как это по-вашему?.. Эшанжисты.

— Да для меня, знаете, что свингеры, что эшанжисты — всё одинаково иностранные слова, просто они… никогда бы не поду…

— Вы разве не француженка? — перебила она.

— Нет, это мой муж француз, а я русская, но не суть… Так они, вы говорите…

— Ах, вы русская! — вдруг заулыбалась моя спасительница, и оказалось, что улыбка делает её похожей на Джейн Фонду. — Это всё меняет!

Я приготовилась отбиваться от стереотипов, которые непременно вырываются из собеседника-иностранца, едва он узнает о моей национальности. Нет, я не пью водку с утра. Нет, я не ношу павлово-посадских платков, по крайней мере не летом и не на голове. Нет, я не работаю на КГБ. Но если очень попросите, могу спеть «Калинку-малинку».

— I love Russians! — воскликнула англичанка так, будто речь шла о пряниках. — Моя бабушка по молодости тайно состояла в Коминтерне, но вы, опять же по молодости, наверно, даже не знаете, что это такое.

— Такие совпадения редки, но в Москве я жила на улице Коминтерна, так что знаю.

— Подобные названия в России еще остались?!

— Потихоньку переименовывают, но наша улица пока держится.

— Я, знаете, в каком-то смысле родилась благодаря Коминтерну, — сказала соседка. — Бабушка была прожжённой социалисткой, проклинала монархию, заставляла маму учить русский. Потом мама поехала в Венгрию по программе обмена студентами и там встретила папу, тоже жертву внутрисемейного коммунизма. Они поженились, и папа ещё моему старшему брату пел «Интернационал» вместо колыбельной.

— Бедный!

— Не-ет! Он-то богатый, на Лондонской бирже работает. А вот бабушку и правда жаль: оба внука трудятся на капиталистов! Из завещания она нас вычеркнула лет пятнадцать назад.

— Но убеждения-то вам, полагаю, всё-таки передали по наследству?

— Увы, я генетический брак — люблю сплетни про принцев и Дживса с Вустером. Хотя не могу не признать, что «с каждого по способностям, каждому по потребностям» — очень правильная идея.

— Ну не знаю, мне она всегда казалась оправданием лентяям и бездарям, — сказала я. — Кто много и хорошо работает, должен хорошо жить. Кто работает плохо и мало, должен жить бедно. Надо соизмерять свои потребности со способностями. А то вот во Франции…

Я уже собиралась оседлать своего любимого конька и распространиться про губительный французский «ассистанат», который понимает под социальным равенством отрицательную селекцию, но поймала беглый взгляд соседки на часы. И действительно, пол-одиннадцатого, все приличные люди, имеющие потребности, уже два часа как активно используют свои способности на благо экономики. Я приняла это как сигнал к окончанию беседы и сгребла в охапку сумки.

— Впрочем, это долгий разговор, а вы, наверное, торопитесь. Ещё раз спасибо за помощь! Извините за некоторый радикализм, не стоило с утра говорить о политике.

— Что мне нравится в русских, так это то, что с ними можно начать серьёзный разговор в любое время суток. Без этих унылых прелюдий из гидрометеосводок.

— Вы англичанка — и не любите говорить о погоде?

Она пожала плечами.

— Говорю же, генетический брак. Всего английского во мне — пристрастие к чаю с молоком.

Тут во мне вспенилась новая волна радикализма: чай с молоком — гадость какая! Сама мысль об этом действует на меня слабительно! Надо было срочно что-то предпринять, пока я не начала учить англичанку пить чай и тем самым не испортила вдрызг начавшееся знакомство.

— Не знаю, сможете ли вы как английский человек принять это скоропалительное приглашение, но я как русский человек не могу его не сделать: заглянете ко мне на чай с баранками?

— С barankas?

— Это такое выражение. У вас чай пьют со сконами и сэндвичами, у нас — с баранками и пряниками.

— Со сконами и сэндвичами — это только в книжках Джейн Остин! — рассмеялась она. — А так и на крекер не каждый расщедрится. Но знаете, я, пожалуй, как-нибудь зайду. Хотя бы чтобы разрушить стереотипы.

— Окажите любезность! Я тоже samovar не обещаю. Пересильте в себе внутреннего британца, и пускай это «как-нибудь» случится на этой же неделе.

— За что я ещё люблю русских, так это за их эффективность и чувство юмора!

— Приятно думать, что кто-то в мире ещё так искренне любит русских, — сказала я, вылезая из машины. — Кстати, меня зовут Дарья.

— Да, я уже услышала в гараже, — соседка вытянула ладонь в опущенное стекло. — Лесли, приятно познакомиться.

***

Благодаря Лесли я узнала, что наш кондоминиум — кунсткамера сексуальной экзотики. Выбор был богат, осталось только определиться, к кому примкнуть: к свингерам, фидерам, геронтофилам или вуайеристам. По словам Лесли, каждый день недели был зарезервирован за встречей какого-нибудь клуба по интересам, и все совершеннолетние граждане на зубок знали расписание, пароли и явки.

— Да-да, тут тот еще гадюшник, — приговаривала она, разбавляя коллекционный пуэр соевым молоком. — Оно и понятно: экспаты, оторванность от реальной жизни, сиюминутность окружения, другие нормы поведения в обществе. Вот всё тайное и лезет наружу из подсознания.

Сама Лесли принадлежала к крылу БДСМ, но с поправкой на эпоху. Её заводили исторические проявления жестокости — невольничьи рынки Древнего Египта, осада Ля-Рошели, корсары, конкистадоры в индейской деревне. У неё, члена клуба исторических переодеваний, было досье на каждого жильца, с которым она сталкивалась в том или ином маскарадном контексте — то на ретроспективе Тинто Брасса, то в свинг-вечеринке с дресс-кодом «Венецианский карнавал», то на концерте транссексуалов.

Чем больше мы разговаривали, тем скучнее казалась мне наша с Гийомом сентиментальная жизнь. В ней не было никакой страшной тайны. Но самое неприятное, что эту безыскусность было видно за версту. Соседям не надо было сводить с нами близкое знакомство, чтобы заочно поставить нам диагноз «лихорадка субботнего вечера». Это такой синдром, распространенный среди молодых родителей, которые раз в неделю заставляют себя заниматься сексом, чтобы укрепиться в иллюзии, будто их по-прежнему связывает что-то, кроме ребёнка.

Лесли рассказывала о соседских домыслах запросто, не требуя ни подтверждения, ни опровержения. Как будто бы я при всем желании не могла пролить свет на истинное положение вещей. Я была ошарашена её откровенностью и таким беспардонным интересом соседей к нашей личной жизни… Но всё-таки запомнила определение «лихорадка субботнего вечера», чтобы передать Гийому. Потому что приходилось признать, что оно довольно точно описывает наше «сексуальное извращение» последние четыре месяца, то есть с тех пор, как мы перебрались в Сингапур.

Самое обидное, что, по сравнению с первыми годами отношений, теперь мы не просто спали вместе, но и искренне любили друг друга. То есть у нас была крепкая база для множественных одновременных оргазмов. Но — полное несовпадение биоритмов. Из-за жары рабочий день в Сингапуре начинается рано, часто до восьми утра. Гийом, заложник офисного расписания, вечером мечтал отдохнуть, а я — наконец поработать. Он храпел, я печатала. И таки да, в резонанс нам удавалось войти только субботним вечером. Зато резонировал от этого, как нам нескромно казалось, весь жилой комплекс «Черри Хиллз».

IV. Прощай и здравствуй!

— Тамара, кажется, у меня диабет.

Тамара — которая была, конечно, никакой не Тамарой, а Тхамали или вовсе даже Тхандари — перестала массировать мою стопу и внимательно на неё посмотрела. Повернула её влево под углом в сорок пять, а затем в девяносто градусов. Приподняла ноготь большого пальца. Подергала фаланги в одной ей ведомой последовательности и уставилась на пятку, будто ждала, что в ней откроется сейфовая дверца.

— Нет у тебя диабета, — бросила она и снова воззрилась в потолок, запустив свою волшебную руку с хитро сложёнными пальцами по горам и долам моей стопы. В её ладонях прозаическая подошва тридцать восьмого размера становилась вдруг обширной и просторной, обретала ландшафт, нахоженные туристические тропы и потаённые уголки, в которые никто, до Тамариного мизинца, не забирался.

— У моей прабабушки по материнской линии был. И я все время хочу пить после обеда. Пока мы с Кьярой доезжаем из парка до дома, я умираю от жажды!

— Не умрёшь, — отозвалась Тамара.

— Никогда? — лукаво спросила я, надеясь смягчить её врачебный тон.

— Не от жажды, — коротко уточнила она.

— Надеюсь, не скоро?!

— Аркашрсь! — прокашляла Тамара в сторону дверного проёма. Из-за яркой тряпки, отделявшей рабочую зону домашнего салона от приватной, появилась дородная индуска с красным пятном во лбу и глазами навыкате.

— Мадам хочет знать, когда она умрёт, — сообщила ей Тамара.

— Это будет стоить мадам тридцать долларов, — ответила обладательница кашляющего имени.

Я замахала руками:

— Нет-нет, мадам вовсе не хочет ничего такого знать!

— А это будет стоить мадам пятьдесят долларов, — отозвалась пожилая индуска.

Я зажмурилась, зажала уши пальцами и стала громко петь «Желтую субмарину», пока не почувствовала стука в пятку. Приоткрыла левый глаз: индуски в дверном проёме не было, надписи с днём моей кончины тоже. Я осторожно вытащила пальцы из ушей.

— Не волнуйся, она завтра уедет. И никто не будет знать, когда ты умрёшь.

— А это кто вообще? — спросила я шёпотом, с опаской поглядывая на жёлто-оранжевую занавесь.

— Моя тётка из Пуны. Едет навестить сына в Куала-Лумпур. Он учится на гидроинженера.

— Полезная профессия… А что, она так про всех всё знает?

Тамара пожала плечами.

— Многое.

— Так вы, наверно, всей семьёй у неё консультируетесь?

— Бывает. Когда надо что-то большое купить. Или ехать далеко.

— И всё сбывается?!

— Иногда.

Тамара не баловала собеседника лирическими отступлениями. Её вербальная скупость была возведена в принцип: как работник слова я не могла не заметить, что общие вопросы (те, на которые можно ответить «да» или «нет») она предпочитает специальным (те, ответы на которые требуют дополнения, определения или обстоятельства). Этой молчаливостью, словно землёй, был присыпан пласт драгоценных знаний о человеческом теле, его нуждах и тревогах, анатомических взаимосвязях и секретных кнопках. Едва Тамара брала мою стопу в свои руки и начинала с ней беззвучный диалог, я чувствовала себя иностранкой в собственном теле. Стопа что-то рассказывала ей о моих внутренних неполадках, жаловалась, просила о помощи и благодарила, а я ничего не понимала. Оставалось только следить за Тамариной мимикой: она то хмурилась, то чуть улыбалась, то кивала головой, мол, да-да, поняла тебя. Мне хотелось, чтобы она рассказывала на своём мягком спринглише со сказочными интонациями, о чём закручинился мой желудок, в какой реинкарнации я заработала мигрень, и что там творится в датском королевстве моего левого колена, которое стало ныть на дождь… Но Тамара, как всякий врач, хранила тайну пациента. Её пациентом было моё тело, и его она самоотверженно лечила оплаченные сорок пять минут. Мозг же она считала в некотором роде врагом остального тела и ни при каких обстоятельствах не доверила бы ему медицинского досье. Иногда она бросала мне на прощанье: «Будет жечь в правом боку». И правда, назавтра жгло. По первости я пыталась было спрашивать почему, но она молча складывала свои ведьмачьи мисочки с толчеными зернами, подбирала сари, поджимала губы и уходила за тряпку-штору. В расспросах ей чудилось недоверие.

— А может быть, у меня что-то не в порядке с поджелудочной? Или с щитовидкой?

Тамара вздохнула, пробежала пальцами от щиколоток к коленям и даже в виде исключения проявила интерес к моему лицу — оттянула сперва нижние веки, а затем, довольно бесцеремонно, нижнюю губу.

— Не могу сказать ничего конкретного.

Я разочарованно опустилась на спинку кресла. Настаивать бесполезно. Она не видит. Придется идти в эту блестящую навороченную клинику на Серангун-роуд по страховке мужа. Должно же как-то объясняться то, что каждый день я съедаю по килограмму апельсинов!

***

Общение с передовой сингапурской медициной мы отсрочивали, как могли. Девяносто пять евро за визит к терапевту — от этого проходят разом все хронические болезни. Уже та сумма, которую Гийому приходится ежемесячно отчислять за базовую страховку на случай госпитализации, срочного хирургического вмешательства или репатриации останков, заставляет трепетно относиться к собственному здоровью — смотреть под ноги, беречь голову, ошпаривать овощи перед употреблением.

Пока я сдавала кровь на гормоны и онкомаркеры, Кьяра, не имеющая представления о волатильности денег, беспечно бегала по мокрому скользкому полу детской площадки на крыше торгового центра «Некс». Этот парадиз с горками и фонтанами открылся пару месяцев назад и сразу стал нашим вторничным секретом. По вторникам у Лесли, всегда чертовски занятой, было свободное утро. Ну то есть как свободное… За двести пятнадцать долларов гастроэнтеролог сказал, что если она не перестанет работать по семьдесят часов в неделю, то через полгода ей обеспечено прободение язвы. В принципе, то же самое Лесли говорили все знакомые и совершенно бесплатно, но их слова не имели юридической силы. А бумажка за докторской печатью — имела. После долгих торгов, выкладывания друг перед другом анамнеза и рабочего контракта, начальник часто заморгал и таки согласился предоставить Лесли утро вторника для восстановления кислотно-щелочного баланса. При условии, конечно, что у неё всегда под рукой будет мобильный с включённым скайпом.

Лесли занимала важный пост в британской компании, которая никак не желала расставаться с колониальными амбициями и распустила свои эскпортные щупальца по пяти континентам. Она должна быть на посту двадцать четыре часа в сутки, из них шестнадцать — в презентабельном виде, то есть в костюме с зауженной юбкой и накладными плечиками. Ей могут позвонить в четыре утра с другого конца света с вопросом «Как проводить по накладной цистерны с денатуратом?». И она ответит. Рывком поднимет торс от матраса, нащупает на прикроватной тумбочке очки, нацепит их на маленькие ненакрашенные глазки и без запинки скажет: «Согласно пункту 312.2.47», а не то, что любой нормальный человек сказал бы в подобной ситуации. Поэтому у нормальных людей в Сингапуре развлечения ограничены китайской кондитерской и массажем пяток, а у Лесли есть атрибут абсолютного сингапурского люкса — рабочее авто в личном распоряжении.

Так вот по вторникам мы крепили детское кресло на заднем сидении её «Тойоты», с помпой проезжали по рампе нашего жилого комплекса и двигались на улицу Серангун, где в своём белоснежном величии высился ТЦ «Некс».

Но сегодня в обычной программе были изменения: по дороге Лесли высадила меня у подъезда блестящей тонированным стеклом клиники.

— Уверена, что справишься? — спросила я её, вылезая из машины.

— Ни о чем не беспокойся, — отмахнулась она и подмигнула Кьяре в зеркальце заднего вида. — Мы же подружки, правда?

Кьяра сделала страшные глаза: не мне одной казалось, что в роли бебиситтера Лесли смотрится неубедительно. За полчаса, проведенные в клинике, я мысленно написала сценарии нескольких триллеров.

Вот Лесли сидит с широко раскрытыми глазами, из её ушей валит дым, а Кьяра прыгает, используя вместо резиночки неестественно раскинутые Леслины ноги.

Вот Лесли рассказывает Кьяре про свою работу (сложности транспортировки взрывчатых и легковоспламеняющихся веществ). Или того хуже — про то, как она проводит свободное время. Детство Кьяры с этого момента можно считать безвозвратно потерянным.

Вот Кьяра упала с горки, Лесли везёт её в травмпункт, но у неё нет Кьяриных документов, она выглядит странно в своём кожаном топе с заклепками, её подозревают в похищении ребёнка и без суда и следствия бросают в сингапурскую тюрьму (из которой, как известно, невозможно выбраться), а Кьяру забирает соцслужба и сразу определяет в приёмную семью (дети европеоидного типа — редкий и лакомый продукт на рынке усыновления). Я обиваю пороги министерств, но дело засекречено, тайна усыновления действует до совершеннолетия, и лишь спустя годы Кьяра находит меня через Фейсбук. Лесли между тем образует вокруг себя команду арестанток. Они устраивают бунт, захватывают власть в тюрьме, сажают в камеры конвоиров и директора, а сами бегут в леса. Через несколько лет в малазийских газетах появляются сообщения о новом племени амазонок: они похищают мужчин и отпускают их несколько дней спустя после серии оргий. Антропологи предполагают, что лесные женщины с помощью похищенных размножаются. Я в это время иступлённо делаю карьеру. Наш брак не выдержал испытания пропажей дочери. Болезненный трудоголизм, которым я забываюсь, дал результаты: я сотрудничаю с американским «Нэшнл Джеогрэфик». Его главный редактор заинтересовался историей с малазийскими амазонками и поручает мне добиться у них интервью и фотосъемки. Дело почти невозможное, именно поэтому он обращается ко мне: всё журналистское сообщество знает, что я фанатик без страха и упрёка. Правдами и неправдами я выхожу на амазонок и получаю аудиенцию у их королевы. Та-да-да-дам! Встреча века: мы с Лесли не верим глазам, кидаемся друг к другу в объятия. Я остаюсь жить в племени: оказывается, девчонки устроили в сельве передовую коммуну с последними достижениями техники. Здесь каждый занимается своим делом, а дети растут под общим приглядом. Кьяра уже взрослая, учится в колледже Сен-Мартинс и иногда приезжает на каникулы навестить нас с Лесли, новую семью Гийома и своих приёмных родителей…

Б-р-р! Я потрясла головой, чтобы вытряхнуть из неё всякую чушь.

— Уже всё, уже всё! — ласково сказала медсестра и растерла сгиб моей руки влажной ваткой.

***

С тремя смузи в обнимку я дошла до лифта и локтем, на внутренней стороне которого белел квадратик пластыря, нажала кнопку шестого этажа. Пару мгновений пожалась перед дверью на крышу, словно желая запастись кондиционированной прохладой — а может, чтобы оттянуть момент. Ведь у меня была для Лесли новость. Такая новость, которую я побоялась сообщить ей утром в машине. Интуиция подсказывала, что после её оглашения банановый смузи будет остро нуждаться в привкусе виски, который я нашла на задворках домашнего мини-бара и перелила в сувенирную фляжку с гербом СССР. Сувениры с советской символикой Гийом оптом закупает на Измайловском рынке, но каждый раз по возвращении из Москвы оказывается, что друзей у нас меньше, чем заготовленных шапок-ушанок или гжелевских молочников. Запас подарков с каждым годом растёт, но мы не теряем надежды однажды кардинально расширить круг общения.

