Бесплатный фрагмент - Дама, Сердце, Цветы и Ягоды

Дама, Сердце, Цветы и Ягоды

Часть. …И Медные Трубы

Глава XXVI. Шандади

Впереди на пороге дорожной полосы перекатывались камушки, точнее их несомненно кто-то подкидывал сверху так, что они взлетали из-за порога нависающей дорожной обочины, представлявшей собой ступень вверх. Не похоже чтобы это рылся какой зверек, то была человеческая рука шутника. А они все в конной колонне находились на взводе и с ними было лучше не играться! И д’Обюссону, де Гассе с Рамаданом взади, де Феррану, де Сент-Люку… Эльяну и многим другим, видевшим происходящее было здесь не до шуток. Лица их посуровели, руки полезли взводить курки или к рукоятям холодного оружия. Первые осторожно тронули своих коней и под защитой пистолетных дул, стараясь как можно тише начали подъезжать к порожку. Франсуа д’Обюссон держался правой стороны и поэтому к нему ближе всего находился каменный барьер, который он и выбрал как первичную цель. Украдкой взглянул по сторонам.

В висках стучало тело, внутренне пружинясь, готовилось к прыжку наверх края, рука изготавливалась с выбросом пистолета от себя… камешки уже не прыгали!…Назревал момент!…

…Сильный пронзительный кошачий визг потряс!…по крайней мере взмывших коней, нервы сдали, руки опустились; сверху полился заразительный хохот, раскатисто громкий, словно то от души хохотал сам Дьявол… Оттуда появилась шляпа, сразу же прострелянная… на клинке, и появился кот… под сомбреро с заломленными-переломленными полями, как у черной шляпы, которая была видимо показывающаяся-рабочая; черные усы, пряди волос выбивающихся на уши, и тем же цветом большие яркие глаза, внимательно осматривающиеся… Видя что более никто не стреляет человек во всем черном встал во весь рост. Деланно-вычурно затыкая свой длинный кинжал за пояс.

Несомненно являл он собою образ вольного разбойника, а его узкие в коленях, но с широкими гачами брюки вызвали у д’Обюссона невольную усмешку: «Ко-от!» наклонился поднять кончиком шпаги чей-то выроненный пистолет.

Они с интересом смотрели на него, он лукавым взглядом осматривал их. Вообще в виде этого человека было что-то отчаянное, разбойничье-вызывающее, и в то же время шальное и хмельное.

Черный человек снял перчатку с руки, и пригладил усы, кончая смеяться.

— Ох, и развеселили вы меня.

— В раю бы так досмеялся, — ответил д’Обюссон на его языке.

Снова взрыв хохота указывающий на то, что как раз это ему не грозит.

— …Его преосвященство сеньор наш епископ отмахиваясь от меня кадилом в руках вполне серьезно уверял что мне даже в ад дорога закрыта.

— Значит вы бандит?

— Ну нет, бандит — это совсем ничего не значит.

— Чем же ты вызвал недовольство епископа?

— Недовольство?… — рассеянно проговорил бандит, как будто задумался над тем, что значит это слово, или же думая о своем. — Ах недовольство!!…Может быть тем, что поймали его Преосвященство в одной церквушке и я напихал ему за шиворот склизких лягушек, которых он ужасно боится, или заставил прыгать из-под плетки?…А ну это все было после анафемы, до: я кажется вызвал у него недовольство тем что навтыкал ему в седелку иголок и он возвещал о муках своего христианнейшего зада громче, чем я сейчас хохочу!…

Хохот показа разносило слабое заглушенное эхо. Он бы и дальше продолжил свои бахвальства, если бы Франсуа не перебил его, заставив резко смолкнуть.

— Кто ты такой!?

— Кто такой я?!…Это на Сицилии известно каждому! Я — Урри, я — Мачете, я бандит-одиночка! А вот кто такие вы?!!…Вот в чем вопрос! Признавайтесь, как вам удалось улизнуть от поимщиков, через пещеры, вас защищали эти вот…?

Видно Урри, или Мачете узнал о вставшем в засаде английском линкоре, или как для него попросту корабле, раз уж назвал военных просто поимщиками, и по всей видимости был свидетелем сцены разыгравшейся в заливе, хотя бы как наблюдатель с гор, иначе бы не остановил их здесь, и не делал нарочитые выводы:

— Так значит вы контрабандисты! — продолжил строить предположения своим скрипящим голосом тот.

На ту беду подъехал всегдашний возмутитель естественного течения событий д’Олон, в ответ на «контрабандистов» назвавший того «проподлиной», морочащим им мозги, но впрочем не на сицилийском говоре. Друзья его не сразу смогли успокоить и оставив свою пушку в покое, которой намеревался запустить в «мерзавца» за неимением заряженного пистолета, а только разряженного. Не желая слушать «одиночку» и удивляясь как они еще могут с таким разговаривать, буйный в сегодняшний день граф удалился назад.

— Э! Друг темных углов, во-первых, полегче со словами, мы не терпим вольностей, а во-вторых, объясни что все это означает: горы, причалы, пещеры, куда мы попали?

— А-а! Вам объяснить куда вы попали? Что ж можно…

Мачете хлопнул в ладоши, топнув или наступив ногой и ему как по-волшебству прилетела снизу гитара, приставшая к рукам бандита так, как если бы это было обратным действием откидыванию. Слух приятно зарезала виртуозная варьирующая мелодия, исполняемая мастером своего дела с рьяным, бархатным голосом:

Эта тишь и сушь

Здесь такая глушь

Не для робких душ!

…………………….

Шевалье д'Обюссон отпарировал:

— Эта тишь и глушь — не для наших душ! Нам нужно выбраться отсюда!…

В ответ также в песенной форме:

Дорога вдаль бежит

Не страшись пути!

Быстро едешь — не спеши!

Тихо едешь — не доедешь!

Слова, какими они не были наигранными, заставили призадуматься и почувствовать дух той обстановки в которую попали буквально только что с другой…

Как не душесчипателен был выступ Мачете, вышедшего из сей местности, посреди которой находились они, в ней спасаясь, но эти слова судя по всему могли быть сочинены и много веков назад, и много обращать внимание на них не стоило. Как только смолкли аккорды гитарной музыки, Мачете же прервал задумчивую тишину.

— Так что мотайте на ус, сеньоры! Я не знаю что вам здесь было нужно, но предупреждаю, что ежели вы не на хорошем счету у Монсеньора!… — нарочито заострил голос, — То вам стоит поостеречься!

— Кто такой Монсеньор? — спросил д’Обюссон.

— У нас на Сицилии есть один Монсеньор — это маркиз Спорада!

— Маркиз!? — как в ужасе от озарившей его мысли воскликнул шевалье д’Обюссон.

— Ну, да маркиз чего тут?!

Граф де Гассе обратил на друга пристальное внимание, вопрошая взглядом, но не добившись ответа спросил стараясь как можно тише и замысловатей:

— Я правильно понял, что этот маркиз Спорада… к которому у тебя нагорели счеты?… В самое время нагрянуть в его гнездышко с судом и повесить как собаку!…Нас сотня и нам все нипочем, говори!

— Нет, ничего, я подумал совсем о другом, ты меня неправильно понял.

— Франсуа, признайся ты подумал об этом?! Не забывай у нас с д’Олоном также имеется к нему кое-какие счёты, за что ему стоит выпустить кишки. И если сейчас к этому не готов ты, мне графа не придется уговаривать!

— Граф, сейчас первое что нам нужно сделать это добраться до Палермо! — твердым тоном не терпящим возражений проговорил шевалье д’Обюссон, имея в этом вопросе прерогативу решений, и желая завершить тему добавил, — Потом видно будет. / Перевел взгляд на Мачете, который судя по глазам внимательно следил за разговором, на непонятном ему языке /…Послушай-ка, выходит ты здесь стрелянный воробей?

— Валяй без вступлений!

— Нам нужен проводник, мы хорошо заплатим.

— Неприемлю!…Деньги мне ваши ни к чему. Я, если мне что нужно, всегда выкладываю кинжал. Но вот отплатить мне… это ты хорошо придумал! Мне подошли бы для этого вот эти окуляры.

Шевалье Франсуа посмотрел на подзорную трубу, сложенную и привязанную к поясу.

— Дикарь…

За оптические стеклышки бандит-одиночка согласен был сделаться так нужным проводником, указав дорогу и подзорная труба полетела в его руки. Прежде всего он взглянул в нее вдаль, затем тут же на саму трубу, с недоумением. Догадался перевернуть и в течении пары минут осматривался вокруг. Понравилось, после чего он спросил куда провести?…

— Куда?!? — вскричал он после того как услышал куда в ответе и даже сделал машинальное невольное движение вернуть оплату, — …Птьфу-у-ты!!! Какое Палермо, вас там всех перережут! Я ж вам что говорил? И меня туда же потащить захотели…

Шевалье д’Обюссон перевел взгляд рядом, глядя то на де Гассе, то на де Феррана, проговорил:

— Он говорит нас в Палермо всех перережут!

— А я уже больше ничему не удивляюсь, — вступил в разговор граф де Сент-Люк.

Недоуменное молчание, установившееся после этих слов прервал сам же Мачете, довольный произведенным его словами эффектом, рассказывая о том, как страшно в Палермо, где правит властный сюринтендант и только здесь в горах некоторое раздолье.

К словам бандита-одиночки стоило прислушаться, то говорил его жизненный опыт выживать, но д’Обюссон больше прислушивался к тому, что решали в его кругу.

— А! Знаю! Вы-французы! — догадался сверху Мачете, — И предупреждаю: здесь вам не тру-ва-ля!…

…И далее забубнил себе под нос что-то про тишину дальнего конца Портового замка / резануло слух! /, и сицилийскую вечерню. Он конечно никакой корысти не имел, мог бы вывести и на Палермо, но советовал объезжать его десятыми дорогами и желательно вот такими бандитскими дорогами, как самыми безопасными.

Идентичное название больно кольнуло слух и Франсуа д’Обюссон решил окончательно положиться на мнение Мачете.

— Что, господа, может быть спросим у этого сеньора, что он скажет? Я вижу он горит желанием и только бескорыстно ждет когда его спросят? — говорил шевалье, чувствуя, что размышления у них зашли в тупик и вылились в пустое, без конкретных реалий, которые бы мог привнести разбойничающий в этой местности Урри. Господа на того хоть и сильно косились, но возражать не стали.

— Э! Ты можешь нам что-нибудь предложить??

— Обязательно! Вы же мне предложили проводником быть, окуляры дали. Я Вам предлагаю покинуть Сицилию по добру-поздорову. Баш-на баш.

— О-о! Сверху высказано цельное предложение убраться с Сицилии… Как снизу согласны?

— Конечно шевалье, — обратился к нему де Ферран, — С ним стоит поговорить посерьёзней. Этот парень может нас вывести в хорошие края, откуда мы сможем выбраться куда станет нужным. Не все же здесь «Сицилия». Поговорите с ним, сколько бы он не запросил…

…Последовал кивок головой, показывающий на излишность и ненужность бравурных слов, которых он не стал договаривать, дабы не ущемлять самолюбие д’Обюссона:

— Э, дражайший, значит баш-на баш? Но только теперь мы изменим очередность! Предлагай первым, а я посмотрю! Или вот что, приведи-ка нас в трактир для начала что ли, где бы мы могли хорошо поесть и отдохнуть, там и разберемся!

— Э-э! Сеньоры французы, поубавьте свои аппетиты! Здесь на дорогах трактиров не бывает, держи карман шире! Здесь кто пускается в путешествие должен брать с собой всё нужное и наоборот хозяев постоялых дворов кормить.

— …???

— И в деревнях вы ни за какие деньги не сможете насытить ваши гурманнейшие желудки. Ни мяса, ни хлеба в них не осталось, после прошлогодних-то поборов. \Каких?!\ Разве что овощами какими попотчуют с зеленью и запить, пожалуй дадут наливочкой какой-нибудь подозрительной, а больше на такую араву не напросишься…

— Господа, плохи наши дела. Страна нищая и голодная. Трактиров нет, постоялые дворы сами кормятся за счет путешественников… Па!…

— Палермо нужно десятыми дорогами объезжать! Сейчас я в него солью выстрелю, чтоб нас такие придурки-одиночки десятыми дорогами объезжали в следующий раз. / де Гассе искал пути-выходы из загнанности в удивлённое состояние /.

Между тем Мачете продолжил, выждав когда все отхохочутся:

— Но вы мне точно нравитесь! С вами я горы сверну! Предлагаю прекрасный ночлег на эту ночь. Там и гульнуть можно будет, и скотом с провиантом на всю дорогу запастись, устраивает?…Не слышу всеобщего согласия! — обратился он громче уже ко всем.

Граф Сен-Жан заставил своих пушкарей кричать «Si».

— Тогда вперед-вперед! На штурм в Шандадский замок!

Французы предполагая что им предложат какую-нибудь вполне сносную корчму у дороги, естественно смолкли от неожиданного предложения… Устремленная вглубь сицилийских дебрей рука с капитанской трубой осталась в неподдержанном призыве, ни криками, ни устремлением…

— Я имел ввиду замок, а не крепость, — произнес он презрительно улыбаясь и выждав приличествующий момент повернулся задом, всем своим видом показывая что он более не собирается иметь с ними дело.

Сзади уже негодующе кричали по услышанным и переведённым обрывкам слов:

— Штурмовать крепость для ночлега на одну единственную ночь, это нам может подойти?!…

— Он принимает нас за дураков!

— Да он просто решает нами какие-то свои дела!

Франсуа д’Обюссон держа пистолет дулом кверху остановил Мачете:

— Э! Ты кажется подумал что мы отказываемся настолько, что даже не желаем выслушать твоих разъяснений, раз повернулся задом? Клянусь я тебе его прострелю, если ты не изменишь своего мнения.

— Да нет же, ничего плохого я о вас не думаю, конечно же, успокойтесь только! Я ни на миг не сомневался о вашем согласии и повернулся идти к вам! — невольно отговаривался Мачете в затруднительном положении, чувствуя что чтобы он ни сказал, это вызовет недовольство, ни тех так других, — Там всего пол-сотни пьяных разбойников, сотня в деле сейчас!

Сзади, докуда доходили только отдельные слова, послышались ружейные выстрелы и более того усиленный рев возмущенного д’Олона с жестом руки «убрать».

— Шевалье, дайте мне пятьдесят луидоров! Я вас румяненьким до куда угодно доведу, еще и заработаю на этом!!!

— Боже мой! — прошептал Мачете, пригинаясь и присвистнув / на дорогу выбежал его черный конь /, спрыгнув прямо в седло, понукнул, — Вперед!

Шевалье д’Обюссон тронул за ним и весь отряд французов последовал вослед. Их втянули ловко и невольно в какую-то новую авантюру. Но по дороге можно было поподробнее пораспрашивать и обсудить меж собой. Справа по ходу к ним неприметно присоединились еще два наездника в старых кожаных бурках, и подозрительные на вид, что давно и так уже значило: бандит-одиночка далеко не одинок.

— Признаться да, — говорил Мачете подначивая, — когда такие герои после бурных восторгов от поживы, смолкли в гробовой тишине и завозмущались, когда узнали что придется чуток пострелять, я подумал что далеко с вами не уедешь. У нас не постреляешь — не поешь!

— А чей это замок… Шандади?

— Чей же еще, когда ворота в нем всегда нараспашку! И туда захоже всякое отрепье.

После этих слов они долго ехали молча, погоняя рысцой, или же наоборот сдерживаясь, в зависимости от того как успевал хвост, представленный графом д’Олоном, а вернее хвостом той лошади что бежала за ним вслед натяжеле, обвешанная поклажей двух тонких стволов кулеврин.

У банды Мачете имелся при себе запасной четвертый конь, полностью взнузданный, и он был передан испытывающим наиболее острую нужду позади…

Дорога, или лучше сказать путь, потому что уже редко когда замечались следы полозьев, совершенно отсутствовала обочина, и полотно иногда представляло собой некогда влажную корочку, затвердевшую на солнце, от чего не пылила, а только ломалась на мелкие ломтики под массивными обросшими копытами коней. Порою встречались такие заросли и с кактусами, что непривычные французы никогда бы не решились прогонять средь них своих коней, не будь едущих впереди них бандитов.

Заметно было что они много поднимались и редко когда доводились спуски. Жара стояла нестерпимая и не перебиваемая даже ветерком на редких спусках, с которых уже не доводилось сгонять, так как взбитость поверхности почвы изобиловала различными кочками и рытвинами не давшими бы этого сделать. Впереди виделись еще большие горы, куда они неукоснительно забирались. Неожиданно справа из-за невысокой горки, заросшей кустарником, выскочила широкая уезженная меловая дорога, по сообщению Мачете идущая на Сан-Вито ло Капо, которое они видели с моря. Кому вспомнилось то бездумное безмятежное время перед тем что их поджидало?…Дорога уносила их вверх. Выше на подъеме она стала вовсе твердой, как каменные грунтовки, покрывающиеся налетом дорожной пыли.

Незаметно движущаяся конная процессия оказалась на дне глубокой впадины, зажатой со всех сторон стенами крутых склонов. По левую сторону до подножия холма, иль даже еще ниже протянулась ложбина каменной реки в которой, казалось тек ручеек, но по всей видимости так только казалось, или же представлялось жаждущим рассудком. Жаждали не только люди, но и кони. Особенно сильно это проявилось при крутчайшем подъеме, где дорога после изгиба резко забиралась на кручу. Изнуренные мокрые от пота кони вяло передвигали одеревеневшими ногами и тяжело дышали, не в пример горским скакунам, легко возносившим своих наездников. Те так же выгодно отличались от усталых, запыхавшихся французов. Имея при себе фляжки с водой они ни разу не воспользовались ими, а Мачете заехав уже наполовину, не поленился повернуть коня обратно, видя как отстал граф д’Олон и что именно его заставляет плестись далеко взаду.

Ведя на поводу лошадь со «сломанной» или только подбитой ногой, которая теперь могла только идти ужасно хромая, д’Олон с заботливым, измучившимся лицом повернулся, заметив перед собой Мачете, изготовившегося стрелять.

— Сломавшихся лошадей… кончают!

Мачете смотрел на него так, что граф оказавшийся беззащитным перед лицом бандита вполне мог бы соотнести эти слова и к поотставшему себе, от чего издав невнятный звук невольно отвернул глаза… Раздался выстрел: лошадь пала замертво, Мачете отъезжал обратно, а он, граф д’Олон на виду у всех остался в глупом положении.

С настороженным вниманием наблюдавшие французы видя что ничего страшного не произошло, устало обернулись назад и вся колонна тронулась дальше. Д’Олон погнал за ними, соглашаясь с тем, что конец у нее все равно один: не от пули так от сицилийского волка.

Достигнув самого гребня, откуда по идее должен бы был быть спуск, поехали по сравнительно ровной по горизонтали ленте дороги, с которой смотреть вниз через край спокойно было невозможно: далеко внизу пропасти виделись ранее не замеченные цитрусовые деревца, выделяющиеся темно-зелеными шариками крон; на противоположном склоне холма в невероятной крутизне разместилось небольшое серое глино-каменное строение пастуха.

Далее пошли более щадящие условия для езды. С дороги, которая шла во дворец они свернули. Путь пролегал по местам под легким уклоном и все больше вниз. Без особых затруднений пересекались заросли и пастбища. Вдобавок попался мутный жидкий ручей, к которому с особой жадностью припали конские головы, превратив его в несколько луж.

Мачете видя как Фернандо внимательно смотрит на то, как его конь потягивает в себя грязную жижу, понимающе кивнул, сказав по-испански:

— А мы люди!…Мы подождем…

И подождав еще с минуту, когда конская голова поднялась, деланно оттопырил борта куртки, присел на корточки, и опершись на длинные руки приложился к тому же месту…

Фернандо скриворотило и стошнило, всё сразу. И хотя жажда очень отразилась на его лице, незадачливого испанца невольно поворотило от такого упоения и под громкий гортанный хохот Мачете он с обескураженным видом поспешил увести коня.

Мачете долго хохотал вослед, затем остановившись задумчиво произнес: «Нет»…

В путь таких — не берут!

Про таких — не поют!

Он снял с пояса фляжку с водой и пустил по очереди, хоть по глотку промочить горло. Двум своим дружкам он показал сделать то же самое. Фляжки уходили в другую от Фернандо сторону и он не уважая себя, позорно поплелся под торжествующим многозначительным взглядом Мачете, в итоге не успел.

В следующий раз по словам проводника был сделан крюк и остановились они уже около многоводного ручья, вода в котором хоть и была мутной, но с поверхности ее никто не боялся пить.

…Совершенно того не ожидая взобрались с обочины на широкую меловую дорогу, сверкающую белизной на ярком еще свету. Под воздушной белой пылью чувствовался хороший естественный дренаж, не дававший ей раскиснуть во время дождей. При сравнительно быстром передвижении, которой колонна французов устремилась по дороге, временами поднималась большая пыль и поэтому чтобы не глотать ее зря, ими была занята вся ширина. Разбившись по цепям нестройной массой они вели путь по узкому равнинному коридору в общем-то называемому дорогой, которой можно было назвать так с большой натяжкой, но важен был сам факт того, что невысокие внутренние сицилийские горы протянулись по обе стороны на отдалении. Признаться никому не хотелось сворачивать с наезженного пути и торить новый, через ряды казалось непрерывных стен холмов с разрушающимися, обнаженными макушками, выветривающимися от известняка и песчаника.

