Бесплатный фрагмент - Чёртов интернат

Посвящаю своей любимой супруге Анастасии,

которая обещала сделать всё, чтобы эта книга вышла в свет.

Она сдержала своё обещание.

---

Пролог

С десяток дачников, рассаженных ни свет ни заря по грядкам, стали свидетелями уже не странного для здешних мест, но всё же события.

Невысокое двуногое в телогрейке, цветастом халате ниже колен и валенках перебегало от одной калитки к другой, оглядывалось, обнимало деревья, рычало на собак. Те поджимали хвосты, скалились и прятались в будки.

Угадать в неряшливом существе женщину можно было лишь вблизи. Но никто из местных не решился бы подойти к Потеряшке. Ласковым прозвищем это двуногое обзавелось стараниями журналистов двадцать лет назад, когда сотрудники милиции впервые нагрянули в дачный кооператив на станции Романовка. Тогда она ещё называлась Коммунистической. Вернуть дореволюционное название станции в прошлом году решили районные депутаты, заявив, что советский период — это лишь небольшой отрывок из тысячелетней истории этих мест.

Покончив с ритуалом приветствия, чудачка, будто боясь обжечься, скачками преодолела отсыпанную с утра дорогу и скрылась от любопытных взглядов в густом папоротнике.

Она держала путь на запад. Туда, куда родители строго наказывают своим детям не ходить. Мимо шумящих тополей, сосен-зубочисток, ведьминых берёз. Вдоль топей и оврагов. Вплавь через реку Снежку, которая по весне выплёвывала на берег пару-тройку утопленников из числа незадачливых рыбаков и туристов-байдарочников. Местные называли их подснежниками.

Женщина терпела пощёчины от тонких веток, спотыкалась о коряги, теряла валенки. Сопела, кряхтела, материлась. Оглядывалась, пряталась за деревьями и прислушивалась.

— Что это? Ты слышишь? Они нашли меня. Я не успею…

Потеряшка вгрызалась жёлтыми зубами в нижнюю губу и обхватывала себя руками. Покачивалась несколько минут. Затем менялась в лице и горячо уговаривала себя не останавливаться. Потом вновь бежала вперёд, сверкая некогда белой, а сейчас уже грязной сорочкой из-под прокуренной телогрейки.

Когда река осталась позади, женщина заметалась меж деревьев, пытаясь найти только ей одной известную метку. С годами это становилось сложнее. Природа безжалостно выкорчёвывала из себя историю, которая привела сюда Потеряшку. Женщина ползала голыми коленями по ковру из сосновых иголок, разгребала обгрызенными ногтями муравейники, переворачивала камни. И вот когда из пересохшего горла уже готов был вырваться крик отчаяния, пальцы нащупали холодную рельсу.

— Ха! Меня не запутаешь! — Потеряшка погрозила пальцем хмурой чаще, куда держала путь спрятанная в траве узкоколейка, а затем, весьма довольная собой, поспешила следом.

— Рельсы, рельсы. Шпалы-шпалы. Ехал поезд запоздалый. Из последнего вагона высыпалось зерно. Пришли куры. Поклевали, поклевали. Пришли гуси. Пощипали, пощипали. — Женщина осторожно перепрыгивала со шпалы на шпалу. — А потом пришёл цыган. Поставил стул, поставил стол и печатную машинку…

Вдали замаячила стена полуразрушенной станции, которой и на картах-то уже нет; поезда, двигаясь по новой широкой колее, огибали этот участок и останавливались теперь прямо напротив дач.

Потеряшка сошла с путей и нырнула в кусты, чтобы эффектно выпрыгнуть из них с другой стороны на грунтовую дорогу. Поросшая мхом и одуванчиком, она уходила глубоко в лес. Потеряшка, секунду потоптавшись на месте, двинулась вперёд.

Теперь она не спешила, не волновалась и не пела. Замыленный взгляд вдруг стал ясным и сосредоточенным. Женщина точно знала, куда и с каким делом идёт. Знала, что её ждёт. Только непривычная для лесной местности тишина отвлекала Потеряшку. Ни пения птиц, ни перешёптывания деревьев. Ей даже казалось, что она не слышит звука собственных шагов. Замедлилась. Так и есть.

Тяжёлый воздух поглощал звуки, словно ватное одеяло. Оттого назойливый голос в голове звучал громче и чётче обычного. Заставлял идти быстрее, бежать, не останавливаться. Поэтому, когда дорога упёрлась в глухие ворота, Потеряшка уже задыхалась от усталости. Она схватилась за тонкие прутья и безвольно повисла на решётке. Сил поднять голову, чтобы взглянуть на то, что привело её, у женщины не осталось.

— Она не поймёт. Тогда не понимала, и сейчас не поймёт. Я больше не могу… — По грязным щекам Потеряшки лились слёзы, она давилась соплями, размазывала их по лицу. — Не могу!

Женщина прислонилась к решётке спиной и с ненавистью обвела взглядом лес. Он напирал со всех сторон. Молчаливый, угрюмый, необъятный. Противиться его воле не было сил, и Потеряшка сдалась. Снова. Она схватилась за навесной замок, болтавшийся на широкой цепи, и принялась колотить им по воротам со всей мочи. Потом прислушалась, высматривая что-то за воротами. И это «что-то» ответило своей гостье холодным вздохом. Тонкие кисти женщины легко пролезли между прутьями решётки.

— Не бойся! Выслушай меня! Прошу…

Ледяной ветер ударил женщину в грудь пригоршней снега и почти сшиб её с ног. Потеряшка прижалась к решётке, опустила голову и зажмурилась, чтобы не задохнуться и не ослепнуть. Ворота требовательно задрожали.

— Не верь тому, что видишь… Не верь… Не верь, — без остановки бубнила Потеряшка, — не верь тому, что видишь. Мы справимся. Только не верь. И всё будет хорошо…

Она слышала, как, нахохлившись, перешёптываются деревья. Знала, кто прячется за ними. Чувствовала, как лес облизывает её босые пятки холодным мхом. Стаскивает еловыми лапами телогрейку. Берёзовой листвой целует дрожащую спину.

— Не верь тому, что видишь…

Нет, это не лес. Это десятки грязных рук схватили её, повалили на землю. Лицом в снег, которым яростно блевали ворота.

— Я виновата, — прошептала женщина, прежде чем сознание покинуло её.

Глава 1

— Даже не думай! — осуждающий взгляд Ирины мёртвой хваткой вцепился в мой потрёпанный безденежьем кошелёк. Печально, но факт: чем меньше у нас средств, тем чаще мы хватаемся за бумажник. Одни потрошат его в надежде найти завалявшийся в складках полтинник. Другие, не в силах бороться с потребительской лихорадкой, вовсе не выпускают портмоне из рук.

Пригородный поезд заметно поубавил ход, готовясь завизжать тормозами у очередной заснеженной станции.

— Не будь наивной, Оль. Это развод чистой воды! — Коллега брезгливо отодвинула замасленным пальцем пакетик с зажигалкой.

Я замерла с кошельком в руке, опустив взгляд на короткую записку от руки. На свою Ирина уже положила надкусанный беляш.

«Помогите! Я с рождения глухонемой. Я не попрошайничаю, а пытаюсь честно заработать. Купите зажигалку за десять рублей. Вам мелочь, а мне — сытый день. Сделайте доброе дело. Благослови вас Бог! Спасибо».

— Всего-то десятка, Ир! От меня не убудет. — Осуждение коллеги заставило меня оправдываться. Хотя в душе я понимала, что ничего ей не должна. Это мой выбор. И ещё нескольких засуетившихся в поисках мелочи пассажиров.

Я опустила поверх записки купюру с изображением красноярской часовни Параскевы Пятницы — покровительницы семьи и домашних животных. Почему-то именно сейчас меня позабавило, что на оборотной стороне десятки был изображён мост гидроэлектростанции.

Ирина закатила глаза, надула губы и отвернулась к чёрному окну.

— А зажигалку мужу подарю. А то он вечно на спички ругается. То намокнут, то сера паршивая. А тут, смотри, — одним движением я откинула металлическую крышку, из-под которой вырвался голубой огонёк, — импортная! Написано: «Зиппо».

Снова этот извиняющийся тон. Я, будто нашкодивший щенок, пыталась вымолить прощение хозяйки. Заискивание и вечно виноватый вид — результат странных воспитательных методов моей мачехи. Получить от неё похвалу или хотя бы снисходительную улыбку было невозможно. Что бы я ни делала, как бы ни старалась, женщина оставалась неприступной, как паспортистка в обеденный перерыв.