В этот жаркий час на крыше не было никого, кроме моих отважных девочек. Лесли сидела в узкой тени у стены, дробила зубами пластиковую соломинку и безотрывно смотрела на Кьяру — покорительницу горок. Курить Лесли позволяла себе только в специально отведённой курилке в офисе — здесь к этому относятся с большим предубеждением. Но по раскрошенной соломинке было видно, что курить ей хочется очень. Она даже не повернула головы в мою сторону.

— Когда я просила не спускать с неё глаз, то не думала, что ты поймешь это буквально, — сказала я, присаживаясь рядом и вручая ей смузи.

— Она меня завораживает, — проговорила Лесли, не переставая жевать соломинку. — Как возможно совершать столько телодвижений в секунду? Знаешь, я тут размышляла и пришла к выводу, что дело в кровотоке. Дети в два раза ниже взрослых, и кровь быстрее пробегает путь от затылка до пяток. Цикл короче, а значит кровь ребёнка в два раза насыщеннее кислородом по сравнению с кровью взрослого…

— Опять ты про работу! Тебе врач запретил, помнишь?

Для Лесли, как и для меня, утро вторника было редкой возможностью поговорить со взрослым человеком о чём-то общечеловеческом. Но так получалось, что её общечеловеческое мерялось контейнерами и обрастало накладными, а моё как-то фатально закольцовывалось на Кьяриных достижениях в области письма и счёта. За два месяца регулярных сидений на крыше торгового центра мы стали почти подругами, а значит, Лесли вошла в число тех, на чью долю Гийом закупал сувениры.

Я достала из сумочки плоскую коробку с гербом СССР.

— Это тебе. Подарок.

— О, СССР! — воскликнула она, разглядывая коробку. — Чем я заслужила? У меня только в июле день рожденья.

— На память. В этом предмете — вся ты: коммунистический задор предков, кожаный корсет, гладкая металлическая крышечка, наглухо завинчивающая горячительное содержимое.

Лесли улыбнулась и стала похожа на Джейн Фонду. Вынула фляжку из бархатного чехла. Встряхнула. Отвинтила крышечку и принюхалась.

— Виски? С утра?! У меня же гастрит!

Я описала взглядом дугу между фляжкой и смузи.

— Сегодня можно, — и добавила после паузы: — Нас отзывают во Францию.

Лесли уставилась на меня, и изжеванная соломинка выпала из её губ. Не глядя она плеснула виски в бананово-персиковое пюре. Не глядя отхлебнула. Поморщилась, но отхлебнула ещё.

Гийом сообщил новость вчера за ужином. Социалисты принялись выполнять предвыборные обещания и вдохновенно повышали налоги в разных отраслях. Один из них сделал вдруг невозможным дальнейшее развертывание его компании на азиатском рынке. С необычной для французов прыткостью главное бюро позакрывало начатые проекты и призвало экспатов на родину. На прощание с хорошей жизнью нам было отпущено полтора месяца.

***

Я сражалась с правой щекой Франсуа Олланда, которая никак не желала становиться щёкой Олланда и делала его похожим на Олега Меньшикова, когда в замочной скважине трижды провернулся ключ. Это Джой, маленькая филиппинка, которую муж упорно называл на французский манер «Жоэль», пришла исполнить свою еженедельную миссию — привести нашу квартиру в соответствие со стандартами жилища богатых экспатриантов. Сто квадратных метров бардака, пять мятых рубашек, три часа работы, от четырех до десяти слов в общей сложности.

— Хэллоу, мэдэм! — проворковала она из прихожей, истратив половину их утренней нормы.

— Привет, Джой! — отозвалась я и окинула рабочее место стыдливым взглядом: карандаши, застрявшие между диванными подушками, кофейные круги от чашки и крошки бисквита на полированной поверхности журнального столика, катышки использованного ластика устилают паркет вокруг дивана. Настоящий клондайк для домработницы.

Словно археолог, Джой принялась освобождать замысел дизайнера интерьеров от всего наносного — от брошенных наспех шортов, разбросанных игрушек, забытых по комнатам чашек, раскрытых журналов и панамок посреди прихожей. Квартира хорошела на глазах. И башни картонных коробок, обозначившиеся по углам гостиной, стали видны отчетливей. Джой задумчиво подметала вокруг них по третьему разу.

— Мы уезжаем, Джой. Возвращаемся во Францию.

— О, мэдэм! — грустно протянула она.

Вряд ли она привязывалась к работодателям, но мы были без преувеличения симпатичной семьей и раз в месяц давали ей десять долларов на чай.

— Мы хотели бы сделать тебе небольшой подарок за прекрасную работу.

Я протянула ей конверт.

— О, мэдэм! — прошептала она благодарно.

— И вот ещё что…

Я поманила Джой в коридор и распахнула дверь в спальню, докуда она со своей вселенской метлой еще не добралась. Там царил эпический беспорядок. Кровать была завалена одеждой, пол усыпан носками и туфлями, на дверцах шкафов висели лифчики, на ночниках громоздились широкополые соломенные шляпы.

— Здесь надо прибраться, Джой. Я бы даже сказала, вынести отсюда девять-десять избыточных килограмм текстиля. Справишься?

Её красивые филиппинские глаза озорно сверкнули.

Через сорок минут Джой ушла, выкрикивая слова благодарности из-под тюков с новообретёнными тряпками. А пустые коробки остались стоять в чистоте и величии. Мне предстояло эргономично разместить в них наши экспатриантские богатства. Отобрать то, что может пригодиться в Европе, и то, что должно остаться в Азии. Разделить то, что было куплено на память, а что — по сиюминутной надобности. Провести ревизию прошлого и сделать прикидки на будущее. Именно поэтому Джой унесла в своих тюках облегающие платья, юбки с поясом и коллекцию ярких лифчиков размера 80С. Многостраничная распечатка результатов анализов сообщала, что у меня понижен гемоглобин, повышен сахар, гормоны прыгают, как на батуте, а сегментоядерные нейтрофилы ведут себя просто-таки неприлично. Но главное: что всё это в порядке вещей, так как я — pregnant.

V. Если у вас тётя — есть

Синди и Патрик снимают мансарду на площади Сорбонны, их окна выходят прямо на ректорат старейшего в мире университета. Мы знаем об этом виде понаслышке, потому что они никогда не приглашали к себе в гости. Объясняют они это тем, что в их четырнадцатиметровой квартире всего пять стоячих мест — то есть таких, где взрослый человек может выпрямиться. И всей мебели — картонный стол. По крайней мере последнее было правдой. Журнальный столик, складывающийся, как оригами, из листа картона формата А1, друзья подарили Патрику на защиту магистерской диссертации по кварцам, мы сами сдавали на него по десять евро. Синди, когда она годом раньше защитила диссертацию по способам выращивания кофе в Эфиопии, подарили набор кофейных чашечек (на них мы сдавали по десять евро в прошлом году). Теперь кандидат геологических наук и кандидат биологических наук живут как герои о’генриевского рассказа «Дары волхвов»: у них есть чашки, из которых можно пить кофе, и есть стол, за которым его пить, но первое нельзя ставить на второе.

Мы всегда думали, что картонный стол — лишь отговорка, помогающая удерживать любопытных на расстоянии от семейной идиллии Патрика и Синди. Или что они, как многие люди науки, патологические неряхи. Или что они проводят дома какие-то запрещённые опыты, и на самом деле кварцы и кофе — лишь прикрытие для иного, засекреченного и субсидируемого франкмасонами научно-исследовательского проекта, за который они потом получат Нобелевскую премию. В общем, мы вдоволь поупражнялись в конспирологических теориях. Но теперь пришла наша очередь оценить преимущества и недостатки мебели из полиграфических материалов. Окна нашей новой съёмной квартиры выходят на мануфактуру Гобеленов, ту самую, где в семнадцатом веке плели самые красивые в Европе шпалеры — здание ничуть не хуже Сорбонского ректората, а ночью, в подсветке, так даже и лучше. И мы тоже пока никого не приглашаем полюбоваться видом, потому что всей мебели у нас — книги да винные бутылки.

Перед отъездом в Сингапур мы распродали всё мало-мальски ценное через интернет. Рослый мулат приехал за холодильником буквально через час после размещения объявления, а за детскую кроватку виртуально сражались три семьи. Победила та, что пообещала коробочку бельгийского шоколада в придачу к сумме сделки. Килограммы детской одежды были посланы дальним знакомым из провинциальных городков. А то, что нельзя было ни продать, ни отдать, мы распихали по подвалам друзей.

Частные подвалы — очень полезная особенность парижской недвижимости старого образца, при котором подземелья домов ещё не превратились в многоярусные парковки. Ценность друга в разы повышается, когда он переезжает на квартиру с подвалом: менее удачливые друзья временно прописывают к нему свои сноуборды, сёрфы, ящики с институтскими конспектами и старые, но хранимые на чёрный день стиральные машины.

Мы как семья истинных интеллектуалов попросили друзей приютить у себя алкоголь и книги. Первый отдали самым близким товарищам, которым доверяем как себе. А литературу рассовали всем, кто по каким-то причинам хотел с нами дружить, а значит не прочь был оказать услугу. Книг у нас набралось пять коробок: Гийомовых — по финансам, моих — на русском. И хотя я настаивала на том, что культурная ценность моих и его книг несопоставима, судьба их была одинаково грустна: вернувшись из подвальной ссылки, они сделались суррогатами мебели.

Из Рубиной и Улицкой мы сложили ножки стола.

Из серии пособий «Как ничего не делать и иметь много денег» соорудили диванчик.

Из томов Манна, Маркеса и Уайльдера получились добротные табуреты.

Аннами-Гавальдами и Амели-Нотомб в мягкой обложке огородили спальные места.

Уэльбек и Акунин обозначили прикроватные тумбочки.

Кьяра построила себе собственное кресло из собственной же библиотеки. Это было очень пёстрое кресло, как в смысле цветов, так и в смысле жанров.

Мы не хотели заниматься обустройством квартиры, пока не поймём, что из содержимого сингапурских коробок пережило транспортировку. Ведь объединив мой опыт журналиста-путешественника и Гийомов — студента-кочевника, в девять картонных кубов мы умудрились уложить резной журнальный столик, сдутые кожаные пуфики и пару складных бамбуковых кресел, не говоря уж о нескольких наборах столовых приборов с этническими орнаментами… Но весь этот любовно утрамбованный сингапурский период застрял где-то между Европой и Азией.

***

Я сидела на кровати Готье, который любезно разрешил нам первое время после переезда пользоваться его обустроенной жилплощадью, чайником и интернетом, и строчила электронные письма в надежде вызволить наш груз. Или хотя бы определить его местоположение. Формулами изощрённой вежливости, угрозами физической расправы и обещаниями закрыть ещё неоткрытое уголовное дело я добилась сотового номера директора транспортной компании, которой этот груз был доверен. У компании были замечательные рекомендации — два года назад она в целости и сохранности доставила из Сингапура в Вену груз племянника Гийомова коллеги. По неизученным законам поруки на неё переносились характеристики племянника, сумевшего накопить на собственную жилплощадь в австрийской столице, и коллеги, у которого кабинет цвёл и благоухал от пышущих здоровьем интерьерных растений. «У него «зелёная рука», — с уважением говорил Гийом, намекая на то, что в нашей квартире бесславно гибнут даже неприхотливые юкки. Но сейчас я никак не могу вспомнить, почему же мы доверились этой «зелёной руке» в совершенно неэкологичном деле трансконтинентальной перевозки?..

— В Париже, да что вы говорите! Я четвёртый — четвёртый, понимаете?! — день хожу в чужой одежде? — кричала я в трубку, мысленно добавляя евроценты к ближайшему счёту Готье за телефонную связь.

— Э-э, мэдэм, это всё французская таможня, — шепелявил с другого конца директор на спринглише.

— С какой стати таможня роется в моих вещах?! — возмущалась я.

В трубке послышался стрёкот клавиш.

— У вас там какой-то рог… Или бивень. Заподозрили контрабанду. Французы очень подозрительны.

— Бивень, бивень… А-а, сувенир из Камбоджи! Настенное украшение!

— Ну, мэдэм, мы же вас предупреждали: никаких сомнительных вещей. Со слоновьей охотой сейчас всё очень строго.

— Я? Убить?! Слон??!!

— Да, это очень грустно, мэдэм. Слонов убивают, килограмм их кости стоит тысячи долларов на чёрном рынке. И если хотите знать моё мнение, мэдэм, так просто вам выкрутиться не удастся. Возможно, стоит начать привыкать ходить в чужих вещах…

Моя строптивость сразу укротилась.

— И сколько примерно времени им понадобиться, чтобы установить происхождение рога? — спросила я тише. — В смысле, чтобы убедиться, что он не слоновий и получен легальным путем?

— Кто же может знать, мэдэм. Это же французы. Рассчитывайте на пару месяцев.

— Но почему они не вернут хотя бы остальные вещи?! — проскулила я. — Пусть оставят себе этот злополучный рог для изучения!

— Это не по правилам, мэдэм. Ведь если они вернут вам груз без какой-то его части, вы подадите в суд на транспортную компанию. А мы обещали ваш доставить груз во Францию? Обещали. Доставили? Доставили. В целости и сохранности согласно накладным. Мы не хотим нести ответственность ещё и за французских таможенников. Удачи, мэдэм!

***

Перед поездкой в Шарль-де-Голль я надела самое обтягивающее платье, которое нашлось в гардеробе девушки Готье. Конечно, я не рассчитывала вызвать гендерный интерес таможенников, но надеялась сыграть на сочувствии к беременной женщине. Говорят, романские народы чадолюбивы.

— Сувенир, говорите? А у вас остался за него чек? — спросил очевидно не чадолюбивый таможенник, едва глянув на мой выпячиваемый живот.

— Слепой старик из глухой камбоджийской деревни не имел кассового аппарата, — ответила я.

Скорее всего, он не умел ни читать, ни писать и общался с миром только посредством художественной резьбы по кости.

Французский таможенник ещё сильнее заподозрил в роге слоновий бивень.

— Результаты экспертизы придут через двенадцать дней, — процедил он. — Тогда и станет понятно, привлекать ли вас по делу о подпольной торговле и браконьерстве.

— Ох! — простонала я и схватилась за живот. — О подпольной торговле?!

— Пять лет тюрьмы общего режима, штраф двадцать тысяч евро, — отчеканил он. — Но вам в вашем положении, возможно, сделают поблажку.

Ага, вот это чадолюбиво. Возможно, меня посадят под домашний арест, а с коляской будет гулять специальный соцработник. В этом даже есть свои плюсы, если разобраться… На ватных ногах я поплелась к выходу из «красной зоны».

— Двенадцать рабочих дней! — прокричал вслед таможенник.

***

Вообще-то мы хотели не снимать квартиру, а купить. Ну хоть какую-нибудь. Ну пусть даже не для себя, а в счёт будущего наследства детям. Для этого Гийом и отправился на заработки в Сингапур. Эта голубая мечта примиряла меня с вечно влажной переносицей, потными ладонями и сальными волосами, а Гийома — с разговорами о биотопливе из банановых шкурок.

На третий вечер сквотирования дивана Готье мы включили компьютеры и погрузились, каждый со своей подушки, в изучение рынка столичной недвижимости. Как он тут без нас? Не завял ли? Мы там, в Сингапуре, конечно, почитывали профильные журналы и знали про «стабильное снижение цен в лакшери-сегменте». Но подтягивается ли реальный сегмент за флагманским? Так ли резво, как наши накопления — к черте среднего класса?

Рынок чувствовал себя прекрасно, это подтвердили цены в четырёх крупных агентствах недвижимости. Сингапурских накоплений с присовокупленными досингапурскими и даже с гипотетической прибылью от залога пустующего бабушкиного участка в Лангедоке хватало на так называемую «комнату бонны» площадью семь целых семьдесят две сотых квадратных метров. Я уже стала представлять, как мы, пользуясь подсказками «Икеи», разместим в одном углу душевой поддон, в другом — конфорку и сдадим это всё неприхотливому провинциальному студенту…

— По закону нельзя сдавать жилплощадь меньше девяти метров, — не отрывая взгляда от своего монитора, сказал Гийом.

— Откуда ты знаешь, что я именно её смотрю?

Гийом глянул на меня поверх очков.

— Вероятно, потому что я тоже её смотрю. Это я просто думал вслух.

Мы вышли на тот этап отношений, когда движения души настолько синхронизированы, что в любой момент можно вычислить координаты точки, которую проходит кривая настроения партнера.

Я последовательно уменьшала метраж в запросах, пока не скатилась к складским ячейкам и парковочным местам.

— А почему бы и нет… — снова подумал вслух Гийом. — Почему бы, собственно, и не паркинг? Чего деньгам лежать напрасно, пусть хоть так пользу приносят.

***

Часто бывает, что у мужчин маленького роста большие амбиции. Это называется комплекс Наполеона. Рост Гийома выше среднефранцузской мужской нормы на два сантиметра, но на два ниже нормы среднерусской. Поэтому, когда во мне включён режим «француженка», он кажется мне высоким красивым молодым человеком с трезвым взглядом на жизнь. А когда берет своё «русская» — низеньким невротиком с непомерным эго.

Всё потому, что в любом деле Гийом сразу метит в дамки. На его мечтах можно объяснять студентам-кинематографистам принципы монтажа: вот он находит две тысячи евро на начальную инвестицию в бюро ремонта теннисных ракеток — вырезаем четыре года — и вот он уже хозяин империи спорттоваров, раскидавшей щупальца по смежным рынкам здорового питания и покрытия кортов. Этакий Ричард Бренсон, скрещенный с Романом Абрамовичем (потому что в мечтах у Гийома есть и своя команда по регби. Естественно, чемпион Европы).

Гийом стал первым человеком в мире, который отчитал меня за то, что я не умею мечтать. Ведь мечтать надо о большом и недостижимом. Мои же мечты, как оказалось, больше смахивают на краткосрочные планы, составленные кадровым служащим среднего звена, чьи зачатки воображения вытравлены переписыванием бумажек. Думая о покупке парковочного места, я мечтаю о том, чтобы нашелся знакомый нотариус, который оформил бы нам сделку со скидкой, — масштаб, унизительный для фантазии Гийома. Ведь он уже видит себя некоронованным королем парижского рынка парковок, на которого молятся (и которого проклинают) столичные автовладельцы. Вот уже сам мэр Парижа приглашает его для переговоров о проблеме стоянки в центре города. Вот его награждают правительственной грамотой за вклад в процессы урбанизации. Вот его умоляют баллотироваться в городской совет, но он отнекивается: зачем ему кабинет с видом на Нотр-Дам, когда у него уже есть бунгало с видом на Тихий океан?

Наш первый паркинг, которому предстояло стать зиготой парковочной империи, находился в подвале дряхлеющей панельной многоэтажки. «Зато напротив редакции „Лё Монд“, — сказал Гийом, заметив мою кислую мину. — Во Франции, знаешь ли, журналисты — обеспеченные люди, почти у всех есть автомобили».

Три места, на которые мы претендовали, были очерчены белой краской на бетонном полу и стоили столько, сколько я зарабатываю за полтора года. Агент по недвижимости тщился найти в них достоинства, чтобы их преувеличить, но только беспомощно разводил руками и мычал: «Ну вот, ну вот… как-то так».