— Vade Retro!…Сатана, — проговорил неожиданно Мачете глядя в подзорную трубу. — Гляньте-ка что!

Ничего особенного д’Обюссон не увидел, разве что едущих навстречу вполне приличных людей… Непонятно только что в этом факте у Мачете могло вызвать столько эмоций? Видя что «встречи на дорогах» шевалье не волнуют бандит-одиночка после минутного всматривания в трубу на ходу коня подал предположение:

— О да, среди них никак едет сам монсеньор Спорада!? Это его люди.

У д’Обюссона хватило выдержки чтобы дернувшаяся за трубой рука осталась держать вожжу. Рассудив, что ежели едет — то обязательно приедет. И через очень короткое время он получил зрительный прибор, переданный де Гассе.

…Так он и знал!…Карета, столько сопровождающих людей верхом и все ради того чтобы в цельности довезти то пестренькое, что потихоньку качалось в седле, разве что не свесив обе ножки по одну сторону, так называемо по-женски, злился он голодно и все не мог хорошо разглядеть лица, повернутого к пожилому всаднику, едущему рядом…

Грузный, седовласый и недобрый лицом старик прищуря глаза вглядывался вперед с видимым недовольством отразившемся в сильном нахмуривании морщинистого лба.

— Что такое??…Неужели марсальцы? — недоумевал он.

Едущая рядом молодая девушка повернулась и сделав паузу улыбаясь, почти смеясь произнесла:

— Разве князь де Бутера со своими марсальцами на дороге не так же любезен как на празднествах и балах-маскарадах у нас в Сан-Вито или во дворце Нормандов?

— Нормандов! — сварливо повторил старик. — На дорогах он хуже всяких нормандов! Поэтому я попрошу займите свое место в карете и задерните занавески.

— Скорее всего прятаться нужно вам! — вообще рассмеявшись звонко отпарировала она, на что пожилому сопровождающему пришлось смолчать, не найдя более приличествующих словесных форм для отдачи повторного приказа, и в любом случае прежде его внимание привлек подъехавший сзади паж, произведенный в этом месяце выше в форейторы, о чем свидетельствовал его новый зеленый костюм и пренаглые манеры, с какими молодец из-за его спины обратился к синьорине.

— Сестричка!

— А-а!? — протянула она игриво томно.

— Прелестненький цветочек, красавица моя ненаглядная как солнышко ясное, отпусти меня, мне срочно нужно в это самое…

Голос Виттили недосказанно осекся на последнем слове, когда он заметил что за странное воинство приближается к ним навстречу… Его же сестричка: элегантная юная особа с величавой осанкой и гордо поставленной головкой, прелестно оформленной внешне, залилась таким звонким задорным смехом, что прическа, убранная корзинкой вверх затряслась бриллиантовыми подвесками с длинными вытянутыми каменьями, ставшими мелко дробно стукаться друг о друга. Особенно что ее рассмешило было то, что Виттили, который появился под руку к разговору срочно захотелось в это /…ну как его там! / сразу как только выяснилось с кем им предстоит встретиться, вдобавок к его комичной клянчующей гримасске на лице. Хорошо зная лукавость своего «братца», а вернее мошенническое нутро, она предположила что не скоро его увидит. На всем пути до Сан-Вито можно найти массу причин почему и что ему помешало дослужить этот оплаченный наперед месяц сполна, и почему он вернулся без нового зеленого крепдешинового костюма с полосочками.

— Ну иди, — отпустила она, вволю насмеявшись и вспомнила, что хотела посмотреть на встречных мужчин. Однако ее снова отвлек противный старикан-чичисбей].

— Так!! Молодой человек!…Да вы! Коня оставьте! Оставьте, вам же только до первых кустов доехать нужно! Не чаете же вы скакать от них до самого Алькамо, — опозорил он Виттили, скромно пытавшегося прихватить с сбой и коня.

— Ну зачем так, не надо, ему же тоже нужно ездить, — заступилась за братца знатная синьорина, тем томным женским голосом, который звучит обычно под руку и не является чем-то обязательным, даже от столь знатной сеньоры.

— Ничего! Недалеко! И так дойти можно. — твёрдо настоял жёсткий старикан, отлично знавший о всех уловках и проделках юного негодяя, который уже известно как использует причину встречи с незнакомыми людьми, обозванными уже Нормандами наводяще. И осрамленный при всех Виттили под непрестанным наблюдением старика еще более смешался, когда за вожжи цепко ухватился приставленный следить конюх; вынужденно слез с коня, передавая поводья: представившийся случай надо было использовать. Ему бы надо было дождаться разъезда со встречными, тогда бы исправилось дурное положение, которое несомненно за ним возникло в глазах людей из кавалькады, кои и сами побаивались предстоящего; и эту диспозицию он понял, попав в другое прямо-таки дурацкое положение из-за попытки спроедошничать на коня, когда оставшись с одним костюмом на поживу, ему и в самом деле пришлось уйти с дороги в «кусты» от греха подальше такой встречи в одиночку с этой конной шарагой при пушках, что заметно уже приблизилась.

Шевалье д’Обюссон заметил что Мачете что называется линяет, постепенно затесываясь в самую гущу.

— Приготовьте оружие! — скомандовал он задним, когда как передние вместе с ним обо всем уж договорились. С левого края была оставлена лазейка, но такая чтобы в нее невозможно было проехать, а впечатление о серьезности их намерений раньше времени не создавать. Меж тем оно шло, авангарды отряда и кавалькады сближались и сблизились настолько, что Франсуа сам себя поймал на желании разглядеть обладательницу синего платья из воздушного шелка и кашемирового плаща, перекинутого через руку, но ее не было видно из-за темной фигуры старика с широкой грудью намеренно прикрывавшего ее за собой. Не заметил как наступил момент: масса конных французов являвшая собой невозможность сузиться, заслоняя тем самым проезд разбухшей голове кавалькады, заставила приостановиться… и в этот самый лучезарный миг Франсуа увидел подавшуюся вперед на своем коне саму синьорину, ее лицо!…встретилось с ним и пленило светлым нежным видением женской прелести, устремленной к нему… Сколько длились эти светозарные мгновения?…невозможно было почувствовать, но как темная тень навалился, оттеняя ее собой старик чичисбей, заметивший нескромность своей подопечной. Закрывая собой и резко раздраженно придерживая ее коня, процедил сквозь зубы:

— Здесь нет его высочества!…

Но и находясь в стороне от нее на медленно переминающемся с ноги на ногу коне Франсуа заметил как она невольно и опасливо попыталась взглянуть чуть назад в его сторону, стараясь отыскать глазами того, кого она видела… как ему казалось. Но смутившись вида грозной рати, или же следящего за ней чичисбея опустила голову, повернувшись вперед. Тут ее вовсе закрыла собой фигура сопровождающего всадника, вместе с несколькими другими, составляющими головной костяк кавалькады, упорно пробивающийся по краю. Мачете откуда-то сзади крикнул: Его нет! Но и сам же крикнул в сторону кавалькады:

— Бей прихвостней-кампиери!

…Накаляя и без того наколенную обстановку; однако д’Олон с натянутым нагло-невидящим лицом перестал напирать на чичисбея, предоставляя дорогу. Заминка вызванная затором прошла сама собой, когда французы разобравшись что делать проехали мимо.

Шевалье Франсуа испытывал сожаления, что не напер на ее сопровождавших, как д’Олон, тогда бы было намного лучше… увидеть вблизи, произвести впечатление, даже вызвать испуг, а то что она могла заметить, запомнить в нем так, может быть ствол пушки, на коем висела его нога и который находился как раз по ее сторону наискось?… Хотя нет, она не смогла просмотреть из-за скопления эту бравурную деталь с ним. Вместе с тем на его разгорающийся рассудок действовали сомнения: точно ли на него она смотрела и уже испытывал боязнь и ревность к тому что она просто разглядывала и могла смотреть на кого еще! Точно к этому кому-то испытывал чувство ревности. Но она посмотрела повторно!…вспомнилась премилая неудачная попытка встретиться с ним взглядом второй раз, когда она потеряла его из виду…

В передний ряд пристроился Мачете, беспардонно втиснувшись в промежуток около шевалье д’Обюссона, но вид у него был такой спешащий и естественный, что казалось по другому он не умеет.

— Пролет, не было его там, видел они даже двери у кареты открыли, меня заметили, собаки.

— Ты охотишься за ним?

— Уже на то похоже.

— В чем дело? — задумчиво задавал вопросы шевалье.

— Все дело в том что я живу и говорю по-испански, я Мачете и мое острие всегда неприятно щекотит местным заправилам брюхо, не перевариваю я этих скотов, вот пожалуй и все объяснения, еще разве что забыл сказать: наступаю лисе на хвост, когда они высовывает его из норы.

Шевалье Франсуа мало интересовала эта витиеватая жаргонистика объяснений… выждав паузу спросил:

— Что за девочка сидела там на коне?

— …Это такая девочка там сидела такая, что к ней давно чичисбея представили с отрядом. Кто не знает нашей Мальвази! Княжна!!

Больше он ничего не собирался у него спрашивать, ибо спрашивал забеспокоившийся граф де Гассе…/ Мачете решил здесь свернуть с дороги вправо прямо в запримеченное местечко, когда с кавалькадой они разъехались на тридцать туазов…/

— Спроси у него, — обратился граф де Гассе к д’Обюссону, — В какие концы ведет эта дорога? / явно не желая с нее съезжать /.

Шевалье Франсуа спросил.

— В Алькамо! / указал еще вперед /…в Трапани! / указал рукой назад/ За Алькамо эта первая дорога на Палермо.

По виду графа можно было понять что он находится в полном недоумении зачем им ехать в дебри Сицилии\. когда казалось, вот рядом прекрасный прибрежный путь! Д’Обюссон не дожидаясь вопроса спросил Мачете о том и получил в ответ объяснение:

— Потому что Трапани есть город-полк — два полка! Тамошняя чернь только тем и живет что поддерживает епископу славу о городе: Трапани — неприступный! И вам его не взять!

Переводя на французский Франсуа д’Обюссон вдруг заметил куда их направляет выехавший наперед Мачете… На заросли низкого кустарника, которые по-видимому и вдохновили чичисбея на речь, никогда не изобиловавшую юмором, но сарказмом.

Их-то как раз тоже приметил Мачете и вел раздавшуюся во флангах конную массу людей, не желавшую пересекать островок зарослей вдоль, а объехать, тем более что сразу за кустами начиналась редко поросшая ими горка… Из заросли выпрямившись встал с корточек как кузнечик подвижный зелененький человечек и первые секунды замерев во взгляде: как бы еще ожидая что определиться точно ли на него едут? Определив что точно, повернулся задом и дал стрекача напролом через траву и кусты, а так же и через попавшуюся на пути горку, выбрав самое неудачное на ней место, где пришлось цепляться за травы и камни, и лезть! Взобравшись на гребне он оглянулся, обтекающая масса конного отряда надвигалась прямо на его горку, уже взбираясь по круче.

Виттили бросился наутек ещё выше!

Французских кавалеристов очень забавляло все то, что делает разбойничья душа Мачете и они не преминули взять сложное препятствие в очень неудобных условиях — даже вдвоем на коне, но первыми же забрались те, кто сидел на коне в одиночку. Спуск далее представлялся не крутой, но его-то как раз недооценил по-видимому, бегущий с испуганным рёвом типчик в зеленом, мелко и быстро передвигая ногами и хромая на одну, а так же и опускал руки, чтоб помогаючи себе приложиться к перемещению дальше, от чего казался еще ниже и вычурней, и в своем расхлябавшемся берейторском костюмчике, создававшим впечатление как великовато сшитого, раздувшегося по крайней мере.

С гиканьем и хохотом французы пустились на небольшом скаку за ним в направлении подошвы холма, которая в том месте, куда забегал бегущий со всех ног преследуемый, казалось как слившаяся со склона лава, толстый вязкий поток, который четко выделялся порогом над остальной землей. На него-то с усталого разбега и забежал с поднимаемым облаком пыли о жухлую траву насмерть испуганный берейтор, теряющий больше сил на само чувство страха. Скованный им, не чуя ни сердца, ни ног, Виттили вяло лез по склону с нервным испуганным рыданием, как услышал за собой ко всему прочему и выстрелы. Сердце его ёкнуло, он в бессилии что-либо поделать, решил сдаваться! Поворачиваясь, почувствовал беспомощность незнания того как это сделать для примирения или вообще вступить в дружбу? Дыхание сперло настолько, что тяжко было даже дышать, не то что кричать. Сердчишко так же прыгало в теле, когда при виде преследователей у него вдруг нашлись силы и он продолжил взбираться на кручу не жалея ни рук, ни ног.

Когда же Мачете увидел, что Виттили на вершине высокого холма снова оглянулся, надолго остановившись, чтобы осмотреться и отдышаться, то не давая отдышаться погнал своего коня за ним. Французы с интересом наблюдали, что будет дальше: Мачете продолжал брать на испуг гоном, все ближе подгоняя коня к подошве, а тем временем Виттили наверху не поверилось в это и он стал подниматься ещё выше, чтобы с удобного и ещё более удалённого места убедиться в том. Но к своему ужасу заметил как уже высоко забрался Мачете, не слезая с коня. Тот достиг середины холма, проявляя образцы высокого мастерства, удерживаясь казалось на отвесно расположенной конской спине; как Виттили считавший себя спасенным взвыл, и явно с психу схватил первый попавшийся в руку камень и метнул. Наблюдавшие, крикнуть никто не успел, как Мачете увидел и при рывке коня точно выстрелил в разлетевшийся после этого известняк.

Среди восторженного смеха больше всего рассмеялся шевалье д’Обюссон:

— Горячие здесь люди!…Ты меня гонял, а вот на тебе, исдохни!

Меж тем на холме стало видно одного Мачете, который и сам чувствовалось испугался того, куда заехал и сейчас осторожно спускался, но с седла не слазил. Подъехал как ни в чем не бывало, увлекая за собой вперед. То была его жизнь и вертеться так приходилось постоянно.

Немного погодя они услышали далеко за собой долгий и протяжный срывающийся голос, которым до этого долго выли и рыдали, а потому не обидный.

— Ко-зел!

— Это кто? — спросил д’Обюссон.

— Это я! — ответил Мачете.

Тогда д’Обюссон потрудился взглянуть назад на вершину холма, на которой вновь находился тот психованный типчик, спускавший вослед «козлов» с особой злостью за разодранный испорченный костюм, за побитые подранные колени и руки, и за само вероломное действо, совершенное по отношению к его особе.

— Это дурачок Виттили, — рассеянно протянул Мачете, — молочный братец княжны… Не понимаю что он только делал возле дороги, обосрался что-ли?

Потянулись долгие мили затяжных скачек с короткими подъемами, вследствие удачного выбора пути проводящим, который казалось мог на своем сильном всепролазном коне черной масти, перескакать все преграды и препятствия вдоль. Мачете не знал устали и ничего удивительного в том не было, и то была сила привычки, то был образ жизни и он неплохо приспособился к той среде, в которой обитал. Всех же непривычных ко всему тому новичков это сильно выматывало.

Французы снова разбились в колонну, но теперь для большего удобства разбились по одному, так что получилась длинная растянувшаяся цепь, лентой вившаяся по долинам, и подошвам холмов, промеж них. Попадались участки когда ноги коней постоянно натыкались на камни, спотыкались. Это значило рядом или кругом холмы с оголенными от гладкой устилки каменными основами, где только у вершин. Камни-известняки попадались всюду, там где им казалось бы нельзя было быть на всхолмленной, но приятно гладкой местности, используемой под пастбища, или же где редко возделываемой.

Постоянно попадались кактусы и их лепестковые силуэты с иголками создавали резкую контрастность и отличительную колоритность сицилийских дебрей, представленными ещё характерными колоритными запоминающимися гигантскими алоэ, словно хвощи — папоротники. Ковылевая трава всегда сохлого цвета, выше можжевельник, вытягивающийся словно свеча, и ели. Но основная зелень: поросшие рощами дуба, клена холмы, а ниже большие и небольшие сады тех же пастухов, отличающиеся сочной темной зеленью цитрусовых, и еще пальмы. Хватало глазу привычной, но позеленевшей с весной сери: заросли камыша по ложбинам, кустарника и кустарникового деревца. Грязные, мутные потоки речушек и ручьев, великолепные кроны пиний, голубые горы из-за дали кажущиеся такими. Опять: высокие алоэ с кисточками, кактусы, ковыль жухлой сухостойной травы, кустарник, заросли можжевельника, стада пасущихся овец; опять мутные ручьи, камыш, камыш в ложбинках, папоротники, камни, массивные необъятные тела холмов со склонами гладко подстриженными безводьем и лесом на широко раздавшемся верху, все эти поочередно мелькавшие виды порядком надоели, да и очень беспокоил желудок, когда Мачете подняв палец сказал: «Скоро!»

Они объезжали расплывчатый, но с обозначившейся шапкообразной макушкой зеленый холм с сердцами, преисполненными горячей отваги и нутром, желавшим поживы… за разрушающейся пологой стороной — сразу за которой находилось скопище вытянутых ввысь перистых скал как скелет, обветрившийся от песчаника, по песчаным рыхлым остаткам от которого в объезд каменного нагромождения, скакали их кони, глубоко проваливаясь копытами в мягкий желтый слой.

Мачете видя что французы на ходу приготавливают оружие к стрельбе в пару скачков своего коня вырвался значительно вперед и завернул, останавливаясь и останавливая весь отряд. Как-будто собираясь объяснить диспозицию, о которой его неудобно было спрашивать.

Из-за резко вычерченного края остроконечного каменного столба, торчавшего из песчаной почвы с наклоном от плотного скопища таких же и подобных скал был виден краешек высокой коричневой серости замковой стены… Мачете отбросил в сторону пистолет взял в левую руку кнут, тут же им щелкнув.

— Всыпать им по паре горячих — каждому!

И с этим призывом он погнал за край скалы влево по истоптанной конскими копытами дороге, туазов через тридцать достигающей параллельной ей стены замка и пролегая у самого фундамента, заходила наперед к воротам, которые не были видны. Но была видна верхняя часть высокой четырехгранной зубчатой башни, подпирающей эти ворота и возвышающейся над открытой крышей ближайшей к ним задней части Шандадского замка, имевшей дымовые трубы с заостренными колпаками и ближе к карнизу крыши — окна.

Все это шевалье д’Обюссон успел заметить при одном только внимательном взгляде, сразу как из-за края скалы перед ним предстала окружно замкнутая угловатая громада Шандади. Стремительно проносясь по дороге вдоль стены кони Мачете и Франсуа вырвались вперед, круто завернувшись у угла… ворота раскрыты настежь, стена башни; конные когорты французов одна за другой вносились за край воротного щита, все более заполоняя внутренний двор и вначале не видя кроме своих никого больше, но по всему в поднявшейся пыли ощущая присутствие чьё-то.

Перед тремя этажами окон фасада расположилась крытая хворостовыми ветками пристройка в которой за длинными столами пировало множество наемников-мафиози, еще не отошедших от гогота, как Мачете размахивая свистящей плеткой и хлеща попадающихся под руку, направил коня к ним с криком:

— Готовьте задницы, драные псы!

Неудержимый испанец залетел с седла через барьер вовнутрь пристройки, пинком навернув от себя стол и съезжая на пол вместе с сидящими на скамейке по эту сторону стола. Но он-то в отличие от этих грузных, набравшихся мешков подскочил отпружиненный той исключительной силой и ловкостью, которая заключалась в его теле… разя на лево и направо рукоятью, поочередно раздавая стеговые звонко хлещущие удары хлыстом, кидаясь в самую гущу.

Во внутрь пристройки заскочили и д’Обюссон с д’Олоном навернув пинком еще один стол на кушающих за ним, вконец завершая обстановку фарсом погрома. Из-за дощатых перил наружу начали один за другим вылетать, а кому вовремя дошло что сейчас будут сильно бить и чем попало, сам выпрыгивал через барьер, пока он еще не был проломлен от ударов д’Обюссона по морде. Д’Олон же хватал и выкидывал выше.

В хаосе суматохи шевалье на миг заметил того типа, к которому почти дорвался яростный Мачете, но которого оттаскивала пьяная толпа спасая, впрочем замеченно безрезультатно пытались оттащить визжавшие и ругавшиеся самыми последними словами две растрепанные девицы. Но спасаемый ими в пьяном угаре примечательный типаж с харей, наверное много раз допрашивавшейся кирпича вот также, казалось безнадежно увяз задом у стены, беспомощно пытаясь ухватиться протянутыми руками из-за прижатия столом. Его неимоверно длинные худые как палки ноги полусогнутыми коленями нависали перед мордой, еще более усложняя потуги подняться. И не могучи выбраться / Длинный / орал… орал сухим хрипящим басом букву «а», так как будто его резали, или же ребром перевернутого стола прищемили кончики пальцев ступни, предварительно навалившись на сам стол и может ещё что?

Шум-гам и гвалт возле него поднялся такой, что выразительное лицо Длинного, своей продолговатой открытостью, глянцево красное от загара, с выделяющимся длинным носом и большим раскрытым лошадно зубным ртом, казалось беззвучно застыло в этой гримасе.

