Бесплатный фрагмент - Дед Мороз из Иерусалима

Часть первая

Один из дней до н.э.

Солнце, миновав незримую черту полудня, как и прежде, не спеша, с усердием продолжало склонять каждый уголок этого большого каменного города к незыблемой дали горизонта, правда, теперь уже все те ползущие тени начинали упорно тяготеть к другой — противоположной стороне того пока что ещё целостного дня. Казалось бы, вроде совсем недавно, ещё в первой половине дня, эти щедрые лучики утреннего солнца, пробуждая жизнь, одаривали буквально каждого своим теплом, а теперь, спустя какое-то время, от того прежнего напора, от той яркой былой агрессии света уже не осталось и следа. Теперь же, подбираясь к бархатной черте вечера, небесное светило начинало пылать уже несколько иным настроением. И вот ведь совпадение, отчего-то именно в эту пору дня у человека в голове начинают отвлечённо зреть всевозможные размышления. Они точно так же, как и тот вечерний свет, что плавно крадётся по стенам, сводам, аркам города, безумно множит оттенки, затем играет с глубиной, а после, как и та мысль, с виду вроде как умная, просто не торопясь берёт и куда-то бесследно исчезает. Вообще, кто знает, что там временами творится у человека в голове? Ведь порой мысли бывают легки и непринуждённы, а порой, как и тот вечер, размышления бывают тяжелы и томны, каждый день интересен по-своему. Но иногда случается и так, что кажущаяся на первый взгляд совершенно никуда не ведущая или, скорее, даже абсурдная информация, а может, и просто мысль, она на самом деле в себе несёт весьма спланированный и глубокий смысл, который, по сути, в момент самого появления на свет, может-то, и вовсе не важен для человека. Пройдёт время, а там, глядишь, и та неказистая мелочь спустя века обернётся золотом, но об истоках никто уже не вспомнит.

А солнце тем временем продолжало плавить камень старого города. По одной из многочисленных улочек неспешно шёл уверенной походкой человек средних лет. В этом странном, но также до безумия красивом городе многие имели весьма прямую необходимость передвигаться с опаской, крадучись, настороженно оглядываясь и ходя лишь короткими путями. Наследие непростых времён и событий за собой всегда тянет шлейф испытаний, накладывая свои отпечатки на лица, привычки и на весь внутренний уклад города. Человека звали Марк, и он же, напротив, был уверен, смел, а иногда его взгляд был и вовсе до жути колюч по отношению к некоторым мерцающим гражданам. Он их всех видел насквозь, и в силу своей должности у многих он вызывал неподдельный страх. Марк являлся стражем внутренних дел города, который находился под эгидой могучей и несгибаемой власти Римской империи. И ввиду уже регулярного, почти повального притока людских масс в город, причём масс всякого воровского, религиозного и прочего нечистого толка, римским властям как раз таки и понадобился именно такой местный человек. Он должен был быть преданным именно закону, а не традициям, должен был быть верен системе внутренней стражи, быть не обременённым ни семьёй, ни корнями и который знает и тонко чувствует этот город. Участившиеся вспышки беспорядков и мятежей, вызванные фанатично настроенными людьми, начали уже регулярно искажать мышление местного населения, и возникла необходимость заранее предотвращать подобные опасные веяния. И идеальным кандидатом на эту должность был именно Марк, который отличался и умом, и хитростью, и особым стилем в управлении. Однажды именно он-то и предложил освобождать многих преступников от смертной казни, дабы бесплатно использовать их труд. За последние годы в строительстве главного храма начали сильно сокращаться сроки, и, соответственно, во много раз усилился рабочий процесс. И выходило так, что Марк был на хорошем счету и среди своих высших государственных чинов, и среди людей из преступного синдиката, так как он мог оградить от смерти, в принципе-то, кого угодно.

Проходя по центральным торговым рядам города, Марк целенаправленно шёл к одной лавке. Он домашним взглядом осмотрел товар, заглянул в сундук, под стол, затем вновь недовольно оглянулся, и, так и не обнаружив ни единого намёка на наличие хозяина, он было хотел уже направиться к выходу, но неожиданно Марк повернулся и резко направился в дальний угол, откуда всё громче с каждым шагом доносился раздражающий и знакомый ему звук. Он одёрнул пёструю занавеску и обнаружил за трапезой своего друга Ноама вместе с продавцом из соседней лавки.

— А, Соломоныч! А я-то думаю, кто тут так противно щёрбает? Опять пьёшь свой этот, как его там? Привет, Ноам.