— Сколько, ты говоришь, это нам принесёт в год? — шёпотом уточнила я у Гийома.

— Это хорошее капиталовложение, chèrie, поверь мне.

Последние два дня Гийом скрупулезно высчитывал чистый профит — умножал ренту, вычитал налоги, округлял затраты, закладывал в формулу неизвестные переменные, на экономическом жаргоне именуемые «чёрными лебедями». Может ли женщина противостоять мужчине, когда у него в очках отражаются цифры? Я ни в чём не могу отказать Гийому, когда он надевает очки, делающие его похожим на молодого Ива Сен-Лорана, и вставляет в разговор биржевые термины.

В общем, мы купили эти три парковочных места.

***

Именно в этот период жизни Гийом взялся разучивать песенку «Если у вас нету тёти». До сих пор его талант гитариста не пользовался ожидаемым спросом в русских компаниях. Во время его выступления у слушателей стекленели глаза, а некоторых слишком прямолинейных одолевала зевота. Он с чувством исполнял гитарные соло мастодонтов рока, виртуозно пользовался медиатором и зажимал такие баррэ, что не в каждом самоучителе найдешь… Однако все заметно оживлялись, когда кто-нибудь забирал у него инструмент и лабал «Белый снег, серый лёд».

— Ни к чему эта эстетская какофония из «Лед Зеппелин», — объясняла я. — Люди выпили, их душа просит песни!

Гийом только морщил свой большой французский нос, имея в виду, что я ничего не понимаю в музыке. Я пыталась объяснить, что сама, в общем-то, не люблю про белый снег, серый лёд. Но надо принимать во внимание конъюнктуру. Не знаешь Цоя, давай Азнавура. «Битлз» или «Куин» тоже сойдут, только их будут не подпевать, а подмычивать. А если хочешь, чтоб народ действительно включился, то надо играть песни из кинофильмов, их знают все. Так, методом исключения мы дошли до «Если у вас нету тёти». Я обещала, что если он исполнит эту песню во время следующих посиделок с русскими друзьями, овация гарантирована.

Аккорды дались Гийому легко, а вот текст никак не желал откладываться в голове. Между тем, он довольно точно описывал нашу новую жизненную ситуацию. Мы долго думали и решали, иметь или не иметь, и наконец решили — иметь. Иметь паркинги, иметь второго ребёнка. И, как и обещала песня, на нас не замедлили посыпаться трудности, связанные с фактом имения.

***

Пока Гийом изучал, чем в налоговом смысле нам грозит статус владельцев нежилого помещения, я свыкалась с обязанностями беременной во Франции. Хотя социальная пропаганда пытается уверить нас, что материнство — самое естественное состояние для женщины, я, впервые увидев две полоски на бумажной палочке, почувствовала себя в ракете, несущейся в космос. И поняла, что не только не прошла курс адаптации к невесомости, но даже не получила кратких инструкций перед стартом, где тут кнопка «Пуск», а где «Стоп». Я смотрела в иллюминатор на удаляющуюся Землю и осознавала, что моего возвращения там не очень-то ждут. Что те, кто обманом заманил меня на межпланетный корабль, а затем подло задраил люк за моей спиной, полагаются на моё чутьё — я должна сама разобраться с дискотекой мигающих кнопочек и провести межпланетную миссию «на отлично». И скорее всего, в результате я останусь жить на той планете, куда ранее улетели многие молодые работающие женщины, мои подруги и знакомые. Ведь с той планеты — это даже неопытная космонавтка знает точно — не возвращаются. Только я была не уверена: все ли туда долетают с помощью своих инстинктов или большинство всё-таки погибает при столкновении с межпланетным мусором. «Я, понятное дело, разобьюсь, нет у меня никаких инстинктов», — обречённо думала я, проходя стратосферу…

Во второй раз две полоски встретила я встретила достойней.

Я снова в ракете.

Я примерно знаю, куда она мчится.

Я, если напрягусь, вспомню, для чего нужны все эти кнопочки.

Я уже однажды посадила ракету на далёкую планету, и даже — в этом моё главное достижение — делаю оттуда периодические вылазки на Землю, где остались кино, коктейльные вечеринки и покер до утра.

Но оказалось, всё в этой новой ракете устроено по-другому. Не то чтобы меня смущало, что инструкции пользователю написаны на французском, но то, что̀ в них написано, я читала впервые. И от этого моя уверенность в собственной квалификации пилота межпланетного корабля быстро улетучилась. За годы, минувшие с последнего обнаружения двух полосок, прогресс шагнул так далеко, что я чувствовала себя персонажем «Семейки Флинстоун», попавшим в салон последней модели «Мерседеса»: у нас там, в мультяшном каменном веке, тоже есть машины, но сделаны они из обтёсанных камней и корявых палок. А здесь всё из блестящего пластика и полимеров. А на мне до сих пор набедренная повязка из саблезубого тигра.

Беременность — это оазис мистики в мире, где всему уже нашли объяснение. Объективные физиологические ограничения тут тесно переплетаются с суевериями. Например, беременным в России не рекомендуется красить и стричь волосы. Стричь волосы нельзя по языческому поверью, мол, ножницы в метафизическом смысле перерезают пуповину, лишая ребёнка жизненных сил. А красить не стоит потому, что во время беременности волос у многих женщин иссушается и расслаивается, а значит, быстрее впитывает красящие вещества, но и быстрее их отдает. От этого сразу после окрашивания цвет может получиться на несколько тонов интенсивней заявленного, но уже через три мытья пряди выцветут в зеленоватый оттенок.

В числе прочего беременным в России нельзя: вязать, развешивать белье, видеть похороны, грызть семечки, летать на самолетах, пить кофе, сидеть на пороге, перешагивать через веник, скрещивать ноги, есть апельсины, рыбу и красные ягоды.

Во французском интернете я нашла новый лист инструкций. Там не было ни слова про волосы и развешивание белья (возможно, потому что закрашивают тут только седину, а белье сушат в стиральных машинах). Зато не рекомендовалось есть мороженое, салат, клубнику и некоторые виды сыра (длинный список прилагался), гладить кошек, водить машину, пить чай, заниматься садоводством, использовать крем от растяжек за десять дней до УЗИ.

Я отнеслась к этим табу, как фольклорист к элементам изучаемой мифологии — то есть вы, пожалуйста, верьте, бойтесь, но для меня это не более чем материал для диссертации. Только научный интерес (чем провинился перед беременными камамбер?!) подстегнул меня озадачиться, наконец, поиском гинеколога, которого можно будет с карандашиком в руке расспросить об исторических предпосылках каждого запрета.

…Через месяц на адрес Готье пришло извещение о возможности забрать наш груз в обмен на оплату независимой экспертизы, проведенной по инициативе таможенников. Генетический анализ стоимостью двести сорок шесть евро не обнаружил в роге следов слона в ДНК рога, и обезумевшие от долгой разлуки вещи вернулись в родные руки. Только из половины одежды я к тому моменту уже выросла, и, не успев насладиться домашней атмосферой, вещи отправились в подвал. Ведь нам повезло — наша новая съёмная квартира обладала многими достоинствами парижской жилплощади, в том числе подвалом и балконом.

Рог был торжественно повешен в красный угол, рядом с фотографией с нашей сингапурской свадьбы, третьей по счёту после русской и французской. Мы решили справлять её по обычаям того государства, где нас застанет очередная годовщина.

VI. Китайский квартал

Мы потихоньку заново отстраивали свою парижскую жизнь и осваивали специфические прелести нового места жительства: наш микрорайон, где за спинами манерных османовских восьмиэтажек пряталось панельное соцжилье, граничил с Китайским кварталом на юге и с Латинским — на севере.

В Латинский мы ходили на чинные воскресные прогулки примериваться к стандартам парижского среднего класса. Очень они нам нравились, эти стандарты. Тут мы нашли сквер с диаспорой англоязычных родителей, досуговый центр, куда в следующем году планировали отправить Кьяру на бальные танцы, и недорогой ресторан с сезонным меню, отапливаемой террасой и волшебной надписью Service continu на витрине. Гийом присмотрел даже церковь, куда будет водить детей на воскресную мессу — сразу как почувствует себя полноценным представителем класса «выше среднего», тяготеющего, как известно, к консерватизму и католицизму. Кроме того, в Латинском квартале есть Сорбонна: подросшим детям не придётся далеко ездить.

В прогулках на юг — преимущества другого сорта. Именно в китайских супермаркетах можно найти то самое «светло-зелёное, влажно-хрустящее, солоноватое, мясное, но с примесью овощей, средней горячести и с густым, сладковатым запахом», чего так хочется в токсикоз, а также хну для волос, крем для отбеливания кожи, сумасшедшей длины накладные ресницы и натирку от бесплодия на тибетских травах. Мне ничего из этого пока не требовалось, но приятно знать, что можно получить это по первому желанию, не считаясь с часом. Ведь китайцы, в отличие от французов, работают и по ночам, и в выходные.

Репутация соседнего чайнатауна надежно защищала наш район как от интереса китайских туристов, так и от вторжения арабских переселенцев. Первые считали территорию слишком своей, вторые — слишком чужой. В здешних колледжах вторым иностранным языком можно было выбрать мандаринский вместо арабского. А иногда даже и русский. Вот, например, в физико-математическом на бульваре Сен-Марсель или — позже, но стоит иметь в виду — в лицее Анри-Катр… Конечно, туда чудовищный конкурс, но русский может очень помочь…

Я не понимала, с чего вдруг начала задумываться о колледже, когда моему ребёнку ещё не исполнилось пяти. Но родители, с которыми мы сталкивались у песочницы, как-то исподволь внушили мне тревогу. Оказывается, ради хороших школ люди даже переезжают. Снимаются с насиженного места, платят две тысячи евро агентству и тысячу грузчикам. Ведь до шестнадцати лет дети строго приписаны к учебному заведению по месту жительства, никакие мольбы и взятки не помогут. И если они окажутся в неправильной школе, то не смогут поступить в правильный колледж, а там уж и думать забудь о хорошем институте — в общем, жизнь насмарку.

То, что люди строят своё настоящее в расчете на далёкое будущее детей, стало для меня открытием, таким же, как в свое время существование гиперкальциемии и русская практика исправления вальгуса младенческих стоп с помощью ударов тока. Злясь на собственный инфантилизм, я пошла в муниципалитет Тринадцатого округа, чтобы записать дочку в младшую школу — и вообще выяснить, не лучше ли сразу переехать.

***

Оказалось, записать Кьяру надо в три разных списка — собственно, в школу, в школьную столовую и на продленку. Кабинеты, ведающие школой, столовой и продленкой, располагались в разных углах здания муниципалитета и имели не совпадающее расписание приёма. В каждом требовали бумажку от соседа: в столовой — справку, подтверждающий запись в конкретную школу, в школе — номер для отправки данных о съеденных обедах и посещённых факультативах, выдаваемый кабинетом столовой; в секции продлёнки — сертификат о записи и подтверждение приёма досье на полдники. Алгоритм посещения кабинетов казался очевидным всем, кроме меня. Я то и дело спрашивала себя, в принципе ли я идиотка или лёгкое природное скудоумие, которое на родине могло бы сойти за женский шарм, усиливается беременностью и несовершенным знанием языка?

Я прошла кабинеты по три раза, ничего толком не поняла, но всё как-то устроилось. С февраля Кьяра отправилась в младшую школу, с обедом и продлёнкой два раза в неделю. Она довольно быстро разбила сплочённые группки и перетянула на себя внимание одноклассников — росту её популярности немало способствовало то, что в Сингапуре она «ела жареных тараканов». Эта информация, деликатно пущенная в момент всеобщего хвастовства «а я ел самую гадкую гадость на свете», стала циркулировать в классе и быстро обросла подробностями. Из Кьяриных карманов по вечерам сыпались конфеты и жвачки отвратительно химических цветов. «Ребята надавали», — безразлично отмахивалась дочь.

Однажды вместе с конфетно-жевательной продукцией из кармана выпал именной конвертик — приглашение на день рожденья, верный признак социального успеха. Выглядело оно серьёзно. Я приглашения такой серьёзности получала только от посольства Швейцарии в Москве. Ни имя, накаляканное детской рукой, ни улыбающаяся диснеевская Золушка в углу не смягчали его сути: в следующую субботу к пятнадцати ноль-ноль нам надлежит доставить дочь по такому-то адресу, где она пробудет до семнадцати тридцати (без шуток, именно до тридцати). Дресс-код — принцессино платье или пиратский костюм. Просьба подтвердить присутствие по такому-то номеру. В подтверждении желательно указать пищевые аллергии, если имеются. Имя ответственного лица — Карин, должность — мама Наоми. Из приглашения явствовало, что оно на одно лицо.

Карин обчиталась Ницше и уже сверхчеловек, подумала я и мысленно покрутила пальцем у виска.

Когда же после второго дня рождения стало понятно, что Система добралась до такого непредсказуемого мероприятия, как детский праздник, мне стало не по себе. У меня был небогатый опыт отмечания детских дней рождений и, если на него непредвзято посмотреть, довольно однообразный. В Москве они мало отличались от обычных: мы всей оравой из восьми взрослых и пятерых детей заваливались в квартиру виновника торжества, усаживались вокруг стола, пытались накормить разбегающихся потомков винегретом из своих тарелок, но почему-то вместо этого всегда доедали за ними остатки макарон. Дети крушили квартиру, мы выпивали и закусывали, стараясь не обращать внимания на истошные крики и хруст мебели за дверью. Иногда дети врывались в гостиную, вмиг смолачивали тарелку крекеров и уносились, пока мы не успели спросить, потребовать или пригрозить. Иногда они вызывали в коридор чьего-нибудь папу для установки палатки. Иногда, ближе к концу вечера, кто-нибудь кидался к маме в колени с плачем и требованиями восстановить справедливость. Пока я сметала осколки разбитой вазы, а папы создавали живой барьер между опасной зоной и разгорячёнными детьми, подруги уже мыли посуду и убирали со стола. Мы расходились долго и неохотно, забывая в гостях соски, варежки и мобильные телефоны. Несколько раз возвращались. Целовались и говорили, что надо чаще встречаться.

Наши дети дружат потому, что дружим мы. Раньше мне это казалось само собой разумеющимся. Но после опыта жизни во Франции я поняла, что в этом, конечно, нет никакой демократии. И ещё я поняла, что то, что считала душевной атмосферой, по-французски называется «анархия». Из рассказов Кьяры выяснилось, что досуг приглашенных на день рожденья регламентирован, и главное место в нём занимают мастер-классы, дирижируемые родителями или массовиком-затейником. В интернациональных семьях — с этническим уклоном: складывание оригами, азы игры на волынке, приготовление пиццы. Поскольку присутствия родителя на вечеринке не предполагалось, мне не удавалось подсмотреть, как справляются хозяева с наплывом ошалевших детей в принцессиных платьях с пиратскими саблями. Однако встречая подоспевших к разбору взрослых с подносом шампанского, они вовсе не выглядели отработавшими клоунами.

Я очень волновалась, как бы не ударить в грязь лицом, когда настанет мой черед демонстрировать гостеприимство. Кьярино пятилетие было на подходе, и я возлагала на него большие надежды в плане собственной социализации. В дочкином классе было несколько родителей, с кем хотелось бы пойти дальше «бонжур-бонжур».

Я нарезала силуэты матрешек для разукрашивания, приготовила конкурс «Апельсин в колготке», нашла подборку музыки из советских мультиков для игры «Лишний стул», купила в «Гаcтрономе» советское шампанское, чтобы поразить гостей самоиронией, и села составлять список приглашённых.

***

— Это кто?

— Это Нино, он любит choux fleur, но вчера он драться Фредерик, и мэтресса его puni, у него теперь, — Кьяра растопырила пятерню, — красные звездочек, а у меня aucune, у меня только зелён, а Кристин говорит, que у меня есть оранж, но это faux, она неправда, я ей укусила…

— Подожди-подожди, ты её укусила, потому что она так сказала, или она так сказала в отместку за то, что ты её укусила?

— А?

— Ладно, забудь. А Нино — он твой друг?

— Нет, он друг Тьерри и Филипп, но теперь они с Филипп больше не друзя, parce que он упал на маршки, и у него была кровь, вот здесь, из front, и он чесать.

— Кто, Филипп?

— Нет! Филипп чесал свою кровь, и Нино сказал, que это buerk. И потом бегать и кричать buerk. И Филипп сказал, я тобой больше не играй! Ты что, comprends pas?

— Поняла-поняла. А это кто?

— Габриэль.

— Ну?

— Он молчит.

— Ну, может быть, он молчит, потому что он умный? Знаешь, умные люди часто молчат.

— Нет, он не умный, он не знает раскладывать triangles по казочкам!

— По ячейкам, а не по «казочкам».

Кьяра вошла в новую стадию словотворчества и бойко лепила к французским корням русские суффиксы и окончания. Ступеньки у нее были «маршками», конфеты «бонбонками», учительница — «мэтрессой». Из моего живота она с нетерпением ждала появления «фрерчика» или «сёрочки», но лучше всё-таки «сёрочки», потому что у гарсонов какие-то странные «зизи», она в туалете видела, и выглядело это очень «берко».

— А это кто? — продолжала я тыкать пальцем в классное фото.

— Это Маэль, она вчера съела клей, и Монсеррат её ругала, и…

— Давай сразу к делу: она твоя подружка?

Кьяра посмотрела на меня как на дуру.

— Она съела клей. Это клей всехний. Им надо клеить сердечки на принцесс, такие brilliants, я тебе сейчас показать…

— Пока-жу. Понятно. Значит, не будем приглашать её на день рожденья?

Дочь задумалась.

— У неё есть серёжки, que клеить вот здесь, — Кьяра оттянула мочку уха. И очень серьёзно добавила: — Подумаем, d’accord?

Я втянула губы, чтобы не расхохотаться.

— Ну, хорошо, подумаем. А вот Лиза, она какая?

Пока я знала про Лизу только то, что у неё симпатичные родители примерно нашего возраста, и мама на сносях. Я надеялась использовать день рожденья для того, чтобы узнать их получше и сделать прикидки на перекрёстный бебиситтинг.

— Лиза, она с Батистом, — грустно констатировала дочь, как будто речь шла о неизлечимой болезни.

— С Батистом? В смысле дружит?

— В смысле ensemble.

— Ох, даже так. И что же это значит?

— Они всегда си́дет рядом и гуляют рядом. Когда она нет, он си́дет в углу. Когда он нет, она чуть-чуть играет с Лор или си́дет в углу.

— Серьёзные отношения, — присвистнула я. — А так они больше ни с кем не играют?

— Играют. Только вместе.

— То есть Лизу мы тоже не будем приглашать? — угасшим голосом уточнила я.

Кьяра пожала плечами, мол, вот где мне уже эта ваша дипломатия.

Через сорок минут, когда я поняла примерную расстановку сил в классе и уяснила основные конфликты интересов, мы утрясли список из семи имён. Четверо детей гуляли с нянями, один с бабушкой, а двое не гуляли вообще. Я села рисовать приглашения, плохо представляя, что за люди нагрянут к нам в воскресенье на бокал шампанского.

