Бесплатный фрагмент - Чужая душа. Славянская сага

Перед вами книга, отнесенная авторами к жанру исторического фэнтези.

Собственно говоря, именно этой книгой мы, авторы, закрываем собственный гештальт. Так давно и в целом беспочвенно нас обвиняли в том, что мы, авторы исторических книг, те еще сочинители. И речи-то героев нам в целом неизвестны, и поступки, и одеяния, все сами себе насочиняли…

Уж лучше грешным быть… И мы засели писать сказку, основанную на фактах. Вся фактология представлена нами в сносках. Вот набросили на плечи героини легкое крзно — разбирайся, читатель, могло ли оно оказаться там в те времена. Рассказали, что была такая королева датская, бывшая княжна полоцкая да минская — привели факты, а уж могла ли она стать такой, как нами описано, суди по балладе народной, пришедшей из тех времен… Чем не интерактивная игра? В которой читатель сам определит правоту автора. Умение его вложить в уста героя то, что с огромной вероятностью могло быть героем сказано. Умение одеть героя соответствующим образом, поместить в соответствующую обстановку…

Главная героиня, Марина Кузьмина. Человек, которому пришлось столкнуться лоб в лоб с собственной личностью, не очень-то вначале себя узнать. И перестать понимать совсем, а потом, вслед за отчаянием, протестом, депрессией, обрести новое понимание и веру в себя. Это ведь то, что проходят многие из нас, разве что Марине для всего такого-этакого пришлось перенестись в двенадцатый век нашей эры, на далекий Остров, точней, архипелаг… Это ведь фэнтези!

Книга в целом задумана как сага о славянстве, насколько это удастся авторам, вопрос другой. Первая часть — о славянах западных, полабских. Это народ, которого, по сути, не стало, и это — страница из кровавой книги под названием «Геноцид». Последняя славянка на острове Рюген, что нынче в Германии, некая Гулицина, еще в пятнадцатом веке могла сказать нам нечто на языке рутенов-вендов. Но стоит на Острове идол Световита в память о прошедших веках и людях. Он заговорит с тобой, читатель, на страницах нашей книги.

О чем еще книга? Об эзотеризме. И, наряду с сакральной Еленой Блаватской, будет на ее страницах некая Джулия Вонг. Что, не смотрите «Битву экстрасенсов»? Да мы в целом тоже.

Только такой кадр интересный попался, и не успели мы точку поставить в первой части книги, преподнес такой сюрприз… Непременно об этом еще напишем!

Есть ли в книге иностранная разведка? Конечно. Есть, к примеру, родноверы современные, попросту говоря, неоязычники. Есть, в конце концов, американские мормоны, и Митт Ромни собственной персоной, есть масоны! А есть ли ФСБ? Обижаете…

Предисловие. Великие Веды славян

— Право, Ромни, это уж слишком. В третий раз сегодня сбой связи, и я готов выбросить свой «Эппл» в корзину для мусора, на что мне ящик, напичканный под завязку всякого рода электронными штучками, когда нет интернета?

Мужчина, сидящий в глубоком кресле у окна за письменным столом, резко развернулся в своем кресле лицом к говорящему, который только что переступил порог номера. Именно номера: отель, в котором они находились, носил звучное имя Мариотт Солт Лейк Сити Даунтаун.

— Я в гостях у Джона, старина Брюс. В моем окне ты видишь Темпл, мне не жарко и не холодно, я работаю. Чего еще желать от жизни?

Его собеседник пожал плечами. Резко вышел на середину комнаты, огляделся в поисках стула. Не найдя последнего, двинулся в сторону кресла, стоявшего в стороне у стены. Усевшись, стал буравить синими глазами хозяина. А тот и не стал отводить своих глаз.

Надоело обоим одновременно.

— Что Энн? Как она? — с сочувствием спросил посетитель у хозяина.

— Как там твоя разведка? — спросил хозяин посетителя безо всякого сочувствия.

