Бесплатный фрагмент - Цветы в паутине

Все персонажи и события в книге вымышленные. Любые совпадения следует расценивать как совпадения.

Автор не всегда разделяет точку зрения героев романа.

Из откровений Нонталпафига

«Разве я жесток? Я лишь вывернул человека наизнанку. Его страдания порождены его же пороками».

«О чем больше всего приходится жалеть? О детской ссоре более ста лет назад».

«Конечно же, это все правда».

«Я ведаю».

«Да, я прерывал жизнь других — но мой дар требовал развития».

«Когда деньги оттягивают карманы, человек перестает замечать тяжесть собственных грехов».

«Конечно же, я грешен. Но свой грех я не собираюсь оправдывать — ведь мне приходится жить с ним вечно».

«Чего больше всего хочется? Встретить такого же».

«Ненавидеть детей? Что вы! У меня нет для этого никаких оснований».

«Да, я любил. И у меня есть ребенок».

«Все люди — марионетки. Но у них всегда остается право выбора».

«Чего я боюсь? Пожалуй, Вечности… в Одиночестве».

Перед прологом

Стремление жить и преодолевать умирание это мудрее разума, сильнее воли.

Ромен Роллан

1

Земля…

Жизнь нашей лазоревой планеты очень длинна по меркам и тысячи поколений, и десятка цивилизаций. То время, что выделено у Земли для человека, несравненно мало по сравнению со сроком Ее жизни. Но призвание человека — использовать это время по максимуму, спросив себя: что же нужно для того, чтобы жили его потомки? и что он может сделать для этого сам лично? Возможно, имеет смысл подумать о другом доме, способном заменить существующий — пусть не полностью, а хотя бы частично? Что же. Мысли, уносящие за пределы Земли, бесспорно, похвальны. Но: за отсутствием информации соприкоснувшихся с «запределами» нашей планеты (а если быть точнее — за отсутствием самих соприкоснувшихся), все-таки, сейчас эти мысли больше подходят для фантастического романа.

То ли дело соприкасаться с Землей! Не просто родиться на Ней, набраться соками и, отравившись ядом, уготовленным для каждого, раствориться внутри Нее, дабы исчезнуть навсегда, — а именно соприкасаться. Любознательность порождает стремление, а стремление при условии хотя бы малейшей искры обособленности способно оказаться отличным противоядием забитому в мозги ржавому гвоздю, атрофировавшему и силы, и возможности видеть то, что не видно, и слышать то, что не слышно. А когда есть сила — разве есть смысл не пользоваться ею? Только глупец ее не заметит, и только слабак будет стараться ее сдерживать. Она будет съедать тебя изнутри, как червь, проникший в спелое яблоко. А еще хуже: она станет накапливаться в тебе, и однажды, не сумев с ней совладать, ты взорвешься, как взбесившийся овощ под палящим солнцем. Нет. Ее не нужно сдерживать. В нее нужно вцепиться, как в гриву дикого арабского скакуна; чего бы это тебе ни стоило — доказать ей, что ты ее достоин; приручить ее; и, в конце концов, научиться управлять ею. И после всего этого — соприкасаться. И обмениваться, и учиться, и созидать. А еще: конечно же, ведать.

Земля — третья видимая планета от Солнца. Она состоит из более чем двадцати параллельных миров, переплетенных друг с другом. Человек осознанно пребывает лишь в одном из них — гиперматериальном. Если не считать Рай с Адом и соединяющих эти антиподы двух огненных миров — пребывание в остальных плоскостях является для человека случайным, и вызванным либо исключительными качествами его психики, либо нахождением в местах изломов этих плоскостей. Взаимодействия с этими мирами в основном кратковременны и влияют на человека крайне неблагоприятно, что обусловлено уязвимостью его материи и ограниченностью его психического состояния. Если говорить об изломах, то они схожи с трещинами в тюбике, через которые начинает просачиваться зубная паста. Но на этом сравнение и заканчивается. Трещины в непривычных для человека мирах могут исчезать так же внезапно, как и появляться, выбрасывая попавшего туда совсем в другом месте земного шара, а то и вовсе отправляя человека в его прошлое или будущее. Случается и так, что человек исчезает навсегда, и информация о нем обрывается не только в мыслях других людей, но и в памяти самой планеты.

Еще задолго до появления первого прямоходящего Земля отличалась активностью, вызванной скоплением множества энергий, часть которых не покидает планету и до сих пор. Большинство из них наделены разумом или же управляются разумными силами.

Есть основания полагать, что на Земле находится некий проход, позволяющий проникать далеко за ее пределы, а возможно — и на другие планеты. Не исключено, что возникновение Земли обязано именно этому древнему порталу. Во всяком случае, некоторые представители органической жизни на ней имеют явно внеземное происхождение.

Земля. Люди придумали параллели и меридианы, поделив планету на отсеки, чтобы лучше ориентироваться в своем обширном доме. Но ни одна географическая карта не показывает границ, созданных самой планетой, и таких отсеков на самом деле гораздо больше. Подобно дубовой бочке, опоясанной железными обручами, Земля обмотана невидимыми нитями. Они могут быть тоньше человеческого волоса, но иногда достигают и нескольких километров в диаметре. Они не прямые, а об их назначении и составе можно только догадываться. Однако точно известно, что в местах пересечения таких линий друг с другом возникают аномальные зоны, где время то замедляется, то ускоряется, и где возможен переход в прошлое или в будущее. Пока непонятно, вызваны ли изломы такими перекрестками или же, наоборот, трещины в тонких мирах и притягивают к себе таинственные нити. Несколько раз в столетие на каждом из перекрестков происходят информационные выбросы, длящиеся какое-то мгновение, и не готовый к ним человек словно облучается этой загадочной энергией Земли. Последствия могут быть самыми ужасными — разум, рефлексы и приобретенные способности начинают исчезать, и человек деградирует. Иногда выброс бывает настолько мощным, что любые живые существа, находящиеся на перекрестке, — будь то мыши или люди, букашки или слоны, — сгорают дотла за мгновение.

Бывает и так, что поток информации не уничтожает человека, а превращает его в супергомо с удивительными способностями и возможностями.

Ярким примером может служить Леонардо да Винчи — многосторонний гений из Флоренции. Кроме всего прочего, великий флорентинец разыскал одну из машин времени, с давних времен существующих на Земле. Имея нечеловеческую силу, обладая фантастическими способностями и будучи человеком большого ума, создатель «Джоконды» не только соприкасался с Землей, но и вещал — сначала современникам, а потом и потомкам. Он понимал, что не все, что он постиг, можно уразуметь на данном уровне развития, и поэтому для каждого поколения оставил отдельную информацию. До сих пор не все эти шифры разгаданы. Что тогда говорить о знаках, оставленных гением в других измерениях, куда он мог попадать без труда! И пусть он уже давно умер, — с каждой новой разгаданной загадкой дух величайшего флорентинца стоит за спиной, ибо, если человек соприкоснулся однажды, его затягивает все дальше и дальше, размазывая его существование по всем возможным земным дорогам — видимым и невидимым.

Остановиться уже нельзя. И это не образ жизни, а нечто большее: затягивающее в трясину, и выворачивающее тебя и твою душу наизнанку, размывающее черту жизни и смерти, и в то же время не вызывающее об этом сожаление. Дороги зовут идти дальше — туда, где таятся ответы на еще не заданные вопросы, туда, где можно в одной жизни собрать несколько, и туда, где объединяются мгновения в вечность.

Приблизиться настолько, насколько был к этому близок сам итальянский Фауст? Узнать и поведать больше, чем он? Кто знает. Но очень важно: не останавливаться на том, чего смог достичь именно ТЫ — особенно тогда, когда твой дар сошелся лицом к лицу с исключительно редким случаем.

2

«Когда я был совсем ребенком, мне запомнился один случай. Очень странный случай, но только если таковым его считали бы вы. Я же уверен, что все предопределено. Предопределено некой высшей субстанцией, решившей однажды одному из смертных дать шанс. Вы спрашиваете: какой? Шанс приобретения иммунитета к самой Костлявой, отнимавшей величайшую ценность у всего мыслящего, как бы оно тому не сопротивлялось! Вот о каком шансе я веду речь. И поверьте, я не напрасно трачу слова, и ваше время тоже.

Шел 1877 год. Мне, пятилетнему, как и любому другому ребенку, не терпелось узнать как можно больше о мире, в котором мы все с вами живем. Каждый день у меня появлялся добрый десяток вопросов, не дающих покоя и требующих немедленных ответов. И потому, когда в очередной базарный день отец и старший брат Алексей усадили вашего покорного слугу в телегу рядом с продуктами и мешками со всякой живностью, моему счастью не было предела.

Как обычно, я всю дорогу на городскую ярмарку донимал и отца, и брата вопросами, казавшимися Алексею очень глупыми, а мне — невероятно интересными. Почему небо голубое, листья на деревьях зеленые, а не наоборот? Что такое боль, и зачем люди при какой-то просьбе тыкают себя пальцами в тело и поднимают головы вверх? Зачем отец покупает поросят, дает им человеческие имена, выращивает, убивает, затем покупает новых, и называет теми же именами? Когда мы приехали на место, я им уже окончательно докучил, и потому они были рады заняться делом. Разложив свой товар на привезенных лавках, отец стал зазывать покупателей. Алексей ему помогал. Для меня же стоять на месте и расписывать, какие у нас жирные гуси и большая морковка, было слишком скучно. Незаметно от отца и брата я отошел в сторону и отправился бродить между торговыми рядами.

Суета, творившаяся здесь, меня всегда удивляла, и, в то же время, завораживала. Все эти люди, таскающие туда-сюда бедных животных, по-видимому не испытывали к ним никакой жалости. А к каким-то блеклым круглым железкам и цветным бумажкам относились с таким трепетом, словно в них была заключена их собственная жизнь. Если с первым я еще мог свыкнуться, то влечение людей к материальным ценностям (а вернее — к их количеству) у меня всегда вызывало насмешку и отвращение. Я, конечно, понимал, что эти побрякушки нужны человеку, чтобы он существовал. Просто так было устроено в этом мире. Но у меня крутился в голове вопрос (у меня, у пятилетнего, но это факт!): а можно ли что-то изменить здесь? Ведь жизнь людей была невероятно скучна, лишена самого главного — понимания ее сути. А если представить, что вместо обычных денег человек смог бы расплачиваться, делясь своими знаниями, жизненным опытом, стихами, рассказами, историями, например?! Это я сейчас понимаю, что мое детское представление об идеальном мире, взаимоотношениях между людьми являлось на самом деле самой большой утопией, когда-либо существовавшей, у которой не было ни единого шанса выйти за рамки одного человеческого разума. Но в тот день умом пятилетнего мальчишки я для себя твердо решил: нужно что-то изменить. Я не понимал: что? Но я знал, что когда-нибудь это станет в моих силах. В моих руках будет дать человеку шанс окунуться в мой мир, в мою утопию, где деньги — это ничто, а человеческая Жизнь — это стрела, летящая к мишени через множество ярмарок, где разменной монетой является внутренний мир этого человека, а длина полета стрелы зависит от его поступков.

С такими странными для ребенка мыслями я бродил среди торгующих людей и обреченных животных. Небо над головой вдруг стало серым от туч, и в вышине просверкали молнии. Мне за шиворот упала первая капля, и я захотел вернуться. И тут мне стало страшно. Я подумал: а ведь и мой отец точно такой же, как все! Еще ужаснее оказывалось то, что и мой десятилетний брат Алексей не менее безжалостен и глуп. И это те люди, к которым я постоянно приставал с вопросами! Мне стало горько за них. Но все-таки я был вынужден у этих невежественных людей брать необходимую информацию о том, что нас окружает, чтобы из этих крупиц делать фундамент, на котором я и собирался построить свой собственный мир. Не хочу, чтобы вы думали, будто я не любил своих родных. Это не так. Я их очень любил. И потому они были первыми, перед которыми я был готов распахнуть свои двери.

Пошел дождь. Люди стали прятаться под навесами. Нужно было возвращаться к отцу, который мог меня искать. Сорвав большой лист лопуха, я накрыл им голову и двинулся назад. И тут в стороне я увидел толпу, обступившую кругом какой-то пестрый шатер. Я остановился. Дождь набирал обороты, выбивая над моей головой чечетку и вонзаясь в лужи взбеленившимися змеями. Мне стало казаться, что злобное шипенье невидимых рептилий, от которого мое маленькое сердечко замирало, предвещает, если не конец света, то всемирный потоп. Маленькие лужи собирались в одну большую, выбраться из которой я все не решался. В конце концов мое воображение немножко остыло, а мое любопытство пересилило опасность получить от родных хорошую взбучку, и я подбежал к толпе. Судя по тому, как люди восторженно хлопали, я догадался, что внутри кольца было что-то очень интересное. Я протиснулся вперед и увидел такое, от чего захватывало дух, — и сразу забыл о несуществующих змеях, падающих с неба. То, что я увидел, было поистине достойно оваций, раздававшихся вокруг шатра! Огромный мужчина с голым торсом в широких голубых шароварах, запрокинув голову, глотал огонь! Маленькая девочка в красном платьице с белыми горошинами раз за разом подносила ему небольшие зажженные факелы, которые тот всовывал себе в рот, а когда вынимал их, огня уже не было. Я заворожено наблюдал за происходящим, и мне стало казаться, что этот мужчина, на самом деле, настоящий дракон, принявший человеческий облик, и что вот-вот, еще совсем немного, — и он выдохнет на стоящих рядом людей огромный столп огня.

Я вздрогнул. Раздался гром такой силы, что огнеглотатель замер. Испугавшись, что моя догадка сейчас подтвердится, я вцепился в чью-то штанину, но глаз с факира не спускал. Факир посмотрел на меня, улыбнувшись резиновым ртом, и мое бедное сердце провалилось в пятки. В вышине прогремело еще раз, и еще. Перед тем, как мужчина в голубых шароварах наконец-то превратился в дракона, я услышал знакомый голос. Это был отец. Он меня искал. Что-то вспыхнуло, и я потерял сознание…

Очнулся я уже дома. Мое тело принадлежало кровати в прямом смысле этого слова, так как не было сил даже пошевелиться. Передо мной стоял отец, а в ногах сидела мать. Сильно болели руки и ноги, а в голове, казалось, полыхал огонь. Комната пропиталась едким запахом лекарств. Подошел какой-то мужчина. Судя по тому, что в его руках блеснул шприц, я понял, что это лекарь. Он что-то сказал, но я ничего не услышал. Не выдержав боли в голове, я закрыл глаза, и почувствовал, как мне сделали укол…

Спустя два дня я стал слышать. А спустя неделю мои раны затянулись. По словам отца, в шатер с факиром ударила молния, и двадцать пять человек погибло, включая и ту маленькую девочку в красном платье с белыми горошинами. Среди тех, кто смотрел это представление и в нем участвовал, выжил лишь я, отделавшись двухдневной контузией и ожогами на руках и ногах. Помню, как отец сказал, что Господь к нам милостив, на что я ответил: «Он просто искал, и нашел!».

Отец вскинул брови и спросил:

— Кого?!

— Меня, — ответил я, с удивлением заметив, что к отцу привязано несколько тоненьких ниточек.

Это и был тот первый раз. С тех пор таких ниточек я видел множество. Со временем я понял, что кроме меня их больше никто не видит. Я не знал, из чего они сделаны, и для чего предназначены, но, проанализировав свои наблюдения, понял, что ниточками обмотаны все предметы и все живое вокруг (даже я!) — просто видеть их постоянно у меня не получалось.

Я стал экспериментировать. Как только моему взору открывались тайные ниточки, я пытался с ними что-то сделать, и однажды у меня это получилось. Как-то раз, гуляя по двору, я зашел в хлев к коровам и увидел отелившуюся накануне Зорьку, перемотанную паутиной. Это зрелище напомнило мне огромный кокон, и я усмехнулся. Заметив, как ниточки завибрировали, я догадался, что видимые только мне образования отреагировали на мое присутствие. Доверяя своей интуиции, я подошел к Зорьке и дотронулся до паутинок. Они задрожали еще сильнее и засверкали. В кончиках пальцев я ощутил легкое приятное покалывание. Кокон зашевелился, и сквозь прозрачные паутинки удалось заметить маленького рыжего теленка с черным пятнышком на лбу, присосавшегося к материнскому вымени. Похоже, что мое присутствие потревожило Зорьку. Она сердито промычала, повернув голову в мою сторону, и наставила на меня рога. Но уйти я не мог, так как боялся, что потеряю связь с ниточками, явно решившими меня сегодня побаловать. Я обошел корову с тыла, просунул руку между досок загона и, раздвинув паутинки, дотронулся до ее спины. То, что произошло дальше, я по праву могу считать еще одной отправной точкой в развитии моего чудного дара, полученного однажды среди множества смертей. Поначалу, — на какие-то доли секунды, — я ощутил уже знакомое покалывание в пальцах. Затем паутинки, облепившие коровку, вспыхнули огнем и зазвенели, словно натянутые струны. И, наконец, перед моими глазами появились образы, пощекотавшие мои детские нервы. Я увидел себя, насаженного на огромные рога Зорьки! Испугавшись не на шутку, я отдернул руку. Видение исчезло, но где-то внутри еще оставалась та горячая ненависть, которую это глупое животное испытывало ко мне. Пятясь из хлева, я с ужасом заметил черную ниточку, тянувшуюся следом. Один ее конец исчезал во мне, а, проследив за другим, я увидел, что нить растворяется и в корове. Тогда я не понял, что это значит, и подумал, что сошел с ума. Я выбежал во двор и… остановился.

Поначалу мне показалось, что все вокруг ожило — ниточки оплели деревья, сарай, дом, заборчик, — и шевелились. Даже полено и воткнутый в бревно топор были покрыты загадочными созданиями. От назойливого шороха у меня в ушах засвербило, вытесняя из головы остатки былой бравады и осознания своей исключительности. Мне пришло на ум: черт, если где-то есть паутина, значит, рядом с ней должен быть паук! А если же паутина не совсем обычная, тогда и пауку суждено быть таким! Я решил спрятаться в доме. Но и там повсюду была паутина: она висела на стенах; покрывала печь, топчан, образа; лежала на полу, на кроватях. Она трепетала от сквозняка, и мне стало казаться, что еще чуть-чуть — и из этого чудовищного кокона уже не выбраться! Я забрался на чердак, а оттуда на крышу, но и там увидел почти то же самое. На каждой черепице и доске шевелились маленькие белые щупальца — полупрозрачные, похожие на плесень. И лишь сверху печной трубы ничего не было…

Так я просидел очень долго, — свесив ноги в закоптившуюся пасть молчаливого дымохода и зажмурившись, — до тех пор, пока меня не нашел Алексей. Когда я открыл глаза, никаких паутинок уже не было. Я начал искать на себе черную нить, но тоже ничего не увидел. Меня трясло, словно в лихорадке. Пошатнувшись, я упал прямо в руки отцу, взобравшемуся уже к этому времени на крышу.

Помню еще, что доктор, который был другом отца, назначил мне постельный режим на целую неделю. И вы не можете даже представить: с каким превеликим удовольствием я это предписание тогда выполнил!»

3

Человек в сером спортивном костюме, на котором красовался лейбл «Adidas» (с зеркально изображенными буквами «d») замолчал. Из-под расстегнутой мастерки выглядывала зеленая футболка. Большая скрепка на молнии, вероятно, была важным атрибутом в убранстве человека, так как даже ее ржавчина не послужила причиной от нее избавиться. Вверх по футболке упрямо полз сине-красный герой из комиксов и уже почти добрался до худой шеи хозяина. На ногах у хозяина ржавой скрепки были коричневые босоножки, имеющие свойство при каждом шаге противно поскрипывать. Но сейчас он сидел за столом, и босоножки молчали.

Евгений Трофимович Нещетный также не спешил что-либо говорить, с интересом продолжая разглядывать загадочного писателя. Невзрачным же тот был не только в одежде, но и во внешности. Крысиные желтые зубы, оттопыренные уши, крохотный нос, сальные взъерошенные волосы темного цвета… Подбородок? Его просто не было! Кисти? Натуральные коряги — такие же узловатые и длинные. И, конечно же, легкая небритость, отнюдь не прибавлявшая тому шарма. Хорошо еще, — отметил не без иронии редактор, — что от этой странной личности, представившейся еще более странным именем (которое никак не удавалось запомнить), вместо уксусного альдегида доносился запах живых цветов. Но все-таки: оставалось в его виде что-то еще более примечательное. Весь нелепый вид писателя с лихвой компенсировали огромные воспаленные глаза, которые, словно щупальцами, дотрагивались до сидящего напротив. А иногда сидящему напротив казалось, что это уже и не щупальца, а биологический сканер, способный пробираться вовнутрь до мозга костей — и этой способностью активно пользующийся.

«Ну и тип!» — подумал редактор издательства «Золотой Пегас» и, усмехнувшись, сказал:

— Да уж! Фантазии вам не занимать! И что же этот дар, — эти необыкновенные ниточки?

Человек пододвинул к нему папку с рукописью:

— Он понял, что нахрапом его не взять. И что придется приложить немало усилий… Прочитайте. Здесь все написано. Персонаж заслужил, чтобы о нем узнали.

Редактор улыбнулся:

— Вы так считаете?

Возможно, кривоватую ухмылку писателя, вылепленную из желтых зубов и тонких сухих губ, также следовало считать за улыбку.

— От слабохарактерных обрываний нитей к хитросплетениям истин начала и конца. Разве это не развитие?