***

Во-первых, эти ужасные заграничные дети оказались неспособны перенести палехские мотивы на бумажных матрёшек. Во-вторых, они откровенно потешались над моими речевыми ляпами. К моменту шампанского я чувствовала себя режиссёром только что освистанного фильма, и налаживать rélations publiques с родителями был отправлен Гийом, мастер светской беседы. Пока я раскладывала тарталетки и откупоривала бутылки, он успел заслужить всеобщую симпатию и договориться об ответных визитах вежливости. Непонятно, как ему это удаётся, ведь в разговоре с малознакомыми людьми он, давайте начистоту, сыплет банальностями. Сначала я упрекала его в этом, а потом поняла — это чтобы ненароком не задеть чувствительных тем.

Ведь во Франции трудно найти неангажированного человека старше двадцати трёх лет. По внешнему виду и манерам собеседника можно заключить, к какому фронту он тяготеет. Видя обстановку его квартиры — угадать, за какую партию он голосовал во втором туре. Политические симпатии нередко определяются просто по адресу. Да, это называется снобизм, но справедливости ради надо заметить, что в нашей случайной выборке не попадались гошисты из Семнадцатого округа или сторонники Национального фронта с пропиской в Пятом.

Гийом привык находиться в идейно враждебной среде либеральной молодежи. Друзья его юности — дети учителей, профессоров, учёных — считают, что всем цветам есть место на этой земле и что сильные цветы должны делиться питательными веществами со слабыми. Это философия, исповедуемая просвещённым средним классом, городской интеллигенцией, к которой мы должны бы себя причислять. Но мы почему-то чувствуем себя угнетёнными и не хотим ни с кем делиться. Так во Франции думают либо очень богатые люди — то, что называется «старые деньги» (Второй, Шестой, Шестнадцатый и Семнадцатый округа), либо те, кому недостаёт образования и производной от него тонкости души (Восемнадцатый, Двадцатый, пригороды и деревни).

Поэтому Гийом умеет виртуозно беседовать о погоде, путешествиях и регби. Самое странное, что вместо того, чтобы считать его скучным, люди почему-то считают его обаятельным. Я же наживаю себе врагов каждым появлением в обществе. Вероятно потому, что я адепт крайне непопулярной в сегодняшней Франции идеи «кто не работает, тот не ест» и совершенно не умею маскировать её в светском разговоре.

Зато дома, где я собираю волю в кулак и объясняю дочери то, во что сама не до конца верю, Гийом отдыхает душой. Со мной ему не приходится стесняться за свою нетерпимость — к однополым бракам, к мечетям, к цыганам, к бесхребетным президентам и в особенности к эмигрантам-тунеядцам. Ведь я родом из страны, где нетерпимость к другому идёт рука об руку с долготерпением к стабильно тяжелой ситуации, и либеральные мыслители упорно связывают эти однокоренные феномены.

Иногда это «отдохновение души» принимает пугающие формы. У нашей дочери одноклассники девяти национальностей, а Гийом в домашних разговорах употребляет слова и выражения, не совместимые с принципами Республики. Мой живот рос, а вместе с ним росла гражданская позиция. Хотя не было уверенности, что она была, собственно, моя. Беременным вегетарианкам порой нестерпимо хочется мяса, а заядлым кофеманкам — не хочется кофе. В обычном состоянии я проявляю нетерпимость к любым формам assistanat и скомпрометированной им «гражданской солидарности». Но растущий живот заставил меня жалеть всех детей Африки, всех больных раком, всех животных на грани исчезновения, всех животных в клетках и на поводках, всех мусульманских девочек, всех бездомных, всех слонов, про массовые убийства которых я узнала, пока вызволяла наш рог. Эту острую жалость ко всему, это внезапное оцепенение перед лицом чужого горя всё труднее удавалось совмещать с позицией «кто не работает, тот не ест». Меня, как ослабшее комнатное растение, клонило в утопический социализм, и это грозило семье внутрипартийным кризисом. Прислушиваясь к разговорам в гостиной, я поняла, что квартал для политического перерождения мы выбрали самый подходящий: идеи эгалитаризма здесь были проиллюстрированы самыми достойными представителями класса «чуть выше среднего».

VII. Взрослые игры

В апреле к нам приехали друзья Гийома из провинции. Про провинцию я уточняю не из столичной заносчивости, а в рамках социологического анализа. Пока наши городские знакомые увлечённо строили карьеры в инженерии и финансах, друзья из провинции строили семьи. От местных мы не могли дождаться и первенцев, зато провинциальные уже вошли в спираль репродукции и раз в полтора года присылали уведомительные открытки — «Семья Жиро-Менье желает поделиться с вами радостью по поводу рождения Леи», «Папа и мама не наглядятся на своего новенького Базиля, Шарлотта и Клементина тоже в восторге от братика».

У Себастьяна и Анаис была трёхлетняя дочка, и они ждали вторую через четыре месяца.

— Вот вырвались на романтический уикенд, — проворковала Анаис, почёсывая Себа под подбородком. — Надеюсь, у вас устойчивый диван.

— Да, а то свою кровать мы совсем ухайдокали, — хохотнул Себ. И наклонившись к Гийому, добавил: — Она просто животное на этот раз. По три раза за ночь меня домогается, представляешь!

Усилием горловых мышц я протолкнула в себя кусок индейки. Я обязательно привыкну к французским застольным беседам. Уже скоро, совсем скоро…

У Синди, нашего кандидата биологических наук, например, имеется фирменный рецепт разгрузочного дня: «Апельсиновый сок утром, оральный секс вечером». Она радостно поделилась им с друзьями однажды за аперитивом: «Так и запишите: необходимая суточная доза витаминов и белков, выводит токсины, укрепляет отношения». Я, конечно, записала этот простой и во всех отношениях полезный рецепт для потомков. Но не уверена, что решусь его передать.

Гийом может предложить родителям дочкиной подруги, приглашенным на чинный ужин-знакомство, полистать книжицу «Сексуальная астрология». Томик изрядно потрёпан, лишён обложки и некоторых страниц — сразу видно, что в годы одинокого студенчества он был любимым чтивом хозяина. Пока я с ужасом думаю, как может быть истолковано это предложение и какие слухи пойдут о нас по школе, родители уже увлечённо рассматривают картинки, смеются и зачитывают вслух примечательные отрывки: «В любви Скорпион — прирожденный садист, он любит страдать сам и заставлять страдать другого…».

Я злилась на себя за некстати нагрянувшее ханжество. На родине оно меня совсем не донимало. Более того: именно откровенности, задушевности мне не хватало в общении с французами. Но пока французы болтали между собой откровенней некуда, мои мысли неприкаянно вертелись на пятачке между погодой, афишей ближайшего кинотеатра и школьной программой.

— А у вас с этим как? — поинтересовалась Анаис.

Мы замялись в поисках не слишком обидного эпитета нашей сексуальной жизни и непременно потеряли бы авторитет в глазах друзей, если бы на пороге гостиной не возникла Кьяра:

— Мама, я покакала. Вытри мне попу!

— Я займусь, — сказал Гийом. — Дождись меня, не остывай! — добавил он, обращаясь к индейке.

— Я очень устаю в эти месяцы, — извиняющимся тоном объяснила я гостям, надеясь этим закрыть и предыдущую тему.

***

Как бы деликатно подойти к этому вопросу… Мне совершенно не хотелось секса. Моя беременность состояла из мелких недомоганий: утром подташнивало, вечером покачивало; там покалывало, тут потягивало; в голове побаливало, в ногах поламывало. В целом ничего такого, чтобы дать самой себе больничный. Но достаточно, чтобы чувствовать себя неполноценной. К концу дня я так уставала от локальных сражений с самой собой, что едва могла ворочать языком, не говоря уж о более тяжелых частях тела.

Я с тоской вспоминала, как легко носила Кьяру, совмещая работу в редакции с изучением уголовного кодекса, визиты в женскую консультацию с визитами в юридическую, участие в утренних телешоу и в вечерних пресс-конференциях. Теперь тело молило лишь о неподвижности.

В связи с этим пришлось провести серьёзную кампанию по укреплению имиджа папы в глазах Кьяры. До сих пор всю грязную работу вроде вытирания попы, чистки зубов, высмаркивания, намазывания крема приходилось делать мне. Если папа вторгался в устроенный Кьярин мирок с желанием, например, почистить ей уши ватной палочкой, та начинала истошно вопить. Не просто гнусавить или кукситься, а натурально орать «Нет! Нет!! Нет!!!», махать руками и ронять слезы. Психолог, к которому обратился взволнованный Гийом, объяснил, что я у дочки называюсь «референтный взрослый» — то есть мне можно доверять, с меня нужно брать пример. Ведь завязывание шнурков, чистка зубов, намазывание крема — в детской вселенной это всё чрезвычайно ответственные действия, а не как у нас — приобретённые рефлексы. Крайне важно, чтобы шнурки каждое утро завязывались справа налево, а крем растирался сначала по лбу, а потом уже по подбородку. Дети находятся в области подражательного, и единственный для них способ сделать что-то правильно — сделать это так, как делает референтный взрослый.

Референтной быть лестно, но утомительно. Ведь только сведущий в психологии человек поймет, что ты для ребёнка — образец для подражания, центр мира, точка отсчёта. А неподготовленному человеку эта эпическая фигура кажется девочкой на побегушках. Я не прочь была разделить почётный статус «референтной» с Гийомом.

И Гийом тоже был настроен заслужить кредит доверия у дочери.

Но у меня, как назло, иссяк запас «пряников», которыми можно было бы вознаградить его старание стать идеальным отцом.

Моё либидо ушло во внутреннюю эмиграцию. Утро начиналось с щекотливых воспоминаний, как я прелюбодействовала во сне с друзьями Гийома, с папами дочкиных одноклассников, с незнакомцами из парка, а частенько и с незнакомками. Я просыпалась от оргазма, который тут же сменялся угрызениями совести. Ведь рядом просыпался муж, который уже плохо помнил, что такое оргазм.

Днём я ставила себе задачу не слишком утомляться, чтобы сберечь часть энергии до вечера и продемонстрировать Гийому кое-что из виденного во снах.

Вечером я подзуживала себя перелистыванием альбома Мило Манары, итальянского мастера эротической иллюстрации. Картинки, которые раньше всколыхивали во мне что-то запретное, теперь по степени чувственности казались иллюстрациями из учебника геометрии.

А оказываясь в постели, я и вовсе превращалась в пустыню Сахару. Стоило Гийому прикоснуться ко мне «с намерением», тело прекращало производство всякой жидкости, от слюны до влагалищной смазки. Оно мгновенно иссушалось и разве только не шло трещинами. Хотя почему не шло? По губам пролегали желобки, между ними натягивалась короста, похожая на корочку крем-брюле. При поцелуях желобки трескались, и во рту появлялся вкус крови. Кожа чесалась, особенно на сгибах, словно её тянули в разные стороны. А про мимические морщины теперь уже никак нельзя было сказать «едва наметившиеся».

***

Оливия забежала ко мне на полуденный кофе, ни о чем таком не подозревая. Она наносила прощальные визиты перед полугодовой командировкой в Кению. С тех пор, как она нашла своё призвание в организации «Врачи без границ», её, как луч надежды, забрасывали в самые мрачные места планеты — восстановить прерванную логистику и рекрутировать толковые кадры.

Когда я только переехала во Францию, подруги Гийома взяли надо мной трогательное шефство: писали смски про «Как дела?», вытаскивали в кафе, предлагали присоединиться к походу на дискотеку, заходили в гости поболтать. Я была им очень благодарна, но чувствовала некую душевную скованность, какую, наверно, чувствовали конкистадоры, приглашенные на пир к индейцам. Словно мы находимся на разных ступенях эволюции, а может быть, вообще сделаны из разного биологического материала. Моя жизнь была поделена кровавой межой на работу и материнство. Жизнь ровесниц-француженок проходила в каком-то ином хронотопе, и я как ни старалась, не могла понять в каком. Моя не была такой даже в пору студенчества. Во-первых, все эти многоярусные университетские степени, которыми они овладевали, никак не прилаживались к российскому высшему образованию, где есть только выпускник и аспирант. Во-вторых, местная бюрократия, которая и есть основной сюжетный нерв большинства французских биографий, оперировала новоязом похлеще советского, и пока рассказчица терпеливо объясняла, что скрывается за очередной аббревиатурой, я забывала суть её собственной драмы. То, о чём говорили Гийомовы подруги, оставляло меня пугающе равнодушной. Я надевала на лицо маску заинтересованности, но с трудом улавливала причинно-следственные связи. Ведь в голове у меня вторым планом надиктовывался текст очередной статьи: абзацы менялись местами, фразы примеряли новый синтаксис, на месте некоторых слов прокручивалось колёсико с синонимами. И это зрелище захватывало меня абсолютно. Мной владела московская инерция, и хотелось только одного — работать. В крайнем случае говорить о работе. Всё, что отвлекало от работы, находилось в категории «необходимое зло». Едва гостья выходила за дверь, мой мозг тут же удалял в Корзину файл с услышанным, и в следующий раз я по новой задавала те же вопросы: уезжаешь? куда? зачем? а он? а квартира?

Гийомовы подруги вскоре заметили мою двойную игру и сняли опеку. Вместе с грустью я почувствовала облегчение: наконец-то меня оставили в покое и я могу спокойно заниматься тем, чем хочется (писать и редактировать), и тем, чем должна (следить за ребёнком и вести быт).

Но от встреч с Оливией я научилась получать удовольствие, несмотря на то что мы стоим на разных полюсах мировоззрения: она восьмой ребёнок в семье учительницы и натуропата и придерживается левых политических взглядов. Возможно, поэтому же она умеет так искренне интересоваться окружающими, что нельзя не проникнуться в ответ самыми дружескими чувствами.

Оливия устроилась на высоком кухонном табурете и начала про что-то болтать. Я слушала, как обычно, вполуха, как фоновую музыку. Между шеей и плечом несколько дней назад свернулся комок, я машинально массировала его левой рукой, а правой болтала в чашке заварочным ситечком.

— Затекло? — участливо спросила Оливия. — Давай разомну.

Она придвинулась на стуле поближе и принялась мять пальцами затёкшую мышцу. Это было очень приятно. Невероятно приятно. Пугающе приятно… Впервые за долгое время кто-то трогал меня с желанием доставить мне удовольствие, но при этом без эротического подтекста. Ублажение концентрировалось на мне, но при этом было бескорыстно.

— А шейку можно? И затылок заодно… — замурлыкала я, перестав болтать ситечком.

— Хе-хе, как тебя плавит! — усмехнулась Оливия. — Как у вас с Гийомом? Порядок?

Вопрос был задан для проформы, но я вдруг почувствовала, что не смогу сдержаться. Что вот прямо сейчас возьму и всё выложу. В голове пронесся вихрь мыслей, в которых можно было различить нескромные реплики Анаис, нашу вчерашнюю неэротическую сцену перед сном и ещё то, что Оливия через неделю уезжает в Кению на целых шесть месяцев… Я помотала головой и прошептала:

— Всё ужасно, просто ужасно.

— Почему?! — забеспокоилась она. — Он плохо с тобой обращается?! Не помогает? Не уделяет внимания?

— Ну что ты, он просто идеальный будущий отец. Но ты продолжай, пожалуйста. Вот здесь, ага… И внимания хоть залейся. Наоборот, я бы хотела, чтобы иногда он уделял мне меньше внимания. Особенно ближе к ночи, если ты понимаешь, о чём я.

— Э-м-м… Ты его не хочешь? Не хочешь своего красивого, подтянутого муженька с гелевой укладкой и плечами регбиста?!

— Не то чтобы, но…

— Ты хочешь кого-то другого? — с тревогой спросила Оливия, понимая, что ступает на территорию конфликта интересов.

— Только во сне, но это не считается. Если бы дело было в голове, я бы справилась. Но мне, видишь ли, тело не велит…

И проявляя чудеса эвфемизации, я рассказала ей про феномен мгновенного обезвоживания при его прикосновениях.

Оливия слушала, уточняла, подсказывала слова. И я чувствовала, как словесным потоком из меня вымывает тоску, которая застоялись в зазубринах души и начала уже дурно попахивать.

— И вот мы превращаемся в одну их тех тусклых семей, которые существуют только ради детей. Шейку слева, пожалуйста, ага… Он же не будет терпеть мою холодность вечно, он же живой человек! Но и я не могу больше себя насиловать. Знаешь, я всё время думаю… А вдруг я его… ну… перестаю любить? Не может же тело так ошибаться.

— Ты даже не представляешь, как оно может ошибаться, — задумчиво произнесла Оливия. Из уст человека, выросшего в семье натуропата и работающего в условиях гуманитарной катастрофы, это прозвучало внушительно. — Подожди, пока родишь, наверняка это гормоны.

— Да куда уж я теперь денусь.

— Это всё от цивилизации.

— Во мне какой-то биологический сбой. Разве можно любить человека и совсем-совсем его не хотеть?!

— Не знаю, — задумчиво протянула Оливия. — Я в такой ситуации пока не оказывалась. Если окажусь, обязательно тебе расскажу.

— Не расскажешь. Я бы тебе тоже не рассказала, если б ты не уезжала. Ты как случайный попутчик сейчас.

— Ты уж не списывай меня совсем со счетов, я всё-таки планирую вернуться.

— Да, но это когда ещё будет, — отмахнулась я. — И потом, вам всё время эти миссии продляют. Там, глядишь, и забудешь.

— Ну да, ну да, — поддакнула она и грустно улыбнулась.

Янник, с которым они были вместе с университета, никак не делал решительных заявлений. Оливия уезжала в страны третьего мира всё на дольше, и мы гадали, в какой из них она найдёт ему замену.

***

Вечером этого дня я была намерена доказать себе и Гийому, что люблю его. А то Оливия выходила от меня с выражением плохо скрытого недоумения на лице. И это при том, что я ей всё объяснила. Какое же недоумение должно копиться у мужа, которому я из вечера в вечер отказываю под надуманными предлогами!

Я лежала в постели, слушала плеск воды в душе и повторяла про себя как мантру: «Мой муж — самый сексуальный муж в мире». И Гийом не оплошал: вышел в облаке пара, с полотенцем вместо набедренной повязки — ну чисто греческий бог спустился с Олимпа в мою сумрачную спальню! Хоть сейчас бери карандаш и рисуй. Может, кстати, этим можно было бы отсрочить… Но нет, так дело не пойдет! Решение принято, надо действовать. Глядя на приближающегося к постели Гийома, я вела внутренний диалог со своей вагиной: ну посмотри, какие у него плечи, какие бёдра, а ещё он умный и милый, и от него всецело зависит благосостояние нашей семьи… Будь добра, сделай над собой усилие, расщедрись хоть на какую-нибудь секрецию!

Но вагина была глуха к мольбам. И суха. Она, глаза, язык, кожа — всё стремительно обезвоживалось с каждым Гийомовым шагом.

Ну и не надо, зло подумала я и призывно улыбнулась мужу трескающимися губами. Во рту стало солоно.

Ведь я homo sapiens и не позволю гормональным отклонениям испортить мою семейную жизнь.

