Бесплатный фрагмент - Чёрно-белое колесо

Чёрно-белое колесо. Пролог

Промозглый ноябрьский холод просачивался в комнату через приоткрытую форточку. Тонкими невидимыми струйками он тёк по полу, обнимал ножки мебели, путался в длинных шторах с бахромой, наполнял помещение сырой вечерней прохладой, пахнущей городом и поздней осенью. На диване, прислонившись к его спинке и закрыв глаза, сидела девушка. В медленно накрывающем комнату вечернем полумраке её лицо казалось вылепленным из белого воска. Острые черты, бледные губы, длинные ресницы полукружьями на щеках. Светлые волосы, собранные в неаккуратный хвост. Тонкие пальцы, кажущиеся прозрачными в серых заполняющих пространство тенях. Она не двигалась, кажется, даже не дышала. И не открывала глаз. Перед ней на журнальном столике с резными ножками лежали какие-то бумаги. Сквозняк изредка трогал их лапой. Они забавно шуршали и постепенно, с каждой минутой, становились почти единственным различимым в сумерках светлым пятном. Они и ещё лицо девушки. Полз и полз в окно влажный ноябрьский холод, смешиваясь с тяжёлой тоскливой тишиной, до краёв заполнившей комнату. Мимо текли минуты. Тишина плескалась у потолка. Девушка не шевелилась.

Часть первая

Догоняя ветер

1989

Розы пахли тяжело и сладко. Лепестки цвета крови впитывали жар июньского солнца, длинные стебли царапали ладони даже через обертку. Регина, спрятав лицо за букетом, незаметно поморщилась. Тащить это великолепие до самого дома не хотелось. Хотелось сунуть букет Андрею или свекрови и дойти хотя бы до такси налегке. Но Андрей сам только что преподнёс ей эти проклятущие розы. Возвращать было глупо. А руки свекрови были заняты. «Ты моя хорошая, ты моя красавица», — ворковала она, покачивая на руках розовый свёрток в пене кружев. Свёрток молчал. Вышедшая вместе с Региной на крыльцо роддома медсестра гордо улыбалась. Будто это она родила, и это её сейчас встречают счастливые родственники. Несмотря на утро было жарко. Невозможно жарко. Спина болела, и стоять было трудно. Но надо. Так положено — торжественный и радостный момент и всё такое. Как же она устала. Прошедшие три дня вымотали её полностью. Постоянная боль, от которой невозможно было ничем спастись. Детские вопли. От них тоже не было спасения, даже если забиться в туалете в самую дальнюю кабинку и закрыть дверь. Звуки всё равно проникали, ввинчиваясь, казалось, прямо в мозг. Вопли под окнами, особенно по ночам. «Галя, покажь сына! — орал качественно нетрезвый мужик. Каждую ночь из трёх, проведенных Региной в этом аду. — Покажь сына, твою мать! Похож или не похож на меня-то? Галя! Спишь, что ли?»

Знай Регина, кто эта Галя, сама бы, наверное, выкинула её в окно. Но она не знала. И не спала по ночам под требования новоиспечённого отца. И закусывала угол подушки, чувствуя, что скоро озвереет окончательно. Врачи ругались на пациенток. Совсем обнаглели, то обезболивающего просят, то им из форточек в коридоре дует, то ещё что. Санитарки гремели вёдрами, намывая пол, и люто ненавидели всех, кто по нему ходил. Но хуже всего был запах. Въедливый больничный запах с нотами хлорки, общественного туалета и лекарств. От него хотелось не просто отмыться, а снять с себя кожу и тщательно её проветрить. Регина мечтала о душе и удобной кровати. И тишине, прекрасной благословенной тишине.

— Такси взяли? — спросила она негромко у стоящего рядом Андрея. Муж кивнул, не отрывая взгляда от свёртка в кружевах, и отозвался:

— Да, за воротами стоит.

В глазах его, серо-синих, цвета холодного северного моря, плескалась лёгкая растерянность.

— Андрюша, — сказала свекровь, — возьми дочку на руки. Смотри, как на тебя похожа.

Тут Регина бы не поспорила. В крошечном личике действительно отчётливо просматривались знакомые черты. Растерянность сменилась опасением. Андрей сжал и разжал кулаки, встряхнул руками. Зачем-то вытер их о брюки. И осторожно, как готовую взорваться бомбу, принял от матери ребёнка. Заглянул под кружево накидки. Улыбнулся как-то облегчённо. И сказал:

— Привет.

Регина вздохнула. Облизала губы. Навязчивый розовый аромат оседал на языке. И первая зашагала к воотам, к желтому такси с шашечками. Жаркое солнце. Казалось, под босоножками плавится асфальт. Теперь розовый свёрток нес Андрей.

— Так что, Региночка, решили, как назовем? — спросила свекровь. — Я по-прежнему за Наденьку. Так Андрюшину бабушку звали. Или за Леночку. Это имя моя сестра носила.

— Ксюша, — предложил негромко Андрей.

— Юбочка из плюша, — фыркнула Регина.

Наденьки, Оленьки, Леночки. Что, никто нормальное имя предложить не может? Леночкой ребёнка вообще только через её труп назовут. С этим именем у неё особенно неприятные ассоциации.

— Региночка, ну не хочешь Наденькой, давай Машенькой, — предложила свекровь. — Красивое русское имя.

Они подошли к машине. Таксист курил, прислонившись к капоту. Увидев их, заулыбался, выбросил окурок и распахнул заднюю дверцу.

— Поздравляю молодых родителей, поздравляю. Прошу, домчимся с ветерком.

Из салона дохнуло жаром и нагретым солнцем кожзамом сидений. Запах бензина перебил даже аромат роз. Регина сглотнула и дёрнула Андрея за рукав.

— Давай постоим минуту.

Он замер, тревожно взглянул на жену.

— Региночка, — подхватила её под локоть и свекровь. — Что-то не так?

— Нормально всё, Нина Ивановна.

Ну да, нормально. Пока её ещё раз Региночкой не назвали. А потом она начнёт огрызаться и скалиться, как бродячая собака.

Регина вздохнула, прикрыла глаза и прижалась щекой к прохладному алому бутону. Это всё усталость и нервы. От них она звереет. От них внутри, как цунами, поднимается раздражение и на себя, и на людей, и на солнечный свет. Ей нужно выспаться. Избавиться от перенапряжения последних дней. И всё вернется на круги своя. Она вспомнит, что любит розы, что они с Андреем очень ждали этого ребенка, что свекровь, в сущности, не такая уж плохая тётка. Просто она волнуется и поэтому суетится и сюсюкает больше обычного. Но это её, Регины, семья. Такая, какая, наверное, и должна быть. Мама, папа, ребенок. И даже бабушка. Самая большая и самая лучшая семья, какая вообще когда-нибудь была у Регины. Нужно просто выспаться и вспомнить об этом. А сейчас молчать. И улыбаться.

— Фотографироваться будем? — спросил Андрей. И, наклонившись к уху жены, тихо добавил:

— Я твоего Красавчика взял.

Регине даже полегчало. Кажется, любимый старенький фотоаппарат она была рада видеть больше, чем всех остальных.

Красавчик, по паспорту «Зенит 12», был куплен пару лет назад с рук за огромные тогда для Регины деньги. «Красавчик», — щёлкал его по чёрному боку футляра продавец. Хитро косился на Регину, понимая, что странная девица, возомнившая себя фотографом, не уйдёт без покупки. Регина торговалась как бешеная. Хлопала глазами, улыбалась, пускала слезу, размахивала руками, уговаривала, даже пару раз делала вид, что уходит. Цену так и не сбила, зато выпросила в придачу фотобачок, набор банок с проявителями и закрепителями и даже пачку фотобумаги. На остальное пришлось копить ещё какое-то время. Зато в тот день, расплатившись и глядя в спину уходящему продавцу, она была абсолютно счастлива. «Ну что, Красавчик, — сказала она, гладя чёрный бок, — теперь ты мой. Не подведи, милый».

— Давайте, давайте, — поддержала Нина Ивановна. — Такое событие, обязательно нужно.

— Не волнуйтесь, я умею, — заверил таксист, доставая из салона фотоаппарат под насторожённым прищуренным взглядом Регины. — Становитесь.

Умеет он, как же. Регина долго потом кривилась, глядя на это фото. На нём так и остались в истории яркие пятна пробивающегося через ветки ближайших деревьев солнца. Широкая тень через всё лицо самой Регины, зажмурившаяся так не вовремя маленькая седая Нина Ивановна, вцепившаяся в локоть сына. Глядящий куда-то в сторону Андрей. Переделать бы, но теперь уж как есть. И только маленький розовый сверток получился идеально. Его не портили ни тени, ни пятна, ни кривые руки фотографа. Первый отпечаток жизни длиной в три дня, первый документальный след в истории.

Имя появилось неожиданно. Они уже сели в такси и медленно ползли по улицам городка в сторону дома, когда Регина четко сказала:

— Элла.

— Что? — повернулась к ней свекровь, успевшая отобрать внучку и теперь покачивающая её на руках на заднем сиденье.

— Её будут звать Элла, — повторила Регина.

— Элла Андреевна Стольникова. Красиво, — отозвался после задумчивой паузы Андрей.

Нина Ивановна промолчала. Прозрачно-голубые, пока ещё бессмысленные и безмятежные глазки на мгновение приоткрылись, и снова медленно опустились бесцветные реснички. За окнами машины плыл солнечным маревом горячий июньский день.

Ей в последнее время постоянно снились кошмары. То ли недосып и усталость были виноваты, то ли нервы, то ли медленно, но верно нарастающее внутри глухое раздражение от этих стен, этого однообразного ежедневного круговорота. Регина не знала. Но сны преследовали её каждую ночь. А также каждый день и вообще каждую минуту, которую удавалось подремать. Хищники прошлого грызли мозг, как любила выражаться коллега журналистка, ярая поклонница пафосных выражений. Не помогало ничего — ни валерьянка, ни расслабляющая музыка, ни горячая ванна. Каждый день, каждую ночь. Стук колёс по рельсам, прерывающийся короткими минутами тишины. Запах железа и креозота, которым пропитаны люди, вещи, сам воздух. Плетущаяся с работы поддатая мать, что-то напевающая себе под нос.

— Райка! — орёт она ещё с другого конца улицы. Окошко в домике заколочено фанерой, наспех и неаккуратно. Из щелей дует.

— Райка!

Бесконечная вереница собутыльников. Масляные взгляды и кривые улыбки.

— Какая девочка красивая. Куколка.

Потные ладони, гладящие по голове. По спине. Годам к двенадцати и ниже.

— Райка, — смех матери, визгливый и нервный, — а ну-ка, посиди с нами. Куда опять намылилась, шалава малолетняя? То-то тебя дома не застать. Где шляешься ночами, стерва?

Мгновенный переход от смеха к подзатыльникам. И помощи просить не у кого. Одобрительное гудение голосов, оценивающие мужские взгляды. Хочется убежать и спрятаться, далеко-далеко, глубоко-глубоко.

Ей было тринадцать, когда убежать не удалось. Она никому не сказала, а очередной мамашин приятель поутру, кажется, и не вспомнил ничего. Стоя на мосту над рекой и куря первую в своей жизни сигарету, стащенную у матери, Регина не плакала. Слёз не было, как, впрочем, и боли. Внутри было пусто. Пепелище. Смотрела вниз, на далёкую чёрную воду, такую спокойную, такую зовущую и обещающую спрятать и забрать себе все проблемы. Пепел от сигареты сыпался на перила. Маленькую железнодорожную станцию накрывали сумерки. Регина смотрела вниз, в пропасть без дна и понимала — она любым способом уйдет отсюда. С этого моста, с этой станции, из этого мирка, пахнущего водкой и рыбой. Украдёт, убьёт, поезд угонит. Но уйдёт. Чего бы это ей или кому-то ещё не стоило.

Наверное, именно тогда и там, в черной мути убаюканной сумерками маленькой ленивой речки, она и увидела совершенно ясно, что будет дальше. Она выберется отсюда. Она заработает много денег. Очень, очень много денег. Чтобы хватило вкусно есть каждый день. И платья, как у других девчонок. Она купит дом. В нём не будет холодно и не придется в дождь расставлять тазы по всему полу. В нём будет уютно и тихо. У неё будет семья. Нормальная, как у других. У её детей будет даже своя комната. И никто никогда не посмеет их обидеть. И ее не посмеет. Она больше никогда не будет беспомощной и беззащитной. Она отрастит длинные когти и острые зубы. Пусть лучше боятся и ненавидят, чем вот так.

Остатки пепла смёл с перил ветер. Чёрная муть была неподвижной. Регина смотрела в неё, не отрываясь. Запоминала. То, что она увидела, заставит её жить. Вставать каждое утро, ходить в школу, воровать у материнских собутыльников еду и старательно не попадаться им на глаза. Скалиться, как бешеная дворняжка, уворачиваясь от подзатыльников. Всё обязательно станет лучше. Нужно только подождать. Дождаться. Припрятать в сумку найденный у станции обломанный перочинный нож. И жить, жить дальше. Потому что есть, ради чего.

Регина вынырнула из вязкой липкой темноты резко, на вдохе. Полежала минуту, слушая, как тает где-то вдалеке, в годах от неё, перестук колёс и чувствуя, как успокаивается бешено колотящееся сердце. В комнате плавал свет фонарей. Регина встала, с силой потёрла лицо руками. Мутило, хотелось настежь распахнуть окно и втянуть полной грудью промозглый осенний воздух. В соседней комнате ходил из угла в угол Андрей с Эллой на руках. Осторожно покачивал, что-то мурлыкая под нос.

— Ты чего встала? — шёпотом спросил он, заметив её в дверях. — Мы пока справляемся. Иди, ещё полежи.

Регина благодарно кивнула. Но не вернулась в спальню, а зашла в дверь напротив.

Лампочка в ванной вспыхнула тускло-жёлтым светом. Но даже такой слабый, он раздражал уставшие глаза. Регина оглядела себя в зеркале над раковиной. Поморщилась. Ну и видок. Лицо осунулось, побледнело. Под глазами тёмные круги. Волосы растрёпаны и уже видны отросшие корни. Пора бы в парикмахерскую. Нужно приводить себя в порядок.

На столе в комнате лежало письмо. Полгода назад она оставила свой адрес в отделе кадров центральной городской газеты. Давно хотелось сменить работу фотокорреспондента в заштатном листке на что-то более приличное. Сегодня ей ответили. Это был шанс. Возможно, первый и последний. От таких не отказываются.

— Я хочу работать, — сказала она отражению в зеркале. «Ты просто хочешь сбежать», — скривилось оно в ответ.

Она снова поморщилась, помотала головой. Плеснула в лицо холодной водой из-под крана. Четырехмесячная Элка плакала практически без перерыва. Днём она ещё хоть как-то успокаивалась на руках, а вот по ночам ничего не помогало. Андрей и Регина укачивали её по очереди, давая друг другу по паре часов сна. Свекровь, помогавшая первое и второе время, уехала месяц назад. Регина уставала. Дочь заполнила собой, своим присутствием и ощущением весь дом. В нём поселились непривычные вещи, новые запахи и звуки. В нём образовалась особое настроение, присущее только местам обитания новорождённых детей. Дочь часто, когда не спала и не плакала, пристально, внимательно наблюдала за Региной. Под этим взглядом та терялась и почему-то нервничала. Она никак не могла привыкнуть к ребёнку. К тому, что их теперь здесь трое. К тому, что мир теперь сфокусирован в центре кроватки и вокруг него вращается. Она боялась брать Эллу на руки, боялась возиться с ней и злилась на собственные страхи. Андрей ничего не боялся. Словно это не первый ребёнок в его жизни. Ловко перебрасывал пищащий кулёк с руки на руку, лихо пеленал, за пять минут укладывал спать. Он был непробиваемо спокоен, и это спокойствие успокаивало и ребенка.

— Привыкнешь, — посмеивался он над Региной.

Та только морщилась. Её раздражала собственная беспомощность. И с каждым днём она всё больше и больше злилась. Злилась на бесконечные пелёнки, развешанные по всей квартире, так как в крошечной ванной места им было мало. И на путающиеся под ногами тазики с замоченным перепачканным детским бельём. И на беспокойную хнычущую дочку. И на невозмутимого мужа, который успевал и с ребёнком посидеть, и в магазин сбегать, и даже пол помыть. И на себя. Просто так, за всё и сразу.

Ночь подходила к концу. Спать хотелось невыносимо. А ещё курить. Сигареты портят кожу и волосы. Нельзя. Рано или поздно её лицо будет на обложках самых модных, самых известных, самых неприлично дорогих журналов. Регина Стольникова — фотограф года. Выставка работ знаменитой Регины Стольниковой. Ну, или ещё что-то в этом роде. Она мрачно улыбнулась отражению. Когда-нибудь обязательно. Если будет добиваться этого, а не сидеть дома. Только курить всё равно хотелось до одури. Регина бросила в восемнадцать. За прошедшие четыре года ни разу не сорвалась.

Глаза слипались. Она ещё раз умылась. Нужно взять себя в руки. Принять душ, выпить кофе, перечитать пришедшее письмо. Прикинуть, когда и как она сможет сходить в редакцию.

Далёким эхом в голове отозвались голоса. Пьяные, весёлые, громкие:

— Райка, домой! — кричит женщина. — Домой, мать твою! Где тебя носит? Райка!

