Бесплатный фрагмент - Дар Степаниды

Надежда редко ходила в церковь, но сегодня ей очень захотелось поехать туда, постоять у икон, да и просто побыть одной, наедине с Богом. Она открыла массивные дубовые двери, у порога неумело перекрестилась и бочком прошла внутрь. Затем огляделась, подошла к лавке, купила свечи и шепотом, стесняясь, спросила у немолодой свечницы:

— Скажите, куда за мать свечи поставить?

— За здравие или за упокой?

— За упокой…

— Да вот сюда, сюда, милая!

От резкого, тягучего запаха ладана у Надежды закружилась голова.

— Ой, извините, что-то голова закружилась, — сказала Надежда испуганной служительнице и опустилась на скамейку.

— А ты сядь, сядь, милая. Вот так. С непривычки, видать. В церковь то, наверное, не ходишь? Не ходишь… Ладно, посиди тут, — промолвила женщина и скрылась в маленькой комнатке у входных дверей. Почти сразу вернулась со стаканом воды и протянула его Надежде.

Надежда отпила несколько глотков, поблагодарила добрую женщину, и, почувствовав себя значительно лучше, расстегнула модный кардиган.

У нее вдруг появилось ощущение, что она как будто вернулась туда, где не была очень долгое время. Может быть, это было на уровне генетической памяти или что-то другое, но состояние дежавю не покидало ее.

В двух шагах от скамейки, где она сидела, остановились только что пришедшие в церковь две женщины преклонного возраста. По их разговору Надя поняла, что это мать и дочь. При этом дочь, женщина лет семидесяти, с трудом передвигалась, а мать, дожившая лет до девяноста, помогала дочери идти и всячески опекала ее.

— Доча, осторожнее! Давай крепче держись. Ты хотела Пантелеймону поставить…

— Сама знаю, мама! Мозги еще есть, слава Богу! Будто я не знаю, где Пантелеймон висит. А где он? Где Пантелеймон то? Перевесили, что ли? Сейчас болеть нельзя! Это ж сколько денег надо! Легче сдохнуть, чем лекарство в аптеке купить. Не дай Бог, в больницу попадешь! Да где же этот твой Пантелеймон? А вечером в баню, в баню поедем. Пусть Славка свезет! — капризничала дочь.

— В байню, Галька, надоть было до церквы идтить. Ишь, удумала байну посреди недели…

Надежда улыбнулась, вздохнула, откинулась на спинку скамеечки, прикрыла глаза, и мысли унесли ее далеко-далеко…

1961 год

— Ох уж эта мне женская баня! Крики, визги, скандалы! Вчерась полотенце у одной дамочки скрали. Видано ли дело! Я говорю всем: «Не работають замки!» А они баские полотенца на видно место ложуть. То ли дело — мужские дни! Тишина и покой! — жаловалась работница бани в белом халате, надетом на рыхлое голое тело, пропуская женщин в порядке очереди к освободившимся шкафчикам.

— Вот, Никита Сергеевич объявил, что коммунизм наступит через двадцать лет! Это ж надоть, через двадцать лет! Точнехонькое время — тысча девятьсот восьмидесятый год! Бань уж не будет. У всех будет своя личная лохань из мрамора… Ну не знаю, как вам, а я считаю, что баня для тела все равно, что Божий храм для души, — рассуждала банщица, вытирая пот с лица широкой ладонью, — так, двое вышли, двое заходють! Не, вы что? Глухие, что ли? Заходют двое, говорю! Четырнадцатое и пятнадцатое место!

Народу действительно было много, и стоящие в очереди усталые бабы тоскливо поддакивали говорливой банщице, и с завистью посматривали на тех, кто уже занял местечко в теплом закутке или рядом с помывочной. А там, за заветной дверью, в мыльном отделении, в клубах пара сверкали своей белизной женские фигуры. Длинные распущенные волосы прикрывали некоторые части тела, но здесь никто никого не стеснялся. Длинноволосые русалки гремели тазами, лихо терли друг друга лохматыми мочалками, громко кричали и не жалели воды. На мраморной скамейке, аккуратно застеленной желтой клеенкой, в тазу с мыльной водой сидела белокурая кудрявая девочка. Она играла с потерявшей цвет уточкой, то опуская, то вынимая ее из мыльной пены. С двух сторон от нее, на лавке, молча сидели подвыпившие женщины. Одна — молодая, высокая, с осиной талией и высокой грудью — мать девочки, Зинаида, расчесывала вымытые, густые, каштановые волосы. Ее тонкий, чуть длинноватый нос, полные губы, карие глаза и милая ямочка на подбородке придавали ей большое сходство с итальянской актрисой Софи Лорен. Вторая — ее свекровь, Полина Венедиктовна, женщина лет пятидесяти, полная, грузная, властная, еще не потерявшая своей былой красоты, не спеша болтала в шайке с горячей водой мочалку и вновь намыливала ее хозяйственным мылом.

— Вот за что тебя люблю, Зинаида, так за то, что ты легкая на подъем, — разбила тишину свекровь, — Раз! Собралась, пошла, все сделала. Кипит у тебя все в руках… И чистоплотная! Вот ты мне невестка, а не поверишь: я люблю тебя, как дочку.

— Да я верю… — промолвила отстраненно Зинаида.

Немного помолчали, и Полина Венедиктовна, махнув рукой в сторону парной, спросила:

— На полок пойдешь? Я веник запарила!

Зинаида молча качнула головой и подняла с полу бело-желтую уточку.

— А за сына ты меня прости. Дурак Генка. Не пил бы, какой бы парень был… Вот тебе уже двадцать семь, а ему еще двадцать четыре!

— И что? — вспылила невестка, — и что из того? Я что, хуже его выгляжу?

— Да что ты! Нет, конечно! Зря, что ли, люди говорят, что ты похожа на Софи Лорен. Такая же красавица! Мне просто жаль его. Инвалид детства… Хромой, эпилептик… Кому он такой нужен? — свекровь вытерла накатившую слезу и все же бросила камушек в Зинин огород:

— Да и тебя то, кто бы с приплодом взял? Ааа?

— Да я понимаю, — кинула Зина виноватый взгляд на свекровь.

Полина Венедиктовна продолжала:

— А ведь какой красивый…. Любит он тебя…

— Ну да. Бьет — потому, что любит, — Зинаида опять повысила тон, но вдруг побледнела и положила руки на грудь.

— Ой-ой-ой!

— Ой, Зинк, ты чего? Спьянилась, что ли? С двух-то глотков? Или перепарилась? Какой с тебя на хрен парильщик? — забеспокоилась Венедиктовна и внимательно осмотрела невестку.

— Щас, щас, все пройдет, повело чего-то… — прошептала Зинаида и крепко уцепилась за тазик.

— А то, может, сходим в раздевалку и еще по глоточку? А, Зинк?

— Не, не, не, у меня Надька… — запротестовала Зинаида.

— Таааак, понятно. Слабовата ты, Зинка, по части выпивки. Ладно. Давай-ка, споласкивайся и иди одевайся! А я Ленина намою!

Свекровь подхватила таз с чистой водой и окатила из него невестку, а затем ловко и энергично принялась тереть мочалкой недовольного, громко верещавшего ребенка.

***

Хрусть, хрусть, хрустит под ногами снег. По узенькой тропинке, через поле, пьяненькая Зинаида тяжело тянула санки с ребенком, глубоко вдыхала чистый морозный воздух, бивший ей в лицо, и слушала далекие и нереальные голоса и звуки железнодорожной станции.

— И до чего ж они тоскливые, унылые и безнадежные… — думала девушка об этих звуках, — такие же, как моя загубленная жизнь! А ведь сама виновата… И слово свекрови зачем-то дала, что не брошу Генку. А как оно потом в жизни обернется? И ее понять можно — мать! И помогает нам! Вот и комнату в бараке нам выбила. Маленькая, зато своя!

Малышка, закутанная в платки, держала в руках таз, веник и холщовую сумку с вещами. Дитя задремало. Сначала в снег бесшумно упал таз, потом веник. Санки перевернулись, и ребенок, крепко сжимая в руках сумку, упал в снег. Малышка понимала, что её потеряли, но спокойно осталась лежать на снегу. Ей нравилось смотреть на чистое, темно-синее небо и яркие звезды. Вот опять упала звезда. А если звезда падает — это к счастью! Мамка говорит. А если мамка говорит, значит, все правда.

Зинаида, озабоченная своими мыслями, не заметила потери и продолжала идти вперед по снежному полю. На душе у нее становилось спокойнее, и она стала напевать речитативом: «Степь да степь кругом, путь далек лежит, в той степи глухой умирал ямщик».

— Чего он, спрашивается, умирал, — пьяненько бормотала себе под нос Зинаида, — дак потому, что в степи. Вот как у нас. Пока до дому дойдешь, три раза подохнуть успеешь.

Действительно, барак находился вдали от остановки автобусов, и ближайшее человеческое жилье — поселок «Пролетарский» — находился почти в километре от них.

— Все, пришли, кажись, — вздохнула Зина, подойдя к длинному темному дому барачного типа, с маленькими, словно игрушечными, оконцами. В этом доме проживало семь семей, но нельзя сказать, что соседи жили дружно. Во многих семьях были мужья, и жены очень ревновали их к молодой, веселой и красивой Зинке. Дружила Зина только со стариками — Таней и Ваней, жившими за стенкой. Комната Зинаиды и Геннадия была отделена от других семей и имела свой вход с небольшим крылечком. Зинаида взглянула на свое единственное светящееся окно и, бросив веревку от санок, вбежала на крыльцо. Дверь незамедлительно отворилась, и на пороге появился ее изрядно выпивший муж Геннадий. Молодой мужчина был хорош собой. Высокий, смуглый. Густые, каштановые, чуть вьющиеся волосы падали на лоб. А глаза… глаза совершенно необычного цвета — ярко-синие! И если бы его левая рука не висела, как плеть, и не хромал бы он так сильно при ходьбе, он был бы завидным женихом.

— Зинка, стерва, где шлялась? — заорал он, и глаза изменились — стали стального цвета, что совсем его не красило, — прихожу с работы, пожрать нечего. Тебя опять дома нет, лярва, где шлялась?

— Да не ори ты. Мы в бане были. Между прочим, с твоей матерью, — спокойно доложила Зинаида.

— А где мой маленький Ленин? — оглянувшись по сторонам и увидев пустые санки, еще громче заорал Геннадий, — Надька где?

— Надька… Надька?? Надька!!! — взглянув на санки, в ужасе закричала Зинаида и бросилась бежать по тропинке назад.

Зинаида бежала в темноте по полю, напролом, уже не видя тропки, проваливаясь по колено в глубокий снег. То и дело она истерично кричала:

— Надька! Надька!

Увидев темное пятно на снегу, Зина кинулась к нему, схватила дочку и прижала ее к груди.

— Жива, жива! — повторяла мать и, с трудом взвалив на себя, потащила драгоценный груз домой. Через несколько минут Зина устала, разозлилась, и по полной оторвалась на ребенке:

— Сидишь, да? Хорошо тебе сидеть, кобыла стоеросовая! А мать- руки обрывай! Что ж ты за гадина такая? Что ж ты молчала-то, а? Вот ведь гаденыш-то! Навязалась ты на мою голову! Говорили люди добрые, надо было аборт делать! И таз… такой хороший таз потеряла из-за тебя! Ладно хоть сумку-то не потеряла. Полотенце там новое…

Дотащившись до дома с Надькой на руках, она вошла в маленькую прихожую, которая также служила и кухонькой — с небольшим обеденным столом, двумя самодельными табуретами и тумбочкой для керосинки. Дальше, в девятиметровой комнате стояла железная кровать с шишечками — гордость Зинаиды, подарок свекрови. В двух шагах от нее прилепились к стене маленькая оттоманка и небольшой, темного дерева комодик с тремя ящиками для белья, покрытый зеленой вылинявшей скатеркой. Над кроватью и оттоманкой были приклеены портреты Софи Лорен, вырезанные из журнала «Экран». Что поражало в этой комнате, так это — чистота! Белоснежный подзорник на кровати, домотканые половики на полу и гордость Зинаиды — вышитые гладью накидки на подушках и диванчике. Зинаида и впрямь была чистюлей.

Зина, не раздеваясь, в валенках, прошла в комнату и брякнула на оттоманку ребенка, как мешок с картошкой. Затем быстро сбросила с себя на пол тяжелое пальто и потертую меховую шапочку. Размотала на ребенке пуховый платок, сняла шубку, шапку, валенки и… из кокона появилась чудесная, светловолосая, кудрявая Надька. За сильную схожесть с вождем пролетариев всех стран Геннадий и стал называть дочку «Лениным».

— А я не понял, ты где, курва, была? — возник на пороге недовольный Геннадий. — Ты чего в баню повадилась каждый день? — хмуро поинтересовался он, накручивая себя.

— Я же сказала, с матерью твоей в бане мылись! И почему каждый день? Раз в неделю вообще-то! Или ты у нас барин и в наших хоромах ва-а-анна есть? — поперла на него жена, закрывая дочку собой.

— Ну, сука, пеняй на себя, — пригрозил жене Геннадий, — если мой Ленин заболеет… Если только хоть раз кашлянет… Да я тебя… Я тебя… — затрясся вдруг Генка и рухнул на пол, как подкошенный.

Зинаида схватила испуганную Надьку и сильно прижала ее к себе, потом успокоилась, посадила ребенка на кровать и склонилась над мужем. Генка бился на полу с открытыми, вытаращенными глазами. Из его рта потекла слюна с белой пеной.

— Ой, мамочки, припадок! Ложку! Ложку надо! — засуетилась Зинаида и, быстро отыскав деревянную ложку, с трудом разжала челюсти припадочного и засунула ее между зубами мужа. Любопытная Надька, словно горошина, скатилась с кровати и подошла к отцу.

— Мам, а зачем ты ложечку ему в рот засунула?

— Ну, чтоб язык не проглотил…

— А-а-а!? Да и пусть бы проглотил, больше бы не ругал нас!

— Ладно, — укутывая мужа телогрейкой, сказала Зинаида. — Давай-ка, Надька, чаю попьем и спать! Он сейчас очнется, увидит, что мы дома, да и заснет.

***

Зинаида с дочерью очень любили приходить в гости к своим соседям по бараку, пожилым людям — бабе Тане и дедушке Ване. Соседи ласково называли их «Таня-Ваня» за то, что неразлучные, что никогда они не ругаются меж собой, живут, поддерживая друг друга. Сегодня был день чаепития, и Зинаида принесла со столовой жареные пирожки. Пили чай по-разному. Баба Таня и Надька — из блюдечка, шумно втягивая в себя горячий напиток. Дед Ваня — щедро подливая себе в чай козье молоко. Зинаида — аккуратно, мелкими глоточками, вприкуску с колотым кусочком сахара, который приберегала вот на такие дни.

Комната у стариков (да какие они старики по нынешним меркам — ей шестьдесят, ему семьдесят) комната у них — пятнадцать метров. Больше, чем у Зинаиды. Сервант с полками для посуды. А посуды… полным-полно. Но вся она заросла пылью и дохлыми мухами. Зинаида уже не раз собиралась все помыть и навести порядок, но баба Таня категорически была против.

— Нет и все! Надоть будет — сама все сделаю! — закрывая широко расставленными руками сервант, зычным голосом трубила баба.

А на тумбочке, покрытой плюшевой скатертью, восседал гордость всего барака — единственный телевизор «Т1-Ленинград» с огромной линзой для увеличения изображения. Вот и сегодня вся компания: Таня-Ваня, Зинаида и Надюха — собралась перед телевизором. На экране соловьем заливался Муслим Магомаев, а за стеной буянил пьяный Геннадий. Слышались матюги, угрозы, звуки падающих предметов. Дед Ваня встал, недобро посмотрел на стену и добавил громкость у телевизора.

— Видимость плохая, — невозмутимо произнес он.

— Ну как же душевно поет… Какой красивый! Настоящий мужчина. И ведь жена, наверно, есть… Любит его… — в тон ему проговорила баба Таня.

Зинаида тяжело вздохнула:

— Чего ж его не любить-то? Денег, поди, куры не клюют… Мы, Татьяна Осиповна, у вас еще немного посидим? Генка уснет, и мы домой пойдем.

— Да, жди, уснет он! Надька уже носом клюет. И кашляет опять девка… — заметил дед. — Я тебе, Зинаида, завтра барсучьего салу принесу. Есть тут у меня один друг, охотник….

Зинаида сморщила носик и принюхалась.

— Татьяна Осиповна! А чего у Вас всегда так нафталином пахнет? Чтобы перебить козий запах?

— Да не… это ковры, — не ожидая вопроса, брякнула, не подумав, баба Таня. Дед как-то сразу съежился, и, глядя на жену, покрутил скрюченным пальцем у седого виска.

— Чего? — не поняла Зина.

— Ковры у меня под кроватью! Пять штук, — почти шепотом объяснила соседка и бросила виноватый взгляд на мужа.

— Ко-овры? Мать честная… Настоящие? — очумела Зинаида. — А чего не вешаете-то? Какая бы красота была!

— Куда вешать-то? Людей дразнить? Ограбют! — отрезала баба Таня.

— Дык мы, к тому же, холодной зимой коз своих на ночь сюда приводим. Околеют в сараюшке-то, на морозе. Вот ковры-то и прованиваются, — поддакнул ей дед.

— Да у вас и так этими козами все провонено! Надо же — ковры… Это ж какое богатство…

Дед Ваня и Баба Таня переглянулись. И заговорили наперебой:

— Ты, Зинка, не подумай, чего! Все за свои кровные, заработанные куплено!

— Да я и не думаю! -А-а-а! Ой! Я ведь самое главное не успела рассказать, — сменила тему разговора Зина, — я ведь в Кремль написала! Генеральному секретарю! И меня вчера в горисполком вызывали, — воодушевленно стала рассказывать Зинаида.

— Ох ты, батюшки! В Кремль!? Написала!? Зинушка, и не побоялась?! — заохала бабка и уважительно посмотрела на молодую соседку.

— А чего бояться — то? Они там жируют, кровушку нашу пьют, а у меня муж — инвалид второй группы, ему нужны покой и тишина! И дочка у меня больная! Ютимся на девяти метрах. Правда — на моей стороне! -хорохорилась Зинаида. Щеки ее разрумянились, глаза заблестели.

— Ох, хороша девка! — загляделся на нее дед, за что тут же получил тычок в бок от своей благоверной. — Так что теперь будет-то, Зина? Ведь за смелость такую могут и посадить!

— А поживем — увидим. Им уже сверху отписали — «разобраться»! Вот и пусть разбираются! Ладно, утих Генка-то. Надька, давай собираться!

— Ну мам! Давай еще песни послушаем… — заканючила девочка.