Помолчали в некоторой растерянности.

Митт Ромни счел необходимым ответить первым.

— Ну, ты ее знаешь, мою Энн. Держится. И не просто держится. Верховая езда, акупунктура, и лекарства, кто его знает, что еще. Главное, мужество на каждый день, и это не то, когда однажды и навсегда, и потом можно собой гордиться. Она каждый день в бою. Я преклоняюсь перед этой женщиной…

Собеседник откровенно напрягся, чувствовалось, что сдерживается. Не удержался, спросил:

— А Лори? Что Лори Гадиес?

Митт Ромни счел возможным промолчать. Возможно, он полагал, что главе Национальной разведывательной службы США прекрасно известно, где находится женщина, с которой он когда-то работал, и даже как она себя чувствует. Пожалуй, он счел вопрос неуместным. Возможно, ему не понравилось, что имена двух женщин поставили рядом, словно уравняв в правах.

Господин Брюс А. Карлсон, глава УНР, принял немой упрек собеседника. Но отступить не сумел.

— Я всегда был поклонником ее красоты. И восхищался умом Фалька…

Митт Ромни почти вызывающе промолчал вновь. Тема была исчерпана.

— Что касается разведки. Ничего не поменялось, Ромни. Суть та же. Методы те же. Даже люди те же. Большинство, по крайней мере. Не считая тех, кто определенным образом образован; это понятно, их тема — космос. Они техники, они ученые, и это те, чей состав в ведомстве постоянно пополняется. Нужно уметь с ними общаться, но если уже умеешь, а я, генерал ВВС, умею, то все просто. Они славные ребята; каждый первый из них — гений, и каждый первый также ребенок во всем остальном, что не касается их собственного дела.

И, поскольку собеседник все еще молчал, задетый бестактностью гостя, Карлсон, вздохнув, продолжил:

— Представляю, что каждый из них сказал бы, поселившись в этом отеле. Ладно, что все по старинке, и сервис не навязчив, не то, что в Европе, где каждый из моих побывал. Но вот связь… Вернее, ее отсутствие! Парни и двадцати минут бы здесь не остались.

Ромни молчал. Выведенный из себя этим молчанием, Брюс вдруг высказал то, что, видимо, его волновало более всего:

— Ну? И зачем же я здесь, в этом средней руки отеле? И не привлекаю к себе внимания, и выряжен в гражданское, и жду вторые сутки встречи? Неужели же для того, чтобы слушать молчание? Даже для старого друга, Митта Ромни, это уже чересчур! Ромни, мне нужен ответ, я жду…

Его собеседник вдруг покинул кресло, и стал расхаживать из угла в угол комнаты, взволнованно повторяя:

— Я объясню, я все объясню…

Брюс А. Карлсон рассматривал хозяина теперь чуть ли не с удовлетворением. По крайней мере, точно без раздражения, которым был полон еще несколько мгновений назад. Он знал это лицо много лет. Глубоко посаженные глаза, которые в минуты волнения, как сейчас, приобретают влажный блеск, выраженные, мощные надбровные дуги. Тонкие губы, которым трудно растянуться в улыбку. Да, об этом человеке он знал все, к чему все эти перечисления, не роман же писать. Внешность? Пустячок, ее знают все. Живем в век информации. А вот изнутри попробуй. Брюс А. Карлсон пробовал. И не одного только этого, что меряет комнату шагами…

Ромни вдруг остановился, как вкопанный. Прямо напротив своего гостя.

Задал вопрос, заглядывая в глаза с высоты своего роста.

— Брюс, насколько ты мормон?