VIII. Леди и джентльмены

Те женщины, которые утверждают, что беременность — самое счастливое время в их жизни… Предположим, что мы с ними принадлежим к разным биологическим видам. Мне в этом вопросе ближе позиция самки богомола. Цивилизационные навыки помогают справиться с убийственным импульсом, но подавленное желание ведь ещё страшнее.

Чем больше Гийом старался, тем больше промахов я замечала.

Когда он собирал Кьяру на прогулку, она выглядела беспризорницей — патлатые волосы, кофта в пятнах, юбка не в цвет, колготки с дыркой и ботинки, которые носят с джинсами.

Когда он возвращался из магазина, счёт был в полтора раза больше обычного, сумки позвякивали пивными банками и рыбными консервами, но готовить по-прежнему было не из чего.

После его уборки я ничего не могла найти, кроме мелких игрушек из «киндер-сюрприза» — их кладбище по-прежнему располагалось под диваном.

Но чай стал для меня прямо-таки метафорой неудавшегося замужества. Мы вместе больше восьми лет, из них половину женаты, через несколько месяцев у нас будет уже двое детей, а этот человек не в состоянии сделать мне чашку чая! Каждый раз, каждый раз, когда я прошу чай — я получаю бомбу. Обычно это полчашки листьев и чёрная, цвета нефти, жидкость сверху: муж усвоил, что вопреки здравому смыслу я люблю чай с чаинками, но не может запомнить, сколько вешать в граммах.

Я киплю. Булькаю. Иду пузырями. Пускаю пар. Мне перестаёт казаться глупостью, что люди разводятся из-за незакрытого тюбика зубной пасты. Это упрямая неспособность к завариванию чая видится мне вызовом, мелкой местью. Однажды я даже провела эксперимент, чтобы проверить, специально он это делает или ну правда надо пожалеть человека. С утра приготовила заварку в чайничке, а вечером, попросив чай, крикнула вдогонку его волнующейся спине: «Да там и делать ничего не надо. Просто долей кипятка!». Он налил кипяток прямо в опустошённый наполовину заварочный чайник, принёс его с видом крайнего довольства собой и очень удивился, когда я расплакалась.

Я рыдала, жалея испорченную заварку, но в конечном счёте, конечно, себя. Ведь перед этим у нас был ужин из трёх блюд: салат, грибная закуска и баклажаны. Пока грибы жарились, а баклажаны тушились, я взяла скайп-интервью у первого директора «Икеи» в России, который написал книжку про то, каково там у нас строить бизнес без взяток. Он говорил, что главный капитал нашей страны не нефть и не газ, а женщины. Что они компетентны, трудолюбивы, исполнительны и креативны и что Россия могла бы за считанные годы стать супердержавой, если бы только больше женщин шло во власть. Я кивала и сетовала, что, мол, русские женщины сами привязали себя полотенцами к батарее и отказываются видеть дальше входной двери. Даже если им выстлать красную дорожку в политику, они максимум начнут её пылесосить. Они не готовы отказаться от семейных обязанностей ради обязанностей социальных, потому что свято убеждены: без них всё развалится. Ну, в смысле реальная жизнь. Политику они считают чем-то вроде компьютерной игры, которую надо подарить мужчинам, чтобы те не мешались на кухне, не совали нос в недоваренный суп и не таскали с разделочной доски порезанные огурцы. Рукой, вытянутой из поля видимости скайпа, я помешивала баклажаны на сковородке и радовалась, что я не такая.

***

В грустных мыслях о расклеивающихся отношениях я нырнула под Ла-Манш на скоростном «Евростаре». Журналистский интерес вёл меня в английскую глубинку, где в закрытых пансионах вызревают початки мировой элиты. Русские родители мечтают о британских школах для своих детей, это не новость. Новость в том, что теперь и британские школы мечтают о русских учениках. А новости — любимая журналистская дичь.

Вот уж где можно будет напиться чаю на месяцы вперёд, мечтала я. На легковозбудимого француза этот напиток производит неизгладимое впечатление. Днём на него соглашаются из вежливости, не вполне понимая, как можно добровольно предпочесть его кофе, а после шести вечера от него энергично отказываются, ссылаясь на возбудительный эффект теинов. Для гостей я закупила травные напитки в пакетиках (мята с липовым цветом — для успокоения, корица с лакрицей — для пищеварения), сама же пила чай со злым упорством, с отчаянием белого эмигранта, справляющего православное рождество в разгар чужой рабочей недели. От кофе на время беременности мой организм сам вежливо отказывался, чем выдал свою некорректируемую русскую природу.

Важно уметь видеть символы, думала я, пока поезд мягко прилаживался к перрону Сент-Панкраса. В отношениях с Гийомом мне приходится ставить под вопрос само своё естество. Рядом с ним мне надо бороться за право быть собой. Он меня сексуально эксплуатирует и является преградой для моей профессиональной реализации. В Москве я бы давно уже руководила редакцией с миллионным бюджетом, и в выходных сведениях журнала печатали бы не только моё имя-фамилию, но и отчество.

Я сошла на платформу и вытащила телефон, чтобы позвонить фотографу, который прибыл из Москвы и должен был ждать меня на вокзале.

— Вы Даша? — спросил кто-то сзади.

Я обернулась.

Вот же god damned. Столько лет ездить в командировки с фотографами и иметь с ними чисто деловые отношения, чтобы на шестом месяце беременности впервые столкнуться с фотографом, с которым хочется создать совсем не профессиональный тандем.

— Ага, — кисло ответила я.

— А я Серёжа! — и высокий брюнет с профессиональным объективом на шее протянул мне широкую горячую ладонь.

Мы пересели на пригородный поезд, который направлялся в графство с многообещающим названием Суссекс.

***

Серёжа работал для крупных журналов по обе стороны Атлантики, разъезжал по зонам военных конфликтов, выпускал фотоальбомы, входил в жюри престижных фотопремий и неплохо зарабатывал на фотографии Путина в солнечных очках, которую по нескольку раз в месяц перепечатывали мировые СМИ. Чем загадочнее выглядело поведение России на международной арене, тем больше зарабатывал Сергей. Приглашения в агентство «Магнум», этот аналог Американской киноакадемии для фотографов, оставалось ждать совсем недолго, Сергей всё чаще наведывался в Париж и уже откликался на Сержа.

Я слушала его и думала: какой контраст по сравнению с разговорами о перепродаже фурнитуры для бижутерии. Гийом недавно открыл для себя сайты мелкого опта и, опьяненный трёхсотпроцентной добавочной стоимостью на замочки для серёжек, придумывал, как минимизировать налог на прибыль. У нас ведь не просто так есть подвал, это намёк судьбы. Там можно разместить ящики с бусинками и раздвижными обручами для колец. Его схеме, на мой взгляд, как всегда недоставало этапов — например, оборудования торговой площадки, хотя бы небольшой рекламной кампании, организации доставки… И главное, было совершенно непонятно, почему вдруг бижутерия. «Тебя же никогда не интересовали украшения?» — уточняла я на всякий случай. Гийом мотал головой: «Никогда. Меня всегда интересовали чистые деньги».

Слушая рассказы Сержа о командировке в Сирию, я думала: есть же среда, где альфа-самцы с пиратской щетиной и горящими глазами бегают на приволье, и сердца их если чем и заняты, то только очередным хипстерским стартапом. Среда эта называется «журналистика», и я когда-то к ней тоже принадлежала. А теперь я принадлежу к среде отчаявшихся домохозяек, полноватых то ли от ночных подходов к холодильнику, то ли от очередной беременности. Им остаётся только сидеть и слушать альфа-самцов, раскрыв рот. И даже мечтать о них непозволительно, потому что беременные женщины ничего, кроме жалости, вызвать не способны.

Мне даже не пришло в голову спросить, умеет ли Серёжа заваривать чай. Он флиртовал так легко и уверенно, как будто не замечал моих сферических форм. Если так и дальше пойдёт, то вечером мы окажемся под одним одеялом, и скрывать «интересное положение» в графстве Суссекс уже не удастся — решила я и навела фокус на свой живот, чтобы сразу расставить все точки над i. Сергей озадаченно моргнул: похоже, он и впрямь не придал этому значения.

***

Настоящая английская леди не жестикулирует, не повышает голос, ловко разделывает приборами костлявую рыбу и может поддержать разговор о политике так, что никто не догадается, за кого она голосует.

Мне есть чему поучиться у английской леди. Некоторые ездят в индийские ашрамы, некоторые набиваются на постой в тибетский монастырь, некоторые, чтобы испытать себя, поступают в Почетный легион Франции, а я рассчитывала пройти экспресс-курс самосовершенствования за время подготовки этого материала. Ну и главное, понять, так ли страшен пансион, как его малюют. Ведь мы всё время грозимся отдать в него Кьяру.

Пансион — это теплица, где растят будущих английских леди. Ведь такой редкий цветок можно выпестовать только в изоляции от мира и особенно от мальчиков. Католическая школа Святой Терезы — классический пример раздельного обучения. Её административное сердце бьется в стенах добротного викторианского особняка с камином, торшерами и креслицами, обитыми шёлком. На месте подсобных помещений бывшего аристократического поместья выросли павильоны для классов и рекреаций: бассейн с тренажёрным залом, просторная кухня для занятий «наукой еды», музыкальная студия, художественная мастерская, домик, где ученицы собираются после занятий готовить домашние задания.

Мы с Серёжей ожидали, что наш приезд сюда будет подобен вторжению миледи в Бетюнский монастырь. Наглая журналистка из развращённого Парижа, да ещё беременная, и красавец фотограф из дикой Москвы, да ещё бывавший в горячих точках, — есть чем взбудоражить невинных созданий. К тому же мы знали, что будущее за нами, за либералами — за смешанными школами, за социальными лифтами и за исключением закона божьего из школьной программы. Я садилась ужинать в компании завуча, директрисы и примерных учениц с убеждённостью, что сейчас всех здесь научу жить сообразно веку. Но в тайне надеясь, что меня сумеют обратить в новую педагогическую веру. Ведь мне всё время казалось, что я недодаю Кьяре чего-то важного, но чего именно, понять я не могла. Самоконтроля? Способности воспринимать новое? Уважения к авторитетам? Терпимости к ближнему? Терпимости к себе?

— То, что мы называемся католической школой, указывает лишь на дисциплину и моральные принципы, которые мы прививаем девочкам, а не на религиозность, — этой ладной фразой из пресс-релиза директриса сразу же отмела мои левацкие наветы. — У нас учатся еврейки, мусульманки и дочери таких народов, вероисповедания которых я, к своему стыду, не знаю. Мы настаиваем только на том, чтобы все ученицы собирались в часовне на воскресную мессу. И то, скорее, по общечеловеческим мотивам: это же так по-семейному — проводить вместе утро выходного дня.

Надо сказать, что за остальные шесть дней, предшествующие мессе, девочки вряд ли успевают соскучиться друг по другу. На несколько часов в неделю они получают «увольнительную» за периметр, но прелесть жизни в английской глубинке оборачивается тем, что на километры вокруг школы простираются поля с мирно пасущимися овцами. Редкие счастливицы уезжают на выходные к родителям, как, например, Джемма — её семья в соседней Швейцарии, куда почти каждую пятницу она летает из аэропорта Гэтвик. А многие девочки остаются в школе и по выходным, как, например, Сара: родители отдали её под опеку Святой Терезы шесть лет назад, когда ей было одиннадцать лет, а сами перебрались по работе в Абу-Даби. «Они хотели для меня лучшего образования», — разумно рассуждает Сара, ни на секунду не расслабляя растянутые в улыбку губы. За эти годы она чаще ездила на каникулы с одноклассницами, чем с родными: классами они путешествовали в Париж, Вену и Санкт-Петербург.

Еда была вкусная и здоровая, фоном к разговору уютно потрескивал камин, чай, естественно, оказался идеально заваренным. Мне нравилась степенность классных дам и уравновешенность учениц, которых было не видно не слышно ровно до тех пор, пока старшие не приглашали их высказаться. Какой контраст по сравнению с Кьярой, которая настырно требует внимания громкими песнями, риторическими вопросами или просто мерным скандированием «Мам. Мам. Мам». Какой контраст со мной, которая не может оставить человека в неведении относительно своей позиции по вопросам женского равноправия и политического выбора Франции. К десерту я даже поинтересовалась ценами за обучение. «Я пришлю вам примерный прайс по электронной почте», — сказала директриса и так улыбнулась, что сразу стало понятно: обсуждение финансовых вопросов стоит прекратить прямо сейчас. Эту особенную улыбку, как и обширный инструментарий эффективной дипломатии, будущие английские леди усваивают параллельно с азами математики и кулинарии.

Я была уже готова поставить подпись на контракте, ведь никакая сумма не может быть слишком большой для образования детей, не так ли? Осталась самая малость. На последней чашке чае я не выдержала и задала вопрос, мучавший меня весь ужин: как девочки проживают волнительный возраст женского становления без мамы? Ну то есть, если без поэзии и метафор, кто объясняет им, как выбирать и вставлять тампоны?

Девочки густо покраснели, а классные дамы продолжали разделывать безглютеновый кейк, но и на их лицах мелькнула тень непонимания.

— Моя дочь училась в Святой Терезе несколько лет назад, — первой нашлась преподавательница литературы, — за все пять лет она лишь однажды назвала меня мамой на уроке, и то в сердцах. Мы спорили о Шекспире, и в какой-то момент она воскликнула: «Ну как же, мама, ты же говорила!». Мы обе немного смутились, и больше она так не делала.

Эта анекдот дешифровался примерно так: мы не можем ответить на ваш вопрос, потому что сама его постановка бессмысленна. Функции мамы в частной школе эффективно распределены между учителями и смотрительницами кампусов.

— Иностранцев удивляет система раздельного обучения и принцип пансина. Но по большому счету от других частных школ наша отличается лишь тем, что девочкам можно поспать на полчаса дольше вместо того, чтобы наряжаться и краситься, — заключила смотрительница кампуса и пожелала нам спокойной ночи.

На следующее утро мы вставали вместе с девочками — в семь утра. Я, конечно, опоздала к овсянке и дарджилингу — с меня-то никто не снимал обязанности краситься и наряжаться. Тем более что обед ожидал нас в мужском колледже.

***

Настоящего английского джентльмена отличают едкое чувство юмора, умение сочетать клубный пиджак с яркими шерстяными носками и выдающаяся самодисциплина (всегда, кроме вечера пятницы).

По дороге в Давич, что в южных предместьях Лондона, мне на ум приходили второсортные шуточки про «уйду в монастырь, но только в мужской». Вот где получится поднять самооценку, если уж в условном Бетюне моё появление не вызвало ожидаемого фурора. Серёжа отсматривал фотоматериал из Святой Терезы на экране фотоаппарата и выглядел как угодно, только не настороженно. Вот что значит альфа-самец — никакого страха конкуренции!

Мы въехали в просторный двор кампуса, где всё вибрировало по случаю выпускного. Тёмно-синюю форму учащихся украшали голубые полоски — знаки отличия в каких-либо внеклассных занятиях, будь то еженедельные заседания чайного клуба или сессии в клубе любителей конструктора «Лего». Без успехов на альтернативных поприщах прекрасный аттестат по основным дисциплинам будет бесполезной бумажкой при поступлении, объяснил коммерческий директор школы, встретивший нас у крыльца ректората.

«Когда я перевелся сюда с прошлого места работы, я ожидал найти закрытое мужское сообщество, беспрестанно болтающее о девочках, а нашел интеллектуальных, тонко чувствующих юношей, рассуждающих за обедом о литературе и театре, — вещал он заученные речи, звучавшие, однако, очень убедительно. — Над учениками здесь не довлеют обычные для смешанных школ предрассудки, что рисование, музыка и литература — девчачьи предметы, а юноше пристало заниматься точными науками и демонстрировать успехи в спорте. Поэтому, смею думать, здесь они развиваются более полноценно, в соответствии с собственными потребностями, а не с ожиданиями общества».

Результаты УЗИ уже подтвердили, что у меня будет мальчик, и слова маркетингового директора падали в почву, удобренную сомнениями. Ведь есть огромная разница между мамами девочек и мамами мальчиков. Из одних получаются тёщи, из других свекрови. Мамы девочек мечтают, чтобы мальчишки, которые встретятся их дочкам, были нежными и воспитанными, уступчивыми и податливыми женскому влиянию. Мамы мальчиков хотят, чтобы окружающие их сыновей девочки были покладистыми, в меру самостоятельными, но всегда прислушивающимися к мнению мужчины. Как говорил мой московский психотерапевт, мы всегда желаем себе клыков поострее, а другим — шкуры помягче. Я привыкла быть мамой девочки, но как быть теперь?

С одной стороны, я понимала, что маркетинговый директор дело говорит: если девочки хотят возглавлять международные корпорации и получать нобелевские премии по физике, то они должны признать за мальчиками право развивать тонкие миры. Как будущей матери мальчика, мне такой подход очень нравился. Но с другой стороны, образ чувствительного юноши, увлекающегося живописью и кулинарией, открыто конфликтовал с эталоном Настоящего Мужчины, который царил у меня в голове. Я упрекала себя в двойных стандартах: что же это, сама слюнки глотаешь при виде альфа-самца, а из сына хочешь вырастить чьего-то захребетника? Ноль женской солидарности в тебе!

Из школы Давич я снова не вывезла никаких бонусов для эго. Мальчики не ели меня глазами — если уж начистоту, то они обращали больше внимания на камеру Сержа. Зато наверняка легко заткнули бы меня за пояс в литературоведческом споре. Текст надиктовывался в голове, и уже было видно, что это будет хороший текст, с обилием сочных иностранных реалий и изящным феминистическим подтекстом. Но вот мои сокровенные вопросы остались без ответов. Текст надо было сдавать через десять дней, а обдумывать собранный материал мне предстояло, похоже, многие месяцы.

***

Пусть составы у перрона Сент-Панкраса не похожи на тот, под который бросилась Анна Каренина, вокзальный антураж как нельзя лучше подходит для размышлений о супружеской измене. Через два дня, снова в Лондоне, Серёжа впрыгнул в экспресс, едущий в аэропорт, а я поплелась к пути, с которого «Евростар» отбывал в Париж.

Поезд занырнул в туннель, словно в царство Аида. Мол, сейчас, грешница, придётся держать ответ. Я сложила руки на животе, закрыла глаза. Даже в моей подвижной системе нравственных координат, не укреплённой воскресными мессами, есть табу. Одно из них — нельзя делать ребёнка свидетелем измены его отцу. Поэтому всю командировку я волооко смотрела на Серёжу и мечтала стать его фотоаппаратом, чтобы вот так же висеть на его жилистой шее и чувствовать на себе его тёплые ладони… Казалось, мне протягивали счастливый лотерейный билет, а я не решилась его взять.

А когда на фарватере Ла-Манша мне открылись самые сокровенные глубины подсознания, в них проступило совсем уж уничижительное: скорее всего, я не столько выбрала нравственность, сколько побоялась, что не смогу увлечь мужчину мечты…

За смеженными веками посветлело — это поезд выехал во Франции. Открывать глаза не хотелось. Хотелось ещё немного помечтать о Серёже и о том, сколько удовольствия мы могли бы доставить друг другу в более естественных обстоятельствах.