Отвечать на подобное «хитросплетение» слов вряд ли можно было назвать адекватной реакцией. И потому редактору не оставалось ничего другого, как, тактично выкашлявшись в кулак, сказать:

— Говорю же вам: материалов у нас уже на полгода скопилось. Попробуйте куда-нибудь в другое место: в «Серпантин», или же в «Книги мира», например.

Помолчав, он добавил:

— Поверьте: мне было интересно с вами пообщаться. Да и рассказ довольно занимательный. Уверен, что и с вашей книгой все получится. Однако, поймите: у нас все забито.

— Вы знаете, что такое смерть? — неожиданно спросил писатель, просканировав редактора.

Евгений Трофимович удивленно, и как ему же показалось, немного раздраженно пожал плечами.

— Почему вы спрашиваете об этом?! Я думаю, все знают.

— То, что вы знаете, это всего лишь иллюзия. Я же разгадал ее тайну… Загадку смерти.

— Загадку?!

— Именно!

Блеск в глазах писателя снова оживил его бледное лицо.

— Прочтите. Здесь мир, каков он есть — безо всяких иллюзий и лжи…

Евгений Трофимович процедил:

— Ну, уж знаете!

— С открытыми людскими пороками, — продолжая говорить о своей рукописи, человек глубоко вздохнул, — которые не спрятать под личиной добродетеля. Здесь только правда, и ни капли вымысла.

Нещетный покачал головой. Да уж, неделька выдалась богата на новые имена. Без иронии, начистоту. В день по нескольку самоцветов, и в огранке не особо нуждающихся. А парочку авторов и вообще самородками можно назвать — была б его воля, по сто тысяч экземпляров каждому бы в печать запустил. Ну а этот же… Как его лучше-то охарактеризовать?! Странный — это почти ничего не сказать. Совсем ничего. Ненормальный. Да, так-то будет ближе. Не такой, как все, кто удосужился принести в редакцию свои вымученные бессонными ночами творения. Предлагает опубликовать так, будто его роман тянет на Нобелевскую премию, но при этом удосужился придти неопрятным. И как же он сам по этому поводу выразился? Ах да: мол, оболочка — это совсем не главное, и что он просто не успел привести ее в порядок! Да и это еще не все. Ко всему он заставляет поверить в то, что фантастическая история, рассказанная им — правда.

— То есть, это правда?! — переспросил писателя Нещетный.

— Самая что ни на есть. — Ну, другого редактор и не ожидал уже услышать. Писатель же не унимался: — И поверьте: не нужно больше тому доказательств.

— А по-моему, это уже че-рес-чур. Даже слишком!

Писатель слегка наклонился вперед:

— Слишком было бы отказаться! Но ведь вы не глупы. — Не обратив внимания на пожимание плечами несговорчивого собеседника, он продолжил: — Ваши мысли сейчас заняты только тем, как бы побыстрее от меня избавиться. Ведь так? — Редактор сдержал желание прокашляться, а его визави за столом, отодвинувшись назад, сказал: — Я знаю, что так. Можете не сомневаться. Но не забывайте, дорогой друг: когда случайным обстоятельствам выпадает джокер, не стоит перегибаться через край колодца.

Нещетный, сдержавшись от парирования на «друга», сказал:

— Мне не совсем понятно…

С акцентом на местоимения, невзрачный человек с блеском в глазах проговорил:

— То, что я здесь, не случайно. То, что вы здесь — это сила обстоятельств. То, что мы здесь вместе, это — шанс.

— Шанс на что? — устало спросил Евгений Трофимович.

— На то, чтобы остановить уже начатое. Начатое много лет назад, когда я был еще ребенком. Иными словами, это шанс поставить последнюю точку в этом романе. Ведь, даже и не подозревая… — писатель пристально посмотрел в глаза редактору, — вы теперь тоже… на его страницах.

Человек с крысиными зубами, оттопыренными ушами и глазами-щупальцами встал со стула и зашагал по комнате, сцепив коряги за спиной. Противно заскрипели босоножки. В такт шагам заколыхалась ржавая скрепка. Запах цветов стал более настойчивым. Редактор сделал глубокий вдох, откинулся на спинку кресла и так же глубоко выдохнул. До конца рабочего дня оставалось всего каких-то сорок минут, так почему бы не позабавить себя обществом такого странного человека? Евгений Трофимович покорно сделал вид хорошего слушателя, не забыв поставить перед собой настольные часы, и слегка качнул головой.

Не поворачиваясь к редактору, писатель тоном лектора, которому уже порядком надоели непослушные студенты, громче обычного проговорил:

— Его нужно опубликовать, и только тогда все закончится!

«Да опубликуем, не волнуйся так — только как-нибудь в другой раз!» — подумал про себя раздраженно Нещетный, а вслух же промычал:

— Угу.

— Вы знаете, что такое Смерть? — снова задал тот же вопрос небритый человек с футболкой Спайдермена. И, не дожидаясь ответа, сказал: — Это всего лишь место, куда должна вонзиться стрела.

Перестав мерить шагами кабинет, он снова сел на стул и снова просканировал Нещетного:

— А если этим местом научиться управлять…

Писатель продолжал говорить о смерти и о людских пороках, которые не спрятать под личиной добродетеля, а редактор продолжал молчать, удивляясь своей непонятной терпеливости. Ему на ум пришла фраза из анекдота: «тебе легче дать, чем объяснить, что мне не хочется». Еще он подумал, что в этом человеке, говорящем тоном лектора, действительно что-то есть. Да и о персонаже тот говорил так, будто сам и был им. А если отбросить на задний план всю нереальность рассказа, туманность его последних высказываний и его странное отношение к смерти, то этому писателю сейчас должно быть сто двадцать пять лет. Но вместо феноменального долгожителя перед ним сидит сорокалетний мужчина. Тогда что удерживает его, Нещетного Евгения Трофимовича, редактора со стажем, — от того, чтобы не указать на дверь сию же минуту?!

Писатель улыбнулся, будто догадался, о чем подумал Евгений Трофимович. И сказал:

— Я столько раз обманывал саму Смерть. Вы думаете: это удача? Будьте уверены: все далеко не так, мой друг. Далеко не так…

Пролог

Бог великий музыкант, вселенная — превосходный клавесин, мы лишь смиренные клавиши. Ангелы коротают вечность, наслаждаясь этим божественным концертом, который называется случай, неизбежность, слепая судьба.

Карамзин Н. М.

Среднего роста мужчина вошел в больничное отделение. В одной руке он держал букет цветов и пакет с фруктами, а другой поправлял темно-синий галстук. Запылившиеся туфли, в тон черному костюму, все равно блестели. Весь его вид говорил о солидности. Хотя что-то оставалось и от небрежности. Мужчина провел пальцами по небритой щеке и кивнул вышедшей из ординаторской медсестре. Звали его Артем Родионович Делега. Ему было сорок семь лет, и он считал себя успешным бизнесменом.

Делега скривил нос. Запахи медикаментов и хлорки, смешанные с подсознательным страхом стать одним из пациентов больницы, заставляли его невольно поеживаться.

Навстречу ему шаркающей походкой шел по коридору заведующий травматологическим отделением Мелешко.

— Здравствуйте, Виктор Палыч, — поздоровался Делега.

— Здравствуй, Артемчик. — Мелешко пожал ему руку и протараторил: — Спешу тебя обрадовать: у Катерины твоей ничего серьезного. Но недельки две-три ей определенно придется побыть у нас.

Доктор отвел Делегу в сторону:

— Я тут подготовил список необходимых лекарств — для быстрого выздоровления. Ну, там, плюс бинты, процедуры… Но готов помочь и так, не обременяя тебя… так сказать…

— Что я могу для вас сделать? — сразу понял Делега.

— Да, в принципе, ничего особенного. Ты же знаешь: лишнего не прошу. У меня тут теща дачу перестраивает — и надо бы твоих ребят. Поштукатурить кое-где, пошпаклевать, обои… Да и с крышей порядок навести. Все уже куплено, лежит и ждет. Как раз недельки бы за две и справились. Ну, а я в долгу не останусь. Все будет на высшем уровне. Поставим твою на ноги. — Мелешко кивнул в сторону палаты, где лежала жена Артема Родионовича.

— Спасибо, Виктор Палыч. Насчет бригады, считайте, договорились.

— Ну, вот и отлично. — Мелешко хлопнул Делегу по плечу. — Пойдем, познакомлю с Зинаидой Сергеевной. Опытный врач, всю неделю будет с твоей Катериной. Так что езжай, работай и ни о чем не беспокойся.

Они направились в конец коридора. Мелешко открыл дверь:

— Зинаида Сергеевна, можно вас на минутку?

Из палаты вышла миловидная женщина лет сорока пяти. Взглянув на нее, Делега понял, что может быть спокоен за жену — эта женщина в белом халате внушала доверие.

Виктор Павлович представил их друг другу. Внезапно из-за двери раздался крик:

— Не надо туда, соленый! Не ходи на красный! Соленый! Не ходи туда, не ходи!

— Это еще что такое?! — встрепенулся Мелешко.

— Лисицын, — пояснила Зинаида Сергеевна. — Находит на него временами. Сейчас успокоим. — Она вежливо улыбнулась Артему Родионовичу и скрылась в палате.

— На красный! Не ходи на красный, соленый! — продолжало доноситься из-за двери.

— Психушка, однако, по нему плачет, — заметил Виктор Павлович и снова хлопнул Делегу по плечу. — И такие у нас пациенты бывают, Артем. Ну, все, договорились. Пошел я! Дела-с.

Проведав жену, Артем Родионович уже покидал травматологическое отделение, когда вновь услышал хриплые крики насчет Соленого, которому куда-то не надо ходить.

Спускаясь по лестнице, Делега невольно изучал ступени. Они выгодно отличались от ступеней в их подъезде — были шире и ниже.

«И как ее угораздило упасть? — думал он, вспоминая вчерашний несчастный случай с женой. — С чего вдруг у нее голова закружилась? Давление?»

Слава Богу, скорая приехала уже через десять минут. Да и повреждения, как потом выяснилось, были не самыми страшными: два сломанных ребра, легкое сотрясение мозга и вывихнутая нога. Не считая синяков. Могло быть хуже, гораздо хуже.

«Хорошо все-таки в этой жизни иметь связи», — в который раз подумал Делега. Не успели они вчера приехать в больницу, как для Кати была готова отдельная палата.

«Завтра, наверное, прийти не получится — позвоню. А приду послезавтра», — решил он, выходя из ворот больницы.

Вскоре в боковом кармане его пиджака раздался вибросигнал мобильного телефона. Делега поднес его к уху и, по привычке не глядя на экран, нажал кнопку ответа.

— Слушаю.

— Привет, дорогой, — промурлыкал голос в трубке.

— Ленка, ты, что ль? — усмехнулся он, хотя и сильно обрадовался звонку.

— Я, дорогой, и уже по тебе очень сильно соскучилась. — В трубке раздался причмокивающий звук поцелуя. — Ты вчера был такой вкусный, необычный, солененький. И мне это очень понравилось.

«Черт, — подумал Делега. — Надо было вчера все-таки помыться после больницы. Издевается, малолетняя негодница».

— Дорогой мой, я жду. Приезжай поскорей!

— Да, моя красавица, через час-полтора буду у тебя. Только шампанское и конфеты куплю. Да и домой еще заехать надо. Побриться бы не мешало.

— Как там твоя?

— Сказали, недели три пролежит. Вроде бы ничего страш…

— Я жду-у. Любимый мой, соле-оный! — в трубке раздались гудки.

Артема Родионовича вдруг передернуло: «Соленый!»

Тот псих в больнице…

По спине пробежали мурашки, хотя осенний вечер был теплым.

«Соленый, не ходи на красный!»

Еще в больнице у Делеги возникло ощущение, что эти слова были адресованы именно ему.

«Светофор! — осенило Артема Родионовича. — Говорят, ущербные могут предсказывать будущее… Это же он о светофоре!»

Как раз в этот момент Делега подошел к перекрестку. Горел красный свет, но кое-кто перебегал улицу перед машинами.

«Глупцы! — подумал он. — Со смертью играете».

В это время загорелся желтый, потом — зеленый. И Артем Родионович, посмотрев по сторонам, благополучно перешел дорогу.

«Слава Богу! Обошлось», — мысленно перекрестился он, шагая к рынку.

В вышине прогремел гром, и первые слезы дождя упали на землю.

Между торговыми рядами была прорыта глубокая канава — там проложили новый электрокабель.

«Ну, козлы! — выругался про себя Делега. — Что, трудно было засыпать? Ходи теперь по грязным кучам».

Дождь припустил сильней. Небесным хлябям пришла пора разверзнуться уже давно. И в этот раз небеса постарались на славу. Шел настоящий ливень, порождая в лужах большие пузыри, а у людей — такое же недовольство. Артем Родионович ждал очереди, чтобы перейти канаву по трем доскам. Сзади его подтолкнули, и Делега невольно сделал шаг вперед. Неожиданно его левая нога соскользнула с мокрой кучи земли, и он, потеряв равновесие, в одно мгновение оказался на дне траншеи, больно ударившись о закрывающие кабель кирпичи локтем и головой.

— Ч-че-орт! — простонал Артем Родионович, лежа в пузырящейся грязной луже.

Он посмотрел снизу вверх на ошарашенных людей, и красные ларьки позади них показались ему зловещими. Артем Родионович повернул голову влево, потом обернулся — и везде его взгляд натыкался на красные крыши на фоне серого мокрого неба. Небо выглядело грозным.

Леденящее душу озарение накрыло его сознание:

«Красный рынок! Это же Красный рынок!»

Так в обиходе называли этот торговый комплекс из-за цвета ларьков, контейнеров и палаток.

Делега, вновь застонав, приподнялся на локтях и, повернувшись на бок, попытался встать на ноги.

В этот миг огромная катушка из-под кабеля, стоящая на краю траншеи, зашевелилась. Неугомонный ливень вымыл из-под нее землю, и бездушная конструкция покатилась вниз. Искаженное ужасом лицо Артема Родионовича застыло гипсовым слепком. Его остановившиеся глаза до последнего мгновения оставались открытыми, а в темных, как ночь, зрачках отражалась все приближающаяся махина.

Трагедия произошла так быстро, что предотвратить ее никто не смог. В небесах опять раскатился гром, а потом зазвучали переливы мобильного телефона. Звонок доносился снизу, от человека, лежащего в канаве и раздавленного большой деревянной катушкой.

* * *

Екатерина Сергеевна вновь и вновь набирала номер своего мужа. Необъяснимая тяжесть сковывала ее женское сердце. Она ждала. Но Артем Родионович все не отвечал. И снова, вот уже в который раз, холодные гудки сменились звенящей тишиной.

Люди подземелья

(два месяца ранее)

Когда божество хочет наказать человека, оно прежде всего лишает его рассудка.

Еврипид

Из откровений Нонталпафига:

«Человек — это Бог, но прежде чем он это понимает, им может управлять Лукавый».

«Я — Бог».

«Лукавому райские кущи — геенна огненная. Стоит ли верить тому, кем управляет Лукавый?!»

«Ты — тоже Бог. Но Бог ли тот, кто рядом с тобой?»

«Душа — это сгусток энергии, на состав и примерный курс которого мы можем повлиять лишь пока жива оболочка. Что делает сгусток после смерти оболочки? Воссоединяется».

«Задача каждого человека — делая выбор и создавая окружение, найти истину, потерять истину, сформировать истину, донести истину, подчиниться истине. Воссоединиться».

«Любое сомнительное обстоятельство обусловлено ограниченностью сомневающегося».

«Верить всему, что тебе говорят — это безрассудство».

Глава 1. «Чертовщина какая-то…»

Почему он боится этой маленькой собачонки? Он не знал этого. Но что-то подсказывало: «Беги, Сержант, беги!». И Сержант побежал. Однако ноги настолько налились тяжестью, что бег давался с трудом.

«Не оборачивайся, Сержант! Не оборачивайся! Только вперед!»

И он продолжал бежать. А страх сковывал тело все больше и больше. Теперь стало отчетливо слышно: то, что находилось сзади, уже наступало на пятки.

«Господи, ну почему она так громко топает?! Это уже не маленькая собачонка, ведь так?!»

Сержант на ходу обернулся — и его охватил страх. Вместо дворняжки он увидел огромного питбуля. Весь образ несущейся во всю прыть собаки источал смертельную угрозу — изодранные в боях уши, прищур черно-красных глаз и необычайно широкая пасть, напоминающая мясорубку. Хотелось закричать — до боли, неистово, — но голосовые связки больше не повиновались. Правая нога Сержанта зацепилась за левую, а руки попытались ухватиться хоть за что-нибудь. Но ничего в воздухе не было — и Сержант упал. Перевернувшись на спину, он в полном оцепенении наблюдал, как питбуль летит на него — летит, чтобы вцепиться в горло, вырвать кадык, перекусить шею — словно это и не человеческая шея, а мосол в собачьей миске! Громадная туша упала на Сержанта. Нет! Даже не упала, а рухнула, вдавив человека в землю и прижавшись мордой к его лицу! Глаза к глазам.

Такого ужаса Сержант никогда еще не испытывал. Вместо глаз у питбуля оказались дыры, в которых что-то шевелилось. Догадавшись, что это копошатся черви, а собака, лежащая на нем, мертва, Сержант выдавил мычание и рывком, из последних сил, попытался освободиться от тяжелого груза. И понял, что куда-то падает…

Виктор приподнял голову и обнаружил, что лежит на полу у дивана. Сердце бешено колотилось, раздаваясь в голове шлепками от собачьих лап. Это был всего лишь сон — страшный, бестолковый, но оставляющий ощущение, что все было по-настоящему. Уже третий такой сон за месяц. Пора бы и прислушаться! Но Виктор снова отнес его к переутомлению. Что-что, а суеверий теперь он всячески старался избегать.

Отогнав воспоминание о кошмаре, Виктор Краснов отодвинул шторку и стал смотреть в окно. На нем была обтягивающая футболка цвета хаки с короткими рукавами — она немного выцвела, но в том причины, чтобы ее не носить, он не видел. Черные спортивные штаны с тонкими зелеными лампасами и того же цвета кроссовки на толстой подошве дополняли этот нехитрый гардероб. Виктор не отличался большими мышцами; наоборот — он был худощав, хотя и крепко сложен. Коротко остриженные темные волосы придавали его спокойному взгляду твердость. На самом деле, если бы кому-то и пришло в голову определить самое приметное в нем, то однозначно он выделил бы глаза. Они походили на глаза шахтера, который так и не смог в конце смены хорошо вымыть с них угольную пыль. Все дело было в сочетании мелких черных ресничек и в темном пигменте кожи на его веках. Может быть, именно поэтому его ярко-голубые глаза в окружении черного ореола и обладали такой магической притягательностью — по крайней мере, для некоторых очень близких ему людей? Хотя, если не брать в расчет его глаза, Виктор был самым обычным россиянином, которых тысячи, если не миллионы вокруг. Обычным был и он, и автобус «Икарус», и грязное окно, за которым мелькали такие же обычные деревья.

«Проносятся, как годы, — вздохнув, подумал Виктор. — Хотя что это я — в свои тридцать пять?»

Да, ему было тридцать пять, но выглядел Виктор значительно старше. Может быть — из-за рано появившейся седины на висках, а может — из-за присущей ему с детства серьезности, доставшейся, скорее всего, от отца. Виктор ценил это качество в себе. Именно оно помогло ему стать самостоятельным еще на первом курсе горного техникума, когда по ночам приходилось разгружать вагоны. А потом и дворником работал, и в киоске торговал, даже барменом одно время пристроился — лишь бы обузой родным не быть. Со временем Виктор и собственным ларьком обзавелся, но через год его пришлось продать ради новой должности в НИИ безопасности угольной промышленности — главным специалистом. Так и жил — учась и работая, и родителям помогать успевая. А когда же не стало десять лет назад ни отца, ни матери, Виктор стал присматривать за младшей сестрой, в честь которой назвал и свою дочь.

Светланка, поджав губки и смешно сопя, старательно выводила пальчиком на запотевшем стекле автобуса фигурки человечков. Ее рыжие косички колыхались, когда автобус трясло на выбоинах.

— Что ты рисуешь, малышка? — ласково спросил Виктор.

— Это ты, — Светланка показала на самую большую фигурку. — Это мама, а это я. Мы идем в лес собирать грибы. Па-ап, когда мы уже приедем?

Виктор улыбнулся, погладил дочку по головке и сказал, что нужно еще потерпеть совсем немного. Кажется, это успокоило девочку.

Это успокоило и самого Виктора. Он всегда считал, что человек не должен быть один. Именно поэтому он чувствовал себя сейчас по-настоящему счастливым. И разве тому не было причин? Первая же причина — это его спутница жизни. Его жена. И он не только ее любил, но и ценил, и уважал; да и тот факт, что некоторые подруги Викусика считали ее «счастливицей, которой попался настоящий мужик», доставлял Виктору смешанное чувство, — где с некоторой толикой гордости присутствовало и осознание немалой ответственности. Она же, в свою очередь, старалась во всем угодить мужу, уступать ему даже в мелочах. Нет, это, конечно, не проявлялось в некотором подобии раболепия. Здесь было нечто другое — нечто более высокое, более тонкое и более глубокое; нечто такое, что строится не только на взаимном понимании и уважении, но и на постоянном стремлении радовать друг друга — радовать каждый день, радовать искренне и бескорыстно. Тайные желания друг друга распознавались порою так точно, что могло и напугать, — но каждый из них принимал эту особенность за должное, словно бы подтверждая их же исключительность. Словом, это была настоящая идиллия, однако идиллия неосознанная — словно по наитию. И разбираться в ее причинах никто из них не собирался. Они просто жили, любя друг друга, и любили, видя в этом смысл жизни. И жили они так вместе уже семь лет, уверовав всем сердцем, что их союз навсегда, и что только будучи рядом им по силам перенести любые невзгоды и трудности. А когда на свет появилось маленькое рыжее чудо, их отношения стали еще крепче и трогательнее.