— Чай это называется. Присоединяйся, начальник.

— Точно чай. Как можно в жару пить кипяток? Не понимаю.

— Садись тоже попей, попробуй, это вкусно. Бодрит, знаешь ли, — слегка шепелявил собеседник.

— Не-не, Соломоныч, сделай мне лучше куминовой воды. Полдня, чёрт, тяжесть в животе от этой гадости уличной. А пока будешь ходить, мы тут с Ноамчиком и пообщаемся заодно.

Ноам был владельцем этой лавки. Торговал он всяким камнем и резными изделиями из дерева: статуэтки, украшения, картинки и прочая разная утварь, которую он сам же и вырезал. Он был художником в самом широком смысле этого направления.

— Слушай, мы там целую группу каких-то торгашей арестовали. Много чего конфисковали, правда, под описью всё пока, но это пока. Главное, там это, как его, чёрное дерево есть. Немного, но есть. Откуда оно у них — чёрт его знает, я не знаю. Тебе надо такое?

— Ух ты, да это же драгоценность! Я тебе буду очень благодарен! Ливанский кедр — это, конечно, тоже хорошо, но скучно, а тут такое! Ничего себе! Давай всё привози. Я тебе из этого дерева в подарок потом красивейшую обнажённую музу сделаю.

— Ага, себе сделай! Прохода уже нет от этих муз, живых и дурных. О Соломоныч!

— Начальник, позволь полюбопытствовать: а чего, вас там, в казармах, так плохо кормят, что ли? Никогда бы не подумал. Ведь половина военной элиты мечтает там у вас харчеваться.

— При чём тут крепость Святого Антония? Я же по работе вечно то там, то сям. А сегодня в один дом заходил по делу о крупной краже, а там хозяйка, жена чиновника знакомого, она просто отвратительно готовит. И отказать нельзя, и в глаза тоже ничего не скажешь. Съел вот кое-как кусочек этого пирога не пойми с какой начинкой, а теперь мучаюсь.

— Да, сложная у тебя работа, опасная даже, — с дружеской иронией усмехнулся Ноам.

— Ой, ладно, Ноамчик, не ёрничай. Ты мне, кстати, нужен сегодня вечером.

— Зачем? Опять подставного исполнять?

— Ну чего ты? Ну так получилось в прошлый раз. Нет, сегодня культурная, так сказать, программа.

— Культурная? — настороженно поинтересовался друг.

— Ну почти культурная. С винными вкраплениями, с присутствием женского пола и азартных игр.

— Марк, ты же знаешь, я не любитель подобного.

— Ну нужен ты мне сегодня! Там и рабочее, и личное, сложно всё. Потом там, на месте, всё в процессе расскажу. Ну правда нужен.

— Правильно, правильно, начальник! Выведи его уже на прогулку. А то захожу как-то с утра в лавку, а в коморке Ноамчик спит, — торопливо вставил шепелявый Соломоныч. Он торговал всякими специями, пряностями, травами, и был он единственный адекватный сосед из всего торгового ряда, где уже много лет работал творческий Ноам.

— Ты чего, тут ночуешь, что ли? — спросил, словно бы отчитал, его Марк.

— Да, работы много было, в сроки не укладывался. А заказ важный и крупный, вот и ночевать приходилось даже.

— Да не в этом-то дело, начальник. Работает и работает парнишка, хорошо. Захожу я, значит, в коморку к нему, тот спит, а покрывало, что на нём, оно, знаешь, так и топорщится, будто Фаросский маяк торчит, — захлёбываясь от смеха, лепетал небольшой и слегка пухловатый Соломоныч.

— Какой ещё маяк?! — не поняв шутки, Марк сурово рявкнул.

— Ну в смысле как Александрийский маяк у него под покрывалом стоит. Ему просто необходима подобная прогулка! А, начальник? Ну там вино, кости, девицы интересные, — посмеивался сосед. Тут и Марк взорвался громким смехом. — Чего-чего, я же о тебе, соседушка, беспокоюсь, — вновь торопливо проговорил Соломоныч. Какая-то едва ли уловимая его шепелявость речи придавала окружению всегда какое-то особое настроение. Он был очень болтлив, хитёр, никогда не менялся лицом, и только лишь по оттенку его милого дефекта речи можно было определить, шутит ли он, иронизирует или говорит серьёзно. Все его черты лица (а особенно глаза) в беседе оставались неподвластны эмоциям. Хоть глаза обычно и транслируют всю истину, ту, что, возможно, не видно снаружи, Соломоныч же в этом искусстве был неповторим.