— А ты давай молчи! — приструнила ее мать.

— А я и молчу! — пробурчала Надька.

— Вот и молчи! — поставила точку в разговоре Зинаида.

***

Надюха все же заболела. Она родилась слабым ребенком, сказались большие физические нагрузки Зинаиды во время беременности, плохое питание и постоянный страх — «А что будет завтра?»

Девочка спала, когда в дверь постучали. Зинаида поджидала детского врача и побежала открывать дверь. Но на пороге стояла не докторша, а ее бабушка Степанида. Впрочем, Зина даже не знала, прабабушка она ей или прапрабабушка…

Жила Степанида на окраине деревни Вольково, в небольшом крепком домике. Соседи обходили его стороной и посещали Степаниду в крайних случаях: если кто-то заболеет, если надо снять или наложить порчу, отыскать пропажу, принять роды — хоть у людей, хоть у животных… Да много чего могла она — ведьма Степанида. Жители деревни боялись и остерегались ее, кто-то завидовал, а кто-то и уважал. А вот, сколько ей было лет, никто не знал.

Зинаида с интересом рассматривала ее. Степанида была одета совсем не по-зимнему. Высокая и статная. Глаза — для ее возраста не выцветшие, а яркие, темно-зеленые. И смотрела она на людей цепко и пронзительно. Черные с сединой волосы, словно соль с перцем, крепко завязаны в узел и убраны под темный платок. Длинная темно-синяя юбка и шерстяная, большого размера, болтающаяся на ней кофта с широкими рукавами придавали Степаниде вид черного ворона.

Бабка потопала, стряхнула с валенок снег, но раздевать их не стала. Отодвинула рукой очумевшую внучку и вошла в комнату. Там огляделась по сторонам и недовольно покачала головой.

— Бабушка!? Какими судьбами? Что случилось? — удивленно спросила Зина и усадила гостью на единственный в комнате стул.

— Время пришло. Помру я через три дня. Попрощаться пришла. Одни вы с Аннушкой у меня остались. Две внучки. Но ты же знаешь, что не смогу я умереть, пока не передам свой дар.

— Так ты мне его передать хочешь?

— Нет, не тебе! В тебе, Зина, стержня нет. Слабая ты. Да и до денег ты охоча. А деньги в нашем деле брать нельзя. Надьке передам.

— Надьке??? Даааа, Надька у нас странная… Ты знаешь, она с рождения почему-то никогда не плачет. Даже когда болеет. Только глядит на тебя так, как будто читает твои мысли …. Врачи намекают, что не жилец она на этом свете. Уж очень часто болеет….

— Ничего, дуплистое дерево скрипит, да стоит… Она борец — выживет. А сейчас оставь нас, — не терпящим возражений тоном приказала бабка, и Зинаида тотчас же ретировалась.

Степанида взяла ребенка за руку и, поглаживая ее, стала что-то нашептывать. Надька проснулась и поглядела на бабку таким долгим, таким взрослым и понимающим взглядом, словно проникла ей прямо в душу и увидела все, что Степанида хотела бы скрыть. Она не испугалась постороннего человека, не вырвала руку, но серьезно спросила:

— А ты кто?

— Степанида я, прабабушка твоя, а если правильнее, то прапрапрабабушка, — стала загибать старуха костлявые длинные пальцы, пораженные артрозом, — впрочем, вспоминай меня, как бабушку Степаниду. Я, детка, бабушка непростая, сегодня я передам тебе мой дар. С ним ты сможешь уметь то, что не могут остальные люди. Я не могу сказать, что это будет, но ты, что бы с тобой ни происходило необычного, волшебного, не пугайся, никто тебе плохого ничего не сделает. Очень жаль, что нет у меня времени тебя научить. Не рассчитала силы свои… Справляйся, внучка, сама…

Степанида поцеловала внучку и ласково попросила:

— А сейчас — спи! — девочка уснула в тот же миг.

Бабка взяла ее руки в свои и, прикрыв глаза, зашептала что-то быстро и непонятно, а из носа ребенка тоненькой струйкой побежала кровь.

В это время на кухне Зинаида поставила чайник на керосинку и стала искать в тумбочке, что подать к чаю. Несмотря на топившуюся печь, почему-то повеяло холодом. Ее волосы взметнулись, как от сильного ветра, и она автоматически взглянула в окно. А за окном — темнота…

— Почему так темно, как ночью… — одними губами прошептала испуганная Зинаида. — А ведь только что было светло! Ну да, еще и пяти нет, — посмотрела она на ходики, висящие на стене, — и Генка еще с работы не пришел… Черт, что же случилось?

И вдруг ее осенило:

— Бабка!!! А что она там делает? — заинтересовалась Зинаида и прижалась ухом к двери.

Степанида перестала шептать, нежно уложила руки правнучки на постели, достала из недр широкой юбки белую тряпицу и вытерла ребенку кровь на лице. Затем вынула из оранжевой сетки бумажный пакет, размером с пухлую книгу, сунула туда окровавленный платок, встала на колени и запихала сверток глубоко под оттоманку.

— Зина! — крикнула она. — Помоги мне встать!

Зинаида вбежала в комнату и, подняв бабушку с колен, поинтересовалась:

— Ты что, упала?

— Подслушивала!? — поняла старуха и покачала головой. — Под оттоманку не залезай и не смотри туда. Когда время придет, вытащи все оттуда и закопай у забора.

— Так у нас и забора нет.

— Есть!

— А как же я узнаю, когда время придет? — допытывалась внучка.

— Узнаешь.

Бабка опять полезла в сетку:

— На-ко вот, возьми! — сунула Степанида Зине в руки небольшой стеклянный флакончик. — Как проснется ребенок, дай ей выпить вместе с чаем. А вот это, — достала она газетный сверток, — вам! Там две равноценные части. Одна тебе, другая Аннушке. Мужу не показывай, пропьет! Брать отсюда будешь, только когда сильно припрет. А лучше всего трать на нужды девочки. Ей, Зина, свобода нужна. Не дави на нее, а Дар ее от чужого глаза прячь. Страшные времена, страшные… Хоронить меня не приезжай. Похоронят меня за кладбищем. Я уже договорилась с Иваном Мельниковым. Он и крышу мне разберет.

— А крышу зачем?

— Чтоб душа могла уйти с миром, — пафосно сказала она и, высоко подняв голову, вышла из дома.

Зина быстро натянула на себя валенки и полушубок, подхватила пуховый платок и догнала Степаниду. Зинаида взглянула на небо — светло и чисто. Даже солнце вышло. Чу-де-са!

— Баб, тебе не холодно? Может, я тебе фуфайку дам? Ведь замерзнешь!

— Не смеши меня, Зина…

Навстречу им, возвращаясь с работы, медленно ковылял усталый Геннадий. Степанида пристально оглядела внучкиного мужа, состроила брезгливую гримасу, снисходительно кивнула ему и, подняв гордо голову, прошла мимо.

Зина проводила бабушку до дороги к автобусной остановке. Они обнялись, бабка неловко прижала к себе внучку и поцеловала ее в лоб.

— Зря ты вышла за него, не твоего поля ягода, — отозвалась она о Зинином муже, — не твой это человек, не твой… Эх, Зинка, вся бы стать тебе дар мой передать, но слабая ты… духом слабая… Позаботься об Аннушке. И никогда не пренебрегай словами, которые тебе будет говорить Надька. Особенно, если у нее из носа побежит кровь. Когда — то она спасет Анне жизнь. Береги ее.

— Это кто? — испуганно и с тревогой спросил Геннадий, когда Зинаида возвратилась домой.

— Прабабушка моя или прапрабабушка, из деревни.

— Зачем она приходила?

— Попрощаться.

— Уезжает куда?

— Умрет она в пятницу.

— Что-то на умирающую она не похожа… Так взглянула на меня, что я как к земле прирос, не могу и шагу ступить, мороз по коже… Прям ведьма какая-то…

— Так она и есть ведьма!

— Ну, ни хрена себе!

***

Время пришло через три дня, в пятницу. С утра в комнате невероятно завоняло гнилью.

— Боже, что за вонь? — сморщился Геннадий и сел на кровати.

— Может, мышь какая сдохла? — предположила Зина и стала принюхиваться.

— Неа, крыса, — решил Геннадий и стал одеваться.

Зинаида вдруг вспомнила, как Степанида что-то засунула под оттоманку дочери. Она быстро накормила и выпроводила мужа на работу. Пока дочка спала, она достала жутко вонючий сверток, оделась и вынесла его на улицу.

— Куда ж мне его, — подумала Зина, вертя головой и осматривая местность вокруг барака, — здесь и забора-то нет! И вдруг она увидела рядом с поленницей бабы Тани несколько покосившихся штакетин, оставшихся от старого, давно сгнившего забора. Кое-как она выдолбила в мороженой земле ямку, брезгливо кинула туда сверток и закидала его землей и снегом. Чтобы не растащили собаки, она забросала тайное место поленьями. Дело было сделано.

***

Зинаида никогда не боялась работы. Бралась за все, чтобы заработать лишнюю копейку. И вот, месяц назад — такая удача. Сам начальник ОРСа, Арон Моисеевич, предложил ей, официантке столовой, приходить прибираться в его квартире. Сначала девушка заволновалась, посчитав, что он решил к ней так подобраться, но увидев в квартире его жену, со странным именем Фрума, передвигающуюся по комнатам на костылях, Зинаида успокоилась. Девушка сразу пришлась хозяйке по душе, и, не имеющая своих детей, Фрума прикипела к маленькой Надюшке. Она могла ей часами плести косички, читать детские книжки, которые по ее поручению доставал по своим связям муж. А Зинаида делала уборку, мыла, скребла, чистила. И только удивлялась, как это хозяйке интересно заниматься с чужим ребенком?

Богато обставленная трехкомнатная квартира сталинской застройки захватывала воображение Зинаиды. Мебель массивная, из темного полированного дерева. На стенах — вышивки в золоченых рамках, везде белые накрахмаленные салфетки, хозяйка — рукодельница. Вот и сегодня, делая генеральную уборку, Зина боялась выронить из мокрых рук хрустальную рюмку или немецкую статуэтку. Фрума подсела к столу и, не торопясь, стала протирать насухо вымытую посуду из серванта. Надюшка же сидела на диване и играла со своей единственной куклой Буратино. Часто с интересом девочка посматривала в простенок между шкафом и стеной и что-то беззвучно нашептывала.

— Ну, вот и все, Фрума Натановна! Порядок в танковых частях, как говорит мой муж, — звонко отрапортовала Зина.

— Все блестит, сверкает! Ну какая же вы, Зиночка, чистоплотная! У вас дома, наверное, такая чистота… — похвалила девушку хозяйка, наблюдая за ребенком.

— Да что Вы, Фрума Натановна! Мы живем в девятиметровой комнате плюс махонькая кухонька — втроем. Да и мебели у нас — кровать, комод да Надькина оттоманка. А удобства все на улице. В баню по субботам ходим, в городскую, — застеснялась девушка.

— Зиночка, я так люблю, когда Вы приходите. Вы как солнечный лучик! Как хорошо, что Арон Моисеевич привел вас в наш дом. Вы кем у него работаете? — спросила Фрума.

— Официанткой в первой столовой, — ответила Зинаида, поправляя выбившиеся из-под платочка каштановые локоны.

— Молоде-ец! Мой Арон людей насквозь видит! Да и как же иначе? Все-таки, директор ОРСа! Да, Зиночка, для меня ваш приход всегда праздник! Я ведь давно уже из дома не выхожу. Полиартрит. Руки не гнутся, ноги не слушаются… Ну, слава Богу, в такой чистоте можно и Хануку отмечать!

— А что это — Ханука? Новый год? — заинтересовалась Зина.

— Ханука, Зиночка, еврейский праздник. И у нас он длится восемь дней, с 25 декабря. Правда, у Хануки другое значение. Но ладно, не бери в голову. Новый год и Новый год. Фрума встала и, держась за мебель, подошла к серванту. Вынула из шкафчика красивую лаковую шкатулку, достала из нее несколько рублей и подала Зинаиде. Девушка взяла новенькие хрустящие бумажки и пересчитала их.

— Так много же, — удивилась Зина.

— Бери, девочка, бери, ты их с лихвой отработала. А теперь садитесь с дочкой чай пить, — пригласила их к столу хозяйка и подала приготовленный чай — с добавлением веточек мяты, смородины и малины.

Зинаида сняла косынку и причесала копну каштановых волос. И Фрума невольно залюбовалась девушкой.

— Зиночка, а вам никто не говорил, что вы очень похожи на итальянскую актрису?

— Да, часто говорят. На Софи Лорен! — смущенно откашлялась Зина.

— Во, во! На Софи Лорен! И фигурка, и талия, а лицо…

— Да ерунда это все! На маму свою я похожа! — закончила разговор Зинаида.

Она помогла Фруме накрыть на стол и разостлала на столе небольшие вышитые салфеточки под чашки. Принесла вазочки с вареньем, батон, печенье. Наконец-то подсели к столу и стали чинно пить чай. Фрума залюбовалась, как Надька серьезно и деловито прихлебывает из блюдца и подбирает со скатерти крошечки.

— Ну что за ребенок… Чудо какое! Ведь сколько просидела на диванчике и никаких с ней хлопот. Давай-ка, бери конфетки, солнышко.

Девочка макала в чай печенье, а Фрума заметила, что ребенок постоянно поглядывает в угол у шкафа. Хозяйка внимательно посмотрела туда сама, но ничего не увидела. Вдруг Надька отодвинула чашку, вылезла из-за стола и подошла к месту, куда смотрела. Остановилась, присела и зашептала одними губами.

— Что там, детка? Что это она, Зина? — забеспокоилась Фрума Натановна.

— Так увидела видать кого-то… — невозмутимо ответила Зинаида.

— Кого? Там нет никого, — удивилась хозяйка, встала и на костылях доковыляла до ребенка.

— Надька, кого увидела — то? — спросила у Надьки мать, прихлебывая чай.

— Суседко, — прошептала девочка.

— Соседку? — допытывалась Фрума.

— Поди домового… — пояснила Зина, отпивая глоток чая и кусая булку с малиновым вареньем.

— Д-до-мово-го? — со страхом спросила Фрума и отодвинулась от шкафа.

— Ну да.

Надька вернулась к столу, взяла свой кусочек печенья, понесла его в угол и сказала почти беззвучно:

— Кушай, угощайся, маленький, — затем положила угощение на пол и вернулась за стол. Пододвинула к себе чашку, аккуратно налила чай в блюдечко и взяла себе новое печенье из вазочки.

За столом воцарилось молчание. Через некоторое время Фрума пришла в себя и, улыбаясь, спросила:

— Шутка, что ли? Разыграть хотели меня? — вспыхнула румянцем Фрума Натановна и вернулась за стол.

— Что, напугала человека? А он теперь подумает, что ты чокнутая… Хотя чокнутая и есть, — подытожила Зина, укоризненно глядя на дочь.

Надька невозмутимо жевала печенье и с интересом поглядывала в угол.

— Он Фрумочку обожает. Сказал, что брошка, которую Фрума летом потеряла, лежит под ванной. Руку надо сунуть подальше, к трубе.

Фрума вошла в ступор. Она не понимала, как ей себя вести, и что за розыгрыш происходит в ее доме. Хозяйка в растерянности посмотрела на Зинаиду. Зина решительно встала и пошла в ванную комнату. Через минуту она вернулась и протянула Фруме ладонь, на которой лежала пыльная, в паутине, дорогая брошь.

— И? И что теперь? — спросила Фрума, бережно взяв в руку давно потерянное украшение, доставшееся ей от матери.

— Табак хочет и пряничек… А ладошки — лохматые. Мя-я-ягонькие, — радостно сказала Надюша.

***

Зинаида и Надя вышли из дома Фрумы и тронулись в сторону автобусной остановки. Мать резко дернула девочку за рукав и зашипела:

— Надька, сколько раз тебе говорила, не своди людей с ума. Вот теперь эта богатая тетенька, Фрума Натановна, посмотрела на тебя и скажет: «Нечего сумасшедших в свою квартиру звать. Ограбят еще…» А нам деньги нужны!

— А-а-а, — тихо пискнула из пухового платка Надька.

— Чево, а-а? Говорю тебе: видишь чего — молчи… Так и до беды недалеко… Понятно? Понятно тебе?

— Да-а-а.

— Чего да-а-а? И чтоб больше я не слышала… ни про каких суседков!

— Мам, на ручки! — попросила девочка.

— Еще чего! Кобылу такую на руках таскать…

Некоторое время мать и дочь шли молча. Но Зинаида все же не выдержала и спросила:

— А чего ты про нашего домового никогда не рассказываешь?

— У нас-нету, — сердито буркнула Надька, и сердито зыркнула глазами на мать.

— Как это нету? У других есть, а у нас нету… Чем это мы хуже других? Может, у нас тесно?

Надька посопела в платок, подумала и ответила:

— Им любовь нужна… Они без любви сохнут.

Зинаида подхватила заплетающегося ребенка на руки и потащила к остановке.

А дома… А дома их ждал погром… Пьяный Геннадий разбросал табуретки, опрокинул керогаз, расшвырял обувку в прихожей. Благо в комнатенке особо бросать и ломать нечего. При виде жены и дочки в нем заговорил суровый хозяин:

— Где шлялась, тварь подзаборная? Время к ночи, а ты с ребенком шатаешься? — грозно спросил он.

— Да меня ноги сюда не несут! На твою морду пьяную смотреть!?

Геннадий схватил с подоконника стеклянную вазочку и запустил ею в жену. Зинаида заслонила собой ребенка и закричала:

— Надька, беги к Тане-Ване! — девочка, как пингвин, заковыляла к соседям.

А вслед ей неслись громкие вопли отца:

— Софийка недоделанная! Ишь, возгордилась! Да и не похожа ты на нее нисколечко! Суки! Верните мне голову назад! И руки верните! Сдохну! Сдохну, немного осталось!

Перепуганная Надюха добежала до соседей, подергала дверь — заперто. Света в окошке тоже нет! Девочка, слыша громкие вопли отца, в панике заметалась и побежала вокруг дома. Далеко она не ушла, тяжело идти по снегу, да и метель разыгралась. Спряталась за домом, у разобранной поленницы. Села на колотые бревнышки, съежилась, и, чтобы страшно не было, стала рассказывает сама себе сказку:

— И была у них внучка — Снегурочка. Она холода совсем не боялась… А чего ей бояться — Снегурочка все же! Вот была бы я — Снегурочка! А кто бы была моя мама? Снегуриха? Нет, лучше бы она была Фрума! Она добрая, хорошая! А моя мамка… Нет, пусть уж моя мамка будет моей мамой! И не надо мне ихнего варенья! — так, развлекая себя, Надюшка уснула.