Он посмотрел на Викторию, сидящую слева от него, через проход. Свои темно-каштановые локоны она скрепила на затылке заколкой, один завиток спадал на лоб — и когда он чуть смещался в сторону глаза, она легким дуновением возвращала его на место; может быть, кто-то и не усмотрел бы в том особого изящества, но Виктора этот отшлифованный трюк не только забавлял, но и умилял. Да, у нее были чуть широкие скулы, которые она никогда не пыталась скрыть прической, — и от этого ее лицо казалось немного грубоватым. Но в то же время она словно бы излучала радость жизни и была полна такой внутренней силы, что всякий, не сумевший рассмотреть в ней очарование, явно покривил бы душой. По крайней мере, так считал Виктор. Красивые и чувственные губы жены были чуть приоткрыты, а большие изумрудные глаза задорно, хотя и устало, смотрели на него. Щечки с ямочками, впрочем, как и лоб с правильной формы носом, покрылись испариной. Она обмахивалась рукой, иногда обдувалась, но все это мало помогало. В автобусе стояла духота. Почти все форточки зияли открытыми ртами, но свежего воздуха катастрофически не хватало. Виктория покачала головой, затем, сложив губы бантиком, послала мужу воздушный поцелуй. Он улыбнулся, «поймал» поцелуй рукой и «спрятал» в кулаке. Потом приложил кулак к груди и разжал пальцы. Улыбнувшись в ответ, Виктория спросила:

— Заснула малышка?

— Вроде да, — ответил Виктор полушепотом. — Наверное, укачало. Ты, может, тоже поспишь, Викусь? Еще долго ехать.

Глубоко вздохнув, его жена пожала плечами и расстегнула еще одну пуговицу на блузке.

«Да уж, жара совсем задолбала», — подумал Виктор, полюбовавшись знакомой ложбинкой Виктории. Ее Викусика. Ни рыбки, ни котика, ни зайки — Виктору претил такой «зоопарк». Вот Викусик или Викусь — это другое дело! Или «любимая». Так же называл и отец его маму — даже тогда, когда провожал в последний путь.

Виктор закрыл глаза и перенесся мыслями к себе на вторую родину. Вспоминать свой дом на улице Ленина с длиннющим — почти до самого горизонта огородом, за которым протекала речка Крепенькая, — было всегда приятно. Даже воспоминания о могилках родителей наполняли его сердце какой-то особой теплотой. Сейчас в деревне Чернухино оставалась его сестра Светлана с мужем Павлом. Они не собирались вместе уже три года — и теперь семья Красновых решила сделать родне сюрприз.

Мотор монотонно гудел, и Виктор стал погружаться в дрему. Ему привиделось, что Светланка снова что-то чертит на стекле.

— Что ты рисуешь, малышка? — спросил Виктор.

— Это ты, — дочка показала на самую большую фигурку. — Это мама, а это я… Папа, я пропадаю, папа!

Виктор увидел, как самая маленькая фигурка стала исчезать, а вслед за ней исчезли и два остальных изображения.

— Папа, спаси нас, папа! — очень странным хриплым голосом закричала Светланка, и Виктор проснулся.

Дочка все так же спала у него на коленях. Жена читала журнал.

«Что за ерунда? — подумал он. — Снится черт-те что…»

* * *

Старая автостанция ничуть не изменилась с тех пор, как Виктор был здесь в последний раз. Все те же обшарпанные, но какие-то свои платформы; все тот же киоск с прохладительными напитками и пивом; и все такие же люди с сумками и мешками — озабоченные и сонные, трезвые и не очень. Оставив жену и дочку, Виктор направился в здание станции, чтобы уточнить время отправления их следующего автобуса.

Оказалось, что рейсом на Первомайск можно уехать через пятьдесят минут, однако в Чернухино автобус заезжать не будет — обрушился мост через речку, и пока в деревню можно попасть только вплавь. Здесь, наверное, следует добавить, что другой дороги в деревню не существовало. Чернухино располагалось глубоко в лесу, от трассы по дороге километров восемнадцать будет. На вопрос, когда обрушился мост, диспетчер ответствовал удивленным взглядом и искаженной через динамик тирадой:

— Да уже как месяц рейс сменили! Может, и больше! А когда что случилось — точно и не вспомнить. Я, голубчик, так скажу: коли ничего не делают, значит, никому и не нужно!

Похоже, логика ей казалась неоспоримой. Но Виктору она совсем не нравилась. Это что за Средневековье, чтобы больше месяца какой-то мост чинили?! А там люди, между прочим! И куда только администрация смотрит? Ерундистика какая-то.

Он медленно отошел от окошка с шипящим динамиком и в задумчивости остановился. «Так! Хотел сделать сюрприз, да, видно, придется обойтись». Конечно же, Виктор имел ввиду не мобильные телефоны — это новшество только входило в обиход, и непомерная стоимость такого общения шла в разрез с его прагматичностью. Но он помнил, что в Чернухино есть коммутатор. Пару раз Светлана звонила оттуда Виктору на домашний телефон — чтобы поздравить с новорожденной, и чтобы сообщить о предстоящем приезде. Похоже, что теперь придется и самому воспользоваться этим номером. Конечно, он дозвонится только до телефонистки, но новости-то он может узнать! Не пешком же ему идти теперь через лес! Да еще и семью с собой тянуть.

Виктор отыскал таксофон. Дождавшись очереди, вошел в кабинку. Но пробыл там недолго. Номер, который дала Светлана, не работал — или был отключен, или где-то произошел обрыв линии.

Неожиданное осложнение расстроило его. Похоже, проблема никак не хотела решаться. Но хоть кто-то же должен знать! Кто-то должен. С этой мыслью он и решил поспрашивать людей — может, кто-нибудь и прольет свет.

Первым, к кому он обратился, был пожилой мужчина на лавочке — лысоватый, с обрюзгшими щеками и с подстриженными усиками. Устало опустив плечи, мужчина рассеяно выслушал Виктора. Но затем его взгляд сфокусировался, уголки его чересчур опущенных губ немного приподнялись, и он сказал:

— Чернухино — это где поврот на пятьдесят пятом километре? Как же — знамо, знамо. Хорошее место. Была у меня там одна зазноба. Хех! По молдости.

— Дед! — Виктор даже сам поморщился от своей резкости. — Сейчас-то люди как туда добираются? Моста-то нет. Вы слышите, о чем я спрашиваю?

— Слышу-слышу — не глухой, поди, еще! Знамо, как — пешком ходють! Хех! Сейчас, поди, не зима. Эх, молде-е-ожь!

— Да как же пешком?! Это почти двадцать километров будет! А речку-то как они — на лодке переплывают, что ли?!

— Да о чем ты гутаришь, сынок! Кто же по дороге ходить?! Че-рез лес! Где овраг, выходюдь и шуруют напрямик! Так-то вдвое короче, чем по дороге! А в самой деревне речка узкая. Там и мостки под себя наладили.

— А вы откуда все знаете?

— Говрю же: зазноба у меня там была!

Тут мужчина рассмеялся, но не открывая при этом рта, и смех этот — с рухнувшими уголками губ, потрясывающимися щеками и нависшими на глаза кожаными мешочками — походил вовсе и не на смех, а на что-то среднее между плачем и заупокойным пением, — доносившимся издали (отчего нельзя было разобрать ни слова) и явно вещавшем о чьем-то закате жизни.

«Э-э-э, дед! Да у тебя, похоже, у самого беда!»

Виктор поблагодарил мужчину и, уже отходя, заметил, как тот вдруг встрепенулся весь, подскочил и принялся осматриваться. В один момент он стал похож на человека, внезапно оказавшемся в абсолютно другом месте. Его порывистые движения никак не вязались с предыдущим поведением. Тут его взгляд остановился на Викторе, и он словно обрадовался; мужчина немного подался вперед, извинился и очень тихо спросил, который час. Весь этот тон обращения, разительность, всколыхнувшаяся мимика могли свидетельствовать о том, что мужчина будто видит Виктора впервые, и что он, не говоря о том вслух, теперь ищет в нем поддержку.

Немало удивившись, Виктор ответил. Затем круто развернулся и тут же чуть не столкнулся с женщиной.

На вид ей было лет сорок пять. Первым бросались в глаза ее брови. Эти две косых полоски оказались так широко расставлены друг от друга, что сразу же напомнили об увиденной однажды пантомиме, — только там такие брови актеры рисовали себе на белых лицах, а здесь приют разведённых бровей пы́хал вишнёвым румянцем, словно хозяйка этого лица только что вышла из парилки.

Женщина с красным лицом взяла Виктора за руку и, буравя его маслянистыми бесцветными глазами, отодвинувшими брови на задний план, затараторила:

— Вот ты где, милок! А я уже заискалась.

— Меня?!

— Тебя, милок, тебя! Я-то слышала, как ты возле кассы про Чернухино все спрашивал. Да не сразу и сообразила! А потом сижу-сижу, и вдруг как шарахнет меня по мозгам! Да ведь это он мою Таньку может встретить! Танька — это сестра моя, сводная. Живет на улице Ленина, двенадцать; ну, конечно, Ленина — другой-то улицы в деревне отродясь не было; раньше, говорят, было, а сейчас точно нет. А Танька моя прямо возле речки живет — большой такой дом, с зелеными ставнями. Он один такой — точно не пропустишь, милок. И ты уж выручи бабушку (она и правда сказала «бабушку»? ), увидься с ней, передай от меня весточку.

Все это время Виктор пытался сказать хоть слово, но сорокапятилетняя «бабушка» с кирпичного цвета лицом говорила так, будто стреляла из автомата. Когда ему наконец-то удалось сбросить ее руку со своей, женщина замолчала.

— Да погодите вы! Слова не даете сказать! Не увижу я вашу… как ее… Таньку. Не ходят туда автобусы, сами все слышали!

— Да как же не увидишь-то? Дом ее с зелеными ставнями, Ленина, двенадцать, возле речки прям. Да неужто не уважишь старушку? (Нет, это она серьезно?!) Не могу я, милок, сама. Ноги у меня больные. Не дойду я тудой. А позвонить некуда, автобусы не ходють. А Таньке нужно срочно в город приезжать. Иначе отберет банк у нее квартиру. Ей Богу, отберет! Там такая канитель началась — ужасть просто! И сроку у нее все исправить дня три, не больше. И не посмотрит банк, что мост обвалился, и ей некак было приехать! — Здесь женщина уже плакала, и Виктор не заметил, как она снова взяла его за руку.

— Ты, мил человек, попроси водителя хорошенько. Он тебе и остановит на сорок пятом километре — прямо возле оврага. Они, конечно, ворчат всегда — все-таки подъем, тут бы разгоняться, а не останавливаться, — но еще никому не отказывали. А от оврага — прям до русла старой реки, через старое кладбище — и выйдешь до деревни. — Тут женщина последний раз всхлипнула, вытерла водянистые глаза платочком и перекрестила им ошарашенного Виктора. — Вы же еще молодые, милок. С женушкой и дочурочкой мигом тудой доберетесь. А ведь по-другому и ника-ак — автобусы не ходють! А родственников все равно проведывать нужно. А там природа такая-а! Да и ты сам, небось, все знаешь. Лицо твое мне знакомое. С тавошних же мест, да? Ну, признавайся! Вижу, что оттудой! Ну, и хорошо, что молчишь — значит, не откажешь старушке. А фамилия у Таньки — Морозова, легко запомнить. Ну, уважь, милок… А?

Тут рядом стоящий автобус запыхтел, и водитель объявил о конце посадки. Женщина затрясла Виктору руку, затем схватила стоявшую у ног хозяйственную сумку и проворно запрыгнула на ступеньки. Там она еще раз перекрестила платочком продолжавшего молчать Виктора и на прощание крикнула:

— Запомни, мил человек: Морозова ее фамилия, Ленина, двенадцать, с зелеными ставнями! Три дня, не больше — банк ждать не будет!

Двери автобуса закрылись. Морковное лицо с маслянистыми глазами исчезло.

В голове крутились разные мысли.

Только сейчас Виктор понял, что план, развернувшийся в сознании, зародился ещё возле кассы. После деда с заунывным смехом этот план стал обретать черты. А после краснолицей, зы́рившей на него из уезжающего автобуса, план бесповоротно стал перетекать в готовое решение: они пойдут в Чернухино через лес.

Распрямивши плечи, Виктор направился к своим.

Виктория и Светланка, укрывшись в тени от жаркого солнца, лакомились мороженым. Почему-то сейчас они напомнили ему кукол. Вот эти куклы синхронно подняли на него глаза и махнули головами.

— Викусик, м-м-м… доченька. В общем, дело такое. — Куклы молчали. — Есть предложение, от которого вы не сможете отказаться.

Виктория знала, что когда так говорит ее муж, то жди подвоха. А Светланка же захлопала в ладоши.

— Ну, предлагай, — сказала Вика, насупившись.

Виктор рассказал им про автобус и про обрушившийся мост. Вскользь упомянул о чиновниках, которым наплевать на беды простых смертных. А затем неожиданно выпалил:

— Слушайте, а давай-ка сядем на первомайский автобус, подъедем к байраку, а потом — пешком. А? Там идти-то часа два — два с половиной, не больше. Зато приро-ода — загляденье!

Виктория округлила глаза:

— Ты что, Вить?! С ребенком через лес переться, по такой-то жаре? Думай, что говоришь, а! Тоже, предложение у него есть!

Светланка же стала прыгать на месте и уговаривать маму:

— Мама, мамочка, ну, пожалуйста, пожалуйста. Давай пойдем пешком! Я не устану, честное слово! Честное-пречестное! Ну, пожалуйста, маму-уль!

— Устанет — на плечи посажу, — сказал Виктор. — Да и в лесу в такую жару попрохладней будет. Проверено.

Он взял ее за руку.

— Ты пойми… — Но что-то в ее глазах остановило его, и он замолчал.

Светланка всё подпрыгивала. А Виктория действительно поняла: в этот раз последнее слово всё равно будет за хозяином семьи.

Тот же, будто уловив эту мысль, поцеловал ее в нос и улыбнулся:

— Просто выбора у нас все равно нет… — В голове Виктора на мгновение всплыло морковное лицо с маслянистыми глазами. И он невольно поежился. — Не домой же возвращаться!

И она сдалась.

* * *

Виктор купил билеты.

Выйдя из душной автостанции, он снова зашагал по раскаленному асфальту. Его внимание рассеивалось, от чего мысли становились короткими.

Вот от перевёрнутой урны с пустыми бутылками отошёл тощий пёс. Его обтянутый шкурой ксилофон из ребер приковывал взгляд. Точно так же, как и похожий на расплюснутую улитку вывалившийся язык.

Вот маленький цыганенок, шмыгающий по платформам с протянутой рукой. Сбитые коленки мальчика и грязный след на щеке отталкивали ожидающих.

Вот клюющие семечки голуби.

А вот кусок газеты, медленно ползущий по асфальту.

Наконец, ноги Виктора вывели его к киоску.

Через пару минут он отнес своим воду без газа. Сам же с «Жигулевским» в руке вернулся обратно к ларьку, перед которым стояло два столба со стойкой по кругу. Возле одного столба ютились мужики с пивом. Человека четыре. Они оживленно разговаривали, изредка смеялись.

Примостившись к стойке у соседнего столба, Виктор осмотрелся. Наконец, его взгляд сфокусировался на дороге, за которой темнела лесополоса. По верхушкам деревьев прокатывался солнечный мяч.

Так, смотря на возрождающиеся декорации прошлого и потягивая пиво, Виктор в это же прошлое и проваливался.

И первое, что появлялось из задворок его памяти, был лес. А затем деревня. И потом уже друзья.

Лес вокруг Чернухино он хорошо знал, еще с детства, и заблудиться там никак не мог.

Однажды они с Сергеем Лисом, Саней Мельником и Валеркой Десятиным обнаружили в лесу подземелье времен Великой Отечественной. Подземелье, скорее всего, выкопали местные партизаны — там лежали старые гильзы и проржавевшая каска, продырявленная в двух местах. И еще — чуть ли не десяток «лимонок»! Искушение взорвать гранаты было велико, но у них хватило ума не играть с огнем — не понаслышке знали, чем такое может закончиться. Бои во время войны здесь шли жестокие, всякого опасного железа в земле до сих пор хватало — и несчастья случались не только в соседних деревнях, но хоронить пришлось и одноклассника, Толика Гордеева, тоже нашедшего где-то гранату и решившего проверить ее боеспособность… Гранаты они зарыли там же, в пещере, а вот каску в своих играх использовали охотно.

Пещера стала их «секретным штабом». Здесь они вынашивали планы боевых действий с выдуманным противником, а иногда и обороняли свой штаб от нападений врага. Врагами считались вороны. Хоть они никогда и не нападали, но их в лесу было предостаточно.

Как-то раз Виктор сильно поранил палкой одного ворона. Ему стало так жаль птицу, что он принялся лечить ее: пробовал кормить, обогревал старыми тряпками. Однако ворон так ничего и не съел и, в конце концов, испустив из клюва желтую пену, умер. Смерть живого создания, случившаяся по вине Виктора, заставила его почувствовать угрызения совести. Со временем подавленность растворилась в новых приключениях, но теперь ни он, ни его друзья попасть палкой в живые мишени не старались. Они этих птиц просто пугали.

А потом ребята стали «воевать» друг с другом, поочередно выступая в роли то партизан, то фрицев. Тогда ему и дали прозвище: Сержант.

От воспоминаний Виктора отвлек очередной взрыв смеха. Мужики, сгрудившись вокруг пива, травили анекдоты.

— А вот еще! Идет как-то мужик. Вдруг смотрит: на него ракета летит! Ну, он от нее еле-еле уворачивается. Тут самолет — бах! — и ему крылом по шее! Мужик офигел, пригнулся. Смотрит: машина прет! Еле отскочил, а она ему в бочину — тресь! Он в полном шоке, на колени упал — а на него уже лошадь мчится, копыта подняла! И тут ему кто-то кричит: «Придурок! Уйди с карусели!»

Мужики снова засмеялись, а вместе с ними улыбнулся и Виктор. Тут же спохватился, но, сунув руку в карман спортивных штанов, успокоился. Бумажник был на месте.

«Если потеряю его и в этом отпуске, Вика мне голову оторвет!»

Кто-то тронул его сзади за локоть. Обернувшись, он увидел девушку. На вид ей было лет семнадцать. В руке она держала три неказистых желтых розы и протягивала их Виктору.

— Это вам, возьмите! — сказала она, улыбаясь.

Коротко стриженные каштановые волосы, зеленые глаза с длинными ресницами, красивые чуть пухлые губы, умеренная косметика. Светло-зеленый сарафан, стройная фигура…

Виктор не собирался заводить знакомство даже с такими привлекательными девушками, как эта, но не улыбнуться в ответ было бы просто невежливо.

— Спасибо, мне не нужны цветы, — ответил он.

— Подарите их своей жене с дочкой, — сказала незнакомка, и, положив розы на столик рядом с пивом, удалилась.

Виктор пожал плечами, провожая ее взглядом. Странная девушка скрылась за углом серого здания автостанции.

Мужики вновь хохотали. Кладезь анекдотов, по-видимому, не истощался.

Слово взял очередной рассказчик:

— А вот это уже не треп, мужики. — Для серьезности он обвел всех взглядом и хлопнул бутылкой об стойку. — Мотались мы вчера с братаном «четверку» смотреть — в Петровку… Нет, не купили. Там мотору шляпа. Я о другом… В общем… — Он глубоко затянулся и выпустил струю дыма. — В общем, прем мы на обратке с Вованом по трассе. Дождь лупит как с брандспойта, лес кругом, ни машин, ни хрена! Едем, не спешим, перед нами — стена. От такой погоды и на душе, словно кошки… Короче, только дождь сбавил обороты, как вдруг выскакивает на дорогу свинья! Прям перед бампером. Вован руль влево, и по тормозам! Объезжаем эту падлюку, — хорошо, хоть встречки не было, — а тут бык! Как в твоей карусели из байки. Ну, мы опять по тормозам — и на обочину. Выходим наружу, а самих трясет. Смотрим: бык худой как скелет, на ногах еле стоит, шатается. Свиньи и след простыл, а бычара пару шагов к нам сделал, а потом — бац, и прям на дороге упал! В двух метрах от нас. Мы — к нему, а у бычары шары навыкате, кровью налились — на нас таращится! Губа трясется, из пасти пена, и непонятно: то ли мычит, то ли рычит. Хрен его разберет. Так бы, казалось, и сожрал… кабы силы были…

— Заливаешь, Петрович, — сказал кто-то. — Сам же говоришь, что там лес кругом. Откуда им взяться-то?

— Заливаешь! — обиделся рассказчик. — Это вам только анекдоты чесать! А я, че сам видел, то и рассказываю.

— Ну, допустим. Так а чего ж не забрали-то — быка? — спросил другой мужик. — Мяска бы на халяву хапнули.

— Хапнули! — отмахнулся Петрович. — А если он заразный какой?! Матюкнулись, да поехали дальше.