— Ладно, Соломоныч. Скажи ты мне лучше, ты же хананей?

— Конечно же, да! Мои предки ещё тогда по всему побережью расселились. А вот мой дядюшка Ной…

— Погоди-погоди, мне сейчас неинтересны твои корни. Вопрос в другом: тебе можно дело поручить? А? А? Хананей Соломоныч?

— Конечно же, да, начальник. Чего надо? Доставить, договориться? Пару кульков в подарок собрать? Информация, может, какая нужна? Всё что угодно.

— Да не тараторь ты. Ты же специями торгуешь пусть и со всех краёв от Персии до Рима, но на кой они мне сдались? А за информацией я к тебе и так приду. Ты, хананей, как истинный торговец завтра будешь отвечать и за свою лавку и за лавку своего соседа.

— Какого соседа? — прикинулся шепелявый.

— Соломоныч, ты дурак, что ли? Друга твоего, тьфу ты, моего друга. Завтра ты ответственный за лавку Ноама. Чтобы всё тут продал! И да, выпроводишь его сегодня, через часа-два, отсюда, можно даже пинками.

— Понял, начальник, понял, всё сделаю.

— Чего ты тут лебезишь, а? Не надо никуда меня выпинывать! Я сам сейчас пойду, — выкрикнул из-за стенки Ноам.

— О, отлично! Я тогда сейчас забегу на работу, а через часик я зайду к тебе, хоть с родителями твоими поздороваюсь, сколько времени-то не заходил уже.

— Ну давай так.

Марк ушёл, и спустя пару минут Соломоныч завёл разговор:

— Вот ты говоришь, Ноам, чего я так расстилаюсь-то? А я тебе и отвечу — знаешь, власть, она и есть власть. Хоть я и торговец специями и ко мне нет претензий, но ты сам знаешь, как быстро в этом городе можно остаться крайним, как мгновенно всё может перевернуться с ног на голову. Сколько раз уже так было? Один вон только храм сколько изменений претерпел? И вот, кстати, опять он строится. А на сколько времени в этот раз всё затянется? Одному Творцу известно.

— Соломоныч, вот ты язык попридержал бы немного, а то, не ровён час, за такие мысли тебя… ну сам знаешь. Завтра суббота, так что местных никого не будет, одни заезжие. Вот с этого ящика продавай завтра товар.

— Да молчу, молчу я. Это же я так — в кругу своих, а так я молчу, ты же знаешь меня. А по лавке я всё понял. Хорошо вам там погулять! На — держи кулёк, подарочек матери передай.

— Спасибо тебе, Соломоныч! Ладно, давай, до воскресенья!

На город опускался вечер. Понемногу уже стихали дворы да улицы, зажигались огни, и весь гомон яркой жизни открыто и немного тайно рассыпался звёздными бликами по своим излюбленным местам. И в тот же самый час любой ветхий, быть может, даже ничем не приметный дворик, он тихонько погружался в сон. Старенький двор весьма трепетно хранит в себе многие тайны поколений, и если хорошенько прислушаться к тем стенам, то сквозь весёлую, местами печальную, но всё же счастливую брюзгу вместе со свинцовыми тайнами можно ощутить даже запах жареной рыбы. И помимо корней абсолютно каждый дворик города во все времена так же терпеливо всегда ожидает и новых историй, и новых поколений. Ведь все дома, тропинки и стены, любая неказистая деталь того каменного интерьера, она словно бы опылена всем тем золотом прожитых лет. Остаётся всё, ничто никуда не исчезает. Посаженное кем-то деревце, или выломанный по случаю прутик из общего забора, или вон тот огромный вековой валун, уже давно освоенный в быту, — всё это долго собирается, что-то, кто-то забывается, но, так или иначе, это и есть жизнь. И в один из таких двориков через край общего сада пролегала узенькая извилистая тропинка. Там на пути, проходя по общему участку нескольких дворов, вот уж не первое и даже неизвестно какое по счёту десятилетие стояла серая каменная стена. Обычное дело, но где-то с краю также неизвестно когда в стене была выдолблена надпись: «Я люблю жизнь!» Кем она была сделана? А главное — зачем? Какие обстоятельства могли сподвигнуть автора на такое? Всё это остаётся загадкой. Замыленный взгляд местных жителей давно уже не воспринимал эту надпись как нечто обыденное, не вникая ни в смысл, ни в значение этих слов, люди просто проходили мимо, хотя вряд ли это был бессмысленный хулиганский выпад. Там же по тому же самому пути тем душным вечером вновь прохаживались два друга, которые знали здесь каждый камушек, каждый уголок ещё с раннего детства. Войдя в душистый сад, друзья присели и, как обычно, развязно принялись о чём-то говорить.