Стук колёс, гудок электрички. Ритмичное вздрагивание земли под ногами. Когда всю жизнь живёшь возле переезда, привыкаешь и почти не слышишь шума.

— Райка! — надрывается женщина. — Зараза малолетняя, живо домой!

— Чё орешь, Ленка? — лениво спрашивает мужской голос.

— Да опять Райка сбежала, — жалуется женщина.

— Вернётся, — отзываются ей. — Слышь, Ленка, а выпить чё у тебя есть?

— Заходи, найду, — интонации меняются, становятся мягкими, заигрывающими. Спрятавшаяся под крыльцом девочка брезгливо морщится и прикрывает глаза. Нервным пульсом стучит вдали поезд.

Регина тряхнула головой, приходя в себя. Ну уж нет. Теперь водой из-под крана она не умывалась, пила жадными большими глотками, не замечая ледяного холода. Мерзко-кислый привкус прошлого не смывался с языка. Ну уж нет, лучше сдохнуть, чем туда, обратно. Райкой больше она не будет. Имя она тоже поменяла в восемнадцать. Завтра же в парикмахерскую и в редакцию.

Когда она вышла из ванной, в квартире было тихо.

— Уснула, кажется, — одними губами произнес Андрей, встретивший её на кухне. — Тебе бы тоже поспать, пока есть шанс.

Регина кивнула.

— Да, с удовольствием, но пара часов погоды не сделает.

Она бросила беглый взгляд в окно. В сумерках не было видно осенней ало-жёлтой пестроты, но изрядно поредевшие кроны деревьев просматривались отчетливо. Осень. А скоро, через месяц-другой, выпадет снег. Регина помнила, как они с Андреем гуляли под снегопадом прошлой зимой. На спор, кто больше, ловили снежинки носами. Регина выигрывала, мотала головой, скашивала глаза к переносице, пока перед ними всё не начинало кружиться.

— Ты жульничаешь, — смеялся Андрей. — Ловишь не носом, а ресницами. Вон, все в снежинках. Как у снежной королевы.

И, наклоняясь, снимал их губами. А ещё они бродили вокруг главной городской ёлки. И Андрей рассказывал про свой НИИ. Какую-то чушь про проваленные опыты, истории про коллег, со многими из которых дружил ещё с института. Регина не понимала половины. Но слушала. Андрей обнимал её за талию и спрашивал, щекоча тёплым дыханием ушко:

— Не замёрзла?

Она улыбалась и мотала головой. Наверное, они и этой зимой будут гулять вдвоём. Нет, уже втроём. Она никак не привыкнет.

Часы на стене щёлкнули. Андрей зевнул.

— Скоро на работу собираться, а вроде только пришёл и поужинал.

— И попытался поспать, — хмыкнула Регина.

— Кофе будешь?

— Буду, — она потянулась к чайнику. Налить воды, поставить на плиту, зажечь газ. Ещё минута и… И раздался звонкий детский плач.

— Твою мать, — простонала Регина, а Андрей пожал плечами, сочувственно погладил жену по голове и потопал к детской кроватке.

1991

Молоко, только что мирно побулькивающее в миске, внезапно зашипело, вспенилось и переметнулось через край. Белые брызги долетели до Регины, кинувшейся было спасать проклятую жидкость, но безнадёжно опоздавшей. На маленькой кухне запахло палёным, белая пенка с удовлетворённым шипением погасила конфорку плиты.

— Чёрт! — ругнулась Регина, потирая пострадавшую руку. — Ненавижу готовить.

— Ты в последнее время всё ненавидишь.– Андрей отобрал у жены полотенце, в которое она вцепилась, и развернул к себе её ладони. — Больно?

Она только недовольно отмахнулась. Двухлетняя Элла, до того с интересом наблюдавшая за родителями, что-то прощебетала на своём птичьем языке и стукнула по обеденному столу игрушкой.

— Помолчи, — проворчала Регина, плюхаясь рядом с ней на диванчик за столом. — Тебя всё равно никто сейчас не понял.

— Регина! — укоризненно сказал Андрей и подмигнул дочери.

— Что? — она потёрла виски и поморщилась. — Ещё скажи, что я неправа. Естественно, меня всё бесит. И у меня нормальной работы нет, пока там, в Москве, империю делят, и твой институт в заднице, и денег нет, и квартира эта…

Она обвела рукой кухню и фыркнула:

— Считаешь, это нормально — жить в собачьей конуре? Ни места, ни воздуха. Даже кашу ребёнку приготовить негде.

Андрей с явным скептицизмом покосился на сбежавшее молоко. На его лице отчетливо читалось сомнение в том, что размеры к кухне и любовь к готовке как-то связаны. Но спорить не стал, поставил испорченную миску в мойку, достал новую. И бутылку с молоком. Элла постукивала по столу всё нетерпеливее, а манка сама себя не сварит. Регина смотрела в окно, за которым жёлтым костром догорал поздний сентябрь.

— Зато у нас тихо, — примирительно сказал Андрей. — На улицу выходить не страшно.

— В болоте всегда тихо, — отозвалась Регина. — И топко. И воняет застоявшейся водой, если не чем похуже. Прикинь, какие сейчас перспективы в Москве? Да там взлететь можно на волне изменений.

— И ей же накрыться. Почти как медным тазом. С тем же результатом так точно.

В этот раз молоку повезло больше. Оно благополучно вскипело, и тут же было засыпано крупой. Регина встала, боком обошла Андрея и открыла форточку. С улицы потянуло мокрой вечерней свежестью.

— Плевать, — сказала она, рассматривая зажигающиеся внизу фонари. — Всё лучше, чем так, в трясине загибаться. Если жизнь не предоставила всех благ добровольно, значит, нужно их выдрать из её глотки.

Андрей подошел со спины. Обнял, помолчал, тоже вглядываясь в наползающие сумерки. Спросил тихо:

— Только у жизни? Или у кого придётся будешь выдирать?

— Понадобится — буду.

Регина прижалась к мужу спиной. Тепло и спокойно. Он всегда такой уверенный, надёжный, настоящий. Только так много не понимает. Не понимает, что можно жить лучше. Можно иметь больше. Можно и нужно лезть вверх, несмотря на препятствия.

— Пойду, — сказала она уверенно. — И по головам, и по трупам. Но обязательно выберусь на вершину. Вот увидишь, обо мне ещё все узнают.

«И вас вытащу», — мысленно добавила она. «Всех. Справлюсь».

Андрей хмыкнул. Поцеловал её в макушку:

— Какая ты у меня амбициозная и беспринципная, — с иронией сказал он. — Мне нравится.

— Тебе смешно, да? Не смейся, послушай.

Она развернулась к Андрею и заговорила быстро, возбужденно, умоляюще:

— Давай уедем отсюда. В Москву или Питер. Найдём хорошую работу, устроимся. У нас получится, я точно знаю. Ну что нас здесь ждет, ты представляешь?

— А что нас ждет где-нибудь ещё? — задумчиво спросил Андрей, глядя через её плечо в окно. — Где гарантии, что там будет лучше?

Регина фыркнула.

— Не будет, так сделаем. Нет, правда, ты же не можешь упахиваться в своем институте за три копейки до конца жизни. Андрюш, давай рискнем, а?

— Не так уж я и упахиваюсь, — сказал он, переводя на неё взгляд. — И мне нравится моя работа.

— Как она может нравиться, если за неё не платят?

Он пожал плечами. Разговор явно был ему неприятен.

— Может. И я надеюсь, что когда-нибудь всё изменится. А пока подрабатываю, как могу. И не вижу смысла куда-то ехать за призрачным счастьем. Здесь есть стабильность, здесь есть крыша над головой. Здесь мама, которую мне не на кого оставить.

— На крышу можно заработать, — упрямо сказала Регина. — Не на такую, как эта. Лучше, намного лучше. И маму можно потом забрать.

— Потом, — усмехнулся Андрей. — Когда ещё будет это потом. Ты фантазёрка, любимая.

Регина снова повернулась к окну. Он ей не верит. Неужели хочет и дальше жить вот так, впроголодь, в тесноте и без будущего? Ничего. Она убедит. Объяснит. Покажет, в конце концов. Она вытащит его из этой дыры.

Андрей обнял ее за плечи и мягко сказал:

— Не злись. Я понимаю, что тебе тесно, как птичке в клетке. Потерпи немного. Я уверен, скоро всё наладится, и тогда мы что-нибудь придумаем.

— Ждать можно вечно, — пробормотала Регина, накрывая его ладони на своих плечах собственными. — А жить надо сегодня. Давай уедем.

Андрей промолчал. Понятный ответ. Регина прикусила губу. И раздражённо мотнула головой. Он просто не понимает. Не верит. Плевать. Главное, она этого хочет и это сделает.

Заскучавшая за столом в одиночестве Элла застучала ложкой по тарелке. Та подпрыгнула. Андрей обернулся и подмигнул дочери.

— Видишь, какая у нас мама грозная. Как думаешь, смилостивится и покормит она нас сегодня или нет?

— Подумаю, — буркнула Регина, высвобождаясь из его рук и отходя от окна. — Тебе тоже детской каши?

К вечеру Элла раскапризничалась. Кажется, разболелся живот. Регина перепробовала всё — и заваренные травки от рези, и компресс-грелку, и получасовое поглаживание.

— Давай спущусь вниз, к телефону-автомату, и позвоню маме. Она должна знать, что в таких случаях делать.

— Сами, — огрызнулась раздражённо Регина. — Ещё не хватало, чтоб мне потом высказывали, мол, плохая мать, даже с таким пустяком справиться не могу.

Андрей промолчал. Что-то в этом роде мама ему уже не раз говорила. Разумеется, не при Регине.

Уложить ребёнка удалось только поздно ночью. Регина свернулась клубком в кресле рядом с кроваткой и, серая от усталости, мгновенно отключилась. Андрей не стал её трогать, лёг на диван и долго перед тем, как уснуть, смотрел в потолок. Тени занавесок, шевелящиеся от сквозняка, переплетались причудливым узором. Как волосы Регины на ветру. Она не любила ходить с распущенными по улице, ругалась, что потом распутать невозможно. Регина — ветер, огонь, буря, тёмные глаза в длинных ресницах, тонкие запястья. Она смеялась звонко, словно рассыпая вокруг маленькие колокольчики. Она злилась, когда куда-то опаздывала. Уже несколько лет она была для него всем. И с каждым днём он всё яснее понимал, что ничего о ней не знает. Начинающий фоторепортёр, девчонка со смешными хвостиками и распахнутыми, всегда насторожёнными, как у дикой лани глазами, была простой и понятной. Уверенная жёсткая женщина со злым блеском во взгляде была незнакома. Он любит совершенно чужую женщину. Любит с каждым днем всё больше и больше, дышит ею. Регина. Однажды она сказала, что это не настоящее её имя. Больше ничего, кроме самых общих вещей, он не знал. Выросла на железнодорожной станции. Отца не было, мать пила. Дождалась совершеннолетия и сбежала оттуда. Всё. Он не спрашивал о подробностях. Ему просто нужно было, чтобы Регина была рядом.

— Это всё бред, — пробормотал он. — Какие трупы, какие головы? Она просто устала и в плохом настроении. Не всерьёз.

Тени на потолке не ответили, они не знали, так ли это. Андрей закрыл глаза, он тоже не знал.

Ближе к рассвету небо просыпалось крупным дождём. Стучащие по крыше капли, разбудили Регину. Полежав ещё, она поднялась. Включила чайник, посидела немного на кухне. Тишина успокаивала. Хотелось протянуть эти мгновения, в которые не нужно было никуда бежать и ничего делать. Последнее время было непростым. Чтобы выжить, их газета бралась за всё. Статьи о дорожных происшествиях, о вырубке леса где-то в глуши, об открытии нового магазина, интервью с бабушкой-пенсионеркой, видевшей призраков на местном кладбище. Регина моталась с Красавчиком наперевес вместе со всеми журналистами. Отдел новостей, отдел рекламы, срочные выпуски. Иногда ей казалось, что она путает людей, события и даты. Не слышит, о чём спрашивают очевидцев, не знает, на какую тему вообще репортаж. Правильный свет, оптимальное расстояние, чтобы лица не расплывались, минимальное количество плёнки — за неё отчитываться. Не думать, не отвлекаться, работать. Красавчик тянул руки, под вечер пальцы едва держали его гладкие бока. Занести плёнку в фотолабораторию, приползти домой поздно вечером. Соседка укладывала Элку спать часто задолго до появления родителей. Ответственная пенсионерка отчитывалась, что девочка ела, во что играла, сколько спала днём. Четверо внуков, уже закончивших школу. Опыт. Регина почти не слушала, что-то ела, кивала и прикидывала, что нужно успеть завтра. Нужно, нужно потерпеть, рано или поздно она изменит ситуацию и не придётся больше столько работать. Или, хотя бы, не считать копейки после выдачи зарплаты.

Андрей тоже работал. Как мог, она знала. Сейчас все крутились, как могли. Глядя, как он засыпает в кресле после ночных разгрузок, она с раздражением думала о глупой принципиальности, о нежелании бросать его бесценный институт, о нежелании искать другой заработок. Они не разговаривали об этом, предлагать было бы бесполезно, Регина знала и не понимала. Пострадать над растоптанными идеалами можно и потом, а жрать хочется уже сейчас. Она могла бы устроить его куда-нибудь туда, где крутятся деньги, благо знакомств хватало. Это единственное, чего всегда в избытке у журналистов. Но он не пойдёт, она знала. И он знал, что она знает. Он молча уходил по ночам разгружать машины, она молча встречала его после работы, если сама к тому времени возвращалась. Регина скучала по тому времени, когда они говорили обо всём.

Андрей спал. Регина отрешённо понаблюдала за тем, как равномерно поднимается и опускается широкая грудь с тёмными кружками плоских сосков. Красивый, очень красивый. Высокий, мускулистый, с чёткими мужественными чертами лица. Научные сотрудники не бывают такими. Так ему Регина при первой же встрече и сказала. Актёры, спортсмены, военные, в конце концов. Но не потомственные химики же. Бред. А теперь их совместный с бредом ребёнок сопит заложенным носом в кроватке рядом. Регина усмехнулась, завернулась поплотнее в плед, забралась на кресло у подоконника с ногами. Из форточки тянуло ночной прохладой. Андрей спал, наблюдать за ним было приятно. Словно кошачьей лапкой по сердцу гладить. Перед внутренним взором медленно проплывали воспоминания о знакомстве.

Регина только-только начала работать в газете фоторепортёром, самой себе казалась такой важной, успешной женщиной, строящей карьеру. Особенно после года работы официанткой и уборщицей в одном лице в городской столовой. Зато она закончила курсы фотографии, копила на собственный фотоаппарат и вообще безумно гордилась собой. Их с ещё одной такой же, молодой и бестолковой девчонкой-журналисткой отправили делать репортаж о работе научного института. Они добрались до внушительного здания где-то на окраине, продемонстрировали документы на проходной и вот уже час покорно бродили по узким пустынным коридорам вслед за весьма разговорчивым пожилым дяденькой в очках. И слушали, слушали, слушали. Дяденька сыпал терминами, размахивал руками, что-то увлечённо вещая, и не разрешал заходить ни в одну дверь из попадавшихся на пути. Лаборатории, эксперименты, секретность. Регина даже не расчехлила рабочий фотоаппарат. Девчонка-журналистка кивала в такт дяденькиным речам, и на лице её отчетливо читалось — уволюсь к чертовой матери. Вот завтра же уволюсь.

Регина её понимала. Они стояли возле какого-то стенда и слушали что-то про сложности технологического процесса и технику безопасности, когда Регина увидела его. Парень вышел из ближайшей к ним двери, встретился с ней взглядом и улыбнулся. И всё. Регина поняла, что если не перенесёт на плёнку эти невероятные глаза и улыбку, вызывающую дрожь в коленях, то просто не сможет спокойно жить.

— Пал Андреич, — спросил парень. — А кто это с вами? Может, нужно помочь чем-нибудь?

— О, Андрей, — оживился дяденька в очках. — Тут у нас представители прессы. Я уже почти всё, что можно и нужно показал, но время, время. Закончи экскурсию, раз ты свободен. Девушки, знакомьтесь, Андрей Стольников, младший научный сотрудник.

— Очень приятно, — сказал Андрей Стольников. И снова улыбнулся. Журналистка разулыбалась в ответ, открыла было рот, чтобы что-то сказать, но Регина не дала. Она протянула Андрею ладонь и представилась:

— Регина, — и добавила тише. — Можно я вас сфотографирую?

— Таких интересных предложений мне ещё не делали, — сказал он. — А почему бы и нет? Я через час заканчиваю и буду полностью в вашем распоряжении.

Его глаза смеялись. Серо-голубые, прозрачные, как речная вода. Такие же глаза у Элки.

А потом они гуляли. Регина доказывала, что Андрей врёт и вовсе не работает в институте. Таких научных сотрудников не бывает. Он смеялся и тыкал пальцем в собственный пропуск, который извлек из кармана.

— Это ты моего отца не застала, — говорил он. — Тогда бы утверждала, что и профессоров таких тоже не бывает.

Отец Андрея работал в том же институте, занимался какими-то изысканиями, Регина не вникала в подробности. Он умер несколько лет назад, и осталась у Андрея только мама.