— Слышь, а это где было, не на сорок пятом километре? — спросил еще один из компании.

— Ну да, где овраг. А че?

— Да тут такая фигня: позавчера еду — как раз у того оврага. И так же, блин, внезапно выскакивает на дорогу петух! Епсель-мопсель! И под колеса! Ну, я его и забрал. Что я, лох — добро выкидывать?!

— Ну и как «добро»?

— Чес-сказать: есть было невозможно. Не мясо — резина!

«Откуда они там взялись? — недоуменно подумал Виктор. — В такой-то глуши…»

Он знал этот овраг. Ближайшим к нему населенным пунктом была деревня Чернухино.

Допив пиво, Виктор задумчиво побрел к своему семейству. Он не заметил, как одной ногой наступил на кусок газеты, а другой — порвал ее. Он почти столкнулся с ксилофоновыми ребрами, а затем шуганул голубей, и тоже этого не заметил. Также он не обратил внимания и на протянутую к нему руку чумазого цыганенка.

Три розы так и остались лежать на стойке рядом с пустой бутылкой.

* * *

Автобус, следующий в Первомайск, полез на затяжной подъем. Мотор натужно завыл, поручни в салоне задребезжали так, словно хотели поскорее выбраться из этой душной коробки, наполненной людьми почти до отказа. Наконец, подъем закончился, и все облегченно вздохнули.

Мужчина, стоявший рядом с Виктором, держась за поручень, сказал:

— Вот на чем Богу приходится кататься. Неудобный старый автобус — того и гляди накроется!

Перехватив недоуменный взгляд Виктора, он вытер платком мокрый лоб, улыбнулся и пояснил:

— Я Богданов Олег Григорьевич, по инициалам — БОГ.

Виктор промолчал — жара и теснота не настраивали на разговор.

Сидевший поблизости дедуля поднял голову и произнес:

— Это что же тогда получается? Если я Родионов Аркадий Борисович, выходит, что я — раб?!

— Выходит, так! — засмеялся мужчина.

— Ловко, — сказал вдруг Виктор, продолжая смотреть в окно. — Но не смешно.

— Прошу прощения, — поклонился Богданов. — Просто душно. Вот и пытаюсь развлечься хоть как-то.

— Любите развлечения? — снова спросил Виктор, даже не смотря на собеседника.

— Я люблю саму жизнь. Какова она есть — без иллюзий и лжи…

— Поэтично, — Виктор посмотрел на Богданова. — Небось, стихи пишите?

— Больше прозу, — пожал плечами Богданов.

В это время в моторе что-то громко хлопнуло. Автобус дернулся, но не остановился.

Мужчина вновь посмотрел на Виктора и заявил:

— Старый автобус, которому место на свалке! — Усмехнулся, и добавил: — Но есть те, кому он так дорог.

Виктор молча кивнул. Настроение разговаривать у него так же резко пропало.

Через несколько минут автобус доехал до оврага. На обочине, у дорожного столбика с табличкой «45», стоял старенький ЗиЛ. Двое мужчин возились в овраге, добывая плашку — плоский камень, которым в городах выкладывали дороги и ограды кафе и особняков, а в деревнях он шел на украшение фундамента. Неожиданно Виктору показалось, что на дне оврага лежит дохлая свинья. Не дикий кабан, а именно домашняя свинья. Ему сразу вспомнился рассказ мужиков на автостанции, и он еще раз удивился.

Когда автобус миновал овраг, Виктор попросил шофера остановиться.

Семья Красновых вышла на пригорок перед лесом, а железная коробка с пассажирами отправилась дальше. Провожая взглядом автобус, Виктор встретился глазами с писателем. Тот махал им в окно рукой и улыбался.

— Смотрите: корова! — закричала Светланка, показывая пальчиком на лежавшую в высокой траве тушу.

Виктор подошел поближе и сказал:

— Это не корова, а бык.

«Наверное, и впрямь болел», — подумал он, вновь вспоминая мужиков. «Бык худой как скелет, на ногах еле стоит…» Он представил себе быка с красными глазами, лежащего на дороге: измученный и больной, тот смотрел на людей, вышедших из машины. Доплелся досюда — и испустил дух…

Виктор еще раз огляделся: узкая серая лента шоссе, скрывавшаяся за поворотом, и лес, лес, лес — на многие километры вокруг. А еще — мертвый бык у его ног, непонятно откуда здесь взявшийся.

— Чертовщина какая-то… — тихо сказал Виктор.

Глава 2. «Куда же он подевался?»

Человек в красной клетчатой рубашке бежал через лес. Он бежал так, словно от кого-то спасался, и совсем не обращал внимания на изодранные в кровь лицо и руки. Казалось, ставкой в этой безумной игре, где существовало всего лишь одно правило: «убежать», была его собственная жизнь. Иногда человек падал на колени, будто уже заканчивались силы, и полз вперед на четвереньках, но потом снова и снова поднимался, чтобы бежать дальше. Временами он зажимал руками уши и кричал: «Проклятые колокола! Замолчите, наконец! Будьте вы прокляты!» Ему казалось, что они гудят у него в голове, заполняя каждую клеточку пылающего огнем мозга, и их набат растекается волной боли и ужаса по всему телу, уничтожая душу. Иногда эти колокола замолкали, и удары пульса смешивались с учащенным дыханием — дыханием чудовищного леса, от которого никуда не скрыться.

Но вот все звуки прекратились. Человек в красной клетчатой рубашке, висевшей клочьями, увидел впереди самого себя — еще одного! и в такой же точно рубашке! — ползущего на четвереньках и кричащего от боли. Кричащего беззвучно, потому что вокруг стояла полнейшая тишина. Дерево, возле которого полз двойник, вдруг подалось к нему и схватило ветвями за ногу. И тут же первый почувствовал боль и в своей ноге! Что-то заставило его обернуться. Огромное черное дупло в стволе исполина приближалось к нему — ничтожному двуногому существу — с явным намерением поглотить! Пустота в дупле казалась бездонной, и бесспорно, должна была стать сейчас его последним пристанищем! Каждая ветка пришедшего в движение дерева тянулась вперед, стараясь вцепиться в измученное тело, причинить боль. В самый последний момент, приложив невероятные усилия, человек сумел вырваться из цепких древесных объятий. Он упал, но тут же вскочил и со всех ног бросился прочь. Ему навстречу так же быстро бежал он сам. А чуть в стороне он увидел еще одного себя — громадное дерево засовывало его в свое дупло. Оглянувшись, человек увидел: весь лес заполнился людьми в красных измазанных рубашках, бегущих в разные стороны. У всех было одинаковое лицо — его лицо. За каждым спешили деревья и, догнав и обвив ветвями, поглощали этих людишек своими черными ртами. Неожиданно оглушительно зазвенели колокола, и все двойники, зажав уши руками, стали кричать и ползать, словно слепые беспомощные только что родившиеся щенята.

Мужчина бежал, очертя голову, и не разбирал дороги; он давно уже окончательно заблудился в этом лесу. Он набегал на себя самого, бегущего; спотыкался о себя ползущего; перепрыгивал через себя, неподвижно лежащего на земле, — и бежал все дальше и дальше.

Споткнувшись, человек упал и покатился в овраг, но тут же полез вверх, цепляясь окровавленными руками за обнаженные корни и колючие ветки кустарника. Он уже почти выбрался из оврага, когда на самом краю вдруг заметил чьи-то ноги. Подняв голову, человек в красных клочьях увидел знакомое лицо. Показав на мужчину рукой, стоящий на краю оврага закричал:

— Он здесь!

— Будь ты проклят! — под звон колоколов прохрипел из последних сил мужчина и покатился вниз.

Он слышал учащенное дыхание, раздающееся со всех сторон, — дыхание ожившего леса, весь гнев которого был направлен против него одного. А еще человек слышал частый топот. Топот бегущих деревьев. И понял, что никуда не скрыться от этого лесного ужаса. Топот приближался, становился все громче и громче. Казалось, сейчас лопнет голова. Барабанные перепонки не выдержали, из ушей побежали тоненькие струйки крови — и человек пронзительно и страшно закричал.

* * *

Виктор отлично помнил, что если идти по старому высохшему руслу реки, то там, где оно делает изгиб вправо, нужно повернуть в противоположную сторону. Обогнув холм и держась правее лесных овражков, они через некоторое время выйдут на поляну, где должны будут опять повернуть, ориентируясь на древний дуб с огромным дуплом. Потом покажется заброшенное кладбище. Его могилы давно превратились в едва заметные бугорки, поросшие травой. Однако, атмосфера, присущая всем погостам, там сохранилась — атмосфера умиротворенности, отрешенности и покоя. В таких местах остро ощущаешь свою собственную недолговечность. И вспоминаешь Бога, и уповаешь на его милость… Кладбище надо обойти, за ним будет такой же старый колодец. А там рукой подать до первых домов Чернухино.

Их поход продолжался второй час, когда они вышли к холму. «Кар!» — раздалось с его верхушки. Виктор порыскал глазами в поисках палки — как раньше, как в детстве. Но Сержант уже давно остался в прошлом, и мужчина с девочкой на плечах лишь улыбнулся. Пот струился по его лицу, футболка — хоть выкручивай, да ныла щиколотка, которую незаметно от Вики он успел подвернуть, как только они вступили на территорию леса. Но Виктор не жаловался.

Энергия Светланки была неиссякаемой. Казалось, что ее завели, словно игрушку, и пружине внутри белого платьица с красными горошинами еще предстоит разворачиваться и разворачиваться. Она то бежала впереди, то ныряла вправо и влево, прячась среди деревьев и улюлюкая подобно индейцам, то скакала вокруг папы и мамы. Для нее это была замечательная увеселительная прогулка.

А у Виктории стало на душе тревожно. И она не могла найти тому причины.

Виктор тоже ощущал какое-то внутреннее неудобство — и совсем не из-за ноющей щиколотки, и не из-за пота, лезущего в глаза. Взгляд его то и дело натыкался на нечто знакомое с детства. Вот искривленное дерево, на которое они с друзьями любили забираться; вот огромный валун, нависающий над землей — на него можно усесться вчетвером, и еще место останется… Круглая впадина, похожая на воронку от снаряда… Вырезанные давным-давно на деревьях знаки… Еще валун, еще одно дерево, другое, третье. А вот и то самое — похожее на рогатину; именно на нем сидел ворон, которого убил Виктор. Не специально, но убил. Но почему-то именно сейчас это уже не ощущалось злодеянием, которым стоило тяготиться всю жизнь. Наоборот: Виктор почувствовал тоску по тем временам. Приятное чувство, появившееся возле сердца, разливалось по телу, обволакивало, заставляло вдыхать терпкий лесной воздух полной грудью, выискивать еще знаки. Но дискомфорт, испытываемый Викторией, постепенно передавался Виктору, и щемящая тоска менялась на необъяснимое чувство тревоги.

Наконец, полоса кустарников, пометившая высохшее русло, осталась далеко у них за спиной. Они обогнули холм и вышли на поляну.

— Давайте-ка здесь немного передохнем, — предложила Виктория.

Поставив прибавившие в весе сумки, они расположились на траве. Виктор лег на спину, подсунул под голову руки и стал отрешенно смотреть в небо. Виктория сидела рядом, освободив от заколки свои роскошные светлые волосы. Здесь, на этой поляне, они и почувствовали, как все-таки устали — привал был очень кстати. Даже Светланка угомонилась. Она положила свою солнечную головку на сумку и стала тихо напевать песенку:

— Я на солнышке лежу… пам-па-пам… и ушами шевелю…

Виктор блаженствовал. Неожиданно дочка замолчала — и лес погрузился в странную тишину. Словно выключили звук у телевизора, внутри которого они оказались. Не было слышно ни птиц, ни кузнечиков, ни назойливой мошкары. Ничего не шуршало, не трещало, не шелестело, не стрекотало. Шорох, чириканье, щебет, жужжание, посвистыванье, попискивание — ни этих, ни других, привычных для леса звуков, вокруг не было. Словно их поглотил звуковой вакуум, и словно только они теперь могли производить здесь хоть какой-нибудь шум.

— Как тихо… — почему-то шепотом сказала, озираясь, Виктория. — Ты слышишь?

Виктор сел и обхватил колени руками.

— Да, — ответил он, также имея в виду, что ничего не слышно. — Словно перед грозой, — добавил он и вновь поглядел на небо. Но там не было ни облачка.

* * *

В сторону поляны, натыкаясь на деревья, ползло черное животное. Его шерсть уже не лоснилась, как раньше, а от некогда устрашающего вида не осталось и следа. Слепые глаза походили на кровоточащие язвы. Если бы кто-то увидел сейчас этого зверя, то вряд ли признал в нем бойцовскую собаку. Но это был питбуль, еще недавно ощущавший себя сильным и грозным. Он ничего не видел и не слышал, и не чувствовал ничего, кроме боли. Жить ему оставалось совсем недолго.

Послышался шорох, и мимо прошел человек. Виктор не заметил собаку. Он шел сюда по нужде, оставив отдыхать свою семью на поляне. Собака повела носом в сторону человека, чуть слышно заскулила, а затем поползла дальше.

* * *

Солнце висело в своей верхней точке. Небо, казалось, тоже приняло игру в тишину — ни птиц, ни облаков, лишь остатки инверсионного следа от пролетевшего недавно самолета. В воздухе, слегка пряном от разнотравья, ощущался еле слышный запах разложения. От этого голова тяжелела, а к горлу подкатывал ком.

Светланка, кажется, задремала. Виктория, устроившись рядом с ней, все пыталась хоть что-нибудь услышать. Переодевшись в цветастый топик и в серые в полоску бриджи, она стала походить на девчонку лет восемнадцати. Что мешало такому сходству, так это серьезное, — такое же, как и у Виктора, — выражение ее лица. Что-то тяготило, не давало покоя, но разобраться не получалось. Наконец, она прилегла рядом с дочкой и закрыла глаза.

Усталость дала о себе знать, и Виктория незаметно заснула. Ей вдруг привиделось, что она находится внутри часового механизма. Вокруг нее вращались огромные шестеренки, сжимались и разжимались пружины… Все было ржавым, но, тем не менее, работало. Виктория не понимала, как здесь оказалась, и завороженно осматривалась. Механизм скрежетал, и эти неприятные звуки витали в закрытом пространстве, пронизывая ее. Сверху сыпалась ржавчина, а потом полилось и смазочное масло, воняющее протухшими яйцами. Масло попало ей за шиворот, потом — на голову и, облив лицо, затекло в рот и нос. Уклониться было невозможно, потому как ржавые детали часов чуть ли не стискивали ее тело. Виктория все-таки дернулась, судорожно втянула воздух открытым ртом… и проснулась.

Дочка сидела и смотрела на нее.

— Мамуль, тебе плохо?

— Да нет, Светик, — все еще тяжело дыша, ответила Виктория. — Чепуха какая-то привиделась.

— А ко мне сейчас бабушка приходила, — сообщила Светланка.

Брови Виктории удивленно поползли вверх:

— Какая еще бабушка?

— Моя бабушка. Бабушка Галя. Она мне что-то говорила, только я ничего не услышала.

Виктории стало не по себе. Свекровь отошла в мир иной десять лет назад, когда Светланка еще не родилась.

Она прикоснулась ладонью ко лбу дочки — нет, не перегрелась…

— Светик, бабушка Галя давно умерла. Ты же ее никогда не видела.

— Нет, видела! На фотографии в альбоме.

— Ну, и куда же она тогда подевалась? — Виктория все еще думала, что дочка фантазирует.

— А ее дядька забрал, он из дерева вылез, — заявила девочка.

— Куда забрал? Из какого еще дерева? Что ты выдумываешь?

— Он вылез из во-о-он того дупла, — дочка показала на раскидистый дуб, возвышающийся на поляне. Потом подошел к бабушке Гале, и они исчезли! А потом я их опять видела, они вон там были, вон у тех деревьев. А потом ты проснулась…

— Это был сон, доченька, — сказала Виктория, как отрезала. — Так, а куда это наш папа подевался?

— Он, наверное, спрятался, и хочет, чтобы мы его нашли, — уверенно заявила Светланка.

«Или у него основательно живот прихватило», — подумала Виктория.

— Пошли, поищем папу, — сказала она.

Громко звать Виктора в такой неестественной тишине она не решалась.

Проходя мимо поваленного дерева, Виктория сморщила нос — неприятный запах стал отчетливей. Подумав о мертвом животном, лежащем в прелой траве за мшистым стволом, она оттащила Светланку в сторону.

Обернись она сейчас, все могло бы выйти по-другому: возможно, они бы даже всей семьей вернулись обратно. Но она этого не сделала.

Там, позади, из-за комеля старой осины торчали наполовину обглоданные человеческие ноги — словно указатель, направленные в сторону деревни.

* * *

Виктор уже собирался вернуться на прогалину, когда услышал отдаленные стоны. Сердце у него екнуло, но он все-таки направился вглубь леса.

Пройдя метров пятьдесят, он оказался на краю буерака с почти отвесными стенками. Оттуда с громкими стонами карабкался наверх старик в изодранной в клочья красной рубахе. И руки, и изможденное лицо старика были исцарапаны до крови.

Виктор застыл на краю, обескураженный этой картиной. Сердце его вновь тревожно дрогнуло.

— Эй! — негромко окликнул он старика. — Вам помочь?

Тот никак не отреагировал на эти слова и, суматошно хватаясь за все, что попадалось под руку, продолжал выбираться наверх, словно за ним кто-то гнался. Его седая грязная голова оказалась у самых ног Виктора. Старик на мгновение замер, а потом, медленно подняв голову, затравленно посмотрел на Краснова. Что-то знакомое почудилось Виктору в этом морщинистом окровавленном лице. Он наклонился к старику, протянул руку.

И в этот момент Светланка, вышедшая из-за деревьев позади Виктора, закричала, адресуясь к приотставшей маме:

— Он зде-е-есь!

Старик задрожал, и в его взгляде, устремленном на Виктора, вспыхнул ужас, смешанный с ненавистью. Отпрянув назад, он проговорил скрипучим голосом: «Будь ты проклят!» — и кубарем покатился вниз. Очутившись на дне, сумасшедший сначала пополз, а потом, прихрамывая, побежал вдоль оврага — и скрылся за изгибом.

Дочка схватила Виктора за руку и запрыгала на одной ноге, приговаривая:

— А я тебя нашла! А я тебя нашла!

— Куда тебя понесло? — спросила подошедшая Виктория. — Грибы ищешь, что ли? Пошли, а то и до вечера не доберемся.

И тут в чаще раздался пронзительный крик. Было не разобрать — животное это или человек.

— Гос-споди! — испуганно выдохнула Виктория и положила руки на плечи прижавшейся к ней Светланки. — Идем отсюда, Витя!

Виктор внутренне сжался в комок. Тело его словно осыпали холодным пшеном. Мысленным взором он все еще видел окровавленное лицо странного старика на краю ложбины.

* * *

Светланка сидела у Виктора на плечах, положив свою головку на макушку отца и обняв его шею руками, и смотрела, как медленно проплывают мимо деревья. Деревья казались печальными, они словно тоже смотрели на девочку. Их ветви качались, то прощаясь с путниками, то приветствуя, а то и подзывая к себе поближе. Это был живой лес, и Светланка знала это наверняка. Живой — не в том смысле, что тут было много зверей и птиц, а в том, что деревья, кусты и трава были одним целым, которое дышало, разговаривало на своем языке; одним словом — существовало. И девочке казалось, что в этот огромный организм проникла неведомая болезнь, она съедала лес изнутри, причиняя боль и заставляя страдать. Нечто подобное чувствовали и Виктор с Викторией — но гнали от себя эти мысли. «Это все от солнца и усталости», — думали они. И не решались поделиться друг с другом своими недавними впечатлениями.

Окруженные все тем же беззвучием, они миновали старое кладбище. Лешачья гущина́, сдавившая кладбище со всех сторон, прорезывалась узкой просекой. Минимум двое путников не отрывали оттуда взгляда. И дело было не в сплетенных кронах деревьев над лесной вакутой, и не в густых порослях плюща, окаймляющих проход пышной аркой. Дело оказывалось в неком предчувствии и в неком осознании — предчувствии чего-то необратимого, и осознания чего-то необъяснимого, и будто все это несформировавшееся, иррациональное с проходом через арку способно было даже усилиться.

«Словно фурункулы на больной коже», — обернувшись перед аркой, подумала Виктория. Погост, подернутый заросшими могилками, зашелестел, будто прощаясь. Но вот внезапный порыв ветра исчез. С ветки тяжело взлетел ворон — и это было единственное живое существо, попавшееся им за пару часов. «Если не считать того сумасшедшего, — подумал Виктор, перекладывая в другую руку тяжелую сумку с гостинцами. — И если он мне не привиделся…»

Вскоре они вышли к заброшенному колодцу, и вот за деревьями показались крыши долгожданных домов. Виктор невольно ускорил шаг. Виктория не отставала, хотя и очень устала.

— Ура! Мы дошли! — закричала Светланка, но тут же осеклась — родители зашикали и призвали к тишине.

Из-за пригорка показался первый дом. Распахнутые ворота. Выбитые окна. Перекошенные ставни. Над колодцем топорщился деревянный аист с перебитой цепью. Когда они подошли ближе, стало понятно, что ворот просто нет. Опустевший двор будто перенял тишину из леса. А вместе с тишиной в дом пришло и запустение.