Дома пахло макаронами с кетчупом. По коридору мотыльками порхали комья пыли. Натренированным глазом я увидела минимум семь предметов не на месте. Но разве имела я теперь право на них указывать… Кьяра разгуливала в спортивных штанах и толстовке на вырост. «Ты так в школу ходила?» — упавшим голосом спросила я. Она кивнула.

Гийом выглядел измождённым жизнью одинокого отца и еле поднялся мне навстречу. «Репортаж принесет хороший гонорар, — пообещала я заискивающе. — Где-то четверть твоей месячной зарплаты». Он качнул головой так, что сразу стало понятно: никакого гонорара не хватит, чтобы меня простить.

IX. Отъезжающий автобус — не ваш

— Баклажаны под пармезаном, как всегда?

Я послушно кивнула, хотя вообще-то хотела лазанью, но кто же может отказаться от «как всегда». Довольный своей визуальной памятью, молоденький официант скрылся в недрах ресторана.

Я взяла мрачного Гийома за руку. Солнечные лучи скользили по краю бокала с водой. На площади Жоашена дю Белле, как всегда по вторникам, клошар выкрикивал антиправительственные лозунги.

— Эта страна существует против законов экономики, — вторил ему Гийом. — У неё без шуток началось трупное окоченение! Вот смотри: клиент хотел вложить полтора миллиона, но не разово, а несколькими траншами, начиная с трёхсот тысяч. Но по правилам этого портфеля сумма комиссии, оплачиваемой клиентом, тем выше, чем ниже сумма взноса. И он попросил, имея в виду будущие платежи с разницей в неделю-две, сделать ему единую сумму комиссии как для большой суммы. Элементарный коммерческий жест, понимаешь! Я написал этой козе из бухгалтерии сто сорок писем. Она кумекала три дня, ничего не поняла и отправила всё своему «плюс один». Тот мне пишет письмо, мол, мы так никогда не делали, и вообще чего вы от нас хотите? Скоро Пасха, банк на другом конце города, а курьер взял выходной. Я пишу: вы так никогда не делали потому, что у вас никогда не было клиентов. И меня это не удивляет! Вы слыхали, к примеру, про интернет-банкинг?..

Я не до конца понимала суть этого конкретного противостояния, но понимала проблему в целом: после Сингапура, где судьбы мира решались в рамках одного рабочего дня, Гийом никак не мог перестроиться на старосветский тип работы. Он грезил развивающейся Азией с её эффективными производствами, минимальным документооборотом и переговорами за сакэ, а старушка Франция гасила его порывы бюрократическим огнетушителем.

Бороться с косностью европейской экономики Гийому помогала мысль о том, что совсем скоро он заработает свой первый миллион и сможет звонко хлопнуть дверью офисной тюрьмы перед носом у рыдающей кадровички. Раз в две недели он приходил домой в эйфории, крутил меня на руках, осыпал поцелуями, открывал бутылку хорошего вина и разрешал мне выпить бокальчик «по такому поводу». Он извлекал из портфеля листки с диаграммами: линии сначала пугливо жались к координатному дну, а потом взлетали ввысь, перемахивали горизонтальную ось и стабилизировались в области максимальных значений. «Вот здесь, — Гийом ставил точку на восходящей линии, — у нас уже семьсот тысяч в год, мы ездим отдыхать на Северный остров на Сейшелах, там нас всегда ждет одно и то же бунгало с видом на закат. Вот здесь, — точка повыше, — мы покупаем квартиру на набережной Селестэн, а у Кьяры есть собственный пони. А вот здесь, — точка в области высших значений, — наш годовой доход составляет полтора миллиона евро, и…».

Он описывал рукой фигуру, которая должна была очертить самые смелые фантазии жены богатого человека. Моё воображение, которому для довольства жизнью достаточно представить тихую студию с мольбертом, чайником и исправным компьютером, силилась разродиться какой-нибудь вычурной мизансценой из журнала «Дизайн и архитектура». Ему уже почти удавалось поместить меня в неправдоподобный антураж из самшита и позолоты, как вдруг Гийом мрачно хватался за подбородок той самой рукой, что увлекала меня в лакшерные дали, и произносил: «Да, но ты же понимаешь, Франция не любит богатых. Придётся делокализовать предприятие. Лучше всего в Азию, но для начала я подумываю о Лондоне. Но у тебя нет европейского гражданства, а значит, ты не сможешь переехать туда раньше, чем через шесть месяцев после регистрации фирмы. Я навёл справки. Пока у тебя нет гражданства, у меня связаны руки».

И я вдруг понимала, что разрешённый бокал вина пью не по праву. Что вина́ за бедственное положение семьи (съёмная квартира, работающий муж, ребёнок в государственной школе) целиком лежит на мне. Мне становилось стыдно, Гийом тоже серел лицом: из собственного бунгало на Сейшелах мы прямиком попадали во французскую тюрьму за махинации с налогами. Вечер был испорчен. Линия Гийомова настроения стремительно падала в область негативных значений, выравнивалась параллельно дну координатной таблицы и периодически проверяла его на прочность.

Свой новый фильм Вуди Аллен снял специально для меня. Там героиня неожиданно оказывается в статусе жены налогового преступника, покончившего с собой, чтобы избежать процесса. До этого она тихо и достойно жила жизнью супруги миллиардера, занималась благотворительностью, свысока относилась к непутёвой сестре и думала, что у неё хороший, хоть и сильно занятой муж.

На этой неделе Гийом был одержим идеей сделать миллион на перепродаже «арестованных» квартир. Он нашёл сайт с расписанием аукционов, где распродавалось имущество должников. Квартиры, машины, нежилые помещения, посуда, мебель. «Ну вот же нормальная цена за квадратный метр! — восклицал он, щёлкая по лотам. — Ну и что, что в жопе мира? Мы же её не для себя покупаем. Это инвестиция, Дарья, ин-вес-ти-ци-я. Покупаем по дешёвке, ремонтируем, клеим обои в цветочек, белим потолок… И продаём втридорога! Да что там втридорога — в семь раз дороже продаём!»

Я улыбалась краем рта и гнала из глаз тревогу. У Гийома много талантов, но рукастым его назвать никак нельзя. Когда нам на кухню понадобилось выпилить полочку нестандартных размеров, он позаимствовал у друга электропилу и сходил к нотариусу составить завещание. Он собирался составить его с тех пор, что мы знаем друг друга, поэтому полочке пришлось ждать, пока он распределит между безутешными родственниками свою коллекцию дисков и три гитары. Я скромно сказала, что ни на что, кроме его любви, не претендую. Ну, может быть, на недавно купленный «Макинтош».

В день Икс Гийом поцеловал Кьяру, крепко обнял меня, прошептал на ухо, где спрятана книжечка с кодами от его банковских счетов, и вместе с электропилой и заготовкой для полочки заперся в гостиной. «Что бы вы ни услышали, не входите», — героически сказал он. «А если понадобится оказать первую помощь?» — спросила я. Он заколебался. «Только если я позову».

Дверь захлопнулась. Сначала послышались молитвы, потом стало тихо. Затем, с cекундным отставанием, взвизгнули электропила и Гийом. Я вцепилась в дверную ручку, но открывать не стала: говорят, мужчины очень обижаются, если в них не верят.

Мужчина долго орал и чертыхался, но я изо всех сил в него верила. Только когда он стал подвывать, я вспомнила, что у нас длинный балкон, по которому можно пробежать от спальни к гостиной. Я ожидала увидеть на стекле ошмётки окровавленной плоти, но увидела только лёгкий тюль древесной пыли. В её клубах Гийом сидел над электропилой, как старуха над разбитым корытом — сама скорбь и непонимание «за что?!».

Полочку в выходные выпилил друг — хозяин электропилы. Но об этом у нас в семье не принято вспоминать.

В общем, я улыбалась уголком рта, гнала из глаз тревогу и с наигранным интересом читала описание лотов на сайте распродажи арестованного имущества.

«Чёрный мерседес, 140 тыс. км пробега, продольные царапины на левом крыле…»

Наверное, следы пуль.

«Мебельный гарнитур, шесть отделений, бук, мрамор, латунь…»

Собственность наркобарона с дурным вкусом.

«Подвальное помещение 7,72 кв. м, звукоизоляция, кондоминиум с домофоном и видеонаблюдением, нуждается в ремонте…»

Пыточная камера!

Гийом, между тем, видел вещи в перспективе: «Три-четыре удачные сделки — и купим себе квартирку в приличном районе». Он даже оформил себе подписку на обновления сайта, чтобы не пропустить ничего интересного. Очередное сообщение пришло как раз тогда, когда мы доедали итальянские блюда на площади Жоашена дю Белле.

— О! Сен-Мандэ, пятьдесят пять квадратов, нуждается в обновлении, сто пятьдесят тысяч стартовая цена. То, что нам надо!

— Но это же не для нас, правда? — робко уточнила я.

Ведь невозможно пригласить русскоязычных друзей в пригород Святой Манды.

— Нет-нет, конечно, это для инвестиции, — быстро поправился Гийом, который сам уже в мечтах обживал пятьдесят пять квадратных метров. — Ах, как жалко, у них как раз сегодня открытый визит, а у меня встреча с клиентом… Как думаешь, ты сможешь съездить?

Я мысленно порылась в своих обязательствах. С утра я как раз доделала текст про суфражисток начала века и собиралась потратить час до окончания Кьяриных занятий на просмотр «Отчаянных домохозяек».

— Конечно, съезжу.

— Спасибо, chèriе. Подожди, я посмотрю, как удобнее туда добираться.

И он переключился на приложение, которое высчитывало самый короткий путь из точки А в точку Б с учётом разных видов транспорта, цены̀ на билеты, стоимости потраченного бензина и кубометров выхлопов угарного газа.

«Проклятые голлисты! Всех бы вас в Алжир!» — пробасил люмпен на площади.

Гийом принялся чертить на салфетке план проезда, сверяясь с Гугл-Картами.

***

Странно, что мысль о квартирной карме не пришла мне в голову сразу же, как только Гийом заговорил об этой авантюре. Ведь имущество у людей просто так не арестовывают. Либо кредит за жилплощадь разорил в прах семейство заёмщика, либо хозяин был ушлым человеком и надругался над законом с особой изощрённостью. Возможно, даже кого-то убил. Возможно, даже в этой самой квартире. При любом раскладе в таких местах скапливается масса негативной энергии, и она действует разрушительно.

Но я даже не представляла, насколько разрушительно. Квартира, которая готовилась уйти с молотка, сама никуда уйти точно не смогла бы. Если вообразить эту квартиру человекоподобным существом, то у него бы не было рук, ног и некоторых жизненно важных органов. Кожи у него тоже не было — только разорванные в хлам сухожилия и раскрошенные кости.

Кроме меня, по руинам бродило человек десять, из них две пары и шесть шустрых агентов. У пар в глазах читался тот же вопрос, что и у меня: что̀ же нужно сделать с помещением, чтобы оно дошло до такого состояния? У агентов читался охотничий азарт: здесь подлатать, тут перестелить паркет, там поставить унитаз, ага, ага — в десять тысяч уложимся; итого, вместе с наценкой и моими комиссионными уйдёт за…

Я вышла из квартиры с радостным чувством, что это не мы её купим, и на ходу принялась писать Гийому смс. В этот момент из-за угла улицы вырулил автобус с нужным номером. Остановка была метрах в сорока, автобус медленно к ней подъезжал, а дома ждали эпизоды «Домохозяек»… И я побежала. Прытко вскочила в салон, прокомпостировала билет и… плюхнулась на свободное кресло, пытаясь совладать с лицом.

Я знаю тупую, тошнотворную головную боль, свербящую зубную, набухающую боль от укола или укуса комара, пронзающую боль от электоэпиляции, выкручивающую спинную боль, стреляющую боль отита, густую, шевелящуюся менструальную боль, похожую на штырь боль в желудке, бескомпромиссную боль схваток, радостную боль перетрудившихся мышц, боль от ожога, пореза и прокалывания ушей.

Но эта боль была абсолютно новой, не знакомой моему телу.

Понадобилось несколько секунд, чтобы её локализовать. Она распространялась прямо из промежности. Не из низа живота, а именно оттуда, из сакрального места. О, господи! На какой я неделе? На двадцать шестой. Ещё рано, очень рано! Лёгкие недоразвиты и ушной аппарат…

Ай! Ай-ай-ай!

Я схватилась за перекладину и закусила губу. Пассажиры ничего не замечали или делали вид, что не замечают. Я часто дышала. Боль накатывала волнами, а потом замерла на достигнутой отметке. Наверно, просто спазм. Сейчас должно прийти облегчение. Сейчас, вот сейчас…

Автобус, между тем, подъехал к конечной остановке.

Я дождалась, когда все вышли, чтобы никто не дай бог меня не толкнул.

Очень осторожно встала.

Боль ощущалась, словно миска с водой, угнездившаяся в тазовых костях. Главное — не расплескать, не взбаламутить.

Я попробовала сделать шаг — кто-то будто бы дёрнул рычаг, и боль скакнула в верхний регистр. Я поморщилась и схватилась за перекладину так, что ногти, как со́хи, пропахали холм Венеры.

Через несколько секунд боль снова устаканилась и замерла на новом — более высоком — уровне. Надо выходить, водитель нетерпеливо поглядывает в зеркальце обзора салона. Я собралась духом и протащила другую ногу вперёд, стараясь не отрывать её от пола. Ай-ай!

Водитель выразительно постукивал пальцами по рулю.

Я сжала волю в кулак и спрыгнула с подножки.

Вода в тазу стала перекатываться от края к краю и выплёскиваться. Я зажмурилась и выдохнула ртом. Ох, нужно сесть. Разжала веки. Остановка в трёх метрах, там скамейка. Три метра — это пять шагов, в моём положении десять. Десять раз самой посадить себя на кол.

Терпи и иди.

Это были самые трудные три метра в моей жизни.

Где-то на четвёртом шаге я поняла, что правой ногой двигать легче, чем левой. К седьмому — что чем шире расставлены бёдра, тем плавнее накатывает волна боли. Так, с ногами на ширине плеч, я добралась до скамейки. Села, словно на ком колючей проволоки. Не слишком считаясь с приличиями, прикрылась сумкой и сунула руку в трусы.

Крови нет, уже хорошо.

Надо кому-то позвонить. Нет, не кому-то, а Гийому. Чтобы он приехал и что-то сделал. Но что? «Немедленно вызывай спасателей, — зашипит он, прикрывая рот, чтобы не мешать коллегам. — Не хочу, — начну скулить я. — Они же мужчины, мне неудобно. — Дарья, такими вещами не шутят! — начнет нагнетать он. — Речь идет о нашем ребёнке! — Я не хочу в больницу, я хочу просто домой, лечь. — Тогда возьми такси! — Я не могу дойти до стоянки. И стоять тоже не могу!»

Он, конечно, подумает, что я преувеличиваю. Что по русской привычке провоцирую его на театральное проявление чувств, как когда прошу взять меня на руки, потому что туфли натёрли. Про это даже есть сказка, называется «Петя и волк».

Я сбросила звонок. Дисплей подождал немного, не передумаю ли, потом почернел и показал время — я сидела на остановке уже двадцать минут. Уровень боли выровнялся, казалось даже, она начала стекать куда-то вниз, как вода из засорившейся ванной. Пора было двигаться.

В три попытки я встала и, расставляя ноги, побрела к метро. Вход был в тридцати метрах от остановки, они показались мне километрами. А там лестницы-лестницы… В каких единицах измеряется боль? В дулёрах, думала я, подволакивая ногу на очередную ступеньку. От французского douleur — «боль, страдание». Как у любой измеряемой величины, у боли должны быть пределы. Достигнув максимума, она должна менять родовые качества и становиться чем-то другим — шоком или смертью. Какой максимум может быть у боли, то есть какую боль можно оценить в, скажем, сто дулёров? Родовую? Головную? Зубную? В моей системе координат лидерство было, безусловно, за мигреневой болью. Даже роды без анестезии не показались мне такой мукой. Но ведь сколько болей я ещё не знаю. Я, например, никогда не ломала кости, а это, наверно, ужасно. Когда я была подростком, у нас была соседка тётя Вера. Однажды она позвонила в дверь, я открыла. Она стояла в слезах, дурно пахла и противненько так подвывала: «Ой, Дашенька, мне так плохо, так плохо, мама дома?». Мамы дома не было, я с непроницаемым лицом спросила, что ей передать. Соседка помялась на пороге, как будто хотела что-то попросить, и я уже знала, что денег, она выпивала, эта соседка, и иногда просила денег. Правда, всегда возвращала. Она ушла, так ничего и не попросив, я рассерженно заперла дверь на щеколду. А ещё через пару месяцев она позвонила по телефону, я опять была одна, она плакала в трубку и просила спуститься. Я спустилась. С готовностью подать воды, промокнуть лоб, может быть, даже отвести в туалет — в общем, быть полезной при тяжелом похмельном синдроме. Надо быть терпимой к чужим недостаткам, уговаривала я себя, отсчитывая ступеньки. Дверь была открыта, я вошла и увидела её катающейся по полу и раздирающей на себе халат. Я начала сбивчиво задавать вопросы: что ей дать, хочет ли она пить, надо кому-то позвонить, кому-то взрослому, есть ли у неё родственники, помнит ли она их телефон. Она каталась, рыдала и кричала: «Дашенька, сделай что-нибудь!!! Помоги мне!!!». Самообладание моё развеялось, как дым: лекарства стояли на тумбочке и очевидно ей не помогали. Взять стакан она не смогла бы. А в туалет, как было понятно по запаху, она уже давно ходила прямо в кровать, точнее в тахту, которая служил кроватью. Иными словами, я ничем не могла быть ей полезной. «Я сейчас позвоню в „Скорую“, они приедут и дадут вам что-нибудь», — испуганно лепетала я. При слове «скорая» соседка взметнулась с пола с перекошенным лицом и прохрипела «Нет! Не звони! Не звони туда! У… у… уходи».

А потом она больше не звонила, ни в дверь, ни по телефону — она умерла от рака. Хосписов тогда не было, и всю агонию последней стадии она прокаталась одна, в своей угловой квартире на первом этаже, от которой ещё долго, даже сквозь обитую дерматином дверь, пахло смертельной болезнью.

Вот, наверно, её боль можно оценить на сто дулёров. Моя в этой системе тянула, наверно, на семьдесят.

…Люди шли мимо, рядом, навстречу — они скашивали глаза в мою сторону, но не тревожили расспросами. Я была немного раздосадована этим холодноватым уважением к свободе моего болеизъявления, но в целом благодарна: зачем нам с болью посторонние? У нас давняя история дипотношений. У нас заключены соглашения, подписаны пакты, обговорены условия перемирия. Чем она сильнее, тем меньше требуется чьё бы то ни было вмешательство в наши переговоры. Было бы, конечно, глупостью звонить Гийому. То был иррациональный порыв, типичный для беременных.