Зинаида обежала уже всех соседей. Бегала по полю, искала дочь, кричала и плакала:

— Надька, где ты, зараза такая?

Вернувшийся с дежурства дед Ваня нашел замерзшую девочку в поленнице. Зинаида выхватила ребенка у остолбеневшего старика и понесла ее в дом, приговаривая:

— Какого черта тебя понесло на улицу? Я тебе сказала: к соседям! А ты куда жахнула? Понеслась, глаза вытаращила… Вон недавно, у Никитиных, волки собаку задрали. Вздумала куда бежать, дурная! Ой, да ты вся горишь, да что же это такое — то, Господи!

***

Утром все переменилось. Геннадий виновато прятал глаза и не знал, как угодить жене. Да вот еще и ребенок заболел. А виноват-то — он! Он!

Зинаида демонстративно достала из комода градусник, прошла мимо Генки, задев его плечом, и засунула термометр дочери подмышку. Укрыла ее одеялом. Покачивая ногой, она не сводила с Генки укоряющих глаз. Геннадий попытался сколотить сломанный табурет одной рукой, но у него ничего не получалось. Он со злости бросил табурет о стену, и тот разлетелся на кусочки. Расстроенный Геннадий встал на колени, пополз к жене и уткнулся в ее подол, запричитав:

— Зинк, ну прости ты меня. Ведь я же тебя люблю!

— Ага, любишь, как волк овечку.

— Ну прости. Это все водка проклятая. Если бы ты меня не злила… Ну, ничего бы этого не было! — оправдывался Геннадий.

— Чтоо-о-о-о?!Я тебя злила?! — взвилась Зинка. -Черт ты хромой! Поиздевался над нами? Вот, смотри, ребенок опять заболел. В поленнице от тебя пряталась… А если б ее волки загрызли, как ту собаку? Собака-то была не маленькая, между прочим, — накручивала себя Зина.

Геннадий встал, принес из кухни второй, починенный им табурет. Осторожно сел на него, но табурет тут же развалился под ним, и Геннадий с грохотом, некрасиво, саданулся на пол.

— Да японский городовой! — заорал Генка. — А ты, паскуда, куда глядела?

— Сам урод! Я думала, она у соседей!

Зинаида вынула из-под кровати мятые фотографии Софи Лорен и по одной стала старательно разглаживать их ладонью на коленях.

— Чего тебе фотографии-то помешали? Они, между прочим, на стенах пятна грязные закрывали… — не унималась Зинаида.

— Ты их-того…. Это… утюгом прогладь… — несмело предложил муж.

— Ага! Еще будешь мне тут указывать!

— Я тебе за Надьку бошку оторву! — зло проговорил Генка, собирая куски некогда бывшей табуретки.

— Бошку оторву! Тебе бы только что-то оторвать! А попробуй, почини! Давай, иди, шкандыбай к матери! Пусть Надьке врача вызывает. Скажи, что я на работу приду, как врач уйдет, — потребовала Зина.

— Какая работа? Кто с Лениным сидеть будет? — возмутился отец.

— Мы завтра СЭС ждем, зал в порядок привести надо. А с дочкой сам посидишь, не развалишься! Не до нее мне сейчас. Может, ее и вовсе в больницу увезут.

— Ну ты, Зинка, и стерва…

— Ухгу… — вызывающе глядя мужу в глаза, подтвердила Зинаида, и, покачивая бедрами, вышла на кухню. А ее походка и яркая внешность словно говорили, что ей уготовано иное будущее, далекое от жизни в этой убогой жалкой лачуге.

***

В доме жила крыса — огромная, больше 40 сантиметров, толстая и усатая. Хвост у нее был длинный и облезлый, шерсть черная, с рыжими подпалинами. Она выходила только тогда, когда Надька оставалась в комнате одна. Вот и сейчас — отец ушел на колодец за водой, а она уже тут как тут. Села и посматривает с любопытством на девочку своими маленькими глазками-бусинками. Отец говорил Наде, что одна крыса на человека не посмеет напасть, другое дело, если их много… Животное сидело у порога и двигало усами. Но что-то крыса держала в лапках… Надька кашлянула — облезлый грызун задергал хвостом и насторожился. Надюхе уж очень хотелось посмотреть, что же в цепких своих лапках прячет крыса. Крыса сделала несколько шажков в сторону девочки и положила на пол… кольцо!

Дверь протяжно и уныло заскрипела — вернулся отец. Крыса подскочила, хрюкнула и исчезла. Надюха молнией метнулась с кровати на пол, схватила колечко и засунула его под свою оттоманку.

— Папка, папка, — закричала Надюха, юркнув в постель, — Крыса-то опять приходила…

Геннадий снял валенки и теплую куртку, подаренную матерью, посадил Надьку на плечи и неуклюже поскакал по комнате. Надюха звонко визжала и пыталась достать потолок руками.

— У-у-у-у! Лошадка, лошадка, везет не шатко. На ней — дочка, скачем по кочкам, — уставший отец сбросил Надю на кровать, но она не унималась:

— Еще, папка! На закорки меня! Еще хочу!

— Уф-ф-ф, устал! Держи, дочка, хвост пистолетом! И не болей! Ты же мой маленький Ленин! — Геннадий ласково потрепал дочку по голове и заплакал.

***

Наконец-то Зинаида нашла время навестить свою сестру, двадцатидвухлетнюю Аннушку, и отдать ей подарок бабушки Степаниды. Ей очень хотелось посмотреть, что же досталось сестре, но она сдерживала себя. В своем же свертке она обнаружила несколько золотых колец, женских сережек, брошек и пачку облигаций 1927 и 1936 года.

Зинаида встретила сестру на главпочтамте, куда та устроилась после окончания техникума почтовой связи. С тех пор у Зинаиды стало одним ртом меньше. Сестры закрылись в подсобке, и Аннушка поставила чайник. Зина достала жареные пирожки с повидлом, которые так любила ее младшая сестренка. За чашкой чая Аннушка рассказала сестре о своем романе с белокурым красавцем Виктором, который возил начальника главпочтамта на черной Волге. Он уже сделал ей предложение и даже подарил колечко. Зинаида обиделась:

«Ну, ничего себе, такие события, а сестра решила только сейчас ей рассказать».

— Вообще-то, он должен был попросить у меня твоей руки, ведь я столько лет была тебе матерью…

— Ну ладно, не дуйся, — стала подмазываться к сестре Аннушка.

— Ладно… А что я тебе принесла… — вытащила из сумки бабкин сверток Зинаида.

— Ой, что это?

— Разверни и увидишь, — схитрила Зина.

Аннушка развернула тряпицу и нашла там… Клад драгоценностей…

— Боже, что это? Откуда это у тебя? — испугалась за сестру Аннушка.

Зина поняла, что, в принципе, содержимое свертков одинаковое, и поведала сестре о приходе к ней бабушки Степаниды. Не рассказала она только о даре, который передала бабка ее дочери. Чего забивать девчонке голову.

— То-то она мне один раз приснилась… Поцеловала меня и сказала:

«Недобрый человек скоро появится рядом с тобой. Настоящая ведьма в шестом поколении. Берегись ее.» Я тогда так испугалась… А потом забыла… Значит, все это правда? Что это? От кого она меня предостерегала?

Пытаясь подбодрить сестру, Зинаида весело обняла ее и сказала, глядя ей в глаза:

— Все у нас с тобой будет хорошо! Мы с тобой все выдюжим, надо только держаться вместе!

***

С утра, хоть солнце было уже яркое, а небо ясное, за щеки пощипывал легкий морозец. Пьяненький, заросший щетиной, в огромном тулупе, не по размеру для его небольшого росточка, отец Зинаиды и Аннушки развозил по столовым ОРСа ящики с пивом и водкой. Рядом с ним важно восседала закутанная в платок Надюха, покрикивая и на лошадь, и на деда: «Но, лошадка, но! Деда, скажи ей!» Дед въехал на хозяйственный двор, остановил лошадь, и, запутавшись в зимней одеже, скатился с телеги. Степенно, не торопясь, по-хозяйски привязал лошадь, постучал в окно столовой и что есть мочи закричал:

— Девочки мои, красоточки! Привез вам молочка от бешеной коровки.

В наспех наброшенных на плечи пальто во двор выбежали молодые веселые официантки. Дед попытался заигрывать с ними. Он извернулся, подмигнул и огладил аппетитную попку одной из девушек. Она увернулась от смешного старика и погрозила ему пальцем. Со смехом официантки цепляли по ящику и уносили в столовую. В дверях появилась Полина Венедиктовна, свекровь Зинаиды, главный повар столовой, гроза официанток, поваров и грузчиков. Шеф-повар куталась в пуховый платок и пристально рассматривала работничка.

— Ты чего это, Алексан Михалыч, раскричался? И что это ты сегодня такой веселый? Поди, на грудь уже принял?

Дед Саша попятился и, стараясь не дышать на родственницу, тоненько проблеял:

— Что ты, Вини, Виниди, Вини-дикто-вна… Тьфу ты!

— Ах ты, черт чумазой! Никак не можешь мое отчество запомнить. Как врежу щас между глаз!

— Ты, это, ты не балуй, Диктовна! И вообще… мне надо Надьку кормить! Ребенок голодный, — не глядя на начальницу, дед суетливо засеменил к телеге, бережно снял внучку и понес ее в столовую. В дверях плотно стояла Венедиктовна. Дед Саша протиснулся мимо сватьи, словно кусок мокрого мыла:

— Извиняйте, мадам! А ну-ка, подвиньтися!

Ошарашенная такой наглостью, Полина Венедиктовна пропустила деда.

— Девочки мои! А ну-ка, быстро несите моей Надьке кашу! — гаркнул дед и, кряхтя, уселся на свое постоянное местечко, поближе к раздаточной.

— Дедка, каши хочу! — заорала Надька деду и тут же переключилась на официанток:

— Быстро, красоточки, каши! Манной! — внучка, подражая деду, прикрикнула на нерасторопных официанток и стала снимать с себя многочисленные одежки.

***

В столовой вкусно пахло кислыми щами, жареным луком и мясом. За столиками сидело несколько человек. Но ближе к обеду столовая ломилась от людей. В вотчине шеф-повара был налажен четкий порядок. Все сверкало чистотой, и даже на столиках стояли маленькие пластмассовые вазочки с искусственными цветами.

Дед Саша, подперев кулачком голову, с нежностью глядел, как его внучка, его кровинушка, уплетает вторую порцию манной каши. Перед ним стояла тарелка с макаронами и котлетой, жидкий чай в граненом стакане и три куска хлеба.

— Деда, ешь! — приказала Надька.

Дед хитро посмотрел на внучку, достал из-за пазухи початую бутылку, сделал несколько глотков, и, засунув в горлышко пробку из газеты, тихо запел:

— Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, так на Руси повелось! Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, горло ломая врагу! Черт, руки замерзли, — дед растер ладони и взял вилку. Поковыряв в тарелке, положил ее на стол.

— Горло, Надюня, врагу сломали, а жизню нашу всем вскочевряжили. Клавушка, бабка твоя, — стал жаловаться внучке старик, — бабушка-то твоя… Красавица…

Дед вытер глаза кулаком и пьяненько всхлипнул. Надя, наевшись до отвала, вылезла из-за стола и протянула руки к деду. Тот подхватил ее и посадил на колени. Девочка прижалась к старику, погладила его по небритой колючей щеке. Внимательно посмотрела в его слезящиеся глаза и приготовилась слушать.

— Че глазками зыркаешь на деда? Клавушка во время войны была председателем колхоза.

— Угу, — поддакнула Надька.

— Весь колхоз на себе и перла! Вот и надорвалась. Девчонки без матери остались. Зинка да Анька, младшенькая. Остальные-то детки все померли. И Павлик, и Галька с Нинкой. А Анька и Зинка того…

— Зинка — это мамка! — поддержала разговор внучка.

— А Симка… э-э-э, Симка — ведьма! Подвалила ко мне под бочок, вот Мишенька то и народился! Куда теперь от ребятенка-то от своего?

— Да… Куда… — поддерживала разговор внучка.

— Эта ведьма ни варить, ни стирать не умеет. Если бы не Зинка, мамка твоя, сидели бы в грязи да голодом, — опять прослезился дед.

Из кухни вышла раскрасневшаяся Полина Венедиктовна и, покачивая полными бедрами, подошла к деду Саше и, играючи, шмякнула дедку полотенцем.

— Ты что, старый хрыч, ребенку всякую чушь несешь? — грозно спросила она.

— А я не чушь! Это ж жисть! Где Зинка — то?

— Зинка? А танцует твоя Зинка! Все работают, а дочь твоя… Иди — ко, глянь!

Дед Саша поставил внучку на пол. Встал из-за стола, посадил Надьку пить чай с ватрушкой и припустил за родственницей. Пройдя через кухню, свекровь осторожно приоткрыла дверь банкетного зала. Зинаида в белом передничке официантки, на паркетном полу, натертом до блеска, выделывала сложные пируэты.

— Раз, два, три! Раз, два, три! Раз, два, три! Раз, два, три! — считала в такт движениям не замечающая незваных зрителей Зинаида.

Полина Венедиктовна прикрыла дверь и повернулась к свату.

— Ну что, видел? Разучивает испанский танец.

— Видел… Могла бы артисткой стать… — гордо сказал отец девушки,

вздохнул, а затем напустил на себя строгий вид.

— А что ж ты не заругаешь ее? Не дело это — во время работы танцы устраивать. Вы ж не только ее свекровь, вы ж — главный повар! — решил польстить начальнице дед Саша.

— Да жалко мне девку. Сосватали мы ее с тобой за Генку. Но ведь хотели-то — как лучше…. А вон оно как обернулось. Ладно, пойдем.

Дед приосанился и, как бы ненароком, приобнял начальницу.

— Я ведь кто, Венедиктовна?! Я минер! А минер ошибается только один раз! А я — живой! Значит, ни разу не ошибся! И значится что??? Я — герой! А герой может себе позволить…. Ах-ха-ха-ха! Красивую даму потрогать!

Дед ущипнул женщину за попу. Хрясть! И получил полотенцем по макушке. А потом еще и еще!

— Э-э-э! Ты чего, Вини-дик-товна, дерешься? Я ж любя! — взвился дед, почесывая затылок.

— Ах ты, старый черт! Башка вся седая, а туда же!

— «Говорят, что старый я, только мне не верится. Ну какой же старый я — во мне все шевелится!» — вполголоса запел Александр Михалыч. — Да чего это я старый-то? Мне ведь еще только пятьдесят годочков стукнуло!

— Да что ты?! — не поверила Венедиктовна, оглядывая заросшее щетиной лицо и седую, давно не стриженую шевелюру родственник. -Ладно, обедать приходи! Любовничок! И Надьку приводи!

— Бабка, каши хочу! Манной! — громко заявила Надька, когда дед и бабушка Поля подошли к ней.

— Далась тебе эта каша! Обед скоро! Щи есть будем, — приструнила ее бабушка.

Полина Венедиктовна, похлопывая себя по бокам полотенцем, величаво удалилась на кухню, а дед, оглянувшись по сторонам, достал из кармана драной дохи заветную бутылку. Еще раз обвел глазами зал. Нет, никто не смотрит. Подмигнул внучке и приложился к горлышку бутылки.

— Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, так на Руси повелось!

***

Весна! Долгожданная! А это значит, что пришёл конец снежным и холодным ветрам. По улицам, звеня, бегут весёлые ручьи, предвестники пробуждения природы. Очнулся ото сна лес, окружающий полукольцом деревянный барак. Расправили свои ветви деревья. Белое снежное покрывало, которым зима укрывала землю, исчезло под жаркими солнечными лучами, и уже кое-где, в теплых местечках проклюнулись маленькими солнышками цветки мать-и- мачехи.

Принаряженные, довольные собой и весенним теплым деньком Сенины всей семьей вышли из дома. Трезвый Геннадий и впрямь был красив, Зинаида всегда следила за его внешним видом, что постоянно подмечала ее свекровь. Радостная Надька крепко держала родителей за руки и постоянно заглядывала в их глаза: «Все ли в порядке? Хорошо ли и вам так, как мне?» Ну что еще для счастья надо? Около дома пятнадцатилетние сестры Пахолевы ковыряли мотыгами холодную землю на огороде Тани-Вани. Зинаида, завидев молоденьких соседок, ковыряющихся в земле, закричала:

— Бог в помощь! Что, девки, вы сегодня в рабстве?

— А ну и что, зато денег бабТаня даст. Морожено купим и на танцы пойдем! — доложили сестренки.

— Ну, ну! Дураков работа любит! — красуясь, ответила Зина.

— Зинк, а куда это вы? — не выдержав, спросила одна из сестер.

— А куда надо!

— А куда надо-то? — не унималась любопытная девица.

— А в кино идем! Всей семьей! В кино!

***

Посмотрев во дворце культуры «Железнодорожник» чудесный фильм «В джазе только девушки», Зинаида и Надюха были в восторге от прекрасной Мерилин Монро и всю дорогу обсуждали ее походку, улыбку, красиво подведенные глаза. Геннадий, терпеливо выслушивающий их впечатления, заявил:

— А по мне, так Софи Лорен — лучше! — и заулыбался, глядя, как просветлело и зарделось лицо жены. — И она на нашу мамку похожа! Правда, Надюха?

И Надька, соглашаясь с ним, радостно кивала. На подходе к дому они увидели своих соседей по бараку, столпившихся у дома и что-то горячо обсуждавших. Зинаида забеспокоилась:

— Надька, давай быстрей ногами шевели, что-то случилось!? Может, пожар, а Генк?

Тот пожал плечами, а навстречу им уже спешили соседи: Дед Ваня, сестры Пахолевы, Куликовы и Зябликовы. Дед Ваня махал руками, как ветряная мельница, и кричал:

— Зинушка, слыхала? Радость-то какая!

— Что, что случилось? — вконец переполошилась Зинаида.

А сестры уже кричали наперебой, перебивая друг друга:

— Наша ракета, в космос!

— Юрий Гагарин в космос полетел!

— Дура, его в космос запустили!

— Слава Юрию Гагарину-первому человеку в космосе! Ура, товарищи, ура!! — кричал дед Ваня, не переставая махать руками.

Лицо Зинаиды просветлело, ее охватило всеобщее ликование. И вот уже все обнимались, прыгали, поздравляли друг друга. От них не отставала и Надюха:

— Ура! Ура! Слава! Слава!

Вдруг Дед Ваня замолк и торжественно произнес:

— Запомните, девчонки, этот день! 12 апреля 1961года! Сегодня можете к нам все приходить, новости по телевизору смотреть будем!