Деревенская улица тоже была безжизненна. Словно путники попали в Средневековье, а вокруг бушевала чума. Ни людей, ни собак, ни гусей с курами. Виктор помнил, что раньше улица всегда переполнялась жизнью. Но сегодня все было по-другому. Ближайшие дома тоже пустовали. Это становилось понятным из-за оголенных крыш — ни шифера, ни черепицы, ни обрешетки, кое-где не осталось даже стропил; а также из-за окон — где выбитых, а где заколоченных.

— Оскуднела деревенька, — пробормотал Виктор. — Все в город рвутся. Кому охота здесь жить?

Вспомнив, что раньше ему была охота, он замолчал. А потом стал насвистывать.

Во втором дворе не было даже забора — оставалась лишь несколько забетонированных столбов, два из которых соединяла одинокая прожилина.

Неожиданно в глубине двора Виктор увидел мужчину. Тот стоял к ним спиной в тени раскидистой березы и будто что-то рассматривал в траве. Темный плащ и накинутый на голову капюшон добавляли сходства с временами мракобесия. Не хватало только костров инквизиции.

— Ага! — с напускной бодростью сказал Виктор. — Хоть кто-то да обнаружился.

Ему было очень не по себе. Заброшенный двор пугал. Дом и погреб возле опустевшей собачьей будки зияли пустотой, куда страшно было посмотреть. Их хотелось обойти. Когда скрипнула одна из петель на погребе, Виктор ускорил шаг.

Подойдя ближе к хозяину двора, он громко поздоровался. Дочка на плечах сделала то же самое. Мужчина обернулся и, улыбаясь, молча посмотрел на пришедших. Краснова словно ударило током — он отшатнулся и попятился назад. Руки его невольно сдавили колени Светланки.

— Папочка, мне больно! — захныкала дочка.

И тут раздался звон колоколов — он был недолгим, но очень отчетливым. Будто совсем рядом.

«Откуда тут колокола?» — подумал Виктор, оглядываясь по сторонам.

Виктория делала то же самое.

— Что это? — спросила она. — Тут есть церковь?

Виктор не ответил. Он в оцепенении смотрел на то место, где только что стоял мужчина. Там уже никого не было. Лишь лежала в траве похожая на сломанный телескоп длинная штуковина.

— А где… — начала Виктория. И осеклась.

Краснов опустил Светланку на землю и тихо, чтобы слышала только жена, произнес:

— Церкви в Чернухино уже давно нет… А это был Саша Бахчинский.

— Куда же он подевался? Как сквозь землю…

— В прошлом году Светлана написала, что Сашка повесился…

Глава 3. «Виктор успел подхватить падающую навзничь жену»

Почесав Муську между рогами, а затем под шеей, Павел ласково погладил ее по округлому боку. Под рукой шевелилась новая жизнь. Большая рыжая корова замычала и замотала хвостом, пару раз даже шлепнув человека по руке.

— Вот и славно, моя гарна. Вот и славно.

Человек потянулся к выключателю. Но в последний момент он остановился и оставил в хлеву свет.

— Так, про всякий случай. Мало ли что.

Вкладывая в это «мало ли что» так много, Павел еще раз посмотрел на Муську и вышел.

Вечерело.

Осевшая дверца пропахала землю полукругом сначала в одну сторону, а затем в другую. Жилистые руки, которые никак не доходили до ремонта навесов, приподняли дверцу, подперли ее лопатой и с лязгом закрыли задвижку.

— Вот и гарно, — еще раз повторил Павел с довольной улыбкой. Если все будет хорошо, завтра их корова отелится, а это означало не только новые заботы, но и новые радости их размеренной деревенской жизни.

Засунув руки в карманы, он сделал глубокий вдох и посмотрел на первую звезду.

Его подвернутые до колен шаровары, галоши на босую ногу и майка с дырявой лямкой могли показаться кому-нибудь комичными. Но атлетичное телосложение заставляло уважать его. А простоватое выражение круглого лица располагало к доверию. В целом же это был обычный деревенский парень, двадцати восьми лет от роду, который не прочь и выпить, и попеть от души, и подраться, если надо — тоже от души и смачно.

Когда в небе появилась еще одна звезда, он опустил голову и посмотрел по сторонам.

Двор растворялся в сумерках.

Появлялись новые звуки, исчезали старые. Разморенный дневной жарой ветер колыхал листья нахального ореха, положившего одну из веток на соседский забор. Забор временами поскрипывал, иногда попадая нотами с арией еженощного сверчка. Вот прозвучала первая трель ночного соловья — и забор, и сверчок на время замолчали. Со стороны речки донеслась продолжительная трескотня козодоев. Когда под вновь скрипнувшим забором зашуршал вышедший на охоту еж, зашлепала по дорожке жаба.

В права вступала ночь — ночь, полная тайн и сновидений; дифирамбы ей слышались отовсюду. Феерией звуков дирижировали сверчки, без которых нельзя представить ни один летний вечер в деревне. Такой вечер, перетекающий в ночь, нельзя представить и без других звуков. Помимо ночных пернатых, соревнующихся в перепевах на свободе, нельзя забывать и о запертой живности. То полусонное хрюканье, то такое же полусонное мычание, курлыканье, гогот, кряканье или кудахтатье. В клетках могут возиться кролики или нутрии, на чердаках — ворковать голуби. А еще слышен шорох волочащейся по земле собачьей цепи — и это означает, что хозяин может спать спокойно, так как двор охраняет его верный четвероногий друг.

Павел знал, что простой он так до полуночи, звуки станут еще разнообразней. Также он знал, что пройдет еще немного времени, и, если повезет, эта ночная симфония станет сопровождаться иллюминацией светлячков.

«Смотри: как в театре!» — любил говорить он Светлане, наслаждаясь таким представлением. Но светлячки еще не появились, зато распахнулась дверь, и симфония двора нарушилась приятным женским голосом.

— Ну, где ты, Павлуш? Уже попо́рався? Как там наша коровка? — спросила вышедшая на крыльцо Светлана, вытирая руки о фартук. Длинные темные волосы крупными локонами обрамляли ее лицо, правильные черты которого делали ее настоящей красавицей. Некоторые украинские слова она позаимствовала у мужа. «Попо́ратысь» означало, примерно, «управиться с делами», и теперь по-другому на этот счет Светлана не выражалась.

— Завтра, Бог даст, у нас будет малэнькэ тэля, — так же мешая украинские слова с русскими, ответил ей Павел. — Накрывай вэчэрю, я уже скоро — тилькы кролям еще дам. И воды принесу.

Щелкнул выключатель, и все еще бессветлячковый двор осветился желтым светом.

Было около девяти вечера, темнело быстро и незаметно. Вокруг лампы, словно выполняя некий ритуальный танец, закружился круговорот из мошкары, назойливых мух и еще более назойливых комаров. Вся эта мелкая братия двигалась хаотично, иногда обжигаясь о горячее стекло и падая, — но на смену им приходили все новые и новые сородичи. Вот подлетела еще недавно ползавшая, но теперь осчастливленная крыльями маленькая бабочка. Она захлопала ими то о лампу, то о железный балахон, а потом так же внезапно улетела, уступая место другим участникам спектакля.

Наконец, это представление решил покинуть и Павел.

Он зашел в дом и задвинул щеколду. Светлана уже поставила ужин на стол — и по всему дому витал запах жареной картошки с маринованными грибами. На столе стоял небольшой графин с самогонкой. В телевизоре громко пели смазливые, ярко одетые мальчики.

Внезапно свет погас. Песня оборвалась на полуслове, мальчики и графин на столе исчезли — и в комнату раньше времени вторглась ночь.

— Что еще за новости? — воскликнула Светлана.

Павел взял коногонку и, сказав: «За́раз гляну», — вышел на веранду.

— Ну что там? — через некоторое время крикнула из комнаты Светлана.

— Да пробки нормальни. Схожу за хви́ртку.

Спустившись с крыльца во двор, Павел прислушался. Через несколько домов доносились мужские голоса.

Послышалась имитирующая соловья садовая камышовка — эта песня перемежевывалась короткими позывками; и хотя в благозвучности ей нельзя было отказать, она осталась без внимания.

Бросив короткий взгляд на россыпь светлячков под грушей, Павел направился к воротам. Голосов на улице становилось все больше, и они приближались.

Отовсюду раздавался разноголосый лай собак, потревоженных внезапным оживлением последи ночи. Павел открыл калитку.

— Слыхал, Пашка? Перед тем, как вырубился свет, что-то бахнуло! — сказал один из мужиков, завидев его. — Ты смотри: вся деревня вымерла!

Павел посмотрел по сторонам и убедился, что единственным источником света оставалась луна, висящая в небесах — не считая коногонок и спичек с зажигалками.

— Не слыхал, — ответил он. — У меня телек орал.

Неожиданно прозвучал взрыв — еще один, если верить словам соседа. Он донесся со стороны школы. В это время она должна была пустовать. Правда, рядом жила телефонистка. И при необходимости позвонить в город любой мог к ней обратиться. Коммутатор находился в небольшой пристройке к школьной кочегарке.

— Будто в школе громыхнуло. Пошли поды́вымось…

Вернувшись через полчаса домой, Павел рассказал жене о двух взрывах. Оказалось, что кто-то взорвал и коммутатор, и трансформатор.

— Хай милиция разбирается, — подытожил он, жуя при свете свечи уже остывшую картошку. Графин с самогонкой так и остался нетронутым — Если то пацанва балуется — голову открутить надо.

— Вот уж не было печали… — вздохнула Светлана.

Натрудившийся за день и озадаченный происшествиями на ночь, Павел улегся спать, и Светлана вскоре присоединилась к мужу. Она попыталась так же быстро заснуть, но в голову лезли разные мысли. Нет света… Взрывы… Потом она вспомнила брата Виктора, его дочь Светочку и жену Викторию… Две недели назад она отослала им письмо и теперь с нетерпением ждала ответного.

В конце концов Светлана заснула крепким сном, до самого утра, и не слышала, как заливался лаем их пес. И Павел тоже ничего не слышал.

А наутро прямо на крыльце он обнаружил привязанную к палке записку. Прочитав странные каракули, будто нацарапанные ребенком, он пробурчал: «Ну и придурки! Вот кому нехрен робы́ты!»

В голове же шумело, как после похмелья, и почему-то тряслись ноги. Он присел на ступеньки. Сил почти не было. Его даже слегка тошнило, и ему хотелось спать. Но еще больше хотелось спрятаться — спрятаться от того, что его окружало за пределами дома. И этому непонятному желанию не находилось объяснений.

Что-то тревожное висело в самом воздухе. Наверное, из-за этого все казалось в это утро странным. И подброшенная записка, и валявшееся посреди двора сено, и перекошенная собачья будка.

Павел окликнул своего четвероногого друга. Но цепь не пошевелилась.

С трудом поднявшись, он подошел к будке и заглянул туда. Грома там не было. У задней стенки — вернее, там, где она должна была быть — в груде окровавленных щепок лежал порванный кожаный ошейник. Не успев оценить весь абсурд увиденного, Павел подумал, что силенок для такого собаке не хватило бы. Тогда волк? Но в этих краях их не видели уже лет пятнадцать.

Посмотрев по сторонам, Павел заметил, что дверь в хлев сорвана с петель. Внутри него лежало что-то маленькое, неподвижное и вымазанное в крови.

В этот момент кто-то подошел к калитке. Его окликнули.

Это был сосед Михаил. В руке он держал бумажку с уже знакомыми каракулями…

* * *

Солнце продвигалось все дальше на запад — к единственной туче, выглядывающей из-за деревьев. На деревенской улице стояли трое: маленькая девочка с рыжими косичками, белокурая красавица и высокий черноволосый мужчина с серебристыми висками. Лица у четы Красновых не могли скрыть напряжение. Тишина уже не казалась Виктории такой всеобъемлющей, ей чудилось, что стук ее сердца раздается на всю округу.

Светланка снизу вверх посмотрела на нее:

— Мамочка, что с тобой? И куда ушел тот дядя?

Виктория, присев на корточки, обняла дочку и прошептала:

— Все хорошо. Все хорошо, родная. А дядя ушел по делам…

Светланка хотела сказать, что именно этот дядя и забрал ее бабушку, но промолчала.

А под близлежащими деревьями леса лежал человек и наблюдал за ними. Его глаза не воспринимали ярких красок, делающих мир красивым. Деревья, люди, стоящие на дороге, дома, небо и солнце — все для него выглядело черно-белым. Всего лишь два цвета: самый светлый и самый темный. Взгляд человека все чаще впивался в девочку.

Женщина присела, обняла ее. Человек прищурился, сжал кулаки. Потом вырвал с корнем пучок травы и зарычал.

Виктория поцеловала дочку.

— Идем, малышка.

Все трое медленно направились по улице к знакомым Виктору воротам. Окна в домах были закрыты ставнями, но чаще всего ни ставней, ни окон не было вообще — стены зияли темными проемами. Неожиданно Виктория заметила, как одна створка, когда она посмотрела в ту сторону, вдруг резко захлопнулась.

«Наверное, от ветра», — подумала женщина, старательно ища тому хоть какое-то оправдание.

Некоторые жилища стояли без крыш, и почти в каждом дворе от заборов остались одни лишь столбики. Виктория переглянулась с мужем — но они не сказали друг другу ни слова. Светланка тоже молчала. Она шла, вцепившись в руку матери, и упорно смотрела себе под ноги. Виктор с Викторией промолчали даже тогда, когда увидели неподалеку «жигуль», уткнувшийся прямо в бок колодца, словно пытаясь отгрызть от сруба кусок покрытого мхом бревна.

В голове у Виктора был полнейший кавардак. Ему казалось, что из леса за ними кто-то следит. Он долго не решался оглянуться — словно бы там, позади, как только он обернется, появится собака с дырами вместо глаз. Когда же он все-таки обернулся, ему показалось, что в траве на опушке леса что-то пошевелилось. Боясь испугать Викторию, он промолчал.

Слежка из леса действительно не прекращалась. В голове наблюдателя роились ужасные мысли, но остатки рассудительности взяли-таки верх, и человек остался на месте, провожая лютым взглядом представлявшихся ему черно-белыми мужчину, женщину и девочку — те свернули с дороги к одному из домов.

Виктор открыл калитку сбоку от зеленых ворот и первым осторожно вошел в знакомый двор. Жена и дочка последовали за ним.

Со скрипом покачивалась на ветру дверца, ведущая в огород. Часть плетня отсутствовала, и через дыру просматривалось пугало с соломенной головой, склонившейся набок. От пустой будки, словно ползущая змея, тянулась в их сторону собачья цепь с порванным ошейником. Возле собачьего жилища лежала большая обглоданная кость и красный разобранный диван без боковин, перевязанный бельевой веревкой; похоже, что диван волокли — следы вели от дома, у крыльца которого валялись все четыре ножки дивана.

Со стороны сараев не доносилось ни звука. «Там никого», — догадался Виктор, рыская глазами. Через открытую дверь курятника просматривались пустующие насесты. Возле курятника лежал опрокинутый дрывытэнь — так Павел называл ствол дерева, спиленный с двух сторон, на котором рубали головы домашней птице. Возле дрывытня лежала отрубленная куриная голова, завидев которую, Светланка спряталась за отца. Она обхватила его ногу руками.

Вся эта пустота еще больше испугала чету Красновых. Виктор просто онемел, а Виктория только и смогла сказать:

— О, Боже!..

Одиночным выстрелом ударил невидимый колокол, заставив их вздрогнуть, и тут же открылась дверца погреба. Они увидели седую женщину, глядящую на них из полумрака. На ней была длинная черная юбка, резиновые сапоги и выцветшая мужская рубашка, висящая балахоном. Больше всего эта женщина походила на привидение. Но в ее прорезанном глубокими морщинами лице было что-то знакомое. Губы ее задрожали, и Виктор охнул, признав в этой старухе свою тридцатитрехлетнюю сестру Светлану. Рядом коротко взвизгнула Виктория.

Светлана, выставив перед собой трясущиеся руки, неуверенной походкой направилась к ним. «Витенька, братик… — шептала она. — Как… как… вы… О, Господи, Господи!» По ее исхудавшему лицу потекли слезы, и Светлана закрыла глаза. Виктор, глотнув подкативший к горлу комок, еле выдавил из себя: «Света, Светочка!» — и обнял сестру за дрожащие плечи. Побледневшая Виктория, отступив на шаг назад, повернула дочку к себе и прижала ее голову к своим бедрам.

Седая сестра Виктора, словно привидение появившаяся из погреба, зарыдала, уткнувшись лицом в грудь брата. Она что-то говорила сквозь слезы, но слов было не разобрать.

Наконец, она отстранилась от превратившегося в статую Виктора, погладила по голове Светланку, продолжавшую вжиматься в мамин подол, и запричитала:

— Светочка, доченька! Как же ты так… Милая… Ну зачем!..

Почувствовав на коже внезапные мурашки, Виктория отдернула дочку от невестки. Дрожащая рука вновь протянулась к рыжей головке.

— Мне так страшно… — прошептала сестра Виктора. — Что же нам теперь делать?.. Светочка, милая моя!..

Виктор закрыл дочь рукой.

— Витя, куда же мы ее спрячем? Как…

Светлана опять зарыдала, а Виктору и Виктории показалось, что они сошли с ума.

В это время за воротами послышались голоса. Светлана встрепенулась, схватила брата за руку и потащила к сараю.

— Быстрее, быстрее! Вика, Светочка, не отставайте! Вам нужно спрятаться! Они не должны знать, что малышка здесь!

Света втолкнула ошарашенных гостей в загон для коровы.

— Ни за что не выходите! Ни за что, слышите?!

Во дворе раздался громкий мужской голос:

— Света, где девочка?

— Отдай ее! — подхватил другой мужчина.

— Уходите отсюда! — крикнула Светлана. — Здесь никого нет!

— Врешь! Я видел, они зашли сюда. Я следил за ними! Отдавай!

— А топора отведать не хотите? — угрожающе сказала Светлана. — А ну, подходи! Кому первому башку раскроить?

— У нас нет другого выбора. Я видел ее… Под топор мы не полезем — но еще вернемся… Скоро… Мне жаль, Света, мне очень жаль… Мы вернемся!

— Да, вернемся! — угрожающе подтвердил второй мужчина.

Виктория, до боли закусив губу, слушала этот разговор и одновременно проваливалась в пустоту. Ее руки, обхватившие дочку, не разжимались.

В самый последний момент Виктор успел подхватить падающую навзничь жену.

Глава 4. «Ты опоздал, ты опоздал!»

Санька отличался от своих сверстников тем, что всегда старался знать больше, чем остальные. Его интересовал обширный спектр загадочного и необъяснимого, простирающийся от земных недр до космических высот. Снежный человек, различные природные явления, аномальные зоны, загадки Вселенной, попытки человечества покорить время или обрести бессмертие — все это волновало Саньку с детства. Даже народные приметы — и те он старался объяснить с помощью науки и физики.

Еще вчера, выехав с матерью в поле на свой участок огорода, он уже знал, что скоро будет дождь.

— Завтра будет дождь, мам, — сказал Санька.

— Откуда ты знаешь, сынок — по телевизору говорили? — спросила его мать.

— Нет-нет. Прислушайся, мамуль: слышишь человеческие голоса вдали?

Вера Егоровна прислушалась, и действительно: она услышала, как где-то очень далеко разговаривали. Это было удивительно, так как со всех сторон почти до самого горизонта простиралось поле.

— Завтра будет дождь, мам, и я это знаю, потому что мы можем слышать эти голоса. Дело в том, мамуль, что перед дождем повышается влажность, изменяя плотность воздуха. И вместе с этой плотностью изменяется способность воздуха проводить звуковые колебания, то есть — те же самые голоса. — Санька словно читал лекцию по физике. — Поэтому ты и можешь быть уверена, что будет дождь, мам!

Вера Егоровна погладила сына по кудрявой голове, и улыбнулась. Саша напомнил своего отца, который был довольно образованным человеком, и мог удивить знаниями кого угодно, — и от этих воспоминаний ей стало немножко грустно.

А вечером сын поразил ее снова, когда помог быстро рассортировать помидоры. Увидев, как она сидит возле огромной корзины, наполненной зелеными и красными помидорами, и сортирует их, вытаскивая по одной штуке, он сказал:

— Мама, давай я разделю быстро, даже руками не прикасаясь..

Вера Егоровна, удивленно глянув на него, спросила, как же такое возможно. А Санька, взяв корзину, подошел к ванне с водой и просто высыпал туда помидоры. И тогда она увидела, что красные утонули, а зеленые остались плавать.

— Вся разница в удельном весе: спелые помидоры тяжелее, потому и тонут, мам. Это же обычная физика, — улыбнулся Санька.

Учитель физики и астрономии очень любил Саньку. Этот ученик удивлял его своими знаниями. А потом удивил еще больше, изготовив собственноручно телескоп-рефрактор, где трубки заменил бутылкой из-под кетчупа и листом ватмана, а вместо специальных линз использовал окуляр от микроскопа и объектив от фотоаппарата. С этим телескопом Санька часто засиживался на чердаке своего дома, часами наблюдая за звездами.

Когда он уже преподавал в родной школе физику с астрономией, сменив ушедшего на пенсию старого учителя, и все называли его Александром Николаевичем, его юношеские привязанности не изменились. Только теперь у него был настоящий большой телескоп, сверкающий отделкой и позволяющий заглянуть в космические глубины так далеко, как раньше даже и не мечталось.