Они сидели на лавочке в парке, ели мороженое, и Регина слушала. Про профессорскую семью, про химическую лабораторию, про всё-всё-всё, о чём рассказывал Андрей. Слушать было интересней, чем говорить самой. Да и не хотелось ничего рассказывать о себе. По сравнению с Андреем она была помойной кошкой рядом с леопардом. Нет, пусть рассказывает он. А потом они целовались. В том же парке, прямо на первом свидании, не обращая внимания на прохожих и их взгляды. Мир обрушивался водопадом и разбивался брызгами у ног. На всё было плевать, и ничего не могло перекрыть лихого бесшабашного счастья, затопившего всё внутри и снаружи. Не было никого, были только они вдвоём.

— Я тебя никуда не отпущу больше, — сказал Андрей куда-то во встрепанные Регинины волосы.

— Что, вот прямо так и не отпустишь? — она хмыкнула, утыкаясь лбом ему в плечо. А про себя подумала: «Скажи да».

— Да, — сказал он.

— А если я не согласна?

— Твои проблемы.

Они смеялись. Потом целовались снова.

— Я уже всё решил, — Андрей, провожая, закутал её в свой пиджак. В простой рубашке без официального пиджака он казался ещё красивее, и Регина таяла, как мороженое на солнце.

— Что решил?

— Мы поженимся. Жить есть где, у меня квартира от тётки осталась. Мама обитает отдельно.

Квартира и правда была. Доставшаяся от тётки и бабушки, маленькая, неудобная, зато двушка. Вместе с квартирой достались и тени прожитых двумя одинокими старухами лет. Они прятались под вязаными кружевными салфетками, накрывающими мебель. Таились в старых стеклянных вазах и графинах, как бы ещё не довоенных, отражаясь в их гранях. Выглядывали из-за вышитых подушек и гобеленов на стенах.

— Как ты в этом живёшь? — ужасалась позже Регина. Андрей пожимал плечами.

— Мне не мешает.

Регине мешало. Собрала и выбросила в тот же день, как переехала к Андрею. Но это было позже. А тогда она думала, что он шутит.

— Поженимся?

— Конечно. Я честный человек. Кстати, сына назовем Мишкой, а дочку Машкой. И не спорь, я всё решил.

Поженились они через два месяца.

Элка зашевелилась, засопела как ёжик. Регина заглянула в кроватку. Нет, не проснулась. Значит, можно и самой подремать, пока Андрей на работу не встанет. Всё тот же научный институт. Всё тот же научный сотрудник. Всё тот же мирок крошечной квартирки, пелёнок и причитаний бабок на лавочке. Страна замерла в напряжённом ожидании, ходят упорные слухи о больших переменах. А они с Андреем так и сидят в этом богом забытом городишке и лично у них перемен не предвидится.

— Нет, нужно выбираться отсюда, — пробормотала Регина, укладываясь под бок к мужу. — Надо, надо.

Осень шептала за окнами дождём какие-то ласковые глупости. И сон под них приходил мягкий, тёплый и уютный, как тот самый плед, небрежно брошенный сейчас у кресла.

Ноябрьские сумерки тяжело расползались по кабинету. Собравшиеся в нём люди молчали. Тишина давила на плечи. Прямо военный совет, подумал Андрей. Враг наступает, нужно давать бой, а ни боеприпасов, ни бойцов. Командование думу думает, а остальные почтительно ждут.

Ирония была мрачной, как сгустившиеся по углам тени, и горчила на языке. Хотелось сплюнуть. А он ведь, как любой мальчишка, зачитывался вот такими книжками о войне и, представляя себя на подобном военном совете, всегда думал — а вот я бы, я бы сказал, я бы помог. Пожалуйста, придумывай. Сидишь вот, среди немолодых и неглупых людей, готовых выслушать любое предложение. Потому что они не знают, что делать. И тебя выслушают, если тебе есть что сказать. Только нечего. И врага нет, и боеприпасов не надо, больше не решается всё так просто.

— Закроют нас, как пить дать закроют, — сказал Пётр Васильевич, заведующий лабораториями. — Законсервируют все проекты и закроют.

— Не будут консервировать, — отмахнулся кто-то с дальнего конца стола. — Просто выгонят на улицу и всё. Теперь наука не нужна.

Ему не ответили, такое тоже могло быть. Никто вообще не знал, что будет завтра.

— Нужна, — мрачно выдал кадровик. Он ещё с отцом Андрея работал, принимал и увольнял половину НИИ. — Нужна наука. Войны, революции, а наука никуда не денется. Прогресс не остановишь.

— А что остановишь? — внезапно взорвался Васильевич. — Что? Утечку кадров ты остановить можешь? Знаешь, сколько у меня народу осталось? Четыре человека. Четыре, мать твою! На семь лабораторий. Весь молодняк ушел. В бизнес, чтоб его! — Он подскочил и треснул кулаком по столу. — Не нужна им твоя наука, нахрен не нужна! Им жрать надо. И семьи кормить.

Он обвел бешеным взглядом присутствующих, остановился на Андрее, ткнул в него пальцем:

— Думаешь, чего мы на совещание младших научных тащим? Вот Стольникова, например. Потому что он самый гениальный? Потому что отец у него нам всем хорошо известен? Нет! Потому что некого больше. Он один из немногих, кто не ушел ещё из вашей науки!

«Было бы куда, ушел бы», — подумал Андрей. Только что упомянутый отец укоризненно смотрел на него со стены, завешанной фотографиями известных и значимых в НИИ людей. Строгий костюм, серьёзное лицо, прищуренные глаза. Точно такое же фото, только поменьше и без траурной ленточки в нижнем углу, стояло дома у мамы. Отец бы, наверное, не думал, что лучше — наука или бизнес. Он был принципиальным и верным идеям. У Андрея идей не было. Были жена и дочь. И мама.

— Прекрати истерику, — утомлённо сказал директор института. — Все мы всё знаем. Можно сколько угодно глотку драть, ничего ты этим не изменишь.

Все опять замолчали. Пётр Васильевич плюхнулся на стул и вытер лоб. Руки его подрагивали.

— Здание наше администрация продавать думает, — сказал тихо Валентиныч. — Ходят слухи, кто-то крупную сумму предложил. То ли казино хотят сделать, то ли ресторан.

— Меня отсюда только вперед ногами вынесут! — снова взвился Васильевич.

— Хватит! — директор хлопнул ладонью по столу. Андрей отстраненно подумал, что так недолго после пары совещаний и без мебели остаться.

— Значит так, — директор оглядел присутствующих. — Сделать мы всё равно ничего не можем. Ни-че-го. Работаем дальше, пока не закрыли. Может, и обойдётся.

Он перевёл взгляд на тот конец стола, где сидели младшие научные сотрудники. Всего несколько человек. Недели две назад их было втрое больше.

— А вы, молодёжь, думайте сами, что делать. Нам, старикам, деваться всё равно некуда. Если кто уйдёт, обид держать не будем. Всё понимаем. Оставшимся постараемся выплачивать зарплату, как сможем.

— Никак не сможем, — буркнула главный бухгалтер. — Нет теперь денег.

— Поищем, — махнул рукой директор. — В общем, думайте, ребята. На сегодня всё, идите.

На улице окончательно стемнело. Ледяная мокрая крошка летела с ветром в лицо. Андрей пониже надвинул капюшон куртки и зашагал к остановке. На душе было тоскливо. И всё мерещилось, что в спину, со стороны оставленного НИИ, продолжает втыкаться укоризненный взгляд знакомых прищуренных глаз. Андрей передёрнул плечами. Не помогло. То ли холод был виноват, то ли необъяснимое чувство вины, но по спине так и ходили ледяные мурашки, изнутри грызло. Наконец он не выдержал. Остановился, зло сплюну под ноги. Вдохнул поглубже. И сказал громко, отчетливо:

— Пропади всё пропадом. Никуда я не денусь, ясно вам, никуда.

Поздний прохожий, тощий мужик в тёмной куртке, глянул на Андрея с подозрением и ускорил шаги. Андрей хмыкнул. Пополняем ряды сумасшедших? Их сейчас много. Ну и ладно, зато на душе стало легче. И до последнего автобуса ещё десять минут. Успеет, если поторопится.

1992

Дверь соседской квартиры распахнулась именно тогда, когда Регина вышла на площадку.

— Явилась, шалава? — вопросил хриплый женский голос.

Регина даже вздрогнула, не сразу сообразив, что обращаются не к ней. Обернулась. По лестнице медленно, качаясь и придерживаясь рукой за стену, поднималась ярко накрашенная девица лет семнадцати. От неё отчётливо несло тяжёлым сивушным духом, каблуки туфель шаркали по каменным ступенькам, выкрашенные почти в белый цвет длинные пряди сосульками болтались вокруг лица. Регину передёрнуло. Словно на своё отражение восьмилетней давности глянула.

— Явилась, спрашиваю? — повторила открывшая дверь женщина. Толстая, с неопрятными патлами седых волос, закутанная в неопределённого цвета халат. — Где шлялась всю ночь, паскуда?

Девица, поднимающаяся по лестнице, лениво обложила её в ответ площадной бранью. Женщина не осталась в долгу. Регина, отворачиваясь, чтобы не дышать ароматами ни алкоголя вчерашнего употребления, ни запахами чужой квартиры, проскользнула мимо ругающихся и выбежала из подъезда. Те её даже не заметили. С соседями она не общалась. А с кем тут общаться? Вот с такими вот, как эти две на площадке? Спасибо, обойдётся. Андрей тоже не горел жаждой разговаривать с кем-то здесь. Нет, он вежливо здоровался со всеми встречными, особенно с парой бабулек с первого этажа, лично знавшим ещё его бабушку и называвшим его самого Андрюшенькой. Но не более. Регина искренне завидовала его способности не замечать окружающей неприятной действительности. Пьяный сосед с пятого спит поперек лестницы? Перешагнём. Кто-то сверху до утра с воплями и грохотом выясняет отношения? Ну, Элка не проснулась же и ладно. А сами и подушку на голову положить можем. Сквозь неё почти не слышно. Регину это всё бесило. Андрей смеялся.

— Такие, как ты, в революцию на баррикады в первых рядах шли, — шутил он. — Подумаешь, соседи. Не заводись.

А она терпеть не могла этих соседей.

До остановки автобуса было минут десять ходьбы. Расхрабрившееся весеннее солнце жарило вовсю, несмотря на раннее утро. Регина торопилась. Сегодня нужно было появиться на работе пораньше и желательно не запыхавшейся от пробежки бабой, а юной элегантной феей с загадочным взглядом. Вчера её отловил в коридоре главред, затащил за угол и страшным шёпотом сказал:

— Значит так, Стольникова, завтра сюда приезжает мой приятель из столицы, там собираются выпускать какой-то модный бабский журнал, а он его будет спонсировать.

«Это ж откуда у тебя приятели, способные журнал проспонсировать?», — подумала Регина. Главред был немолодым, нервным волосатым типом с золотыми зубами. Их он демонстрировал всем желающим, улыбаясь непрестанно. Регине иногда казалось, что начальника когда-то хватил удар, поэтому его и перекосило, и кривая улыбочка просто не может сойти с лица. Поговаривали, что главред как-то связан с бандитами. Поговаривали, что любит он кутить в ресторанах с теми же бандитами и дорогими проститутками. Поговаривали, что видели его пару раз и на разборках местных авторитетов. Впрочем, поговаривали и что он сам эти слухи и распускает. В последнее Регина верила. Главред ей не нравился. Дёрганый, трусоватый хам, постоянно ощупывающий сальными взглядами сотрудниц младше сорока.

— Ты меня слушаешь, Стольникова? — главред наклонился ближе. От него пахло отвратительно-сладким парфюмом.

— Слушаю, — сказала она, подавляя желание отодвинуться.

— Так вот. Приятель хочет себе хорошего фотографа, попросил подобрать ему пару кандидатур.

«Попросил», — усмехнулась про себя Регина, сохраняя на лице выражение абсолютного внимания. «Велел до завтра найти и ему показать».

— Я ему предложу тебя и Волкову, — сказал главред. — Цени моё расположение, Стольникова, и не проворонь шанс. Придёшь завтра к десяти, познакомлю тебя с приятелем, поняла?

— Поняла, — улыбнулась ему Регина. Это и правда был шанс, не поспоришь.

— Вот и умница, — довольно сказал главред. — Давай, до завтра. И запомни, должна будешь.

«Я подумаю потом, как расплачиваться буду», — решила Регина, уже подходя к зданию редакции. «И буду ли вообще».

На лестнице её окликнула коллега из отдела новостей:

— Регина, тебя Семёныч искал. Велел передать, как появишься, чтоб сразу к нему.

— Спасибо, — отозвалась Регина. — Не сказал, зачем?

На часах была ещё половина десятого. С чего главреду её искать?

— Там к нему приехал кто-то, — проворчала коллега. — Прикинь, такой мужик, морда красная, пиджак малиновый, на шее цепь, на такую только собаку сажать. Семёныч его как увидел, глаза вытаращил и давай круги вокруг нарезать — прошу сюда, прошу присаживайтесь, сейчас секретарша чайку принесет. Или что покрепче?

Приехал, значит, приятель, поняла Регина.

— Тогда я пошла, — сказала она и заторопилась вверх.

— Ольку Волкову захвати! — крикнула вслед коллега. — Семёныч и её велел позвать. Я её на втором видела, только окликнуть не успела. Она в туалет юркнула.

— Макияж поправить, — буркнула Регина. Только в женском туалете на втором этаже было зеркало, в котором можно было рассмотреть себя целиком, а не один глаз или часть носа, как в карманном.

Волкова действительно была в туалете. И действительно красилась. На Регину она посмотрела искоса и презрительно скривила губы.

— Собираешься идти в таком виде? — спросила она.

— Тебе какая разница? — поморщилась Регина, открывая воду и ополаскивая руки. Одета она была вполне прилично, платье, туфельки на каблуках, чёрная сумка. Красиво и стильно, ничего лишнего. На Волковой тоже было платье. Раз в десять дороже Регининого. Ольгин любовник был владельцем небольшого казино в центре города.

— Да мне-то всё равно, — фыркнула Волкова, тщательно прокрашивая ресницы. — Просто интересно, на что ты рассчитываешь. Думаешь, ты кому-нибудь в Москве нужна? Без денег, без связей, без всего. Дура, жалко тебя.

— Не нуждаюсь в жалости, — ласково оскалилась в ответ Регина. Провела пальцами по волосам, поправляя уложенные прядки, и пошла обратно к двери. — Не опаздывай.

— Ещё двадцать минут до приезда этой шишки, — пренебрежительно сказала Волкова. — Не собираюсь торчать под дверью у главреда в ожидании. Как прислуга прямо.

Регина не ответила. Вышла, аккуратно прикрыла за собой дверь. Огляделась. В коридоре никого не было. Она открыла соседнюю дверь, за которой находилась кладовка, уборщица хранила там вёдра и тряпки. Регина вытащила из угла швабру и так же аккуратно и тихо заблокировала ею дверную ручку туалета. Закрыла кладовку и спокойно двинулась в сторону кабинета главреда. У неё есть приблизительно полчаса. Пока Волкова докрасится, пока попробует выйти, пока поднимет шум, пока на него кто-нибудь прибежит. Этим туалетом пользуются редко, он слишком далеко. Если только кому-то срочно не потребуется зеркало.

— Где тебя носит? — зашипел на Регину главред, вылетая ей навстречу.

— Аркадий Семёнович, я ещё не опаздываю, — отозвалась она. Тот шёпотом ругнулся и втащил её в кабинет.

— Вот, — громко сказал он. — Это наш замечательный фотограф, Регина Игоревна Стольникова, подающий большие надежды молодой специалист.

И снова шёпотом, правда, теперь громким, видимо, из вежливости к гостю, спросил:

— А Волкова где?

— Она не придет, — сказала Регина. — Заболела.

И, усаживаясь в кресло под оценивающим взглядом мужика в малиновом пиджаке, очаровательно ему улыбнулась:

— Здравствуйте.

За окном шелестели берёзы, переговаривались шёпотом с ветром, рассыпали ладошками-листиками солнечные зайчики по асфальту. Смеялись над чем-то. Юные, беззаботные. Вот бы вместе с ними, юным и смеяться. Всё равно над чем. Просто так, потому, что весна. Андрей приложил ладонь к оконному стеклу, улыбнулся. Он завидует деревьям, ну надо же. Пусть немного, пусть по-светлому, но всё-таки. По дороге домой надо будет остановиться ненадолго возле белых стволов, тёплых от солнца. Постоять рядом, подышать их лёгкостью. Коснуться пальцами шершавой коры. И забыть на несколько минут все заботы и проблемы. Пять минут тишины. Наедине с собой. За спиной гремела чашками мама. Гремела и бурчала себе под нос:

— Колбаса-то, колбаса, представляешь, в три раза подорожала. И это за месяц. Как дальше жить-то, ума не приложу.

Андрей молчал. Знакомо пахло ватрушками и чаем с мятой. Мама заваривала его каждый раз, как он приходил. Была искренне убеждена, что такой чай самый полезный.

— Софья Сергеевна рассказывала, что в соседнем подъезде квартиру обворовали, — говорила мама. На плите булькал, закипая, чайник. — Наркоманы, наверное, какие-нибудь. Сколько же их развелось. Молодёжь испортилась, ох, испортилась.

Андрей усмехнулся про себя. В этом вся мама. Он для неё уже не молодежь. Взрослый степенный дядька, обремененный семьёй и детьми. Дитём. А вот сосед, который старше Андрея лет на пять, но совершенно одинок, и есть она, та самая, испорченная молодежь.