Странный вопрос. Будто бы это не с детства. Старейшины, президент прихода, советник президента, исполнительный комитет, и прочее, и прочее…

Не вычеркнешь из биографии. Старейшина Брюс Аллен Карлсон разговаривает сейчас с епископом Церкви Иисуса Христа Святых последних дней, президентом кола, а как же. В противном случае, быть может, и разговора бы не состоялось. Лететь в город Большого Соленого озера, священный город святых, из Вашингтона? Смотреть Храм Мормонов? Он, Карлсон, не столь привязан к обертке, его интересует скорее содержимое. А содержимое, это…

— Я мормон, Митт. Даже если у меня нет страницы в «Mormon.org». Насколько вообще возможно одному человеку быть одним кем-то. Ты должен это знать, ты ведь политик, а значит, знал соблазн. Что-то говорит мне, что тебе ведом вкус и кофе, и чая, и, как ни любил ты Энн, как ни боготворил ее, но взгляд твой падал и на других женщин. Когда бы ни законы…

— Энн — моё солнце, и я живу, делая обороты вокруг Солнца. Все остальное, Брюс, домыслы тех, кто сам, будучи слаб, приписывает слабость другому.

Посетитель Митта Ромни и его высокий гость принял эту отповедь, не дрогнув даже глазом. Потом улыбнулся.

— Крепчает нравственность, когда дряхлеет плоть… Ну, не хмурься, Митт. Я знаю, каков ты. Вы с Энн достойны друг друга. Но и кремень высекает искры, хоть не горит…

Если он ждал ответа, то зря. Потому, видимо, выждав паузу, сказал:

— Ты сейчас похож либо на политика, либо на дельца. К этим я бы не приехал. Я приехал по первому твоему зову, ты сказал, что это важно для тебя. Переходи к делу, если хочешь, чтоб я не раздражал тебя. И, кстати, не зови меня стариной Брюсом, если хочешь, чтоб я был смирным. Мои парни именно так величают меня за спиной, имея виду мою старость, а я гоняю их до натуральной рвоты за это. Пусть бегают, они-то молоды, раз я стар… Нехорошо это для мормона, — спорить, я и не спорю…

На этот раз его собеседник откликнулся как должно.

— Брюс, я не собирался тебя обидеть. Я напряжен, да, поскольку не знаю, как ты отнесешься к тому, что я собираюсь тебе сказать…

— Так скажи, — увидишь.

— Да…

Решительными шагами Митт Ромни пошел к столу, поискал там что-то в ящике.

— Смотри, это она. Девушка, которую я ищу…

Карлсон смотрел не без интереса. Быть может, чисто мужского. Столь ясное выражение лица девушки, в котором — открытость, и даже честность. Пожалуй, Карлсон любил все эдакое. Давно когда-то, когда был и сам чист и открыт душою. Служение, и все такое прочее. Что бы он стал делать с такою сейчас? Ничего. Ему по душе другое: нужна перчинка в женщине. Чтоб поломалась — и довольно. Важно и ее желание идти навстречу. В этой девушке нет подобного. Не то чтобы уличила в херасменте, нет. Это не ее подход. Скорее, может по яйцам врезать. И в то же время, найди к ней подход, увлеки ее чем-то большим, чем секс, позови за собой, она такое выдаст! Всю жизнь можно фейерверком этим наслаждаться. Но старине Карлсону уже не по плечу. Попроще чего-нибудь, а может быть сложнее, искушенней…

— Славянка? — спросил он у Митта равнодушно. — Может быть, даже русская.

— Что тебе известно, что ты уже знаешь?

Удивление Митта Ромни было почти оскорбительным для его оппонента. С кем он разговаривает, этот человек, не с руководителем ли Управления национальной разведки?

— Служба, Митт. Я не совсем политик, я, скорее, солдат, мне надо знать и уметь все. Иногда доводится узнать больше на этом поприще.

Помолчали. Митт явно все еще ждал обьяснений.

— Твой интерес к русским ты обозначил сам, старина. Кто тут изрыгал лавину проклятий? Помнится, я восхищался. «Потому что мы давно истребили дух патриотизма в русских, превратив их в нацию злобных, мелочных и завистливых недолюдей. Мы заставили их ненавидеть свою страну, ненавидеть друг друга, ненавидеть собственную нацию. Русских больше нет, мы их уничтожили»… Я просил парней запомнить эти слова чуть не наизусть. Они мне нравятся, Митт. Жаль, что не соответствуют истине…

Митт Ромни приподнял брови в почти карикатурном удивлении.