Еще Франсуа что видел — пожилого плешивого толстяка продолжавшего еще сидеть в добром здравии за кувшином вина и пытавшегося попасть бумажным пыжом в дуло пистолета, и он конечно же не преминул расквасить ему обмякшие от усердия щеки. Последнее что д’Обюссон заметил, как бивший наотмашь и выкидывавший каждого попавшегося граф д’Олон звонко получил казанком по голове. Но отправить обратно не успел, в это время раздираемый на части Мачете вцепившимися в него, решил смерить свой пыл и перестал тягаться с толпой в старании перетянуть, резко подался в ее сторону от чего завалился вместе с ней посредством какого-то человеческого барана, давно уже валявшегося под ногами. Но то было лишь временное послабление, которое бандит-одиночка себе позволил чтобы дотянуться ногой до тонкого столба подпиравшего кровлю и сильным ударом ноги сбить его в сторону! Не сначала, но несколько позже, когда граф д’Олон определял кто ему устроил такую пакость, хворостовая настилка рухнула вниз вся как есть вместе с поддерживающими ее жердями, поднимая такой туман пыли и делая невозможным любое мало-мальски свободное продвижение. Но только лишь такой рассвирепевший черт, как он, смог вырваться из той каши-малаши из поослабших в охвате рук и продраться сквозь плетеные пласты поверх, и разглядеть засыпавшегося в ветках Длинного, разгребая искомое.

— О! Мама мия! Урри не надо! — кричал засыпанный раскапывающийся, но тот был неумолим, схватив за волосы одним рывком поднял с опрокинутого кресла.

— Урри! Ты не посмеешь это сделать!

От сильного пинка Длинный выскочил на землю вместе с ветками и вынесенными им перилами, и тут же его за шкирку ухватила железная рука Мачете, да за неимением более плетки стегнул хворостиной.

— Ты не посмеешь, Урри! Дядю родного!

Но Урри посмел! А выбравшийся наружу д’Обюссон некоторое время наблюдал за тем как Мачете гонит долговязого на длинных тонких ногах, словно бы нарочно обтянутым трико, стегая его по жидкому заду, на что тот подставляя руки сиплым басом беспрерывно кричал длинную же могущую быть в его исполнении букву «а-а».

К этому времени обваленный флигель почти покинули все, гонимые ударами плетьми под дулами ружей далее. Из дверей внутренней части замка выгоняли уже не иначе как пленных, другого слова не скажешь, потому что Рамадан и другие с ним держали под прицелом прибывающих. Наконец в дверях и на крыльце появился сам граф де Гассе с сопровождавшими французами, что значило замок пуст. От бандитья-мафиози вычищена каждая комната, коридор, закуток.

— Вышвыриваем! Чтоб духу их здесь не было! — махнул д’Олон графу де Гассе относительно них.

И толпа стронувшись пошла, сталкиваясь с не меньшей массой людей, и коней. Образовавшуюся давку и свалку, а так же завязавшиеся кое-где драки в ответ на удары хлыста, разогнали шумом ружейных выстрелов. Под свист плетей и ржание метущихся коней, возле которых, под которыми выносились, выбирались позорно гонимые наемники сего Дуримаро. Наконец в створ ворот попали последние балдые, но и на этом гон не кончился. Двор освободился так же и от части французов, которые не отставали в преследовании дальше.

Шевалье Франсуа почти сразу же вернулся назад, как только оказался за воротами, вспомнив что на длинном трехступенчатом крыльце завязывался интересовавший его разговор.

— Сколько их! Сотни полторы точно было! — сказал он подходя.

— В любом случае нас относительно их не надули, — проговорил граф де Гассе, смеясь вместе со всеми, смотря на двор, который постепенно опустевал от разнузданных коней, вводимых тут же в конюшню, находящуюся по левую сторону супротив башенке. Фернандо участвовавший в разведении усталых животных по стойлам, выходя из воротец крикнул оттуда:

— Сто коней!

Сотня коней и неприступный крепостной замок, особенно неприступный в руках таких французов и ореольцев, кои сейчас спокойно возвращались во двор усталые, после славного дельца. От чувства массивного и громоздкого, которое ощущалось от светло-коричневых стен с высокими зубцами и нависшим фасадом позади, граф де Гассе пришел в восторг.

— Господа! Шандади наш новый «Ореол»! Защита и опора.

В дверях к ним присоединился доктор д'Оровилл, кончивший осмотр внутренностей и вышедший из темного коридора к ним на свет, что и привело де Феррана ко мнению.

— Это снаружи так, а что внутри? Бандитское логово.

— Ну не скажите, — отозвался де Гассе, — На верхнем этаже покои не покои, мебе-лировка — шик, апартаменты! Меня туда с трудом пропу… Я туда с трудом пробился; просто удивительно что в этом бандитском гнезде как в Версале! — с жаром проговорив сразу же догадался сам почему там так, но д’Олон его успел опередить веселым тоном.

— Объяснение этому нужно искать в женщинах! Вы там их не нашли?!…Значит Спорада со своими дружками возит их сюда с собой!

— Наконец-то после стольких дней и ночей мы выспимся спокойно как люди! Все осталось позади. / Де Гассе /

— Правильно! — поддержал д’Олон начатую тему, — Я предлагаю всем остаться здесь на недельку-другую, как следует отдохнуть и там в путь. А все это бандитье и близко здесь больше не покажется. А за капитана де Фретте Спорада должен еще нам ответить!…Франсуа д’Обюссон подумал о том, что если бы д’Олон знал…, то решил бы всем оставаться, пока тот не будет вздернут на виселице; с этим он отвлекся от своих мыслей собираясь сказать:

— Господа! Взываю к вашему благоразумию! Легкая победа вскружила вам голову. Уверяю вас что за этими стенами мы отнюдь не у бога за пазухой! В общем никаких недель, я сейчас же отправляюсь нанимать судно! Где Мачете?

— Постойте же шевалье! — остановил его д’Оровилл вместе со всеми и главным образом с несогласным д’Олоном, — Как можно?! Вы не собираетесь отпраздновать с нами благополучное сошествие на землю? Ведь это же конец наших мытарств! Это непременно нужно отметить на нашем сухопутном «Ореоле». А вам снова в море; я признаться после него на земле еще не могу твердо стоять… А вы подумайте только как здесь нам можно гульнуть, на такую-то дармовщинку как Шандади. Его амбары, погреба, кладовые обыкновенно ломятся от всяческой контрабандной снеди, все дары востока и запада и какие я видел вина!… — говорил д’Оровилл с неприсущим ему пафосом, но под конец сбился, прейдя на частность в вожделенном тоне. Чувствовалось старикашка успел уже полазить и порыться. — Идемте лучше смотреть на трофеи.

— Тем более что Мачете убежал драть своего дядю родного! — с басовитым гоготом высказался д’Олон, подняв смех и в рядах кавалеристов, направившихся наверх вслед за ними.

Белые приветливые двери в конце узкого коридора были конечно же подпорчены вероломным вторжением графа де Гассе, которого заинтересовала стража разместившаяся по стенам коридорчика, поэтому в приоткрытые двери публика прошла беспрепятственно, оказавшись в такой шикарной огромной зале, где всё, начиная от пола до самого потолка представлялось роскошным и даже излишне, но то, что не могло уже поместиться на стены, на мебель или же устланный коврами пол, то было упорядоченно наложено в объемные ящики. Изобилие этих роскошеств достигало таких размеров, что переваливало через край ящиков и устилало собою пол. Видимое напоминало что-то из сказок о сокровищах, склад того. Только разве что не было сундуков с золотом и каменьем. Но шелков было ещё больше!

Франсуа д’Обюссон поднял один такой сверток прозрачного ценнейшего по выделке сукна, легко продев его в маленькое колечко ножниц. Развернули, отходивший ушел на восемь туазов!

— Ну, бабы! — услышали они за собой от вошедшего Мачете, продолжая тем не менее лазить в самую нутрь ящиков, где находились изящные предметы домашней утвари и вообще доселе невиданное. На редкость удивляло то, какая контрабандная снедь доставляется сюда с востока и французы не стеснялись показаться в восторженном свете, вслух восхищались вещицами, так и сяк разглядывая и вертя… вызвали у Мачете впечатление мародеров и свиней в апельсинах. Д’Обюссон переводил вслух безэмоционально, почти задумчиво занимаясь своим делом и не будь его посредничества, кто знает как бы они отнеслись, как бы отнесся к этим эпитетам д’Олон, не слыша их от шевалье Франсуа, спокойно выговаривавшего это же самое и о себе.

— А там что? — спросили у Мачете показывая на семь или восемь закрытых на замок одностворчатых дверей в глубоких пролетах. Освещалась длинная зала со стороны двора от окон, забранных снаружи решетками.

— Это кладовые комнаты, там тоже самое с той лишь разницей что всем этим барахлом забито до потолка. –ответил Франсуа после бойкого баритона, повторяя довольно фальшиво, — Только не ломайте, есть ключи… Они в комнате главаря заперты в секретере… ключ от секретера у главаря висел на шее.

— …А теперь он у меня! — отвечал Мачете со скрипящим фальцетом на каждый вопрос ровно на столько, на сколько он затрагивал неясности, и на последний с показом оного.

— Так отдай его нам!

— Так, а жрать вы собираетесь?! Ворота закрывать нужно?! Уже вечер!! …Чем копаться в барахле, идемте смотреть на то что касается вас, вина, окорока, пленниц! — орал на них Мачете, последним вызвавший у серьезно внимавшего д’Олона визгливую усмешку одобрения, породившую затем хохот. Они пошли в комнату главаря, чем-то отхватившую от великолепного убранства залы.

— А кто этот Длинный? — спросил д’Обюссон, когда Мачете открывал выпуклую чугунную дверцу.

— Дуримаро. — указывая на длинную вытянутую постель в этой комнате выпалил тот, — следующие две комнаты у него приемные; там жили его девочки и мальчики.

Всем скопом французы спустились в глубокие подвалы, представлявшие собой запертые смежные площади, заваленные съестным на любой вкус и в таком количестве, что для прохода оставались только маленькие дорожки, еще же и промежающиеся крышками от погребов под ними! Вина, пряности, мука, мешки с орехами, белым зерном риса; здесь уже взрослых людей превратило в голодных детей… залезли в мед, и чтобы не портить у всех аппетита Мачете вывел их в тюремный коридор к заложницам… Правда никаких наложниц в камерах не оказалось, но оказался раздавшийся вокруг себя жирный дядюшка, грузную тушу которого с трудом протиснули в створ дверей.

— Папаша Бонанно!…из Калатафими. С вас хотели взять двести унций, но вы решили лучше поголодовать и потерять двести унций собственного жиру! — объяснил Мачете ажиотажным голосом, вызывая хохот. Более с ним разбираться было нечего, Мачете всунул ему в зубы прихваченную с собой обрезную ножку окорока, и пошли наверх.

Бертон с Экстером при поддержке аббата Витербо организовывали уже поотставших стаскивать на кухню необходимое. Ворота были уже закрыты, пристройку расчищали, началась подготовка к предстоящему празднику, и чтобы времяпрепровождение не тянулось без задних мыслей основная часть «французов» разошлась по коридорам и комнатам готовить ночлег. Впрочем это продолжалось недолго, стоило только занять свою постель, коих в светлых выбеленных комнатках было куда больше чем требовалось. Поднялась морока с перестиланием подозрительных лежбищ, коими пользовалось прежнее отребье. Когда из кладовых комнат залы перетаскивали контрабандное добро в одну, пришла мысль застилать постели темно-пестрой тканью парчи, которой было так много что она замучила. Мачете моментально предложил: «Шелком!» — протягивая оный в блестках.

Наконец когда все было готово и приготовлено, господа-французы с Менорки расселись за длинные столы, расставленные по двору, пока еще не начало темнеть. И весь вечер с заходом на ночь при кострах подсвечиваемо и обогреваемо был проведен ими в самом наиприятнейшем духе.

Глава XXX. О том как жили в Шандади

Весь последующий месяц Шандадский замок представлял из себя внутри огромный солдатский лазарет из комнат-палат, пахнущих различными лекарствами, бальзамами и запахами аптечки, которые испускали от себя постели с тяжело раненными и те кто мог ходить, но был и сам мотан-перемотан, и обильно сдобрен мазями. У графа де Гассе все тело начиная от головы до пояса было перемотано белой материей и рука получившая основной удар выстрела дробью, висела на повязке. Кольчуга в данном случае не помогла или помогла плохо. Но чем лежать, де Гассе предпочитал находиться в движении, лишь накинув на плечи некое восточное одеяние, очень напоминавшее европейский сюртук, но укороченный. И хотя аббат Витербо с доктором д’Оровиллом каждый раз перевязывая его, строго настрого приказывали лежать и как можно меньше шевелиться, эти правила лечебной практики, как им, так и многим другим не выполнялись вовсе, да и как можно было улежать, когда за оконцем чувствовался яркий солнечный день и деньская суета. И снаружи замкового корпуса Шандади представлялся таким же оживленным как и в день предшествовавший штурму. Однако не все остались живы до нынешних прекрасных дней, не многим более шестидесяти насчитывали теперь ряды французов, расставшись со своими в церквушке и на кладбище ближайшего селения. Особенно большие потери понесли моряки, но коренастый здоровый Тендор и заметившийся бросатель лота Арман, выжили, оставшись с половиной из своей команды. Объяснялось сие соотношение тем, что им выпала участь защищаться против англичан и основной натиск второй части штурма с ними вступившаяся, так же пришелся на ту стену, где они стояли и выстояли, полягши почти все… Затем ещё должно быть умирали от заражений — бича того времени и жаркой погоды. Потом и кровью исходившиеся все были к доктору д’Оровиллу, но благодаря стараниям выше обозначившихся медиков, постепенно поднятые. Никто будучи доставленным на постель в руки доктора д’Оровилла не скончался после, какими бы тяжелыми и смертельными не казались полученные раны, в каком бы безысходном положении не пребывал принесенный раненный, ему самым наибыстрейшим и наименее болезненным образом производилась операция по удалению пули и залечиванию раны. Ни каких заражений при том не случилось благодаря особым мазям-бальзамам. Но особенно много работы на всю оставшуюся часть ему и его сподручным пришлось производить после окончательного снятия осады, когда тяжело раненными и убитыми оказалась заваленной вся стена примыкающая к башне, еще которую можно по праву назвать д’Олоновской — единственному, кто отделался ударом в лицо, по долго светившемуся потом месту. На других же участниках обороны изобиловали огнестрельные раны не предохраненные даже теми же сетками.

Та ночь представлялась кошмарной, тяжело раненных несли и вели один за одним; их казалось было больше, чем оставшихся невредимыми, это и было так на самом деле, потому что таковых и легкораненных осталась самая малость. Характерная черта: преобладание опасных ранений над смертельными может и объясняло то обстоятельство, что осажденные французы были хорошо защищены фортификацией и как никак и сетками…, но в пробитой во многих местах сетке-кольчуге вынесли со стен де Сент-Люка. Он умер на руках.

Смерть Монсеньора сыграла все же решающую роль в удержании замка за собой. Потом они ходили к скалам смотреть как все было в ту памятную ночь. Кто мог полезть, полез по тому пути, которому лезли Мачете и Франсуа. В этот раз шевалье показалось здесь все совершенно другим, нежели он представлял. В памяти его остались совершенно другие картины и впечатления. Днем же на свету пропадали и ощущения зажатости, и при взгляде вниз не черная темнота, а теневые заросли акации и прочего кустарника, зеленого, но не густого, виделись им.

Каждый желающий имел возможность расположиться на том месте откуда велась стрельба.

Постепенно по мере все дольшего проживания в Шандади, жизнь французов все более и более чаще выходила наружу за рамки резко очерченные стенами и всегда запертыми воротами. Кроме тех двух раз, что они выезжали вместе с монахами-августинцами везти на похороны своих погибших товарищей и того раза, что массово выходили к скалам, их бытию постоянно приходилось сталкиваться с внешним пространством, попервой казавшимся враждебным и опасным. Ворота все чаще и чаще оказывались раскрытыми, выливая внутризамковую жизнь наружу, вместе с выгоном табуна выгуливаемых на поле перед воротами коней, каждый день. Так же каждодневно выезжали к ручью пополнять запасы свежей воды. Но постоянно, когда бы то ни было закрыты ворота или открыты, на башне и на крыше корпуса под тентом всенепременно был выставлен дежурный караул при смотрительном приборе графа.

Одинокое серо-коричневое сооружение Шандади, которое уже привычно было видеть со стороны, не казался теперь более островом, или как его называли «кораблем» в безбрежном оторванном пространстве… Из Калатафими прослышавшей через папашу Бонанно о новых владельцах замка и их отношению к нему, охотно привезли им требуемого фуража. Так однажды утром к ним в ворота постучались, но так тихо и ненастойчиво, что никто ничего не заметил. Стук «из-под низу» повторился опять. Со смотрового оконца башни выглянули и поглядев некоторое время в раздумии вниз, а потом по сторонам крикнули вниз чтобы оттуда убирались.

На третий настойчивый и продолжительный стук клюкой в добавок с недовольным ворчанием слабо вырывающимся из шамкающего рта Мачете обратил внимание и быстрым шагом поспешил к воротной калитке открывать, появившийся перед высоким порогом дед моментально отвесил ему удар клюкой по плечу.

— Пошто так долго не открывал? Столько ждать заставил! — пояснил дед. — Всегда открывай раз стучусь, — продолжал он в успокоившемся ворчливом тоне, опираясь на руку Мачете и с помощью его преодолевая высокий порог. Дед, в одежде библейских времен, холщовой и висящей полами до самой земли, волочась по ней ни слова больше не говоря пошел на дальний конец двора к расставленным столам. Длинная дедовская бородка раскачивалась словно на ветру. Наблюдавшим за сценой встречи важного гостя Мачете пояснил кого они принимают. То был ни кто-нибудь а Люцифер-отшельник, по-видимому тоже в свое время известная на всю округу кличка. Франсуа и самого смех разобрал, когда он сказал находящимся поблизости перевод прозвища.

— То одиночка, то отшельник, — проговорил де Гассе, захлебываясь в сдерживаемом внутреннем смехе, прорывавшемся наружу сквозь нос.

Дед был усажен за стол и обслужен бесстрастно-услужливым Урри, поставившим перед ним чашку с водой с небрежностью присущей грубым мужским натурам. Сунул кусок хлеба. Затем сходил в корпус, и должно быть в погреба, раз принес оттуда ножку окорока, так же грохнул на стол и ножом стал состругивать с нее на столешницу тонкие ломтики. Затем собрав их в руку плюхнул в бульон. Эпитетом к такой обходительности могли бы послужить слова: «на, жри на здоровье!» И дед налегал на подсовываемое так, что казалось бы должно было трещать за ушами. Окончив трапезу он благодарственно издал на лице благодушное выражение с беззубым ртом. В это же время из-за ворот вернулся Мачете.

— Все-то у вас здесь хорошо!…Вот если бы вы мне ружьишко выделили, было бы еще лучше! А то старое-то у меня вовсе прохудилось, с коих годков им воюю.

Мачете принес с оружейной новый и главное легкий пистолет, подал.

— Вот спасибо, — проговорил дед довольно, — А пули и порох у меня есть.

Теперь и ружье у него было, можно было прощаться, желать доброго здравия и ступать своей дорогой до ослика, который привез его откуда-то из под Сегесты-развалин, где он жил и обретался, как немного после разузнали действительно под самой Сегестой-амфитеатром, на горе, в тоннельчике, что выходит с самого боку трибуны от водослива, и кажется снова нанялся пасти у скотника его овец из овчарни, расположенной на том же холме, ниже.

Усадив деда на ослика, Мачете сунул ему вдобавок ножку окорока и отправил в обратную дорогу.

На следующий день после этого, граф д’Олон и с ним двое выздоровевших, кажется де Гассе и Бажоль собрались на охоту в дальние горные леса, пострелять какую-нибудь дичь, но все больше для того чтобы развеяться. Однако же вернулись они сравнительно скоро. Как оказалось не далеко уже до места охотничья тройка встретилась с крестьянами, которые указывали на горы и предостерегали: «Дуримаро!». И д’Олон благополучно решил что такая охота в лесу напополам с шакалами мерзкая вещь, того и гляди на самого охотиться начнут. Еще что они узнали / Франсуа расспросил об этом поподробнее /, доброжелательные крестьяне на бахвальство д’Олона по поводу Монсеньора понимающе кивали головами, указывали в сторону Сан-Вито и показывали на пальцах «восемнадцать». Последнее герой Шандадской осады понять так и не смог, хотя немного понимал по общеитальянски. Ну разве что восемнадцать дней со смерти прошло и здесь традиционно именно этот срок отмечали. Говор крестьян ему вообще был не понятен. Шевалье Франсуа ещё предположил, что если говорят о дворце, указывая число восемнадцать, то это соотношение у крестьян может значить только одно: восемнадцатого числа в Сан-Вито устраивается празднество. С этим мнением он подошел справиться к Мачете.

— Не-ет, — возразил тот, — восемнадцать, это восемнадцать лет!… Исполняется нынче княжне Мальвази; а не число, которое к тому же уже давно прошло. Она первомайский цветочек.