— В наше время не так было, — мама продолжала говорить и неторопливо расставлять на столе блюдечки с вареньем, ложечки, пиалочки неизвестного назначения. Чаепитие для неё было незыблемым ритуалом и не терпело спешки или небрежения. Ещё одна маленькая традиция. Их в этом доме когда-то было много.

— Твой отец никогда не позволял себе ничего лишнего. Ни слова, ни жеста, ни поступка. Он за мной пять лет ухаживал, красиво, как настоящий мужчина. А тут… Сидят на лавочке по вечерам, парни, девушки, и через слово выражаются так…

Андрей молчал. Рассматривал берёзы, слушал их голоса. Всё, что говорила мама, он уже знал. Не первое чаепитие с ней, не первые жалобы. И каждый раз подспудное чувство раздражения от того, что он ничего не может сделать. Ничего. Ни с ценами на колбасу, ни с наркоманами, ни с катящимся в пропасть миром. Всю свою сознательную жизнь он рос среди женщин. Мама, тётка, бабушка. Мамины подруги и их бесконечные дочки. Отца он помнил плохо, пожилого профессора не стало, когда сыну было семь. Зато слышал о нём постоянно. В основном о том, что тот был настоящим мужчиной. Подрастая в этом суматошном и несдержанном на эмоции женском царстве, Андрей для себя решил — настоящий мужчина это тот, кто способен не дать погрести себя под ворохом проблем. Тот, кто их решает. Тот, кто способен принимать решения. Всё было просто, до определённого момента. А теперь он стоял, слушал мамино ворчание и понимал, что теория трещит по швам. Принимай решения, сколько хочешь и какие хочешь. И что это изменит?

— Я там Эллочке носочки связала, — переключилась мать на другую тему. — Красивые получились. Не забудь передать. Как она там, моё солнышко?

— Нормально, — Андрей наконец отвернулся от окна и присел к столу. — Бегает по квартире, не угнаться.

Нина Ивановна разлила чай по чашкам.

— Молодые ещё, чтоб дитё не догнать.

— Так это не мы жалуемся, — хмыкнул Андрей. Мать поджала губы.

— Не нравится мне эта идея, — сказала она недовольно, — нянек нанимать. Не хочет твоя королевишна сидеть с ребёнком, вот и сплавляет кому попало.

Андрей поморщился. Тема была неприятной.

— Она работает, — сказал он сухо.

«И зарабатывает в три раза больше меня», — добавил про себя. Внутри неприятно кольнуло.

— Ерунда эта её работа, — отмахнулась мама. — Давно говорила, давай спрошу у знакомой одной, да и пристроим её в магазин работать. Тепло, сухо, деньги хорошие. Бросают ребенка не понять на кого. Хоть бы мне привозили, всё же лучше, чем чужим людям оставлять. Кукушка твоя Регинка, сынок. Сама с матерью-алкоголичкой росла, без присмотра и воспитания, так и Эллочку так же растит. Вот что я тебе скажу, Андрюша. Непутёвая она, сплошные беды от неё будут. Попомни моё слово. Что же это за жена, которая дома не убирает, не готовит, ни тобой, ни ребёнком не занимается, всё бегает где-то? То у неё репортаж посреди ночи, то командировка на неделю, то летучка в журнале чуть не до утра. Ужас. Дома всё пропахло этими её проявителями, в ванной больше техники, чем мыла. Неправильно это, сынок. Жалко мне и тебя, и Эллочку, пропадёте вы с ней. Вот так уедет в очередную командировку куда-нибудь в столицу и не вернется.

— Мама! — резко оборвал Андрей. Повисла тягостная тишина. Нина Ивановна молча пригубила чай. На столе в вазочке печально подсыхали ватрушки. Мама их сама готовила. Она вообще любила готовить. Пока был жив отец, не работала и занималась исключительно домашним хозяйством. Потом, когда устроилась библиотекарем, готовила после работы. В их доме всегда вкусно пахло, и блестели чистотой полы. А в их с Региной квартире пахло проявителями и дешёвым стиральным порошком. В коридоре была как попало набросана обувь. Особенно, грязная Андрея, после возвращения с окраины городка, на которой стоял продуктовый склад. Разгружать приходящие туда машины приходилось по ночам. Хоть какие-то деньги. И плевать, что после такой работы ноют руки, не разгибается спина, и последние кроссовки угвазданы чёрт знает чем. Маме не нужно о таком знать, у неё больное сердце. В их квартире везде разбросаны игрушки. Элка постоянно что-то роняет, разливает, опрокидывает. Регина, если дома, вечно что-то строчит, не обращая внимания на бардак. Сидит, склонившись над столом, копается в коробке с пленками, шипит под нос. Ему вдруг отчаянно захотелось туда.

— Андрюша, — нарушила тишину мама, — неужели то, что по телевизору говорят, правда? Про рэкет этот страшный, про перестрелки посреди городов, про наркотики, которыми детей кормят, про то, что дальше только хуже будет, правда, что ли? Как же так, Андрюша?

Андрей поднял глаза, мама смотрела на него с надеждой, маленькая, круглая, родная. Когда она успела стать ему по плечо? Кажется, ещё лет двенадцать назад. Сморщенные руки старухи вместо привычных мягких и ласковых, с аккуратно подстриженными ногтями. Уже не сеточка, целая вязь морщин на лице. И страх в глазах. Андрей отчётливо его увидел. Страх, что всё вокруг рушится. Страх неизвестности. Что будет завтра? Страх потерять его, единственного близкого человека. Она больше не главная в его жизни женщина, есть другая, быстрая, живая. Возьмёт и уведёт за собой в неведомые дали. Мама боялась и, чтобы не бояться, ругалась и ворчала. Ворчала и ругалась. И смотрела на сына вот таким вот ждущим взглядом, как на единственного мужчину в её семье. Как на настоящего мужчину.

Андрей отставил чашку, поднялся, шагнул к стулу матери и обнял её, прижав седую голову к своему животу.

— Всё будет хорошо, — сказал он тихо. Даже если сам не верил, мама должна верить, ей нельзя переживать, у неё больное сердце. — Всё будет хорошо, мы же вместе.

По кухне плыла тишина, пахло чаем с мятой и ватрушками, за окном смеялись над чем-то берёзы.

Редакция с утра гудела ровным привычным гулом. Кто-то ругался на втором этаже по поводу несданной вовремя статьи. На подоконнике на первом пили чай и закусывали бутербродами парни из фотолаборатории. Регина помахала им рукой издалека, те покивали в ответ, и знаками объяснили, что её фотки ещё не готовы и заходить к ним не надо.

— Заразы, — рассмеялась Регина, — интересно же посмотреть, что получилось.

На лестнице между первым и вторым встретилась Тамара. Она работала в отделе кадров и когда-то лично подписывала Регине документы о принятии на работу. Тёплая уютная женщина лет пятидесяти, кажется. Она ухитрялась иметь прекрасные отношения со всеми в редакции. Регина любила приходить к ней в крошечный кабинетик, залезать на стул с ногами и пить чай, который Тамара щедро заваривала всем желающим. Под её неспешную речь и домашние плюшки на Регину накатывало умиротворение.

— Какая же ты молоденькая и глупая, — вздыхала Тамара.– Всё бежишь куда-то, торопишься, жилы рвешь. Надорвёшься.

Регина смеялась.

— Справлюсь. А если ничего не делать, то ничего и не добьешься.

— Бедная девочка, — качала головой Тамара, и от этой жалости что-то сладко замирало внутри. Регина ничего не рассказывала о себе, но каким-то женским чутьем Тамара определила в ней бездомного котёнка и подкармливала что выпечкой, что человеческим теплом. Она не осуждала и не презирала, не морщила нос и не смотрела с завистью. Она принимала Регину такой, какая есть. И Регина тянулась к этому принятию действительно как кошка к ласке. Наверное, испытываемое ей чувство можно было бы назвать благодарностью, если бы Регина задумывалась о названии.

— Доброе утро.

— Доброе, — кивнула Тамара. — Как ты сегодня?

Она каждый раз спрашивала. И, кажется, не только из вежливости.

— Прекрасно.

— Мы с мужем всех наших приглашаем в воскресенье к нам на дачу за город, последние тёплые деньки как-никак. Приезжай, отдохнём, шашлыки пожарим.

— А почему бы и нет? — весело пожала плечами Регина. — Сто лет на природе не была.

— Вот и отлично, — улыбнулась Тамара, — и чайку попить сегодня забегай.

— Обязательно.

— У нас на Руси все проблемы у баб решаются чаем, а у мужиков водкой, — говорила Тамара. — Под них и исповеди, и похвальба, и слёзы, и радость. Под них душой делятся.

Удивительно, но Регина тоже делилась. Иногда тем, чем не делилась даже с Андреем.

— Злая ты, — сочувственно говорила Тамара иногда, когда Регина что-нибудь рассказывала. — Молодая и злая.

— Разве плохо быть злой? — улыбалась Регина. — Лучше, чем доброй. Добрых все обижают.

Тамара вздыхала и качала головой.

— Человек тогда злой, — сказала она как-то, — когда в нем много боли и страха.

— Почему страха? — не поняла Регина.

— Потому что. Вот ты чего боишься?

Регина честно задумалась. Высоты, темноты, закрытых помещений? Нет. Трупов? Вроде тоже. Приходилось выезжать пару раз фотографировать для криминальной колонки. И ничего, кроме брезгливости. Мышей и пауков? Вот уж точно нет.

— Не знаю, — она пожала плечами. — Наверное, ничего.

— Я же говорю, молодая, — рассмеялась Тамара. — Не доросла еще. Запомни, девочка, все боятся боли и одиночества.

Регина помолчала, а потом сказала неожиданно даже для самой себя:

— Чтобы не делали больно, бей первой.

Тамара долго рассматривала её тогда и о чём-то думала. А потом снова вздохнула и подлила ей чаю. Она не одобряла Регину. Но той и не было нужно одобрение. Тамара делала больше. Она не осуждала.

— Стольникова! — раздался вопль сверху.– Тебя Семёныч ищет.

— Иду! — крикнула Регина, задрав голову. И, обогнув Тамару, побежала вверх по лестнице.

Аркадий Семёнович сидел за столом и что-то читал.

— Пришла? — поднял он взгляд на Регину и улыбнулся как-то плотоядно.

— Пришла, — согласилась та. — Искали?

Он встал, прошёл мимо Регины к двери и плотно закрыл её. Обернулся.

— Ну что, красавица, пляши, впечатлила ты нашего московского приятеля. В понедельник с утра он приедет, обсудите условия работы. Ты там смотри, не наглей.

— Правда? — Регина сцепила пальцы в замок нервным движением. Ей захотелось броситься начальнику на шею и расцеловать. Работа в Москве –мечта в ладонях. Не верилось.

— Правда, — Аркадий Семёнович ухмыльнулся. — Везучая ты, Стольникова.

— Аркадий Семёнович, миленький, спасибо вам, — Регина широко улыбнулась.

— Спасибо в карман не положишь, — прищурился он. Что-то было в этом прищуре, липкое, неприятное. Пахнуло чем-то забытым и противным на вкус. Регина выпрямилась, но улыбку с лица не убрала.

— Так я же проставлюсь, — пообещала она.– Не забуду, как можно.

Семёныч зачем-то оглянулся на дверь:

— Куда мне твоя простава? Печень в моём возрасте пора беречь, — и медленно, будто крадучись, пошёл на нее. Регина отступила.

— А вот за услуги расплачиваться надо, — шёпотом сказал он, — нехорошо быть должной.

«Красивая девочка, куколка», — прозвенело глухим эхом в голове. Регина отступила ещё на шаг, упёрлась бедром в стол.

— Аркадий Семёнович, вы чего?

Закричать? Закатить истерику?

Он поймал её за руку:

— Пискнешь — и не видать тебе этой работы, — сказал он снова шёпотом, ощупывая её взглядом.– Вон хоть ту же Ольку отправлю, она посговорчивее.

— Не надо, — закусила Регина губу. Сзади был стол, впереди он, а в голове набирающим силу набатом стучало: «Райка! Ты где, паскуда? Куколка, куколка…»

Она закрыла глаза, слыша, как трещат торопливо расстёгиваемые пуговицы на блузке.

— Хорошая девочка, — пробормотал Семёныч ей куда-то в шею. Мир вокруг подернулся чёрным страшным туманом.

В туалете она долго умывалась холодной водой. Пальцы мелко дрожали, тушь стекала по ним чёрными разводами, расплывалась кляксами в чаше умывальника. Кажется, заходил кто-то из девчонок, окликал её. Она не слышала. Лицо и руки онемели от холода, но она всё плескала и плескала ледяной водой. Остановиться не получалось.

— Ну что, расплатилась за услугу? — раздался едкий шёпот над ухом. Регина вздрогнула, подняла глаза и встретилась взглядом с Волковой, стоящей за плечом. Они смотрели друг на друга в отражении забрызганного зеркала, одна с ненавистью и торжеством, другая со злостью.

— Уйди, — сказала Регина. Волкова усмехнулась, оглядела её мокрое лицо и влажные прядки волос на висках, размазанную тушь, красноречиво оторванную пуговицу на блузке.

— Бурно расплачивалась, — отметила она. — Понравилось?

Регина прищурилась, медленно выключила воду, и так же медленно обернулась. Теперь она смотрела Ольге в лицо. Надо бы сделать вид, что та ошиблась, нафантазировала, облить презрением и выдать что-нибудь про больное воображение и вред зависти для здоровья. Но сил не было. Ничего не было, кроме желания вцепиться в это холёное личико и рвать его, пока кровавые лоскуты не полетят.

— Исчезни, я сказала, — прошипела она. — И на глаза мне не попадайся.

Волкова отступила на шаг, подальше от оскалившейся противницы, но всё равно рассмеялась, бросила короткий взгляд в зеркало, поправила идеальную прическу.

— Что, наш Семёныч не хорош? Сочувствую, сочувствую. Да ты не расстраивайся, подруга, может, следующее начальство получше будет.

И, насмешливо цокая каблуками, вышла из туалета. Регина постояла с минуту, глядя в захлопнувшуюся дверь. Прикрыла глаза, выдохнула. Колени дрожали. Снова повернулась к зеркалу, вытащила из держателя салфетку, намочила её и теперь уже тщательно стёрла тушь. Поправила волосы, сложила вырез блузки так, чтобы не было видно дырки от пуговицы, и стремительно вышла в коридор. На сегодня её рабочий день закончен.

Андрей был дома. Валялся на диване, придерживая руками прыгающую у него на животе Элку. Та визжала, Андрей притворно охал при каждом прыжке, оба смеялись. На звук Регининых шагов повернули головы.

— Мама! — сообщила Элка, размахивая зажатой в ладошке резиновой собачкой. Это было почти единственное, что она умела говорить. Еще папа, чему искренне радовался Андрей.

— Ты уже пришла? — он приподнялся, улыбаясь. — Здорово. Иди к нам, у нас весело.

— Вижу, — сказала Регина, и натянуто улыбнулась в ответ. — Я в ванну, поразвлекайтесь пока без меня.

Ушла, не оборачиваясь. В ванной открыла горячий кран. Почти кипяток. Мелькнула мысль, что так можно и ошпариться. Мелькнула и пропала. Регина забралась в дышащую паром воду и долго лежала, бездумно глядя в стену напротив. Внутри было пусто и холодно, и при каждом вдохе что-то больно царапалось в груди, словно двигались осколки разбитого зеркала. Зеркала, в котором она видела себя. Вода медленно остывала. Регина подумала вяло, не добавить ли горячей, но отмахнулась сама от себя. Не согреется. «И не отмоешься», — добавил кто-то злорадно внутри. Она прикрыла глаза, вздохнула. Боль в груди стала невыносимой. Так, наверное, рвётся на части сердце.

— Не было у меня выбора, — шепнула она беззвучно.

«Был», — не согласился внутренний голос. «Всё у тебя было. И ты выбрала. Идти дальше ты выбрала. По головам и трупам? Ты так хотела? Первым будет твой собственный».

Острые осколки рвали изнутри по живому. Вода в ванне отливала серо-голубым, как холодное северное море. Регина до крови закусила губу и откинула голову на бортик. Дышать было уже нечем, воздух сворачивался в горле в шипастый жёсткий ком.

— Я ради нас это, — губы почти не шевелились. Лучше бы она плакала, лучше бы плакала.

«Уверена, что он оценит?», — издевался голос.

— Он не узнает.

«Узнает. Ты уже сейчас не знаешь, как выйдешь и посмотришь ему в лицо. Думаешь, не заметит? Думаешь, получится одновременно любить и врать? Если он узнает, он не простит».

Эта фраза получилась чёткой. А после неё Регину охватил первобытный животный ужас.

«Не надо!», — взвыло что-то по-бабьи истерично внутри. «Не надо!»

Регина прикрыла глаза, с усилием вдохнула. Так больно и страшно не было никогда в жизни. А ведь когда-то прятавшейся под крыльцом старого дома девочке казалось, что самое жуткое, что есть на свете, пьяный голос матери. Сейчас она была бы рада услышать ненавистное протяжное: «Райка». Себя слышать страшнее. Этот голос она заставит заткнуться и эмоции задавит. Она справится.

«Долго будешь справляться?», — уточнил голос. «Всю жизнь?»

— Если потребуется, — сказала Регина тихо.

В дверь постучали.

— Регинка, у тебя всё в порядке? — обеспокоено спросил Андрей. — Ты там уже второй час сидишь.