***

Еле дождались вечера. Наконец все соседи собрались в маленькой комнате Тани-Вани. Важный дед долго крутил ручки настройки, чем почти вывел из себя зрителей. Но, слава Богу, на экране, на редкость, было хорошо все видно, и слышимость была хорошая. Стали смотреть новости. За стеной бушевал Геннадий. Еще что-то из бедных пожитков Зинаиды полетело в стену.

— Не выдержал, нализался-таки, ради праздничка, — заметила баба Таня.

— Да уж, этот день я запомню надолго! — вздохнула Зинаида.

— Тише, тише, Зинка, — зашикали сестренки Пахолевы.

Из репродуктора своим необыкновенным голосом — «голосом эпохи» — вещал Левитан: «Этот день навсегда вошел в историю человечества. Весенним утром мощная ракета-носитель вывела на орбиту первый в истории космический корабль „Восток“ с первым космонавтом Земли — гражданином Советского Союза Юрием Гагариным на борту!»

— На какие шиши теперь керосинку покупать? — озадаченно спросила Зинаида сама себя, услышав очередной стук в стену, и выместила злость на дочери:

— Да сядь ты, Надька, хватит дрыгать!

— Ничего с этой Зинкой не посмотришь… Тише, ну тише вы… — разъярились молодые соседки, — надоела уже!

1963год.

Надьке еще только пять лет, а вот Маринке, ее закадычной подруге, уже — семь! Поэтому она всегда задирает нос. Хочет быть главной. «А вот уж и нет, фигушки! А ростом она и вообще с меня! Ну разве чуть-чуть повыше», — думала Надька, гуляя с подругой на небольшой зеленой полянке, за верандой, в детском саду. Летнее июньское солнышко пригревало, но девчонки напялили на себя взрослые фуфайки, которые висели на гвозде, рядом с кухней. Благо за детьми почти никто не глядел. Гуляют дети и пусть гуляют… Детский сад находился в лесопарковой зоне, далеко от жилых домов и принадлежал ведомству «Шестой ГЭС». Был он маленьким, деревянным, всего на две группы. Добираться до него было не сподручно. Ни тебе автобусов, ни дороги асфальтированной. Но уж какой дали… «В городе детских учреждений мало, с местами туго, и нечего тут привередничать», — заявила ее мамке тетка из исполкома с крашеными, мелко завитыми кудряшками.

Надька подхватила Маринку под ручку, кренделем, и неожиданно звонко и сочно затянула песню:

— «Когда б имел златые горы

И реки, полные вина,

Все отдал бы за ласки, взоры,

Чтоб ты владела мной одна».

Надюха, явно подражая матери, вкладывала в песню всю душу. Маринка подхватила знакомую песню:

— «Не надо мне твоей уздечки,

Не надо мне твово коня,

Ты пропил горы золотые

И реки, полные вина».

Подруга вдруг остановилась и, строго взглянув на Надьку, выпалила:

— Надька, ты неправильно поешь! Правильно надо петь «зо-ло-тые горы» и «тво-его коня», а ты поешь, как пьяница.

— Сама ты, Маринка, пьяница!

— Я, Наденька, между прочим, не пьяница, — парировала Маринка, — и мать у меня не пьяница. А отец у тебя, между прочим — очень заносчивый. Так мой папка и говорит: «Этот Генка, — говорит, — очень заносчивый… Подумаешь, художник, картинки в «Химдыме» рисует». А еще твой папка — пропойца, все пропил из дома, и работать ни черта не хочет. Да еще и заносчивый!»

Высказав всю свою осведомленность про Надькиного отца, Маринка гордо задрала нос.

— У него ноги больные, вот его и заносит! — заступилась за отца Надюха, — и вообще, он бедный, весь свой талант растерял. И ты так про моего папку не говори! А то как врежу! И еще как поддам!

— Ну, дай! Дай! Я своей сестре скажу! А она тебе как даст! — взъерепенилась подруга. Хотя какая она теперь подруга?! Видали мы таких подруг…

— А я, Мариночка, своему старшему брату скажу! Он твоей сестре как врежет! — не осталась в долгу Надька.

— Ой-ой-ой! У тебя и брата-то никакого нет!

— Ну да, нет. Тогда я сама тебе как дам!

Подруги, как два молодых петушка, стали наскакивать друг на друга, пока не выбились из сил. Запутавшись в фуфайках, девчонки, тяжело дыша, упали в траву и еще немного повозюкались. Бросая друг на друга свирепые взгляды, они раскинули руки в стороны и молча стали смотреть в небо. Это было одно из их любимых занятий. Первой не выдержала Надька.

— Маринка, смотри, какой по небу конь летит… А рядом, как будто догоняет его, — Баба Яга. Ну вон, видишь, в ступе! Какая ж красота! Как в кино…

— Где? Ну где? Придумываешь ты все, нет там ничего! — занервничала Маринка.

— Да вот же, смотри, как следует, вот голова, ноги, хвост… — показывала Надька подруге на быстро растворяющееся в небе облако. Вот оно уже приобрело новое очертание. На что похоже? Надо подумать.

— Вижу, вижу…. Какашки козлячьи, как у твоих Тани-Вани.

— А мне, Маринка, нравятся козлячьи какашки. Они такие блестящие, такие гладенькие, как конфетки, которые мамка приносила.

— Ну и гляди тут на свои какашки, а я пойду с другими девочками играть.

Марина встала, сбросила фуфайку на траву и запела:

— «Не раз, Мария, твою руку

Просил я у отца, не раз.

Отец не понял моей муки,

Жестокий сердцу дал отказ».

Маринка с чувством превосходства медленно пошла туда, где ребятишки играли в салочки. А Надюха осталась лежать на траве. Она выискивала в косматых облаках принца для принцессы, которая только что растворилась в воздухе. Нет, нет, она не ушла. Вот же ее рука, она машет, машет и зовет….

— Сенина! Сенина! Да где же ты, дрянь такая! Что за манера убегать с территории! — Надюха вздрогнула от резкого голоса, поднялась и, скинув свое нелепое одеяние, вприпрыжку побежала на зов воспитателя.

***

Обед. Для Надюхи он был пыткой. Ела она всегда плохо, но именно в обед давали рыбий жир. Тем самым укрепляли здоровье детей. Воспитатель Римма Захаровна, лет сорока, дебелая, неряшливая старая дева, с ехидной улыбочкой, держа в руке ложку с вонючим лекарством, приближалась к Наде.

— Сенина, ты портишь нам всю картину cчастливого детства, доходяга. Жри давай суп! Вот тебе еще рыбьего жиру ложечка, — язвительно добавила она.

Воспитательница насильно открыла ребенку рот и влила в него отвратительную, сильно пахнущую, противную жидкость. Спазмы перехватили горло ребенка и ее вырвало. Надька с ужасом смотрела то на испачканный белый халат воспитателя, то на ее глаза, выкатывающиеся из орбит на бордовом, круглом лице.

— Дря-я-янь! Вы только поглядите на этого выродка! Сегодня… одела чистый халат… — Римма Захаровна схватила за руку Надьку так, что та повисла в воздухе. — Не умеешь жрать по-человечьи, жри, как свинья, в туалете. Жри, падла, руками жри! — злая ведьма, как ее называла Надька про себя, швырнула ребенка в туалетную комнату, принесла ей тарелку супа и поставила на пол. Надька, лежа на холодном кафельном полу, размазывала руками по лицу сопли, слезы, суп и рыбий жир.

— Что ты, Римма, к ней все цепляешься? Несчастный ребенок-то! — вступилась за Надьку старенькая нянечка тетя Клава.

— Нашла несчастненькую. Глянь на ее мамашу — шалаву. Фу ты — ну ты, ножки гнуты! Платье не платье, сумка не сумка…

Снимая испорченный халат, воспитатель зверем обвела взглядом своих притихших, испуганных воспитанников.

— Что уставились? Быстро жрите и спать! Уроды! — дети, как по команде, уткнулись в свои тарелки и застучали ложками.

— Да вроде скромно очень одевается, — добавила нянечка. Ей совсем не хотелось связываться со скандальной воспитательницей, имеющей родственников в самом исполкоме. К тому же на должность нянечки всегда были желающие, а ей, Клавдии-то, уже и лет — то много, аж за семьдесят…

— Все равно проститутка! — безапелляционно заявила Римма и открыла дверь туалета, посмотреть, съела ли суп эта мерзкая девчонка.

Услышав, как обозвали ее мать, Надька с ненавистью сорвалась с места и со всей дури врезалась головой в ненавистный, огромный живот воспитательницы.

— Сама приститутка! Сама дрянь пузатая! Не смей мою мамку обзывать! А то… А то…

Римма Захаровна в ярости схватила ребенка за шкирку так, что ворот ее платьица впился ей в горло и затрещал.

— А то что? Ну что ты мне, соплячка, сделаешь? А ну пошла в угол! Будешь стоять здесь целый день, — ткнула ее за дверь злая ведьма.

Прошел обед, затем тихий час, полдник, и дети опять ушли гулять, а Надька все стояла и стояла в углу. Там же, за дверью, на гвозде висел плащ нелюбимой воспитательницы. Надя от скуки стала рассматривать дорогую вещь. Шуршащий, гладенький, а цвет какой красивый… Красный! Вот бы ее мамке такой… А то она мерзнет под дождем в своей старой кофте. Карман какой красивый, с пуговичкой. В нем — монетки. Чего им здесь лежать… В Надькином-то карманчике им лучше будет.

***

Незаметно наступил вечер. С шести до семи родители забирали детей домой. Наде разрешили выйти в группу, и она, позабыв все свои горести и обиды, уже играла с Маринкой. Увидев в окно, что за ней пришел отец, Надька каким-то шестым чувством уже знала, что он пьяный, и спряталась в чуланчике, где тетя Клава хранила ведра, тряпки и швабры. Надька устроилась там поудобнее, закрыла глаза и зашептала:

— Рубль с полтиной, два с полтиной! Рубль с полтиной, два с полтиной! Рубль с полтиной, два с полтиной!

— Где моя дочь? Где мой маленький Ленин? Надька, выходи, пойдем домой! — кричал, стоя на пороге группы, Геннадий.

— Сейчас, Геннадий Владимирович, найдем и отдадим вашего Ленина в лучшем виде! Нам он совершенно не нужен! Правда, ребята? — ехидно пропела Римма Захаровна.

Тетя Клава бесшумно подскочила к воспитателю и тихо зашептала:

— Ты что это, Римма Захаровна, пьяному отцу дите хочешь отдать?

— А ты, Клава, хочешь, чтобы я сидела и ждала, когда ее мамочка — шалава соизволит ребенка забрать, — парировала воспитательница, — или мне ее к себе ночевать взять, как это уже бывало? Впрочем, не мне с ней сидеть. Сторожихе сдам! У меня тоже свои дела дома имеются. Кстати, а за сторожа-то сегодня ты! Вот и сиди с ней!

Геннадий пытался пройти в группу, но баба Клава грудью встала в дверях. Геннадий продолжал дебоширить:

— Прячешься! А я вон тебе сырок купил- «Дружба»! Как ты любишь! Ленин, выходи! Ну-у, не хочешь, так не надо! И черт с тобой… Зараза! Вся в мать! Дура!

Римма Захаровна подошла к Геннадию и ласково так проговорила:

— Почему же дура, Геннадий Владимирович!? Она как раз и не дура… Украла у меня сегодня пять рублей! И мелочь.

— Чтооо? Мой Ленин — воровать? — возмутился Геннадий, — а мне

воровка не нужна! Сиди здесь! Пусть тебя твоя мать забирает!

Геннадий погрозил кому-то кулаком и вышел из детского сада, повторяя:

— Мне воровка не нужна!

Надюха, свернувшись калачиком в своем схороне, услышав, что отец ушел, вышла, подошла к окну и, глядя Геннадию вслед, в ритм его хромающей походке, тихо, одними губами шептала:

— Рубль с полтиной, два с полтиной! Рубль с полтиной, два с полтиной!

***

Надюха играла в куклы рядом с открытым подполом. А там, внизу, в холодном подвале тетя Клава чистила картошку, приговаривая:

— Начищу картошечки, завтра детки йисть будут. Скажут, спасибо, баба Клава, а может, не скажут. Да, конечно не скажут, не дождесси!

Часы, висевшие над столом воспитателя, показывали десять, когда раздался громкий стук в дверь.

— А вот и мамка твоя… А ты боялась! — сказала Надьке баба Клава, бросив очередную очищенную картошину в огромный бак, медленно поднялась по лесенке, вылезла наружу, заковыляла к двери и открыла засов. Зинаида чуть не снесла с ног сторожиху. Раскрасневшаяся, взволнованная, с блестящими ярко-зелеными глазами, и волосами, отливающими медью осенних листьев, она была необыкновенно красива. Нянечка невольно залюбовалась девушкой.

— Теть Клава, Надька моя здесь?

— Да здесь, здесь, где же ей быть-то?

— Здрасте, теть Клав! Вы уж простите. Меня в новое кафе сегодня официанткой перевели! Пока кафе закрыла, до дому доехала… Прихожу — Генка пьяный спит, Надьки нет! Я бегом сюда. Да садик-то еще как далеко от дома… Давайте, я вам помогу картошку почистить, — выпалила все сразу Зинаида и легко спустилась в подпол. За ней, охая и держась за спину, слезла по лесенке сторожиха.

— Мам, попроси баб Клаву, чтоб разрешила мне на пианине поиграть, — попросила Надька.

— Да играй уж, играй, — милостиво разрешила сторожиха.

Надюха бережно подошла к пианино. Трепетно подняла крышку, нежно провела пальцами по клавишам и начала играть. Трям, трям, трям, пам — пам, — бренчало пианино, но Надюше казалось, что она играет божественно, великолепно. И видела Надюха перед собой не группу детского сада, а большой-пребольшой зал с огромными золотыми люстрами, как в журнале, что мамка приносила. И народу там сидело видимо — невидимо. И тут на сцену вышел дирижер. С палочкой. С длинной, черной, пышной бородой, с загнутыми вверх усами, похожий на Карабаса — Барабаса. Он взмахнул своей волшебной палочкой и громко сказал:

— Выступает великая артистка, всех величей на земле- Надежда Сенина! А тут — я! Выхожу в черном платье. Нет, почему же в черном… В голубом блестящем платье до пола. И бант сзади. Ну почему сзади? Кто его сзади увидит? Ну хорошо! И огромный бант впереди. Все радуются, хлопают в ладоши, кричат: «Вы великая музыкантша!»

А я поднимаю вверх руку, и наступает тишина… Я говорю:

— Да, я — великая музыкантша! Но моя мамка меня еще величей! Она может бак картошки начистить, хоть бы хны!»

В подполе сторожиха и Зинаида наполняли бак картошкой и говорили о своем, наболевшем.

— Господи, как много еще этой картошки. Скоро коммунизм наступит, а мы все ножичком картошку колупаем, — не выдержала Зинаида.

— Да, Зиночка! Хоть бы одним глазком пожить в коммунизме! Говорят, машины для стирки белья на улице поставят. Прачечные! Стирай — не хочу!

— Как же это, на улице? Так там все белье перепутают. И с чужим бельем я свое стирать не хочу! Уж я лучше дома, в тазике! — возмутилась Зина.

— А еду варить дома тоже не надо будет. Везде столовые. Приходи и ешь! Бес-плат-но! Денег же не будет, — размечталась баба Клава и положила нож на пол.

— Вот прямо приходи… и бесплатно? А если мужик больше ест? Или повкуснее что захочет? Или я шоколаду вкусного попрошу?

— Каждому по способности и умению… На полиформации у нас так говорили. Ты уж поверь моему слову! И все про это в газетах пишут, — просвещала Зину сторожиха.

— Да-а! Чудеса! Уж если в газетах… — огорчилась Зинаида, — а водка, как же с водкой?

— А вот водки не будет! Будет только лимонад «Буратино» и квас!

— Вот это хорошо! Это вот правильно! А в какой газете про это написано, а, теть Клав? — обнадежилась Зинаида.

— Зин, скажи ты ей, пусть перестанет! По башке бом, бом, бом! Бом, бом, бом! — показывая рукой наверх, жалобно попросила старушка и снова подхватила ножик.

— Эй, музыкантша, заткнись уже! — крикнула, задрав голову, Зинаида.

— Ну еще капельку… — донеслось сверху. И Надя, сбавив звук, продолжала мечтать: «А рядом, в первом ряду, сидит очень толстая тетка! И говорит мужу: «Иди скорее, возьми ее замуж, она будет нам картошку чистить! Вот все обзавидуются… Целый бак…»

Мать оборвала видения дочери криками:

— Тебя же просили — перестань!

Прекрасные звуки музыки стихли и замолчали.

— Дааа! И впрямь — чудеса-а-а! — находясь под впечатлением тети Клавиной политинформации, пропела Зинаида. — Надька, одевайся. Домой пойдем!

***

Растрепанная Зинаида носилась по квартире с ремнем, пытаясь ударить Надьку, но та шустро отворачивалась от ударов, всхлипывая и пища: «Мамочка, это не я!»

Геннадий с утра рассказал жене, почему он не забрал «воровку» из детского сада и сейчас хмурый сидел на табурете, делая вид, что читает книгу и разборки воспитания дочери его не касаются.

— Вот тебе, вот! Получай, воровка! — делая очередной виток по комнате вокруг сидящего мужа, кричала, срываясь на визг, Зинаида:

— Ишь чего удумала — деньги воровать? Пять рублей! Где деньги? Куда девала?

— Мамочка, миленькая, я только копеечки… Бумажек там не было! Я денег не брала! Мама! Больно!

— Дрянь! Не сдохнешь никак. Руки мне связала по рукам и ногам. Воровки еще в нашей семье не хватало. На тебе, получай! Получай!

— Мамочка, дорогая, прости! Я завтра начну новую жизнь! Но я не брала денег. Я только монеточки! Нечаянно! — причитала выбившая из сил Надька, закрывая голову руками.

Мать в очередной раз сильно стеганула ребенка по руке, оставив на детской коже багряный рубец. Надька закричала от боли и отбежала в противоположный угол.

— Почему, почему никто мне не верит? — разозлилась девочка.

Вдруг в центре комнаты, непонятно откуда, в воздухе, возник крупный водяной комок. Он резко дернулся в сторону девочки, затем молниеносно подлетел к Зинаиде и с силой опустился ей на голову.

— Зиннн-ка, что это-о-о??? — заикаясь, спросил Геннадий, пытавший сдержать дрожь в больной руке.

— Чертовщина… — онемев от ужаса, произнесла Зинаида.

Еще один водяной комок появился рядом с лицом Зинаиды, пульсируя и переливаясь, повисел над ней, вроде как подумал, и плавно, как бы охлаждая ее, опустился на Зинаиду. Непонятно, каким образом, появлялись лужи на полу, мокрые пятна на стенах и потолке. Еще несколько водяных шаров поменьше возникли в воздухе и громко, с силой, шмякнулись в Зинаиду.