— Стой, так это та девушка, которую провозили по дороге с целым эскортом? А почему Сан-Вито…?

— Здравствуйте с разъездом!? Она же кузена Монсеньора!

Ласковые воспоминания снова загорелись в нем и он решил непременно съездить к ней на празднество…, тем более что у них к ней нагорело множество неотложных вопросов!

— Так через сколько времени состоится это празднество?

— Точно сказать не могу, пойду посчитаю какое сегодня число, потом скажу. Но ты промазать не бойся. Всегда ее празднества растягиваются на два-три дня… А что говорить о совершеннолетии, когда она стала взрослая и сама себе там хозяйка. Вот и давай, подъедь к ней.

Съездить к ней Франсуа решил и без подначиваний Мачете, и всю неделю, оставшуюся до долгожданного дня он провел в странном смешении чувств. Ему в голову постоянно лезли мысли из той обязательной части встречи, что должна пройти в конфиденциальном духе. Его французы, которых он от себя представлял, занимали ее Шандадский замок, который принадлежал ей еще по наследству от отца и практически хозяйничали на всем прилегающем к замку Шандадском владении. От Мачете он знал о корабле, которым прежде располагал и использовал маркиз Спорада. Предположительно предполагалось предложить обмен того на другое, если конечно он найдет в себе силы разговаривать с прекрасной княжной, у которой они до сей поры жили без единого намека на нежеланность, но и без единого знака внимания с ее стороны. И если так обернется разговор, то говорить с ней с позиции силы, заставящей относиться к ним с большим вниманием. С другой стороны еще не зная как к ним отнесется эта принцесса из вражеского дома, который угас с его непосредственным участием, не посчитается ли ей за честь по здешним нравам устроить им кровавую вендетту? Совсем не зная ее, он чувствовал к оставшемуся у него в памяти образу необъяснимое чувство ревности, легкое, но способное вызвать в нем укор даже к тому, что она устроила большое празднество с многочисленным набором гостей и ухажеров. Так же его мучали опасения относительно ее самой: такая ли она есть на самом деле, какой казалась ему сейчас? У него возникло то впечатление, что это именно она, та которая ему так часто представлялась задолго прежде, как идеал. Внутреннее чувство подсказывало ему что именно ее образ, спокойной и прелестной женственности пленяет его разум и сердце… Но как часто случалось что первый нарисованный в представлении образ оказывался до крайности неверен, и так же возникавшие и долгое время теплившиеся чувства тотчас затухали с последующими взглядами на уже не то.

Так или иначе шевалье д’Обюссон потихоньку собирался на переговоры; раненные выздоровели настолько, что могли таковыми не считаться, разве что кроме де Эльяна, они все снова были на ногах.

Часть III. Дама Сердца

Глава XXXI. О том как д’Обюссона встретили в Сан-Вито

Ближе к полудню воротная калитка Шандадского замка приоткрылась выпустить вовне седока, выезжавшим из нее верхом на коне, чуть пригнув при этом голову. Приподняв же ее, он ощутил на себе приятно заслепившее глаза ласковое воздействие утра, еще сохранившего остатки ранней свежести в пасмурной ветренной погоде и сиявшее чистотой и небесной голубизной на отдалённом обозримом пространстве раскинувшимся перед ним вдали. Дверь сзади закрылась и шевалье д’Обюссон или просто Франсуа засим наконец-то оказался вольно предоставленным самому себе и на самом начале этого пути, который постоянно его манил и звал, на который он столько раз чуть не срывался встать раньше времени и удерживался лишь благодаря желанию продлить свой визит предстоящим балом.

Наконец вырвавшись из тисков времени, отделавшись от назойливых вопросов по поводу сборов, могущих повлечь за собой попутчика, оставив все прочие неприятности позади, он со спокойной душой и беспокойным сердцем отправился в далекий путь во дворец, где царило праздное оживление и веселье и где он надеялся познакомить с собой обожаемую хозяйку; сам-то он был знаком с каждой складочкой ее восхитительного тела, нежного и смуглого, еще неизведанного, не испробованной податливостью обнаженных девичьих прелестей, удовольствием полного обладания и эротических наслаждений с ней.

Он ехал ей навстречу, весь отдавшись во власть пламенного воображения, могущий поэтому ехать начало пути только конским шагом, выдерживая ходку коня, даже на спусках. Давно прошло то время, когда оглянувшись назад он с самого пологого места склона шапкообразного холма в последний раз увидел Шандади, устремившись далее по следам вытоптанным уходящими англичанами, и до сих самых пор, оказавшись на поднятии, далеко позади среди массы вершин узнавал знакомую выпуклыми очертаниями синеватую шапку.

Так могло показаться, он слишком много теряет времени, что может и до вечера не успеть, но будоражащие воображения снова захватывали его и уводили из этого во внутренний мир пылкой горячей души. Будущее рисовалось ему самыми розовыми и романтическими красками захватывающими и умопомрачающими рассудок до ослабления и полного изнеможения внутреннего состояния.

Но стоило пустить коня галопом и длительное время продержать себя на быстром скаку средь зеленого горного ландшафта, на кажущемся ветерку, не сказать свежего, но чистого воздуха, как слабость пропадала, заменяясь возвращавшимися силами, он снова чувствовал себя как прежде своесильным и неотразимым в своем стремлении к достижению желаемой цели. Франсуа опять ощущал в себе те силы, что позволяли ему легко входить в свой жанр. одновременно с этим чувством полного превосходства над обстоятельствами он не мог не быть доволен своим щеголеватым видом, пошитым Бертоном, в прошлом дворецким портным, мастерски отделанным в том стиле моды, который принимал сам носитель, из материала от которого за сто туазов отдавало контрабандой Монсеньора. Срока у Бертона было предостаточно, чтобы показать все свое искусство твердой руки, вооруженной иглой и чтобы учесть все вкусы и притязания заказчика, дражайшего и милостивого просителя. В результате чего шевалье Франсуа д’Обюссон мог поехать к своей даме, какая бы она не была ослепительно бриллиантовая, в превосходном оперении без единого сомнительного чувства. В одеянии сшитом по последнему крику французской моды неких пор и в самом роскошном обрамлении он намеревался произвести на балу фурор и тем так же привлечь к себе внимание. Стремление естественное и присущее каждому молодому человеку своего времени, привлечь чисто внешним, но он-то будучи необыкновенным и сам по себе внутри, потому и готовил ей такие сердцеедные и завораживающие довески, которые просто не удерживались в его представлении и пади они на воображаемую, пала бы любая и наяву.

В таких-то представлениях о увиденной им прежде девице, пленявшей душу своим образом, оставленным за несколько лучезарных мгновений и поныне, шевалье Франсуа заехал на ту самую дорогу, что снова и снова напоминала ему о ней, где он впервые ее увидел.

Однако он доехал только до дороги, а времени прошло столько, что солнце заметно отклонилось от зенита. А он только достиг дороги в размеренной езде, стараясь как можно в большей сохранности беречь свой хрупкий и нежно-роскошный костюм. Но стоило ему погнать своего скакуна и прогнать туазов двадцать по пыльной мягкой дороге, поднимая клубы пыли тотчас как выброшенная вперед конская нога погружалась в воздушный слой пыли, шевалье Франсуа прозорливо подумал что приедет он во дворец уже в костюме кочегара и очень посожалел о том что не предвидел этой оказии и потерял столько времени на пути, где можно было вовсе не беречься /сравнительно/ и подумать о дороге как о наиболее опасном участке пути, где его великолепный вид может потерять свой прежний блеск.

Шевалье Франсуа и без того уже давно придержавший ход коня, вообще вдруг остановил его в тот момент когда очередное возникшее в голове понятие напомнило слово «блеск» …и заставило взглянуть вперед по дороге… Ведь эта дорога вела в Сан-Вито, который чуть больше месяца назад похоронил своего властителя!…И не вызовет ли его блестящий расфуфыренный вид — нежелательной настроенности по отношению к нему? Этого испугаться мог любой француз, тем более едущий пылким интриганом шевалье Франсуа, легко ранимый в своем стремлении к успеху…«Не вызовет!» — решил он мысленно и тронул коня, далее стараясь держаться менее пыльной обочины. Как раз ему-то и нечего придерживаться гостевого приличия, скорбеть ему было бы просто-напросто лицемерно и тот дурак и маразматик, кто нравоучительно подумает обратное.

В таком и прочем раздумии о всяком разном, он проехал довольно долгое время, когда в конце концов устал от них головой, устал вообще и завиденный по левую сторону обочины высокий дом с приусадебным хозяйством заезжего типа, поманил заехать туда.

Харчевня называлась «Маленький рай» и хозяин ее — маленький кругленький толстячок фра Жуозиньо, встречая на входе, представился ему так. Проведя там некоторую часть времени в сытном подкреплении, потому что любые празднества и тем более балы для него представляли сущую голодовку, шевалье д’Обюссон снова устремился в путь, а прежде чем залезть на коня спросил дорогу до дворца. Очень удивился тому, что к нему ведет не эта дорога, а небольшая другая ответвляющаяся перпендикулярно на север, которую он наверняка проехал бы, не спроси!

Боковая дорожка оказала с не такой уж и маленькой, и изъезжена она была изрядно. Сразу за ним с «Большой дороги», как ее называл Мачете, на нее съехала карета герцога Неброди, с которым он учтиво познакомился снимая шляпу и его дочери послал комплимент, которая была тоже красива собой, как он потом узнает, как и большинство итальянок, но не произвела на него совершенно никакого впечатления. Мысли и побуждения были целиком захвачены другой, и стремился он не к разговору со случайными попутчиками, а к Сан-Вито стеной, видевшемся из-за леса, соснового и лиственного, раскинувшегося по обе стороны дороги и по левую почти до самой стены смыкающийся в сплошную с округлой высокой башенкой, которая немного возвышалась за продолжением за ней, чего именно со стороны дороги удаленной от крупного основания башни определить было трудно, да и в данный момент шевалье Франсуа относился к конфигурации громады Сан-Вито с полнейшим безразличием, его манили к себе внутренности и что в них.

Дорога же заходила все более влево, заходя наперед к главным пропускным воротам, напротив лицевой части квадратичного сооружения самого дворца, оставляя на противоположной стороне древнюю кладку башенки, которая была сложена из того же камня, что и массивная крепостная стена, которая обрывалась же на первом углу-загибе в совсем небольшую оградительную стену, из-за которой видны были крытая листовым железом крыша и частые полукруглые глазницы суховатых окон, расположенные по карнизу. Даже при взгляде мельком у д’Обюссона осталось впечатление по цвету чего-то легкого и коричневатого, разбавленного в светлые тона солнечным светом. Когда же он держась кареты обогнул стену и въехал вслед за ней в ворота, его поразило обилие ярко-зеленого с белым, поднимающимся к коричневому, просеченным белым, кажущимся длинным даже вдалеке, и пожалуй зеркальному фасаду без всяких натяжек грандиозного дворца, но рассмотреть до мельчайших деталей, что всегда занимало внимание шевалье Франсуа ему не удалось, так как заглядевшись он по привычке слез с седла и кабины карет высокоподнятых на больших рессорных колесах загородили обозрение, не предвещавшего ничего хорошего. С поникшим настроением, напавшим что-то начинались эти гости, на которые возлагались столь радужные задумы и теперь резонирующие на какой-то повеявшей внутри прохладой. Среди множества карет, распрягаемых коней и слуг, снующих по разные стороны он самолично отвел своего коня до конюшни, где передал поводья вышедшему навстречу конюху.

К фасаду, несколько приподнятому спереди, вела широкая прямая поднимающаяся вверх лестница, состоящая целиком из белого мрамора, вплоть до перил и античных статуй, стоящих на мраморных пьедесталах. Лестница в общем потому-то и могла называться ею, что террасами поднималась выше к величественному фасаду, который охладил его пыл и надежды, так что он взглянуть на него лишний раз не мог. Перед рядами надвигавшихся на него высоких стрельчатых окон, отсвечивающих словно галереи зеркал, шевалье Франсуа чувствовал душевную слабость, взять ее в этой твердыни фигурного камня и стекла?!…Затмить костюмом — сейчас ему эта мысль казалась мало сказать наивной, но просто смехотворной. По сравнению с прогуливающимися кавалерами с дамами под ручку, его костюм выглядел словно дуэльный, хотя и не без своего броского колорита, в отличие от расфуфыренных роскошью богатых костюмов гостей, на которых из чувства собственной ущемленности он смотреть не мог. Лучше было смотреть в сторону, за беломраморные перила, на которые то и дело опиралась его рука при очередном всходе на семь невысоких, но широких ступеней-плиток, отделяющих между собой террасу. Сразу за перилами, как вторая ограда тянулись сплошные ряды коротко остриженного кустарника, отходящего точно такими же сочными рядами по разные стороны, окружающие иной раз квадратом пестрые цветущие пятна. Клумбы с яркими цветами особенно изобиловали в овальном расширении дороги, не огражденной перилами, а лишь статуями греческих фурий, от вызывающей наготы которых могли засмущаться даже юноши, не говоря уже о девушках.

Вдоль мраморной лестницы путь пересекали несколько других, так же мраморных дорожек, расходящихся по разные стороны и исчезающих обоими концами в садках. Чем ближе к фасаду, тем ближе приближался круглый белый бассейн с фонтаном посреди. За ним тянулась неширокая, но полностью охватывающая фасад до самых краев площадка, на которой прогуливалось и сновало множество людей. Одного такого прогуливающегося, должного по идее относиться к сновавшим, шевалье Франсуа и остановил небрежным знаком.

— Эй, лакей!…Ты! Ты! Поди сюда.

Слуга в дорогой ливрее подошел. О том, о чем Франсуа его сейчас собирался спросить, главное было спрашивать твердым, властным тоном; смущение — значит поражение.

— Покажи мне где находятся покои княжны Мальвази?

— За левым углом фасада, второй этаж, вторые и третьи окна…

Сразу бы насмешки он не понял, если бы не почувствовал как оставшийся за спиной слуга загинается в еле сдерживаемом смехе. Стоило только обернуться, как тот моментально посерьёзнев поспешил прочь.

Не хватало никаких сил догонять и разбираться с этой нахальной рожей и было бы просто прекрасно если бы его намерения дошли до ушей княжны посредством этого доносителя. Тем более что и крюк с намотанной на него шелковой веревкой находился у него для этого за пазухой на поясе. Да, вот он был каков от такой своей жизни, продуманный на тот пожарный случай если придётся уносить ноги несколько неожиданным нетипичным образом. И предлог залезть к ней был самый что ни наесть основательный: вести переговоры с вражеской принцессой вполне подобает у изголовья ее постели.

С воспрянувшей надеждой на успех пошел он к центральному входу, откуда попадая прямо в огромнейший шумный зал по-восточному расписанный колоритнейшими и ярчайшими красками с преобладанием красных, желто-оранжевых тонов, все вместе составляющие ажурный, разбавленный глазуревым, зеленым и все в блеске лака, отражавшего блики света трех больших хрустальных люстр. Шевалье Франсуа сразу по входу высоко поднял голову и засмотрелся, как дворецкий стоявший встречающим на входе спросил выкрикнуть его имя.

— Ничего не надо, — поспешил охладить услужливый пыл седовласого служаки в пестрой украшенной драгоценными каменьями ливрее смущенный гость и сразу направился в один из завиденных боковых выходов из зала. Чем вызвал недоуменный, проницательный взгляд в свой затылок. Но завивистые пушистые перья, легко покачивались на его шляпе и взгляд на нем долго не держался.

«Нужно будет справиться, что это за разъезжант?» — подумал дворецкий и с новой радушной улыбкой встретил новоприбывшего гостя.

Шевалье Франсуа тем временем желая уединиться от лишних расспросов вышел из оживленного зала и попал в длинный и кажущийся узким фасадный коридор из-за обильно произраставшей с обеих сторон зелени. Точнее это была оранжерея, накрытая матовым тентом и идущая вдоль фасада дворца. Там на одной скамейке с удобной опорой на спину и присел усталый шевалье д’Обюссон, найдя покой и отдохновение, скрытый сенью жестколистной фикусовой листвы. Сидя здесь было время собраться с мыслями и духом, и хорошенько все обдумать. Но ни того, ни другого, ни третьего не получалось, зато он сильно разморился, чувствуя себя превосходно в выбранном им укромном месте, и ни за что не в возможии себя заставить выбраться отсюда в пользу шумного оживленного зала… Уже дворцовые часы пробили сколько-то времени, отмечая начало бала. После чего сразу же полилась игривистая заливистая музыка, увлекавшая за собой в танец.

…Франсуа неожиданно почувствовал себя заснувшим и вздрогнув от одной этой мысли окончательно проснулся, после того как самым наиглупейшим образом заснул. Да! Он спал!…В то время как празднество разошлось со всем размахом и он должен был быть там! Сколько он проспал?! Ему казалось целую вечность в несколько часов, хотя в таких случаях обычно бывает, что всего несколько минут, но каких!? Он потерял заготовку послать представиться от имени своего и своих людей, так как во время бала все деловые контакты отменялись сами собой, надо было хоть немного до того пытаться представать перед глазами… и захватывать своей персоной всё внимание на время бала. Сейчас же его захватили должно быть другие ухари, подумал он ревниво.

Протирая сонные морщины, шевалье Франсуа бросился наверстывать упущенное и что его остановило: это был идущий навстречу дворецкий. Разминуться с ним не заметив его пытливого взгляда было никак нельзя и от него последовала объясняющая все просьба.

— Извините, не могли бы вы передать княжне Мальвази, что я желаю /решил так и сказать/ видеть ее по очень важному делу…

Выражение лица дворецкого приняло сначало искристо-насмешливый вид — тем было лучше, если его просьба окажется впустую, будет лишний веский аргумент.

— Передайте ей, мое имя шевалье Франсуа д’Обюссон.

Дворецкий сначало видимо изменился в лице как испугавшись, но затем выражение лица его приняло присущий почтительно-подобострастный вид, и даже с большим подобострастием чем обычно. Расплываясь в деланном радушии тот произнес:

— А-а! догадываюсь! Вы — француз из Шандадского замка, теперь я понял по какому вы делу удостоили нас своим приездом!

— Да, я приехал в какой-то степени с посольской миссией, вести переговоры, но вижу что не вовремя и прошу самые глубокие извинения за то, что набрался смелости хоть на мгновение оторвать прекрасную именинницу от трапезного веселья \ понёс всякую околесицу, сбившись от наворачиваемой высокопарности\…сообщением о себе.

— Нет, от чего же, я больше чем уверен, что ваш приезд доставит княжне массу новых впечатлений и удовольствий от встречи с вами, тем более, что она давно интересовалась своими французскими квартирантами. Не извольте беспокоиться, княжна придет сюда к вам тот час, как я ей о вас сообщу. Посидите пожалуйста здесь, — убедительно заверял дворецкий, слащаво ублажая мысли приезжего гостя. И уже ступив шаг назад, — Да вот и танец кончился!

Оркестр смолк, бравурные аккорды которого сменились оживленным шумом, обычно присущим шумам театров во время перерыва. В оранжерею заспешили немногие, желавшие перевести дух в тени зелени освещенной желтым светом.

Франсуа был вне себя от радости, охватившей его существо всецело, вплоть до того, что он перестал замечать все то, что видит и не находить себе места. Как держать себя когда сюда подойдет она… в сопровождении других дам и кавалеров? Чисто машинально поднял он веер, оброненный возвращавшейся уже обратно в залу пышной богатой дамы, в годах вообще-то, не первой свежести, и так же с чисто французской галантностью протянул оное обернувшейся владелице, с легким услужливым поклоном.

Та принимая улыбнулась, обнажив белые как корал зубы и вальяжно произнесла:

— Благодарю.

Говорят правильно у женщин не бывает возрастов, а есть воздействующая сила, исходящая от внешнего с игривым искрящимся внутренним; и голос Франсуа постыдно дрогнул:

— Всегда к вашим услугам, сеньора.

— О! Только не отпирайтесь, я по вашему легко картавому произношению догадалась, что вы француз из тех самых, что его сиятельство маркиз Спорада укрыл в своем замке и защитил от англичан.

— И что-о?! Повторите пожалуйста еще раз?

— Ну я не знаю в точности, что там у вас было, — прозвучала дама своим томным голосом, не склонным к серьезному изложению событий и ведению разговора, сбивая насторожившегося француза на чувствительную его часть. — Я посчитала раз вас монсеньер Спорада разместил в своем замке, то и англичан отгонял тоже он.

— Та-ак!…Логично, и что же наш Монсеньор?

— Он ничего.

— Как, совсем ничего?!

— Если бы вы видели его в действии танца, вы бы не спрашивали! — восторженно произнесла дама, а перед шевалье Франсуа реальность предстала неожиданно с новой силой, и без всяких очистков недоумения. Монсеньор устраивал бал в празднование восемнадцатилетия и совершеннолетия своей кузены, но еще более показать себя и свое прежнее «я». Стена оранжерейной зелени разверзлась и в его представлении возник многокрасочный пестрый зал, с музыкой и ряда идущих в танце…, среди которого в черном костюме выделялся Монсеньор, в очередном па уставившийся на него мертвенно-бледным лицом с бездонными прозрачными глазами, и дробно защелкав костяшками челюстей с мерзкой пронизывающей насквозь улыбкой с могильным холодом. Франсуа вздрогнул.