— Марк, мутный ты какой-то сегодня. Спиной чувствую, задумал что-то. Ты и не в одежке своей казённой, в старье каком-то.

— Эх, дышится тут хорошо, прям…

— Марк!

— Да ладно, ладно, не наседай! Не поднимайте, как говорится, раньше времени вопль понапрасну! Задумал два-три дела одновременно сегодня провернуть. И по одному из них мне нежелательно, а скорее, даже совсем нельзя быть как бы при исполнении. Я тебе всё поэтапно в процессе расскажу. Договорились? — Немного успокоившись, Ноам криво, как-то по-дружески согласился.

— Ладно, ладно, начальник, твоя взяла.

— Вечер-то какой — шёлк! Обожаю твоих родителей, всегда, знаешь, так хорошо после встречи с ними. Они настолько открытые у тебя, добрые, хлебосольные, что каждый раз испытываю невероятное какое-то внутреннее спокойствие, ну и отсутствие свободного места в животе, хи-хи, конечно, тоже испытываю!

— Ну да, есть такое. Отец вообще категоричен и честен во всём, по крайней мере, я привык его таким видеть. Да, жёсткий, но добродушный. А маме, знаешь, вообще памятник надо поставить за её смиренность перед его характером. А твоя мама у меня с самого детства почему-то ассоциируется с неким свободным образом. Она всегда на гребне всех современных течений. Всегда смело доказывает свою мудрость, стойкость и независимость. Вы с сестрой всегда были вроде сами по себе, но в то же время всегда под контролем, оттого и выросли не такие, как все.

— М-да, сестра… это, кстати, одна из причин нашей с тобой сегодняшней прогулки. Есть информация (недостоверная, конечно), что она иногда появляется в заведении у Иохима.

— Марк, ты же знаешь, всё, что касается семьи, я… Сколько лет уже прошло? Сколько она уже не появляется дома?

— Лет пять точно уже прошло. — Марк как брат тяжело вздохнул, но как закоренелый стражник он лишь крепко шевельнул желваками. — М-да. Раньше она хоть как-то давала о себе знать, на глаза попадалась, приветы передавала, а последние года три вообще тишина. Во что бы она там ни вляпалась, я ей всегда помогу, ведь сестра же. Оттого, брат, и одежда на мне неприметная, чтобы суметь смешаться с толпой. О, смотри, живой монумент нашего сада ползёт, легенда.

По тропинке, опираясь на трость, шёл сухой, строгого вида старичок с длинной густой, чуть седоватой бородой.

— Здравствуйте!

— Дядюшка Пэрэц, добрый вечер! Как поживают ваши мысли?

Поздоровавшись всё с тем же детским задором, друзья заведомо знали, что старик не произнесёт ни слова, что он даже не кивнет и не глянет в их сторону. Следуя вечернему многолетнему моциону, он, как всегда, должен будет пройти до своей лавки, постоять там с минутку, а затем сесть и, задумавшись, поглаживать бороду. Этот маршрут перед сном без изменений существовал уже много лет. Со стороны это всё выглядит так, будто бы время остановилось: всё тот же сад, всё тот же старичок ходит взад-вперёд, хотя параллельно этому замершему восприятию время где-то течёт совершенно в ином темпе. И, прокручиваясь на вертеле вселенской оси, время то и дело погружает город то в светлую, то в тёмную сторону жизни. К тому часу вечерней прогулки как раз таки и начинала оживать та иная — тёмная сторона города. Та сторона, где события, эмоции могли с лёгкостью затмить даже самые искушённые воображения. С наступлением ночи город местами начинал дышать совершенно иным ритмом, его щекотливая блажь с привкусом опасности порой не на шутку манила в свои объятия многих господ из абсолютно разных сословий. Да, несомненно, кипящий азарт алчущего темперамента даже днём спрятать крайне сложно, но именно те, кто хитро и умело всегда оставались в тени, именно они-то часто и обрастали всевозможными чинами. А тем временем два друга, свободный художник и страж внутренних дел в штатском, шли по освещённой факелами оживлённой улице.