Наконец — то Зина поняла, чьих это рук дело. Она схватила дочь за шкирку, выставила ее на крыльцо и закрыла дверь на щеколду.

Уставшая, обиженная Надюха пошла прятаться от матери. Она залезла в уже обжитую поленницу Тани-Вани и подстелила под себя старую, дырявую фуфайку хозяина. Затем поглядела на свои худые, в цыпках и в красных отметинах от ремня ручонки, и чувство горькой обиды и острой жалости к себе охватило ее. Худенькие костлявые плечики ее дрогнули, и она, уткнувшись головой в колени, беспомощно заплакала.

— Не останусь больше с вами — ни в жизнь, нажилась я с вами досыта… В Индию убегу… Там тепло…

***

Перепуганная Зинаида все же сводила Надьку к психиатру, у которой наблюдался ее муж. Несвязно и путано рассказала врачу про водяные шарики и домового…

— Ну что ж, все понятно, — в обычной нравоучительной манере стала излагать доктор, — у ребенка — дефицит внимания, вот она и сочиняет.

— Ну как же… Летали ж вещи… — промямлила Зина.

Доктор бросила взгляд на хорошенькую, чисто одетую девочку, которая скромно сидела на кушетке, застеленной белой простынею, и баюкала куклу с длинным носом.

— Пьете?

— Чтоооо? — возмутилась Зинаида и привстала со стула.

— С мужем, спрашиваю, выпиваете? Чего молчите? Понятно! В общем, если будете пить, поставлю на учет.

Зинаида разозлилась, но не посмела испортить отношения с нужным ей врачом, а просто взяла дочь за руку и повела из кабинета. У дверей Надюха притормозила и, обращаясь к доктору, сказала:

— Тетя! Вам по телефону муж звонит!

— Хммм! Он никогда мне не звонит! — не повернув головы, сказала психиатр.

Зина вывела дочь за дверь, но не стала уходить. Уж очень ей было интересно, будет ли звонок… Через несколько секунд в кабинете зазвонил телефон. Зинаида приложила ухо к двери, чем вызвала возмущенные взгляды сидящих в очереди больных. За дверью доктор сняла трубку и удивленно спросила:

— Николаша, это ты??? Что случилось?

Зинаида ехидно улыбнулась, расправила плечи, и, довольная собой, гордо пошла по коридору. Надюха вприпрыжку побежала за ней.

***

В субботний день Зинаида с Геннадием ушли на юбилей Полины Венедиктовны. Надька сопливила и кашляла, и мать решила оставить ее дома. Не маленькая уже, шестой год. Надюха долго играла с Буратино, перечитала все свои немногочисленные книжки и решила выйти на крылечко — подышать свежим воздухом. Если повезет, то к крылечку придет пасюк, так называет крысу отец, или семейство ежиков.

Она села на ступеньки, укуталась в отцовскую рабочую куртку и стала слушать стрекотание кузнечиков. Где-то кукукнула пташка. Надюха крикнула:

— Эй, кукушка-кукушка, сколько мне жить? — Птичка кукукнула от испуга и замолчала. А потом вдруг как начала без остановки кукукать, что Надюха сбилась со счета. Над головой низко пролетела белобокая сорока, села на ветку, покачалась и с криком поспешно улетела. Сверху, с темного неба, на нее пялилась яркая полная луна.

Но что-то появилось тревожное в воздухе и вокруг… Надюша удивилась, когда в нескольких шагах перед ней заклубилось серое непроглядное облачко, похожее на туман. Откуда!? Только что все было прекрасно видно… а сейчас не видно даже луны… Неожиданно громко кто-то рубанул по стеклу. За спиной, в буфетике звякнула посуда. Надюха вздрогнула. Гулко забилось сердечко. Ужас шершавым языком лизнул ее пятки. Потом забрался под старенькую фланелевую рубашонку, и волосы на ее голове зашевелились.

Надя решила уйти в дом, оглянулась назад, а туман-то исчез, точно его обрезали. Девочка быстро прошмыгнула в комнату и закрыла дверь на щеколду. Прислонилась спиной к двери и отдышалась. Панический ужас пронизывал ее.

Надюха немного постояла и мелкими шашками направилась к кровати. Ей казалось, что стоит только укрыться с головой одеялом, то все страхи исчезнут. Где-то рядом послышался тихий вздох. Девочка стала прислушиваться и всматриваться в притаившиеся по углам тени. Звук повторился. На сей раз еще ближе. Не вздох даже, а стон.

— Кккто, ккто тут? — собственный голос сделался хриплым и незнакомым. «А луна ведь совсем не яркая», — подумала Надя, взглянув в сторону окна. На подоконнике сидела ее приятельница — крыса.

— А, вот тут кто… — догадалась Надюха, — это ты тут безобразничаешь? — громко, чтобы не слышать громкий стук своего сердца, спросила девочка.

Огонек настольной лампы с зеленым абажуром мигнул и погас. И тут же она почувствовала едва ощутимое, ласкающее прикосновение к плечу. Ей захотелось закричать, а воздуха нет…. А плечо сжимали холодные пальцы…

— Надень колечко, внучка! Надень колечко! — услышала Надька голос в своей голове. Надюха сильно дернулась и плюхнулась на пол. Подползла к оттоманке и засунула руку в свой схорон. Достала оттуда свое заветное колечко и надела на пальчик. Колечко, свернувшийся в кольцо змей, кусающий себя за хвост, было ей очень велико.

«Не бойся, никогда не бойся, они не любят, когда их боятся», — то шептал, то стучал, словно молоточком, голос в голове.

— Кто ты? Ктоооо??? — закричала Надюха.

— Я твоя бабушка- Степанида. Делай, что я тебе скажу.

Девочка поднялась с пола и отшатнулась от ужаса. Перед ней стояло нечто неживое, с мертвенно-бледным лицом и с черными провалами глазниц. Спутанные космы черных волос и испачканное кровью простое светлое платье, а может, и ночная сорочка. Призрак не шел, а словно парил в воздухе, и мертвое лицо уже было совсем близко. Руку протяни и — коснешься истлевшей плоти.

Надька закричала. Единственным ее желанием было залезть на кровать и закрыться одеялом. Но голос в голове продолжал ей говорить:

— Увидишь страшное, не бойся, просто узнай, что ей нужно. Просто узнай. И не бойся. Она уйдет. Решит свое дело, и уйдет…

— Уйдет? — недоверчиво повторила Надюша.

— Я ждала тебя, ждала три года… Помоги… — зашелестел голос призрака, словно змеиная кожа.

— А как, как помочь, что тебе надо? — превозмогая страх, пролепетала Надюха.

— В церкви старой, под камнями лежу. Пиджак… не дает… покинуть. Похороните! Прошу.

По босым ногам потянуло холодом, стекла тоненько зазвенели, и призрак бесследно растворился. Надька почувствовала что-то теплое и липкое на своих руках.

— Кровь из носа, — подумала Надюха, — не страшно, у меня уже было так, — успокаивала себя девочка.

Настольная лампа вновь загорелась. Крыса все еще сидела на подоконнике.

— Аааа?! — обратилась к ней Надюха. — Так это ты моя бабушка?

Крыса недовольно пошевелила усами, спрыгнула на пол и исчезла под оттоманкой.

Ночью ребенка мучали кошмары. Она вскакивала в холодном поту и кричала:

— Вот она! Она вся в крови! Не отдавайте ей меня! Я больше не буду!

Утром злая и не выспавшаяся Зинаида ушла на работу. А у Геннадия был выходной, и ему волей — неволей пришлось остаться с дочкой. Когда девочка проснулась, он спросил ее:

— Что снилось то тебе, маленький Ленин? Чего кричала — то?

— Кричала? — удивленно переспросила она, и, нащупав колечко под подушкой, все вспомнила. Не сон это был!

Надька решила рассказать все отцу. Должен же кто-то ей помочь…

Геннадий выслушал, но во время ее рассказа все ерзал на новой табуретке и даже хотел уйти из комнаты, всем видом показывая, что нет у него времени слушать глупые, детские россказни.

— Не говори ерунды. Что за дурацкие выдумки, — все-таки оборвал он ее.

— Не веришь, — грустно сказала дочка.

Геннадий наморщил лоб, закусил губу и долго молчал. Сначала он счел ее рассказ за буйную фантазию. Потом подумал, что, может быть, и у нее с головой не все в порядке, и, возможно, его заболевание передалось каким — то путем и ей. А затем вспомнил водяные комочки и решил проверить ее рассказ. Наскоро поев и прихватив с собой лопату, они отправились к разрушенной большевиками и временем некогда красивой белокаменной церквушке. Когда они подошли к пролому каменной стены и пролезли внутрь, внезапно из-под ног Геннадия выскочил черный кот!

— Фу ты, черт бы тебя побрал! Напугал-то как! — вытер Геннадий вспотевший от испуга лоб и начал усиленно плевать через левое плечо.

Надюша отшатнулась от отца, прислонилась к пыльной каменной кладке и тут же провалилась в темноту. Начался приступ.

Зябкая сырость пробирала до костей. Язык не ворочался, руки-ноги застыли, голова была будто налита свинцом. «Господи, помилуй! Да где же это я? Папка, папка!» В горле пересохло, во рту ощущался противный горький вкус железа. Запах прелых листьев и влажной земли забивал нос, мешал дышать. Туман, облако или зыбкая субстанция возникла перед ней. Она сверкала и издавала разноцветное сияние, словно бы в нереальности. «Не бойся! -стучало в голове! — Не бойся!» Надюха протянула руку к облачку, коснулась его, продвинула руку дальше и наткнулась на что-то твердое, деревянное. Похоже, это была дверь! Надька на ощупь стала искать ручку, но не нашла. Тогда она навалилась на дверь плечом, и дверь довольно легко открылась. Она вошла и оказалась в том же разрушенном храме, куда они пришли с отцом. В эту минуту лунный луч пробился через прореху в куполе храма и осветил синеватым светом стоявшего темноволосого мужчину лет сорока, склонившегося над неглубокой, в человеческий рост ямой. Рядом, на земле, в луже черной крови, лежала мертвая женщина со связанными руками и проломленной головой. Мужчина, расставив руки, измерил длину выкопанной ямы, а затем приблизительный рост женщины. Остался доволен измерениями и с улыбкой на губах столкнул убитую в могилу. Она упала лицом вниз, и платье ее некрасиво задернулось, обнажив белые голые ноги и простые голубые трусы. Мужчина снял с себя окровавленный пиджак и набросил на мертвое тело. Спокойно, не торопясь и не нервничая, он закопал ее, притопал ногами землю и сверху наложил больших камней.

— Ну вот, пропала и пропала! Земля тебе пухом, женушка! Здесь тебя никто не найдет! — сказал мужчина и громко рассмеялся.

Его смех становился все громче и громче, и Надюша закрыла уши руками. Открыв глаза, она обнаружила, что лежит на коленях у отца, а он вытирает кровь с ее бледно-зеленого лица полой своей рубашки.

— Папка, она — под этими камнями, — вскочила Надька и показала место отцу. Геннадий стал разбирать кучу камней и откидывать их в сторону. Булыжники убрали, и Геннадий принялся копать землю. Одной рукой ему это делать было трудно, и Надька, подобрав у заросшей колючками стены дощечку, стала помогать отцу убирать взрыхленную землю. Очень скоро девочка отрыла нечто, похожее на черную ткань. Геннадий шагнул вперед, подкопнул сбоку, нагнулся и извлек из-под земли человеческую кость. Девочка порывисто вскочила на ноги и повисла на отце. После непродолжительного молчания, стараясь не смотреть на жуткую находку, Надя с благодарностью прошептала:

— Спасибо, спасибо, что поверил.

— Поверил-то поверил. А что мы милиции расскажем? Зачем, спросят, копали?

***

— Труп женский, вроде как убита примерно года три назад, — диктовал текст протокола пожилой медэксперт милиции молоденькому милиционеру. Два сержантика с лопатами в руках стояли рядом с трупом и прикрывали нос ладонью. Тронутое тленом мертвое тело издавало неприятный запах.

Надя вздохнула и еще раз посмотрела на откопанную мертвую женщину, лежащую на земляном полу. Дело сделано. Она нашла ее. Отец крепко сжал руку дочери.

— Это она к тебе приходила? — шепотом спросил отец.

— Она! Все хорошо, она больше не придет!

— Что же они с тобой сделали? Твари поганые. Что ж они на тебя повесили, — вспомнил про бабку Степаниду разозленный Геннадий и сделал несколько шагов в сторону, ближе к выходу, но властный мужской голос остановил его.

— Здравствуйте, моя фамилия — Корнев! — медленно подошел следователь к Геннадию и Надюхе. — Так что вы там искали на развалинах?

— Так играли же… В кладоискателей. Приехали наши племянники на выходных. Надо же их чем-то развлекать…

— Сколько лет племянникам? — спросил Корнев.

Геннадий помялся. Пожал плечами и неуверенно пробормотал:

— Четыре и три… А может, пять и четыре… Ну так вот… Потом играли в минеров. Наденькин дедушка был на войне минером… Хотели понарошку мину разминировать. Копнули, а тут вот что… Ну, я детей и увел быстро. Они и не поняли ничего.

— Рубленая рана головы. Яма неглубокая, видно, копать было тяжело, и сверху камнями забросали, — продолжал диктовать медэксперт.

— Скажите, может вы помните, — обращаясь к Геннадию, спросил следователь Корнев, — никто из ваших соседей или знакомых не пропадал в последние годы?

— Как же не пропадал, — вспомнил Геннадий, — Аронова. Машка. На Пролетарской жила. Пропала года три назад. Только все считали, что она мужа бросила и с любовником сбежала.

Медэксперт отошел от трупа, выдохнул с облегчением и вздохнул полной грудью свежий воздух.

— Вспомнил я! — воскликнул Корнев. — Муж ее в розыск подавал. А уж убивался по ней… Но женился на молоденькой девице аккурат через три месяца. Говорил: «Один жить буду — сопьюсь мигом!»

— А тут и пиджачок его весь в крови, — поддел лопатой полуистлевшую ткань сержант, — прикрыл женушку, чтобы не замерзла.

К церкви подъехала труповозка и стала пятиться задом к самому большому пролому в стене полуразвалившегося здания.

— Все! Грузите, — скомандовал медэксперт сержантикам.

— Пойдем, доча, домой пора. Голодная с утра, -потянул за собой Надьку Геннадий.

— Эй, гражданин Сенин, я вас на следующей неделе вызову, как свидетеля, — крикнул вдогонку Геннадию следователь.

***

Зинаида серьезно опаздывала на работу и вымещала свою злость на дочери:

— Да что ты плетешься-то? Ногами-то шевели! Нет, ты что, издеваешься надо мной? Тьфу ты! Опять где-то витает… У всех дети как дети, а эта… У-у-у!

А Надька уже представляла себе картину другой ее жизни. Она думала: «Вот была бы ее мамка певицей. Могла бы спать сколько хочешь и не опаздывала бы никуда. Работа такая… И жили бы они в красивой квартире! И пол бы мыла не мамка, а вовсе даже прислужница. И еду бы она им готовила. Ей манную кашу, а мамке чай с бутербродами. А квартира бы у них была с двумя комнатами…. Нет, с тремя! Всем по комнате. И был бы у нее целый ящик с игрушками… и пианино… А как же, мамке без пианино нельзя! Певица все-таки. Вот она встанет, шкаф откроет, а там платьев… завались. И она не знает даже, какое надеть! А я тут подхожу, волосы в бигудях… А зачем мне в бигудях, у меня и так сплошные завитушки. Вот подхожу я к ней и говорю: «Маман! Оденьте серое, с розами. Сегодня на концерте оно будет выглядеть что надо! А она мне: «Чтобы я без тебя делала, доченька моя!»

Тычок в спину вывел Надюху из мечтаний. Зинаида, как только показались ворота детского сада, тут же рванула на остановку, подтолкнув дочку, чтобы пошевеливалась.

Надя издалека увидела свою подружку Марину, катающуюся на калитке туда-сюда, туда-сюда. Дверца противно скрипела, но девочке это совсем не мешало.

— Никогда она раньше меня не встречала, — подумала Надюха, — а может, и не меня она ждет…

— Надька, ты зачем опаздываешь? Завтрак уже! Римка жрать опоздавшим не дает. Все в банку себе складывает. Пойдем, сядем, я тебе чего-то сказать хочу.

Марина взяла подружку за руку и повела на скамейку, под покосившийся, с облупившейся красной краской деревянный грибок.

— Я, Надька, уезжаю, — выпалила Маринка.

Надька выпучила глаза и долго не могла осмыслить — куда ее подружка может уехать? Может, в Ленинград?

— Ну чего ты на меня уставилась, как рыба об лед?

— Уезжаешь? Надолго? — вдруг дошло до Надюхи.

— Мамка нашла мне нового папку. И мы с ним едем на Север.

— На Север? Где живут пингвины и белые медведи?

— Да-а! — неуверенно, но гордо ответила Марина.

— Как тебе повезло! — засветилось радостью лицо подружки.

Марина вздохнула, и глаза ее наполнились слезами:

— Папку жалко!

— У тебя ведь хороший папка! Он пива не пьет!

— Мама говорит, что он зануда и… нужда. И еще — от него мухи дохнут.

— А твой новый папка — хороший?

— Не знаю. Бабушка маме говорит, что он далеко пойдет… Начальник! Куда пойдет? Зачем пойдет? Мы же не пешком на этот север пойдем?

— Я буду скучать по тебе! — прижалась Надя к Маринке и, почувствовав ее тепло, замерла и мелко задрожала. На минуту она потеряла сознание, но пришла в себя быстро.

— Ой, как я испугалась, я думала, что ты умерла. Хотела сейчас Римку кричать! — рассказывала напуганная непонятным поведением подруги Марина.

— И хорошо, что не позвала, — прошептала Надюха, и изо всех сил обняла подружку.

Потом, помолчав, посмотрела на нее и тихо сказала:

— А ведь мы еще увидимся, ты вернешься сюда, но не скоро!

***

Надя опять заболела. Доктора уже поставили ей диагноз: хронический бронхит и бронхоэктатическая болезнь легких. Она лежала на своей оттоманке, рассматривала трещины, расползающиеся по потолку, и горестно вздыхала. Ей стало жарко, она откинула одеяло и очень захотела пить. За столом, неестественно согнувшись, сидел Геннадий. Неловко, больной рукой он держал картошину, другой срезал ножом кожуру.

— Папка, посиди со мной! — прошептала девочка.

Геннадий бросил картошину в кастрюльку с водой, подошел к дочери и неловко присел на краешек кровати.

— Что же ты, мой маленький Ленин, все болеешь? Уж лучше бы я болел вместо тебя! — заплакал Геннадий, отворачиваясь от дочери и закрывая лицо здоровой рукой.