«Сама завязала шнурки? Теперь хоть мордень не расшибёшь». «Получила пятёрку? А до этого чего дурочку из себя строила?» «Защитила дипломную? Ну не зря хоть лампочки по ночам жгла, читая свои книжки».

Когда же мне предложили работу в загородном интернате, мачеха и вовсе с цепи сорвалась: «С ума девка сошла! Нет бы в школе остаться. В тепле тетрадки перебирать. Подавай ей вшивых детёв всякого отребья. Все нервы тебе вытреплют! Ещё и заразу какую в дом притащишь. А дорога-то, дорога! В поездах жить будешь. Одумайся, дурёха!»

Но я не одумалась. Страна только начала оправляться от нищеты девяностых. Чтобы выжить, надо было крутиться.

С утра до вечера я заставляла детей поверить в то, что они любят литературу. После уроков малевала по трафарету таблички с названиями улиц и номерами домов. Три раза в неделю бегала в администрацию города (про себя я звала её адом города) мыть полы.

Все кабинеты в «аду» были одинаковыми. Один письменный стол из ДСП размножили и поставили в каждое помещение. Такая же участь ждала стулья с зелёной обивкой, портреты президента, канцелярию, высокие книжные шкафы. Даже цветы в глиняных горшках, казалось, сошли с одного конвейера, чтобы пылиться на подоконниках казённого учреждения. За ними никто, кроме меня, не ухаживал. Это не входило в мои обязанности, но уж больно жалко было наблюдать, как растения задыхаются от пропитанного бюрократией воздуха.

Однажды, намывая полы в зале заседаний, я нашла золотую цепочку. Уходя домой, передала её вахтёру, а уже на следующий день мэр вызвал меня к себе и, сообщив, что я прошла проверку на вшивость, предложил заместить социального педагога в загородном реабилитационном центре-интернате. Там жили и учились дети, оказавшиеся в сложной жизненной ситуации. Градоначальник предупредил: работа временная. Но, как известно, нет ничего более долговечного, чем что-то временное.

И вот я уже три года живу в поездах, пока муж-железнодорожник калымит между сменами по-слесарному, а младшая сестра-девятиклассница прогуливает уроки.

В тускло освещённом тамбуре замаячила синяя униформа кондуктора. Необъятная женщина с кудрявой головой, нахлобученной на три желейных подбородка, отчитывала курящего мужчину. Глухонемой молодой цыган, не успев раздать весь товар, поспешил собрать урожай. Беляш на записке, как и вызывающий взгляд Ирины, он проигнорировал. Мне же улыбнулся, спрятав купюру в поясную сумку. Интересно, сколько он выручил с нашего вагона?

— Пятьдесят рублёв, — ответила моим мыслям Ира. — До нас жулик прошёлся по двум вагонам, а впереди ещё семь. Если с каждого по пятьдесят, в итоге четыреста пятьдесят деревянных как с куста. И это с ранья! За сорок минут хождения туды-сюды. Представь, сколько он на добрячках вроде тебя за день зарабатывает! А за месяц? — Повариха возмущённо тряхнула жёлто-каштановой гривой. На чёрную, отдалённо напоминающую бобровую, шубу посыпалась перхоть.

— Ну, он же не милостыню просит. Продаёт зажигалки, — осторожно возразила я, а затем всё же поднажала: — Импортные, между прочим. «Зиппо».

— Умоляю, дорогая. Это китайская подделка, такая на рынке копейки стоит.

Я не нашла что ответить. Убеждённая вера в человеческую добродетель и собственная порядочность не давали росткам сомнения ни малейшего шанса на выживание. Ирина же не упускала случая удобрить собственную и без того плодородную почву предвзятости стереотипами.

Темпераментная женщина с тёмными корнями жёлтых волос и еврейскими корнями родословной всегда подчёркивала, что мы с ней разного поля ягоды. Конечно, в свои сорок с хвостиком повариха держалась молодцом. Высокие полнокровные груди вздымались так яростно, что мужчины сворачивали шеи. Пышный бюст Ирина облачала в неприлично для её возраста обтягивающие топы. Я же свои фитюльки, как их звала мачеха, прятала под плащ-палаткой, как звала всю мою одежду повариха. На сохранение слегка удивлённого изгиба бровей Ирина отводила столько времени, сколько я трачу на генеральную уборку квартиры. Когда же я узнала, сколько она отваливает за маникюр, мои редкие бесцветные брови, видевшие пинцет только в канун свадьбы, запутались в рано поседевших некогда чёрных волосах.

«Вот всё у тебя, Оленька, ладно складывается. И дом полная чаша, и муж работяга. Вот бы вам ещё ребёночка. Глядишь, характером бы обзавелась. А то ведь тюха-тюхой!» — прозвучал на задворках памяти булькающий голос умирающей от рака желудка мачехи.

Детьми я так и не обзавелась. Чужих хватало. Сколько их было за три года? Интернат никого надолго не принимал. В перевалочном пункте ребята жили не больше двух месяцев. Потом их ждал детский дом, приёмная семья или же родные родители, взявшиеся за ум.

Металлическая гусеница без особого энтузиазма подползла к станции Коммунистической. Я поскребла ногтем по шершавому инею на толстом стекле. Будто стёрла защитный слой на билете мгновенной лотереи. Только вместо выигрыша увидела холодную темень декабрьского утра. Через минуту её рассеял одинокий станционный смотритель — покосившийся фонарный столб.

Остановившись ненадолго, поезд собрался с силами, шумно вздохнул и отправился покорять привычный маршрут. Мы же с Ирой с минуту потоптались на платформе в жёлтом кольце тусклого света и тоже двинулись в путь. Наша тропинка от платформы до дороги к интернату пала под натиском ночной метели.

— Хоть бы дорожку до станции расчистили, черти, — бубнила повариха, пробиваясь через толщу мокрого снега.

— Для кого её чистить-то? Дачники зимой дома пятки греют. Кому нужно и на машине доедет.

Парадокс железных дорог: от города до Коммунистической на поезде — час ходу, а на машине — каких-то двадцать минут.

— Ну, Петрович мог бы полчаса лопатой помахать. Делов-то! Всё равно сутками в своей каморке сидит, ни хрена не делает.

Я промолчала.

С горем пополам мы преодолели стометровку, затерянную в снегах меж сосновых великанов. Лес как следует пережевал нас и выплюнул в рыхлый кювет выглаженной трассы. Громыхающий отвалом грейдер всхлипнул пару раз и скрылся за поворотом.

— Ну, хоть дорогу почистили. — Я искренне радовалась тому, что не придётся утопать по колено в снегу, добираясь целый километр до интерната.

— Ага, ещё бы немного, и нам бы вообще не пришлось никуда идти. Ты посмотри на эту сволочь! Он ведь даже не видит, куда снег сгребает. А если бы нас завалило?

Боже, дай мне сил не прибить её! Ну как можно быть такой ворчливой? Два года наш странный дуэт разбавляла хохотушка Татьяна. Позитивная девчушка работала в интернате детским психологом. Вот кто мог найти ключик к любому человеку. Даже к Ире. Строптивая повариха, несмотря на разницу в возрасте, вела себя при Танюше тише воды ниже травы. К сожалению, однажды Тане взбрело в голову протереть пыль на книжном шкафу. Быстро закончив процедуру, она легкомысленно спрыгнула с табуретки. О том, что щиколотку, оказывается, можно сломать, она узнала в травматологии. Как и о том, что восстановление займёт не меньше полугода и что, возможно, она останется хромоножкой на всю жизнь.

Другой бы человек на её месте впал в депрессию, подсел с горя на еду или выпивку. Но наша Танюшка была непробиваемой. Больничный она посвятила увлечению юности — бабушкиной швейной машинке. Руки, растущие откуда надо, вкупе с журнальными выкройками и яркой фантазией сделали своё дело. Из-под металлического пера мастерицы выходили платья, юбки, кофточки, брюки, шорты.

Уже через месяц у талантливой швеи появились первые заказы — от маминых подруг. Те пищали от восторга, выходя из квартиры Тани как с обложки модных журналов, и тут же передавали весть о ней своим знакомым. Через полгода, набрав клиентскую базу, девушка помахала нам ручкой и арендовала помещение под ателье. Ещё через год все, кто худо-бедно справлялся с иглой и нитками в городе, работали на бывшего детского психолога. Ирина же как была сварливой бабищей с огромными руками, так ею и осталась.