— Марк, а какого мы сюда-то прёмся? Иохим ведь совсем в другой части квартала! — внезапно воскликнул Ноам, вдруг опомнившись от дорожной болтовни.

— Не шуми! Чего ты орёшь-то? Туда рано ещё. Пока здесь присядем.

— Да где тут присядешь? Это же проходной двор! Тут вся нечисть города собирается! Пьют вино, нагло разбавленное, орут, дерутся, — бурча, Ноам всё же умолк. Проходя ещё дальше, в самую глубь улицы, где вдоль стены развязно стояли, гуляли весьма аморальные личности, заставляя тем самым Ноама ещё больше подначивать его внутреннее негодование. Ноам, в отличие от Марка, здесь был впервые. Там же несколько выпивших неказистых мужчин в порядке вещей окружали весьма потрёпанную красавицу, которая под эгидой ночи, вина и похоти заставляла этих разъярённых мужчин крутиться вокруг её нелепых капризов. Их пьяный гомон да смех созвучно вписывались в общую картину вечера. Где-то играли музыканты, где-то шатались другие не менее трезвые компании, а где-то на углах света и вовсе чем-то торговали.

— Ноам, я тебе ещё раз говорю: не шуми. Так надо. Тем более меня здесь знают и уважают, но сегодня мы с тобой должны быть как тени, — продолжал говорить спокойным тоном Марк.

— Конечно, тебя везде уважают. Да и вообще, нужно быть полным дураком, чтобы тебя игнорировать или тем более злить.

Войдя в общую залу, они так же неприметно направились вглубь. Заведение просто кишело всевозможной липкой челядью, сквозь ругань, дым, громкий смех и пьяные отрыгивания, стараясь не привлекать к себе внимания, они шаг за шагом продвигались вперёд. Чуть дальше, пройдя во второй небольшой зал, там было уже не столь многолюдно, было немного светлей и почище, по крайней мере, там уже можно было более или менее свободно дышать.

— О-о-о, кто пришёл! Иосаф, дорогой, здравствуй! Давно ты не заходил! Ты знаешь, мои двери для тебя всегда открыты! — радостно всполошился хозяин. На фоне посетителей выглядел он весьма достойно. На нём был хорошо пошитый жилет, недешёвый кожаный пояс и несколько массивных золотых украшений. Он учтиво ещё раз кивнул головой и лично проводил гостей за лучший столик.

— Иосаф, это ты, что ли? — уже ничему не удивляясь, усмехнулся Ноам.

— Ну да. Привет, привет, Семен! Мы ненадолго и без дел сегодня. Мы с другом посидим, поговорим. Ты накрой тут нам на своё усмотрение, принеси чего-нибудь.

— Для тебя всё что угодно, Иосаф, ты же знаешь!

Едва ли сев за чистый на удивление стол, как тут же на нём оказался кувшин с вином, вода, различные пряные сухари и маринованные оливки.

— И за кого тебя здесь почитают? А, Иосаф?

— Ой, только не надо тут твоих подколов да интонаций. Ты же с детства знаешь, они меня никогда не трогали. Я Иосаф, да, — человек, связанный со строительством. Могу, знаешь ли, пристраивать людей на тёплые места, куда, поверь, многие прям мечтают попасть.

— И куда же это? А главное, каким образом?

— Строек-то у нас много сегодня в городе, но главная одна — это храм Ирода — грандиозное инженерное решение. Действительно будет чудо света, когда построится, конечно. Можно и так там и всюду работать, вон каменоломня, толкачи, канатодержатели, да сколько угодно подобных мест. А вот работать непосредственно внутри процесса, например, по отделке, это, знаешь ли, мечта многих даже образованных лиц.

— А при чём тут ты? Точнее, какая в этом твоя выгода? Ведь ты же совсем… ну это… ну ты понял.

— Это, брат, прикрытие. Таким образом, я спокойно и безнаказанно могу пребывать в самых отчаянных клоаках, где отчасти и происходят все разговоры, встречи, тут же слухи все о том, что творится или замышляется в этом, поверь, проклятом городе.

— Ах, вон оно что. А как ты это… ну, организовываешь эти рабочие места? Ведь это отнюдь не просто.

— Ой, да брось ты, это вообще не проблема. Вот копаться в этой грязи — куда сложнее. Это не город, это ад. Это не народ, это проклятые, просто поголовно все какие-то обезумевшие существа. Или время такое?..

— Наш народ?