Увлечения Александра Николаевича становились все разнообразнее. Он изучал парапсихологию, различные ее направления: телепатию, телекинез, ясновидение. Экстрасенсорика занимала его потому, что он осознавал: потенциал человека огромен, и этот потенциал нужно учиться раскрывать. С помощью биолокационной рамки отыскав в своем доме геопатогенные зоны, он переставил кровать и остальную мебель. Этого высокого человека нередко можно было встретить бродящим с такой рамкой или маятником по улице или в лесу — у некоторых это вызывало насмешку, а другие стали обходить его стороной. С собой у него всегда был блокнот, куда он постоянно что-то записывал, — и таких блокнотов в доме скопилось великое множество.

Энергоинформационное поле Земли, энергия Космоса, астральные миры и паранормальные явления, призраки и домовые — во все это он веровал, и все это увлекало его чуть ли не до полного отрешения от обыденности. Он был одержим поиском чего-то нового для себя, и каждый раз эти открытия его же и поражали. Александр Николаевич выстраивал звенья из своих открытий, а из этих звеньев — цепочку, которая должна была соединить его с чем-то Великим и Единственным, с каким-то Высшим Откровением, сущность которого еще никто не раскрыл. Уверовав в свою особенность, он постоянно находился в поиске и размышлениях.

Еще в детстве от деревенских стариков Санька узнал, что когда-то в их лес упал метеорит. Тогда у него и зародилась мысль отыскать хотя бы осколок и исследовать его.

Однажды, собирая грибы, он наткнулся на некую аномальную зону, возможно, связанную с падением небесной глыбы. Там росли на удивление большие поганки и мухоморы — а вот съедобные грибы были обычных размеров. Еще он обратил внимание на то, что стволы деревьев в этой зоне наклонены в одну сторону, будто их притягивала неизвестная сила. А мох на деревьях располагался как попало, словно север находился сразу со всех сторон. Но в тот день ничего похожего на космического гостя Санька так и не нашел.

Повторно он туда пойти не отважился. Его всезнающий прадед с огромным, как у древних мудрецов, лбом сказал, что странное место в лесу, куда не залетают птицы, не заходят звери, а растения растут не по законам природы, очень опасно. Однажды туда отправились несколько парней, не побоявшихся дурной славы проклятого места, — и после этого их больше никто не видел.

Санька забросил эту идею на задворки памяти, но спустя почти два десятка лет она возродилась — и уже с новой силой. Вооружившись рамкой и компасом, он все-таки решился на вылазку в аномальную зону.

* * *

Высоко над головой постукивал дятел. Из-за дерева вылетел большой черный жук и, лавируя между поваленными сухими ветками, уселся на заброшенный муравейник. Пробираясь верхушками деревьев, вокруг поляны прошелестел ветер. И тот час же в гуще веток старого клена отозвалась неизвестная большая птица, возмущенно захлопав своими мощными крыльями.

«Вот тебе и дедуля Большой Лоб! А говорил: здесь ничего живого!»

Трогая слегка кружившуюся голову, Александр Николаевич сидел на траве и пытался понять: что же произошло? Смешанные воспоминания вырисовывали перед ним следующую картину: он определил-таки, где находится это странное место и направился туда. В том, что он мог ошибиться, не могло быть и речи: все указывало именно на этот глухой уголок в лесу. Он помнил, что у него вдруг закружилась голова, и поневоле пришлось присесть, держась рукой за ветку, висевшую впереди. Озираясь, учитель понял, что дальше ничего вспомнить не может, — вероятно, тогда и отключился.

Неожиданно он очень явно ощутил чье-то присутствие, даже более того: чей-то устремленный на него взор. Приглядевшись получше, учитель обнаружил, что показавшимся силуэтом оказалась раскачивающаяся на ветру сухая поломанная ветка.

«Черт-те что! — чертыхнулся он про себя, и снова осмотрелся. — Словно в голове одна простокваша».

Никого вокруг не было, головокружение мало-помалу проходило, мысли учителя приходили в порядок. И тут до него донесся негромкий девичий смех.

Александр Николаевич с некоторым усилием поднялся на ноги — и увидел неподалеку удивительно красивую девушку в белой накидке, под которой проглядывало обнаженное тело. Она смотрела прямо на него, а потом, опять засмеявшись, спряталась за дерево. И тут же выглянула.

Александр Николаевич от изумления открыл рот, но, совладав с собой, все же сумел спросить:

— Кто ты, красавица?

— Мое имя — Вольная, мил человек, — ответила она, и ее голос ласкал слух.

— Что ты здесь делаешь? И где живешь… красавица?

— Да, я здесь делаю! — вновь засмеялась она. — А живу я в доме своего батюшки.

— И далеко твой дом?

— Могу показати, если тебе хочется. Но не все так быстро, сначала догони меня!

Лесная дева бросилась прочь, и совершенно ошалевший учитель помчался за ней. Она бежала и бежала, и ее веселый смех хрустальным перезвоном разливался по лесу. Александр Николаевич почти догнал красавицу, но в последний момент, когда он уже протянул руку и коснулся пальцами ее плеча, она ускользнула. Запыхавшись, он остановился и, уже почти не соображая, что делает, сбросил с себя одутловатую мастерку с полными всячиной карманами, чтобы легче было продолжать погоню. Вольная поджидала невдалеке, но тут же сорвалась с места, увидев, что он вновь устремился к ней.

На всем бегу споткнувшись о корень, Александр Николаевич упал и проехался голым животом по сухим веткам, усеявшим землю. Перевернулся на спину и, отдуваясь, уставился на сплетающиеся в вышине кроны. Сил на очередной забег у него уже не было. Он понял, что не сможет догнать полунагую лесную девицу, и был этим удручен.

Неожиданно лицо недосягаемой красавицы нависло над ним. Александр Николаевич задержал дыхание — и его губ коснулись мягкие губы девушки. Ее шея пахло медом. Ощущая необычайное блаженство, он не мог даже пошевелиться.

Девушка погладила его по груди и прошептала:

— Тебе больно, милый. Сейчас я излечу тебя.

И она, напевая завораживающую песню, стала водить по ссадинам нежными пальцами. От этих прикосновений боль исчезла, и волна за волной накатывался на учителя невероятный восторг. Волосы девушки касались его кожи. Только теперь он заметил, что в ее русые волосы вплетены листья, цветы и тоненькие веточки. Он отдавался ласкам девицы в эротичном одеянии и чувствовал, что его неудержимо клонит в сон. Глаза его закрылись. Необыкновенная нега, какой он раньше никогда не испытывал, не пропадала и во сне, ставшем дивным продолжением ворвавшейся в реальность сказки…

Проснувшись, Александр Николаевич вскочил с травы и начал вертеть головой по сторонам. Загадочной девушки рядом не было. Скорее всего, она ушла, когда он заснул, околдованный ее близостью и лаской. А, может, это был только сон? Может, все только привиделось?! Но нет же! Учитель готов был поклясться, что наяву встретил лесную деву, догонял ее, а потом — будучи в состоянии неожиданной каталепсии, но с ясным рассудком, — ощущал ее нежные прикосновения! И аромат ее дивных волос до сих пор витал в воздухе, разжигая в нем страсть и порождая горькое чувство утраты. А ее звонкий смех ему не забыть никогда — это он знал точно.

Александр Николаевич приложил ладони ко рту и закричал:

— Вольная!!! Вольная-а!!!

Ему показалось, что от крика зашелестели листья, а в глубине леса еле слышно прозвучало:

— Завтра! Приходи завтра, завтра!

Сердце учителя забилось так часто, будто и не сердце это было, а дикая зверушка, рвущаяся из груди на волю. Он подпрыгнул как мальчишка и крикнул:

— Приду! Обязательно приду-у!!!

Далеко-далеко в лесу раздался смех. И Александр Николаевич был уверен: это она, она, она!

Он зашагал назад и вскоре с удивлением обнаружил, что родная деревня совсем рядом.

«Как же так? — спросил он себя. — Ведь я до зоны километров десять отмахал…»

Ответа на этот вопрос у него не было.

А позже выяснилось, что в лесу он провел двое суток с лишним…

* * *

Может это был и самообман, то очень скоро Александр Николаевич понял, что в присутствии Вольной теперь нуждается постоянно, и что Она — его жизнь, его пища, его Бог. Обман это был или нет, но только какая в том разница, если он впервые в жизни по-настоящему влюбился! И теперь больше всего он думал о том, как бы эту Любовь не потерять.

— Дубина стоеросовая! — выругался он на свою дворовую собаку, убежавшую с привязи — и сразу же забыл о ней.

Его расцарапанное тело с помощью Ее чудодейственных пальцев уже почти зажило и совсем не болело. Живущий в груди зверек теперь плакал и пел одновременно, заставляя хозяина то страдать, поддаваясь необъяснимой грусти, то, воодушевляясь, впадать в такую же необъяснимую негу. Подобная амальгама чувств его тяготила. Изможденный и воспаленный разум учителя противился такой неразберихе, пытаясь доказать, что все это нереально, эфемерно, — но этот флер таинственности и околдовывал Александра Николаевича, заставляя забыть обо всем, что его когда-то интересовало.

Вскоре он увиделся с Ней снова, — всего лишь на день, — но как он был счастлив тогда! И был он счастлив вдвойне, когда Вольная сама назначила ему новую встречу, а затем еще одну, и еще! Теперь он видел Вольную ежедневно — благо, шли летние каникулы, — и был уверен, что все его невзгоды и неудачи уже позади. А еще он так надеялся, что когда-нибудь Она представит своего батюшку, и покажет дом, в котором, по Ее рассказам, вместе с ним проживала. Но, к огорчению учителя, Вольная все время откладывала встречу со своим родителем, внося в голову влюбленного смуту и сомнения.

Между тем, их встречи продолжались. И однажды Александр Николаевич заметил у себя необычные способности, развившиеся рядом с Вольной: теперь он мог общаться с растениями и животными, так как стал понимать их язык! Подобное волшебство он объяснял даром свыше, хотя мистицизм происходящего его несколько и озадачивал. И, в то же время, он признавал, что все это прекрасно, и ему не хотелось разлучаться ни с Ней, ни с лесом, скрывавшим их двоих от посторонних глаз.

Но каждый вечер Она заставляла Александра Николаевича уходить обратно. И эти расставания были для него мучительными. Кое-кто в деревне уже начал подумывать о том, что у школьного учителя не все в порядке с головой — каждое утро он, облачившись в чистое, уходил в лес, и каждый вечер из него возвращался. Однажды за ним попытались проследить, но тут же потеряли из виду, а карауля у леса вечером, очень удивились — учитель оказался позади всех и преспокойно направлялся к своему дому! Поговаривали, что он спутался с нечистой силой. Некоторые утверждали, что он обыкновенный алкоголик, допившийся до чертиков. Многие стали обходить его стороной. Он же как будто не замечал косых взглядов и каждый день встречался с Прекрасной Незнакомкой, ставшей для него Единственным Смыслом Жизни.

* * *

— Мой батюшка вчерась выиграл в карты сорок зайцев, — сказала Вольная. — Хочешь посмотрети?

«Какая Она красивая, — подумал учитель, кивая в ответ. — Какая счастливая!»

Улыбнувшись, Она взяла его за руку и повела в чащу леса. Продвигались они через гущину́ так тихо, что не будь он с Ней знаком, то подумал бы, что это невозможно. Впереди открылась поляна — там резвились зайцы, а у подножия самого большого дуба что-то искал еж. Вольная, оставив учителя, вышла из-под деревьев, и косые окружили Ее и стали играть с Ней. Очень похожую картину Александр Николаевич видел в каком-то старом мультфильме, но сейчас все происходило в действительности.

«Кто Она?» — думал он, и смотрел на Эту Прекрасную Девушку, которая бегала по густой траве вместе с зайцами, и Ее колышущиеся груди и бедра, просматривавшиеся под белой тканью, сводили его с ума.

«Ты сошел с ума, — тут же отвечал он сам себе. — Точно! Ты безумец! Какая разница, кто Она, если тебе хочется Ее постоянно!» И это было не просто возбуждение — это было неописуемое сладострастное мучительное чувство, пронизывавшее всю его плоть. Его переполняла страсть, он неистово хотел Ее.

Не выдержав, Александр Николаевич подбежал к Вольной, и Она впилась поцелуем в его истосковавшиеся губы.

Зайцы разбежались кто куда.

Предаваясь близости с Ней, он был самым счастливым человеком и самым несчастным одновременно. Он будто выжимал из этого чувства последние соки, отдаваясь Ей полностью и беззаветно. Он любил и страдал.

Потом, лежа на поляне, он категорично заявил:

— Я должен познакомиться с твоим отцом! Прямо сейчас!

Она встрепенулась и испуганно ответила:

— Нет-нет, еще рано, милый! Тебе еще нельзя с ним встречатись! Ты еще не готов!

— Я хочу, моя любовь! Я готов уже давно! Пошли, представишь меня своему батюшке!

И как Она ни пыталась его отговорить, в своем решении он был неумолим.

Наконец, Она сдалась:

— Ну что ж. Пусть будет так. Приходи сюда завтра, в семь утра. Ровно в семь! Он будет тебя ждати. Только не опоздай, слышишь? А пока… иди. Мне нужно с батюшкой разговор вести.

* * *

Александр Николаевич шел домой, и колючее беспокойство терзало его сердце.

«Может быть, где-то в нашей Галактике (а, может, — и в другой) есть планета — отражение Земли, и на той планете живет моя копия. Если это так, то что чувствует сейчас мой двойник? А может, наоборот: Земля и есть отражение той планеты, и завтрашний день там уже наступил? Что же тогда происходит со мной вторым? или — с первым?»

Этого Александр Николаевич не знал.

Войдя в калитку, он долго, осматриваясь, стоял во дворе.

«Боже! Как все запущено!»

Двор был таким заброшенным, что ему стало стыдно и горько за себя. Собака давно покинула хозяина, все поросло бурьяном и лопухами, и создавалось впечатление, что здесь уже сто лет никто не живет.

В доме царил такой же беспорядок, будто это было пристанище бродяги. Он водил глазами по комнате, и его сердце сжималось от боли и собственного позора. Пол покрывала стлань грязи и мелкого мусора. Вот взгляд упал на портрет родной матери, Веры Егоровны, — и Александр Николаевич отвел глаза. Опустив голову, он подошел к зеркалу.

«Боже мой, как я изменился!» — подумал он, с отвращением увидев стоявшую на трельяже бутылку портвейна.

Христа ради, нет, он не был заросшим или грязным, но его лицо так сильно состарилось, а темные круги под глазами так многое ему сказали, что от жалости к себе он заплакал — сначала несильно, а потом чуть ли не навзрыд. Александр Николаевич закрыл глаза, стыдясь снова посмотреть на свое отражение. Обжигая кожу, по его щекам текли слезы, капая на давно не мытый пол. В то же время он их не сдерживал, или не хотел, словно тем самым смог бы сорвать какой-то куш. И сорвал: вытерев лицо рукой, учитель, наконец, почувствовал долгожданное облегчение, но… вместе с ним пришло и чувство досады, и он вдруг завыл. Словно предчувствуя беду, Александр Николаевич заметался по комнате, понимая: что-то надо делать! Сразу же захотелось что-то изменить в себе, доказать, что он не такой (хотя какой именно «не такой», он вряд ли объяснил бы), что он достоин таких изменений, и ради них пойдет до конца.

Чтобы с чего-то начать, он стал убирать в доме, напевая себе под нос какую-то песню, и, убирая до ночи, вымыл его от и до. И вот, когда Александр Николаевич осмотрел свое жилище, ему вдруг захотелось жить!, а если бы понадобилось, то ради этого и изменить предначертанное! Сердце заныло, словно в ответ на такое навязчивое желание, оснований для которого он не находил ни сердцем, ни разумом.

— Жи-и-и-и-ить… Умирать не хочу! — прошептал он. — Я… не хочу умирать!

Уживаться с мыслями о смерти он, конечно же, не собирался, и ради этого хотелось измениться еще больше — чтобы можно было вернуть то, чего он был лишен в последнее время. Голова с черными мозгами (разве могут быть там мозги другого цвета, если думаешь о смерти?! — наверняка они черны и беспросветны!) закружилась от нахлынувших эмоций, и он ощутил невероятную энергию, которой требовалось найти применение прямо сейчас. Ах, как ему захотелось вернуться к прошлой жизни, к прежним увлечениям!

И тогда он взобрался на чердак, и из его глаз от переизбытка чувств опять закапали слезы — такие непривычные и такие горячие.

Снова, как и раньше, Александр Николаевич долго смотрел в телескоп, и его сердце от вида знакомых звезд и созвездий сжималось и разжималось, а душу наполняла не то эйфория, не то обыкновенное человеческое счастье.

Жуя найденные на чердаке кусочки сушеных яблок, он спустился вниз и начал перечитывать свои записи, возвращая былые переживания. Обложившись исписанными блокнотами, он хватал то один, то другой, — не замечая, что уже далеко за полночь. Бутылка вина оставалась не начатой. Так, сидя в кресле, он и заснул с потрепанным красным блокнотом в руке. Через некоторое время блокнот выпал из расслабленных пальцев…

* * *

Проснувшись, Александр Николаевич посмотрел на часы. Восемь! Восемь утра! Он проспал!

Учитель мигом оделся, выскочил из дома и припустил к лесу. На нем был черный мятый костюм, коричневые туфли, белая рубашка с голубыми полосками и в тон пиджаку длинный тонкий галстук, неумело повязанный на шее.

В лесу стоял неумолчный шорох, и Александр Николаевич знал: его здесь ждали, а он опоздал. Он бежал мимо деревьев, склоненные ветки которых норовили оцарапать ему лицо. Кусты орешника рвали ему костюм. Толстые, невероятных размеров стрекозы пытались залететь ему в уши. Барсуки и зайцы кидались под ноги, а птицы старались вцепиться в волосы. Дыша глубоко, и держась за бок, учитель бежал и бежал, а со всех сторон раздавался шепот:

«Ты опоздал, ты опоздал!»

И вот перед ним наконец открылась знакомая поляна, где он еще вчера предавался альковным утехам со своей Вольной — поляна сладкой земляники, веселых зайцев и одуряющей любви.

Испуганно озираясь, учитель понял, что теперь на поляне все изменилось, было не так, как раньше, и больше походило на чью-то выдумку, сказку или, скорее всего, на чей-то вздор. По всей поляне клубился зеленоватый туман, доходивший учителю почти до груди, и сквозь него ничего не было видно. Александр Николаевич посмотрел вверх. Челюсть у него отвисла, — там, среди листвы окружавших поляну деревьев покачивались, словно гигантские гроздья винограда, сплетенные из веток и цветов домики. Все это было похоже на необычную картину, созданную чьим то воспаленным воображением (а может быть, и самим лесом!) — смесь ожившего натюрморта с фантасмагоричным пейзажем. Словно огромная статуя, посередине картины возвышался над остальными деревьями могучий дуб с темным дуплом, обнимая ветвями самый большой из гроздьев-домиков. И вдруг в открытой двери показалась Она — Вольная. Встретившись с ним глазами, Девушка скрылась внутри, но дверь не закрыла.

— Ты Ее не любишь, — прошелестело, вздыхая, огромное дерево– статуя на ожившей лесной картине, — лжец!

— Нет, я люблю Ее, и теперь Ей от меня не спрятаться, — едва слышно прошептал учитель, — даже так высоко!

Дуб зашумел листвой, качнул тяжелыми ветками и затих; из тумана под ним показался Старик, сидящий на сплетенном из веток и корней дуба троне и покачивающий на голой ноге с длинной и худой стопой какой-то круглый комок шерсти с горящими глазами.

«Отец», — подумал учитель, удивленно рассматривая Старика.

Босой, облаченный в одеяние из веток и листьев — это, конечно же, был Он, Отец Вольной, и Он не спускал глаз с учителя. Словно приросшие к голове, из густых зеленовато-седых волос Старика торчали две ветки, на которых сидели птички. Старик выглядел очень сердитым, и Александр Николаевич невольно ощутил присутствие страха. (Как часто в последнее время это чувство приходило к нему, заходя в дом без стука, словно кум, сват или внезапное несчастье!)

Солнце зашло за тучи, и на поляне воцарились сумерки. И это в половине девятого утра!

— Ты опоздал, — проскрипел Старик, взмахнув рукой. Туман на поляне тут же рассеялся, но сумрак не исчез. — Но ты не смел, ты глуп.

— И-извините… Я не… не хотел… — заикаясь и оглядываясь, попытался оправдаться Александр Николаевич.

Однако его прервал деревянный голос Старика:

— Ты недостоин моей дочери, тщедушный человечишка!

— Я… я… достоин… я люблю… Без нее мне не жить!

Старик насмешливо вскинул брови:

— Хочешь доказать обратное? Не жить, говоришь?! — Он будто призадумался, а затем проговорил: — Тогда приведи Ее. Сейчас. И на все про все у тебя целая минута. Одна минута. Ровно столько, сколько на тебя поставили ставок!

Учитель стоял, не двигаясь.

Старик же засмеялся — вернее, заскрипел:

— Только в моей игре не бывает поблажек — даже если проигрывает родная дщерь.

Привстав с трона, Отец Вольной указал длинным пальцем на дом, в котором скрылась его дочь, и прокричал:

— Ты должен Ее привести!

Старик снова сел. Сверкнув глазами, Он погладил взъерошенного зверька, снова забравшегося Ему на ногу. В маленьких юрких лапках зверек держал песочные часы.

Учитель спуртом рванул вперед.