Карлсон также пожал плечами демонстративно.

— Ну, вот эта, например. Заставила она тебя побегать?

— Вот ты и ошибся, старина. Слишком незначительна она в своей нынешней жизни. Потеряна где-то на задворках. Потому и не мог найти. Впрочем, так, да, получается, что да, заставила…

Настал черед удивляться Карлсону. Но этот был лишен остатков наивности слишком давно. Он просто поднял тяжелый взгляд на Митта Ромни и стал ждать объяснений.

— Я расскажу, друг. Расскажу… Только вот если станешь считать меня сумасшедшим… не надо этого! Я вполне здоров, но мне нужен частый бредень, и даже не УНР… Мне нужен наш, мормонский частый бредень, мне нужно, чтоб ее искали на всех перекрестках земли. Русские говорят: «Ищи, как хлеб ищут», это значит, они часто бывали голодны, Карлсон, а нынче и мы голодны по-своему. И потому должны найти это!

Видимо, в глазах оппонента отразилось-таки нечто, что заставило Митта Ромни побледнеть. Вид его был видом отчаявшегося человека…

— Тут либо одно, либо другое, Ромни. Либо ты и впрямь спятил, либо есть нечто, что есть сказать. Говори, и дело с концом. Я приму решение сам, я так привык. И никакие твои просьбы не помогут, если я сочту, что дело не стоит выеденного яйца. Могу помочь с врачом, он не из этих, что уложат на кушетку. Он тебя починит, Ромни…

— Слишком все это странно. Слишком. Но мне больше некому довериться. И я не могу использовать мормонские связи. С тех пор как Гарри Рид объявил меня чуть не врагом церкви, я под прицелом. Мнения разделились, и столько же тех, кто меня ценит, сколько меня упрекающих и ненавидящих. Да только все рассматривают меня в прицел, и друзья, и враги. Я словно на поле, и каждый желающий на скамьях над полем наводит на меня оптику, чтоб разглядеть во всех мелочах. Это сковало меня, Брюс, по рукам и ногам. В этом причина всех моих бед…

— Я жду не причитаний, Ромни, я жду объяснений. Право, эта девушка, запечатленная третьесортным художником, интригует меня больше, чем ужин Джона Уилларда Марриотта, черт возьми… А его ужин — это нечто, здесь он выше всяческих похвал, не то, что в остальном…

— Что бы ты сказал, старина Брюс, когда я скажу, что эта девушка из моего сна. Сна Бог знает какой давности. Когда я служил Церкви во Франции, будучи зеленым юнцом, мечтая о возвращении домой и о ласках Энн, которые были мне запретны, я увидел этот сон. Я запомнил это лицо…

— Я бы повторил, что и кремень высекает искру, Митт. Я слишком долго жил, чтоб верить в однолюбов. Скорее в тех, кто тщательно заметает следы…

Гримаса некоего презрения или отвращения посетила лицо Митта Ромни. Некий гипотетический русский, который мог бы присутствовать при разговоре, сказал бы, что эта мина соответствовала пословице: «Кто о чем, а вшивый — о бане». Только не могло быть здесь русского даже гипотетически, хотя тень великого народа витала тут, несомненно…

— Картина выполнена по фотороботу. Фоторобот составлял я. Думаю, мне все удалось, ты видишь лицо, которое я видел сам. Этот сон навещал меня не однажды…

— Ты пугаешь меня, Митт Ромни, парень из железа и стали, которого я знал. Если бы речь шла о Лори, или любой другой женщине, если бы ты воспевал тут Энн, я бы еще понял. Чем пленила тебя эта простушка? Ибо она простушка, хоть и хороша… В плену сновидений так много реального, Митт, это доказывал старый кушеточник…

— Ох, перестань, Брюс. Ты слишком увлечен устаревшей доктриной. В этом деле многое изменилось. Закрой гештальт… и идём дальше.