И он сюда приперся!…И с ужасом вспомнил, что назвал дворецкому свое имя!

«Вот так дела!»

Стараясь не подавать перед дамой виду, он тем не менее не смог удержать себя от суеты и заметался возле нее, не зная в какую сторону податься её обойти и под каким предлогом отделаться, нельзя же в самом деле так прямо валить отсюда без всякого такта. Шевалье Франсуа распрощался с ней и выбрал направление в дальний конец узкого оранжерейного коридора, быстрее наружу, подальше от зала, на ходу вспоминая предательские выражения лица дворецкого. И как это удивительно что случай / оброненный веер/ свел его с дамой, которая непринужденным болтанием открыла ему глаза, прежде чем положение его не усугубилось до безнадежного. Как желанны сейчас ему показались родные пенаты захваченного замка, к которым уже устремился поскорей. Но сейчас он шел, а не считал, дожидаясь рокового момента. Однако в том, что ему наговорила дама, им чувствовалось какое-то несоответствие, вернее неестественность, того же вдруг оброненного перед ним веера. Могла ли она слышать слова дворецкого?…В разгоряченной голове Франсуа моментально собрал все детали к ответу на возникший вопрос. Конечно же это ее подослала хрупкая утонченная белянка герцогиня Неброди, разобравшаяся в разговоре между ее отцом и ним, больше чем герцог.

Окрыленный участием молодой герцогини шевалье Франсуа счастливо и еще уверенней зашагал к выходу из оранжерей …как новая мысль, еще светлее прежней, озарилась сознание нашего героя… А не есть ли вообще все это злостная выдумка того же мстительного ума, на внешнее очарование которого за продолжительное время сопутствия он так ни разу и не удосужил должным взглядом? Белянки в сравнении с воображаемой Мальвази его не привлекали Теперь же наоборот всё внимание перешло к возможной ей устроительницы сего приведения его в полное смятение или же наоборот спасения. Её герцогский титул сделался вдруг манким.

Здесь можно было окончательно запутаться в мыслях и потеряться в догадках, если бы он не шел и не знал куда шел. В любом случае там он мог узнать все и вернуться тогда; и почувствовал что вернется он с пылкостью светского льва, пусть даже и под насмешки посвященных в интригу и пусть даже всех остальных дам вместе с кавалерами, ему в его положении забредшего француза, отстоявшего Шандади было это не страшно, лишь бы попасть в круг общего внимания и главное своей даме сердца, сделаться наицентральной фигурой среди приглашенных гостей.

По выходу из оранжереи на портал он неожиданно для себя попал в ночь… хотя внутреннее ощущение ее возникло в нем прежде, но морально он к ней не был готов и остановился, не решаясь идти во тьму. Возникло огромное желание вернуться обратно, в бальный зал, но пересиля это, шевалье Франсуа пошел, сходя по ступенькам вниз и направляясь в сторону завиденной им левой боковой дорожки, стряхивая с себя остатки поналезшей в голову дури, а уж на то, чтобы забиться всякой чепухой и с нее навыдумывать себе невесть что, его головушка была способна. Ночная прохлада окончательно вывела его из состояния эйфорического, заставляя трезво оценивать обстановку. Точнее к этому подтолкнула реальность окружающей его темноты, в которую он вглядывался с настойчивым желанием, стараясь высмотреть вокруг себя что-либо подозрительное. Он уже снисходил по узкой беломраморной дорожке, как решил что если он и далее так будет продолжать идти, то подозрительное само свалится ему на голову… но как часто бывает в подобных случаях, он все еще не верил тому что знал, точнее не мог заставить себя в том полностью убедиться и теплил благую надежду, не желая что-либо менять в спокойно складывающейся ситуации и главное отпугивать установившееся заместо тревоги, спокойствие в себе.

…Заметил как впереди из-за кустов кто-то привстал и в той же неспешной монотонности подавшись вперед в наклоне осел… как ветром подхваченный Франсуа припустил к тому месту легким бегом, стараясь ступать как можно тише и не создавать при этом шуму. На последнем же отрезке рванул так, что заслышав бегущие шаги близко, скрывавшийся успел только привстать, как шевалье Франсуа не вынимая шпагу из ножен резко выбросил руку вперед и ими саданул того по голове. Навряд ли на нем следовало задерживаться, потому как завалившись после столь сокрушительного удара поверженный наземь мог только издавать блеющие звуки.

Продолжая бежать дальше, он все еще продолжал недоумевать, тот ли это был субъект, за которого он его принимал, и не присел ли тот по каким другим нуждам, на что было очень похоже? За это говорило еще и то, что он нанося удар не видел при нем никакого оружия… А эти двое вышедших из-за угла кустового ряда, не есть ли обыкновенно прохаживающиеся стражники?…Не видя в подробности их — они его, и не замечая в их внешнем поведении ничего подозрительного, может быть еще потому что их отделяла пелена тьмы и вышли они неожиданно близко, так что ничего еще не успели заметить, но шевалье Франсуа не дав им опомниться налетел на них и прежним манером посбивал с ног, вырывая негромкие скрипящие крики. Разделавшись с ними он бросился дальше со всем устремлением на которое только был способен, развивая скорость от которой ему самому стало страшно, на случай если из-за угла высунется еще какая-нибудь шпага… Но благо что боковая дорожка отделенная от центральной дуговым отходом и невысокими можжевеловыми деревцами, доходящими до конюшни, заканчивалась подбираясь как раз к самой конюшне. Нужно было смерить бег и вообще пойти шагом, не привлекая лишнего внимания, разменивая быстроту на незаметность, и белый путь к тому же был чист и пуст для прохода.

С напряженным дыханием он вышел на конюшный двор и сразу зашел в один из ее разделов с раскрытым, а вернее приоткрытым входом. Ни у кого, ни о чем не спрашивая схватил первого попавшегося наудачу взнузданным коня, и выехал на нем до ворот, обои щита которых на время празднества были сняты и створ ворот с одним единственным стражником представлялся свободным.

Стараясь и здесь не подавать взволнованного вида, он не торопясь погонял коня и взглянул назад: дворец на некотором возвышении гремел музыкой и светился на все цвета среди пройденного пространства полнейшей тьмы, только самое начало отсвечивалось с окон ярким светом и само отсвечивало ярко-зеленым. Стрекотали цикады в тон оркестру, но однотонные их трели были больше по душе.

Почувствовал коня резко остановили за уздцы и удержали на месте. У самого выезда из ворот шевалье Франсуа был окружен группой гвардейцев, которая сначало преградила дальнейший путь его коню, а затем стали стаскивать самого седока, ухватившись за ноги и за ножны шпаги. Но неожиданно для них корпус коня за головой взмыл вверх, вырываясь с сидящим из цепких удержаний рук. Того момента когда растерянно отступивши гвардейцы стали ожидать приземления было достаточно чтобы превратить заминку в ошибку и конь в подпрыге задними ногами, передними протаранил живую преграду из тел. Валя и сбивая. Но к несчастью иль счастью, ретивца несколько при этом развернуло и он понесся не за ворота а во внутрь. Увлекаемый им уносился в седле от оголенных по его душу шпаг, счастливо избегший удара этих шпаг. Он уносился вперед, сам не зная еще куда, все впереди представлялось покрытым густой темнотой, нарочно и созданной, иначе невозможно было поверить, что в таком пышном дворце и во время бала парково-садовая его часть не освещается по ночам вовсе. И если бы не ночь, светлая своей синевой, он не заметил бы оставленную право-центральную беломраморную дорогу-лестницу. Въехал на боковую, но по ней на него кинулось несколько человек и пришлось перескочить верхом на коне через кусты и погнать низко пригибаясь от нависающих ветвей дерев в направлении видимого, но более чувствуемого садка дерев, скрывающих за собой стену. Перемахивая тем же манером через ряды кустов и цветочные клумбы, а то и вытаптывая.

За ним казалось повсюду несся характерный свист, где бы он ни появлялся, и ему еле удалось отвернуть в сторону, заметив выскочивших из-за деревьев со шпагами наголо цепи гвардейцев. С крайними из них ему пришлось даже скрестить клинки, одержав победный верх над обоими и воспользовавшись пробитой брешью устремился под сень лиственных крон, скрываемый так же и с боков. Ничего другого у него просто не оставалось, потому как и по правую сторону, сзади, со стороны боковой дорожки, бежала большая толпа таких же гвардейцев облавой, оттесняя всадника в гущу деревьев и к стене; отчего вывернуться и избежать было невозможно, так как он не мог видеть свободных полей, тогда как сам представлял отличную мишень. Это уже пошла настоящая облава и гон! Ничего себе приходил он в откуда ни возьмись свалившиеся на его голову реалии… К стене, так к стене, но в самую последнюю минуту успел одуматься от опрометчивого шага — залезши на стену, он как раз и оказался бы в наиболее уязвимом положении. К дворцу!

Потянув правой рукой повод на себя, завернул коня в ту же сторону и продолжил высматривать дорогу, сильно при этом пригибаясь от проносящихся поверх веток. Здесь как будто совсем не было гвардейцев и он почувствовал что выбирается. Не было слышно ни шума, ни каких-либо других звуков издаваемых догоняющими, лишь гул стоящий в ушах от собственного волнения и разгоряченности. Он уже пересек довольно значительное расстояние по выделанному английскому парку, или это ему так показалось, но подъезжая к краю, через прогалину или просвет от разных неверных освещений, в том числе и лунного, если это так можно было назвать, опять и снова увидел фигуры, замершие в неподвижном выжидании на серебрянно-бледном свету полумесяца — усеченной луны.

Облава казалась всемерной и повсеместной. Решение созрело моментально, и неясно было ли оно правильным… он высмотрел подходящую по прочности толстую ветку и ухватившись за нее одной рукой над головой повис, оставшись без седла, а другой раза два хорошо щелкнул кнутом по телу рысака вдогонку, оставшись на дереве в совершеннейшей темноте, оттуда пронаблюдал: вырвавшись из стеснения конь выскочил на мощеную дорожку — скотина предательская и цокая копытами по ней уносился дальше, при чем произошло это так неожиданно и стремительно, что те кто смог заметить пустое седло, все равно поддался догонкам. Каково же было их недовольство и отчаяние, когда заловив и остановив самоскачущего коня, они ни на нем, ни возле не обнаружили никого кроме самих себя.

Шевалье д’Обюссон в то время, не став доверяться скрывающей листве, в самый момент соскочил вниз и теперь уже бежал осторожно, стараясь не шуметь в направлении, откуда доносилась смолкающая музыка, но бежал уже с хвостом, непременно потянутым за собой, ибо вырваться из этой прорвы гонявших его гвардейцев сухим было практически невозможно! Он пестрел в ночи, так же как пестрел в ней его новый костюм, но удирал хорошо подкрепляя и без того большую свою удачу с прорывом окружения, стремительной мощью движимой им силы, единой, и в то же время самой разномастной… с легкостью возносящей его в прыжке над сплошным рядом кустов и позволявшей одновременно на лету же отбивать направленные на него удары и наносить самому, когда на пути попался незадачливый гвардеец, приготовивший на это всего-то что вытянутую вперед руку… С вытянутым от нее клинком вообще-то, из которого вертела не получилось, а сам живой шест повалился с пробитым насквозь плечом. Сии сентенции приходили на ум бегущему Франсуа одновременно с действиями и с решением не убивать слишком молодого еще и неумелого для таких игр юношу.

Вместе с бодростью духа к нему снова начало приходить то необычайное дерзостное состояние, позволявшее ему любую какую бы то ни было опасность игнорируя в целом, расчленять на составные, выставлять в очередь и изничтожать в отдельности, так уже было у стен Шандади, так снова складывалось с его живейшим участием на сей раз.

Он пробежал по цветочной клумбе, увязая ногами в рыхлой, часто поливаемой земле и в хрупких шелестящих стеблях, за клумбой, окруженной кустами со всех четырех сторон. С нее он сразу выбрался на полукружную дорожку и только здесь разобрался, где находится. Что сопряжено было с оглядыванием стоя на одном месте. Позади настигало целое сонмище, молча преследовавших его гвардейцев, сигавших через кусты в подражание ему, но заметно при этом убавляясь падающими. Впереди со стороны светящегося шутихами и фейерверками дворца через такие же зеленые кустово-цветочные насаждения к нему пробирались еще неизвестно сколько черных мундиров. Узкая беломраморная дорожка, изгибающаяся на свой конец виделась пустой, но у шевалье Франсуа хватило расчетливости не принимать ее во внимание, а лишь некоторое время использовать ее для свободного пробега, зорко наблюдая за передними оставляемыми в стороне позади и заставляя преодолевать лишние преграды кустов.

По-видимому он окончательно разорвал все нити облавы на него, дорожка продолжала оставаться свободной, но только стоило ему об этом подумать, мня себя спасшимся, тут же как в опровержение его слов на пути у него возник грозный крепыш, контурные линии которого четко отсвечивали на свету из окон фасада дворца. Чуть не наткнувшись на крепыша, не подготовившись к тому, он еле увернулся и затем вообще отскочил назад от нового прямого выпада. Неожиданное дело ему приходилось отбиваться и отступать! Когда как за эти секунды ему бы по идее следовало пробежать и оставив передних преследователей в стороне, углубиться в зелень. Но приходилось надолго связываться с непроходимым крепышом. Тогда решил самым наибыстрейшим образом отбежать назад, увлекая за собой того, не очень-то увлекшегося на этот обман, и оторвавшись на несколько шагов улучшив момент, на другой обман шевалье Франсуа запрыгнул на высокую по той дорожке кустовую ограду, быстро перевалился с упругого гребня на другой край, а затем так же быстро возвратился назад и ступив ногами на плиты в несколько шагов достиг завязшего в кустах гвардейца, еще раньше выбив из его руки шпагу, поднял оную за эфес второй рукой и не обращая внимания на свалившийся подле телесный бочонок, бросился наверстывать упущенное, сторонясь кустов и держа обе шпаги на изготове, чтобы в случае отбить возможные выпады клинков.

До горящего светом фасада, оставалось уж не так далеко, он виделся крупным планом, но ничего невозможно было поделать, чтобы хоть как-то подать о себе знак, чем привлечь внимание гостей. У него при себе не имелось ничего огнестрельного, дабы выстелить отсюда хоть в одно окно, чем переполошить весь бал.

Д«Обюссон давно приметил и другое: гвардейцы старались вовсе не шуметь и особенно сейчас пока не разносилась музыка. Но это мало помогало, охота продолжалась с прежним рвением. И шевалье Франсуа продолжал гнать туазовыми шагами по изгибу вправо, внимательно вглядываясь вперед, дабы не столкнуться еще раз с таким же каким-нибудь бугаем, на которого пришлось бы потратить последние остатки времени.

Заместо буйных округлых контуров, его поджидала плотная масса черномундирников, заметив его, двинувшаяся навстречу. Продолжая бежать на них, но не собираясь ни в коем случае сталкиваться, он не знал, что предпринять, отдаваясь на волю инерции, а не светлой мысли, машинальности, а не трезвому расчёту шевалье Франсуа заметил продольную дорожку свернул по ней с места скрещения вправо, успев это проделать быстрее, нежели встречные перерезали ему путь. Когда же они добежали до угла и завернулись, то никого на боковой дорожке не заметили, кроме своих же, забегавших на нее с дальнего конца, обрывавшегося, подходя к широкому белому руслу центральной лестницы. Франсуа перед этим удачно ловко перемахнул через ограду кустистой акации; сделать это было в его положении тем сложней, что теперь у него в руках находилось сразу две шпаги, а колкие обрезанные веточки представляли большую опасность для уязвимых мест лица. Он уже бежал по насаженной зелени, выскочив на тропинку, протоптанную насаждателями, и здесь столкнулся с еще двумя черномундирниками, намерения которых были хорошо понятны, по приготовлениям к схватке с криками, каковыми они его встречали. Но шевалье бежал, преодолев то разделявшее их расстояние, по которому он был уязвим метнутому кинжалу и с наскоку напал на ближайшего, произведя одной шпагой обманный круговой удар, отвлекающий действие противной шпаги, второй же своей нанес удар по горлу. Заместо павшего встали опять двое и за ними еще кажется подоспел третий; сколько их было охотников попробовать его шпаги Франсуа не знал, и не догадывался, он лишь только нападал работая обеими руками, одновременно с равной точностью и силой, и выиграл положение, прижав обоих что называется к стенке. Кончики клинков его шпаг не тот так другой, то и дело со свистом рассекая воздух проносились перед уклонявшимися от них лицами, нанеся в один такой раз простейший прямой удар меж ребер одновременно.

Пал один — побежал испугавшийся насмерть другой, побуждая к этому третьего, пробиравшегося через заросли цепких роз в обход. Шевалье д’Обюссон бросился было за ними вдогонку, но бросил видя что убегают под защиту бегущих к ним и на него нескольких гвардейцев с резвостью новеньких охотников. Они же ему отрезали доступ по зелени напрямую к видящимся еще более большим и обширным фасаду дворца. Казавшийся словно переливающаяся всеми цветами феерическая мечта.

Недоступная и теперь, ему пришлось давать вправо, попытаться либо обойти цепь по флангу, либо же в конце концов вырваться на центральную лестницу., где он чувствовал, что был бы абсолютно в ударе, но куда ему тем не менее не хотелось выбираться; однако же пришлось. Так глухо черные гвардейцы перекрыли собой подходы на плиточную площадку перед дворцом, что пришлось отступать и оттесненный к самому краю он попал в квадрат окруженный со стороны отделяющей его от лестницы высоким можжевеловым забором, непроглядным свету. Как он мог заметить в такой темени и здесь поджидавших его черногвардейцев, еще чувствуя в затылок дыхание погони, он ничего не мог понять, но почувствовал, и различив две еще более черных тени гвардейцев выставленных здесь, кинулся к ним.

…Но резко вильнул в сторону и в наклоне подрубил стволик у можжевелового деревца, не собираясь и сейчас перемахивать через ограду, словно как лань, хотя и была она мягко вытканной из шелковистой хвои, которую он впрочем почувствовал и лицом и руками выносясь со свечкообразной кроной… Этот маневр ему удался еще и потому что приготовившиеся к нападению в выжидательной позе в одно мгновение казались недосягаемыми и освободившийся от еще двоих шевалье Франсуа выносился на гладкое мраморное пространство с еще одной обузой, от которой и отделаться-то было сначало нелегко, потому как он бежал вперед и отбросить хотел так же вперед, но длинная высокоподнятая над головой крона, заносилась в супротивную сторону. Наконец он откинул ее вперед, никого этим не испугав, лишняя и пустая затея, но все еще не мог от нее отделаться, завязли шпаги. Благо хоть глаза открылись и освобождаясь он мог видеть что его ждет впереди.

Фасад виделся совсем близко, так что словно нависал, но его от него разделял круглый бассейн с фонтаном и окруженными по борту краями обочины, просеченные продольной мраморной дорожкой примерно такой же, какой ему приходилось воспользоваться, и обставленные вписывающиеся в вид и в завесу зелени статуи — легкие изящные — непременно должно быть женского телосложения.

Все бы было хорошо, никаких бы задержек они ему не создали, но проход ему напрочь закрывали черные гвардейцы, собравшиеся у краев бассейна, в деланно спокойном поджидании. При виде его они продолжили свое неестественное стояние, ставившее их в неловкое положение отпугивать лишь грозным видом. Глаза на отсвете и весь вид их фигур говорили о том же: «уходи».

Бассейн находился прямо напротив прикрытого центрального входа зала, с приставленными и туда по углам гвардейцев, что-то навроде стражников. Франсуа быстро смекнул себе вслух:

— О каковы охотники на этой охоте!…

…И устремился на ловлю удачи в эту тихую омуть, зашевелившуюся заволновавшуюся с его приближением. Первого выступившего он наколол так просто, что его даже стошнило от этой обыденности: отвел одной шпагой его шпагу, а другой ударило в бок… Пока тот оседал наземь, зажимая раненый бок, шевалье перескочил через распластанную на плитах ногу, и сразу углубился на прорыв оцепления, оставляя за спиной сначало поверженного, а затем и с небольшими позиционными победами, заменяя его на массивный край бассейна. Поверг ниц еще одного, неосторожного зазевавшегося… оставшись в стороне и пропустив выпад.