Регина вздрогнула, выпрямилась, плеснула остывшей водой в лицо, и отозвалась ровным голосом:

— Сейчас иду.

Когда она вышла на кухню, замотанная в длинное махровое полотенце, Андрей кормил Эллу кашей. Девочка неловко возила ложкой по тарелке, а он контролировал процесс, стараясь, чтобы каша не разлеталась хотя бы дальше стола.

— О, — сказал он Элке, кивая на Регину. — Смотри, кто пришел — наша русалочка.

— Мама, — не согласилась дочь и с удовольствием отвлеклась от ужина.

— Ешь, — погрозила пальцем Регина. Присела за стол.

— Тебе положить? — поинтересовался Андрей, кивая на кашу. — Представляешь, я её сегодня даже не припалил.

Шутил. Готовил он неплохо. Регина помотала головой.

— Не хочу. Слушай, меня тут в воскресенье на дачу к коллеге пригласили, там все наши собираются, включая начальство. Поедем?

— Поедем, — согласился Андрей. — Нужно только уточнить, посидит соседка с Эллой вечер или нет.

— Я спрошу завтра, — сказала Регина.

Она смотрела на Андрея и боялась. Боялась так сильно, что холодели ладони. Боялась, что он догадается, о чём-нибудь спросит, что-то скажет. Она не знала, что может быть потом. Заметив её взгляд, Андрей нахмурился.

— Хорошая моя, что-то случилось?

Она вздрогнула, прикрыла глаза.

— Ничего, просто устала.

— Тогда давай я Элку уложу и спать, — предложил Андрей, поднимаясь и забирая у дочки опустевшую тарелку. Регина подскочила.

— Я сама.

Ей нужно было ещё немного времени, чтобы успокоиться, сделать голос ровным, а взгляд безмятежным. Ещё немного времени. Она подхватила ребёнка на руки. Андрей, бросив тарелку в мойку, вдруг обнял её со спины и уткнулся носом во влажные волосы.

— Новый шампунь? — спросил он шёпотом, невесомо касаясь губами макушки. — Или это ты сама так ошеломительно пахнешь?

Регина не ответила. Воздух внутри снова стал твёрдым и колючим, оброс царапающимися иглами. Ни вдохнуть, ни выдохнуть. Губы Андрея скользнули ниже, к уху, и он шепнул:

— Люблю тебя.

Она снова вздрогнула. Андрей отстранился, улыбнулся наблюдающей за ним с интересом Элле.

— Спокойной ночи, принцесса, — и ушёл в гостиную.

Регина выдохнула, выпрямила спину. Дочь нетерпеливо завозилась на руках.

— Мама! — сказала требовательно.

— Идем, идем, — рассеянно согласилась та.

«Ты всё решила сама», — звучал где-то на краю сознания противный голос. Упрямый, злой, до тошноты честный. Её собственный. «Ты всё решила сама».

— Хватит, — сказала она ему. — Хотя бы на сегодня. Я подумаю об этом завтра.

Дача Тамары пропахла яблоками и астрами. Тягучий сладкий аромат висел в воздухе. Почти ощутимо касался кожи. Заполнял легкие, оседал на губах. Солнце путалось в зелёных ветвях сада, падало на траву и дорожки золотистыми брызгами. Щебетали птицы. Вышедший вслед за Региной из такси Андрей обнял её за талию.

— А здесь хорошо, — сказал он. — Правда?

Она молча кивнула. Действительно хорошо, уютно как-то.

— Стольникова! — помахали ей с крыльца двухэтажного дома. Она помахала в ответ.

— Давно надо было выбраться за город, — сказал Андрей, с интересом рассматривая коллег жены. — Забыли мы с тобой, как люди отдыхают, Регинка. Надо вспоминать.

Из дома вышли Тамара с мужем. Регина помнила его, он несколько раз приходил зачем-то к ним на работу. Поздоровались, познакомились.

— Пойдёмте, я вам территорию покажу, — предложил Тамарин муж Андрею. — А женщины и без нас обойдутся.

— А пойдемте, — согласился Андрей. Обернулся к Регине.

— Не против?

— Идите, идите, мы справимся, — заверила Тамара, беря Регину под локоть. — Как проголодаетесь, ступайте на запах, там, за домом, площадка с мангалом. А мы пока закусками займемся. Народу на шашлыки приехало немало. Из разных отделов, из фотолаборатории, даже несколько внештатников.

Пока добрались до кухни, Регина раз двадцать поздоровалась. А потом сидела, подобрав под себя ноги на табуретке и наблюдала, как Тамара делает бутерброды. От помощи та отказалась.

— У тебя такой вид, будто на тебе неделю пахали, — сказала она. — Посиди, отдохни.

И Регина сидела, слушала необременительную болтовню о Тамариной даче, доставшейся ещё от родителей, о приехавших коллегах, о последних сплетнях в редакции. Сидела, слушала и чувствовала, как отпускает затянувшее узел на горле напряжение. Всё будет хорошо, ведь у других бывает же. Почему у неё не может?

Из-под рук Тамары выходили прозрачные пластинки колбасы и сыра, фигурно вырезанные кусочки огурца, расцветали нарисованные соусом цветы. Волшебство. Регина так не умела. Она вообще не умела, да и не любила готовить.

— Как у тебя это получается? — спросила она у Тамары. Та рассмеялась.

— Практика. Вот будет тебе столько лет, сколько мне, ещё и не то уметь будешь. И детей научишь.

«Да», — подумала Регина. «Такому мать, наверное, может научить дочь». Лёгкая горечь почудилась на языке, и тут же пропала. Здесь, на этой солнечной кухне, в обществе этой женщины, не получалось грустить.

— С кем дочку-то оставила? — спросила Тамара, раскладывая приготовленное по тарелкам.

— С соседкой.

— А бабушек-дедушек нет? Ты же вроде упоминала.

— Есть, — сказала Регина. — Только возвращаться будем же поздно, зачем свекровь среди ночи тревожить? А до утра она с Элкой с ума сойдёт.

— Не сложились отношения? — глянула на неё искоса Тамара. Регина передернула плечами.

— Да нет, нормально всё. Когда на расстоянии. Не такую жену она хотела своему сыну.

— Главное, какую он сам хотел, — задумчиво пробормотала Тамара.

— Это не мешает свекрови не одобрять его выбор, — Регина усмехнулась, пожала плечами. — И ладно. Скандалы мне не закатывает, и на том спасибо.

— А он тебя любит, очень, — Тамара улыбнулась как-то светло и чисто.

«Интересно, у неё дети есть?», — мелькнуло в голове у Регины. Хотелось бы посмотреть на людей, которым так повезло в жизни.

— С чего ты взяла?

— Регина, мне шестьдесят два года, я уже столько видела, сколько не всякий и за сто лет повидает, я могу отличить взгляд влюблённого мужчины от взгляда равнодушного. Он так смотрит, будто ты для него целый мир.

— Целый мир, — тихо повторила Регина. — Целый мир.

— Ну, где вы там? — поинтересовался муж Тамары, заходя на кухню. — Всего наготовили? Тогда идёмте к шашлыкам.

За ним в дверь шагнул улыбающийся Андрей, встретился глазами с Региной. Целый мир, один на двоих, кажется.

— О, кто-то ещё приехал, — обернулась на шум подъезжающей машины к окну Тамара. Выглянула. — А, Олька Волкова с начальством.

— С Семёнычем? — Регина изо всех сил постаралась, чтобы голос не дрогнул.

— Нет, Семёныча не будет, — Тамара отвернулась и пошла к двери. — Дела у него какие-то. Встречу пойду, а вы тащите подносы к мангалам.

Солнце медленно ползло вниз, цепляясь за ветки яблонь, голова гудела от чужого смеха и голосов, от музыки из магнитофона и запаха жареного мяса. Регина сбежала от веселящейся толпы туда, где за домом, под тенью садовых деревьев пряталась тишина. Сначала присела на травку, а потом и вовсе легла, уставившись в небо. По нему бежали облака, дымчатые, лохматые, беспечные. Их куда-то гнал перед собой ветер. Вот бы туда, наверх, к ним. Хорошо было бы. Под тобой разноцветная земля, над тобой томно-сиреневое от заката небо. И лететь так, в никуда, в неизвестность. Бежать, догоняя и обгоняя ветер. Хорошо. Внутри медленно разжималась туго скрученная пружина, вместе с солнцем таял горький холодный ком в сердце. Может, всё ещё и обойдётся.

Там её и нашла Тамара. Оперлась спиной о ближайшую яблоню и с улыбкой спросила:

— Мечтаешь? Утомили тебя посиделки?

— Мечтаю, — сказала Регина. — Мне много чего хочется, есть о чём помечтать.

— Молодая ты ещё, — усмехнулась Тамара. — Хорошо это, когда многого хочется. Мне вот уже и не надо почти ничего. Родные бы здоровы да рядом.

Регина перевернулась со спины на живот, сорвала травинку и закусила передними зубами.

— А жить где этим родным? — спросила она. — Есть, одеваться, путешествовать и ещё много-много чего? А самой что-то значить? Зачем жить, если всё так просто? Нет, я не так хочу. Я свои выставки фотографий хочу. Имя хочу. Машину Андрюхе самую крутую. Круче, чем у этих, в пиджаках и с цепями. Элке учёбу где-нибудь за границей. Разве плохо?

— А они тоже хотят? — в голосе Тамары слышалась лёгкая насмешка. Конечно, она старая мудрая черепаха, всё про всех знает. Регина не обиделась, плюхнулась обратно на спину и задумчиво сказала:

— А они ещё просто не знают, чего хотят.

— Давай-ка я тебе плед принесу, — Тамара оторвалась от яблони и сделала шаг к дому. — А то кофту-то от травы не отстираешь потом. Да и земля остывает, вечер как-никак.

Регина села, но сказать, что не надо беспокоиться, не успела, тёплые ладони накрыли глаза и знакомый голос произнёс на ухо:

— А я уже решил, что ты сбежала фотографировать очередную сенсацию века.

— Я сегодня без Красавчика, — отозвалась Регина, снова ложась в траву. Не так уж и холодно, особенно, когда длинные красивые пальцы скользят по векам и волосам задумчивым ласковым движением. Хочется тянуться за ними, как кошка за гладящей ладонью и мурлыкать, мурлыкать, мурлыкать.

— Хорошо, что приехали, правда? — спросила она.

— Правда, — согласился Андрей. Присел рядом, вытянул ноги. Положил Регинину голову себе на колени, принялся перебирать тёмные распущенные волосы. Регина прикрыла глаза, от холода внутри почти ничего не осталось. Просто забыть всё, как страшный сон, и жить дальше. И всё будет хорошо.

Заходящее солнце лизало длинными рыжими языками щёки, ладони Андрея, мягко их касающиеся. Где-то над головами пели птицы, и в этой ласковой тишине громом среди ясного неба прозвучал звонкий, не слишком трезвый голос.

— О, уже нового нашла. Надо же, какая шустрая. Сегодня под одним, завтра под другим. Интересно, а этот что ей пообещал?

Регина дёрнулась, распахнула глаза. В нескольких шагах от неё стояла Волкова в компании девчонок-коллег. По лицу её расплывалась торжествующая улыбка.

— Оля, — попыталась взять её за руку одна из спутниц. — Ты чего? Прекрати.

Волкова отмахнулась.

— Погоди, дай посмотреть на нового спонсора, и на то, как Стольникова карьеру строит, прямо тут.

— Это не спонсор, — пробормотала другая девчонка, неловко отводя глаза. — Это муж. Оль, пойдём ещё выпьем, а?

— Муж, — удовлетворённо протянула Волкова. — Прелесть какая. Регинка, а он знает про твою новую работу в Москве? А про то, каким местом ты её заработала? Поделилась с благоверным или ещё нет?

— О какой работе она говорит? — тихо спросил Андрей, внимательно рассматривая Ольгу. Регина молчала. От дома спешила Тамара с пледом. Волкова смеялась, глядя на Регину. Девчонки бестолково уговаривали её отправиться назад, к костру, к выпивке и музыке, бросая обеспокоенные взгляды на Регину с Андреем. Волкова не уходила, наслаждаясь ситуацией. Подоспевшая Тамара что-то зашептала ей на ухо, замахала руками.

— Да идите вы все, — оборвала её Ольга. В последний раз ухмыльнулась Регине, развернулась, покачнувшись, и ушла к дому. Регина перевела взгляд на Андрея и поняла — не обойдётся. Не будет хорошо. Он смотрел на неё сверху вниз чёрными штормовыми глазами.

— О какой работе она говорила? — спросил он ещё раз. Спокойно и ровно спросил. Лучше бы сейчас встряхнул, накричал, да хоть ударил. Регина облизала почему-то пересохшие губы и ответила:

— Меня в московский журнал берут. Фотографом.

— И когда ты собиралась мне об этом сказать?

Она смотрела снизу вверх, не зная, что ответить.

— Сегодня? Завтра? О чём ещё ты забыла мне рассказать?

Он смотрел ей в глаза. Так смотрел, что даже захоти она соврать, не получилось бы. Сказать, что не хотела? Что её заставили? Тогда он пойдёт и убьёт Семёныча. И его посадят. Из-за неё. Она смотрела молча и слышала, как шуршащей колкой стеклянной крошкой осыпается на землю её жизнь, её будущее с Андреем, её маленькое личное счастье.

— Скажи мне, что это неправда, — его губы еле пошевелились.

Она молчала. Секунда, другая, и он отвернулся. Легко столкнул её голову со своих колен, Регина даже не ударилась. Поднялся и, не оборачиваясь, зашагал к дороге. Регина села, обхватила себя руками за плечи. Тёплый августовский вечер вдруг стал холоднее декабрьского.

— Догони его, — потребовала Тамара, оказавшаяся рядом. Кажется, она слышала весь разговор. Регине было всё равно. Что она скажет, если догонит? Прости? Больше такого не повторится? Зачем ей его прощение, если она сама себя простить не может. Она встала, закусила губу, почувствовав солёный привкус. Сцепила зубы, сжала пальцы в кулаки. Нужно дышать, нужно просто дышать. Она подумает обо всём завтра. Завтра. Внутри горело, жарко, больно и беспощадно, выжигая напрочь что-то хрупкое, нежное, прятавшееся до сих пор в самой глубине. Перед глазами так и стояла улыбка Волковой, и скулы сводило от желания стереть её хлёсткой оплеухой. Такой, чтоб до крови, до разбитых губ, до страха в ненавистных глазах. Но Регина стояла и не двигалась с места. Подошедшая сзади Тамара обняла её за плечи, вздохнула.

— Бабы всегда бабы, — сказала она. — В любое время и в любом месте. Хоть воздушные институтки, хоть рабочие лошадки. У всех одно больное место — мужики. И друг друга они по этому самому месту и бьют.

Помолчала, снова вздохнула, добавила сочувственно:

— Помиритесь, не переживай ты так. А этой стерве ещё отольётся.

Регина сбросила её руку с плеч, с силой расцепила зубы, сказала глухо:

— Не помиримся.

Она знала это точно, как знала каждую чёрточку лица Андрея, каждую интонацию его голоса, каждый оттенок настроения. Он не простит. Он. Её. Не простит. Всё. И какая разница, что там будет дальше с Волковой. Правую руку пронзило болью. Регина мельком глянула вниз. Сжавшиеся в кулак пальцы побелели, в безымянный врезалось обручальное кольцо. Она заставила себя разжать ладони, встряхнула ими и зашагала по дорожке к воротам дачи.

— Тебе такси вызвать? — крикнула вслед Тамара.

Регина помотала головой, не оборачиваясь. Ей не хотелось, чтобы кто-то видел её мокрые щеки и потёкшую тушь.

Ночевать Андрей не пришёл. Регина всю ночь простояла, прижавшись лбом к холодному оконному стеклу и глядя в чёрную ночь. Маленькая, не развернуться, квартира казалась безбрежным океаном, бесконечно пустым и равнодушно тихим. Бездонная глубина под плёнкой пепла и льда. Где-то в другом измерении, за стеной, сопела Элла, обнимая жуткого сиреневого зайца. Его привёз от матери Андрей и со словами — это ещё мой, практически семейная реликвия — отдал дочери.

Андрей. Ночь молчала, перемигиваясь сама с собой разноцветными огнями. По улице не проезжали такси, не останавливались возле их дома. Не хлопала дверь подъезда. И не раздавались шаги по лестнице. Сколько раз Регина просыпалась от этих привычных звуков? Так же привычно костерила громких соседей, обещала утром вызвать участкового и сдать весь этот притон, именуемый приличным подъездом, к такой-то матери. Сегодня не было и соседей. Регина прислушивалась к каждому звуку. Ей казалось, что она даже чужое дыхание на лестнице услышит. Было тихо. И когда она приехала домой и забрала дочь у соседки. И когда уложила её спать и встала на пост у окна. И когда чернильная тьма заполнила улицы, и часы показывали что-то после трёх. А когда бледный рассвет принялся, крадучись, призрачной тенью ползти по крышам, Регина наконец задёрнула штору. Чувствуя, как гудят затёкшие ноги, присела к столу. Залпом выпила стакан воды, посмотрела невидяще в стену напротив, и ушла в комнату.

Сумка оказалась небольшой. Самое необходимое себе и Элке. Намного больше места заняли Красавчик и всё, к нему прилагающееся. Паспорт, немного денег. Они собирали на новый диван, старый совсем развалился. Регина взяла ровно половину. Разбуженная Элла вцепилась в сиреневого зайца, не оторвать. Пусть. Записку писать не стала. Она не знала, что могла бы сказать. Положила на тумбочку у кровати обручальное кольцо. На безымянном пальце под ним оказалась содрана кожа. Пройдёт, когда-нибудь всё пройдет.