Пробежав десяток метров за каких-то пару секунд, Александр Николаевич попытался обхватить руками могучее дерево. Но ствол был слишком велик. До крови обдирая ладони о жесткую кору, он все-таки сумел добраться до первой ветки; встав на нее и пытаясь отдышаться, учитель прижал к шершавой коре вспотевший лоб. Его руки тряслись, как минимум на двух пальцах не было ногтей.

Подул жалящий ветер, чуть не скинув древолаза с трехметровой высоты. Где-то внизу засмеялся Старик, — черт, он был этому рад!

Изловчившись, Александр Николаевич вновь прижался к стволу и стал отыскивать глазами дальнейший путь — отступать он не собирался!

Ветер все усиливался, шумела листва, качались ветки (казалось, что изгибается сам ствол!), но каким-то чудом учитель не падал, цепляясь за дерево чуть ли не зубами, — словно это был и не человек, а огромных размеров клещ. И он понимал, что еще немного — и его просто снесет с этого проклятого дерева. Все пространство над поляной заполняли мечущиеся листья, ищущие выход в этой мистической лесной центрифуге.

Александр Николаевич отыскал глазами заветный дом. До него оставалось полпути. Когда в дверях показалась Вольная, резкий порыв ветра оторвал человека от недружелюбного ствола. Учителю пришлось ухватиться рукой за ветку над головой. На него посыпался хворост. Острый сучок расцарапал до мяса щеку.

Когда в руку учителя вонзилось что-то острое, тот вскричал, но ветку не отпустил.

«Главное: удержаться. Удержаться!» — заполнила голову одинокая мысль.

Схватив болтающуюся на груди веревку, он привязал ее к ветке над головой. Тут же в лицо ему ударил новый воздушный поток — и учитель сорвался вниз. Веревка натянулась под тяжестью восьмидесятикилограммового тела. Последнее, что учитель увидел, были глаза Вольной. Она смотрела на него сквозь слезы, и он понял: он опоздал…

* * *

По лесу брели с лукошками двое — прихрамывающий на одну ногу мужчина и шустрая девочка с треккинговой палкой в руке. Неумело орудуя ею, словно пешней на льду, она, тем не менее, успела насобирать целую корзинку белых грибов.

Вот мужчина присел на пенек и достал сигареты, а девочка прошла чуть вперед, на освещенную солнцем поляну, усыпанную земляникой. И вдруг охнула и попятилась. В глубине ветвей огромного дуба болталось человеческое тело. Шею удавленника, одетого в темный костюм, охватывал галстук. На руках несчастного, как и на стволе — до самой роковой ветки, — темнели пятна крови.

— Папа-а-а! — истошно завопила девочка. — Здесь учитель повесился!

Глава 5. «Почему должны страдать… ни в чем не повинные дети?!»

Сумерки сгущались, растворяя в себе алое марево заката. На декорациях небосклона грозовые тучи доминировали, и такому превосходству оставался лишь один исход — полная власть. Они постоянно и хаотично двигались, создавая в воспаленном воображении сцены если не апокалипсиса, то кровопролитных сражений. Вот небесный рыцарь верхом на огромном шестилапом существе, имеющем голову носорога, а туловище анаконды, с оглушающими раскатами грома ворвался в ворота небесной цитадели. Освещаемый фотовспышками молний, он размахивал мечом победителя направо и налево. Но, по всей вероятности, автор небесного сценария имел на него другие планы. Спустя несколько минут стены крепости стали уже пастью фантастического создания с извивающимся языком-анакондой и вот-вот готовыми сомкнуться челюстями. Челюсти сомкнулись и, взмахнув последний раз мечом, рыцарь исчез. Вместе с ним с декораций исчезли и все оттенки заката. Наступила ночь.

Человек в черном плаще с капюшоном волочил ноги по узкой, еле заметной тропинке, ведущей на холм. Взобравшись наверх, он остановился возле старой калитки и стал прислушиваться. Все было тихо, как и раньше. Да к тому же и душно. Что-то скрипнуло.

«Петли? Наверняка эта древняя рухлядь!»

Вновь заскрипело, а затем послышался хруст.

«Зубы! Черт возьми, крошатся, словно сухой пирог!» — подумал человек в черном, сплюнув на землю.

Простояв так минут десять, он зашел во двор и снова остановился — прямо перед маленькой полуразвалившейся хижиной, за которой возвышалась старая башня. Прямого назначения этой башни никто и не знал, а догадываться о том уже все перестали. Поговаривали, что ей более ста лет; что, возможно, она когда-то была дозорной; и что в войну в ней укрывались наши солдаты — попав в окружение, они почти сутки отстреливались от немцев, дожидаясь подкрепление. Странным было то, что с давних пор ее называли не иначе, как Острый Шип. Кому могло прийти в голову давать башне, не имеющей никакого сходства с шипом (а тем более, с острым!), такое название, никто не знал. Со временем этот холм с башней и маленькой полуразвалившейся хижиной люди стали использовать в качестве некой границы, разделяющей деревню на две неравные части, большая из которых называлась «перед Острым Шипом», а меньшая — «за…». В отблеске молнии стало заметно, что верхушка башни была полуразрушенной — словно отголоски небесных баталий из воображений человека в капюшоне дотянулись и до Земли. Чуть повыше двух металлических скоб, вбитых в стену башни, начиналась железная лестница. Человек провел глазами по лестнице снизу вверх и остановил свой взгляд в том месте, где она вздымалась вверх над разрушенной частью Острого Шипа. Он невольно сжал плечи, потом сунул руку в карман, что-то нащупал. Похоже, это его успокоило, и он сделал шаг вперед.

Оказавшись внутри неказистой хижины, он откинул капюшон, открыв свое старое морщинистое лицо, и, обращаясь к пятну, темнеющему на полу, сказал:

— Сегодня снова ничего, Хозяин. Обещали завтра… компенсацию…

Старик помолчал, словно дожидаясь ответа, — но в хижине стояла тишина. Лунный свет, падающий в окно, казался волшебным.

— У нас есть неожиданные гости, с маленьким ребенком, — добавил он. — Вы смогли это сделать, Хозяин.

Пятно издало звук, похожий на бульканье.

Человек в темном плаще зашаркал.

— Да. Это он. Притащил через лес всю семейку.

Пятно превратилось в стоящего на четвереньках человека. В его очертаниях выделялись очень длинные руки и огромная вытянутая голова, которую в таком слабом мистическом освещении можно было бы принять и за лошадиную. В попытке засмеяться странный человек посреди комнаты издал лишь сиплый свистящий звук, и в этом звуке смешались злость, угроза и безумие. Он вскинул руки, зажав в них какую-то вещь, и, подобно волку, поднял голову вверх. И закричал.

Старик попятился; споткнувшись о порог, упал; потом поднялся, выскочил из хижины и тяжело побежал к куче веток. Разметал их сапогами — и ухватился за веревочную лестницу, ведущую в подземелье. Когда-то это был колодец, но вода уже давно его покинула.

Добравшись до твердой поверхности, человек в черном глянул вверх. Там: в центре серо-лилового круга, испещренного каракулями веток, висело расплывчатое желтое пятно. Раздался гром, сверкнула молния. На голову человека в черном плаще упала тяжелая капля воды, и старик пробурчал:

— Как некстати.

Отдышавшись, он зажег керосиновую лампу. Она осветила углубление в стене колодца, где можно было прилечь, поджав ноги. Зашумел дождь. Старик уселся на подстилку, обхватил руками колени и задумался.

О чем он думал? Наверное, старик не смог бы ответить на этот вопрос. В его голове смешались разные мысли, они вызывали у него то страх, то трепет, то чувство превосходства, а то и ощущение безысходности. Только здесь, глубоко под землей, он мог думать о том, что действует жестоко, вопреки собственному желанию; его просто околдовали, одурманили… Но при малейшей попытке во всем разобраться, его тут же охватывал страх, заставляя безропотно подчиняться чужой мощной воле. И только в самой глубине души таилась крохотная надежда на то, что он сумеет справиться с поработителем. Однако, не стоило обманывать себя — надежду почти полностью поглотил необоримый ужас…

* * *

Ночное покрывало, накинутое на деревню, пронизывалось нервными узорами молний. Дождь не утихал. Лужи расползались по двору — и вода, добравшись до погреба, потекла вниз по ступенькам. Виктор выбрался наружу, огородил вход шлакоблоками и вернулся к своим.

Дождь стал нарушителем Тишины — и Виктор был благодарен ему за это.

Еще не до конца все осознав, он рассчитывал, что завтра же они все выберутся отсюда. Убегут. А сейчас он с Викторией сидел и слушал рассказ Светланы, похожий на откровения больного шизофренией. Дочка спала, свернувшись калачиком на застланном одеялами деревянном настиле. И ее беззаботность придавала уверенности и Виктору.

Все началось с того вечера, когда кто-то взорвал в Чернухино трансформаторную будку и коммутатор, обрезав связь с внешним миром. Ночью люди погрузились в глубокий сон, словно чем-то одурманенные. А наутро, выйдя во двор, каждый житель деревни ощутил: что-то изменилось. Что-то было не так…

— Воздух был словно наэлектризованный, — говорила Светлана, накинув на плечи теплое одеяло. — Гудел, как провода, прямо в ушах звенело… А потом уже узнали — ночью пятеро умерли. Старики… — Светлана всхлипнула. — И эта жуткая записка…

Она достала из-за банок помятую бумажку и протянула брату.

«Вы теперь в моей власти! — прочитал Виктор. — Дайте мне мою пищу: здорового человеческого детеныша не старше пяти лет — и останетесь живы. Оставляйте еду возле школы, и мой посланник будет забирать ее по вечерам. Очень скоро вы поймете, что это не шутка. Х».

Виктор поежился. Бред. Наваждение. Вздор. «Неужели все это правда?!»

Едва сдерживая дрожь, он продолжал слушать сестру. Виктория держала его за руку, и он чувствовал, что ее трясет.

Светлана говорила о том, что такие записки лежали в каждом дворе. Отовсюду слышался шум — мычали коровы, кричали петухи, куры, гуси. Собаки срывались с привязей. Павел нашел несчастного Грома в колодце. Корова Муська затоптала новорожденного теленка и убежала, вырвавшись из загона. Животные метались по всей деревне, и люди не могли с ними ничего сделать. В головах у всех стоял страшный шум, от которого, казалось, вот-вот взорвутся мозги. В то страшное утро две женщины, не выдержав, повесились. Кто-то кричал о наступающем конце света. Многие убегали в лес, надеясь там спастись, но вскоре возвращались — совершенно безумными. Другие отсиживались в колодцах. Павел затащил жену в погреб, закрыл дверь. Они забились в самый дальний угол и только там почувствовали облегчение. Наверное, именно под землей и можно было спастись от этого кошмара…

— А потом Паша пошел узнать, что там да как… — Светлана вновь всхлипнула. — И не вернулся… Потом уже мне сказали… Видели его, у него рубашка красная, заметная… В лес убежал… И пропал!

Светлана зарыдала.

У Виктора оборвалось сердце. Тот сумасшедший старик… Павел? Это был Павел?!

Он погладил сестру по плечу. Он знал, что ничего ей не скажет о той встрече. И о том безумном крике, что они слышали в лесу…

— Дальше, сестричка, — замороженным голосом сказал он. — Дальше.

«Дайте мне мою пищу: здорового человеческого детеныша не старше пяти лет — и останетесь живы» — эта ужасная записка никому не давала покоя. И никто уже не сомневался в том, что она напрямую связана с нахлынувшим кошмаром. Кое-кто из маленьких детей вместе с родителями уехал на лето из деревни, другие болели — ветрянкой, свинкой… И оказалось, что для таинственного и страшного «Х» подходит только один ребенок — Олежка Вишневский…

Для двенадцати детей случайный вирус или обострение болезни оказались спасением. Что это — случайность? Или помощь их ангела-хранителя? Кто знает… Так или иначе, но пострадать должен был только один невинный человечек. И то, что он оказался единственным из тринадцати детей — может, это и было то необходимое жертвоприношение, сведенное свыше к минимальному?! Но кому предназначалось это жертвоприношение, кем же был этот ужасный «Х»? И достаточно ли будет ему всего одной жертвы? Если нет — был ли тогда осмыслен гуманный выбор (если он имел место) только одного ребенка? Или о гуманности здесь не может идти и речи — может быть, это просто стечение невероятных обстоятельств?! А возможно, и наоборот: все это было чьей-то карой, наказанием? Но за что?! Почему должны страдать все эти люди, а тем более — ни в чем не повинные дети?!

Ответов не знал никто. Ни взрослые, ни дети, включая маленького Олежку.

Всегда шустрый и веселый мальчуган был напуган — и не только всеобщей паникой. Знакомые люди стали теперь причиной его страха. Для Григория Вишневского, отца Олега (мать погибла в автокатастрофе год назад), благополучие сына было тем, ради чего стоило жить, а при необходимости — и умереть. Спрятав Олежку в погребе, он денно и нощно охранял мальчика. Григорий был высоким и сильным и готов был биться до конца. Хотя понимал, что справиться с обезумевшим человеческим стадом ему вряд ли удастся.

Прошло два дня. Люди видели, как по вечерам к школе приходил посланник ужасного «Х», одетый в темный плащ с капюшоном. Эта мрачная фигура вселяла в деревенских такой страх, что пропадала любая отвага — даже подкрепленная ненавистью. Так как жертвы посланник у школы не находил, то все предчувствовали, что безумие должно повториться.

И оно повторилось. Только в этот раз ночью. Теперь деревенские знали, что спастись от него можно под землей — и прятались в своих погребах. Но сумасшествие все равно настигало кого-то из них. И никто не знал, кто же будет следующей жертвой…

Дни и ночи люди проводили под землей, оборудовав свои убежища с максимально возможным комфортом. Но и там их поджидал очередной ужас: все обитатели деревни начали катастрофически быстро стариться…

(«И не только те, кто остался в деревне, — подумал Виктор, слушая рассказ сестры. — Но и те, кто скрылся в лесу. Павел…»).

Метаболический синдром, ведущий к старению и смерти, протекал в этих местах с огромной скоростью. Этот так называемый «старт старости» возникает в обычных условиях у человека после тридцати лет и продолжается до самой его смерти. А здесь же он начинал проявляться даже у подростков и детей, и прожитый любым чернухинцем день прибавлял человеку несколько лет.

Прошло шесть дней. В домах уже никто находиться не мог — из-за слуховых и зрительных галлюцинаций. «Очень скоро вы поймете, что это не шутка» — эти слова таинственного злодея, прозванного кем-то из деревенских «Мистером Икс», оказались не пустой угрозой. Все новые проявления его воздействия на рассудок и тело сделали обитателей деревни запуганными шизофрениками. Беда заключалась и в том, что хотя она и была для всех одной, но никто не знал, как от нее можно избавиться. Постоянно боясь сойти с ума, потрясенные неумолимым и быстрым увяданием, люди отказывались от собственных моральных устоев.

И то, что на седьмой день, ранним утром, у школы собралась толпа, жаждущая прекратить все эти муки ценой жизни ребенка, было тем закономерным концом, которого еще совсем недавно никто не мог даже и представить. Ведь каждый считал себя не извергом, а вполне нормальным человеком…

Это было концом сопротивления обрушившемуся на них испытанию, концом их веры во Всевышнего, веры в то, что это — всего лишь дурной затянувшийся сон, поглотивший всю деревню, который когда-нибудь да закончится. И одновременно это стало началом крошечной надежды на спасение — пусть даже такой страшной ценой, стало началом прозрачной надежды на выживание, почти бессмысленной надежды на то, что когда-нибудь вернется вера в жизнь. Ведь сейчас вместо этой веры остался лишь интуитивный рефлекс выжить, заложенный в каждую Божью тварь, — выжить во что бы то ни стало. А если для этого потребуется перешагнуть через что-то менее ценное, чем собственная жизнь или жизнь своего ребенка — то разве сможет это стать преградой?! Все очень просто: как и с момента зарождения жизни на Земле, при любых испытаниях естественного отбора выживает сильнейший. Вся особенность в том, что с каждым новым витком третьей планеты вокруг Солнца естественный отбор становится все беспристрастнее и изощреннее, а в этом небольшом поселении Homo sapiens, затерявшемся в дебрях леса, критерии отбора стали еще более строгими. А может быть, отбор идет уже не на отдельные единицы, а на целые их скопления?! Может, это вовсе и не отбор уже, а поголовное истребление?! Но человеку не хочется об этом думать. В отличие от других живых организмов, он наделен особым разумом, позволяющим анализировать и искать выход даже из самых безвыходных ситуаций. Проанализировав, люди способны сделать выбор, отдав предпочтение наиболее верному пути для спасения.

И они сделали этот выбор, они приняли такое решение. Смирившись с необходимостью совершения убийства, приплюсовав сюда неистребимое желание остаться в живых, сплоченная толпа возбужденных и стареющих шизофреников молча, издавая только шелестящие звуки во время движения, двинулась по дороге…

* * *

«За что? За что?! За что??!!» — Григорий Вишневский в тысячный раз задавался этим вопросом, но ответа на него не находил. Двухметровый гигант стоял на коленях, уткнувшись лбом в землю, и скрежетал зубами. Раздетый до пояса, он походил на тяжелоатлета, решившего пробежать стометровку, предварительно помолившись. Но бежать было некуда, да и молиться Григорий никогда не умел.

— Папа! — позвал слабым голосом Олежка из погреба. — Папа!

— Сынок! — Григорий встал на ноги.

— Отдай им мою кровь, папа!

Григорий похолодел.

Ворота распахнулись, и он увидел односельчан с вилами и топорами. Они стояли молча, но все говорили их глаза. Люди пришли за его сыном.

— Нет! — заорал Григорий. — Не-е-ет!!!

— Папа, отдай им мою кровь, — опять раздался голос Олежки.

Дверь погреба открылась, и мальчик, пошатываясь, вышел во двор, прижимая к груди окровавленную руку. Лицо его было бледным, а в другой руке он держал баночку, в которой плескалось что-то красное. Кровь! Ноги у ребенка подкосились, и он осел на землю.

Григорий бросился к нему. Олежка был без сознания. Баночка лежала рядом с ним — и ее содержимое стало черным. И черной стала зеленая футболка мальчика. Черными стали деревья, люди. Черным стало солнце.

Григорий растерянно повел глазами по сторонам и обнаружил, что мир изменился. Все, что его окружало, абсолютно все, лишилось ярких красок! Осталось всего два цвета: самый темный и самый светлый — черный и белый! Григорий, забыв о сыне, несколько раз ударил себя кулаком по лбу, пытаясь встряхнуть мозг и вернуть былое восприятие — но тщетно. Кто-то подобрал баночку, кто-то перенес Олежку на скамейку — Григорий ничего не замечал, продолжая молотить кулаком по собственной голове. В толпе заплакали, а какой-то мужичонка вдруг завыл, уронив топор, упал на землю и стал кататься в пыли.

— Гриша, слышь? — сказал, похлопывая скалкой по ладони, лысый мужчина с багровым шрамом на лбу. — Прости нас. Не по своей воле пришли, а сам дьявол нас сюда привел.

Лысый немного помолчал, а потом добавил:

— Мы все сейчас в его власти: и я, и ты. Все мы. Еще раз… прости, Гриш…

Великан затуманенным взором посмотрел на него:

— Мой сын… Где мой… Стефан, ты не видел Олежку? Опять, сорванец, убежал. Олежка! Сы… сынок!..

Тут он заметил, наконец, лежащего на скамейке мальчика, над которым склонились две женщины. Гневный румянец вспыхнул на щеках Григория, и он заорал:

— Сыно-о-ок! Что вы с ним сделали? Убью, гады! Убью-у!

Он зашагал к скамейке — и женщины испуганно бросились прочь. Лысый Стефан с невероятной прытью догнал Григория и с размаху ударил скалкой по затылку. Вишневский покачнулся, сделал еще один неверный шаг — и ничком рухнул возле скамейки.

В наступившей тишине каждый мог услышать, как бьется его собственное сердце — гулко, тревожно; бьется так, словно это не сердце, а большой барабан…

А потом толпа двинулась во двор, к Стефану, который уже стоял около Олежки.

И тут рука мальчика, соскользнув с груди, бессильно повисла над землей. С тоненького запястья струйкой побежала кровь, стекая на лист лопуха, а оттуда — на мелкий песок возле головы лежащего без сознания Григория Вишневского. Кровь почему-то образовала крест. Это было настолько странно, что собравшиеся вокруг люди оцепенели.

Неожиданно Олежка пошевелился и, медленно приподнявшись, сел. Расставив руки в стороны, он переводил прозрачный взгляд с одного на другого, и из запястий его — как перевязанного, так и свободного от бинта — сочилась кровь. В ясных глазах мальчика не было ни страха, ни боли. В них читались прощение и мудрость, словно он знал намного больше тех, кто ворвался во двор. Губами цвета индиго, отчетливо выделяющимися на бледном лице, ребенок прошептал:

— Кровь… Возьмите ее — мою кровь.

И если бы сейчас, в летнем месяце июле, с неба посыпал снег или из погреба выползло чудище — это не смогло бы потрясти людей более. Всеобщая галлюцинация? Никому и в голову не пришла такая мысль. Ребенок неполных пяти лет от роду вызвал благоговейный трепет в душах. Раны на запястьях и распростертые руки наводили на мысль об Иисусе, распятом на кресте и тем спасшим человечество. Именно эти раны и оказались вселяющей надеждой для дальнейшего выживания…

Сочтя увиденное знаком свыше, люди, собравшиеся во дворе Вишневского, пришли к выводу, что страдания Олежки были посланы Небом ради их же спасения, а для пищи ужасному «Мистеру Икс» достаточно будет и крови «здорового человеческого детеныша». И пришло огромное облегчение, словно скатились с душ людских тяжелые камни греха.