Мы засеменили под одноглазыми взглядами высоких фонарей. Спешить было некуда: Михаил Петрович открывал ворота ровно в восемь часов. Ни минутой раньше. Однако утренний мороз щипал лицо, кусал за нос и гнал в сторону интерната, как пастух гонит заплутавших овечек в стадо.

На столбах трепетали отрывными язычками объявления об услугах эвакуатора. Для чего их клеили? Кто должен был их прочитать? Две замёрзшие тётки, спешащие на работу, чтобы не поработать, а согреться?

Отрезок пути от станции до высокого решётчатого забора, напоминающего кладбищенскую ограду, мы всегда преодолевали молча. Может, потому, что обе чувствовали себя беспомощно? Нас было видно как на ладони, а мы не видели ничего, кроме тёмных стен из деревьев по обе стороны дороги.

Хорошо хоть, что хищного зверья в наших лесах не водилось. Как и разбойников, которыми пугают друг друга местные ребятишки. Страшилка из разряда «лагерных» бродила от поколения к поколению интернатиков, обрастая новыми жуткими подробностями. Там было что-то про цыганского барона, его дочь и чёрта. Никогда не вникала в подробности.

Сторожка из красного кирпича встретила нас тусклым светом в единственном окне. Стекло в деревянной раме было наполовину заклеено пожелтевшей полосой «Комсомольской правды» и корешками сигаретных пачек. В коллекции бессменного сторожа были уже знакомые большинству курильщиков «Беломор», «Мальборо», «Космос», «Лаки Страйк». Встречались и редкие иностранные экземпляры, которые Петровичу из-за границы привозил богатый родственник.

— Петрович, выходи! — заголосила Ирина, пытаясь перекричать рёв грейдера, сиротливо прижавшегося к забору.

Женщина схватила цепь, обмотанную вокруг решётки, и замолотила ею по воротам.

В окне мелькнула сморщенная лысина сторожа. Михаил Петрович работал здесь с шестидесятых. В ту пору трёхэтажное здание было не интернатом, а пансионатом для престарелых. Затем, в начале девяностых, землю выкупил губернатор, устроив здесь дачу. Когда губернатора арестовали за взятки, его имущество конфисковали и объявили государственным. Дачу реконструировали под санаторий для туберкулёзников, а через пару лет, видимо излечив всех больных, передали социальной службе. И вот уже четыре года сюда привозят «волчат». Так Петрович называл интернатских детей. Они же звали его Нахалом Петровичем. Разумеется, за глаза.

Первым из сторожки выглянула заросшая морда водителя снегоуборщика. За ним, опираясь на трость и скаля зубы с золотыми коронками, вышел Петрович.

— Вот что ты всё время орёшь как резаная? На работу, что ли, спешишь? — крикнул старик Ире, а затем подтолкнул к воротам тракториста: — Да въезжай ты уже на своей тарахтелке. Ирка всё равно всех своим гоготом перебудит.

— Ах ты ж старый пень! — Повариха демонстративно подбоченилась, наблюдая, как сторож распахивает перед грейдером ворота.

Я наклонилась к Ире:

— Милые бранятся — только тешатся!

— Ой, да иди ты, Оля! Нужен мне этот лысик с пузиком!

— На своё пузико посмотри, Геннадьевна! Чтобы сапоги застегнуть, поди, спасателей вызываешь. — Мужчина хохотнул и отвесил поклон, пропуская нас на территорию вслед за трактором. — Проходите, барышни. Чувствуйте себя как дома, но не забывайте, что в гостях.

Когда прелюдия закончилась, Ира достала из необъятной сумки несколько полулитровых банок с едой, две пачки «Космоса» и термос:

— Смотри не ужрись до чёртиков, Нахал Петрович!

Что-то мне подсказывало, что в термосе был далеко не чай, и Петрович, оскалившись стройным рядом золотых коронок, подтвердил мои догадки.

— Подожди-ка, а хлеб? — недосчитался гостинцев сторож.

— Нету хлеба. Так пожуёшь.

— Как нет? Я ж видел у тебя в сумке буханку.

— Всё-то ты видишь, Петрович, когда тебе надо. А когда другим — слеп как крот. Детям это, детям, — рассердилась повариха и, когда старик потянулся к сумке, шлёпнула его по костлявым пальцам.

— Ребятам чёрного хлеба не привозят, — поддержала я повариху.

Сейчас Петрович затянет волынку про государство, которое обеспечивает приблуд, а те на шею садятся. Причём на его — честного трудяги — шею.

От запойной проповеди нас спасли Чарли и Честер. Два пёсьих брата — рыжий и чёрный «двортерьеры» — наперегонки неслись к нам по аллее. Видимо, заслышали аппетитное шуршание пакетов с едой. Затормозив у наших ног, собаки затеяли перебранку. Истошно лая и скаля зубы, каждый норовил отогнать соперника от Геннадьевны, чтобы первому заполучить вкусняшки. Когда Честер попятился от наступающего Чарли к Петровичу, тот ударил его поперёк спины тростью.

— Ты идиот?! — взвизгнула повариха одновременно с побитым псом.

— Все лучшее детям, мля, — Петрович харкнул под ноги, — и собакам.

Чарли обнюхал скулящего брата и пихнул его в бок носом, словно спрашивая: «Эй, ну ты чего? Сильно болит?» В ответ Честер лизнул Чарли в морду и примостился у ног Геннадьевны.

— Кто хорошие мальчики? — Пальцы-сосиски поварихи нырнули в бездонную сумку и вытянули пакет с косточками.

Четвероногие дружно гавкнули, не сводя преданных взглядов с угощения.

Мы с Ирой рассмеялись. Петрович же недовольно крякнул, подтянул армейский ремень с бронзовой звездой и, ещё раз харкнув в снег, поковылял к сторожке.

Глава 2

Какая сила раскидала по аллее эти огромные камни? Даже отшумевшая метель, сколько ни старалась, не смогла засыпать их снегом. Будто внутри валунов бились горячие сердца, не позволявшие им остыть даже в самые лютые морозы.

— Ты ведь знаешь, как дети их называют? — голос поварихи выдернул меня из раздумий.

«Чёртовы пальцы». Все это знали, но не смели произносить вслух, словно это прозвище несло в себе цыганское проклятие. Взгляд тянулся к зияющим дырам в камнях, похожих на отверстия от пальцев, которые увязли в твёрдой породе, пытаясь вырвать из скалы кусок побольше. Сколько раз я проходила мимо молчаливых стражей, рассыпанных по всей территории интерната? Не счесть. И до сих пор не привыкла к той мрачной гордости, которую они источали.

— Не только дети, — осторожно уточнила я.

Снова этот заискивающий тон. Нет бы сказать: «А ты их не так зовёшь, что ли?»

Ира фыркнула.

— Веришь в эти сказки?

— Это не сказки, а легенда.

— Без разницы.

— Сказки оживают, когда их рассказывают. Легендам рассказчик не нужен. Они бессмертны. Сказки чему-то учат или пугают. Легенды нужны, чтобы помнить.

— Ну и философия у тебя, подруга. И о чём же мы должны помнить, смотря на эти уродские камни? Или на тот страшенный дуб, по которому пила плачет? Сказочки для непослушных детей всё это. Чтобы за ворота не выходили, вели себя смирно и кашу мою за обе щеки лопали!

Почему Ира так завелась? Она уже не говорила, а кричала. Размахивала руками, словно отбиваясь от стаи комаров, которым приспичило подышать свежим зимним воздухом, а заодно полакомиться тёплой кровушкой. Повариха отчитывала меня, как ребёнка, который по простоте душевной громко назвал сорокалетнюю женщину бабушкой. Похоже, Ира не могла смириться с глупостью и наивностью маленьких обитателей интерната, чья фантазия безнаказанно заселяла эти места духами.

Мы прошли мимо огромной песочницы, которая сейчас смахивала на заледеневший прудик. Летом ребята проводили здесь большую часть свободного времени. Дети с богатым воображением и золотыми руками строили песчаные замки и лабиринты. Другие лепили пирожки и посыпали их рыжей пылью, добытой в варварских набегах на кирпичную сторожку Петровича. Ребята попроще и без фантазии убивали время за рытьём непримечательных ям. Зимой «волчата» перебирались со своими играми ближе к основному корпусу, и песочница сиротела, становясь похожей на бельмо в глазу мёртвого великана.