Запугав противляющихся градом ударов и молниями дальних выпадов, отражавшихся от лезвий клинков светом из огромных зальных окон, рьяный француз беспрестанно насаждал всем и каждому и уже привнес в души гвардейцев отчаяние в бесполезности попыток сломить его и взять, уже расстроил их ряд до того что завидел прямо перед собой брешь в их обороне и намеревался уже в прыжке и разводных одновременных ударах по сторонам вырваться из сцепления, как заметил впереди вновь набежавших черных с площади, из-за кустов, и с левой стороны продольной дорожки. Еще бы несколько секунд и он стоя посреди и прижатый к бассейну был бы сломлен одним лишь натиском, но в самый последний момент уворачиваясь со своего места в развороте, он выполнил половину задуманного, прежде произведя левой рукой маховый удар в правого нападающего, тем самым отпугивая, а правой рукой нанес удар клинком в грудь левого, засмотревшегося на прибывающих… еще один верток с предохраняющим вокруг вращением помутневших от крови клинков и он был в переднем левом конце, находясь спиной к статуе и выдавшимся полукругом к горловине выхода, на плиточную площадь к преграде лиственных кустов, через который сзади подобраться к нему было невозможно. Черных вокруг него до самого бассейна собралось столько, что впечатление было: он попал в толпу чертей, молчаливо суетившихся возле, не решаясь напасть, троица валявшихся и заливших белый мрамор своей кровью, производила самое контрастное и должное впечатление. Взади тот же крепыш без шпаги подталкивал своих людей нападать, они и нападали, но с боязнью представлявшей защищавшемуся возможность нападать и только нападать, ибо д’Обюссон уже давно для себя открыл: нападение является лучшей защитой, и тем более на гвардейцев с их фехтовальной подготовкой, против которой фехтовальное искусство его просто блистало. Мастерски отбиваясь с последующим продолжением нанесения удара, его клинки успевали повсюду нанести точный и действенный удар, после которого казалось должен бы был последовать другой. Но в неперспективные места он не бил, было много других направлений, на которые обязательно в самый нужный момент следовало ударить, наддать, пугнуть, скрестить клинки, звон отчего стоял такой ритмичный и мелодичный, что стоявший позади всех без оружия и дела / занимаясь только подталкиванием/ барон д’Танк только поморщился. Музыку все не давали.

— По порядку по порядку! Не лезь гурьбой! — находил в себе силы подтрунивать то нападавший, то защищавшийся шевалье.

— Кто пискнет, голову оторву!…Да дайте же мне шпагу! — недовольно шипел крепыш.

Из выхода с последней террасы лестницы давать кинулись пожалуй все, повернулись для того же и задние, стоявшие перед бароном, немного обескуражив того таким широчайшим выбором.

…Шевалье Франсуа с потрясающим подавляющим души, склонные к тишине звучным криком, словно ножом проехавшимся по нервам, кинулся держась кустов влево и пригвоздив сразу обеими клинками крайнего напал за ним на ничего не ожидавших подавателей шпаг, готовых только к тому. Как разящий и неудержный дьявол кинулся он на застанных врасплох чертей, губя и коля налево и направо, ни одного удара впустую! Свалив еще троих или четверых, отогнав остальных, словно с поджатыми хвостами, бросился бежать в освободившийся выход на узкую площадь, уже меряя плиты ногами и отрываясь от пораженных испугом преследователей, все еще остававшихся там за полукружным выступом аккуратно подстриженных кустов. Д’Обюссон заметил краем глаз вылезавшего из дверей центрального входа преследователя со шпагой наголо. Мгновением Франсуа почувствовал себя не по себе от ощущения загнанности и затравленности, и с этого невыразимого отчаянного чувства в нем возник новый заряд силы и духа. Подбегавшего к нему черномундирника он подпустил поближе и выкидом снизу метнул тому в брюхо шпагу, задержав остановившегося и вовсе тем приконченного гвардейца, медленно упавшего навзничь с торчащим из пуза эфеса на лезвии.

За шевалье Франсуа продолжали гнаться до самого портала и по нему. Он не очень при этом усердствуя, держась на почтительном расстоянии в ожидании от него еще каких трюков, могущих им обойтись выпущенными кишками, на случай если француз снова применит круговые удары. Расчет загонявших был прост как сама простота — загнать иль догнать. Француз пропустил на бегу центральный парадный выход не став связываться с еще одним оставшимся там гвардейцем, и бежал посчитай в тупик, не зная что у левой оранжереи нет входа, а за выступом где она впритык сходится с фасадом, лишь выделяясь из него тупиком, откуда выбраться было практически и фактически невозможно, так как с другой стороны неширокое прямоугольное пространство с бордюрной дорогой было прижато крепостной стеной разве что заросшей плющом и тупик приходился на удлиненное тело высоченной башни.

Франсуа д’Обюссон набирая новый разбег подумал о шляпе и нашел ее не где-нибудь слетевшей на том огромном и многотрудном пути, что он проделал в зарослях, а у себя на затылке с перетянутой к горлу веревочкой… одним движением руки поменял местами, чтобы веревочка протягивалась через затылок, а сама шляпа бархатным слоем полностью закрыла лицо и разогнавшись в высоком прыжке впрыгнул вовнутрь оранжереи, вдребезги разбивая собой покровное белое стекло или какое-то обрамление, после сразу налетев на стену зелени с упругими ветвями и жердями. С одной такой жердей, задержавшейся в сжатой руке он и оказался на полу, точнее на листве следующей дальше за опрокинутой кадушкой. Моментально вскочив на ноги шевалье Франсуа бросился по ходу в ту же сторону, что и бежал прежде, чуть не налетев на рослого и плечистого дворянина, мирно рассевшегося в кресле, но с растревоженным и нервным цыканьем воспринявший более чем внезапное появление возле себя самым неожиданным образом человека со шпагой на ражён возле самого его лица. Д’Обюссон же видя, что сидящий не представляет для него совершенно никакой опасности и является обыкновенным приезжим гостем, пришедшим в тихую оранжерею отдохнуть после очередного танца, оставил его без внимания, переводя оное на проделанную брешь. Внимательно за ней наблюдая, не сводя взгляда, он перешел на противоположную сторону и дальше, прислушавшись к шумам доносящимся извне. Продолжать за ним преследование и лезть в оранжерею догонятели не посмели, боясь всеобщего скандала, так им было по-видимому наказано действовать по-тихому.

А внутри дворца полилась тонкая однотонная музыка, зазывающая разошедшихся гостей на начало нового танца и дающая время на построение, а может быть дирижеру оркестра просто-напросто сказали играть, дабы убрать тишину — промежуточный перерыв между танцами, за который с ним произошло столько самого невероятного и поразительного, что даже такой героической натуре как Франсуа, не знавшего ничего невозможного, сейчас самому казалось опять же невероятным что он смог-таки преодолеть… это не выразить словами что, и сколько чего, а все из-за чего?…Из-за своей дурной головы, не пожелавшей прежде хорошенько подумать, а не кидаться сломя голову и проделав за столь короткое время большой круг, сопряженный со столькими поджидавшими его опасностями и казалось непреодолимыми преградами. И все ради того чтобы остаться с тем же, считая уже это спасением, вместо того чтобы обыкновенно пройти из оранжереи в оранжерею, попутно справившись по всем животрепещущим вопросам, не обозлять до крайности черногвардейцев, десятка два из которых он поклал, совершенно ничего этим не изменив, но потеряв свое инкогнито. Итак, не смотря на большую удачу, другого слова об этом не скажешь, положение его еще более усугубилось и сейчас он точно не знал о чем и думать, не то что куда податься: в общую бальную залу ли, иль оставаться здесь же неподалеку от бреши, в которой пока никто не показывался. Шевалье д’Обюссон ступил шаг к фикусу и небрежно содрал плотный фикусовый лист для протера лезвия шпаги от крови.

— Сеньор, вы злоупотребляете хозяйской гостеприимностью, — раздалось порицание с кресла, о котором и сидящем на нем, Франсуа успел уже позабыть.

Занятый более своими мыслями и занимаясь своим делом он даже не взглянул в сторону дворянина, а через некоторое время кривясь спросил:

— Кто-то там кажется что-то сказал?

Оскорбленный дворянин собирался уже встать и схватиться за шпагу, предпочитая сфатисфакцию с наглецами в действенной форме, а не на словах, но тот как раз в то время протерев лезвие тщетно попытался всунуть его в ножны… Не входило. То была шпага барона д’Танка, слишком большая, для ножен его шпаги, без разбору метнутой в гвардейца и так и оставшейся торчать в пузе.

Начиная приводить себя в порядок д’Обюссон предстал перед дурацким фактом что все дальнейшие свои передвижения по дворцу придется делать не иначе как держа сию шпагу в руке оголенной, или же ходить с довольно странным видом торчащих из-за пояса у него ножен и рядом же клинка. Но расставаться с оружием Франсуа ни за что не собирался, пусть уж лучше на него будут коситься.

Думая что делать, взгляд его невольно остановился на расплывшемся на лице дворянина невоздержанном веселии. Явление он собою представлял конечно самое неподражаемое. Дворянину было с чего представлять себе что только что там творилось за белым покровом оранжереи и под покровом ночи, откуда влетел сюда сей молодчик со взбалмошным видом и не той шпагой, что была, да к тому же вся в крови.

Теперь уже д’Обюссон, все еще разгоряченный после боев, почувствовал себя уязвленным от насмешки, и разозлился.

— Разбухла!…от кровищи — вызывающе пояснил он, с уязвляющим предостережением намеком.

Сидевший в кресле не найдя на это что сказать, привстал и высказал обыкновенный в таких случаях штамп:

— Вы довольно нагло себя ведете! И я думаю нам…

— Надо прогуляться вдвоем по парку, повыяснять отношения — живо перебил его шевалье Франсуа, — Что нет, то нет. Парк отменяется, там меня поджидает черный легион чертей, и я как раз оттуда… — не для того чтобы обратно туда!

С этими словами он отвернулся осмотреть себя; свой собственный вид ему представился ободранным во многих местах и его уже более заботило как привести себя как можно в больший порядок, даже после такой досады со шпагой. Дворянину же этот вид представлялся общипанным, потому как он смотрел со стороны и дыры и порезы на костюме были лишь довеском к тому чего не мог видеть сам носитель сего; а именно скопище перовых черенков срезанных от элегантного продолжения одним ударом. От выпадов гвардейцев Франсуа приходилось уклоняться и не успевать в этом полностью.

Удовлетворившись своим взглядом, стоявший напротив, оставленный им без внимания дворянин однако сильно заинтересовался причинами происходящего:

— А в чем дело? И кто вы такой?

— Правильно, что бы догадаться в чем дело, нужно узнать кто я такой! Ну страна!!! Вот же заслал Бог! Сейчас и выбраться как не знаю.

— А-а вы француз! Браво наслышан! И вы все в таких с ним отношениях?

— Ну уж, конечно мы в его Шандадском замке не квартируем, как мне здесь сообщили. После-то того как выгнали оттуда одних, и выстояли против других, им приведенных… Вам-то надеюсь достоверно известно положение вещей? И сюда я приехал не за оплатой постоя; уж кто-кто, а я его считал наверняка убитым. И вот что оказалось! Ну ладно, пока!

— Не туда! — остановил его дворянин, когда шевалье Франсуа направился уже было по оранжерее на выход в Большую бальную залу, на ходу строя планы.

— Позвольте! А кто вы такой, чтобы мне указывать… верные пути?

— Сандро де Лория, граф Инфантадо, — представился знатный вельможа испанского происхождения, и все сразу стало на свои места. Франсуа остановился и с вниманием обернулся, приготовившись выслушать что интересного тот скажет ему на сей счет.

— …Даже если бы я им не был, вы бы все равно могли смело рассчитывать на мою поддержку. Куда вы теперь и что собираетесь делать дальше?

— В залу, где танцуют! Повеселюсь, а после подороже продам свою жизнь. Ей богу мне кажется, это последний день в моей жизни, и я черт побери весел как никогда! Сейчас я там такое устрою! Они у мня попляшут. Зашагали весело ноги как будто сами с желанием поскорее подтвердить слова.

— Да постойте же! — устремился вслед за ним в свою очередь граф Инфантадо и в два прыжка поравнялся как раз у самого места пробоины в стене зелени и стекла, останавливая за руку. –Не делайте глупостей! Клянусь вы этим подведете и меня! Признаться я не удержусь когда за дверьми моих покоев будут убивать, по приказу этого демона.

Граф Инфантадо выглянул за край, посмотреть из чистой любопытности… Несомненно, гвардейцы оцепили все ходы и выходы из дворца, занимая парковые подступы к ним, лишь отчасти укрываясь. Но еще в них был свеж накал преследования и несколько черных фигур, собравшихся в месте почти напротив бреши в оранжерее проделанной французом, с ненавистью бросали на нее взгляды. Увидев же выглядывающего, так или иначе поспешили скрыться, отдалившись на темный задний план отсвета фонарей, продолжавших освещение площади.

— Брр-р, нечисть, — высказывался о них с внутренним отвращением, — Нам нужно как можно скорее отсюда уйти. Идемте, здесь совсем рядом имеется второй выход.

На задней стороне оранжереи, откуда они находились совсем недалеко, действительно была видна стеклянная дверь направо, в которую и шевалье д’Обюссон, и граф Инфантадо незамедлительно прошли, выходя далее по коридору, на широкую галерею.

— Вот что! — остановил последнего Франсуа, — Если конечно это щекотливое дело не повредит святому чтению хозяйской гостеприимности и вы не будете более выражать свое недовольствие, если я попру ко всем чертям… в общем воспользуюсь окном ваших покоев — отгородил свою просьбу от просительности барьером пафосности и деловой напряженности.

— Пожалуйста, извольте воспользоваться моим окном, но только сразу предупреждаю, оно на втором этаже…, хотя ничего страшного в том нет.

— Могу и спрыгнуть?

— Зачем же когда у меня есть веревка. Ею в дороге был привязан рассыпавшийся сундук.

Ничего на это не сказав шевалье Франсуа не поддержал разговор, занявшись тем что бы как можно незаметнее приладить шпагу к ножнам и скрывать сие от редких проходящих по служебным обязанностям слуг. Но в основном полутемные галереи дворца были безлюдными и они оба спокойно добрались до дверей покоев графа. Франсуа заметил: они находились в дальней стороне от поновой выспрошенных покоев княжны…

Дверь не оказалась закрытой и они моментом оказались за ней, закрыв ее уже на дверной замок изнутри. Слуги тоже не оказалось.

Походя к высокому и широкому трехстрельчатому окну, снабженному двумя узкими каменными колоннами с привлекшим внимание широким каменным карнизом, шевалье Франсуа сразу перевел все свое внимание с удобного карниза на стену, освещенную матовым белесым светом и потому видную увитой плющом. До нее было не так близко, но и не так далеко: главное было спуститься, после этого оставалось пересечь три-четыре ряда кустов, широкую полосу бульварной дороги, опять кусты, густую гряду можжевеловых крон, которые несколько скрывали тело стены, особенно затеняя ее со стороны дороги.

— А здесь вам в самом деле будет удобно, — высказался граф Инфантадо, определяя на глаз, — Хорошо, пойдемте скорее к сундуку, вам нужно успеть еще до того как эта свора разберется что делать дальше. И из него же я вам выдеру хороший крюк.

— Позвольте! Я вас попрошу не беспокоиться насчет этого, — остановил его шевалье, вынимая из-за пояса преотличный четырех зубчатый крюк с белой шелковой нитью, — Свой есть. Все предвидел. Я же знал куда шёл.

— Ах вы!…Ну тогда еще возьмите мою шпагу! — снимая ее со своего пояса протянул граф Инфантадо, отчего шевалье Франсуа не отказался, но принял равнодушно, как должное, отложив прежде крюк. Все проходило в деловом ритме, его заботили иные раздумия. Но взамен от тоже кое что оставлял.

В апартаментах отведенных графу было темно и тихо, не принимая во внимание резонирующей возни подготовки. Граф Инфантадо осторожно отрыл крайнюю створку окна и выглянул по сторонам. Шевалье Франсуа прислонил и шпагу и ножны к краю и зацепив крюк за надежное место вылез ногами на карниз. При начальном этапе спуска, очень мешала новая шпага, звучно бы бившаяся о камень. Она была задрана вверх и придержана рукой к груди; веревка спущена вниз, скользя по ней ногами и одновременно задерживаясь руками шевалье Франсуа съехал вниз на пол-туаза. Далее ухватившись левой рукой за водосточную трубу почувствовавшейся тяжелой и основательной стал спускаться, отклоняясь за нее в сторону, чем избег на своем вертикальном пути нижнего такого же окна, с которого он не хотел, чтобы его заметили.

Благополучно достигнув самого низа и ступив ногами наземь, ощутил под ними твердое основание. То была узкая плиточная дорожка, идущая впритык фундаменту по всей длине. Сверху граф Инфантадо скинул вниз крюк зашелестевший в кустах. На прощание они оба помахали друг другу руками, расставаясь беззвучно, исходя их обстановки.

Перемахнув через ряд кустов, с оглядкой он забрал крюк в руку, собрав так же веревку и преодолев остальные ряды кустов, наклонясь пересек дорогу с бордюрами. Потом опять кусты, спокойно Франсуа себя почувствовал только когда добрался под можжевеловые ветви. Вот и стена предстала перед ним со своей долгожданной неожиданностью.

Прежде чем забросить крюк на гребень стены он выгнул из него гибкие усики, загибая кончики чуть в сторону, дабы они сворачивали съезжание на ту или иную сторону парных крючьев для более надежного зацепу. Первый же точный выкид и оный состоялся, наделав правда при этом немного шуму. Выждав когда все успокоится, главным образом у него внутри, стараясь как можно быстрее и тише, полез вверх, тратя много усилий пальцами рук для удержания и подтягивания себя за тонкую, но прочную шелковистую веревку, чувствуя как сразу же высветился на белом свету. Шершавшая шелестящая наружность стены так же освещалась, так же светом находясь с подлунной стороны.

Уже положив обе руки на поверхность гребня стены, чтобы подтянуться и быть там, заметил: как это не было банально в данной ситуации, бегущих к нему на перехват гвардейцев.

Нет, он не решился продолжить далее. Там на продолжительном пространстве его до-го-нят!… На быстрых-то конских ногах и это даже хорошо, что эти олухи не дали ему самому залезть в западню, невыдержанно спугивая заранее от этого. Франсуа не чувствовал в себе совершенно никакой растерянности, но первым желанием и побуждением его было вернуться на прежнее исходное место.

Разом съехав вниз и выпрямившись шевалье Франсуа попытался сдернуть крюк вслед за собой, дабы не дать им воспользоваться бегущим по стене. Но все попытки оказались тщетными, и сгоряча бросив это занятие, он кинулся продираться через стену зелени и барьеры без приспособления для лазанья на ходу, соображая как быть дальше.

Раздался выстрел! То несомненно стрелял граф Инфантадо. Сторона дворца Сан-вито, как он выбрался на дорогу, предстала пред ним темнее ночи и совершенно, что не возможно было определить, неясно в каком окне находился граф. Побежал на звук выстрела, так как ориентироваться по памяти не было никакой мочи, сначало бы подбежать поближе. Но только там он понял что совершил ошибку. Из-под самого низа вообще ничего не было видать, только узкий выступ карниза. Однако же граф должен был подать знак?!

Забегая все более вправо, Франсуа чувствовал что отклоняется, но с каждым шагом надеялся на удачу. Когда же он понял что бежит в неверном направлении, сама неудача не смутила его сильно, как то, что он не заметил в окне графа. И зачем он ему был нужен, только бы подвел. Но вспомнилось что граф Инфантадо не отступался, за что красноречиво говорил его выстрел!

От поворота назад Франсуа удержала мимолетная мысль: у него не было с собой веревки, хотя туда куда он бежал, требовалось то же самое или ничего. Конечно его в этом случае манили покои княжны Мальвази и водосточная труба, по которой он намеревался в них попасть, пусть не застать ее, она была на балу, но обязательно оставить след, частичку своего пребывания… А возвращаться в окно к графу Инфантадо неудачником, навязываясь ему на шею, представлялось ему через чур наивным шагом.

Не добегая еще и под четвертое окно от угла, сразу за которым следовал фасад, шевалье Франсуа почувствовал, что сопнул ногой нечто тяжелое и вмиг его скрутила резкая и сильная боль в ноге, заставившая захромать в наклонах и выжавшая из него несколько надрывистых и звучных стонов. Не обращая внимание на замеченных им впереди гвардейцев, целиком отданный и взятый своей болью, он не выдержав повалился на колени с трудом стараясь сдержаться, пересиливал свою боль. Но и скрытый кустами Франсуа продолжал видеть бегущих за ним черных. Это уже можно было считать своим концом, все!

Но в самые первые остро болевые мгновения ему было не до окружающего, вообще упал ниц, совсем рядом с тем кирпичом, о который он зашиб ногу. На случай если все же не заметят, а такое было более всего вероятно, так как ряд кустов был высоковат, а дорожка слишком узка, чтобы открытое пространство над ней замечалось, сполз в густую нестриженую траву, полностью скрывшись в ней, как ему показалось на первый взгляд, а затем не удовлетворившись этим полез в представившийся пролаз между кустами, пока была такая возможность.

Нога, а точнее пальцы ступни все еще ныли от боли, когда он лежа ничком в междурядье кустов замечал как по дороге и совсем рядом на дорожке проходят, не замечая его. Чуть только за ними все стихло, он прополз некоторое расстояние на коленях. С приподнятой головой высматривая третье окно, пока наконец не заметил, ничем не отличимое от других с двухрядным полукружным обрамлением оконной ниши, сверху с круглым полым отверстием ниже и еще ниже тремя вовсе небольшими полукругами, опирающимися на капители тех же самых двух колон.

Не в силах в достаточной мере пользоваться и рассчитывать на ступню, шевалье пробрался через кусты напролом добравшись до трубы, хватаясь руками и опираясь главным образом коленями стал живо взбираться наверх, рассчитывая что первое время его никто не заметит. А с каждым мгновением он делал то рывок, то перехват руками, очень удобной в этом отношении водосточной трубы, которая обхватывалась пальцами рук, почти в полный обхват. Наконец, достигнув карниза второго этажа, он влез на него с коленями. Тихарей и молчунов внизу все не было слышно, на них он даже взглянул, потому как на один единственный выстрел, они все же могли решиться.