До работы пришлось ехать на такси, с ребёнком и двумя сумками в автобус рано утром было не влезть. Там, перехватив Элку поудобнее и повесив на плечо футляр с Красавчиком, Регина без предупреждения вломилась в приёмную главреда. Секретарша, только что присевшая за стол с первой утренней чашкой чая, недоумённо воззрилась на неё.

— У себя? — осведомилась Регина. Секретарша кивнула и сказала:

— Только пришёл. У него важный гость, просил не мешать.

— Малиновый? — уточнила Регина, сгружая Элку на стул для посетителей.

— Ну да. Стольникова, ты куда?

— Посиди здесь и ничего не трогай, — велела Регина озирающейся с любопытством Элке. И под возмущённый вопль секретарши шагнула к дверям. Семёныч при её появлении вскочил, открыл было рот, но сказать ничего не успел. Регина прошла мимо него к столу, за которым, развалившись в хозяйском кресле, сидел малиновый пиджак. «Ненавижу этот цвет», — подумала Регина, оперлась на стол ладонями, наклонилась к внимательно наблюдающему за ней пиджаку и чётко сказала:

— Могу приступить к работе прямо сегодня, денег возьму много, ко мне и в процесс не лезть. Из любой шмары тебе куклу Барби сделаю. Не понравится — переделаем. Раз, второй, десятый, двадцатый — пока не понравится. Ну, берёшь?

Малиновый пиджак с минуту смотрел на неё, даже не моргая, в кабинете стояла гробовая тишина. Семёныч, кажется, даже дышать боялся. А потом пиджак вдруг хищно, неприятно, но явно одобрительно улыбнулся. Улыбка у него была странная, губы растягивались, а глаза оставались холодными.

— Зубастенькая, — сказал он хрипло. — Мне нравится.

В приемной над чем-то громко засмеялась Элка. Регина выпрямилась и сложила руки на груди. Пиджак прищурился и снова улыбнулся. Насмешливо так, понимающе. Она сцепила зубы, чтобы сохранить невозмутимое выражение лица. Прорвётся, обязательно прорвётся. По головам, по трупам, по пепелищам.

— Сколько хочешь? — уточнил пиджак, не переставая улыбаться.

— Билет и жильё на первое время, — сказала Регина. — А за работу…

И назвала сумму. Семёныч за её спиной присвистнул.

— Зубастенькая, — повторил малиновый, и достал толстое кожаное портмоне. — Завтра придешь вот по этому адресу, будем работать.

Поверх стопки денег легла визитка. Регина кивнула, сгребла всё в кучу и сунула в карман. Вышла, не попрощавшись. Забрала Элку, сумку и через пять минут уже была на улице. До вокзала было минут пятнадцать пешком. Жаль, с Тамарой не попрощалась.

Андрей вывернул из-за угла дома, когда сумерки уже таяли на городских улицах. Он не помнил, где бродил ночь. Где ноги носили. В голове не было ни единой мысли. Прошедший вечер казался нереальным, приснившимся даже не ему самому. К утру он понял, что не может избавиться от этого ощущения. Ему нужно было снова увидеть Регину, снова посмотреть ей в глаза, чтобы окончательно поверить, что его мир рухнул. И он пошел туда, где еще вчера был его дом. Проходя под окнами, поднял голову. Свет не горел. От подъезда отползало такси. На секунду Андрею померещились длинные сиреневые уши в заднем стекле. Он невыразительно хмыкнул. Ему сейчас весь мир чудится. Нервы. Он задержал дыхание, как перед прыжком в пропасть, и шагнул в подъезд.

1993

Зима грызла душу. Особенно она неистовствовала по ночам, скреблась в окно и жутким шелестящим голосом метели уговаривала открыть его, вдохнуть колючий ледяной ветер, выбраться, отдаться, раствориться. Коготки снежинок царапали стекло, невидимые в чернильной темноте, страшно и тоскливо шептала что-то позёмка внизу. Зима смеялась, тихо скалясь морозными зубами.

В обшарпанной однушке в спальном районе было холодно, в щель под окном немилосердно дуло. Элка бесконечно хлюпала носом и кашляла. Регина куталась в драный колючий плед, прилагавшийся к постельному белью и, собственно, съёмной квартире, и морщилась. Холод не раздражал, раздражали ассоциации с прошлым. В доме, в котором она провела детство, точно так же дуло изо всех щелей, и плед тоже был колючим. Только ещё более драным и грязным.

— А у меня сегодня выходной, — радостно сообщила Маруся. С Марусей вместе они и снимали эту халупу, так было дешевле. Ни одна из них не могла пока позволить себе большего. Ни Регина, до глубокой ночи проводящая фотосессии от журнала и пока только мечтающая улучшить проклятые жилищные условия. Вообще хоть что-нибудь улучшить. Москва жрала всё, что зарабатывалось. Ни Маруся — милая блондиночка откуда-то из-под Саратова, устроившаяся крайне удачно, как она полагала, официанткой в ресторан и предпочитающая ночные смены.

— Давай к нам, — уже не раз предлагала она Регине. — Работы навалом, ночью клиентов всегда много. Официанток не хватает, а чаевые…

Она мечтательно закатывала круглые небесно-голубые глаза.

— Ты не представляешь, какие типы к нам иногда заезжают, могут такую пачку денег отвалить — закачаешься.

— Так какого чёрта ты в этой дыре сидишь?

— С хозяином делиться приходится, — после подобных вопросов Маруся резко грустнела.– Кто ж мне даст всё забрать?

— А тебе клиенты только чаевые предлагают? — спросила как-то Регина после очередной восторженной тирады. Вот она, Маруся, ещё немного поработает и сможет и жильё себе купить, и машину, и приодеться, и вообще. Та пожала плечами и легко ответила:

— Да нет, конечно, всякие бывают.

— И тогда что?

— Ничего, — Маруся улыбнулась.– Кто же меня на этой работе держать будет, если я ещё и ломаться начну? Знаешь, сколько желающих на моё место? А так и деньги хорошие, и возможность подцепить кого богатенького. Говорю тебе, давай к нам.

Регина передёрнула плечами и ничего не сказала. Если не считать привычки бесконечно болтать, Маруся была отличной соседкой. Не мусорила, не оставляла свет в туалете включённым, а тюбик зубной пасты открытым, днями сидела с Элкой. А Регина за это сама обеспечивала всех едой, платила за квартиру вовремя. Ругаться с ней не хотелось, как не хотелось искать другую соседку, няню для Элки, которую некуда было деть, другую квартиру. Эта была холодной, без ремонта и с минимумом мебели, зато со стационарным телефоном и недалеко от редакции журнала. Ничего лучше пока всё равно не найти.

— Привет, моя хорошая, — засюсюкала Маруся, наклоняясь к собирающей за столом кубики Элле. Детей Маруся любила, и Элку, на взгляд Регины, нещадно баловала. Девочка улыбнулась ей и сказала, показывая собранную из кубиков картинку:

— А у меня котик. Красивый?

— Конечно, красивый, — согласилась Маруся. — А у меня розочка, смотри, какая.

Она жестом фокусника вытащила из сумки пластиковую коробку с пирожным в кремовых розочках внутри. Элка ахнула и захлопала в ладоши.

— Мама, можно? — повернулась она к Регине.

— Это сегодня на кухне у повара день рождения отмечали, — сказала Маруся. — Дай, думаю, вкусненького нашей принцессе возьму.

— Лучше бы букварь почитали, вместо того, чтобы сладкое жрать, — Регина потерла уставшие глаза.

— Ну, ты чего? — удивилась Маруся, глядя на насупившуюся Элку. — Сейчас съедим и почитаем. Чего ты ребёнка мучаешь? Научится ещё читать, для этого, вон, школы существуют.

Регина отмахнулась.

Работа в журнале много не приносила. На оплату жилья и еды хватало, даже оставалось немного, но это было не то, за чем Регина ехала сюда. Не то, ради чего срубила под корень предыдущую жизнь. Поэтому, когда судьба подкинула шанс, отказываться не стала. Это был не подарок, это была заслуженная награда. Не выпрошенная, вытребованная. Из горла вынутая Региниными руками. Как-то по осени к их хозяину приехал партнёр, тоже малиновый пиджак, золотые зубы, только взгляд не в пример страшнее. Мутные бесцветные глаза казались неживыми. Куски стекла. Холодные такие, от них озноб до самых костей пробирал.

— Он когда на меня смотрит, — пожаловалась Регине шёпотом одна из коллег, девчонка-оформитель. — Кажется, что взглядом разделывает. Медленно так, со вкусом, и с вот таким же бесстрастным выражением лица.

Регина была с ней согласна. Только выбора не было. Пока этот тип ждал их начальство, он пристально разглядывал студию, в которой проходила съёмка. Томно изгибающаяся на бархатных подушках модель его не заинтересовала. Ну да, он наверняка и не такую себе купить может. Взгляд рыбьих глаз преследовал Регину, изредка скользя по её помощникам, поправляющим модели грим, переставляющим свет или меняющим фоновые подушки. Под этим взглядом трудно было сосредоточиться. Руки подрагивали, норовя испортить очередной кадр. Регина злилась. Злость копилась долго, примерно с полчаса, за которые так и не получилось нормально поработать. Поэтому, когда над плечом внезапно раздался голос, она почти не испугалась, зато испытала жгучее желание развернуться и послать его обладателя куда подальше.

— А что, красивая, ты всё, что угодно сфоткать можешь?

— Перерыв пять минут, — сказала Регина помощникам и глянула в лицо неприятно улыбающемуся типу.

— Могу.

— А если, например, у меня праздник дома намечается?

— Могу, — повторила Регина. И добавила:

— Дорого.

— Дорого, — растянул слово собеседник. Нехорошо растянул. Снова улыбнулся. Глаза продолжали оставаться холодными, неживыми.

— А если по дружбе попрошу?

Попросит, с ножом к горлу. Регине было страшно, очень-очень страшно. Она тоже улыбнулась в ответ. Оскалилась, как скалятся бродячие собаки, загнанные в угол:

— Друзья на праздниках тоже отдыхают, выпивают, потом руки дрожат, и фотки не получаются. А наёмные работники не пьют, зарплату отрабатывают честно.

Она продолжала улыбаться, а в голове мелькнуло — надо было Марусе адрес Андрея дать, чтоб было куда Элку отправить, если что. А то выйдет сегодня с работы, подхватят под ручки, сунут в чёрную машину и всё, поехала праздник снимать. Тип разглядывал её внимательно. Таким нельзя показывать страх. Нельзя. Это Регина знала точно, поэтому стояла, выпрямив спину и подняв подбородок.

— Белый! — раздался от дверей голос начальства. — Приехал уже? А чё здесь торчишь? Чё, мои дуры тебе ни чаю, ни кофе не предложили?

Тип отвлёкся, повернулся, а потом и вовсе ушёл с приятелем в его кабинет. Регина выдохнула, закусила губу и вытерла влажные ладони о джинсы.

— Ну ты даешь, — с благоговейным ужасом пробормотала девчонка-оформитель.

Регина мотнула головой.

— Прорвёмся, — пробормотала она себе под нос. И уже громче прикрикнула:

— Всё, отдых закончен, работаем!

Тип вместе с хозяином вышли из кабинета через час, распространяя аромат коньяка и сигарет. Регина невольно потянула носом. Вдвоём они подошли к ней.

— На, — рыбьи глаза протянул визитку. — Приедешь в пятницу, к семи. Не боись, не обидим. Аппаратуру возьмёшь с собой. Цену обсудим.

Регина покосилась на начальство, то улыбалось.

— Хороший спец, не пожалеешь, — сказало оно. Тип ухмыльнулся.

— Проверим.

И пошел к выходу, у самой двери обернулся, спросил:

— А если тёлку привезу, сделаешь красиво? Как эту вон, — он кивнул на переодевавшуюся в углу модель.

— Сделаю, — сказала Регина.

— Дорого? — прищурился он.

— Дорого, — подтвердила она.

Тип хмыкнул и ушёл, а Регина приобрела подработку — съемки семейных праздников, фотосессии для любовниц, выезды на природу. Крутые мужики в малиновых пиджаках на оплату не скупились, да и требовательностью особо не отличались. Вот им важно, завален горизонт на фото с шашлыков? Главное, все раскрасневшиеся от выпитого рожи в кадр влезли. И плевать, как ложатся тени на снимке очередной пассии, одежды лишь бы на ней поменьше, да взгляд понаивнее. Периодически от однообразия и откровенной гадливости к подобной работе Регину подташнивало. Но это были деньги. Её больше не запугивали. Слишком мелкая сошка, проще заплатить, чем возиться. К ней не приставали, работала-то она, в основном, на более-менее приличных мероприятиях. Остальное можно было пережить. А искусство как-нибудь потом, когда всё устаканится, когда наступит светлое завтра.

Спавшая на одной с Региной кровати Элка пошевелилась и что-то пробормотала во сне. Регина покосилась в её сторону и притушила свет настольной лампы. Подойти, поправить одеяло? Да нет, вроде и так замотана по самые уши. Не простудилась бы на постоянных сквозняках. У Регины нет возможности сесть с ней дома, а Маруся вряд ли разбирается в больных детях. Хотя, можно подумать, она сама специалист. Её в детстве от всего лечили горчичниками — это было самым дешёвым средством. От них кожа в месте применения краснела и чесалась. Не притронуться. Поэтому, чуть повзрослев, Регина на самочувствие больше никому не жаловалась. Как-нибудь само пройдёт. Но не делать же такое с Элкой.

Будто услышав её мысли, девочка снова беспокойно заворочалась. Не нравится ей здесь. Не смеется столько, сколько раньше, не шкодит, как обычно. Притихла и заговорила целыми предложениями, как взрослая. Впервые услышав от трёхлетней Элки связную речь, Регина выдохнула с облегчением. Она уже подозревала какие-нибудь проблемы с развитием. А потом, когда Элла спросила, когда они поедут домой, к папе, решила, что лучше бы дочь молчала.

— Мы теперь живём здесь, — сказала она.

Элка обвела грустным взглядом обшарпанные стены и спросила:

— Почему? Дома лучше, я домой хочу.

— Потерпи. Здесь скоро тоже будет лучше, — сказала Регина, и села за стол. — Поиграй пока, мне нужно поработать.

Элла молча прижала к себе сиреневого зайца. Больше про дом она не спрашивала.

Затёкшую от долгого сидения поясницу ощутимо тянуло. Регина выпрямилась и поплотнее закуталась в плед. Дом. Нет у неё больше дома, и не будет, если сама не сделает. Некуда ей возвращаться. Как говорят, мосты сожжены. От запаха гари до сих пор дышать нечем. Месяц назад её в коридоре перед студией на работе встретила одна из коллег.

— Стольникова, там к тебе пришли, — сказала она. И, понизив голос, добавила:

— Из милиции.

— Им-то уже что надо? — пробормотала Регина, на ходу скидывая куртку.

В кабинете начальника отдела рекламы, для которого Регина делала львиную долю фотосессий, её ждал пожилой усатый дядечка в форме. Поднялся ей навстречу, окинул взглядом её небрежно завязанные в хвост чёрные волосы, потёртые джинсы, сапожки на рыбьем меху.

— Стольникова Регина Игоревна? — уточнил он. Она кивнула. — Вы в курсе, что вас разыскивают?

— Кто? — не поняла она. — Что случилось?

— Муж, — сообщил дяденька. — А что случилось, и почему ему забыли сообщить, где находитесь, это вам виднее.

Андрей что, подал в розыск? Бред какой-то. Регина потрясла головой, впрочем… Она уехала, не оставив даже записки, забрала документы, ребенка и исчезла, никого не поставив в известность. Волновался? Она нервно сцепила руки. Не стоит себе льстить. За Элку может быть, а она ему теперь никто.

Наблюдавший за ней дядечка сухо поинтересовался:

— Поругались, что ли?

Регина криво улыбнулась:

— Типа того.

— Типа того, — передразнил он недовольно. — Дурью маетесь, людей от работы отвлекаете. У меня четырнадцать огнестрелов на районе. А я, вместо того, чтобы делом заниматься, семейные ссоры разбираю. Пропавших обиженных жён ищу.

— Не ищите, — сказала Регина. — Мы сами уладим.

— Вот как заявление муж заберёт о пропаже, так и перестану искать, — сказал дядечка непримиримо. — И о месте работы вашем ему сообщу. Положено так.

— Он заберёт заявление, — сказала Регина. — Обязательно.

Она сможет договориться. Сможет, это всего лишь деловой разговор.

Не смогла, написала письмо, что все у них с Элкой в порядке. Что искать никого не надо, она сама как-нибудь приедет. Что развод даст по первому требованию. Нужно было ещё многое написать, наверное. Попросить прощения. Не за то, что было у неё с главредом. За такое не прощают. За отъезд. Нужно было, наверное, написать, что ей жаль, что она желает ему счастья. Не смогла. Десяток коротких сухих строчек. Белый конверт, утром брошенный в синий почтовый ящик. И тот самый удушливый запах гари от сожжённых мостов. От него слезились глаза. Регина заставила себя оторвать взгляд от почтового ящика, развернуться и отправиться на работу. Больше к ней никто не приходил и никто её не искал.