— Папка, не плачь! Ты и так наскрозь больной. Если бы ты водку с пивом не пил, то я бы тебя любила! — тихо сказала Надя.

— Ленин ты мой золотой!

— Пап, а откуда у нас в комнате, ну, в тот раз, водяные шарики взялись?

— ???

— Мне так страшно было… А чего ты на меня так смотришь?

— Эээээ, так это…

— Я-я-я-??? Как же это я так сделала? Эх, Римму бы Захаровну под такой «дождик», и чтоб не врала, что я деньги у нее брала. Я не брала у нее денег, пап! Ты мне не веришь?

Геннадий промолчал и стал подтыкать дочери одеяло.

— Не веришь…

Надюха отвернулась к стене и поковыряла разводы на обоях, похожие на ежика, где, по ее мнению, у него должен быть хвостик. Вскоре это занятие ей надоело, она повернулась к отцу и спросила:

— Папка, а тебе сны снятся?

— Сны? А черт его знает…

— А мне, папка, очень часто снится один сон… Город весь такой темный, из камней. И люди все ходят в длинных и темных одеждах. И злые дяди тетеньку ведут. Волокут ее по земле связанную. Я ее ноги вижу — все в крови. А другие, плохие очень люди, камни в нее кидают. Ей так больно…

— Камни… значит… — проявил интерес отец.

— Кричат: «Ведьма, ведьма!» Ей очень больно. Я лицо ее не вижу, а только длинные волосы, белые… — девочка показала на себе эти длинные волосы и замолчала. Потом резко села и крикнула:

— Папка! Это я!

— Это всего лишь сон. Сказка! Просто сон. Проснулась, и ты здесь!

— Нет, ты не понимаешь, это… я шла! В меня камнями кидались! Все тело болит. Вот, даже синяки есть!

Надька откинула одеяло и стала осматривать свое тельце. Геннадий опять жалостно всхлипнул.

— Ну, где же? Были же! И еще я вижу костер большой, и все кричат: «Сжечь ведьму! Сжечь!» — громко продолжала девочка. — Я даже помню запах горелого мяса.

— Ленин ты мой маленький! Ладно, градусник принесу, жар у тебя… Геннадий неловко встал, опрокинув кастрюльку с одиноко болтающей в воде картофелиной, и, укрыв дочь одеялом, направился за термометром.

***

В квартире Фрумы Зинаида затеяла грандиозную генеральную уборку с перестановкой. «Вот хлеба не давай этой Зинке, дай только сделать перестановку», — говорила про нее свекровь. Приведя в порядок спальню, Зина принялась за шкаф. Сильно намочив пол, она толкала платяной шкаф к противоположной стене. Передвинув обеденный стол к окну, она отошла в сторону и залюбовалась своим творением. Фрума сидела у книжного шкафа на стуле, протирала корешки запылившихся книг и наблюдала за Зинаидой. Надюшка, сидя с ногами на диване, играла в пуговички. Фрума дала ей целую коробочку. Это было несметное богатство! Пуговички и золотые, и серебряные, и красные, и с дырочками, и на ножке, и с ободочком. Клад, да и только…

— Зиночка, мы шкаф-то двигаем, а у суседушки — то спросили? — вспомнила Фрума.

— Чего? А-а-а-а! Надька сказала, он на антресолях живет.

— Надо бы там лишний хлам выкинуть, а то ему, может, тесно… — забеспокоилась хозяйка.

— Надо, так выкинем. Ну вот, совсем другое дело! И места больше и уютней, и в кухню вам ближе ходить! — весело сообщила Зинаида. Видя, что генеральная уборка подходит к концу, из соседней комнаты выглянул зашуганный Арон Моисеевич. Он терпеть не мог, когда женщины затевали глобальную уборку.

— Фрумушка, ты не устала? Хватит тебе уже. Отдохни! — проявил заботу Арон и подошел к жене.

— Милый, да я ж сидя! — ответила жена, ласково потрепав его по руке. Арон Моисеевич тут же скрылся в спальне, прихватив с собой роман Жюля Верна.

— Вот смотрю я на Вас, — позавидовала Зинаида хозяйке, — счастливая Вы! Муж Вас любит, не пьет, деньги хорошие зарабатывает. Повезло Вам. А у меня не жизнь, а каторга!

— Зиночка, как же так получилось, что Вы, такая красивая, талантливая, вышли замуж за Геннадия? — поинтересовалась Фрума.

— Если бы Вы знали, Фрума Натановна, что такое жить в курятнике…

Зинаида помолчала и смахнула слезу со щеки.

— Да, да, в курятнике. Дом сгорел, и остались мы с маленькой полуголодной сестрой без гроша в кармане, с отцом, который как пришел с войны, так и пьет, не просыхая. Он после смерти матери женился на сущей ведьме, намного старше его, и про нас вообще забыл. Да и ребенка она ему родила — Мишеньку. Приходилось помогать, Серафима-то ничего не умела. Ни стирать, ни варить… Да еще и беременность моя… В общем, все было так плохо… Хоть в петлю! И тут тебе предлагают деньги, дом, работу, но… в придачу — сына. Инвалида. К тому же недееспособного… ну, Вы меня понимаете? Он не может… это… по мужской части. А я любить хочу! Иметь нормальную семью, денег, наконец! — пожаловалась новой подруге Зина.

— Все будет, Зиночка, все будет! Зато ангел Вам послан с неба! — поддержала ее Фрума.

— Нда… Зачем только… Опять подслушиваешь взрослые разговоры? — строго спросила Зина у дочери.

— И ничего я не подслушиваю… — ответила тихо Надька, перебирая пуговички из красивой шкатулочки доброй Фрумочки.

— Вот и не подслушивай. Сейчас ведро вылью и — кра-со-та-а-а!

— Спасибо, Зиночка, спасибо, родная! И хлам весь выбросила, и с хлорочкой все намыла, и с синькой все перестирала… Заканчивай уже, и давайте пить чай. Арон, можешь выходить! Генералка закончилась! Ну надо же, как же мужики боятся уборки…

— Мы сегодня, Фрума Натановна, чай пить не будем! — заявила Зинаида. Надюха встрепенулась, выразительно подняла брови и удивленно посмотрела на мать.

— Надо еще к отцу сходить, щей им сварить да полы у них помыть. Мишенька там, поди, голодный сидит.

— Понимаю, Зиночка, понимаю. Арон! — крикнула Фрума Натановна мужу, — неси деньги. И сверток.

Радостный, что уже все закончилось, Арон Моисеевич, вышел из спальни и протянул девушке деньги:

— Вот, Зинаида Александровна, пять рублей! И примите от нас подарочек!

— Что же это? — удивилась Зина, с интересом разворачивая сверток и доставая из него удивительной красоты комбинацию. На бежевом фоне бордовые розы и коричневые кружева.

— Господи, красота — то какая, — воскликнула Зина, — это ж как дорого — то!

Довольные хозяева заулыбались, и, наслаждаясь своей щедростью, радовались, что смогли угодить этой милой, чудесной девушке.

— Да не дороже денег! Зина, ты нам, как родная! Я к тебе и малышке так привязалась. Возьми и носи с удовольствием! Немецкая! — в заключение сказала Фрума.

На глазах у Зинаиды появились слезы. Она сглотнула ком, появившийся в горле, и порывисто обняла Фруму:

— Никто никогда не дарил мне таких подарков… Никто… — дала волю слезам Зинаида.

***

Зина, держа за руку дочку и радуясь чудесному подарку от хозяев, торопилась к автобусной остановке. От ее взгляда все же не скрылось то, что Надя ведет себя странно и прячет руку в кармане.

— Ты чего там прячешь? А ну, покажи! — потребовала мать.

Надя покраснела и прошептала себе под нос.

— Пу-го-вички.

— Пу-у-го-ви-чки… Пуговички? Ах ты, зараза ты поганая. Пуговички… Фрума-святой человек! Благодетельница наша! А ты у нее имущество воруешь!?

— Я только поиграть. Я не насовсем! — пролепетала девочка, протягивая матери открытую ладошку с тремя пуговичками.

— А ну, иди назад! — грозно велела Зина.

Надька «мухой взлетела» на второй этаж и нерешительно остановилась у квартиры Фрумы. Тихо поскреблась. Потом постучалась. И через некоторое время удивленная Фрума открыла ей дверь.

— Фрумочка, миленькая, прости! Я у тебя имущество украла, — запричитала Надька, — я бы его потом отдала. Поиграла бы, да и отдала. Честное — пречестное!

— Спасибо, что отдала назад мое имущество, ангел мой. А за честность я тебе их дарю. Мне они все равно не нужны. Играй, мой ангелочек, сколько хочешь!

— Фрумочка, забери их от греха подальше! А то мамка меня ремнем залупит! — заревела девочка.

Надя повернулась, чтобы уйти, и вдруг, почувствовав головокружение и резкую головную боль, осела на пол. Глаза ее стали неподвижными. На бледно-зеленом лице появилось выражение ужаса. Ее начало трясти мелкой дрожью. Из носа тоненькой струйкой потекла кровь. На минуту она потеряла сознание.

— Зина, Зина, скорей сюда! Зина, да где же ты? Арон, воды! — в испуге закричала Фрума, сама вот-вот готовая потерять разум.

Зинаида огромными скачками вбежала на площадку. Подложила свою руку под голову дочери и стала внимательно вглядываться в лицо девочки.

— Надька, что с тобой? — потряхивая ребенка, допытывалась мать, — неужто припадки, как у Генки?

— Огонь… Пожар… Дедка наш… Саша… — еле слышно прошептала Надя.

— Фрумочка, пусть Надька у вас побудет, уложите ее… Полотенце холодное на лоб… там отец мой… Господи, видно суждено ему в пожаре погибнуть, — выпалила Зинаида, передав дочь на руки Арону Моисеевичу, побежала вниз, перепрыгивая через две ступеньки.

— Беги, Зиночка, беги! Арон, да неси же ребенка в комнату! — отдала команду Фрума и захлопнула дверь.

***

Широко раскинулось старое тесное кладбище на Октябрьской набережной. Со всех сторон стояли покосившиеся деревянные (почти гнилые) и железные кресты. Оградки, разные по цвету, конфигурации и размеру, лепились друг на друга, составляя непроходимый лабиринт. Заросшие травой по пояс, заброшенные могилки нагнетали на людей страх и напоминали о бренности жизни. Пахло влажной землей. Приглашенные на похороны деда Саши малочисленные знакомые разошлись, ау свежей могилы остались лишь Зинаида, Надюха, с утра плохо чувствующий себя Геннадий, мачеха Зинаиды, сорокапятилетняя худющая Серафима, и ее десятилетний сын Миша, запуганный худенький мальчик.

— Ты, Зинка, к нам больше не ходи! — резко и громко заявила Серафима, — это нам с Мишкой комнату выделили, взамен сгоревшего дома… И ничего твоего там нет!

— Но могу я с Мишенькой видеться? Он же мой брат! — заискивающе спросила Зина.

— С тебя и сестры твоей хватит, Аннушки. Есть за кем ухаживать. Ходит вся не то синяя, не то зеленая! — злорадно усмехнулась Серафима. — Больная, что ли? Даже на похороны не соизволила прийти!

— Да приболела она, в больнице лежит. И что из этого? — спросила уже готовая заплакать Зинаида.

До Надюхи, наконец, дошло, что ее мамку на глазах у всех обижают, и она ринулась в бой.

— И что из этого? И пусть лежит и лечится! Ты — ведьма злая! Дедка говорил, что ты змея подлокодная, подлегла под него и Мишеньку состряпала. А то, кто бы на тебе, такой страшенной, поженился!? — истерично кричала Надька на Серафиму.

— Надька, замолчи! — отвесила дочери подзатыльник Зинаида.

— Ооо! Яблоко от яблони недалече падает. Такая же будешь — потаскуха, — язвительно вставила свои полкопейки Серафима.

— Не на ту напала. Сама постастуха! — выпалила Надька в ненавистное тетки Симино лицо. Ей до боли было жалко мать, жалко Мишеньку, который так радовался приходам Зинаиды и ее гостинцам. Жалко и стыдно было за отца, который стоял, держась за ограду, с белым лицом и синими губами и не хотел, а может, и не мог заступиться за жену и противостоять тетке Симе. Жаль своего безвольного, вечно пьяненького деда, который так хорошо играл на гармошке и кормил ее манной кашей.

— Мамка вас всех поила, кормила… А вы… — причитала Надька, взывая к взрослым.

Ощущение непоправимости произошедшего переполняло ее. Деда, ее смешного, веселого, родного деда больше нет. С кем она будет петь песни, с кем вести задушевные разговоры? Надюха опустилась на край могилы и зарыдала. За ней заплакал Мишенька.

Зинаида решила забрать дочь и уйти с кладбища. Она подхватила Геннадия под руку, но тот, в ожидании выпивки на поминках, со злостью оттолкнул жену. Тогда Зинаида схватила плачущую Надьку за руку и выволокла ее за оградку.

— Не нужны мне эти поминки, сама помяну своего отца. А они пусть живут, как хотят, — высказалась обиженная Зина, пробираясь к выходу.

Недалеко от дороги, у братского воинского захоронения тоже проходили похороны. Невооруженным глазом было видно, что умер отнюдь не бедный человек. Рядом с могилой стоял уже приготовленный огромный памятник из черного гранита. У полированного, дорогущего гроба толпились мужчины, дорого и со вкусом одетые. Один из них, с оспинами на худощавом лице, пристально и с интересом рассматривал Зинаиду. Во рту его сверкал золотой зуб. Зинаида заметила его взгляд, сбавила шаг и улыбнулась. Мужчина подмигнул ей, но Зина строго взглянула на него, тряхнула своей рыжей шевелюрой и гордо прошествовала мимо.

***

В маленькой комнатенке Сениных — беспорядок. У Зинаиды и Геннадия приподнятое настроение и целая куча дел, которые срочно надо переделать, ведь семья готовится к переезду. Надюха сидела на оттоманке и заворачивала свою единственную пластмассовую куклу Буратино в застиранную пеленку.

— Мам, почитай сказку, — канючила она.

— Ой, отстань! Не видишь, я вещи собираю.

— Да какие там вещи, не смеши меня, уже все собрали, — засмеялся Геннадий.

— Вот видишь, все собрали! — обрадовалась девочка.

— Завтра переезжать, машина с утра приедет, а тут еще конь не валялся, — раздраженно отпихнулась от нее мать.

— Ну почитай, что тебе стоит…

— Отстань, Генку попроси!

— Генка плохо читает, а я люблю по ролям… Генка, почитаешь мне?

— Я тебе не Генка! Будешь так меня называть, вообще не буду читать, — грубо ответил ей обиженный отец.

— Большая уже кобыла — пять лет, читай сама. Господи! Однокомнатная квартира! С горячей водой! С туалетом! Дождались — таки! Генка, шевелись давай! Неси коробку от Пахолевых. И Нинка Куликова обещала мешки чистые посмотреть, — командовала Зинаида, доставая из недр комода два белоснежных комплекта постельного белья.

— Мам, я медленно читаю, а там сейчас самое интересное будет — свадьба!

— Дура ты! Самое интересное — как раз до свадьбы! А чего это ты отца Генкой называешь?

— Ну ты же сама мне говорила, что он мне не родной…

— Ндаааа? — удивилась мать.

1965 год.

Зинаиде уже тридцать один год, Надьке — семь. Они по-прежнему любят ходить в кино. А чего не ходить-то? Телевизора все равно у них нет. А билет, если пойти на дневной сеанс, можно купить и за двадцать копеек. Сегодня они посмотрели аргентинский художественный фильм «Мое последнее танго». Вышли из кинотеатра молча, с заплаканными глазами. И настроение — ни к черту… Помолчали.

— Третий раз смотрю, и все время плачу! — наконец произнесла Зина.

— И я, и я, — поддакнула Надюха, пытаясь ухватиться за материну руку.

— Вот это любовь! Это ж надо! Дай платок!

— Да! Вот так бы полюбить… и помереть не страшно! — ответила Надька, вынимая из кармана мокрый носовой платок.

— Да много ты понимаешь… дай же платок!

Надюха сунула матери платок. Зинаида повертела его в руках и с раздражением бросила его в лицо дочери.

— Ты чего мне сопли свои суешь? Совсем чокнулась? Господи, вот не было бы тебя, так и жизнь бы у меня по-другому пошла!

Надька замедлила шаг и пошла позади матери, вытирая сопливым платком свои горькие тихие слезы.

***

В однокомнатной квартире, «заработанной потом и кровью», никакого ремонта Зинаида решила не делать, а подкопить денег и спокойно, с удовольствием поехать в Ленинград и поискать обои на свой вкус. Обстановка в квартире была скромная: круглый стол, который можно превратить в большой, овальный, когда приходят гости), разномастные стулья, металлическая кровать с «шишечками» и Надюхин диванчик. Да еще новый, трехстворчатый, с огромным зеркалом, желтой полировки шкаф. Как всегда, в квартире царила чистота.

Сегодня мать и дочь решили устроить вечерний спектакль. Обыграть сцену на перроне из фильма «Мое последнее танго». Счастливый трезвый Геннадий в роли зрителя, в предвкушении чего-то интересного устроился на кровати. Надюха, в белых трикотажных трусиках и тесноватой застиранной майке с вишенками, натянула на голову отцовскую кепку, села на стул и стала перекатывать во рту скрученную из газеты сигару. Зинаида играла роль Марты Андреу.

— Вот. Возьмите свой портсигар! — начала диалог Зинаида и подала Надюхе небольшую книжку, изображающую портсигар, — это ваша спутница его выкинула на перрон!

— Спасибо! Синьора, позвольте поблагодарить Вас еще раз, — грубым мужским голосом отвечала Надя за главного героя фильма.

— Фу, еще до сих пор диклофосом пахнет. Генка, чувствуешь? — отошла от текста Зинаида.

— Да есть маленько, — подтвердил счастливый Геннадий.

— Мама! Ну не отвлекайся… Сейчас будет сцена, где поезд уходит.

— Ладно, ладно, — извинилась мать и продолжала, — это Вы? Разве Вы не уехали?

— Если бы я уехал на этом поезде, я бы кое-кого убил! — насупив брови, пыталась говорить взрослым голосом Надюха. — Извините, я бы хотел узнать, как…

— Марта! Марта Андрэу! — вставила свою реплику Зинаида.

— Я, вообще-то, хотел узнать не Ваше имя, а название этой станции.

— А-ах! Нахал. Поднимите голову и прочитайте.

— Вы верите в любовь с первого раза?

— С первого взгляда! — поправила Зина дочь.