Продемонстрировав минимальное знание основ современной психиатрии, два «доктора» замолчали. Потом в старшем взыграло ретивое, и он решил поставить точку:

— Эй, Ромни, веруешь ли ты в зависть к пенису или в когнитивные схемы, мне все равно. Давай результат в любом деле. Эти умники — что католики с протестантами, один в один, все меряются друг с другом. Нам не к лицу. Давай про девчонку. Я так понимаю, она важна тебе, и мне оттого интересна.

— Хорошо. Про девчонку. Но вначале про Францию…

«Долг оторвал меня от Америки, вышвырнул в среду, в которой я был и оставался до конца срока чужаком. Правда, везде и всюду мне демонстрировали радушие. Я улыбался, улыбались мне в ответ. Иногда как-то… сожалеюще? Знаешь, как улыбаются ребенку, который несет глупость, но ему прощается, ибо ребенок. Тебе не приходилось ощущать подобное? Ладно, ты давно обременен и должностью, и весом, а я, видимо, смотрелся глупо с юношеским своим задором. Может быть. А может быть, к этому самому нашему американскому задору в мире относятся по-разному. Кто-то вдохновляется, только все реже случается это, друг мой. А кто-то смотрит на нас сожалеюще: что вы несете, господа… Ладно, не хмурься, отнесем это к моему личному опыту, и только. Итак, был я молод, вдохновлялся нашей великой Книгой, пытался зажечь ею других. Мне были открыты двери церквей. Что-что, а родина открывает многие горизонты, как бы ни улыбались, но улыбаются, и распахивают дверь. Может, этого довольно, не стоит бегать за фантомами? Чего мы хотим от других? Какой любви? Хорошо-хорошо, не буду…

Итак, я сиживал в библиотеках многих церквей, они есть, от самых малых до больших. Меня интересовали Книги. Есть ведь наследие человечества, которое передается так. Я верю в Промысел, я знаю, что скрижалями говорит с нами Бог, а скрижаль — это Книга, не так ли, Брюс? Нам ли, мормонам, сомневаться в этом. Вот знаешь ли ты, что есть книга Тота? В Париже, где по странному стечению обстоятельств, часто всплывают манускрипты веков, в 1868 году был расшифрован папирус. В нем говорится о заговоре против фараона, а целью заговорщиков было уничтожить с помощью магии «Книги Тота» фараона и его главных советников, посредством изображавших их восковых фигурок… Не смейся, Брюс… В Париже это не смешно, поскольку люди погибали по обвинению в колдовстве этим способом! Граф де Ла Моль и Аннибал Коконнас, говорят ли тебе что-либо эти имена? Ох, Брюс, ты улыбаешься! Золотые пластины Книги Тота были утеряны. Может, уничтожены. Может, спрятаны. Тайное знание веков, оно ведь не может быть уничтожено окончательно? Брюс, но ты же веришь в золотые пластины Книги Мормона. Не потому ли, что есть «удостоверение восьми свидетелей»? Это известные люди, и все приближено к нашему времени, и ты знаешь, что это правда. На золотых пластинах, вспомни, Брюс, в нужное время, закрепленных на проволоке, такой была наша Книга. И в письменах, похожих на видоизмененные египетские… А Некрономикон, или Аль Азиф? Брюс, я знаю, что в «Симпсонах» упомянута, и это вроде клейма глупости. Но книга не виновата в этом, поверь… Исчезла после тридцатых годов двадцатого века, не говорит ли тебе это о чем-то? Ну как, Аненербе, немцы, которые собирали все, что касалось оккультных наук… При этом жгли книгу розенкрейцеров прилюдно, например, но сожгли ли для себя? Послушай, Брюс, а ведь были еще «Стансы Цзяна», и эта сумасшедшая русская, что не боялась их хранить? Её «Тайной доктриной» зачитываются до сих пор… Хорошо, Брюс, полно тебе улыбаться. А манускрипт Войнича? Он есть в интернете, на досуге можешь потренировать мозги. Твои парни сильны в кодах, посади их думать…

Да, мне нравилось представлять, что Бог (да, и его антипод, сила традиции!) говорят с нами посредством этих книг!