Аллея осталась позади, мы остановились на площадке у трёхэтажного здания, построенного (если верить детским байкам) из монастырского красного кирпича на многовековом фундаменте, который (тоже если верить байкам) заложила нечистая сила. Здание смотрело на нас со снисходительностью языческого бога, готового подарить огонь смертным в обмен на поклонение и жертвы. Мраморный лестничный марш, обжатый строгими перилами, мог вознести на второй этаж к парадному входу, отделанному крупными камнями, а мог и низвергнуть вниз — к уродливым корням патлатого дуба. Его необъятный морщинистый ствол выкинул вверх сотни скрюченных пальцев. Они дружно тянулись к небу, будто пытались вырвать из него кусок. В центре дуба было дупло, заколоченное трухлявыми досками. Там Петрович прятал бутылки с самогоном. Рядом с величавым деревом грейдер, рваными движениями разгребавший снежную осаду у лестницы, казался игрушечным.

Здесь мы с Ирой разошлись. Кухня, как и все хозяйственные помещения, располагалась на первом этаже. К его неприметному входу с дверью, обитой дешёвым чёрным дерматином, вела уже вытоптанная тропинка. Похоже, её вытоптал Петрович, чтобы спозаранку перешерстить холодильник в поисках закуски. Проводив Ирину до двери взглядом, я стала осторожно подниматься по скользким ступенькам.

Когда половина пути была пройдена, рёв трактора за моей спиной смолк, уступив место грязным ругательствам его водителя. Я обернулась и увидела, как мужчина, словно шаман, размахивает руками вокруг грейдера, который зацепился гусеницей за выпирающий из-под снега корень дуба. Заметив моё любопытство, тракторист сплюнул и заорал:

— Чё зенки вылупила?! Топай к начальнику, пусть машину мне вызовет! Всё я на сегодня!

Начальника у нас не было. Точнее, он был, но чаще всего — за границей. Фактически руководила интернатом завуч Любовь Константиновна, которую дети звали Скотиновной. Разумеется, только между собой.

Не найдя что ответить, я поспешила наверх.

Нецензурная тирада всё ещё доносилась с улицы, когда холл принял меня в свои тёплые объятия. Ковры, электрические канделябры, деревянные панели, высокие потолки, стены без окон. Мещанское убранство расслабляло, заставляя оставить за дверью все печали и тревоги и почувствовать себя как минимум принцессой.

Королевских кровей во мне не текло, поэтому вместе с приятной истомой я стряхнула с сапог снег и поковыляла в конец коридора к своему кабинету. Мне не терпелось скинуть тяжёлую обувь и переобуться в мягкие тапочки с ортопедической подошвой.

— Припозднились, Ольга Сергеевна! — Завуч встретила меня у лестницы сдержанной улыбкой. — Ирина Геннадьевна снова с собаками возилась?

Я развела руками, опустив глаза в пол. Рядом с завучем я всегда чувствовала себя неловко. Несмотря на то, что мы были ровесницами — обеим чуть за тридцать, — всем своим видом она указывала мне моё место. Её статус руководителя выдавали дорогой парфюм, строгий костюм, здоровые волосы, собранные в тугой пучок, и колючий взгляд. Кроме того, руки Скотиновны, то есть Любови Константиновны, были постоянно чем-то заняты. Сейчас она держала пухлые папки с личными делами воспитанников. Вероятно, тех, что остались на новогодние каникулы в интернате из-за ветрянки. Остальные дети накануне уехали в дом отдыха.

— Там трактор застрял, и водитель просил передать…

— Да, да, — перебила меня завуч, — к обеду, кстати, передавали усиление метели. Боюсь, что поезда могут отменить. Будьте готовы к тому, что придётся ночевать здесь. Ах да! Ещё сегодня привезут новенькую.

— Новенькую? Перед праздниками? Почему к нам?

Детей по реабилитационным центрам распределяли в управлении по делам семьи — одной из многочисленных структур, сотрудники которых работали с девяти утра до пяти вечера и старались не перетруждаться. Так что обычно до нашего интерната дети доезжали только в том случае, если остальные учреждения — в центре города — были переполнены. Перед праздниками такое вряд ли могло случиться.

Завуч поджала губы, давая понять, что её это тоже не радует.

— Это не в моей компетенции. Я знаю только, что девочка долго скиталась по приютам. Родителей не помнит, где жила, не помнит, когда родилась, тоже не помнит. Врачи разводят руками, говорят, что абсолютно здоровый ребёнок. Подозревают, что симулирует потерю памяти. Для чего? Никто не знает. Месяц назад она сбежала из детского дома, вчера её нашли на городской свалке в компании бомжей.

— Ну и отвезли бы обратно в детский дом. Чего сразу к нам?

Завуч поджала губы.

— Там не приняли без медосмотра. А в больнице под Новый год тоже никто не хочет заморачиваться с ребёнком, который месяц жил с бомжами. На вши и кожвен проверили и отправили сюда. Мол, после праздников, когда врачи выйдут, привозите. А сейчас — увольте, никто ответственность брать не будет. Сказали, что это наша работа. Так что принимайте, Ольга Сергеевна. Или надейтесь, что соцслужба не захочет ехать в такую погоду.

Завуч прошла мимо меня, бросив напоследок:

— Позвоните родным, предупредите, что переночуете здесь. Электричество могут вырубить в любую минуту. Лучше всё сделать заранее.

Всё вышло так, как говорила Скотиновна. К обеду метель, очухавшись от ночной гулянки, вновь взялась за своё. Ветер кричал, бился в окна, заметал аллею снегом. Стройные берёзы отвешивали непогоде низкие поклоны, сосны раскачивались на подтанцовке, ворота аплодировали скрипучими створками. И только старый дуб оставался равнодушным к необычному для здешних мест репертуару.

Я отложила томик Агаты Кристи и выглянула в окно, залепленное с той стороны снегом. Бесконечная аллея уходила в ярко-снежную зыбь, выщипывающую глаза. Она заканчивалась слабым огоньком со стороны сторожки, где забаррикадировались Петрович и водитель грейдера. Наверняка они уничтожали гостинцы Ирины, запивая их самогоном.

Я очень надеялась, что соцслужба не рискнёт отправиться с ребёнком в такую погоду чёрт знает куда. Однако блёкло-жёлтые глаза, вспыхнувшие вдалеке меж деревьев, дали понять, что я недооценивала своих коллег из города.

Я уже обулась, когда в кабинет заглянула завуч с постельным бельём в руках.

— Звонил Петрович. Придётся встречать, они дальше не проедут. — Женщина передала мне свою ношу и добавила: — Поезд ожидаемо отменили. Вы позвонили семье?

— Я могла бы уехать с соцслужбой, можно? Я быстро оформлю новенькую, они меня подождут.

Завуч покачала головой:

— Там только одно место, и на него уже заявил права грейдерист.

— Но у меня сестра дома совсем одна. Муж в ночную. — Перспектива впервые остаться в этом мрачном здании на ночь меня совсем не радовала.

— Ольга Сергеевна, ей шестнадцать лет. В её возрасте я уже пахала как папа Карло. Ничего с ней не случится. Идите встречайте.

Не знаю, каким чудом я добралась до сторожки. Снег упрямо забивался в сапоги, ветер щедро отвешивал пощёчины. Пару раз я, теряя равновесие, плюхалась мягким местом прямо в сугробы. Один раз умудрилась упасть вперёд, зачерпнув ртом и втянув носом снежную пудру. Единственное, чего мне хотелось, когда я вывалилась на худо-бедно расчищенную площадку у ворот, — прибить коллег за эту рискованную поездку. Пыл мой стих, стоило увидеть, что происходило у «буханки» — серого уазика. Смуглый парень, родом из ближнего зарубежья, склонился над шерстяным скулящим комком. Рядышком безвольными тенями жались друг к другу две шубы. Та, что была повыше, без устали повторяла горячие оправдания:

— …выскочил прямо под колёса, как нарочно! По такому бурану и не затормозишь сразу. Машину повело. Нам чуть зубы не вышибло.

Виновник аварии и пострадавший в одной морде старательно вылизывал багровые капли на неестественно подвёрнутой передней лапе. Завидев меня, Чарли трогательно похлопал хвостом по снежному покрывалу.

— Господи, как же тебя угораздило-то, балбес?! — Я опустилась перед псом на колени, он тут же ткнулся мордой мне в руки. — А где Честер?

Шубы молчали. Водитель уазика тоже не сразу сообразил, о ком идёт речь.