— Вы верите в любовь с первого взгляда? Это кто Вас там зовет? Вот эта толстая женщина? Кто она? — спросила Надя, показывая рукой на отца, да так правдоподобно, что Геннадий повертел головой, не стоит ли рядом с ним эта толстая женщина из фильма. Оценив юмор дочери, Геннадий радостно заулыбался и захлопал здоровой рукой по противоположному плечу.

— Это? Теща моего будущего мужа! — не сомневаясь, ответила Зина.

Надюха шепотом напомнила матери, что начинается следующая сцена:

— Теперь ты поешь.

Зинаида кивнула и, накинув на плечи шелковый платок, запела песню Сары Монтьель, добавляя в нее свои тарабарские слова:

«-Моники, моники!

Пам, парам па, пам па рам!

Моники, моники!

Пам, парам па, пам па рам!

Нелета, кокета, носи!

Моники, моники!

Пам, парам па, пам па рам!

Сольфриа, май фриа, драки»

Надюха, видя, что мать теперь не остановить и петь она будет долго, строго сказала:

— Ты в этом месте, на скамейке, ему скажи: «Да что вы? Спасибо вам за Вашу доброту!» И посмотри так на него, влюбленно! «Я Вас вовек не забуду!»

— Так не было там такого! — возразила ей мать.

— Было! Я это хорошо помню!

— Он просто на нее смотрел. Вот так! — настаивала на своем Зинаида.

— Ну, будешь ты мне говорить! Все, что касается любви, я помню все на зубок! — не отступала Надюха.

— Ну и играй тогда сама.

— Ну и буду!

— Ну и будь! — поставила точку мать.

— Ну и ладно. Ты всегда так! Лишь бы не играть… — обиделась Надя.

— Ну что ж вы, ну что ж вы ругаетесь? Ведь все так прекрасно было! Ведь настоящий же спектакль!

— А ты, Генка, вообще молчи! — рявкнула Зинаида.

— Да! Не понимаешь ничего в спектаклях, так и не лезь! — поддержала Надюха мать.

***

Городская гостиница была расположена почти в центре города в деревянном одноэтажном бараке. Добротная, сложенная из бревен, с длинным коридором и небольшими комнатками в ряд. Одна из комнат, куда была приглашена Зинаида, впрочем, как и все остальные гостиничные номера, была обставлена просто: стол, два стула, тумбочка и железная кровать. На кровати лежал мужчина по прозвищу Рябой. Это был тот самый мужчина, которого Зинаида встретила на кладбище во время похорон отца. Видимо, кличку свою он получил из-за ямок на лице, образовавшихся от заболевания кори в детстве. Он лежал, заложив руки за голову, в темно-синих сатиновых трусах и белоснежной мужской сорочке с позолоченными запонками. Примяв набриолиненные, гладко зачесанные назад, редкие волосы, которые прикрывали лысеющую макушку, довольный жизнью, Рябой по-хозяйски, чуть шутливо приказал Зинаиде:

— Ну, Софийка, раздевайся! Я буду восхищаться тобой!

Зинаида в этот день была чудо как хороша. Яркое цветастое платье подчеркивало ее тонкую талию. Полные губы подкрашены помадой бордо. Не той, красной, что в народе называли «кондукторской», а более темной, коричневатой. Она стала медленно раздеваться, подражая героиням своих любимых фильмов. Сняла платье и осталась в новой комбинации, которую подарила ей Фрума. Затем, не торопясь, изящно сняла чулки и игриво бросила их по очереди ему в лицо.

«Нет, эта женщина положительно плохо кончит. Хороша! Ой, хороша! А какие прелестные ножки, — восхищался Рябой, все еще не веря своему счастью, что такая женщина сейчас находится с ним, в его кровати. — А ведь ее место не здесь, а где-то там, среди богатых и вышестоящих людей. Ей бы актрисой быть или певицей», — подумал он.

Зинаида кокетливо опустила бретельку, другую. Сняла комбинацию и, как пантера, грациозно прилегла к нему в постель.

— Эх, Софийка… Софийка! Тебе часто говорят, как ты похожа на Софи Лорен?

— Коне-ечно! Все только и говорят: «Ах, как она похожа на Софи Лорен!» А меня, между прочим, вчера заведующей кафе назначили! Ну-у! Чего не поздравляешь?

— Обалдеть! Заведующей?! — удивился кавалер. — Да разве ж тебе такая жизнь предназначена? Такие женщины, как ты, должны жить в роскоши! Вот выгорит у меня одно дельце, увезу тебя к морю! Ты была на море?

— Нет, не была.

— Да… Море… Красота! Там песочек желтый, мягкий, как пух!

А в это время Надюха, сидя в коридоре на полу, ожидала мать и, как всегда, прислонившись к дверям, подслушивала взрослые разговоры. Из-за двери послышался голос Рябого:

— Пальмы кругом, а на них бананы! Ешь- не хочу! А на других пальмах-кокосы! И обезьяны кругом скачут!

— Так уж и обезьяны, — хохотала счастливая Зинаида.

***

А Надька, услышав заветное слово «море», предалась мечтаниям… И вот уже они с мамкой на юге — фантазирует девочка.

«Идем мы такие красивые по набережной. И дядя Гриша с золотым зубом с нами, — представляет она, — они меня держат за руки. У мамки платье белое, с вышивкой. И я вся такая… белая-пребелая и в рюшечках…. А прическа у мамки высокая, с начесом. У дяди Гриши во рту папироса толстая — сигара. И котелок на голове. Смешно — котелок! Еще бы кастрюлей назвали… Все на нас смотрят, любуются. Завидно им. А мы такие идем… и не смотрим ни на кого! На нас все оглядываются. Завидуют, знамо дело. А кругом пальмы растут, на них скачут обезьяны, бросают бананы в прохожих и смеются! Интересно, могут обезьяны смеяться? И тут к нам подъезжает красивая, расписная коляска с лошадьми. Из нее выходит извозчик. (Извозчик очень похож на дирижера из ранних Надиных мечтаний: такая же длинная, пышная борода, загнутые вверх усы, большой и высокий). Он важно и с почтением распахивает дверь коляски и басом приглашает их в свой экипаж:

— Садитесь, господа хорошие! Я Вас сейчас мигом к морю домчу!

Наш дядя Гриша подает мамке руку, подсаживает ее в коляску, словно драгоценность, сажает рядом с ней Надюху, поправляет им платья, чтобы не помялись и снисходительно кивает извозчику, разрешая трогаться:

— Поехали, уважаемый! Да осторожно, Ленина везете! С матерью ее…»

В реальность Надьку возвращает громкий скрип кровати за дверью. Надька вздыхает, встает и выходит на крыльцо.

***

Довольный, получивший свое Рябой обнимает Зинаиду, гладит ее атласную кожу и продолжает тему про море:

— Вообще-то, я там уже не один раз бывал с корешами. Вот помню, приехали мы как-то раз…

— Ну чего ты все красуешься? — обрывает его недовольная Зина. — Распустил перья… Чего петушишься?

— Зина, ты знаешь, я это слово не люблю!

— Море, море! У самого дырка в кармане да вошь на аркане… Море, море… какое мне море, у меня –Надька! — все больше распылялась Зинаида.

— Надьке тоже море нужно. Болеть меньше будет! А где она у тебя? — поинтересовался Рябой.

— Где, где? В Караганде! На крыльце сидит.

— А че ты таскаешься-то с ней?

— А куда я ее дену? За ней глаз да глаз нужен. А то таких дел натворит…. Соседи то и дело жалуются.

— Красивый ребенок у тебя, Софийка! Но на тебя она не похожа. Кого-то она мне напоминает…

— Ленина! — выпалила Зина.

— Какого Ленина? Ты серьезно? Иди ты! Чур, чур!

— Ну не самого Ленина, а маленького, Володю Ульянова! — пояснила Зина.

— Ой, аха-ха! Вот уморила! Это ее поэтому твой инвалидик так называет? Аха-ха! — скабрезно заржал Рябой.

— Хватит! — гаркнула Зина.

— Да ладно, шучу я! — миролюбиво закончил разговор Григорий, — гадом буду. Возьмем мы твоего Ленина на море!

***

Во дворе своего нового дома на отчаянно скрипучих качелях качалась Надя. Раскачивалась сильно, высоко.

— В небо! В небо! Выше, еще выше, — раскачиваясь, кричала она, и весь ее мир подлетал в небо вместе с качелями, и был таким чудесным, таким счастливым и радостным.

Рядом крутился вихрастый мальчишка лет восьми с симпатичной, чумазой, хитренькой мордашкой и белозубой обаятельной улыбкой. Замызганная некогда белая футболка и трикотажные спортивки с вытянутыми коленками завершали образ классического беспризорника. Наконец он решил подойти к незнакомой девочке, которая недавно въехала в двадцать седьмую квартиру.

— Че, качаешься? — спросил между прочим мальчик.

— Ну и че? — услышал он в ответ.

— Да ни че!

— А меня Надька зовут! Мы недавно переехали!

— А-а-а! А я — Вилька! Это ты Гультяю нос расквасила? — поинтересовался он.

— Ну… Я! А че?

— Молодец! Уважаю! С Гультяем у нас никто не связывается. Он здесь заводила, — восхищенно отметил Вилька, с интересом разглядывая девочку, которая подняла руку на самого Гультяя, толстого третьеклассника.

— Да-а?! А теперь я заводила! Меня слушать будете!

— Тебя? Еще чего!

— Ну да, меня! Давай, раскачивай меня! Сильней качай!

— Вот еще. Больно надо…

А руки его уже потянулись к качелям, и Вилька, сам не ожидая того, уже раскачивал девочку и кричал: «В небо! В небо!»

— Еще, еще, сильнее! До стукалки давай! Сильней! Эге-гей! Я лечу! Я лечу к звездам! — кричала Надька.

— Надька, домой иди! — послышался из окна голос матери.

— Щас, мам! Я на космонавта тренируюсь! Щас дотрени-и-и…

Фью-юить! Хрясь! И Надюха вылетела с качели. Приземлилась лицом на влажную от дождя землю и здорово шлепнулась головой.

— Ну вот… прилетела! — сказала она, подняв перепачканное лицо. На лбу зияла кровавая рана, и кровь тонкой струйкой побежала к бровям и глазам…

***

Надька важно прогуливалась по двору с забинтованной головой. Мимо нее прошел сосед с верхнего этажа и с любопытством оглядел девочку.

— Ну что, Щорс, как дела? — неожиданно спросил он у девочки.

Надька недовольно и строго посмотрела на него и спросила:

— Какой еще Щорс? Я — Надька! С двадцать седьмой квартиры!

— Тю-ю! С двадцать седьмой? А Щорса не знаешь? Кстати, меня дядя Витя зовут. А Чапаева знаешь?

— Ну! Кто ж его не знает?

— А Щорса не знаешь? А он такой же, как Чапаев!

— Скажете тоже… — не поверила Надюха.

— Эх, Надька… Николай Александрович Щорс — начальник дивизии Красной армии времён Гражданской войны, член Коммунистической партии.

— Даа!?

— Знать надо героев своей Родины, Надюха! Знать и помнить! А песню про Щорса ты знаешь? «Голова обвязана, кровь на рукаве, след кровавый стелется по сырой траве…» — запел сосед, — А маму- то твою как зовут? Эх и красивая у тебя мама…

— А какие там дальше слова, дядь Вить, скажете!? Я очень хочу эту песню выучить!

Дядя Витя ушел, а Надюха направилась к играющей на футбольном поле стайке мальчишек. Увидев машущую им рукой Надьку, ребята прекратили игру и пошли ей навстречу.

— Эй, парни, в Щорса играть будем?

— Как это? — оторопели парни.

— Так это! Вы что, Щорса не знаете? Щорс-это красный командир полка. Он с белыми бился. Ранили его. В голову. И кровь текла ручьем по траве.

— Помер? — уточнили мальчишки и обступили Надюху.

— Да, но позже. Жизнь у него была тяжелая, в холоде и голоде. И был он сыном батрацким.

— Каким, каким? — переспросил один из ребят.

— Матраским, — повторил Вилька.

— Матросским! — закричал Гультяй, который ходил теперь за Надькой по пятам, как хвостик.

— Темнота! — застыдила их Надюха. — Завтра дядя Витя из нашего подъезда слова песни мне даст. Выучим. Книжку в библиотеке сейчас возьмем. Прочитаем! И вообще — знать надо героев своей Родины, парни! Знать и помнить! Так! Кто со мной в библиотеку? Отряд, стройся!

***

В столовой, где не так давно работала Зинаида, отмечали юбилей директора ГЭС. Почти сотню приглашенных вместил в себя банкетный зал. Полина Венедиктовна следила за каждой мелочью. Белоснежные салфетки, ножи и вилки — все блестело. Ну-ка, люди собрались такие важные… Из самого Ленинграда да Новгорода. На столе и буженинка, и язык говяжий. В центре стола — осетрина. Царская рыба… А уж салатов, икорки… Так, как вкусно готовила Венедиктовна, пожалуй, никто не мог приготовить. Поэтому крупные начальники загодя записывались на проведение банкетов по случаю юбилеев, свадеб и других культурных мероприятий.

Концертную программу обеспечивали работники Дома культуры «Железнодорожник». Артистов привезли на двух автобусах и еле разместили в подсобных помещениях, используя их под гримерки. После очередного тоста хор пожилых женщин в кокошниках исполнял песню «Ревела буря, гром гремел». Стоя за дверью перед выступлением, остальные артисты самодеятельности переживали и нервничали. Среди них находилась и Зинаида. Трясущимися руками она подкрашивала губы, глядя в оконное стекло. Художественный руководитель дворца культуры прошептал в сторону Зинаиды:

— Человек девяносто в зале-то, а может, и сто… Сенина, готовься! Твой выход сейчас!

Взволнованные краснолицые певицы народного хора выходили из зала гуськом, обмахиваясь руками, как веером. Они были счастливы, что успешно выступили и что сейчас заказной автобус довезет их до Дома культуры, и они смогут попить чаю с пирожками, которые им оплатил юбиляр и в досталь наговориться друг с другом. Зинаида подошла к двери, оглядела зал. За огромным столом восседал директор ГЭС. Для своих пятидесяти пяти лет он совсем не был старым и седым, но был крепким и сильным. Гостей много. Много и еды. У Зинаиды потекли слюнки. Зря она не поела, когда свекровь ее звала на кухню.

— А сейчас Зинаида Сенина, заведующая кафе «Турист», исполнит песню «Голубка». Аккомпанирует Татьяна Ивановна Руденко. Хлопаем, хлопаем, товарищи! — услышала Зина голос конферансье.

На импровизированную сцену Зинаида вышла в черной облегающей блузке, ярко-красной, цветастой, широкой юбке и с красным цветком в волосах. Она несколько дней мастерила себе костюм, стараясь, чтобы он сидел на фигуре как влитой. Зинаида загадочно обвела взглядом публику, эффектно встала в позу, остановив взгляд на юбиляре. Аккомпаниатор заняла свое место и кивнула солистке. Зазвучали аккорды вступления, и Зинаида запела:

— «Когда из твоей Гаваны уплыл я вдаль,

Лишь ты угадать сумела мою печаль.

Заря, золотила ясных небес края,

И ты мне в слезах шепнула: «Любовь моя!»

Она пела и, обмахиваясь веером, пританцовывала. Ее свекровь, наблюдая за ее выступлением в щелочку приоткрытой двери, вдруг увидела на сцене не Зинаиду, свою невестку, а совсем другую женщину: незнакомую, загадочную и прекрасную. Она с восхищением смотрела на нее и вытирала краем передника выступившие на глаза слезы.

На последнем проигрыше Зинаида исполнила испанский танец, притоптывая каблучками и прищелкивая пальцами, и зал взорвался аплодисментами. Смущенная Зинаида остановилась, набралась храбрости и громко сказала, глядя в лицо юбиляру:

— Спасибо! Я от всей души поздравляю Вас, Петр Николаевич, с юбилеем. Счастья Вам и здоровья!

Петр Николаевич соскочил было со стула, чтобы в знак благодарности обнять певицу, но жесткая рука супруги усадила его на место.

Ведущий праздника уже спешил объявить следующего артиста. Зинаида очень устала, и от всех пережитых волнений чувствовала себя ненужной тряпкой, которую отжали и выбросили. И только свекровь, семенящая рядом, похвалила невестку:

— Ну ты, Зинушка, дала! Знай наших! Юбиляр-то чуть из штанов не выпрыгнул!

Женщины скрылись за кухонной плитой, и Зинаида стала переодеваться. Свекровь пошарила по многочисленным алюминиевым кастрюлькам и вытащила из одной из них наполненную чем-то авоську. Обиженная молчаливостью невестки, Венедиктовна гаркнула:

— Да не тряси ты своей юбкой. У меня тут, воще-то, все стерильно! На-ко вот сетку держи. Я тут вам вкусненького с барского стола утырила.

— Мама, да неудобно как-то.

— Чего? Тебе что, заплатили за выступление?

— Нееет.

— А что ты, должна тут перед ними прыгать и дрыгать? А дома семья не кормлена. А эти богатеи и копейки одной не дали. На, держи! И Надьку порадуй! — расставила все по местам свекровушка и сунула Зине в руки сетку с продуктами.

— Да и правда, — смирилась Зина, — хоть дочку накормлю.

Праздник шел своим чередом. Выходя из столовой, Зинаида подумала о том, как хороши эти белые ночи, ведь и не скажешь, что сейчас уже десять вечера. Хотелось домой. И хорошо бы Генка не был пьяный… А тут еще на остановке сколько стоять, ожидая автобуса. Из-за угла к ней метнулся худощавый мужчина и сильно испугал девушку. Он встал перед ней и протянул букет наскоро сорванной с клумбы космеи вместе с колючими сорняками. Зинаида спрятала сетку со снедью за спину, взяла цветы и стала рассматривать новоявленного кавалера. С виду он выглядел интеллигентно. Очки в роговой оправе прикрывали умные пытливые глаза. Рыжеватые, волнистые, хорошо причесанные волосы. И ростом вроде с нее… Но уж очень он был худенький. «Еврей», — почему-то подумала Зинаида, хотя в национальностях она совсем не разбиралась.

— Здравствуйте! Я вас жду, — приятным голосом сообщил мужчина.

— Зачем вы нашу клумбу оборвали? — не зная, что сказать, ляпнула Зинаида.

— Простите. Так хотелось вам приятное сделать. А других-то цветов — нет! Вы так чудесно пели… Меня Юлий зовут.

— Как, как?

— Юлий! Друзья называют меня Эйнштейн!

— Физик, что ли? — удивилась она, стараясь спрятать за спину смешную сетку.

— Да нет. Просто умный! Я инженером работаю на ГЭС.

— А-а-а. Вы извините, но мне домой надо. Автобусы вечером ходят плохо.