Крайнее окно не поддавалось открытию; заметил что среднее за ним приоткрыто для доступа свежего воздуха вовнутрь. Этим и воспользовался он, перехватившись рукой за следующий столбик и пихнув широкую створку окна рукой, влезая тотчас след за ним…

После окончания очередного танца, оживленные и взбудораженные весельем гости, расходились с середины зала по излюбленным местам, которые были прекрасно на то оформлены, чтобы найти там укромное или незаметное пристанище, скрывавшее от множества глаз и суеты, или же наоборот найти приятное, интересное общество, в удобном уголке, перед диваном, где например нашел таковое монсеньер Спорада, неестественно словоохотливому и остроумному в окружении слушавших сидя его дам.

Сзади к нему стараясь как можно неприметней, подошел высокий расфранченный Руччини и еле слышно шепнул на ухо короткую фразу, после чего маркиз сильно побледнел и в крайнем волнении попросил у собеседниц прощение за то что вынужден оставить их ненадолго.

Он отошел вместе с Руччини к завесе из зелени и здесь не боясь, что его услышат / продолжала играть звонкая скрипичная музыка/ спросил тоном не предвещавшим ничего хорошего:

— Какие еще осложнения? Быть осторожным — здесь!…вы меня уже предупреждали, что еще?

— Еще с ним граф Инфантадо.

— Так, еще что? Выкладывайте все!

— Он залез в покои княжны.

— То есть как это залез?

— Инфантадо помог ему вылезти через свое окно и попытаться бежать через стену…

— Но вы не дали ему это сделать во второй раз! Это все ваши успехи? Впрочем за них само за себя говорит и то, что вы загнали его, не знаю как вам это удалось? …В покои моей кузены на втором этаже, что там?

— Я уже послал туда людей…

— Так иди же и сам туда! Сейчас же! — вышел из терпения Монсеньор, крайним признаком раздражения у которого являлось его обращение на «ты» и холодная надменность, сквозившая из него в этот испорченный вечер.

— Возникала одна сложность, и я пришел справиться о ней к вам, — сначало робко, но потом все увереннее продолжил Руччини, — Дело в том, что она там, у себя… И ему будет недолго с ней связаться. Как быть нам?

— …Как, ее здесь нет? — услышав первые слова по-инерции спросил маркиз, перебивая и невольно оглядываясь в сторону.

Княжны Мальвази действительно не было уже в зале, устав от приставаний надоедливых ухажеров, постоянно к ней льнувших и не даваших прохода на ловле удачи и лакомого кусочка, коим она в настоящее время представлялась ловеласам всех без исключения мастей и возрастов, и женатым и нет…, чем забавлялась и была удовлетворена безмерно, бросив умолительный взгляд на свою подружку герцогиню Неброди была отведена ею в сторону, откуда смогла выйти из залы укромными местами, не потянув за собой волокит.

Так. Сидя в шезлонге тишине и покое, убаюкивающем полумраке она неожиданно встрепенулась, от полудремы., явственно услышав глухой звук выстрела, но не определив к чему он мог принадлежать. Чувствуя усталость и желание ко сну, она снова попыталась заснуть, но что-то не давало ей обрести то сладостное полудремное состояние, томившее и растапливавшее усталость на слабость. Какое-то внутреннее чувство беспокоило ее безмятежность, заставляя прислушиваться к странным звенящим шорохам откуда-то сверху.

Не на шутку перепугавшись не столько шорохов, сколько своего одиночества, скорее вышла из дальней комнаты в смежную, надеясь застать там свою дуэнью — кормилицу, наиболее близкого человека, с которым она всегда чувствовала себя уверенно и спокойно, но заместо нее завидела в окне лезущего.

И здесь ей от них не было покоя! С гневной напыщенностью она двинулась к окну, не зная что еще с тем наглецом сделает, вплоть до того что собиралась выпихнуть обратно вниз, как остекленная створка заблаговременно открылась и с подоконника на пол ступил мужчина сразу со вскриком оступившись и свалившись всем телом на колени и руки.

— Мадмюазель!…Мальвази. — простонал он жалобно-звонко, увидев перед собой ее и сникнувши взглядом на подол ее голубого платья, вдруг неожиданно даже для себя самого бросился на него, привлекая к себе за ноги, крепко сжатые под пышным обрамлением и в объятиях рук, прижимаясь лицом содрогавшимся в беззвучном рыдании:

— Меня убивают… Спасите меня, я не знаю что уже делать? Пожалуйста. — умалял он ее, в порыве дергая за подогнутые ноги, отчего и сама она сотрясалась всем телом, делая слабые попытки привстать из неудачного положения. Слышимое, видимое и чувствуемое так поразило ее необыкновенностью, что она смотрела сверху вниз в его лицо с застывшим пораженным выражением изумления, испуга и чувствительной внимательности, переходящей в сочувственную нежность и покровительную сострадательность, не в силах при этом вымолвить ни слова, или оторваться от его взгляда.

В застывших позах и сошедшихся воедино взглядах, они оба провели неизвестно сколько времени; ясно что вначале боль и чувство беглеца создавало в его глазах всю пылкую страсть, видя в ней прелестный нежный ангел, которому всей душой приятно было отдаваться под защиту… Но мало-помалу он разомлел под ее беспрестанным сильным взглядом и уже страстно дышал зажигаемый ее глазами, видя в своем ангеле знакомую красоту той самой так долго представлявшейся совсем вблизи, но сейчас от близкого соприкосновения с ней, получавший совсем незнакомые ощущения и начиная испытывать к ней то влечение, то желание, то уставая млел под ее блестящим взглядом чувствуя себя слишком слабым, после столь резкой перемены; у него и нога престала ныть, то в какие-то мгновения начинал не выдерживать ее взгляда внутренне весь горя, наконец со вздохом не выдержав уткнулся лицом в подол и ногу горячо поцеловав. Но она была прелестна! Она застыла в напавшей растерянности… впервые в жизни попав в чужие мужские руки так крепко и получая эти будоражащие ощущения…

Франсуа снова поднял глаза, но его она удостоила ответным взглядом, как проигравшего маленькое интимное сражение, и это уже было не то что в первый раз, ее взгляд скользил более по потрепанному обличию француза, при этом стараясь не опираться на него рукой, высвободить свои ноги в тщетной попытке.

— Сюда идут! — настойчивым и звонким шепотом настояла она на своем. — Ты что не слышишь?…

И вынужденная все же облокотиться рукой на его плечо, высвободилась из уз, поведя сначало одной ногой назад и затем отступив другой. Ее слова подействовали на него самым должным образом и он уже стоял пред ней на ногах. Тоже слыша приближающиеся шаги, нескольких человек и льня к ней не зная, что делать другое.

— Туда! — указала княжна Мальвази на следующую смежную комнату, в проходе которой заметилась дуэнья. По жесту рукой ей же, можно легко было догадаться, что его нужно спрятать и как можно скорее возвращаться.

Поймав и поцеловав ей ту же руку, шевалье Франсуа подобрал шпагу и бесшумно понесся прихрамывая по мягкому ворсовому ковру, совершенно заглушавшему шаги. Сама же Мальвази проводив его взглядом, резко повернулась к двери в ожидании вхождения в нее приближающихся людей. Таковое не заставило себя долго ждать, но к тому времени дуэнья-кормилица, успела подойти незаметно сзади. В распахнувшуюся дверь первым влетел низенький крепыш д’Танк, с обнаженной шпагой наготове. С него княжна Мальвази перевела взгляд то на дворецкого, то на Бофаро, но тут их перестрял подбежавший на высоких ногах Руччини, смутившийся ситуации лицом к лицу.

Уловив этот момент, княжна Мальвази напала на него со всей силой напускной раздраженности, выказанной с искусственным артистизмом, но собранной с превеликим трудом.

— Ах, вот и вы! Что это такое, почему ваши гвардейцы стали лазить по окнам, и тем более моим?! Что там у вас опять стряслось? Сейчас уже до стрельбы дело дошло, отдохнуть спокойно не дают. Потрудитесь объяснить?

— Сеньора, прошу вас не винить меня ни в чем, к вам в окно залез не мой подопечный, а совсем незнакомый человек, мы и пришли собственно за тем, чтобы обезопасить вас и предостеречь от всяких неожиданностей.

— Ну знаете!… Идите ищите его там, куда он побежал, а меня нечего караулить. Я стою здесь, а вы будете в это время стоять надо мной в карауле? Охраняйте общий коридор, а мне дайте покой.

— Надо удостовериться не проник ли он вовнутрь ваших покоев?

— Нет, исключено, кто-то только выскочил из окна и проскочил сразу в дверь.

— И все же сеньора, на всякий случай, от лишних бед, давайте проверим, пожалуйста, — добавил он последнее слово, купив им равнодушное отношение княжны Мальвази к предстоящему, по крайней мере возражать ей на это было слишком не с руки и той пришлось обретя деланное равнодушие согласиться:

— Ну смотрите, это ваше дело… Но занимать эти покои после того как их обрыскает столько посторонних людей… я не собираюсь! — после вынужденного отступления взвилась она снова почти с гневным недовольством, — Так, крестная! — обратилась она так к дуэнье, по праву кормилицы и давшая ей сие загадочное и неизвестное доселе имя. — Собирайте мои вещи обратно в сундук! … Проходной двор какой-то!

…Дождавшись когда та спешно скроется в соседней комнате, обернулась, высматривая среди столпившихся, подходящую кандидатуру /в это время как раз через двери пробирался Пираже/.

— Иди вынеси отсюда мой сундук с вещами.

Пираже послушно пошел исполнять ее приказание, проходя возле с осторожным отклонением. Княжна Мальвази продолжала стоять не сходя со своего места посреди прохода между столом и диваном вовнутрь комнаты, откуда хорошо было видать куда завернулся француз, и куда сейчас зашел Пираже…

Уже было выиграно много времени, но она продолжала стоять закрывая собой, но более своим наружным неприкосновенным полем прохождение вглубь покоев, вместо этого заставляя пришедших стоять на ее обозрении. Долго не высматривая, Мальвази остановила свой выбор на ближайшем к ней бароне д’Танке и легким жестом руки указала ему.

— И ты, иди помоги ему.

…Остановив на нем выбор как на самом недоходчивом и еще к тому же крепыше.

Сундук на колёсах везомый Пираже впереди и бароном д’Танком в хвосте, проследовал на глазах у всех к дверям и за ним в коридорную галерею вышли княжна Мальвази с Крестной.

В башню. — приказала сеньора, держа через руку легкую кружевную накидку. Покои, которые она не долго собираясь покинула были для нее временные, лишь на продолжение празднества. У нее имелись постоянные, отведенные только для нее покои, находившиеся в противоположном углу, но их она отдала своей подруге герцогине Неброди, приехавшей с отцом, а вернее их у неё забрали. Сейчас переселяющаяся княжна Мальвази шла по гулкой мрачных тонов галерее в дальний конец.

С последних времен та часть дворца претерпела значительные изменения, но на нижнюю башенную площадку перед винтовой лестницей можно было попасть все-таки же с самого низу через узкий коридор. Однако в длинное вытянутое тело башни в угоду сравнительно крутоватому подъему внутри нее попасть на нижнюю площадку с внешней стороны улицы было уже невозможно, внутренности дворца отделялись от внешнего замурованным дверным проходом и тупик видевшийся на окончании бордюрной дороги действительно являлся таковым.

Княжна Мальвази выбрала башенку еще и потому, что она всегда пустовала от гостей. Сырой, неприкрытый ничем кирпич и камень влек ее вверх вслед за упирающимся бароном д’Танком, на которого приходилась основная тяжесть при вознесении наверх, должно быть от неимоверных усилий и подумавший почему сундук с вещами княжны такой тяжелый?

Наконец они достигли внутренней комнаты самой башенки, где д’Танк с тяжелым вздохом поставил ношу там, где было указано и поскорее убрался на выход и спуск.

Крестная сразу захлопотала с постелью, а Пираже было тихо приказано осмотреть чердак и идти с тем же… вниз закрыть или встать у дверей.

Франсуа и Мальвази предпочли пребывание наедине друг с другом, спускаясь вместе вниз, ступенька за ступенькой в медленном молчаливом движении во мраке, но чисто внутренне ощущая рядом идущего. Самое многое и самое смелое на что он смог решиться и сделать; это взять ее горячую трепетную руку в свою, чувствуя в ее непротивлении всю серьезность совершаемой связи… Связи главным образом внутренней, интимной, только между ними, через руки.

Ступая вниз Франсуа внутренне содрогался и весь пылал, настолько ощутимым и непереносимым спокойно действием казалось идти рядом с незнакомой ему, но захватившей его всего и всецело прелестной девицей, отвечающей ему охотной взаимностью. И за все время близость между ними сквозила такой лелейно-возвышенной одухотворенностью, что он не смог с тем сделать что-либо еще, иль высказать какой-либо другой знак зародившейся любви.

…У открытого отверстия лаза он остановился пред ней, но ничего другого из этого не последовало, кроме как невоздержанно быстрому подчинению ее словам, но он находился в таком состоянии, что готов был подчиняться каждому ее слову… И лишь оказавшись в объятии холодных стенок, испугавшись того что он наделал схватил ее снизу за пальчики рук, мягко привлекая опустился вниз.

— Я завтра обязательно к тебе приеду?

— После завтра вечером, на той стороне дворца под балконом. Всё, я закрываю!

Франсуа успел только сильнее сжать оставшуюся не отнятой руку Мальвази, пока она не оторвала ее и не задвинула подвижной камень в прежнее положение, и для него все стихло.

Вместе с тем освободился проход вниз, который прежде прикрывался половиной ушедшей внутрь. Он медленно стал спускаться в сильно согбеном положении вниз по крутым ступенькам и во мраке, успокоительно действующем на его душу. Не видя и не следя за тем что его ждало в самом низу, Франсуа наткнулся на преграду… и это как вдохновило его на решительный действия. Окрыленный он устремился обратно вверх от избытка внутренних порывов рискуя зашибиться головой о низкий потолок… в стремительном движении почти собою продавил выход и выбравшись на длинные ступени побежал вверх. Из-за поворота неожиданно показалось ее голубое платье, она обернулась и со вскриком попала в его объятия сама, легко обнимая и удерживаясь в склоненном назад висячем положении, но более полностью и всецело удерживаемая в сильных руках… Горячие и пылающие губы их встретились и с дрожью любовной неги во вздохе слились в долгом страстном поцелуе, окончившимся неожиданно звонким стоном, то ли от слишком пылкого прижатия, и рыданием вдруг сотрясшим ее внутренне.

— Зря мы влюбляемся друг в друга… жизнь нас неизбежно оторвет. Только лишние мучения и страдания… Больше не!… приезжай, — произнесла она с ослаблой томностью, теряющей последние остатки самообладания; оставленная от поцелуя для следующего, с запрокинутой ему на сгиб руки головой. ее полураскрытые красные губки манили его пробовать их еще и наслаждаться мягкой негой прелести. Теперь он владел ею физически и духовно, ее последнее слово, оторванное от предыдущего страстным поцелуем прозвучало как добытое победой над ней: — приезжай.

— Приеду, завтра же!

— Завтра еще будут гости. После завтра будь под балконом моих покоев. Меня приводит в ужас тот вечер. Там соберутся люди, отобранные мне в женихи, и тогда должно окончательно решиться кому я достанусь. Понимаешь? Если б ты знал как это серьезно… Я просто вынуждена выбирать среди дураков и чокнутых, иначе мой дядя пригрозил самым ужасным вариантом, какой только может быть… Я не скажу! /заставила она его замолчать, не давая спросить/ …это так ужасно для каждой женщины!…Теперь у меня появился ты, Франсуа! И мне есть за что бороться. Ты мне обязательно в этом поможешь, — уткнулась она лицом ему в шею, продолжая обвивать ее руками.

— Обязательно.

Застыв в таком положении, они простояли еще неизвестно сколько времени, как Мальвази пришлось отпустить его из своих рук.

— Как жаль, сюда идут, тебе придется оставить меня. Жди там у большого дуба. Туда должен будет подъехать Пираже, возьмешь у него коня, прощай.

Но влюбившиеся еще не расстались, она проводила его до самого входа в лаз. На другом конце шевалье Франсуа повернул винтовой механизм второго такого же вращающегося каменя и из отверстия лаза, находившегося в том месте, где округлое тело башни сходилось с прямой стеной непосредственно самого дворца; следующим шагом переступил на удобный сгиб ствола дерева, листвой скрывающего это место, находившееся высоко над землей.

Но не хотелось ему оставаться на этом дубе, или же возле, он пошел в сторону дороги и не ошибся в своих надеждах. В окне башни при свете месяца он увидел ее, долго еще провожавшую его взглядом, каждый раз когда сидя в седле он оборачивался и с трепетом в сердце замечал ее силуэт.

Глава XXXII. Прием оказанный друзьями

Прошлым утром шевалье д’Обюссон выезжал из ворот Шандадского замка, таким же в точности светлым и свежим следующим, он к ним подъезжал.

Всегда когда чего то ожидаешь, будь оно даже вполне естественным и чем-то даже обязательным, именно в тот раз когда его ждешь не случается или происходит совсем не так, как хотелось бы. Его приезд конечно был встречен, но и только… Вахтенные у ворот сделали свое дело и полезли себе наверх башни. Их свистала еда, предоставляя его самому себе.

Он попал в самый ужин и это бы было ничего и даже наоборот слишком хорошо, если бы жизнь в Шандади не текла и не изменялась своим чередом, как и все вокруг. Теперь более французы не садились вместе за общие столы расставленные во дворе, а разбивались на составные части, предпочитали трапезничать там, где им больше лежало по душе; моряки например принимая к себе и дозорных, устроились с этим делом на плоской вершине вышеобозначенного строения, обрамленного по краям зубчатым барьером. Основное большинство расстаскивало подносы по своим комнатам, чтобы не вдаваться далее в такие мелкие и не нужные подробности: кто и где совершал необходимый пищеупотребительный эмоцион, скажем лишь об одной занимательной особенности, наиболее интересующих нас лиц, основной костяк которых составляли дворяне, однако разбившиеся на две части. Раньше в период начального дробления они все вместе обедали за одним столом в длинной зале, что под самой крышей, но и такое общество показалось д’Обюссону, де Гассе и д’Олону, жившим рядом в комнатах Дуримаро: «девочек» и «мальчиков» соответственно, слишком многолюдным, и сиделось там им очень неуютно; когда можно было далеко не ходить /эти коридоры и особенно последний длинный и узкий, вконец отрывавший из собственно их уголка и входивший в совершенно новый шикарный и роскошный, тем может быть и сбивший весь настрой/, а лучше было расположиться прямо по выходу своих дверей на очень удобной площадке в отношении компанейской обстановки. Ее же, обстановку, кроме стола и стульев, заполонивших весь проход во время еды и прочих собраний за столом, дополняли их слуги Баскет, Рамадан, и Фернандо, но это лишь иногда и намного чаще аббат Витербо в паре с доктором д’Оровиллом, ведшим разговоры между собой; а когда и Рено.

Случилось так, что как раз в тот раз, когда шевалье Франсуа стал подходить к столу, за ним он застал только двоих де Гассе и д’Олона, за окончанием трапезы игравшие в брелан. Троица: Баскет, Рамадан и Фернандо чувствовалось потчевала себя за закрытыми дверьми.

Приход Франсуа был встречен опять же не так, как он того желал в представлениях своих после пережитого, а именно так, как он опасался с обиженным равнодушием и уязвленными самолюбиями. Но поприветствовать друг друга они поприветствовали и тут же разрушили наведенные мосты, уткнувшись в игру в карты. На их лицах сквозила ирония по поводу неуместного пышного в данной обстановке пестрого костюма с преобладанием красного, на что они искоса не преминули взглянуть, каждый по отдельности. В их искрящихся глазах он видел немой укор, смешанный с чувством досады, по упущенному из виду. Франсуа укоризны друзей смущался, но чувствовал себя вправе, он поступил правильно, а сейчас оставалось только отчитаться. Можно было даже потерпеть их упреки начинками завернутые в насмешки:

— Франсуа — дружище, у тебя такой праздный вид и сам ты сияешь как то же солнце, что просто нельзя не повернуться к тебе и посмотреть, что ты скажешь? — начал конечно же Лекок де Гассе и желч лучшего друга полилась омрачать его душевное спокойствие.

Но ничего говорить приехавшему не хотелось, иначе заготовленные ответы, поблекли бы в простом изложении, и он присел, выискивая на столе, что бы можно было ухватить, как никак не ел чуть меньше суток. А что готовился он от них тайком к поездке, так до этого ему уже не было совершенно никакого дела и он ничего не ответил, предоставляя полное право иронизировать над собой. Вставил свои неуклюжие краеугольные слова и граф д’Олон:

— В Сан-Вито, говорят, праздновали.

— Кто говорит? — спросил тот час же шевалье, отведя от себя весь удар, недвусмысленно высказанной мысли, в которой нашелся изъян.

— Мачете говорил, но сейчас у него ничего не спрашивай, обиделся закрылся.