— Второй сбежал в лес. Испугался, наверное.

В голосе парня не было ни тени раскаяния или, на худой конец, волнения. Будто Чарли был не первым псом, угодившим под колёса его дребезжавшей колымаги. А может, и не «будто». Я тупо уставилась в белёсую пустоту за распахнутыми воротами.

— Он умрёт, — впервые подала голос низкая шуба. Это была девочка лет тринадцати.

— Ну что ты такое говоришь, Анечка! — всплеснула рукавами сотрудница службы опеки. — Он просто сломал лапку. Скоро поправится и снова будет бегать как ни в чём не бывало.

Что за сюсюканья? Так не разговаривают с подростком. По вскинутым редким бровям Ани я поняла, что девочка разделяет моё мнение.

Из сторожки, пошатываясь, в обнимку с клетчатым одеялом вышел Петрович. Понятно, почему он не рассказал Любови Константиновне о Чарли. Деловитая заведующая тут же примчалась бы разбираться, и еле стоящий на ногах сторож в первую очередь попал бы под раздачу.

Когда раненый пёс оказался аккуратно обмотан тёплым одеялом, соцработник поспешила откланяться.

— Она бывает жутковатой, — проговорила женщина, наклонившись ко мне, — но вы не обращайте внимания. Подростки. Сами понимаете. Анюта, до свидания. После каникул увидимся.

— Вряд ли, — попрощалась наша новая воспитанница.

Мы, не дожидаясь, когда машина развернётся и скроется в глубине леса, поползли сквозь снег к зданию.

— Может, я его в сторожке оставлю? Чего с ним тащиться-то? — крикнул через плечо Петрович, который до этого сам вызвался отнести собаку в корпус.

— Да вы же пьяный! Не уследите!

— Чаво?

— Не уследите, говорю!

— А-а-а-а…

— Ага!

В холле нас встретили как героев, сразивших невиданное чудовище. Пятеро любопытных детей — все в зелёную крапинку — свесили любопытные носы с перил.

— Куда же мы его? По правилам, собакам сюда не положено, — покачала головой завуч, когда я всё объяснила. — Он же как пить дать блохастый или заразный. А тут дети.

— Давайте его оставим на ночь! Ну пожа-а-алуйста! — завыла ребятня.

Любовь Константиновна грозно цыкнула:

— Никаких «давайте» и «пожалуйста». Дома с собаками возиться будете. У нас тут не зоопарк. Петрович, ты чего псину сюда-то припёр? У тебя в сторожке шесть таких разложить можно.

— Да я… Как бы это… — забубнил сторож, дыша перегаром в сторону.

— У-у-у-у! — пропела женщина, театрально отгоняя запах водяры от своего лица. — Всё с вами ясно. Раз уж на то пошло, придётся вам, Ольга Сергеевна, приютить у себя этого кавалера.

Шушуканье на лестнице переросло в смешки.

— Надеюсь, вы не Михаила Петровича имеете в виду? — холодно поинтересовалась я, взглянув на расплывшегося в ухмылке сторожа.

— Я тоже на это надеюсь, — вздохнула заведующая. В её бюрократическом сознании мужчины приравнивались к собакам. А кобелям, согласно всё тем же правилам, в интернате было не место.

Глава 3

За суетливым устройством ночлега для раненого зверя я не заметила исчезновения новенькой. Любовь Константиновна наверняка перехватила её в холле, пока все охали и ахали над Чарли. Она отвела ребёнка в одну из спален для девочек, выдала некогда ярко-синее, а теперь блёкло-голубое постельное бельё и полосатый матрац. Рассказала, что можно хранить в прикроватной тумбочке, а что ни в коем случае нельзя. И наверняка не преминула спросить, есть ли у Ани вопросы. Она же, в свою очередь, всё внимательно выслушала и отрицательно покачала головой. Так делали все новенькие.

На ужин я спустилась поздно, поэтому не застала Аню и других детей, а когда вечером они буквально захватили мой кабинет, я напрочь забыла о девочке.

Если бы интернат был живым организмом, в чём некоторые дети не сомневались, то кабинет социального педагога по праву мог считаться его аппендиксом. О моём существовании вспоминали лишь тогда, когда привозили новеньких и когда у стареньких случались неприятности. В остальное время тёмную каморку с окном-бойницей я делила с книгами. Поэтому, когда четверо детей, споря и толкая друг друга, ввалились в кабинет, я была приятно удивлена.

Конечно, ребят интересовала не я, а Чарли. Не проходило ни минуты, чтобы чья-то хрупкая рука не протянула ему припасённую в закромах личной тумбочки вкусняшку. Надо отдать должное псу: заботу и угощения он принимал со стоическим терпением и безмерной благодарностью во взгляде. Даже когда я неумело накладывала ему на лапу шину, Чарли лишь жалобно поскуливал.

— Ему нужен ветеринар, да? — десятилетний Серёжа Миронов, вооружившись чайной ложкой, перемалывал в алюминиевой кружке две таблетки анальгина. Лекарство планировалось подсыпать псу в куриный бульон.

— В такую погоду ветеринара днём с огнём не сыщешь. Будем спасать бедолагу сами.

— А если бы была хорошая погода?

По его тону было понятно: мальчик сам знал ответ на этот непростой вопрос, который прозвучал лишь затем, чтобы кто-нибудь опроверг его страшные догадки. Интернат — не место для собак. Как, впрочем, и для детей. Единственная медсестра приезжала раз в неделю, чтобы протереть пыль в шкафчике с банками, шприцами и обезболивающим. Даже когда половина интерната слегла с ветрянкой, она не изменила свой график, предложив лишь закупить побольше зелёнки. От одной мысли, что на месте Чарли мог оказаться ребёнок, руки начинали трястись.

— Не знаю. Думаю, Любовь Константиновна что-нибудь придумала бы.

Никто не обратил внимания на моё секундное замешательство.

Серёжа с угрюмой задумчивостью продолжал растирать по стенкам кружки белый порошок. Его родители три года назад сгорели в пожаре. Из родни у него осталась только старшая сестра-алкоголичка.

Танюша Быкова — ровесница Серёжи и круглая отличница — вполголоса читала псу параграф из учебника по природоведению. Её мама-модель лечилась от наркомании в частной клинике за рубежом, в то время как отец просаживал деньги на игровых автоматах. Несмотря на влияние родителей, которые считали себя «новыми русскими», в Танюше не было ни спеси, ни грубости. Приятная девочка общалась со сверстниками на равных, а со взрослыми — исключительно вежливо. А ещё она думала, что, когда вырастет, сможет называть меня не Ольгой Сергеевной, а просто Олей.

Артём Орлов, которого дети прозвали Артемоном, был моим любимчиком. Невысокий пухляш одиннадцати лет мало говорил, стесняясь своего заикания. Проблемы с речью у него появились в пятилетнем возрасте. Тогда у него на глазах за долги застрелили отца. С тех пор мальчик стал частым гостем больниц и реабилитационных центров, а его мать нашла себе нового мужа и родила нового ребёнка. Не заикающегося и не рисующего песчаные замки красным карандашом.

Последним совместным решением родителей Ксюши Лисицыной стал её отъезд в интернат — на время их развода. Одиннадцатилетняя девочка уверяла всех, что папа с мамой просто уехали в отпуск. На полгода. Её не взяли с собой, потому что она сама не захотела. На уроках девочка писала им письма, в которых просила забрать её отсюда.

— Как же теперь Честер вернётся? — вздохнула Ксюша, вглядываясь в темноту зимнего вечера скорее по привычке, чем в надежде стать свидетельницей возвращения блудного брата Чарли.

— Он не вернётся. Его раз-з-з… з-ззбо-о-оойники съели, — слишком громко для такого маленького кабинета и такой небольшой компании сказал Артём.

От неожиданности я чуть не выронила из рук миску с бульоном, куда Серёжа осторожно ссыпал обезболивающее. Разговоры о разбойниках, цыганах и чертях здесь были под строжайшим запретом. Те, кто пересказывал «глупые выдумки», сурово наказывались завучем. Дети лишались гостинцев и прогулок. Сотрудники получали выговор за нарушение трудовой дисциплины — с занесением в личное дело.

— Нет, не съели! — отрезала Таня и громко захлопнула книжку. Задремавший было Чарли встрепенулся и, поскуливая, вновь принялся вылизывать лапу.

— Прости, мой хороший — виновато зашептала девочка, почесав пса за ухом.