— Да, да. Простите. Не смею вас задерживать. Но может, дадите номер телефона?

— У меня только рабочий. Запомните или записать?

***

Для бродячей собаки, которая прибилась к ребятам во время игры в войнушку, Надюхина компания соорудила конуру из коробок в подвале своего дома. Пес был грязный, в колтунах. Он поскуливал и позволял детям чесать свое голодное брюхо. Собака радовалась своей нужности и была счастлива, что она здесь, в тепле и заботе, и что лучшая девочка на свете вернулась с двумя котлетами и тут же скормила одну из них собаке, а вторую отдала голодному мальчику Вильке.

— Вкусные котлеты готовит Гультяева мамаша, — сглотнув слюну, прокомментировала Надя.

— Угу-у! –мгновенно проглотив котлету, согласился Вилька.

Вилька почесал благодарную морду собаки и удивленно заметил:

— Ни фикассе! Глянь — улыбается! Хороший, хороший песик!

— А давай, это будет наша пограничная собака. Будем о ней заботиться, — предложила Надька, вытирая жирные от котлет руки рваной тряпкой, которую притащила с чердака, чтобы постелить песику в конуру.

— Я ее причешу-у! Вы-мо-ю-ю. Бантики привяжу-у! — приговаривала Надюха, поглаживая собаку.

— Ну где ты видела пограничную собаку в бантиках? — возмутился Вилька.

— Ни у кого нет, а у нас — будет! Может это для маскировки, чтобы никто не догадался, что собака военная. А может, мы ее правильно сдрессируем, а потом с ней в Красную армию пойдем! Хотя космонавтам собаки не положены…

— Как же не положены? А Белка и Стрелка?

— Точноооо…

Понимая, что дети сейчас уйдут, дворняжка льстивым вьюном закрутилась у ног ребятишек, прыгая на них, пытаясь лизнуть лицо своим шершавым языком. Ребята еще раз почесали ей живот, доставив той огромное удовольствие. Блохи все же ее мучали.

— Думаешь, и она может в космос полететь? Вильк, слышь, как у нее в животе бурлит?

— Не-е! Это не у нее, это у меня!

— Аааа! А как мы ее назовем? А это мальчик или девочка?

— Мальчик! Видно же! Да и титек нет. У женщин всегда по шесть титек!

— А-а-а! Нет, Вилька, это у него в животе булькает. Слышишь? Буль-буль! Буль-буль! А давай его Булькой назовем, — предложила Надька.

— Ладно! Только никаких бантиков! Пойдем, поесть ему поищем! Что ему одна котлетина? Да и самим бы надо перекусить…

***

Зинаида сняла новое крепдешиновое платье и осталась в кружевной черной комбинации. Ее крепкие высокие груди отливали перламутром. Высоко подобранные шпильками волосы подчеркивали ее длинную шею.

— Чудо! Ты просто чудо! — выдохнул от неожиданности полный пятидесятилетний мужчина, сидевший на стуле. Зине было ужасно смешно видеть полковника в семейных сатиновых трусах до колен и обвисшей, голубой, не первой свежести майке. Но смеяться было нельзя. Ведь она играла роль. Роль обольстительницы. Ну надо же как-то устраивать свою жизнь. Пока молодая, надо искать… А полковник — большой человек в воинской части. Да к тому же богат. Наверно…

Зинаида изящно села к нему на колени, обвила рукой его бычью шею и стала отмахивать ладонью от себя вонючий дым от его дешевых сигарет. На столе стояла бутылка красного вина, а на газете лежало несколько кусков хлеба и два краснобоких яблока.

— Зинушка, — затушил сигарету полковник и крепче обнял девушку, — я тебя с первого взгляда! Я тебя как увидел… Ну, как будто громом меня хреннануло! Люблю — не могу!

— Любишь? Так женись, милый! — промурлыкала Зинаида.

По ту сторону двери уже примостилась Надюха. Она ухом прижалась к картонной двери и решила послушать, как там у мамки дела с полковником продвигаются.

— Ну не могу я жениться на тебе! Зинушка, ну что ж ты руки-то мне крутишь? Зинушка, я ж тебе говорил, у меня очень больная жена. Зинушка, двое детей. Ни о каком разводе и речи быть не может, — гундосил толстяк.

Зинаида всталас каменным лицом, демонстративно взяла в руки платье. Полковник тут же вскочил и плюхнулся ей в ноги.

— Ну, Зинушка, ну, родная! Вот помрет она, и поженимся! Вот тогда и на море поедем! Заживе-е-ем! — обнадежил он ее.

— Врешь ты все, Павел! У тебя жена и дочки, как сыр в масле катаются, а для меня ты и вина хорошего жалеешь. Купил самой дешевой бормотухи. На море он меня повезет… — пристыдила его Зинаида, одевая платье.

— А вот и повезу! Повезу, Зинушка!

***

Услышав заветное слово «Море», Надюха закрыла глаза. И перед ней сразу же появились волшебные картинки.

— «Это кладбище, где мы деда Сашу похоронили. Кресты кругом. А вот и могилка, где хоронят жену полковника. Наверняка она была еще толще полковника. И гроб ее несли шесть человек! Нет, десять человек, ведь она же еле-еле в него влезла. Людей вокруг много… А полковник держит мамку под ручку. И я рядом с ними! Мы такие красивые, все в черном, траур все-таки… А у мамки перо в шляпе и вуаль. Все кругом нам завидуют. Аж слюни у них текут. И вот мы уходим все втроем с кладбища. И тут подъезжает к нам коляска с черными лошадьми. Из нее выскакивает извозчик — Карабас, открывает дверцу и говорит: «Ну, наконец-то Ваша жена, господин хороший, умерла! Счастье-то какое! Садитесь скорее, я домчу вас прямо к морю!» А мы такие счастливые, садимся в коляску. Едем!!! А за коляской бегут две толстые девочки. Очень толстые, жир у них так и трясется. Они кричат нам вслед: «Возьмите и нас к морю! Мы отдадим вам и сыр, и масло!» А я такая, обмахиваюсь веером и говорю: «Маман, давайте возьмем их с собой! А то пропадут они без сыра и без масла! А бананов там на всех хватит».

Громкий крик Зинаиды выдергивает Надю из мечтаний:

— Все вы, мужики, одинаковые. Вам только одно и надо! Мы столько времени встречаемся, а что ты для меня сделал? Я просила работу в воинской части? Ты обещал! Где она?

— Не-е, Зиночка, нельзя тебе туда, уж слишком красива… Внесешь смятение во вверенный мне гарнизон. Зиночка, ягодка моя ненаглядная, ну иди ко мне, моя киска. Лапушка моя ненаглядная!

— Да завейся ты блином, Паша… Все! Я ухожу.

Надька мигом вылетела на крыльцо и присела на ступеньку с книжкой, как ни в чем не бывало. Зинаида хлопнула дверью комнаты и быстрым шагом вышла на улицу, ища глазами ребенка. Надька подбежала к матери, заискивающе заглядывая ей в лицо, и поинтересовалась:

— Так он на нас женится или как? Ааа, — но, увидев злое материно лицо, миролюбиво сказала:

— Да и ладно! Да и черт с ним! Мы себе получше найдем! Побогаче. С сыром и с маслом!

— Да ты-то хоть не лезь! Чего ты за мной таскаешься? Сиди дома, со своим папашей! Идиотка! Лучше бы я вообще тебя сдала… на опыты!

***

Надюха и Вилька в прекрасном настроении сидели на скамейке и горланили недавно выученную песню:

«Шёл отряд по берегу,

Шёл издалека.

Шёл под красным знаменем

Командир полка.

Голова обвязана,

Кровь на рукаве,

След кровавый стелется

По сырой траве».

— Надька, а ты хотела бы Щорсом быть? — почему-то заинтересовался Вилька у подруги.

— Не-е! Я — космонавтом! Ну-ка, пойдем на качели, раскачай меня до стукалки! Я сегодня еще не тренировалась!

— Опять грохнешься!

— Не грохнусь, у меня просто в тот раз нос зачесался.

***

У Зинаиды появился новый поклонник. Тот, который оборвал для нее клумбу с цветами на юбилее директора ГЭС. Уже третий раз она встречалась с инженером Юлием, по кличке «Эйнштейн», в номере гостиницы. Они тоже встречались в гостинице, но той, у реки, которая принадлежала электростанции. Обернувшись простыней, она сидела за столом, подперев рукой голову, и внимательно слушала любовника. Ей было интересно с ним и спокойно. Вот и сейчас он рассказывал что-то новое:

— Знаете ли Вы, Зиночка, что наша ГЭС-это инженерная мысль гения! Еще в двадцать третьем году берлинская газета писала: «В России имеется три чуда: Красная армия, Сельскохозяйственная выставка и Волховстрой».

— Да что вы… — поддерживала разговор Зина.

— Волховстрой был действительно чудом. В лесной глуши, среди болот, на самом трудном порожистом участке реки вырос дворец на воде, который приезжали смотреть со всех концов света.

— Да ну….

— Еще Михаил Иванович Калинин, председатель ВЦИК, сказал: «Нужно снять последнюю рубашку, но построить Волховстрой!» Эта стройка была воплощением мечты людей труда о светлом будущем, залитом ярким электрическим сиянием… — продолжал инженер.

— Ну надо же… — уже по-настоящему заинтересовавшись, сказала Зинаида.

— Как внимательно Вы меня слушаете. Вот так бы говорил и смотрел бы на Вас, и смотрел… Вам и правда интересно?

— Правда! Говорите, говорите! — искренне воскликнула девушка, плотнее заворачиваясь в простыню.

— А знаете ли Вы, что ниже уровня дна наша ГЭС уходит под землю еще на 25 метров! Да-а! Я счастлив только от того, что имею возможность трудиться на благо нашей Родины!

— Да что вы….

— А сколько людей за всем за этим погибло… Эпидемии, несчастные случаи, недоедание… Сколько людей…. Вы останетесь сегодня или убежите от меня? Впрочем, как всегда… — посетовал Юлий.

— Что вы, какое останетесь, у меня Надька на крыльце сидит.

Зинаида, бросив влажную простыню на кровать, стала надевать трусы и лифчик.

— Как? Ребенок в столь поздний час на улице? Зовите ее сюда! — испуганно закричал Юлий.

Радостная Надюха тут же появилась в комнате.

— Подслушивала? — строго спросила мать, натягивая платье.

— Не-е-еа! — замотала головой Надька.

— Какая ж ты у нас красавица! — воскликнул Юлий, увидев ребенка, взял ее на руки и посадил за стол. — Кушай, милая. А я тебе купил шоколадку, — нежно сказал Юлий и пододвинул все съестное на столе к девочке.

Эйнштейн ласково смотрел, как Надька поглощает бутерброды и запивает их водой из графина. Шоколадка уже исчезла в ее бездонных карманах.

— Какой красивый ребенок, сущий ангел… — не мог насмотреться на Надюшку инженер.

— Ага. Черт в кудряшках рожки спрятал.

В этот момент Зинаида и впрямь была уверена, что заметила во взъерошенных кудрявых волосах дочери торчащие рожки.

— Мягкий вы очень, Юлий! А надо прийти к начальству, стукнуть кулаком по столу и сказать: «Или дайте мне жилье, или я уезжаю!»

Зинаида поняла, что взяла лишку, тут же подошла к мужчине ближе, погладила его руку и, склонив голову ему на плечо, сказала:

— Эйнштейн ты мой милый, не могут они разбрасываться такими инженерами. Сели на тебя и поехали.

— Ага, и ножки свесили… — вякнула Надюха.

— Ты-то молчи! — цыкнула мать.

— Я и молчу!

— Вот и молчи!

Сытая Надька прилегла на измятую кровать, закатила глаза кверху и стала мечтать. О чем? О море, конечно!

«По набережной, в белом кисейном платье… Кстати, что такое «кисейное»? Может, кисельное? Что, его киселем облили? С красными маками, вышитыми по подолу, идет моя мамка. На руках у нее перчатки в дырочку. По моде, значит. Шляпка у нее кружевная и сумочка, как мешочек из кружевной ткани. Она держит белый зонтик от солнца. Тоже, конечно, кружевной! А за ней на четвереньках ползет инженер Юлий. А на нем, я сижу и крепко держу его за волосы. А то еще брякнешься… И тут… подъезжает извозчик, ну тот, который Карабас… Открывает дверцу кареты и говорит:

«Здравствуйте, говорит, господа хорошие! Давно вас жду-дожидаюсь! Садитесь скорей! Домчу вас прямо к морю!» А мамка ему: «Нет, спасибо, мы с моей любимой дочерью лучше на Юлике поедем. Чего зря деньги всяким извозчикам платить. На нашем Юлии все ездят! Правда, Надька?» А я ей… Что же я тут говорю? Аааа! Да! А я ей: «Все ездят, а мы что, лысые? Пусть возит, раз не женится».

***

Пожилой врач-гинеколог тщательно вымыл руки под краном, затем старательно вытер их чистым полотенцем. Только потом он сел за письменный стол, открыл амбулаторную карту пациента и что-то начал писать в ней своими врачебными иероглифами, понятными только ему. Из-за ширмы, одергивая юбку, вышла пунцовая смущенная Зинаида. Она старалась не смотреть на доктора и теребила прядь кудрявых волос, наматывая их на палец. Зина сильно стеснялась того, что доктор — мужчина, но понимала, что с женскими болезнями не всякому покажешься, и ходила только к этому врачу, которому целиком доверяла.

— Слышь, Зинаида, а ты и вправду похожа на Софи Лорен! Красавица… — поднял голову доктор и залюбовался девушкой.

— Александр Ошерович, у меня все в порядке? — желая быстрее выйти из этого кабинета, спросила Зинаида.

— Да. Все в порядке. Рожать будешь?

— Что-о? Шутите? — перепугалась женщина.

— Какие шутки? Взрослая женщина… Учись предохраняться. Нельзя, Зина, столько абортов делать.

— Да что я могу сделать… У меня организм такой. Только чихни и сразу — беременна.

— А Вы, Зиночка, слышали такой анекдот? — воодушевился разговорчивый доктор. — Пациент заглядывает в кабинет: «Доктор, вы принимаете?» Доктор: «Принимаю. Каждые полчаса по сто грамм. Больше нельзя, работа!».

— Ага. Только когда смеяться? — нервно теребя в руках сумочку, спросила Зина.

— Ах-ха-ха, — веселился доктор, — или еще этот: «Пациентка говорит: «Доктор, что мне делать, чтобы не беременеть?» Доктор: «Пейте томатный сок!» Она: «А когда — до того или после?» Доктор отвечает: «Вместо!» Ах-ха-ха!

— Угу, — выдавила из себя, еле сдерживая слезы, Зинаида.

— Ах-ха…. Гх-мы… да… это… на аборт я тебя на понедельник записал! Придется недельку полежать. Да, Зиночка, дорогуша, возьми моих два халата. Постирай, там, накрахмаль, ну, как всегда…

— Да, да, конечно…

Неимоверным усилием воли Зинаида заставила себя тихо закрыть дверь кабинета, когда ей так хотелось грохнуть этой дверью, да так, чтобы стекла вылетели…

***

Ночь, но на улице было еще светло. Пьяный Геннадий прямо в одежде уснул на полу и храпел, и всхлипывал, как младенец. Зинаида тихо лежала на кровати и прислушивалась к его дыханию. Надюха спала на своей продавленной оттоманке и уже видела не один сон. Зинаида тихонько встала с кровати, подошла к платяному шкафу и, порывшись на полке, достала юбку плиссе. Торопливо одела тоненький свитер. Нашла на столе расческу, но нечаянно задела пудреницу, и та с грохотом покатилась по полу. Надюха тут же проснулась и шепотом спросила:

— А куда это ты?

— Куда надо! Вспомнила, что кое-что на работе забыла.

— Завтра заберешь.

— Ну вот, еще ты меня учить будешь… Куда надо, туда и пошла.

— А ты не ходи. Дядька твой… умрет скоро, — сообщила матери новость Надька.

— Какой дядька? — всполошилась Зинаида.

— Не скажу.

— Какой? С золотым зубом или худенький такой — Юлий? Или такой здоровенный, в форме? Кто? Кто из них?

— А вот не скажу.

Зинаида в гневе запустила расческой в дочку:

— Уу-у-у! Змея подколодная! — кулаком погрозила дочке Зина и, уже не стараясь соблюдать тишину, вышла из комнаты.

***

1965 год.

Первое сентября! Как ждала Надюха этот день! Она школьница! У нее будет шерстяное коричневое платьице с белым кружевным воротничком — бабушка Поля обещала связать. Читать Надя умела с пяти лет. Причем бойко и выразительно, а вот писать не умела, и очень боялась, что дети будут смеяться над ней. С вечера мать принесла букет шикарных гладиолусов, купленных у магазина у бабок за баснословные деньги, и поставила их в трехлитровую банку. Надька долго не могла уснуть, а проснулась от крика Зинаиды:

— Какого рожна ты выключил будильник?

— Я не выключал! — отпирался всклокоченный Геннадий.

Пока Зинаида оделась, пока заплела Надьку, общешкольная линейка прошла без них.

Подбежав к школе, они застали только мужчину, который, видно, тоже опоздал, а теперь на крыльце фотографировал свою дочку.

— Говорила же, давай быстрей! Вечно ты копаешься! Вот, на линейку не успели! Ушли уже все… — выговаривала Надька матери.

— Надька, ну-ка встань-ка к девочке, сфотографируйтесь! Вы и для нас фотографию сделайте, мужчина! Спасибо! Надька, рожу сделай повеселее! Мужчина, мужчина, а теперь со мной, пожалуйста!

Гордая Надюха крепко сжимала в руке букет гладиолусов. Сначала она сфотографировалась с девочкой, потом с матерью и девочкой, затем с матерью без девочки.

В дверях школы Зинаида столкнулась со своим врачом- гинекологом.

— Ой, Александр Ошерович!

— Зинаида Александровна! Мое почтение! Как ваше драгоценное здоровье? — обрадовался доктор и привлек Зинаиду к себе.

— Спасибо, нормально! — неловко отстранилась она.

— Нормально… Перепугала нас… Столько крови потеряла…

— Да все хорошо! А вы — то как здесь?

— Да как все! Ты — дочку привела, я — внучку! А здоровье свое, Зинаида, береги!

— Да берегу я, берегу! — процедил она ему в след.

***

Зинаида, веселая, с горящими глазами, наряжалась перед зеркалом. Мурлыкала модную песенку про черного кота и любовалась собой. Надька делала вид, что читает книгу, а сама из-под длинных ресниц подглядывала за матерью. На улице громко плакал младенец.

— Мам! — окликнула мать Надя.

— Нууу.

— А я какая была маленькая?

— Ой, отстань.

— Мам! Ну какая я родилась?

— Страшная, лысая и красная.