Читать Регина не любила. Мир с самого детства представлялся ворохом картинок, цветных и чёрно-белых, чётких и смазанных, идущих по порядку и тех, что нужно было разложить самой. Возиться и рассматривать эти картинки было интересно. Буквы на белых страницах, сухие и скучные, нет. Да и книг у них дома не водилось. Только школьные учебники. Да и те жили в портфеле, появляясь на свет тогда, когда несделанное домашнее задание грозило совсем уж крупными проблемами. Намного интереснее было сбегать к мелкой речушке, протекающей через их станцию. И сидеть на берегу до самой темноты, наблюдая за закатом, за проходящими поездами и суетливыми жителями посёлка. А потом у одноклассницы появился телевизор. И всё изменилось. Они собирались большой компанией в маленькой комнатушке, занимали все горизонтальные поверхности — стулья, пол, подоконники. И смотрели передачи, фильмы, иногда даже везло на мультики.

И только одна книга, попавшая Регине в руки, когда её было 15, серьёзно зацепила. Книгу привезла часто навещавшая родственников в Москве мать одноклассницы, любительница литературы в целом и любовных романов в частности. Толстый томик, почти затрепав до дыр, тайком перечитала вся женская половина школы от двенадцати до семнадцати. И Регина тоже. И пропала.

Она шла домой тем вечером, не замечая дороги, натыкаясь на прохожих и спотыкаясь обо все кочки. Героиня прочитанного казалась самой прекрасной, сильной, смелой и бесстрашной. «Я тоже так смогу, — думала Регина. «Смогу. А что, я же не хуже. А все неприятности… Я подумаю о них завтра. А завтра будет новый день. И он обязательно окажется лучше, чем сегодняшний».

Не упомнить, сколько раз эта фраза заставляла её двигаться дальше. Не сдаваться, не растекаться липкой от боли и слабости лужей. Для других просто цитата, расхожая фраза. Для неё мантра, палочка-выручалочка на самые тяжелые случаи. Закрыть глаза, сцепить зубы, вдохнуть поглубже. И повторять про себя, пока тупая ноющая боль, жгучая злость и царапучая обида не растворятся внутри — я подумаю об этом завтра. Завтра. У меня целая ночь передышки. Решение придёт, нервы успокоятся, всё наладится.

Регина открыла глаза. Комнату заливала темнота. Разложенных на столе и коленях листов с рисунками практически не было видно. Спина затекла. Регина пошевелилась, и старый плед, закрывавший плечи, сполз на пол с шуршанием. На кровати заворочалась Маруся. Регина встала, подняла плед, собрала рассыпавшиеся листы и сложила на столе. Нужно поспать хоть пару часов. Она не успела сделать и шага к кровати, как за окном раздался шум, визг тормозов, хлопание дверцы машины, крики. Один детский. Она вернулась, чуть отодвинула штору. Под окнами дрались мужчина и женщина. Кажется, первый был изрядно пьян. Во всяком случае, на ногах держался нетвердо. Но это не мешало ему наносить удары с искренней безудержной злобой. Он невнятно матерился и всё пытался попасть женщине в лицо. Та уворачивалась, визжала и старалась вцепиться противнику в глаза ногтями. Между ними метался, пытаясь растащить, парнишка лет двенадцати.

— Не надо! — чуть не рыдал он. — Ну не надо же!

Из распахнутых дверей машины, стоящей рядом, неслась музыка.

— Что там? — сонно спросила Маруся, поднимая голову от подушки.

— Ничего, — сказала Регина, задергивая штору. Будто тонкая ткань могла отсечь не только картинку, но и звук. Пронзительный визг женщины, мат мужика, плачущий голос мальчика. — Спи.

«Я подумаю обо всём завтра». Регина легла поверх одеяла, чуть подвинув спящую Элку, и накрыла голову подушкой. Господи, пусть это самое завтра наступит побыстрее.

Завтра наступило намного раньше, чем через два часа. Телефон на кухне взорвался пронзительной трелью, когда до рассвета было ещё очень далеко.

— Алло, — хрипло пробормотала в трубку Регина. Глаза слипались, голова гудела и отказывалась соображать.

— Стольникова, ты? — зашептала трубка. — Ты?

— Я, — пробормотала Регина. — А что?

Голос коллеги, девчонки-фотографа из отдела рекламы, она узнала. Но никак не могла сообразить, что той могло понадобиться в такое время.

— Слушай, Регинка, если не хочешь остаться без работы, то дуй в редакцию прямо сейчас, — сказала коллега ещё более страшным шёпотом.

— Зачем?

— Нашего-то сегодня ночью пристрелили. С кем он там чего не поделил, не знаю. Только его машину из автоматов в решето, самого в фарш где-то за городом. Ну, неважно. Важно то, что журнал уже утром будет неизвестно чей. Без хозяев точно не останется. А я не хочу под какими-нибудь кавказцами работать. И я такая не одна, так что мы сейчас собираем оборудование, документы и сваливаем. Фотографы, говорят, в новом доме моды нужны. Пойдёшь завтра узнавать?

Регина потрясла головой. Информации было слишком много для пяти утра. «Думай», — приказала она себе. «Думай, нет времени расслабляться». Так, метро ещё закрыто. Такси быстро не поймать, нужно до перекрёстка добежать. Там машины стоят, рядом с ночным клубом. Двадцать минут, не меньше. Ещё ехать.

— Так, — сказала она в телефон. — Сейчас буду. В течение часа. Прихвати там мои бумажки, если не успею, ладно? И спасибо.

— Да не за что, — хмыкнула трубка. — Мы тут все в одной лодке.

«Это пока», — подумала Регина уже на ходу, расчесываясь и натягивая джинсы. «А завтра разбежимся в разные стороны. И растворимся на московских улицах, как сахар в чае. Дом моды, говоришь? Что ж, попробуем». Она уже была уверена, что будет там работать.

Первые сутки он ждал. Сидел, смотрел в стену и прислушивался к каждому звуку. Знал, что эту тишину ничего не нарушит, знал, что квартира опустела насовсем, но не мог перестать ждать. Он не думал, что сделал бы, если бы Регина вернулась. Может, снова ушёл бы сам. Может, запер бы её здесь до конца её дней. Может, ещё какую-нибудь глупость. Мало ли их. В голове и в душе было пусто. Андрей не понимал, что ему теперь делать. Он крутил в пальцах обручальное колечко, оставленное на тумбочке, смотрел в стену и ждал.

На вторые сутки он пошёл в редакцию газеты. Он никому и ничего не хотел объяснять и доказывать, не желал разборок, он просто хотел узнать, где его жена. Но когда понял, что каждый второй в редакции провожает его любопытным взглядом и перешептывается с кем-нибудь за спиной, самообладание его закончилось. Он двинулся к кабинету главного редактора. Многие, слишком многие были в воскресенье на даче. Сердце бешено колотилось от ненависти к окружающему миру. Сначала он своими руками задушит эту начальственную мразь. А потом найдет Регину, и ей тоже мало не покажется. Таким, ослепшим и оглохшим от ярости, у самых дверей главреда его и перехватила Тамара.

Он не помнил, как оказался у неё в кабинетике. Очнулся от треска пластика в пальцах. Опустил глаза. Дешёвая кружка, наполненная горячим чаем, осталась без ручки. Андрей осторожно поставил её на стол и вежливо сказал:

— Извините.

Тамара вздохнула. Перелила чай в другую, керамическую, и снова подвинула ему.

— Спасибо, — сказал Андрей. — Тамара, вы не знаете, где она?

Женщина села напротив него, подперев подбородок рукой. В глазах её были тоска и сочувствие.

— Уехала, — тихо ответила она. — Вчера ещё. Уволилась и уехала.

Конечно, уехала. Где она могла ещё быть? Ни подруг, ни родственников в городе. Не на вокзале же ночевать.

— В Москву? — зачем-то спросил Андрей. — В тот журнал?

Как будто ответ ему был нужен. Регина не меняла решений. Тамара кивнула.

— Она дочку увезла, — сказал он. И пригубил чай, не почувствовав вкуса.

— С ней и приходила, — снова вздохнула Тамара. — С вещами и девочкой. Наверное, отсюда сразу на вокзал.

Не наверное, точно. Андрей на секунду прикрыл глаза. Впервые за сутки он ощутил, что рядом нет не только Регины, но и Элки. Маленькая, почти игрушечная в его руках, уже умеющая говорить «папа». Тёплая. Как он теперь без них?

Андрей заставил себя проглотить комок в горле. Он ещё не настолько расклеился, чтобы вот так, перед чужим человеком… Прокашлялся и спросил:

— А адреса не знаете? Ну, куда она отправилась? Что за журнал хоть?

Тамара молча покачала головой. Андрей встал.

— Спасибо за чай, — ещё раз поблагодарил он.

— Лестница на улицу налево, — настойчиво сказала Тамара. — Налево, запомнил?

К кабинету главреда был коридор и лестница справа. Андрей усмехнулся.

— Запомнил, — согласился он. — Спасибо.

У самых дверей он обернулся и спросил:

— С вами она тоже не попрощалась?

— Ну, раз уж с тобой не решилась, — грустно улыбнулась Тамара. И добавила задумчиво. — Она боится прощаться. Боится привыкать.

— Она ничего не боится, — сказал Андрей. И ушёл. На лестницу налево. Отпустило.

В тот же день он написал заявление в милиции. Поругались, жена с ребёнком уехала в неизвестном направлении, хочу найти. Мрачный сержант долго читал неровный почерк, потом недовольно оглядел Андрея.

— Бил, что ли?

— Кого? — не понял тот.

— Жену, раз сбежала.

Андрей промолчал. Не объяснять же было постороннему мужику, в чём дело.

— Ты, парень, представляешь, что в стране сейчас творится? — поинтересовался сержант. — На улицах каждый день перестрелки. Бомбы взрываются. Заложников захватывают. А ты тут со своими семейными разборками.

— Искать будете? — перебил его Андрей. — Заявление примете?

Сержант вздохнул, сунул заявление в какую-то папку.

— Будем, — сказал он. — Но на быстрый результат не рассчитывай. И вообще, вы бы лучше по-семейному, между собой.

Между собой уже было нельзя. Андрей пошёл домой, купил по дороге бутылку водки и впервые в жизни напился так, чтобы не помнить. Ничего и никого. Даже на работу выйти не смог.

А потом время покатилось с горки. День, ночь, неделя. Месяц, следующий. Андрей работал, регулярно навещал маму. Иногда пил. Но алкоголиком стать, кажется, было не суждено. Наутро обычно было так плохо, что пить хотелось всё меньше. Иногда приводил домой женщин. Они заполняли собой пространство, затаптывали каблучками ковры, насыщали комнаты запахами своих духов. А Регинин всё равно не стирался. И вещи, напоминающие о ней, всё равно попадались на глаза, как ни убирай. И мама каждый приезд спрашивает про Эллу. А что он скажет? Он ничего не знал. Кроме того, что, даже когда он найдёт Регину, она не отдаст ему дочь. Потому что уже забрала. Регина не меняет решений. Регина не отклоняется от цели. Регина не отдает того, что считает своим. Если бы налево пошёл он, она, наверное, его убила бы. А что делать ему? Безжалостная тварь. За что она так с ним?

Время шло. Она была где-то там. Возможно, уже не одна. А он выпроваживал из их квартиры случайных подружек и сидел в темноте, снова глядя в стену. Сам себе напоминая зверя в огненной клетке. Он никогда не думал, что в нём может быть столько ненависти. Он всегда считал себя мягким и спокойным человеком. А теперь злость сжигала его изнутри, не давая дышать. Почему? Почему она это сделала? Почему он не может найти её и свернуть тонкую красивую шею? Почему он теперь должен захлёбываться в собственных эмоциях, бессильно и яростно пытаясь всё забыть, вытравить, выжечь? Почему он всё равно, всё равно, чёрт возьми, любит эту женщину?

В тот день, когда от неё пришло письмо, он до утра сидел с ним за кухонным столом. От листка пахло ею. И немножко Элкой. Прошлым, которое его не отпускает. За окном светлело. На столе стояли три пустые бутылки пива. Кажется, пора заканчивать с выпивкой.

— Не помогают ни девки, ни водка, — пробормотал он. — С водки похмелье, а с девок что взять.

Голос разнёсся по пустой квартире, утонул в сумерках и пыли. Убраться бы. Чёрт знает, сколько он этим не занимался. И побриться. Распустился, сукин сын, как сказал бы отец. Он, наверное, много чего сказал бы растёкшемуся из-за бабы сыну. Мама говорит, не стесняется. Или не сказал бы ничего. Просто молча похлопал бы по плечу.

— Нужно собраться, — сказал Андрей. — Нужно собраться. Поспать хоть пару часов. Завтра совещание.

Какая-то шишка выкупала одну из их линий, собираясь перевести её с исследовательской на коммерческую основу. Это был реальный шанс выжить, сохранить хоть часть института и лабораторий.

— Плевать, что там производить будут, — ворчал Пётр Васильевич. — Главное, чтоб не наркоту. Кажется, удобрения какие-то. Плевать. Лишь бы денег хватало хоть за аренду и электричество платить.

Итак, поспать. Потом душ и побриться. И выбросить бутылки. Накопилось. И хоть сосисок купить вечером, холодильник пустой. Нужно попробовать, хотя бы попробовать жить. Он разберётся и с разводом, и с тем, где будет жить дочь. Позже, немного позже. А сейчас спать.

— Спасибо и за то, что не позвонила, — сказал он, разрывая письмо на мелкие кусочки. Он не был уверен, что сделал бы, услышав голос Регины.

Над головой бушевали бури. Миллионы и миллиарды маленьких и больших грозовых фронтов. Что-то рушили и возводили, кого-то свергали и возносили, взрывали и стреляли, покупали, продавали, дрались. Плакали слезами цвета венозной крови, красили ими пиджаки и девятки. Бури злились и выли. Внизу, под ними, качали головами и жили дальше. Человек ко всему привыкает. Можно спать под канонаду, если она никогда не утихает. Можно пройти мимо смерти, не испугавшись, если она каждый день попадается на глаза. Можно разучиться жалеть и сострадать, если на жалость не хватает сил — выжить бы. Человек всегда хочет есть, пить, спать. Любить и ненавидеть. Человек всегда хочет просто жить. В любую эпоху и под любыми небесами.

Немного лет спустя, когда к слову «русский» перестанут добавлять «новый», словно бывают старые, когда карты из телефонных станут банковскими, и растворится в небытии такая вечная черта мест обитания людей, как ларьки, кто-нибудь обязательно спросит — разве так бывает? Разве так можно? Бывает. Можно. Будущее и прошлое всегда смотрят друг на друга дикими глазами, не веря и осуждая. Каждому кажется, что другое выдумка. Увы. Можно ещё и не так.

1995

Няня спала без задних ног на диване в гостиной настолько крепко, что не услышала звука открываемой входной двери и шагов. Можно было бы, конечно, разбудить и устроить скандал. В конце концов, за что она, Регина, деньги платит? За то, чтобы эта дурища деревенская дрыхла у неё в квартире? А за ребёнком кто смотреть будет?

Но скандала не хотелось, как и вообще разговаривать с кем-либо. Регина бросила клатч на кресло, тут же сняла туфли и босиком дошла до кухни. Налила себе воды. Завтра разберётся с няней. Наверное, придётся другую искать, более ответственную. Жаль, эта пока что неплохо справлялась с Элкой. Пока что. Завтра, всё завтра, до утра ничего не случится. А сейчас у неё болит голова, и ноги от каблуков, и спина от долгого стояния, и лицо от постоянной улыбки. Она зверски устала, а завтра снова дела, работа, встречи, и нужно улыбаться и прекрасно выглядеть.

Регина потёрла виски. К коже прилипли запахи чужих духов, мужских и женских, приятных и отвратительных. От их смеси подташнивало. Она залпом допила воду и пошла в спальню, но на полдороге передумала. Дверь в детскую чуть слышно скрипнула, открываясь. На столике горел ночник. Зачем? Элка же не боится темноты. Опять няня намудрила? Но выключать не стала. Присела на низкую скамеечку у двери, подвинув плюшевого зайца.

Элла спала. Тонкие брови хмурились, наверное, снилось что-то серьёзное. Пижама, с неразличимыми в сумерках слониками, собралась гармошкой на локтях. Светлые прядки падали на лоб.

Худенькая. Почему она такая худенькая? Ест плохо? Няня не говорила. Мясо, рыба, фрукты в любое время года. Ради этого она и работает двадцать четыре часа в сутки, подумалось Регине. Но мысль тут же сползла, как дождевая капля по стеклу, не задержалась. Потому что неправда. Никогда в жизни Регина не смогла бы так надрываться ради кого-то другого. Даже если надрываться приходилось в вечернем платье и перед журналистами. Только ради себя. Ради собственного страха. Страха вернуться к тому непрерывному стуку колёс поездов, забористой ругани за окнами крошечного дома, запахам подгорелой каши и хозяйственного мыла. Пусть лучше чужие духи. К раздражающему нетерпеливому женскому голосу, без конца повторяющему:

— Райка! Райка, не сиди без дела! Уроки выучила? Так, давай, поднимайся и посуду вымой, помоги матери наконец.