Кровь мальчика отнесли в указанное место — и следующий день прошел без нового приступа безумия. Догадки людей оказались верными, и надежда еще более наполнила их сердца. Однако пробиться сквозь окружавшее деревню незримое Кольцо и добраться лесом до шоссе опять никому не удалось. Те, кто уходил в лес, непременно возвращался в Чернухино. Речь их была бессвязной — черти… ад… страшные призраки… необъяснимый ужас… раскалывающая голову боль… Тех же, кто не возвращался, или через время находили мертвыми в лесу, или просто в них не верили, что они выбрались — помощь извне так и не приходила.

Олежка Вишневский словно онемел. Его ранки затянулись, но когда они снова появлялись, он повторял только одно слово: «Кровь». Одно короткое и страшное слово. Из когда-то жизнерадостного ребенка он превратился в тень, стал подобен призраку. Его отец вел себя странно — то ли от горя, то ли от удара по голове, то ли заразившись витавшим вокруг безумием…

— Не протянет он так долго, Витенька… — со вздохом заключила Светлана. — Страшно смотреть, как из сына кровинушку-то забирают… Да и мы вместе с ним… не протянем…

Глаза ее вновь наполнились слезами. Она посмотрела на спящую девочку — и Виктор подумал о недавнем визите в Светланин двор двух мужчин. Виктория, вероятно, тоже вспомнила об этом, потому что с силой сжала руку мужа и придвинулась к дочери, словно собираясь закрыть ее своим телом.

И невозможно было ни спрятаться, ни убежать…

Погреб вновь заполнила тишина. Дождь уже прекратился, оставив в их убежище натекшую лужицу. Виктор утомленно прикрыл глаза и ему вдруг привиделось что-то бессвязное, какие-то обрывки. Мальчик с лицом старика сидит на коленях его, Виктора, покойного отца… Обнаженная красавица с родинкой возле губ прыгает на него, Виктора, и вдруг исчезает… И что-то трещит — доски? лед? — и обдает холодом тело…

Краснов тряхнул головой. Он вскользь подумал, что галлюцинации, о которых говорила Светлана, коснулись теперь и его. В ушах зашумело. Сестра пристально посмотрела на него. Виктория уже не держала его за руку, а теребила какую-то тряпичную куклу. При тусклом свете свечи она показалась Виктору древней старухой. А вместо дочери лежал на настиле маленький ягненок без передней ноги и с перерезанным горлом.

Виктор встал — это стоило ему немалых усилий — и зачем-то направился к лестнице, ведущей наверх. Голова казалась пустой кадушкой. Каждый шаг давался с трудом, словно он шел по грудь в воде. За спиной не раздавалось ни звука.

Он выбрался наружу, вдохнул свежий воздух — и у него закружилась голова. Виктор прислонился к дверце погреба, как вдруг заметил какое-то движение у ворот. Там стояла расплывчатая фигура в белом одеянии, с какой-то палкой в руке. Шум в голове становился сильнее. Казавшийся пустым рукав вдруг поманил Виктора. Сопротивляться этому позыву Краснов даже не пытался. Ноги были тяжелыми, но он все-таки сумел сделать шаг. И замер, потому что палка превратилась в косу. Боясь верить собственным глазам, Виктор все же решил, что это — Смерть, и пришла она сюда, конечно же, не ради развлечения. Не в силах пошевелиться, он почувствовал, как вверх по ногам поднимается холод, вытесняя из тела душу. Когда смертельный холод подкрался к самому сердцу, Виктор смог выдавить из себя только два слова: «За что?». Белый призрак, пришедший за его жизнью, стал быстро приближаться. Придвинувшись почти вплотную, призрак остановился. Заглянув в черную бездну, таящуюся под белым капюшоном, Виктор увидел мертвую девочку, над которой рыдала женщина. Вокруг них извивались змеи и висели засушенные лягушки. Затем появилась женская рука, держащая пучок волос, кипящее на огне снадобье, а после — толстая книга с демоническими рисунками. Все это сменилось бегущей толпой, потрясающей топорами и вилами, и напоследок он увидел, как по дороге вверх катится колесо…

Меняющиеся картины казались очень реальными, они словно переворачивали все внутри. И тут Виктор почувствовал, что не может дышать. Что-то скользкое и холодное с хрипом лезло из его горла, выталкивая слизь. Подумав о смерти, Виктор с громким выдохом сумел-таки освободиться от неведомого, покидающего его тело, и пошатнулся от вновь возникшего головокружения. С мокрым шлепком из него выпало что-то на землю.

Белое облако стало удаляться, и, подлетев к старой черешне, растущей у сарая, совсем растаяло. Снова появилась мысль о галлюцинациях. Затем — опять о смерти. Но всплывший в голове голос покойного отца вытащил его из бессилия. И Виктор вновь встряхнул головой. Что-то похожее на белую бабочку запорхало перед глазами Краснова и, обдав его легким ветерком, исчезло.

До его слуха донесся голос Виктории. Повернув голову, он увидел, что она стоит рядом с ним на пороге погреба, держит его за руку и что-то говорит.

В небе раскатился отдаленный гром, вернув Виктора к реальности, где не было ни скользких тварей, ни белых облаков, похожих на смерть, ни голоса отца, вытягивающего его из пучины наваждений. Но в этой реальности оставалось другое: ужас, абсурд, иррациональность и ощущение безвыходности. А также — невероятно быстро состарившаяся сестра и ее не менее невероятный рассказ.

— Витенька, что с тобой? — со страхом спросила Виктория.

За ее спиной показалась Светлана. И теперь, заглянув в знакомые с детства глаза, Краснов уже не сомневался в том, что она не выдумала всю эту историю.

— Что-то привиделось… — безжизненным голосом, словно в гипнотическом сне, произнес он. — Я устал… Хочу спать… Пошли… Нам нужно поспать…

Опираясь на руку жены, он вновь спустился в погреб. За ними, прикрыв дверь, последовала и Светлана.

Во дворе, у покосившейся старой табуретки и безногого дивана с веревкой, сидело пучеглазое, размером с кулак, существо. Когда дверь за Светланой закрылась, оно, блеснув мокрыми бородавчатыми боками, прыгнуло, на полметра приблизившись к погребу. В выпуклых глазах плавало лунное отражение, создавая иллюзию двух светлячков. Потом светлячки исчезли в луже…

Глава 6. «Я должен кого-то убить?»

Украшенный цветами Круг в центре поляны был пропитан энергией. Это Виктория ощутила сразу, как только оказалась рядом с ним. На ослепительно белом Алтаре (также украшенном цветами) лежали их с Виктором серебряные кольца и жезл в форме фаллоса. Белое платье Виктории не было пышным, но от того не становилось менее красивым. На голове лежал сплетенный из цветов венок. Предвкушение обряда наполняло ее душу необычайной легкостью. Ей казалось, что она так же, как птица, смогла бы взлететь над поляной, чтобы закружиться с ветром в воздушном вальсе.

Как же он красив, ее Виктор, как он божественно красив! Белые рубашка, брюки и туфли, такой же, как у нее, венок на голове. Виктория была сейчас самой счастливой на Земле! Она догадывалась, вернее, совершенно точно знала, что все эти наряженные радостные девицы, пришедшие разделить с ними таинство Великой Помолвки, сами были бы не прочь оказаться на ее месте. Да, конечно же: он был завидным женихом — но только она по воле Богов станет его единственной Верной, только она, и больше никто! И сейчас, в этот самый счастливый день в ее жизни, одна только мысль об этом заставляла душу петь, а тело — трепетать в предчувствии чего-то Великого, способного навсегда изменить ее жизнь.

— Среди нас сейчас такие, кто стать Верными желает, — торжественно пропел Глашатай в черной накидке, а вслед за ним заявила и Жрица:

— Так пусть же они выйдут и назовут себя!

Солнце засияло сильнее прежнего, и под невидимые фанфары птицы пропели первое имя: «Виктор». Потом — «Виктория». После имен новобрачных кто-то, прячущийся в листве клена, заиграл на флейте.

Подойдя к Алтарю, Виктория и Виктор стали напротив Жреца и Жрицы и начали давать на вопросы давно готовые ответы.

— Каково твое желание?

— Быть рядом с Виктором всю свою жизнь, оставаясь ему желанной и единственной — перед лицом Богов и следуя их заветам.

— Быть рядом с Викторией всю свою жизнь, оставаясь ей желанным и единственным — перед лицом Богов и следуя их заветам.

— Каково твое назначение?

— Плодить детей рядом с Виктором и растить их, как подобает дочери Леса.

— Плодить детей рядом с Викторией и растить их, как подобает сыну Леса.

Зажав в руках фаллический жезл, Виктор с Викторией посвящали себя друг другу на всю жизнь, клянясь в своей верности. Они пришли сюда стать Верными, и это мгновение уже приближалось.

— О, Боги Леса! Здесь, перед Вами, стоят двое из Ваших детей. Так будьте же свидетелями их желаний!

Жрица чертила острием кинжала в воздухе магические знаки, и Виктор повторял вслед за ней:

— По своей воле придя сюда, я, Виктор, желаю: связать свою жизнь с Викторией, стать с ней одним целым, не предавать, и любить ее, пока бьется мое сердце. Защищать ее и наших будущих детей от всех невзгод и опасностей, ставя превыше своей жизни жизнь ее и жизнь наших детей. Благополучие Виктории — мое благополучие, ее счастье — мое счастье. Перед лицом Богов Леса клянусь: в своих словах я искренен, и от них никогда не отступлюсь. И пусть этот священный кинжал пронзит мое сердце, если это не так! О, Мои Боги! Дайте мне силы следовать своему желанию, и не оступиться на своем пути.

Повторяя за Жрецом, тоже рисующим в воздухе загадочные знаки, теми же словами поклялась в верности Виктору и Виктория.

Взяв кольца с выгравированными именами, Жрица окурила их благовониями и передала Виктору и Виктории. Главные участники обряда приняли кольца левыми руками, а правыми продолжали держать жезл.

— Помните же, дети Леса, — сказал Жрец. — На арене вашей жизни ураган вас встретить может, рвущий в клочья жизнь людскую. Но не бойтесь, будьте вместе! Как деревья, держа бурю, прижимаются друг к другу. Как трава от ветра гнется, у земли ища укрытье. Так и вы не расставайтесь, даже если будет трудно. Будьте вместе же! И буря не страшна вам будет вовсе. Будьте рядом! И злой ветер не собьет с пути прямого. Знайте: вместе вы едины в этом мире и сильны. Знайте: силы будет мало, если разойдетесь вы.

— Помните же, дети Леса, — продолжала Жрица. — С этого момента ваши судьбы переплетаются, и назад дороги уже нет. Вы станете жить не только в оболочке, носящей вашу душу. Теперь вы сможете жить и друг в друге — там для вас тоже будет место…

Слова Жрицы стелились по поляне, и их подхватывали птички и бабочки, червячки и букашки.

— Бывает иногда трудно давать любовь, трудно что-то вообще давать. Но пока это не является слабостью. Поступайте в таких случаях так, как со своим отражением, плавающим в лесном озере.

Маленькая мышка выскочила перед Викторией и поучительно добавила:

— Если вдруг вы разглядели в нем грусть или злость, зависть или другое сомнительное состояние души, — значит, кому-то может не хватать вашей любви и вашего веселья, ваших нежных слов и вашей мудрости. И тогда ответьте этому отражению улыбкой.

Пролетавший мимо Виктора шмель тихо прожужжал:

— Помните жжже: вы приютили в себе вашу Любовь, и не стоит ее огорчать. Улыбнитесь — чистой и светлой улыбкой! И когда вы ее узззреете в своем отражжжении, значит, лед ваших сомнений ужжже растаял…

— Да будет так! — хором прозвучало на поляне, и мелодия, притихшая на время, вновь полилась неведомо откуда.

Виляя кошачьим хвостом, Жрица взяла из рук молодоженов фаллический жезл и положила его на Алтарь. Надевая кольцо Виктории на палец, Виктор улыбнулся.

— Мы с тобой выживем, поверь мне, — прошептал он тихо, не отпуская ее руку.

«Странно, почему он так говорит?» — подумалось ей.

Держа в ладони кольцо для мужа, Виктория взяла его за руку. Вот и безымянный палец. Она посмотрела Виктору в глаза.

«Боже, как он постарел! — ужаснулась Виктория, надев кольцо ему на палец. — Какая странная темнота…»

— Ты где? — позвала она и проснулась.

На нее взволнованно смотрел Виктор.

— Светланка… — прошептал он.

* * *

Казалось, кто-то тянет ее за ногу, и Светланка открыла глаза. Родители спали. Рядом с ними сидела бабушка Света, к которой они вчера так долго добирались. Голова ее лежала на коленях, обхваченных руками.

Девочка, привстав, подтянула одеяло, которое почти полностью сползло с настила. Закрутившись на ноге, оно-то и тянуло ее вниз.

«Как здесь душно», — подумала она и решила выйти во двор — подышать свежим воздухом.

Осторожно опустив ноги на пол, она обула тапочки, и, стараясь не шуметь, поднялась по ступеням и вышла из погреба в предрассветные сумерки, которые не в силах был разогнать бледный свет луны.

В голове вдруг зазвучали переливы колокольчиков. Эта дивная музыка завораживала, и Светланке показалось, что тело ее стало легким, как воздушный шарик. Сердце билось все громче и быстрее. В тот момент, когда она уже должна была приподняться над землей, послышался чей-то тихий смех. Девочка вгляделась — и увидела маленького сказочного эльфа, сидящего на заборе. Он снова засмеялся, взмахнул блестящими крылышками — и вокруг него появилось искристое облако. А потом поднялся в воздух и принялся летать над невесть откуда появившимися необыкновенными цветами, и его смех постепенно перешел в пчелиное жужжание. Вот он подлетел к большой кастрюле, наполненной дождевой водой, и стал над ней кружиться. Жужжание сделалось таким сильным, словно гудел целый рой разозленных пчел — и эльф вдруг упал в кастрюлю, подняв брызги.

Светланка, вскрикнув, бросилась на помощь этому сказочному созданию. Подбежав к кастрюле, которая была ей почти по пояс, она стала всматриваться в воду. Но никакого эльфа там не было. Вдруг рядом с ее отражением, плавающем в кастрюле, появилось еще одно — бородатого огромного старика. Даже в предрассветных сумерках Светланка поняла, что самым страшным в этом отражении были глаза. Она не могла оторвать от них взгляда, и ей подумалось, что это самый настоящий людоед, питающийся маленькими девочками. Она хотела закричать, позвать на помощь, но громадная рука бесцеремонно закрыла ее маленький рот…

Все закружилось перед глазами Виктории.

Виктор, весь в черном, и с маской козла на лице, проблеял:

— Мы с тобой вы-и-иживем, пове-е-ерь мне.

— Почему он так говорит? А как же Светланка?! — спросила ее Жрица.

Виктория, не успев ничего осознать, провалилась в пушистое облако. Оно превратилось в красную жижу, не позволяющую даже пошевелиться. Виктория задержала дыхание, чтобы эта омерзительная масса не забила ей рот, горло, легкие… Вокруг пульсировали маленькие мешочки — и она с ужасом поняла, что это человеческие сердца. Из них толчками изливалась кровь, биение становилось все громе и громче. Не дышать Виктория больше не могла. Она сделала судорожный вдох — и все погрузилось в темноту…

* * *

— Почему ты никак не отстанешь от меня?

— В каждом мире свои правила.

— Но ведь это не твой мир!

— Когда-то он был моим, а теперь мне поможешь ты.

— И о чем ты хочешь меня попросить?

— Попросить?! Ха-ха-ха! Я не знаю как это. Я лишь показываю.

— Показываешь что?

— Свою силу и твое бессилие.

— Я тебя не боюсь, ведь ты просто мое воображение.

— Ха-ха-ха! Если я всего лишь твой бред, почему вот прямо сейчас ты не можешь дышать? И что это — уж не страх ли в твоих глазах?

— Кхе… Кхе… Не надо!.. Кто же ты такой, черт тебя возьми?!

— Я твое искушение, я твоя зависть. Если хочешь — я твой страх и твое желание выжить.

— Но… ты же… я ведь могу тебя видеть и слышать. Кто же ты на самом деле? Ты… Дьявол?

— Ты уже не боишься меня? Все еще думаешь, что тебе поможет твой Бог? А может, тебе сейчас не нужно помогать? Ты хоть раз пытался заглянуть внутрь себя, заглянуть по-настоящему?

— Как?..

— Вы, люди, веруете и себе же лжете. Каждое свое прегрешение оправдываете обстоятельствами и живете с надеждой на божественную благодать, на вечную жизнь. И умираете с этой надеждой.

— Да, я не боюсь смерти.

— А ты знаешь, что такое вечная жизнь?! Ха-ха-ха-ха! Ты такой же глупец, как и все остальные. Я скажу тебе, что такое вечная жизнь. Это — пустота, откуда тебе не выбраться никогда! Представляешь: ни-ког-да! И ты будешь ждать там хоть какого-то изменения. Ждать постоянно. Но ничего так и не произойдет. Представь, что тебя похоронили, а ты через какое-то время очнулся, лежа в духоте, в тесном гробу, в полной темноте. И не можешь пошевелиться, и не можешь проронить ни слова. Ты понимаешь, что тебе уже никто не сможет помочь. Но все равно ждешь. Ждешь час, ждешь год, сто лет… Ты не можешь заснуть — ведь ты уже в ином мире, — ты все время бодрствуешь, и все время ждешь, ждешь, ждешь… А вокруг тебя все та же тишина… Ты был бы рад теперь даже червям, съедающим твое тело заживо, но их тоже нет! Совсем ничего нет! И тут до тебя, наконец, доходит, что ты — без тела, без оболочки. Одно лишь сознание — и все! Представь себе: десятки, сотни лет лишь твой разум и больше ничего. Кто из вас сможет такое выдержать?!

И вот, спустя века и века, ты начинаешь думать, что ты и есть Бог. Но вокруг все равно ничего не меняется. Как была тишина и пустота, так они и остались. И ты снова ждешь. А потом начинаешь проклинать и Бога, и всех тех, кто вел тебя к нему всю твою жизнь. Ты отрекаешься от него — там, в пустоте и тишине, — и взываешь к Дьяволу, осознавшему сущность вечной жизни и вовремя избавившемуся от крыльев. Но все тщетно. Ты наконец-то понимаешь, что и туда тебе закрыта дорога. Ни с Богом, ни с Дьяволом… Твой разум будет ощущать лишь боль, вечную и нестерпимую, боль земных грешников. Ты будешь отнимать у них боль! Она станет стекаться к тебе со всех сторон. А ты так и останешься один. Вот она — твоя вечная жизнь!

— Если там пустота, то что можешь предложить мне ты?

— Я покажу тебе дорогу в ад, и обещаю: там ты не будешь один. В аду такие же, как ты.

— Там больно?

— Твою боль заберут праведники. Но самый большой твой страх при жизни будет с тобой там постоянно.

— А чего боялся ты?

— Всегда боялись только меня.

— Я должен кого-то убить?

— Или ты останешься один…

Глава 7. «Существовал здесь и свой объект поклонения»

Выглядящая лет на шестьдесят женщина в очках с толстыми линзами разламывала черно-красные куски и аккуратно раскладывала размельченную глину на прозрачной пленке. Легкое платье с яркими цветами было все измазано, — так же как руки и ноги самой женщины. Седую паклю волос стягивали на макушке две невзрачные резинки. Несмотря на такие комичные «антенки» на голове, женщина, — а это была Наталья Павловна Кузьмичева, учитель русского языка и литературы, — выглядела сосредоточенной и серьезной.

Взглянув на высоко висящее в небе солнце, она прекратила свое занятие, вытерла рукой лоб и заковыляла в сторону раскидистого платана, вздымающегося над неглубоким оврагом. Возле дерева темнел вход в пещеру. В тени, окруженный банками с мутной жидкостью, сидел замурзанный мальчуган без единого волоска на голове. Одетый в одни синие шорты, он через банку с водой смотрел на солнце.

Здесь готовилось лечебное снадобье, а попросту говоря, отстаивалась глина. Наталья Павловна начала просматривать банки и оставлять в сторону те, в которых вода была наиболее прозрачной. Мальчик молча наблюдал за ее действиями.

«Скоро учебный год, а классы не побелены, — думала учительница. — И окна покрасить бы не мешало. Но когда этим заниматься? И кому заниматься?..»

Мысли ее сына были совсем другими.

«Эх, картошечки бы жареной! — думал он. — С солеными огурчиками да с маслятами… Вот залезу к этому жирному борову — у него-то точно есть бочковые огурцы!»

— На, Игорек, — мать протянула ему банку.

Мальчик слил воду и, не спеша, стал вынимать мокрую глину и раскладывать на полиэтилене, придавая ей форму лепешек. Наталья Павловна пожала плечами.

«Аб-сорбент или ад-сорбент? И когда уже прекратится эта дезинфекция… или дезинсекция? Только и спасение, что в землю зарыться. А огороды»?

Игорек взял следующую банку. — «Высушить, растолочь — и готов порошок… Клевая все-таки штука — глина. И от смертельного дыхания спасает, и ешь ее вместо всяких там лекарств. Хорошо, конечно, что мы стали жить под землей. Совсем как первобытные… Правда, жрачки нормальной нет… Вот это беда бедовая!»