Следующие два дня я провела в самых нехарактерных для себя обстоятельствах места и действия. Я валялась на диване с ногами врозь и читала мамашкины сайты. Зашла я в этот чужой розовый мир как всегда украдкой, с чёрного хода, надеясь быстро найти информацию по теме и уйти по-английски. Но боль в промежности оказалась темой широкой, многоспектровой, и на третьем часу чтения вирус уменьшительно-ласкательных суффиксов проник в меня и принялся атаковать мозг. Оказывается, можно было прожить беременность совсем по-другому, интересно и насыщенно, высчитывая недельный набор веса и следя за формированием пальчиков «пузожителя» в онлайн-симуляторе. Можно было, пока активизировано правое полушарие, тренироваться писать левой рукой и составлять хокку. И между прочим, есть список хороших мантр для успокоения тонуса матки.

Кусая губы от упущенных возможностей, я зарегистрировалась на одном из сайтов, самом розовом, под ником mat’ehidna.

X. Внукодети

— Вы с ума сошли, милочка! На таком сроке уже пора прекратить интенсивные тренировки! — воскликнула пожилая мадам, видя, как я паркую велосипед у медицинского факультета.

Тронутая её участием, я принялась объяснять, что сама бы рада перемещаться более социально одобряемым способом, но не могу скрещивать ноги. Могу их двигать в строгой параллели друг к другу, и параллели эти довольно сильно разнесены — никак не меньше, чем на ширину плеч. То есть из видов транспорта мне доступны только велосипед и самолёт. И вот, собственно, с этой проблемой я приехала в больницу, которая находится за медицинским факультетом.

Мадам выслушала только до половины и, ругая себя за не вовремя проявленную заботу, удалилась.

Я подышала по-собачьи и, поворачиваясь корпусом вслед за шагающей ногой, двинулась переулками Питие-Сен-Пельтриер к перинатальному отделению. За спиной болтался рюкзак с книжкой, тапочками и зубной щёткой на случай экстренной госпитализации.

— С ребёночком всё в порядке, — сказала узистка, массируя мне живот ультразвуковой трубой. На экране недовольно морщился эльзасский носик. — Только он опустился низко, вот вам и больно ходить. Наверно, какой-нибудь нерв прищемил. Надо больше отдыхать, а то он надумает вылезти раньше срока. И никакого спорта пока, хорошо?

— Хорошо, — согласилась я. И уточнила: — Велиб ведь не считается спортом, правда? Это же средство передвижения?

На этом настаивает парижская мэрия: муниципальные велосипеды существуют не для тренировки икроножных мышц, а как экологичная альтернатива автобусам. Поэтому и время бесплатного пользования ограничено получасом — за тридцать минут город можно проехать насквозь. Но узистка принялась энергично отговаривать меня от пользования велосипедом и предложила выписать больничный на остаток беременности, чтобы исключить необходимость передвижения.

К сожалению, мой основной работодатель — дочь — не принимает справок. Её надо кормить, забирать из школы и выгуливать каждый день. Поэтому тем же вечером муж, выпив залпом бокал вина для храбрости, взял телефонную трубку и позвонил в аккуратный домик на реке Иссоли.

Гийом отвечает за внешнюю политику нашей семьи не только потому, что он француз. Я и на родном языке общаюсь с людьми с меньшим изяществом. Он же умеет говорить таким бархатным голосом и так к месту вставлять формулы вежливости, что подростки из рабочих пригородов с улыбкой отдали бы ему последнюю сигарету. Когда он пишет деловое письмо, оно получается нежным, как обращение Петрарки к Лауре, но при этом не оставляет сомнений в том, чего пишущий добивается (в отличие от запутавшегося в своих желаниях итальянского поэта).

Мы понимали, что то, о чём собираемся попросить, переходит границы приличия. И что, скорее всего, его родители на ЭТО не пойдут, а может быть, даже оскорбятся и на какое-то время перестанут с нами разговаривать. Ведь есть огромная разница между русскими бабушкой-дедушкой и французскими папѝ-мамѝ. Бабушки-дедушки возделывают огород, а папѝ-мамѝ — обустраивают территорию вокруг бассейна. Бабушки-дедушки ездят на электричке в деревню, а папѝ-мамѝ — в Каппадокию на туристическом автобусе с пометкой «Клуб бодрых пенсионеров Вара». Бабушка-дедушка записывают рецепт огуречной воды за доктором Малышевой из передачи «Будь здоров», а папѝ-мамѝ — адреса тату-салонов в Бангкоке из репортажа по каналу «Дискавери». Бабушки-дедушки забирают внуков на лето, а у папѝ-мамѝ и без того предусмотрена насыщенная культурная программа.

— Алло, маман? Привет, это я, твой любимый единственный сын. Да, нормально. Да вроде ходит, хотя и медленно. А мы вот хотим вам Кьяру подкинуть на лето. Ага, одну. Чтоб подышала свежим воздухом, загорела, покаталась на пони. Пускай, кстати, папа научит её плавать. Алло, мам? Ты в порядке? А чего дышишь так часто?

Непонятно как, но победа была одержана: мы получили добро на то, чтобы на каникулы сплавить дочь в провансальский эдем с бассейном, дикой ежевикой и четырёхразовым био-питанием.

Но до конца школьного года оставался ещё месяц. А ведь моя мама тоже требует от Кьяры называть её «мамѝ» и ни в коем случае не «бабуля». Как правило у неё несколько интерьерных проектов в процессе и личная жизнь, о насыщенности которой мне не приходилось мечтать и в лучшие годы. Поэтому в её «Конечно, я могу приехать» явственно слышалось ударение на слове «могу» и подразумеваемое «но» в конце — в общем, некоторая условность наклонения.

***

Теперь, когда баба Валя выгуливает внуков в далеком Венсенском лесопарке, в нашем парижском сквере про неё ходят легенды. Говорят, ради того, чтобы не расставаться с дочерью, обосновавшейся в Париже, баба Валя поменяла квартиру в купеческом доме на Малой Бронной на комнату в панельной многоэтажке парижского чайнатауна, и каждое утро ровно в семь-тридцать материализуется на пороге квартиры дочки и зятя, чтобы заступить на вахту. Она водит внуков на развивающие занятия, моет посуду, убирает, ходит за покупками, готовит обед и ужин, кормит, купает и укладывает детей, а когда с работы возвращаются родители — тает в эфире, словно добрая фея, сделавшая своё дело.

Саму дочь никто из нас, парковых сплетниц, не видел (ведь она, в отличие от нас, работает, да не абы где, а в одной из компаний Большой Четвёрки). Но со слов бабы Вали мы представляем её небесным созданием. Она умна, востребована как специалист, вегетарианка и гений чистой красоты. Мы заочно завидуем её умению без акцента говорить на трёх языках и возможности купить квартиру в престижном ближнем пригороде — но, конечно, не так сильно, как наличию бабы Вали. Ведь таких больше не делают. Как эталон метра, выгравированный на стене здания Минюста на Вандомской площади, она существует для того, чтобы показывать остальным бабушкам, как далеко они отклонились от своей изначальной миссии.

Приличные экземпляры бабушек почти перевелись в этом мире кидалтов, золотых нитей и стволовых клеток. А оставшиеся нуждаются в охране как нематериальное наследие человечества. Ведь даже слово babushka вошло в иностранные толковые словари наравне с ushanka, prorub’, perestroyka и другими обозначениями непереводимых русских реалий. Это хтоническая фигура, которая кормит на убой, лечит травами, закатывает трехлитровые банки солений на зиму, вяжет и рассказывает сказки. Но самая главная её черта — она сидит с внуками. Именно внуки придают смысл её булимическому созиданию и делают её персонажем семейного эпоса.

Не потому ли старорежимные бабушки так самоотверженно включались в заботу о внуках, что слишком рано становились матерями? В тридцать пять, когда ум и тело созревают до ласковой возни с грудничком, они обнаруживали себя лицом к затылку холодного подростка. И ничего не оставалось, как вынашивать нерастраченную нежность всё следующее десятилетие — то самое плодотворное десятилетие, когда физические силы, финансовые возможности и нравственный прогресс родителя идеально сочетаются с потребностями маленького человека. И вот в сорок с небольшим они получали на руки вожделенный сверток — внука или внучку. Как долго они этого ждали! Они бросали работу, продавали квартиры, забывали опостылевших дедушек — всё для того, чтобы быть со своим новым — главным, настоящим! — ребёнком, который прихотью судьбы административно связан с двумя неразумными существами, своими биологическими родителями.

Моя мама родила двух дочерей с такой разницей, чтобы прочувствовать материнство и в третьем, и в четвёртом десятке. Поэтому синдром русской бабушки ей неведом. Она не увлекается выпечкой, не делает домашний творог, не выращивает чайных грибов и всячески избегает гуляний с коляской. Она знает, что золотые филеры поддержат её носогубные мышцы, пока био-инженеры готовят сыворотку из стволовых клеток для обновления тканей — а там, глядишь, генетики вычленят ген старения и сумеют перекодировать его на обратный отсчёт.

Мы давно живём раздельно, и я с трудом представляю, чем наполнен мамин день. Но то, что он проходит в высшей степени деятельно, не вызывает сомнений. Мои же дни обычно проходят в состоянии цейтнота и деградации: я много планирую, но не успеваю и трети. Сейчас, обездвиженная низко опустившимся эмбрионом, я и подавно была тормозом для любых инициатив. Я предчувствовала, что мамин бодрый внедорожник забуксует в болоте нашего быта. Его колёса, застряв в размытой канаве, начнут вертеться вхолостую и с рёвом разбрасывать вокруг себя комья грязи. Можно даже предсказать географию расположения пятен: Гийому густо забрызгает спину, а мне придется утирать коричневые шлепки с лица. Кьяра пока не доросла до линии огня.

Я надеялась, что за месяц мама вряд ли сумеет нас развести, но боялась, что губительные зёрна сомнений будут брошены. Как назло, почва для них сейчас самая благодатная.

***

Мама долго не верила в серьёзность наших с Гийомом отношений. Ещё бы, ведь сама я поверила в неё только накануне первой годовщины нашей свадьбы. В течение следующих лет мы добились того, чтобы мама считала Гийома «в целом приятным человеком», но на фоне её сокрушительной любви ко мне и Кьяре это выглядело почти холодной войной. И это объяснимо. Мама привыкла слышать, как по утрам я пою у зеркала, выбирая, какую шёлковую блузку надеть в редакцию. Теперь она видит меня по вечерам в скайпе, в тусклом искусственном освещении, которое подчёркивает мешки под глазами. Я, как правило, в растянутой домашней кофте, заляпанной остатками ужина, и еле ворочаю языком от усталости. И если я знаю, что Гийом изо всех сил старается облегчить наши бытовые тяготы, то мама по ту сторону скайпа уверена, что именно он и есть причина бесчеловечных условий моей новой жизни.

К неоднозначному отношению мамы к Гийому примешивается ещё и огромная невысказанная обида за то, что обожаемая внучка, которая полтора года росла под её крылом и проявляла очевидный талант к рисованию, теперь живёт за тридевять земель, без толкового взрослого рядом. За предстоящий месяц мама была намерена хотя бы частично залатать прорехи в её артистическом образовании.

Первое, что она сказала, расположив чемодан в красном углу гостиной: «Я тут накидала список музеев, которые нам непременно надо посетить».

Я в этот момент являла собой гойевскую «Маху одетую»: полулежала на диване с загадочным, а если приглядеться — измождённым выражением лица.

Заложник долга гостеприимства, Гийом закивал: мол, готов сопровождать в свободное от работы время.

Мгновенно оценив расстановку сил, мама поймала вертевшуюся под ногами Кьяру:

— Мой зайчик, будешь ходить с мамѝ по музеям?

Кьяра знала, что в музее есть буфет, и родители, придавленные чувством вины после многочасового хождения по экспозиции, покупают ей там пирожные с соком. Поэтому легко согласилась.

***

В новой квартире маме нравилось. По утрам, когда каша была сварена, кастрюля замочена, а Кьяра красиво причёсана и отправлена с папой в школу, она выходила на балкон пить кофе и рассматривать прохожих под платановыми кронами. «Мне нужен шарф цвета лаванды и летнее пальто оттенка сливочного мороженого», — сообщала она по возвращении, наглядевшись на модников Тринадцатого округа. Иногда она брала с собой ноутбук, звонила по скайпу подруге и, занеся ноут над головой, вертела его в разные стороны — показывала окрестности. До гостиной долетали тёти-Розины восхищенные вздохи.

Сварив суп, мама проглядывала свой блокнотик с пунктами «Посетить обязательно!!!» и уходила гулять куда-нибудь на Монмартр, где никакой Гийом с его топографическим чутьем не мог помешать ей подниматься к «Проворному кролику» по левому склону холма. Она возвращалась с продуктами для ужина, готовила, забирала Кьяру из школы и до шести гуляла с ней в парке, где быстро свела знакомство с другими мамѝ — филологом из Петербурга и бухгалтером из Киева. Мы рано ужинали, как правило, салатами и тушёными овощами, а когда Гийом возвращался с работы, мама тактично удалялась в фейсбук — добавить новых знакомых.

Я так размякла от материнской заботы, что забыла, как выглядит дуршлаг. А к концу первой недели перестала понимать, для чего нужен муж. Естественный для творческого работника биоритм отвоевал своё у нездорового распорядка жизни молодых родителей: я ложилась в два ночи и стала вставать ближе к десяти.

Гийом тоже свободней вздохнул оттого, что никто не выговаривает ему за задержки после работы. Побаиваясь, как бы трение родственников в пределах шестидесятиметровой квартиры не привело к возгоранию, я вообще не торопила его возвращаться. И даже к внезапным вечерним партиям в теннис отнеслась без возражений. Укладываясь в постель после плодотворного общения с клавиатурой, я касалась его горячего спящего тела пяткой и думала: приятно всё же, что муж фигурирует в моей социальной ведомости. Приятно касаться его ночью под одеялом, но не получать вместе с этим горячим телом весь комплект семейных обязанностей. С приездом бабушки три жизни — моя, Гийомова и Кьярина — рассинхронизировались, и наша семья наконец стала идеальной.

***

Место Гийома определилось на третьей неделе, когда он, затосковав по ошейнику, пришёл домой в полседьмого. В квартире торжествовало русское начало: из телевизора доносились поучительные реплики Маши, мама варила гречневую кашу, я объясняла Кьяре, что такое «лукошко». Гийом огляделся по сторонам и торжественно объявил:

— Сегодня я делать из вас очень прекрасный ужин!

Мама высунулась из кухни.

— Гийоша, давай ты лучше завтра сделаешь из нас «очень прекрасный ужин», а сегодня уже поедим гречку с кабачками, она почти готова.

Я перевела.

— Завтра у меня теннис, — напомнил Гийом на французском.

— У него завтра теннис, — перевела я маме. — Он не сможет так рано прийти.

— Ну а что мне гречку теперь выбрасывать? — спросила мама, и в голосе её звякнул металл.

— Почему выбрасывать? Давай на завтра оставим.

— Пыфф!.. — вырвалось из мамы, как из надутого, но не завязанного шарика.

Она демонстративно покинула кухню и уселась за компьютер. Гийом, глухой к невербальным сигналам, доверчиво улыбнулся ей вслед, повязал брошенный ею фартук и приступил к кулинарному священнодействию…

Священнодействие затянулось до половины одиннадцатого. До нас доносилось бренчание плошек, методичные удары ножа, грохот сковороды, шипение масла, гул вытяжки. За это время мама успела продемонстрировать весь спектр негативных эмоций, от лёгкого раздражения до проклятий. В какой-то момент — где-то около половины десятого — она не выдержала, убежала на кухню и принесла оттуда три тарелки гречки с кабачками. «Ребёнку завтра в школу, между прочим», — процедила она сквозь зубы, принялась зло есть гречку сама и с нарочитой нежностью кормить Кьяру.

Тарелка стояла передо мной и пахла одурманивающе. Но я к ней не притрагивалась. Потому что муж с женой должны быть заодно. Я с трудом дождалась, когда Гийом сервирует стол и подаст своё «очень прекрасное блюдо» — башенку из овощей и креветок, вознесенную над волнами кокосового молока — и умяла его, даже не почувствовав вкуса. Мама двулично восхищалась блюдом за двоих, и Гийом, краснея от удовольствия, думал, наверно, что тёща у него куда приветливей жены.

***

— А он что, совсем не больно, que его палки везде втыкать? — спросила Кьяра как-то вечером, задумчиво ковыряясь в «Лего».

После двух десятков уточняющих вопросов выяснилось, что речь идет о картине Перуджино «Святой Себастьян», который и правда выглядит несколько отрешённо, учитывая все вонзённые в него стрелы.

Кьяра была полна впечатлений от недавнего визита в Лувр. Там ей предстала масса обнаженной натуры и самые затейливые способы её умерщвления. Это породило у дочери шквал вопросов. Почему боги всегда голые? Как тётя оторвала дяде голову (Саломея — Иоанну Крестителю или Юдифь — Олоферну)? Почему одна тётя щиплет другую за грудь («Портрет Габриэль д’Эстре с сестрой»)?

Быстро выяснилось, что моих познаний в истории и мифологии недостаточно. У мамы знания были несколько обширней, но вот терпение уже не такое тренированное. Она вменяла мне в вину скудный дочкин вокабуляр, делающий мучительным освоение таких тонких материй, как искусство эпохи Возрождения. Список музеев был резко сокращён, а Кьяра — посажена перед телевизором.

В Школе мам при московской женской консультации нам говорили: если уж оставили ребёнка с бабушкой, не вмешивайтесь. Не прикалывайте к чаду длинный список того, что нужно, а чего нельзя с ним делать. Ребёнок и так поймёт, что существуют разные методы воспитания, и то, что можно у бабушки, у мамы запрещено. Поэтому я, словно из засады, выглядывала из-за компьютера, жевала губы и изо всех сил старалась воздерживаться от комментариев. Ведь мами́ разрешила Кьяре всё запрещённое — конфеты вместо ягод, отупляющие мультики вместо обучающих раскрасок, «Кэнди сагу» на планшете вместо деревянного конструктора «Капла». А сама в это время исступлённо готовила. Она пробовала обрезки разных тканей на роль марли для заквашивания творога и, кажется, если бы смородина тут стоила подешевле, взялась бы за варку варенья.

Я, признаться, с радостью ела бы макароны с кетчупом и видела бы Кьяру с бабушкой за рисованием или чтением. Ведь никто не поможет моей дочке превратиться в действительно близкого мне человека лучше, чем женщина, которая меня же воспитала. Но к концу второй недели стало заметно, что даже короткое показательное выступление — «приезд бабушки» — мамѝ Алёна отрабатывает без ожидаемого артистизма. И объяснение тут выходило только одно: дочкин русский не достаточен даже для общения с близкими, и чем дальше она будет уходить от милоты младенчества, тем труднее ей будет завоёвывать взрослую любовь.

***

Поглощённая игрой «Рассерженные птицы», Кьяра вошла на кухню и, не отрывая глаз от планшета, попросила:

— Мами́, дай попить!

— Конечно, малыш. Тебе сок или компот?