Русские, Брюс, говорят, что кто ищет — тот найдет. Да, я знаю, что много говорю о русских. Но в силу обстоятельств! Мне следовало понять, как они мыслят. После той речи не один Рид упрекнул меня в незнании. Вот и ты намекаешь, что мне не все понятно с этой русской… В силу того, что она русская. Правильно?

В Латинском квартале Парижа, в церкви Сен-Северин я впервые столкнулся с пониманием того, что есть священная Книга славян…

Ох, снаружи Сен-Северин совсем крошечная, Брюс, зажата между домами и тремя улицами, но с самым старым колоколом в Париже, почему-то в ширину больше, чем в длину сама, орган, колонны, витражи, арки, горгульи — настоящий образчик пламенеющей готики… Да, я люблю Темпл, но… Сен-Северин — она жива с шестого века, пусть строена-перестроена… Это история, в которой нас еще нет, Брюс… Я гляделся в средневековый колодец, это что-то… Представлял себе, как Хлодвиг пришел в Паризию, и град на острове стал столицей франков. Как святой монах Северин привел к христианству внука короля! Кто заглядывал в этот колодец, как я, только много веков назад? Сюда приходил Равальяк, и священник Фульк из Нейи звал к крестовому походу…

Не буду тянуть, Брюс, вижу, теряешь терпение. В один из дней я прошел капеллу Святого причастия, галерею клуатра, и вошел в дом священника.

Приходской викарий, человек немолодой и весьма степенный, провел меня в библиотеку. Он был суров ко мне.

— Я был против предоставления материалов Вам, милый юноша, — сказал он мне. — Мормонизм — ересь в глазах истинной церкви и ее служителей. Великое отступничество. Я враг Вам, а Вы — мне. Но таков был приказ от епископа. Как Вы его добились, я не знаю, но я вынужден был подчиниться. Вот тут, на столе, есть все, что Вам потребно. Я честен. Жду от Вас одного — чтоб Вы покинули скорей Дом, в котором нет Вам места…

Что же, он и впрямь был честен, в отличие от своего господина. Но я связан словом, Брюс, данным его господину, и избавь меня от подробностей того, чего мне это стоило. Тут и связи, и подношения, все как всегда… но без подробностей… Я долго выходил на то, что было мне интересно. Вот уже год я находился во Франции, и все это время искал.

Этот честный человек мог бы позаботиться обо мне, Брюс. Я бы не возражал против парочки хот-догов или бургеров. Ты не поверишь, их не было. Все трое суток, что я сидел в библиотеке, не было ни еды, ни питья, хорошо, туалетная рядом. Впрочем, если бы мне предложили чай или кофе, ты же понимаешь, я бы отказался. На вторые сутки я отказался бы и от еды — гордость не позволила бы мне принять еду от врага. Хотя способен был бы съесть на этот раз и французские лягушачьи лапки на косточке… знаешь, их нанизывают на палочку, как Чупа-чупс? Я был как в бреду. Я листал бумаги, я касался папирусов. То, что прожито мной там, в этой церкви, Брюс, — это отдельная жизнь… пусть короткая!