— Съели, — упрямо повторил Артём и провёл жирную красную черту, отделившую голову собаки на рисунке от тела.

— Съели, — подтвердил Серёжа, — потому что он вышел за ворота.

Я позаботилась о четвероногом друге детей, и в благодарность меня негласно посвятили в сообщество, где запреты завуча не действовали. Я стала своей, а при своих говорить можно о чём угодно.

— Он ведь и раньше это делал, — осторожно заметила я, стараясь не подорвать оказанное мне доверие.

Повисла тишина, прерываемая лишь монотонным чавканьем Чарли. Ребята обменялись быстрыми взглядами. Моя надёжность оказалась на чаше весов супротив страшной тайны, которую хранили воспитанники интерната от взрослых. Если бы не перебитая лапа пса, мне бы ни за что не удалось сравнять счёт в битве за детские сердца. Серёжа, с молчаливого согласия остальных, почти шёпотом опроверг моё предположение:

— Никогда. Чарли и Честер чувствуют, что их ждёт в лесу.

— И что же их ждёт? — с каждым вопросом меня всё глубже затягивало в трясину. В глубине души я понимала: дети заигрывают со мной, манипулируют моим любопытством. Перед сном сорванцы наверняка вдоволь посмеются над моей наивностью. Потом ещё неделю будут вспоминать, как ловко меня развели на разговор об интернатской чертовщине.

Серёжа округлил глаза и громко зашептал:

— В самой гуще бора среди поваленных временем сосен раскинул многоцветные шатры цыганский табор. Во главе него стоял жестокий Барон. Волосы, борода и глаза его были чёрные, как копоть. Походил он на великана с огромным пузом, перетянутым красным поясом. Мозолистые ладони — что две лопаты, а ноги — как дубовые пни. Силой старый цыган владел нечеловеческой. Мог коня на полном скаку подковать, вырвать с корнем дерево и в одиночку вытащить из трясины телегу.

— Барона в таборе боялись до смерти, а дочку его любили, — подхватила Ксюша. — Девушка росла фигурой статная, лицом красивая и сердцем добрая. Только она могла успокоить рассвирепевшего отца, когда тот прикладывался к бутылке. Женихи к молодой цыганочке стягивались со всех концов земли. Восточные купцы с воздушными тюрбанами, удалые казаки с длинными усищами, чёрные принцы с кольцами в ушах. Сотни юношей, мужчин и стариков — один другого богаче. Каждый вёз красавице подарки: тяжёлые от злата и серебра сундуки, драгоценные каменья, платья из богатых тканей. Но ни один не смог пробраться сквозь коварную лесную чащу. Все сгинули. Одни в болоте увязли, других упавшим деревом прибило. Были и те, кто заблудился да помер с голоду.

Серёжа и Ксюша посмотрели на Таню, та беспокойно заёрзала, вздохнула и нехотя продолжила рассказ:

— Лишь Чёрт, увязавшись за бесчисленными караванами женихов, обошёл все ловушки с препятствиями и явился пред строгими очами Барона. Без подарков, но с предложением выполнить любое желание будущего тестя в обмен на дочку. Не хотелось Барону отдавать свою кровинушку нечисти, но отказать Чёрту тоже нельзя. Обидится — беды не миновать.

Дети не импровизировали. Слова слетали с их губ, как заученные формулы.

— Приказал тогда цыган Чёрту выстроить каменный дворец в самом сердце леса. И времени дал — всего одну ночь. Недолго думая, призвал Чёрт нечисть со всех концов земли. Поплыли из болот кикиморы, восстали из земли мертвецы, вылезли из берлог лешаки. А из преисподней явились тупорылые бесы и крючконосые ведьмы. Принялась нечистая орда камни со всех окрестностей в лес таскать. Чёрт же эти камни своей слюной смазывал и один к другому намертво прикладывал, — без запинки и заиканий выпалил Артём и хлопнул в ладоши.

— Видят Барон и дочь, что дело в бесовских руках спорится, — затараторил Серёжа, — дом уже выше деревьев строится, а до утра ещё далеко. Схватила тогда молодая цыганка спящего петуха за глотку и вырвала у него из хвоста перо. Проснулась птица и с испугу закукарекала что было сил!

— Нечисть вторила ей криком, полным ужаса. Побросала камни и сгинула. Чёрт же, поняв, что его обманули, рассвирепел и проклял табор, — едва слышно прошептала Ксюша. — Барон навеки застыл у входа во дворец. Со временем он превратился в кряжистый дуб с дуплом вместо живота. Остальных цыган Чёрт обрёк на бездетность и вечность в неволе у леса.

— Не остался Чёрт в долгу и перед петухом. За крик его неуместный проклятие легло на всю округу. Живность с тех пор здесь не водилась, а та, что случайно забредала, гибла от рук цыганских разбойников. Баронова дочка же сгинула вместе с Чёртом и его свитой в преисподней, — выпалил Артём на одном дыхании.

— Люди Барона хотят вернуть его в табор. Чтобы снять проклятие и стать свободными, — пропищала Ксюша и тут же прикрыла рот рукой, будто сказала что-то лишнее.

Я не сдержала улыбки. Говорят, устами младенца глаголет истина. Но когда дети рассуждают о проклятиях, чертях и цыганах, со стороны это выглядит скорее мило, чем устрашающе и правдиво.

— И как, по-вашему, Честер поможет им?

Артём с несвойственной ему суетливостью принялся переворачивать страницы. В поисках чего-то важного он не замечал, как из альбома выпадают вырванные листы. Некоторые были полностью заштрихованы красным карандашом. На других оказались запечатлены жуткие сцены: огромный дуб, обхвативший ветвями горящий трёхэтажный дом; дупло с бесчисленными клыками, которые вгрызаются в человеческие головы; треснувшие, словно переваренные яйца, камни, из которых сочится кровь; фигура у закрытых ворот, тянущая руки к сторожке с заколоченными окнами.

Боже, если завуч увидит эти рисунки, мальчика отправят к психиатру. А если не увидит? Вдруг он опасен? Артём в нерешительности замер, затем всё же протянул порядком измятый лист. Прежде чем вернуться в альбом, рисунок явно побывал в мусорном ведре.

Посреди красного щербатого леса в снегу утопал чёрный камень. На нём покоилась мёртвая пёсья голова.

— Жертва, — выдохнул Артём, не поднимая глаз.

Ребята притихли. Даже Чарли, почувствовав напряжённость момента, опустил на одеяло грустную морду.

— Когда ты это нарисовал? — спросила я пересохшими губами.

Мальчик молчал. Трудно было сказать, роется ли он в воспоминаниях или просто не хочет отвечать. Быть может, он ушёл в себя, как это бывало всякий раз, когда его навещала мама.

Таня подсела на диван к Артёму и обняла его за плечи.

— В сентябре, помнишь? — подсказала она. — Ты тогда сильно болел. Тебя даже перевели в бокс. Помнишь? А потом ты вернулся и показал нам рисунок. Тебя ещё Витька за него побить хотел. А Серёжа заступился.

Четырнадцатилетний Витя Коршунов летом был головной болью всех постояльцев. Подросток требовал называть себя Коршуном, втихаря покуривал, отбирал у детей сладости. Все вопросы неуправляемый Витя решал исключительно кулаками. Однажды в день зарплаты он украл у поварихи кошелёк и сбежал. Больше мы о нём не слышали.

Артём, всхлипнув, кивнул.

Быть этого не может. Хотя почему нет? Это просто собачья голова. Не Честера и не Чарли. Мальчику просто приснился дурной сон, который стал сюжетом для очередного жуткого рисунка. Ничего странного. Обычное совпадение.

— Вы нам не верите, да? — проницательный Серёжа заметил мою растерянность. — Спросите у поварихи. Она всё видела!

— Что видела?

Память услужливо подсунула обрывки утреннего разговора.

«Сказочки для непослушных детей всё это. Чтобы за ворота не выходили, вели себя смирно и кашу мою за обе щеки лопали!»

— Я слышала, как она рассказывала историчке… — Лисицына запнулась, поджала губу и бросила на Серёжу умоляющий взгляд.

Мальчик понимающе кивнул и взял на себя неподъёмное для девочки бремя сказителя:

— Вы тогда в отпуске были, в мае. Ирина Геннадьевна оставалась с ночёвками, когда её дочь здесь жила.