Я подавила в себе сразу несколько протестных возгласов и ещё ниже склонилась над клавиатурой. Мой разгруженный мозг, третью неделю работающий в адекватном режиме, легко сгенерировал из услышанного метафору: жизнь с мамой — это выбор между сладким и ещё более сладким.

Я сама открыла для себя, что «пить» значит «воду», только приехав знакомиться с родителями Гийома. Когда я попросила к ужину сока, на их лицах появилось странное выражение. Будущая свекровь подвинула мне графин, наполненный из-под крана, и если б я привыкла видеть в людях плохое, то непременно подумала бы, что ей жалко для меня дорогостоящего фруктового напитка.

Мне понадобились годы, чтобы понять: сок во французской системе координат ближе к фруктовому салату, нежели к воде. То есть в одном продукте мы считаем смыслообразующими разные качества: для меня принципиально то, что он жидкий, а значит им можно запивать еду; для свёкров — то, что он из фруктов, и значит его нужно смаковать в конце обеда для улучшения пищеварения.

Воду я не любила примерно по тем же причинам, что и французский язык: столько букв тратится на нечитаемое окончание! В моём желудке, усушенном уксусными заправками, как шерстяной джемпер — горячей стиркой, есть место только для самого вкусного. Зачем расходовать драгоценные миллилитры его объёма на жидкость без цвета и запаха?

Но постепенно, отвыкнув от красителей, подсластителей и консервантов, нёбо научилось чувствовать эфемерные нотки миноритарных ингредиентов — и мне открылось неисчерпаемое богатство бледных оттенков. В долгосрочной перспективе привычка пить воду убережет меня от кариеса и диабета. А раньше я об этом не думала, потому что само словосочетание «долгосрочная перспектива» вошло в мою жизнь одновременно с Гийомом. Тогда вдруг открылось, что чтобы сэкономить на авиабилетах, покупать их надо за несколько месяцев, а чтобы вместе съездить в отпуск следующим летом, откладывать надо уже с сентября. Планировать, думать о будущем, сортировать мусор, выбрасывать батарейки в специальные контейнеры, ходить в магазин с холщовой авоськой для меня было звеньями одной цепи — следствием омовения организма изнутри.

То, насколько местные методы воспитания не совпадают с нашими, можно понять на простом примере. Французские мамы, когда чем-то недовольны, делают gros yeux — «большие глаза». Моя же мама в порыве ярости, наоборот, сужает глаза до прямой линии, и сила взгляда концентрируется в лазерный луч, вырывающийся в зазор между ресниц. В детстве он натурально прожигал во мне дыру.

Но когда я решила опробовать этот воспитательный приём на Гийоме, он ничего не понял. Только прекратил ссориться и встревожено спросил: «Тебе что-то в глаз попало? Дай посмотрю».

Почти месяц мы жили параллельными жизнями и незаметно из фазы доверительного безразличия к делам друг друга перешли в фазу упрёков. Особенно я, которой на время беременности были противопоказаны подниматели настроения в виде пива и транквилизаторы в виде коктейля «Лонг Айленд Айс Ти». Гийом перестал быть необходимым, и каждый его проступок теперь судился с утроенной строгостью.

В тот вечер он вернулся хоть и не поздно, но пропахший сигаретами. Сигареты — это символ, а не просто скрутка из бумаги и табака. Актом курения Гийом даёт понять, что на моё мнение ему в данный момент плевать, что миром правят мужчины, а слово можно как дать, так и забрать. Поняв всё это одним вдохом, я пришла в такую ярость, что хотела немедленно уйти, забрать дочь, развестись, покинуть страну… но перед этим расчленить его астральное тело знаменитым «лазерным взглядом».

Останься я в России, никакой семьи у меня бы, конечно, не получилось. Если бы мне каким-то чудом удалось выскочить замуж, то после первого же конфликта я бы прибежала рыдать маме в плечо. Она бы обняла меня, утешила, поселила у себя и помогла бы собрать документы на развод. Ведь любая мама знает: никто и никогда не позаботится о её ребёнке лучше, чем она. И это правда. Мамы из лучших побуждений надевают дочерям венцы безбрачия. Потому что ну нельзя же на самом деле терпеть такую жизнь! Я первая скажу — нет, нельзя. Только три тысячи километров, разделяющие нас, вынудили меня стать женщиной и женой… Я поняла это вдруг, когда Гийом озабоченно заглядывал в мои суженые глаза. Я расширила их обратно и сказала:

— Ты сволочь, конечно, что опять курил и предал моё доверие. Загладить сможешь только брильянтовым кольцом. Но я по тебе соскучилась. Давай-ка возвращайся в семью!

— На кольцо денег по-прежнему нет, — вздохнул Гийом, обнимая меня. — Но могу завтра сварить суп на неделю.

— Очень прекрасный? — уточнила я.

— Конечно, я других не делаю. Только можешь завтра сходить на рынок, купить топинамбур, белую репу, сладкий картофель и, пожалуй, ещё кабачки? Да, думаю, с кабачками будет то, что надо. Только не абы где покупай, а на лотке с надписью «Объединённые фермеры Иль-де-Франс», о’кей? Ты бы лучше записала, а то забудешь.

Так у меня снова появился муж, а вместе с ним — куча обязанностей и ощущение, что меня выбросили из рая в какое-то гиблое, но интересное местечко.

XI. Ад — это другие

В преддверие рождения второго ребёнка перед нами встала необходимость покупки большой семейной машины. Потому что перемещаться по стране на поездах вчетвером — разорительно, не говоря уж о том, что сопутствующий двум детям скарб легко может занять целый вагон. Тут удачно выяснилось, что папа Гийома давно хочет избавиться от громоздкого семейного «Рено» и приобрести себе что-нибудь пижонское, желательно немецкого производства, что бы характеризовало его как человека, удачно переборовшего кризис пенсионного возраста. Так мы стали обладателями машины, родившейся задолго до появления экологического стандарта Евро-5, гибридного двигателя и даже креплений детского кресла типа «изофикс».

А папа Гийома стал обладателем не только изумрудного «Мерседеса» с кожаным салоном и функцией подогрева сидений, но и малинового ноутбука (на вызывающий цвет была объявлена скидка). Поскольку родители категорически отказались брать деньги за двенадцатилетнюю машину, мы решили подарить им что-нибудь сопоставимое с ней по стоимости. К тому же мы сами давно искали повода произвести апгрейд родительского компьютера. Этот ветеран ЭВМ-движения жил в отведённой нам на время отпуска комнате, по ночам задумчиво мигал разноцветными лампочками, ухал филином и стрекотал сверчком.

Кроме того, ноутбук должен был стать моим троянским конём. Через него я намеревалась поддерживать скайп-связь с Кьярой и не позволять ей за каникулы забыть русский, с таким трудом завоёванный. Ну и шире — укреплять позитивистское мировоззрение, которое за месяц, я знала, подвергнется массированным атакам…

Беатрис очень переживала из-за предстоящего испытания: последний раз ребёнок такого возраста был под её ответственностью четверть века назад. Вечерами вместо вина она пила настойку валерианы и на большинство вопросов отвечала с досадой человека, оторванного от тяжких мыслей: «Ах, не спрашивайте!»

Обычно я нахожу тревожность Беатрис умилительной, ведь она мама моего любимого мужа. Это она вырастила его таким трепетным и пугливым. Благодаря ей я могу вселять в него уверенность и подхватывать в психологические объятья каждый раз, когда жизнь ставит ему подножки. То есть именно она устроила всё так, чтобы я с моим диктаторским характером стала для Гийома незаменимой. И вообще, это приятно, когда за тебя кто-то тревожится, пусть и не конкретно за тебя, а за тебя как за часть благополучия единственного сына.

Но когда обстоятельства заключают нас в одном пространстве на срок дольше недели, все эти аргументы теряют силу. Рефрен «Нужно быть внимательными!» разъедает слои моей веры в себя и в человечество, словно лимонная кислота — ржавчину. Мир Беатрис полон опасностей и подвохов, на которые она пытается открыть нам глаза. Отвратить от идеи смены работы, переезда в новую квартиру, покупки собаки или рождения третьего ребёнка (так, на всякий случай, ведь мы сами ни собаку, ни третьего ребёнка не планируем). На бытовом уровне — отговорить нас лежать на солнце (вызывает рак кожи), купаться в воде (в бассейне хлорка, а в реке сальмонеллёз), выходить за ворота (ну просто страшно), есть яблоки (самые нитратные фрукты во Франции) и бегать по дорожке (на мелком щебне легко подвернуть ногу). Приходится всё время напоминать себе, что Беатрис таким странным образом нас любит. Она старается удержать нас от резких телодвижений, чтобы они не привлекли к нам внимания злых сил. Но со стороны кажется, что она кувалдой крошит все наши инициативы.

В прошлые каникулы, к примеру, мы предприняли все меры предосторожности, оделись как для многодневного похода по горам, оставили свёкру ЦУ «что делать, если мы не вернёмся в течение трёх часов» — и отправились на послеобеденную прогулку в соседний перелесок. Я, Гийом, Кьяра и Беатрис. Во время прогулки мы обсудили диких кабанов, которые могут затоптать маленьких детей (поэтому ходить надо только по дорожкам). Охотников, которые отстреливают кабанов, но могут ненароком попасть в человека (поэтому не надо копошиться в зарослях). Соседку, которую изнасиловали во Флассане во время утренней пробежки (мораль неочевидна). Сожженный труп, который нашли прошлым летом на этой вот тропинке. Наводнение в Варе (не надо спускаться к речке, а то не все тела ещё найдены). Снежных людей, которые живут возле заброшенной голубятни и оставляют гигантские следы на пороше, когда ходят красть непослушных девочек из окон их спален (просто чтобы добавить прогулке перчику). Волка-оборотня, который рыскает по окрестным холмам и вынюхивает запах свежей заблудившейся человечинки. Фермеров, которые опрыскивают ежевику составом от клопов, от которого человек может умереть за считанные часы (собирательство — это атавизм, плоды и ягоды надо покупать у проверенных садоводов. Со значком «био», естественно).

Гийом легко подхватывал мамины зачины, ведь для него это совершенно ординарная беседа для послеобеденной прогулки.

Когда через сорок минут мы вернулись домой, я глубоко жалела маму с сыном. В каком страшном мире они живут! Как мой мир не похож на их! Ведь я верю, что люди в большинстве своём добрые, что в тёмных чащах живут гостеприимные медведи, что всё неизвестное — это, скорее, интересно, чем опасно, что лучше что-то сделать и пожалеть, чем не сделать и пожалеть. Это мои ценности, и за неимением фамильных брильянтов я хочу именно их оставить в наследство детям.

Стаскивая с Кьяры сапоги, я тогда подумала, что где-то в её ДНК тоже гуляет бабушкин ген повышенной тревожности. Пока он сцепляется с другими генами, образует новые сочетания — восприимчивость к романсам, кожные болезни, склонность к ботанике, почерк с наклоном влево, оттенок волос «мёд с пеплом», развитие артрита после пятидесяти пяти. Но если оставлять девочку под влиянием Беатрис на долгое время, не начнёт ли этот ген верховодить?..

Когда мы уезжали из Прованса в Париж на нашей новой старой машине, дочка рыдала так, что речка Иссоль отыграла июльскую засуху. Я чувствовала себя ужасно. Ведь это из-за дурацкого прищемленного нерва в моей промежности приходится оставлять пятилетнего ребёнка на месяц у бабушки.

— Малыш, я буду звонить тебе каждый вечер, обещаю! — кричала я в окно набирающего скорость «Рено», и ветер сдувал с лица крупные слезы. — Не забывай включать скайп!

Но едва мы уехали, ноутбук встал в позу. Самовольно удалил скайп, расквартировал у себя несколько вирусов и, опьяненный безнаказанностью, потребовал переустановки всего пакета «Виндоуз Оффис». И пришлось звонить по старинке на телефон. За две недели, что Жан приручал своенравную малиновую машину, свёкры выучили мой вечерний репертуар из Колобка, Репки, колыбельной Умке и песни утерянного авторства «Котик серенький». Ведь шушукаться с дочерью приходилось по громкой связи — на этом настояла бабушка после очередного выпуска «Специального расследования». Почему по громкой связи? О, я просто мечтаю, чтобы кто-нибудь спросил почему. Потому что если держать трубку близко к уху, электромагнитное излучение может спровоцировать рак мозга!

***

Гийом где-то прочитал, что перед родами в женщинах просыпается дикая страсть, и они изводят своих мужей всякими непристойными предложениями. Он вообще мало читал литературы по теме беременности и родов, но в том, что читал, вычленял самое главное. Пособие советовало мужчинам с пониманием отнестись к похотливым порывам, списать внезапную разнузданность жён на гормоны и по мере сил помогать в осуществлении капризов… Из Прованса в Париж Гийом гнал машину, совершенно не считаясь с её почтенным возрастом, и то и дело напоминал о наших добрачных опытах авто-секса.

С приближением родов мои сны и правда становились всё разнузданнее, а Гийом казался всё сексуальнее. За отпуск он похудел и отрастил пиратскую щетину. Особенной прелести ему придавало новое увлечение. Он загорелся идеей разбогатеть на коллекционировании картин, в связи с чем погрузился в новый для себя мир искусства. Насколько нов этот мир был для Гийома, можно судить по тому, что ключевое для французской революции полотно Эжена Делакруа «Свобода, ведущая народ на баррикады» он до сих пор называл не иначе как «Голая тётка, убегающая от похотливой толпы».

Теперь же он мог посреди ужина выдать что-нибудь из разряда «А знала ли ты, что существует обнажённая Джоконда, написанная учеником и натурщиком да Винчи? Он сделан в виде автопортрета, только с грудями и женской прической! Неслучайно говорят, что у них были… ну, того… неуставные отношения».

Меня уязвляло то, что дорогу в этот новый мир мужу проложила не я с моим средним художественным образованием, а его коллега. Коллегу звали Жильбер, и уже это должно было настораживать. Жильбер не стеснялся в средствах и часто звал Гийома ужинать. Гийом с удовольствием принимал приглашения, используя всякую возможность получить из первых рук алгоритмы арт-бизнеса. Жильбер открыл Гийому душный и завораживающий антураж аукционных залов, где с молотка уходят найденные на антресолях наброски Ван Гога. Он объяснил ему иконописную подоплеку трёх баночек кока-колы у Энди Уорхола. Однажды он пригласил Гийома к себе домой, в большую захламлённую квартиру с видом на оперу Гарнье, и Гийом потом рассказывал, что на всех стенах там висят картины в кожаных рамах, а чашки похожи на маленькие скульптуры.

Вот тут-то до меня наконец стало доходить.

— Чашки… чашки… — повторяла я слово-зацепку, ещё не до конца понимая, что меня в нём насторожило. — Вы что же, у него чай пили?

— Ну да.

— М-м-м… это до пива или после?

— У него не было пива, он предложил открыть шампанское. Но я подумал, что это слишком, бутылку мы на двоих так вот за раз не разопьём, а оставлять жалко — выветрится ведь. Поэтому отказался. Тогда он предложил чай.

— Угу-угу. А чай, наверно, был с ароматом жасмина?

— Розы, — осторожно ответил муж.

Я выдержала паузу и серьёзно спросила:

— Гийом, скажи честно, он пытался трогать тебя за попу?

— Что?! С какой стати?! Что за глупости ты…

По мере того, как кусочки паззла складывались в цельную картинку, его лицо вытягивалось, а белки глаз становились похожими на сваренные вкрутую яйца с растрескавшейся скорлупой:

— Ты думаешь, он… он…

— Я думаю, его зовут Жильбер, — тактично заключила я.

— И он носит штаны с восточными огурцами, — простонал Гийом и плюхнулся на диван. — Как я сам не догадался!

Я опустилась рядом и обняла потрясённого мужа за плечи:

— Не переживай, ну что ж теперь… Он ведь лишнего себе не позволял, правда?

Гийом помотал головой. Но видно было, что сейчас он расплачется.

— А что теперь думают обо мне в офисе?

— Ну, может, и ничего такого. Ты уже заговаривал там о геометрии распространения бликов у Ренуара?

Муж одними губами ответил «да».

— Хмм… Тогда, боюсь, у тебя есть только один выход: пригласить меня на ежегодное летнее барбекю.

Корпоративные вечеринки в компании Гийома всегда проходят с помпой — то бал-маскарад в Музее восковых фигур, то коктейль на крыше Центра Помпиду, то пикник в яхт-клубе. И меня очень задевало то, что тимбилдерская политика не предполагает присутствия супругов на этих статусных мероприятиях. Я не стеснялась в средствах, чтобы добыть себе приглашение.

Гийом глянул на меня исподлобья:

— Только если на новогодний бал.

Я надулась, но только для виду. Если у коллег появились подозрения насчёт сексуальной ориентации Гийома, то при виде меня они перерастут в уверенность. Более того, коллеги поймут Гийома и посочувствуют ему. Моё лицо перекосила «предродовая асимметрия», а для моей походки на розовых сайтах имелось определение — «утиная». Я ныла, а когда не ныла, то глупо асимметрично улыбалась. Так что да, сейчас я любого мужчину отвратила бы от женского пола.

***

Синдром гнездования подчинил себе все мои жизненно важные органы. Желание готовить к восьмому месяцу сделалось непреодолимым, почти как желание пять раз пописать среди ночи или обожраться цитрусовыми. Я боролась с ним, заставляя себя читать либеральные СМИ, которые напрочь отбивают аппетит. Но синдром гнездования тем и отличается от банального обжорства, что готовить хочется не для себя, а для кого-то. Гийом был измучен салатами всех цветов радуги, жирными соусами, многоэтажными десертами и смузи из несочетаемых ягод. Но и сама я, отправляясь на кухню за переменой блюд, воровато подковыривала ананасовый флан, чувствуя, как намечается второй подбородок и третья ягодица.

— Я хочу присутствовать на родах, — заявил как-то за ужином Гийом, ножом ломая формальное сопротивление «буше-де-ла-рэн».

— А я хочу китайского императора, — машинально ответила я.

Мама всегда так отвечала, когда в детстве я просила чего-нибудь невыполнимого.

Гийом перестал терзать башенку из слоёного теста.

— Это у нас в России так говорят, — отмахнулась я. — Конечно же, никакого китайского императора я не хочу, меня вообще не привлекает азиатский тип. И я против абсолютной монархии.

— В России у женщин принято хотеть китайских императоров, — задумчиво повторил Гийом. — Очень затейливая фразеология.

— Ну, не затейливее эльзасской, — парировала я, деловито гоняя между щеками шляпку гриба. — Там, когда у кого-то понос, говорят «у меня стулья в коридоре». Хотя очевидно, что так надо говорить при запоре.

Гийом вздохнул. С тех пор, как он стал работать на компанию с головным офисом в Страсбурге, он стал часто пенять своей маме, что та не научила его эльзасскому диалекту. Эльзас — очень обособленная область; в компании ходили слухи, что продвинуться по карьерной лестнице можно, только общаясь с боссами на их родном наречии. А Гийом как раз мечтал оказаться на вершине этой лестницы и оттуда объявить со своим парижским акцентом, что так работать в двадцать первом веке нельзя и что сейчас он всем покажет, как надо.