Регина передёрнула плечами и тряхнула головой. Звякнули длинные серьги. Элка пошевелилась. Пушистые реснички дрогнули в тенях, отбрасываемых ночником. Регина замерла, задержала дыхание. Что-то внутри глухо скреблось сейчас, когда она смотрела на дочь. Глухо, но очень болезненно. Этих тонких пальчиков и внимательных глаз, таких же, как у некогда любимого мужчины, могло и не быть. Жаль, что был он и есть Элка? Нет, наверное. Это ведь лучше, чем ничего. Когда есть хоть что-то, пусть и такое, больное и тоскливое, поднимающее голову лишь по ночам. Когда засыпает страх и накатывает тупая тяжёлая усталость. Когда встречает пустотой и тишиной квартира. Когда в двадцать восемь чувствуешь себя на все пятьдесят. И единственное, о чём мечтаешь, так это об утренней тишине в этой самой квартире.

Регина откинулась назад, прислонилась затылком к стене и прикрыла глаза. Усталость постепенно становилась умиротворённой, дремотной, незлой и вялой, как наевшаяся пантера. Лёгкая занавеска на окне шевелилась от дыхания ночи. Тёмный и тихий островок спокойствия с жёлтым пятном ночника. Размеренное дыхание ребёнка. Регина бездумно смотрела на неё из-под прикрытых ресниц, чувствуя, как медленно согревается что-то внутри. Это был её дом. Какой есть. Он обязательно когда-нибудь будет лучше, больше, богаче. А сейчас он такой.

— Знаешь, — сказала она шёпотом, — мне сегодня сообщили, что я сука.

Реснички девочки дрогнули, но она не проснулась. Регина беззвучно хмыкнула. Забавно было. Одна из моделей напилась в стельку и нашла, на ком сорвать злость на весь мир. Так и объявила, подойдя к Регине и развернув её к себе за рукав платья. От модели пахло шампанским и духами, тонкие шпильки едва держали подгибающиеся ноги в дорогущих чулках.

— Ты с-с-сука, — выпалила она визгливо прямо в лицо Регине. — Акула!

Та инстинктивно отшатнулась от запаха, от бессмысленного выражения мутных глаз, от неуловимо-знакомого пьяного оскала. Дыхание перехватило от отвращения. Регина молча выдернула рукав и отошла в другой конец зала. Никто и внимания не обратил на инцидент, такое случалось практически на каждом корпоративе или презентации. Кроме нескольких коллег Регины. Прежде, чем уйти, она успела заметить выражения их лиц. Они улыбались.

Регина снова хмыкнула.

— Пусть думают, что хотят, — снова сказала она шёпотом. — Лишь бы на работе не гадили.

Ей действительно было всё равно. Наверное, это неправильно. Наверное, человека должно волновать то, что думают про него окружающие. Наверное. Она не знала. Она твёрдо выучила, хочешь выжить — не думай об окружающих. Они о тебе не подумают. Они будут травить насмешками и издевательствами бедно одетую молчаливую девочку, обзывая её дочерью алкоголиков и нагулянной. Обзывать до тех пор, пока не проплакав втихомолку весь первый класс, девочка не начнет огрызаться и лезть в драки. А потом снова плакать, хлюпая разбитым носом. Потому что её обидчики ели лучше и не спали на сквозняках и, соответственно, были сильнее. Девочка будет расти и учиться тому, что ждать добра от окружающих нельзя. Надежда — глупое чувство. Вера в чудеса — тоже. Они не выживают под подзатыльниками и липким шёпотом: «Куколка». Их давит катком бормотание матери подруги у тебя за спиной: «Не водись с ней, Маша. Я тебе запрещаю». Они ломаются, как тонкие стебельки, под чужими недобрыми взглядами, просто за то, что ты есть. Можно снова плакать и пытаться доказать своё право жить, можно выпрашивать у окружающих понимание и сочувствие. А можно послать всё к черту и не думать о них. Регина давно выбрала последнее. Она не умела просить.

— Сдалось мне их одобрение, — пробормотала она.

Занавеска снова шевельнулась, прозрачная тень проплыла по полу. Элла вздохнула и заворочалась. Регина, не отрываясь, смотрела на неё. Она убрала все фотографии Андрея. Выбросить не смогла. Но собрала в коробку и спрятала её подальше. Не помогло. Каждый день перед её глазами были знакомые черты и знакомая мимика. Маленькие, девчоночьи, но не узнать было нельзя. Или это Регине виделся Андрей в каждой улыбке девочки, в нахмуренном лобике, в форме крошечного носа и разрезе глаз? Ей не нужно одобрение. А любовь? Внутри привычно больно дёрнулось что-то. Регина зажмурилась.

— Я всё сделала правильно, — прошептала она. — Правильно. Я хотела как лучше. Я хотела дать ему всё — машину, квартиру, весь мир. Я так хотела.

Она не знала, что такое любовь. Она не умела обращаться с ней. Но знала, что такое не есть три дня. Знала, что значит ночевать на улице. Разве любовь способна пережить такое? Разве так бывает? Она всего лишь хотела, чтобы у Андрея было всё. Чтобы он больше не разгружал машины по ночам, чтобы не засыпал от усталости за ужином, чтобы не носил рубашки с китайского рынка. Она дала бы ему всё. Она не знает, как можно по-другому. Почему тогда её до сих пор не оставляет ощущение, что она сделала самую большую ошибку в своей жизни?

— Я сама виновата, — сказала она. — Сама.

Регина это точно знала. Она только представляла, что такое предательство. Для того, чтобы предать, о человеке нужно хотя бы помнить. Её не предавали, она никому настолько не была нужна. Но она понимала, что предала сама. И внутренние демоны изгрызли душу до дыр за это.

— Я всё сделала правильно, — сказала она тихо.

«Неправда», — ответил внутренний голос. «И ты это знаешь. С самого начала знала. Вот и разгребай теперь. Живи без любви».

— Проживу, — прошептала она. — У меня всё будет хорошо. Я всё равно не знаю, что такое любовь.

«Знаешь», — не согласился голос. «Это то, что у тебя было. Это ты и Андрей».

Андрей. Только Андрей. Регина снова посмотрела на дочь. Элла шевелила губами во сне. Регина поднялась и поправила на девочке одеяло. Почему она беспокойно спит? Не заболела? Съела что-нибудь не то вечером? А если проснется? Кажется, няня поет ей колыбельные. Регина вдохнула.

— Я не умею петь колыбельные, — сказала она. — Даже слов не знаю ни одной. Но я куплю тебе того, кто умеет. У тебя будет всё, чего не было у меня. Цветные резинки, барби, раскраски и модные платья. У тебя будет всё. Обещаю. Я дам тебе то, что не захотел взять твой отец. Спи.

Дверь снова скрипнула, закрываясь, по стенам бесшумно метнулись тени от оставленного гореть на столике ночника.

Раз, два, три. Нарисованные клетки на полу по размеру как раз подходили к её маленьким ножкам. Она знала, что клетки называются сложным и красивым словом «линолеум». Но представлять, что это плиты на полу в сказочном замке, было интереснее. Топ, топ, раз, два, три. Элла принцесса, на голове картонная корона, которую вчера сделала ей Лика. Лика добрая, она тоже называется красивым словом — няня. Солнечные лучи освещают пол, зайчики скачут по стенам. Элла любит, когда солнце. И гулять любит.

На кухне мама ругалась с Ликой. Элла не понимала, почему? Лика ведь хорошая. Играет с Эллой, косички ей заплетает, с яркими ленточками и бусинками, как у принцессы.

— Кто тебя научил такие плести? — спрашивала Элла. — Фея, да?

— Почти, — смеялась Лика. — Бабушка, я ж с ней росла. Так что она всему и учила.

— А кто такая бабушка?

— Самый добрый человек в мире, — подмигивала Лика. — Давай я тебе сказку почитаю.

Любимой сказкой была «Русалочка». Стоило представить, как она, бедная, идет по берегу моря, а за ней на песке кровавые следы, как сердечко Эллы замирало от ужаса и сочувствия.

— За что её так? — она прижималась к Лике и заглядывала той в глаза. — Почему нельзя было просто отдать ей принца?

Лика вздыхала и гладила ее по голове.

— А не бывает так, чтоб всё было и ничего за это не было. За богатую и счастливую жизнь ещё и не так готовы расплачиваться.

— А ты бы что за принца отдала? Тоже голос?

Лика тогда долго думала над чем-то. Элле казалось, что принца представляет. Только лицо у няни было каким-то странным, немножко злым и совсем не радостным.

— Ну так как? — потеребила её за рукав Элла. — Отдала бы голос?

Лика усмехнулась.

— Да, кабы принцы только голосом обходились. Им всё подавай — и душу, и тело, и мысли. А уж они подумают, как заберут всё, полюбить или выбросить.

Заметив явное непонимание на лице маленькой собеседницы, Лика рассмеялась и снова погладила её по голове.

— Не думай об этом. Вырастешь — сама всё узнаешь. И пусть тебе повезет с принцем, русалочка моя.

— Я не русалочка, — насупилась Элла. Ей не нравилась фраза «вырастешь — узнаешь». Глупости какие. Она уже выросла. — У меня хвоста нет.

— Зато волосики светленькие и глаза прозрачные, как настоящее море, — заверила Лика.

Солнечный луч ползал по комнате. Считал квадратики на полу, трогал блестящие, полированные полки над столом. Почесал за ухом сиреневого плюшевого зайца, приятеля Эллы. Голоса на кухне становились громче. Кажется, Лика плакала. Элла подкралась, неслышно ступая белыми носочками, и заглянула в приоткрытую дверь. Ну да, плачет, сидит на табуретке в углу и плачет. А мама ходит по кухне и говорит недовольно, неприязненно, так, что хочется заступиться за бедную Лику.

— Я тебе за что деньги плачу? — мама поставила со стуком чашку кофе на стол. Нет, нельзя заступаться, хуже будет. Когда мама злится, нельзя лезть. Можно и в углу оказаться вместе с Ликой.

— Я не специально, — всхлипнула Лика, — замоталась за день. Регина Игоревна, ну простите, больше не повторится. Не увольняйте, пожалуйста.

Элла знала и это слово. После него другие няни уходили и больше не возвращались. Элла не хотела, чтобы Лика уходила.

Мама отвернулась, переставила чашку в мойку. Чёрные волосы её, длинные, блестящие, рассыпались по спине. Мама была очень красивой. Элла ещё не решила, на кого лучше быть похожей — на маму или на Русалочку. А ещё у мамы были красивые платья. И иногда, когда её не было дома, Элла пробиралась к большому шкафу в маминой спальне и трогала яркую ткань какого-нибудь из них. Платья пахли духами, вкусными-превкусными. Элла однажды нашла флакончик с ними на тумбочке возле маминой кровати и вылила и на себя, и на любимого зайца. Ох, и ругалась потом мама. А после, через день, ушла и не вернулась няня Оля.

— Ты живёшь в Москве, — ровно сказала мама плачущей Лике, — в моей квартире. Ешь из моего холодильника. Получаешь приличную зарплату, которая тебе в твоем Мухосранске и не снилась. От тебя не требуется ничего, кроме выполнения прямых обязанностей. И ты мне смеешь говорить — так получилось? Бестолочь! Или ты думаешь, что юбка шириной в пояс и накрашенные в три слоя глаза помогут тебе зацепиться и устроиться шоколадно? Чтобы тут выжить, нужно работать. Работать, понятно? На кой ляд мне твои «так получилось»? Выметайся на улицу и кому-нибудь другому это объясняй. Если кому будет интересно.

Элла сжалась в комочек. Вот сейчас Лика уйдёт, и всё. И снова никто не будет плести косички и читать сказки. Нет, потом придёт ещё какая-то няня. Но Элла её уже не хотела.

— Регина Игоревна! — в голос разрыдалась Лика. — Не надо, пожалуйста! Ну куда я пойду? Я ж из деревни, у меня там только бабушка, помочь некому. Я, честно, больше не буду, всё-всё выполнять стану, что скажете. Ну не возвращаться ж мне в деревню? Там же одни алкоголики, и работы никакой. Регина Игоревна, миленькая!

Элла зажмурилась. Вот сейчас, сейчас мама скажет Лике уходить, и та уйдёт. Может, отправиться с ней, на поиски приключений и принца, к той самой загадочной и самой доброй в мире бабушке?

Но было тихо. Только подвывала Лика, и было её очень-очень жалко.

Наконец мама сказала сухо:

— Две недели. Я еду в Казань по работе на две недели. Вы с Элкой со мной, и если хоть в чём-то напортачишь, прямо там и брошу. Без денег на обратный билет. Поняла?

— Да, да, — закивала Лика, вытирая щёки. — Всё поняла, Регина Игоревна, я не подведу, честное слово.

— Исчезни, — устало и недовольно пробормотала мама. — Уйди с глаз.

Элла не стала слушать дальше. Она не знала, что такое Казань, что значит напортачить, но ясно поняла — Лика остается. Проскользила по полу в комнату, с разбегу обняла плюшевого зайца и прошептала ему на ухо:

— Мама добрая, правда-правда, и не выгонит Лику.

Солнечный луч золотыми пылинками кружил у стены, сквозняк шевелил занавески, и казалось, что кто-то тайком заглядывает в окна.

Она готовилась к этому разговору несколько дней. Несколько раз заходила в кабинет, где стоял телефон. Закрывала за собой дверь, прислонялась к ней спиной и чего-то ждала. За дверью шла жизнь. Ходили люди, слышались обрывки разговоров, текли минуты. Так было и сегодня. За дверью раздались шаги и голоса — от гримёрок шли две парикмахерши. Регина невольно прислушалась.

— Вчера какие-то бандосы праздновали что-то своё в центре. Ну, знаешь, там ещё ресторан такой, чуть не круче «Праги», — говорила одна.

— И чего? — спросила вторая.

— Знаешь, кого там видели? — понизила голос первая. — Звезду нашу. Утром она здесь каблучками по подиуму цок-цок, а по вечерам с такими вот по ресторанам. Они пьяные разборки там устроили. Хорошо хоть без стрельбы. И она с ними.

Её собеседница фыркнула.

— Ты видела, на какой машине её сюда привозят? И колечки с серёжками чуть не каждый день новые, и все с камешками.

— Времена разные, — сказала первая, — а люди, умеющие устраиваться, всегда одинаковые. Может, так и надо?

— Чего ж она тогда ещё лучше не устраивается?

Кажется, первая парикмахерша скривилась.

— Мы не на проспекте Мира находимся, да и фамилия руководителя не Зайцев. Шла бы туда.

— Кому она там нужна? — хмыкнула вторая. — Да и мы не последний сорт.

Их голоса удалялись. Судя по ним, неприглушённым, свободным, девчонки даже не задумывались о том, что за одной из закрытых дверей может кто-то быть. Дуры. Услышь их та самая звезда или кто из её подруг, заработают себе смертельного врага до конца дней своих на этой работе.

— Ты же знаешь, что наш Андрюсик у того же Зайцева пару лет назад учился?

Андрюсиком звали молодого и крайне щедрого на интересные идеи дизайнера.

— Да ладно! — ахнули в ответ. И голоса окончательно смолкли. Регина усмехнулась.

Тёплая тягучая тишина снова накрыла кабинет. Телефон стоял на столе. Ждал. У неё было четкое ощущение, что не просто поговорить она собирается. Поговорить через километры, через годы, через всё, что было. А протянуть руку и прикоснуться самыми кончиками пальцев к щеке, ощутив тепло кожи. И что случится дальше, она не знала. А потом наконец решилась.

Длинные гудки, натягивающие нервы, в какой-то момент прервались, и знакомый голос ответил:

— Алло.

Регина вздрогнула. Ей почему-то казалось, что сначала придется пообщаться с Ниной Ивановной, выслушать всё, что та по её поводу думает. Может, поругаться. Заставить передать трубку Андрею. Выиграть время, получить передышку. Не вышло.

— Алло, — повторил Андрей.

Регина вдохнула, выдохнула, и сказала:

— Здравствуй.

Пауза. Долгая, размером с вечность. А потом он ответил:

— Здравствуй.

Всё. Оба замолчали. То ли не о чем говорить, то ли есть, но слишком о многом.

— Я по делу, — сказала Регина быстро, чтобы не тянуть это страшное безмолвие. — Я тебе документы на развод выслала, на адрес матери. Хотела убедиться, что ты не переехал и всё получишь.

— На развод, — повторил Андрей. — Нет, не переехал.

— Подпиши, пожалуйста, как получишь. Нужна только подпись, остальное я решу.

— Не сомневаюсь, — хмыкнул он, — ты всегда решаешь сама.

В воздухе повисло — тогда ты тоже решила за нас сама.

И снова пауза. За неплотно прикрытой дверью в кабинете снова слышны были голоса. Из незашторенного окна рекой лилось солнце, нагревая глянцевый бок телефона.

— Подпишешь? — спросила Регина.

— Да, — сказал Андрей. — Если тебе это нужно. Как Элла?

— Хорошо.

«Как ты?» — крутилось никому неслышное. «Тоже хорошо?»

— С кем она будет жить?

Вопрос оказался неожиданным. Регина передернула плечами.

— Со мной, конечно.

— У нас своя квартира, не съём, — сказал Андрей, спокойно, даже отстраненно.

Регина помнила, как при таком тоне темнеют его глаза. Злится. Она так явно представила это, что пришлось тряхнуть головой, чтобы избавиться от картинки.

— И мама скучает, — добавил он. — Ты же понимаешь, что всё это неправильно?

— Нет, — сказала Регина.

Нужно было не звонить. Написать записку, вложить в пакет с документами.

— Мы её три года не видели, — тон Андрея стал напряжённее.