Да, предприимчивая повариха нашла для чада «место под солнцем»: кормёжка за счёт государства, свежий воздух и, главное, мать всё время под боком. Но спустя пару недель девочка без объяснения причин была в спешке выкорчевана из интернатских стен обратно домой. С тех пор повариха здесь не ночевала. До сегодняшнего дня.

— Так вот… Как-то просыпается Ирина Геннадьевна среди ночи из-за мигания света. Ну, эти. Как их. Ну, датчики, которые на движение реагируют. Их потом убрали, потому что они якобы сломались, — Серёжа кивнул в сторону окна.

***

— Чёртов Петрович! — пробубнила женщина, одним махом откинув одеяло из лебяжьего пуха. Тонкая ткань сорочки, опьянённая потом, бесстыже лапала грузное тело. Духота майской ночи и без того сводила с ума, а тут ещё нескончаемая светомузыка за окном. Ирина, кряхтя и охая, поднялась с дивана и босиком пошлёпала к окну. Сторож обходил территорию три раза за ночь: в двенадцать, в три и в пять часов. Сон сморил повариху далеко за полночь, и предрассветное зарево ещё не залило небо огненной палитрой. Значит, старик решил разнообразить ночную вахту променадом под окнами Ирины в районе трёх часов.

«Нехорошее время, дьявольское», — пришло на ум поварихе, когда она прижалась мокрым лбом к прохладе стекла. Фонарные столбы выжелтили ровную полосу серого асфальта от застывшего дуба до глухих ворот. Безветренная мгла опасливо подбиралась к краям разудалых зелёных крон, отвоёванных у ночи мёртвым светом. Две мохнатые задницы — Честер и Чарли — мирно дремали на крыльце сторожки, подпирая хвостами плотно закрытую дверь. В одно мгновение, повинуясь электрической магии, свет погас, и аллея потеряла свои по-майски яркие краски.

— Чёрт-те что! — Женщина приоткрыла окно, выпуская спёртый воздух на волю, и вернулась к дивану.

С наступлением летних каникул Ирину обещали перевести на третий этаж, в угловую комнату, где жила историчка. Там было целых три окна, из которых открывался прелестный вид на яблоневый сад. Без фонарей, собак и уродливого дуба с заколоченным дуплом. Мысленно повариха уже расставляла на подоконниках новой комнаты глиняные горшочки с фиалками. Возможно, фантазии довели бы её до перестановки мебели или даже до выбора обоев под болотный цвет глаз. Быть может, скользя по волнам пограничного состояния между сном и реальностью, повариха успела бы сочинить речь в защиту своей комнаты от поползновений бывшей хозяйки, вернувшейся в сентябре из отпуска. Но сразу несколько событий, случившихся одновременно, выкинули её из мира грёз в душную действительность. Сначала лесную тишину разрубил громкий треск. Будто во дворе развернулась кампания по заготовке дров.

«Совсем Петрович с дуба рухнул!» — подумала повариха, продирая глаза. Передавая эстафету, один за другим вспыхнули фонари. Дубовые ветви встрепенулись, затем с многоголосным мычанием потянулись вверх и с громким вздохом облегчения рухнули вниз, безвольно повиснув на мощном стволе.

Женщина почувствовала, как на голове зашевелились мокрые от холодного пота волосы. Крик, застрявший где-то глубоко в глотке, схватил ледяными пальцами голосовые связки в попытке разомкнуть челюсть…

***

— Что здесь происходит? — Любовь Константиновна застыла в дверном проёме худой тенью с высокой причёской. В руках она держала подушку.

Ребята как один встрепенулись. «Нас поймали с поличным. Осталось только понять, как давно завуч подслушивает нас». По взволнованным взглядам маленьких гостей я поняла: они думают о том же. И тоже пытаются придумать более-менее подходящее оправдание. Оказалось, напрасно. Завуч либо не слышала нашего разговора, либо сделала вид, что не слышала.

— Умывайтесь и марш в спальни. И чтобы ни звука! Через пятнадцать минут проверю, — отчеканила она и шагнула в сторону, пропуская детей.

Последним мимо завуча прошмыгнул Артём в обнимку с альбомом.

Любовь Константиновна молча передала мне подушку, удостоила секундным взглядом уснувшего на полу Чарли и лишь в дверях, даже не обернувшись, тихо произнесла:

— Из-за метели могут вырубить электричество. Лучше лечь спать пораньше. И не слушать всякие выдумки. Дети бывают очень жестокими с теми, кто им верит.

Дверь плавно, будто нехотя, закрылась. Только сейчас я осознала, что впервые за три года останусь ночевать в интернате, и тут же вспомнила, что не предупредила об этом сестру. Раз пять выслушав от начала до конца череду длинных безответных гудков, я опустила трубку телефона. Мужу названивать было бесполезно: сегодня он дежурил на перегонах.

Отгоняя дурные мысли, я занялась устройством ночлега. Любовь Константиновна оказалась права. Уже через полчаса, когда я невидящим взглядом скользила по страницам очередного остросюжетного детектива, интернат погрузился во тьму. Вместе со светом покинули стены и привычные, а потому незаметные, фоновые звуки. Такие, как гудение лампочек в старомодных плафонах и техническое жужжание электрических приборов. Зато стало слышно, как на третьем этаже вполголоса болтают ребята, как скрипят деревянные опоры и перегородки, как хрипло дышит Чарли. Я опустила руку и погладила пса по морде, коснувшись мизинцем сухого горячего носа.

…Мёртвая голова Честера на холодном камне. Цыганский табор, жаждущий воссоединиться со своим атаманом. Проклятый Барон, погребённый в чреве гигантского дуба. Вот он, беснуется за окном под натиском урагана. Скребёт ветками-когтями по стеклу, требуя пустить его внутрь…

Что так напугало повариху? Неужели дерево?

Я проснулась так же стремительно, как уснула. Непроглядная темнота всё ещё властвовала над интернатом, сгущая воздух в самых отдалённых углах нахохлившегося под гнётом метели здания. Сердце отбивало по грудной клетке бешеный африканский мотив. Кажется, приснился кошмар. Не помню, что именно. Значит, не так важно. Просто переволновалась. Интересно, сколько времени?

Не вставая с дивана, я потянулась к будильнику. Он, горделиво расставив металлические ножки и выпятив стеклянное пузо, показывал три часа. Три часа ночи. Время Дьявола. Воздух парализовало. Я быстро заглатывала его кусками, чувствуя приближение чего-то опасного. Оно было там, за окном. За мрачным деревом. За утонувшей в снегу аллеей. За сторожкой, похожей на присыпанное снегом надгробие. За зубастыми воротами.

— Они идут за мной! — крик, раздавшийся этажом выше, заставил меня вскочить с дивана. — Они здесь! Не пускайте их!

Кричал Артём. Тихий, спокойный мальчик, рисующий в альбоме отрезанные головы собак.

Я ринулась к двери, за которой уже раздавался топот спешащих к лестнице ног. Артём продолжал кричать:

— Почему вы не заперли ворота? Меня нашли, они заберут меня!

Торопливый звук шагов смягчился, когда они миновали лестницу и достигли ковра на жилом этаже. Заскрипели металлические сетки кроватей, кто-то недовольный велел Тёме заткнуться и назвал его придурком. Вслед за этим раздался властный голос Скотиновны:

— Быстро укрылись! Я сказала, укр-р-рылись! — многократное «Р» прозвучало как звук разрываемой старой простыни, которую тётя Ася использует в рекламе отбеливателя.

Всё стихло. Выждав несколько секунд, я выглянула в коридор. По лестнице спускалась завуч, волоча за руку Артёма. Он еле поспевал за Любовью Константиновной. Один раз мальчик даже споткнулся, но женщина, не останавливаясь, удержала его.

— Пожалуйста, не надо… Они найдут меня, — всхлипывал ребёнок.

Завуч дёрнула его за руку и зашипела:

— Я уже говорила не испытывать моё терпение. По тебе, сопляк, дурка плачет. Ты пожалеешь, что не слушал меня.

— Пожалуйста, не надо, — Тёма попытался вырваться, но завуч снова дёрнула его за руку.

— Заткнись, паршивец! Иначе я тебе зубы выбью. Пошёл вниз!

Я скрылась за дверью, чтобы не быть замеченной. Дождавшись, когда шаги на лестнице стихнут, вернулась на диван и уставилась в потолок.

Такой Любовь Константиновну я никогда не видела. Мне она казалась образцом терпения и здравомыслия. Вот Геннадьевна вполне могла оскорбить ребёнка. Над некоторыми воспитанниками повариха измывалась месяцами. Кажется, она получала от этого садистское удовлетворение. Но от завуча я такого не ожидала. Куда она повела Артёма? Может быть, на кухню? Так, лучше мне в это не вмешиваться. Меньше знаешь — крепче спишь.