Ну вот, а потом мне попался стенографический отчет. На месте, где должны были быть славянские древние книги-артефакты. Книг нет, и только папочка тонкая с отчетом. Отчет об аукционе, представляешь? Это разве так уж принято, чтоб аукционы документировались стенографически? На хорошем английском документ был воспроизведен позднее, видимо, также, как на немецком и французском, а также испанском… переводы прилагались к загогулинам, которые я все равно бы не понял, Брюс… И вся папка была с надписью «Санлис» …Это потом я узнал, что королева французская Анна, или Агнесса — русская по крови. Это потом я узнал, что, полюбив после смерти мужа, Генриха Первого, графа Рауля де Крепи, эта русская прожила в Санлисе лет десять, и имела к раритету, который продавался, самое непосредственное отношение…

Двенадцать человек присутствовало на этом аукционе. Предметом продажи были некие дощечки, Брюс, на которые были нанесены знаки! А люди, которые покупали дощечки, звались по-разному. Но был среди них даже рыцарь Пифии, и был тот, что представлял Оранжевый Орден. На этих двух косились, судя по записям, и удивлялись их присутствию… а вот остальные десять именовались Досточтимыми мастерами, Великими стражами… ты понимаешь, не правда ли, Брюс, о ком идет речь? Передо мной был отчет о проведении аукциона между высочайшими членами масонских лож… И продавалась, Брюс, продавалась книга, которая была родовой книгой славянства…

Тот, кто вел аукцион, Брюс, звался этими людьми Привратником. Он объявил о начале аукциона.

— Господа, — произнес он, — я имею честь представить вам Книгу, о которой вы все извещены давно, и видели фотографии со списком страниц, и имеете представление о том, что может быть содержанием Книги. Тот, кто сумеет расшифровать эти страницы, быть может, станет Господином, Диктатором Вселенной. Славянские Веды перед вами, господа, и не случайно среди нас, присутствующих, нет никого из славянских родов. Славянские роды возвысились ныне, после великой войны, и мы не хотим, чтоб это было окончательным… Равновесие, господа. Равновесие в мире, это то, к чему мы стремимся… Быть может, было бы необходимо уничтожить Книгу до того, как о ней узнал мир. Но Великий Мастер, которого вы знаете, уходя с лица Земли, сказал абсолютно верно: то, что создано Богом, не должно быть уничтожено человеком. И мы, знающие, согрешили бы, отняв то, что порождено не нами, для невидимых нам Божьих целей. Так любая мать согрешит, когда пойдет избавляться от ребенка: она не ведает, Кем был бы этот ребенок для мира. Быть может, Спасителем? Или великим Мессией? Рожденное в ее утробе существо — посланник от Господа, Его слуга… Оно не может быть заложником эгоизма или страха матери. И если становится, то проклятию осуждена мать. Великий мастер не захотел быть проклятым…

Брюс, он распинался еще долго, утверждая, что спасенная, Книга эта может в свою очередь, сама спасти мир. Он говорил о том, что камень, отброшенный строителями, может лечь в основание Храма…

Торг был длинным. Сумма, отданная за Книгу, осталась мне неведомой: думаю, что чудовищной была сумма. Они оперировали неведомыми мне единицами, что стояло за цифрами «один», «два» или «три»? Остановились на тринадцати. Причем тот, кто выиграл покупку, был немцем. Он был из материнской немецкой ложи, «Трех глобусов», и он сказал, что торг, по справедливости, надо остановить на нем, и на предложенной им сумме, если речь идет о равновесии в мире. Он не стал утверждать, что Книга будет сохранена… Он ничего не обещал, он говорил лишь об равновесии, а равновесие иногда достигается и уничтожением оружия противника… Ему возражали, он возражал в ответ. Но отдали доски ему. При упоминании о том, кому достались артефакты «Аненербе»…

— Тринадцать, говоришь, Ромни? Насколько я знаю, тринадцать пунктов — оговоренная высшая сумма. Все, что выше тринадцати, по согласованию, не имеет цены, а значит, не может быть продано. Там иные условия, не денежные. Это договоры по земельным и архитектурным ценностям, по условиям продаж, обычно углеводородов… Согласен, тринадцать пунктов — очень много…

Митт Ромни уставился на собеседника, загадавшего загадку. Это был намек на осведомленность. Причем большую, чем его собственная, Митта Ромни, осведомленность. Чувствовалось, что он задал бы экс-руководителю УНР много вопросов, если бы был уверен в наличии ответов. Потому он промолчал. Но молчал недолго…