— Довели! Я же вас просил оставлять его всегда в покое! Ну резкий малый, зато какой экстравагантный разбойник, не соскучишься!…

Видя что Сен-Жан пошел то в лес, то по дрова и вместо нападения со своего края завяз и породил нападки с противной стороны по всему краю, де Гассе опять взялся вести дело самолично.

— Видишь со скуки мы его и пожучили малость, а никаких других интересов он нам не представляет и не представлял. Мы собственно к нему и пристали с тем чтобы он нам выдал хоть что-нибудь из своих знаний, на чем бы можно было поразвлечься. Нет же нам ничего нету.

— А я между прочим ничего у него не выпытывал, — проговорил Франсуа и после подумал что соврал, но следующими словами, — Я исходил из того что ребятам стало скучно, Шандади им надоел, нужна смена декораций. С Мачете я только же посоветовался по этому поводу и он мне поделился своим мнением, когда лучше ехать договариваться и насчет чего. Он выдал очень хорошую идею: у Монсеньора-то имелся кораблик в своем пользовании. Чтобы попробовать обменять его на Шандади и как говорится с миром… Это замечательная идея, против такого обмена трудно будет устоять. Одно то, чтобы не иметь под боком нас… чего стоит! — пытался разжечь и заинтересовать их обоих Франсуа, видя в этом единственно возможный выход, — А-а?!

К его предложению отнеслись однако довольно скептически и даже пожали губами в виду может быть того, что он быть может обыкновенно заговаривал им зубы, уводя от интересной темы.

— Знаешь, дорогой мой д’Обюссон, — проговорил д’Олон, смотря в свои карты, — А мы никуда отсюда не собираемся…

— Как это?!

— А очень просто. Нам нравится здесь. И как говорили древние, когда нет необходимости что-либо менять — не надо менять; так что тебе нужно было поговорить с нами, но ты забыл.

Лекок де Гассе ногой под столом задел ногу д’Олона: молодец, браво! Обескураженный и уязвленный до глубины души Франсуа, почувствовал себя в неловком положении самонадеянного. Граф д’Олон в свою очередь попенял на свой неловкий язык, посожалев что сказал слишком жестко. И поэтому решил прекратить обиняки, а просто и с интересом спросить:

— Ну что было рассказывай, танцевал?

— Аха, под шпаги звон с чертями в парке.

— Это наша хозяйка тебе такое устроила?! Придем — мы ей покажем, если она тебе понравилась, поженим!

— Не в этом дело, она кем была, тем и осталась. Кто бы мог знать что так обернется?… — и он интригующе остановил говорить об этом, как малозначащем и словно бы и без объяснений как о понятном.

— Говори же скорей не тяни!

— В общем было так, приезжаю я во дворец, как раз к балу. Представляюсь что такой-то и такой! И вы знаете, что я узнаю после? Что Монсеньору передали обо мне — жив он.

— Ну, да-а! — с присвистом протянул д’Олон, — А ты как же?

— Я сразу бегом! Через парк… и обратно, только чудом вернулся. Это кошмар был, я уже думал, все пропал, вы просто не представляете себе какими толпами его гвардейцы за мной бегали.

— На то они и спорадисты, — весело и заинтересованно высказал граф д’Олон каламбур, и вовсе заржал от следующей возникшей в его голове мысли, вследствие чего очень задержавшейся в появлении на свет. Он расхохотался пытаясь выговорить что-то еще и чем заставивший графа де Гассе уже сейчас улыбнуться в долгой продолжительной улыбке. Шевалье д’Обюссон в это время просто громко зевал, как наконец-то услышал с отвлеченным вниманием.

— Итальянец брат смелый, в семером одного не боится.

— В семидесятером! — отрезал он даже с какой-то грубоватой резкостью, чем рассмешил так же и себя.

На него уже более не дулись и знаком расположения явилось то, что де Гассе раздавая карты стал ложить их так же и на д’Обюссона, зная что игра не сможет помешать ни еде, ни разговору.

Д«Олон, однако немного просмеявшись, заметно сменился в настроении до помрачнения.

— …Значит он так обошелся с тобой?

— Кстати, д’Олон, забежав во дворец я нашел самый лучший эпитет к маркизу Спорада, против твоих шакалов, собак и коршунов-стервятников, который ты к нему давно подыскиваешь.

— Даже эпитет. А не кличку. Скажи сам-то я разочаровался в своих силах. Наверное…

— Ни даже не хищник! — Демон!

— Игзектли! Райт!

— Нет, ни райт и не эгзектли! — возразил граф де Гассе, — это прозвище больше подходит к самому же тебе /Франсуа/. Скажи, как тебе удалось выветриться из дворца, когда ты туда попал, мы не слышали!…

— Он не промах, под этим предлогом спрятался в покоях нашей хозяйки. На всю ночку!

— Д’Олон!?? — по-дружески грозно вскричал на него д’Обюссон, добавляя, но сорвавшимся голосом, — Я запрещаю тебе говорить про нее!…всякий вздор.

— Правильно, потому что про неё можно говорить только героические вещи. Не пешком же он сюда пришел, — произнес граф де Гассе и отклонился назад с руками к находящимся у него за спиной одной из двух дверей, являющимися смежным выходом из смежных, и между собой дальних комнат, в которых за дверьми он почувствовал шорох и закрыл там слуг, могущих помешать их разговору, чуть не пропустив ответный защитительный выпад Франсуа.

— Друзья! Вы меня просто убиваете! У меня и так голова кругом ходит, и сердце разрывается!

— Что дала отпор? — Такой что ты вылетел на нем из дворца и с досады погнал всю эту гвардию по парку, в итоге оказавшись в седле и с новой шпагой, — заглядывая под низ спросил де Гассе.

— Это подарок. — огрызнулся д’Обюссон и почувствовав что сказал слишком мало, а точнее не досказано самого важного, чем только дал новую пищу для издевок, но поздно спохватился.

— Ну да, мы о чем и толкуем.

— О-ох! Вы несносные люди дайте мне только слово сказать! Хотя нет, ничего я вам говорить сейчас не буду, вам нельзя ничего сейчас говорить!

— Все, больше не буем. Потом ты обязательно нам все расскажешь, а сейчас ты должен поделиться с нами как с твоими старыми друзьями, о том что у тебя накипело на сердце? Выкладывай, не стесняйся, — довольно доверительным тоном произнес д’Олон, так что никуда от этого не было деваться. Думая что и в каком виде преподать свое наболевшее, выражение его лица нахмурилось и он издал непроизвольный еле слышимый вздох.

— Вот что я вам скажу, друзья… Зря вы на меня дуетесь! Я ездил и нашёл вам приключений! Чем забить вашу скуку — будет! Отправляемся развеяться в самом скором времени!… В общем этот Демон тиранит нашу хозяйку и ее нужно защитить, даже более того выручать, он готовит ей злейшее из самых гнуснейших дело, какое только может быть для незамужней девицы.

Д«Олон весь заинтригованный, внутренне загораясь и ерзая на стуле, заинтересованно вопросил:

— Какое дело?!

— Еще пока сам не знаю, но с выручкой нельзя затягивать! Завтра мы должны уже быть там. Разгоним женихов.

— Д’Обюссон! — вскричал взбудораженный предложением граф д’Олон — Твой девиз: «Ищи приключений!» По рукам! А сейчас мы все еще раз усядемся за стол, пообедаем и отдыхать до завтра!

— А твой девиз, дорогой Сен-Жан, — в свою очередь рассмеялся д’Обюссон, — «Копи силы».

— Я думаю, — заключил Лекок де Гассе, — Мы сначало последуем второму девизу, а затем уж первому /вставая…/.

Глава XXXIII. Капече Ковалоччо

Граф д’Олон возился во дворе около раскрытых ворот конюшни, откуда Фернандо ему выводил коней, стараясь показать как можно более сильного и выносливого, и тот отбирал подходящих. Подходящих приказывал отводить в сторону. Сам же в это время занимался увязкой железной накидки из двух стволов кулеврин. Одновременно ему приходилось заниматься и обвязкой, иного слова тому не подберешь, крупа коня до самой шеи одеялами, так чтобы мягкие подкладки надежно защищали собой уязвимые давлению и теру места, но главным образом еще и для того чтобы длинные стволы горловинами высматривали в разные стороны, а не под конскую морду, которую могли задеть выстрелы с боков. Это были уже не те тяжеленные морские орудия, которые же увязанные попарно висеть с разных боков коня, ещё же и имели над собой седока. Впрочем это были не настоящие морские орудия, а похоже случайно попавшие из сухопутного театра. Сейчас же на тех же самых проверенных тяжеловозах вообще висели тонкоствольные замковые «трофейки», как их называли, не будучих мешать даже ногам и обеспечивавших полную нестесняемую резвость носителей конских. Нужно было еще так же чтобы ошейник / такую замкнутую форму решил придать граф подкладке для большей надежности/ гасил силу отдачи, неотвратимо приходившуюся бы на бока и пугавшие бы живоподвижную часть «ходячей батареи», — так он сам окрестил свое произведение, которое состоялось когда д’Олон ухватившись ручищами за обе штуки с усилием многих помощников поднял вверх и опустил, стараясь как можно мягче, плетенкой веревочной перевязи, пришедшейся на хребет спины. Далее занялся подправкой и подвязкой подпруг.

Со стороны его детище выглядело надежно справленным, оставалось только сшить подходящий ошейник; приведя оный в совершенную нисподающую и не сбивающуюся форму; и за коня можно было быть вполне спокойным, как никак мортиры возил, да еще и с седоком на расстояние несоизмеримо большее, и без всяких подкладок, и не в таком упитанном состоянии как сейчас… Не смотря на все эти преимущества, предстояло однако провести испытания, в чистом поле за воротами, а то мало ли чего не случалось с животной скотиной с непривычки. Испугались бы.

Граф д’Олон уже стал начинять внутренний проход одной из кулеврин малой толикой пороха с последующим наращиванием по мере стрельбы… как Фернандо отвлек его внимание, тем что указал на выведенного собою жеребца.

— А этот откуда здесь взялся? Его я что-то не видел?

Это был конь, приведенный Франсуа, он и сам, находившийся во дворе обратил на него внимание и подошел поближе разглядеть подарок. Мягкий белый цвет, плавные волнистые округлости, прогнутый дугой изящный круп и грациозная походка, с которой его Фернандо стал прохаживать перед всеми напоказ, с поступью: левыми-правыми — необыкновенно редкостный, другими словами иноходью. Все указывало на заморские закупки, которые придавали этой стране свой неповторимый лоск. Арабец, несомненно очень знатной породы Аль-Боралка, как посчитали отрывал на себя восхищенные взгляды, заставляя подолгу засматриваться на свои телеса.

— Очень мило, — произнес д’Олон, оценивающим взглядом, — …Сюда бы еще пушечку на бок прицепить, вообще бы превосходно было?

— Сен-Жан, прекрати ломать красавца! Вот эти две и хватит.

Отошел от него Франсуа подальше, не желая ничего об этом слышать. Граф и сам подумал, что ломать такого красавца-чистокровку не стоит, когда есть столько обыкновенных тяжеловозов, на которых он перевел высматривающий взгляд. Бросив мимолетный взгляд на невольно привлекшие его внимание шумные звуки от ворот, повернул голову в другую сторону на стоявших вместе Франсуа и Мачете, последний сказал: — «Не подойдет!»

— Почему не подойдет? Все нормально, я считаю.

— Как же все нормально, ты подумай о том, какая она белая будет ночью. И где ты в этих местах собрался на белом таком ездить? Не далеко же ты уедешь. Говорю тебе послушай мои слова… даже и не думай! Возьми лучше моего коня — это вещь. Ржать просто так он забыл, только в случае если почует что неладное.

Д«Олон, как впрочем и все остальные из близстоящих к нему повернулись на ворота, так как возня поднявшаяся там приняла широкозвучный характер. Оттуда доносились удары стука, лязг откидываемого затвора двери, вышедшего из башни дозорного со словами: — «Итальянец какой-то по-нашему говорит», и сами крики из-за ворот на чистейшем французском, а самое главное знакомым голосом!

Д«Олон не выдержав опрометью кинулся встречать, но не успел Тендор отворить как следует…, как граф чуть не сбивая его выскочил вовне и внес на руках держа за пояс высоко поднятым Капече Ковалоччо, радостно улыбающегося, видя столько знакомых лиц, поднявших радостное: — О-о! …при виде такого гостя, привносившего за своей спиной во двор Шандади ветра и события грозного Маонского порта той ночи, словно бы его или Менорку, залитую в одном месте полоской радужного рассветного света, можно было увидеть за открытыми воротами. Настолько неожиданным казалось появление здесь Капече, что большинство бросилось к нему, даже те кто не знал кто он такой, но увлекаемые парижанами и тем, и кто входил в костяк заговора, радовались новоприезжему немногим менее, в предвкушении того, что всегда влечет за собой появление гостя, при появлении же вызвавшем бурю восторгов.

Уже на руках группы людей проследовал молодой итальянец к врытому в землю длинному столу со скамейками, и отвечая на приветствия и горячие рукопожатия был усажен за него сразу, облепленный кучей людей. Традиция всеобщего застолья на открытом воздухе возобновилась. Известие о его приезде так широко и громко разносилось вовнутрь самого замка, так что Бертона готовившего съестное снаряжение в дорогу, а Баскета, готовившегося это снаряжение везти, оно застало глубоко в погребах, а графа де Гассе, как раз в это время лежавшего поверх постели сорвало с нее и надев наспех на ноги, заставило сбежать вниз и растолкав толкущихся, оказаться у края столешницы, что напротив Ковалоччо. Тот увидев графа просиял так же как просиял увидев Франсуа и окончательно почувствовал себя в кругу друзей и знакомых.

— Тихо! Слушайте что было после вашего свала, — встрепенув руками успокоил он галдеж, сменившийся внимательным слушанием, — Я всего не видел, но рассказывали о вас много, а уж слушать мне пришлось предостаточно и самого невероятного, уж поверьте мне. Потом вы узнаете почему? Сначало я расскажу как мне удалось пережить ту ночь.

— Капече, почему ты не пошел сразу на корабль??! Я же говорил тебе, как наступит столько-то времени сразу иди! — спросил с давно позабытым напоминанием граф д’Олон.

— Так вот в чем дело было! Полковник Беккен в соседнем номере оказывается не спал, и только мне идти — вышел он! Я так испугался этого совпадения, что решил проследить.

— Ну да, я как раз заступал! — пояснил горячно граф, — Вот падла!

— Я давай за ним следить. На углу его встретили свои же и они ушли в комендатуру. Я так постоял там с некоторое время подождал, не знаю сколько, свет-таки не зажигался, ни в одном окне. Я так испугался, ну ты можешь себе представить, что я мог подумать? Что делать ума не приложу, ну для чего они могли туда зайти? Что мне было делать, бежать на «Ореол», сообщать что все провалилось? Я решил идти напрямик, будь что будет. Вхожу в этот проход, вот знаешь где с ювелирной англичане ограду отодвинули. Ну, вхожу я в этот проход значит и мне как наголову патруль этот свалился. Рядом же за углом, я и раньше слышал, откуда-то говор доносится, не придал этому никакого значения. За домом, что из дома. Короче, подзывают. Что ты здесь крутишься?

— А-ах вот что ты отстал. — догадался д’Олон.

— Да! Нарвался! Ну и мудаки попались, скажу я вам, и что я им накручивал, перед ними стоял, я сам загинался потом долго. — расхохотался говорливый Капече, заражая смехом других.

— Ну это ты умеешь, могу себе представить твой тогдашний раж, — говорил де Гассе. — Скажи сразу, как ты отделался от них?

— Нет, не так сразу, а то я пропущу столько интересного. Ты помнишь град анекдотов, которые нам рассказывал месье де Пейрак?…

— И ты им все их рассказал, — спросил сквозь смех граф де Гассе.

— Я им рассказал не анекдоты, я им рассказал их так, словно бы это было про себя!…Намного увлекательней оказалось.

Тут уж заколыхалась и полегла вся куча французов, травившая этот свод анегдотических историй на своём языке и взорвавшаяся в диком животном смехе, громко разнося свой гогот и ржание в окрестностях Шандадского замка.

— А про: — «Цеж это минутное дило, где ты курва всю ночь была?!» — рассказывал? — /де Гассе/

— И это рассказывал, все рассказывал!

— И отвлекал от нас! — вскричал озарённый домыслом граф д’Олон. — Я, признаться больше всего боялся встречи с тем патрулём, который обычно там ошивался и очень удивился, что они не попались нам по пути. Представляете что бы тогда было?

— Ладно, что там было вы можете себе представить, пойдем дальше, началась стрельба, я туды-сюды, они как бы может быть побежали смотреть, что там стряслось, а так двоих отрядили со мной. Я от них ну, давай нарезать! — ухохатываясь говорил молодой итальянец, задыхаясь в смехе. Но рассказать как он бегал от них по городу и где наконец спрятался ему удалось довольно занятно, и откуда он всю ночь просмотрел за уходящими англичанами из своего укромного места, меж домами в самом углу ее и завалившись завалившими его вязанками хвороста или метелок.

— Во в положение попал! В гостиницу не возвращайся — вонючий пес распорядился уж конечно. А там и деньги все оставил. Куда податься? А утро уже. Пошел к тавернщику сдаваться!…на милость. Тот меня как увидел, так в охапку поволок наверх, я думал вселять в пустующие комнаты, и то думаю хорошо, не с улицы разговаривать придется. А он меня к дону какому-то там затащил, давай ему рассказывай все что было. А что было? Я и сам ничего не знал. В общем и от того, что знал вовсю отпирался, но рассказывал. Значит такая басенность им понравилась. Но меня от нее аж першило, это ж как в деревне, рассказал двоим, к вечеру весь город знать будет. И до чего хреново мне было смотреть на их сальные рожи, клятвенно уверявшие меня: не-нет! Никому ничего не расскажем! Могила!…

А меня ведь ищут, от анекдотов все же Францией благоухало. Обрисовал я значит кратко свое положение, дяденьки спасайте меня. Ладно, говорят, у тебя деньги есть? — нет говорю, — Тогда вниз ступай, пока это время работать у меня в погребе будешь. Ладно думаю, немножко можно и так будет. И в такое простите меня, говно попал: мыл, скоблил, чистил и перебирал. И даже рыл! Чего там только не приходилось делать. А транспорта все нету. Порт на первое время закрыли, ничего не выпускали, о-ой, мрак! — да!!! Жить приходилось там же под полом, не показываться же мне на людях. Так что все, что в таверне не говорили, все слышал, все знал.

Наконец дождался когда вернулись корабли; все что испанцы потом со слов англичан рассказывали. Про все наслышался о вас. Можете мне ничего не рассказывать, я знаю абсолютно все и даже больше вашего и даже то, кто убил главного мятежника. /с этими словами он посмотрел и указал на д’Обюссона/.

Ну молодцы, вы выбрались, а мне к тому времени до чего же скверно становилось после слов тавернщика, что суденышко ощупывать будут как новобрачную. Ну пошутил скотина, нашел же как пошутить! У меня единственная светлая радость осталась, что за вас. А кругом мрак и в голове и вокруг. Ну все же молодец тавернщик смекалку проявил. Я сначала и не понял, что я делаю, а знаете у самой поверхности бочонка дырочку аккуратно просверлить нужно было и трубочку так незаметненько чтоб торчала, и вниз так чтоб удобно было прислониться губами и дышать. Дальше воды и поверх моченых яблок накидал, и еще крышкой наполовину прикрыл. На тачку и на суденышко… Да-а!! забыл сказать. Когда первый раз пробовали, что с этого получится, я малость воды-то наглотался. Тогда сделали так: намазали значит конец трубки медом, я приложился, нечо! Даже не нужно было губы пальцами зажимать, очень хорошо держались…

…Повез! Ой зубы мои зубы, от каждого толчка внутри меня всего тенькало. Я так за них боялся, хотел уже оторваться, потом представил как при обыске моя голова среди яблок плавать будет, только крышку подними. Нет уж лучше пусть зубы повыбивает здесь, думаю, чем мне их потом в тюрьмах повыбивают. И точно чуть не повыбивало, остановка и толчок снизу. Одно спасло, очень хорошо задержался головой о кулак, даже трубка прогнулась. Это наверное с трапа меня так бережно на палубу спустили. Это что! Вот что потом со смой в этой бочке было! Короче уже почувствовал плывем и при чем долго. Ладно думаю не буду торопить события, дождусь. Потом чувствую нехорошо уже становится, не выдержу, начал губами отрываться и тут как говорится выкуси, в прямом смысле этого слова. Губы мертво пристали. Я не знаю какого дегтя или клейстера тавернщик подмешал в мед, но факт тот, что я не мог оторваться; стал тогда пытаться выдергивать трубку — еще мертвее, мог только выворачивать в сторону и сам вместе с ней у стенки застрял и носом водицы глотнул. Тут я запаниковал и запсиховал, рукой чувствую крышку на пол скинул, воду разбрызгиваю. Вдруг чувствую, сверху руки меня трогают, неприятно так. Показалось что это англичане меня трогают, и я раньше времени… о-ой! До чего же тошно стало, от этой мысли показываться даже не хочу, замер. А что интересно все слышно через воду как смеются.

— Через воду никогда не бывает слышно, — чинно возразил ему боцман Тендор.