Я опустила руку с дивана, чтобы погладить Чарли по морде. Пёс стал лизать мои пальцы, тяжело похрюкивая от усердия. Я свесилась с дивана, чтобы потрепать его по голове, и в этот самый момент электрическая кровь вновь побежала по венам интерната. Тёплый свет заполнил собой комнату, отгоняя дурные мысли и кошмары. Но один всё же остался. На клетчатом одеяле у дивана лежала обглоданная голова Чарли.

Глава 4

В это же мгновенье, будто в насмешку, мир вновь погрузился во мрак.

Этого не может быть! Не может быть! Господи, этого не может быть!

Я попыталась позвать на помощь, но не смогла. Клокочущее сердце забило собой горло, не давая крику ни малейшего шанса вырваться.

Не может быть.

Под матрацем что-то беспокойно заёрзало, заставив меня отпрянуть и размазаться бесформенным пятном по стене, подальше от того места, где невидимое существо старательно выгрызало себе дорогу из недр дивана в темноту, парализованную моей немой истерикой.

Моё тело, словно молодая дерзкая монашка, забыло о послушании. Вместо того чтобы выскочить из комнаты, оно пыталось слиться с твёрдой плотью каменной стены.

А глаза… Это проклятое любопытство глаз! Тонкие, почти прозрачные веки в секунду одеревенели. Нет. Не то. Даже дерево более пластично, чем тот раствор, что растёкся по дрожащим капиллярам тонкой кожицы, что не давал моим глазам закрыться, заставляя их безропотно смотреть вниз. На изуродованную в предсмертном безмолвии морду Чарли. На густую кровь, скользившую, как опытный сноубордист, по жёсткой шерсти на клетчатое одеяло. На огромную волосатую руку, стеснительно показавшуюся из-под дивана. На обгрызенные жёлтые ногти. На тяжёлые золотые перстни.

Цыганский Барон. Боже! Он живёт под моим диваном.

Эта идиотская мысль вкупе с далеко не здоровой ситуацией довела меня до крайней степени истерики. Я засмеялась.

Рука, исчерченная вздутыми венами, пришла в замешательство от такого поворота событий. Запрыгав по полу, как дождевой червяк, облитый средством для мытья посуды, она смущённо попятилась назад. Восвояси. Под диван. А может быть, и в саму преисподнюю.

Я уже готова была праздновать лёгкую победу над незваным гостем, но тут он решил тактично напомнить, что гость здесь не он, а я. Мощный удар тяжёлой обледеневшей ветки разнёс в мелкие осколки оконное стекло. Искорёженную раму вывернуло в комнату. Она печально повисла на единственной выжившей петле. Но и та, сколько бы ни старалась, не смогла выдержать напора могучих ветвей и остервеневшего ветра.

Свежий воздух напополам с ледяным снегом, заполнившие кабинет в равных частях с обезумевшим деревом, вернули мне контроль над телом. Я выпрямилась и уже готова была одним прыжком добраться до двери, минуя останки пса, как дверь сама отворилась. Разноголосье и бледный свет фонариков ворвались в комнату.

— Оленька, вы живы?

Надо отдать должное завучу. Даже в такой адовой ситуации она умудрилась сохранить абсолютное спокойствие. Именно это мне и нужно было, чтобы окончательно прийти в себя.

— Я здесь!

Два одноглазых фонаря синхронно уставились на меня. Под их внимательными взглядами я натянула одеяло по шею.

Первым отвёл луч в сторону Петрович. Неловко причмокивая, он принялся оценивать масштабы катастрофы.

— Ёшкин кот, как же его выворотило!

— Вас не задело? — Скотиновна попыталась пролезть сквозь ветки к дивану, чтобы помочь мне подняться.

В ответ я лишь выдохнула:

— Осторожно, не наступите на голову.

— Какую голову?

— Голову Чарли. Она здесь лежит. Её кто-то, — я запнулась, представляя, как это прозвучит, но всё же продолжила, — отгрыз.

Фонарики вновь синхронизировались, как чемпионки-пловчихи. Блёклые лучи скрестились словно шпаги, а затем остановились на пустом клетчатом одеяле. Ничего, кроме снега и веток.

Остаток ночи я провела в комнате завуча, пока та раздавала ценные указания Петровичу. Интернат был переведён в режим чрезвычайной ситуации. Электричества нас окончательно лишил дуб, оборвавший провода в пылу сражения с метелью. Вместе с моими окнами пострадали окна коридора и нескольких учебных кабинетов. Но в целом нам удалось избежать непоправимых последствий. Если, конечно, не считать отсутствия отопления, света и связи с внешним миром.

К обеду, вырвавшись из плена беспокойного сна, я обнаружила себя погребённой под тремя одеялами. На столе стоял гранёный стакан, а в нём — потухшая свеча, склонившаяся в услужливом поклоне.

Размытые воспоминания затяжной ночи бросили в жар. Попросила Любовь Константиновну посидеть со мной, пока не усну. А Петровича — пошарить шваброй под диваном.

И как теперь смотреть им в глаза?

Ясно как день, что мне всё привиделось. И пятерня, крадущаяся как паук. И клетчатое одеяло, жадно впитывающее тёплую пёсью кровь. И мёртвая голова Чарли, который секундой ранее облизывал мою руку.

Наверняка бедолага испугался звуков непогоды и забился в самый дальний угол комнаты. А я, словно девочка-подросток, напридумывала себе страшилок, поддавшись мимолётной панике.

Подняла на уши весь интернат, истеричка!

Сеанс самобичевания прервал сверкающий свекольными порами нос охранника, появившийся из-за двери на доли секунды раньше своего обладателя.

— Ольха Серхевна, проснулись? У нас тут почти военное положение. Вперёд, как грится, на мины, за орденами.

— Да, да. Конечно, — растерянно отозвалась я, скользя взглядом по чужой комнате в поисках своей одежды.

Мужчина и его нос почти уже скрылись за дверью, когда с моих губ слетел компрометирующий, но изнывающий от незаданности вопрос.

— А Чарли? Его нашли?

Ну или хотя бы его голову. Но лучше, конечно, целиком. Живым и относительно здоровым. Вряд ли за ночь его лапа зажила как на собаке.

Петрович крякнул, для пущей важности почесал щетину и помотал головой:

— Сбежал, подлюга. Небось, в окно сиганул, когда дерево раму выбило.

— Со сломанной лапой? Со второго этажа?

— А чёрт его знает. Поди разбери, что у животины на уме. Как пить дать, в сугробе околел.

Мужчина вышел, оставив дверь приоткрытой. Я же почувствовала себя так, словно мне отпустили грехи.

Ну конечно, всё сходится! Куда же он ещё мог исчезнуть?! Не под диван же. Туда с трудом рука проходит. Что уж говорить о далеко не маленькой голове пса, которая мне просто приснилась. Из-за рисунков Артёма. Точно. Впечатлительная дурёха.

Было уже около трёх дня, когда я выползла из своего убежища в безлюдный коридор. Неясные голоса вместе с толикой дефицитного дневного света манили меня вниз, на второй этаж. Я поддалась тягучему, словно кисель, зову. Проплывая нетвёрдой походкой мимо комнат, я заглядывала в каждую — из любопытства и желания поговорить с кем-нибудь до того, как придётся предстать перед десятками пытливых глаз.

Жилой этаж разительно отличался от тех, что были ниже. Казалось, тот, кто занимался его обустройством, порядком подустал от аристократичной напыщенности. Ни деревянных панелей, ни картин, ни мягких ковров. Лишь казённая обезличенная строгость и минимализм. Дешёвые однотонные обои, повисшие на скотче стенгазеты и графики уборок, холодный рыжий линолеум. В детских спальнях — по две двухъярусные кровати. Каждая аккуратно заправлена согласно заведённому порядку.

Любовь Константиновна лично следила за тем, чтобы с простыней каждое утро стряхивались несуществующие крошки, ромбовидные глазницы клетчатых одеял смотрели в потолок, а покрывала обнимали кровати равномерно и без складок. Подушки должны напоминать пузатые рогалики, стоящие по стойке смирно. И не дай бог завуч заметит торчащую из-под покрывала простынь либо один из уголков подушки окажется слишком вялым. В этом случае наказывались все обитатели спальни.