— Неужели, Брюс, они ее уничтожили? Поверить не могу… Вот если бы в руки к нам приплыло оружие четвертого измерения России и Китая, а ты, Брюс, тупо отправил бы его в топку, не пытаясь понять, как оно устроено…

Да, девушка, Брюс… Не теряй терпения. Прежде я расскажу о датчанине, он не лишний… На исходе третьего дня моих бдений я многое знал… Я сумел прочесть немало, Брюс, хотя мне не хватало моего французского, и если уж я не ел и не пил, то спать мне приходилось, перевозбужденный мозг отказывался мне служить… Прямо на полу, на ковре, да, Брюс, выбирать не приходилось.

Викарий появился неожиданно. Он сказал мне:

— Молодой человек, Вы превысили пределы нашего гостеприимства. Полагаю, следует Вам покинуть сей дом…

Ох, Брюс, я видел манускрипт Войновича своими глазами… Я видел Аль Азиф… и мне надо было уходить…

Я бросился к викарию, упал перед ним на колени, целовал ему руки, просил остаться. Кажется, мне все равно стало, что я мог бы умереть с голоду от «гостеприимства» сего дома!

И тут он сказал, отнимая от меня свои руки:

— Вы совсем как тот датчанин. Тот помешался, когда увидел дощечки… Давно это было, правда, но, говорят, он несся от нас по улицам, крича и размахивая руками, а порой рвал на себе волосы… Дней десять подряд приходил к воротам, стоял на коленях и просил, умолял — дайте взглянуть еще раз. Настоятель отказал. Он счел, что теология, которой обучался датчанин, и те основы церковного права, в которые мы его посвящали, неоспоримо более важны, чем какие-то разрисованные доски… Он уехал потом, хватило нашей науки, чтоб стать большим человеком. Он был епископом Роскиле. По тем временам главным человеком в Дании, советником королей, в двенадцатом веке это было… Вот и хорошо, что дощечек нет. Не станет сумасшедших. И Вам, молодой человек, стоило бы обратиться к матери-церкви, что эти мормонские сказки, к чему. Пока не поздно…

Вот так я узнал об Абсалоне. Как он узнал обо мне?

Брюс, здесь начинается та часть, которая страшна для передачи. Я боюсь, что ты станешь думать обо мне плохо. Энн знает, она мормонка по собственному выбору. И коли верит в одну Книгу, в одно великое чудо, то почему бы ей не поверить в другое…

Я вошел в свой дом, совершенно пьяным от чувства всевластия, которое возникло в Северине, и от потери его. Это было счастье и величайшее горе одновременно, Брюс, пойми, я был истощен физически от голода и жажды, и убит своей потерей. Да, я решил, что виски не помешает во всех случаях, что-то пил из припасенной бутылки. Упал после на свою постель…

Абсалон вошел в мой сон резко и бесповоротно. Он сказал мне:

— Я — епископ Роскиле. Я Абсалон.

Не спрашивай, Брюс, на каком языке он это сделал. Скорее всего, он вообще молчал, глядя мне в глаза, но я его слышал и понимал. Потом он показал мне Её лицо. И опять передал, сказал или вбил в мой мозг знание.

— Дощечки у неё. А если не у нее, она их найдет. Они сами придут к ней, это ее наследство. Отбери их. Она — враг, русская. Но нужна, чтоб прочесть… береги ее до той поры. Найди и заставь прочесть… Ищи ее, я не дам покоя!

И не дал, Брюс. Приходит, смотрит. И я знаю, что должен ему. Он меня выбрал. Какая уж тут кушетка, Брюс, ты теперь все знаешь… Кушеточники не помогут, как и эти, другие! Нынче он зачастил. Что-то меняется в мире, и он знает. Девчонка нужна мне, Брюс. Мне нужна эта русская….

01. Как всё началось

«Польза философии не доказана, а вред от неё возможен», — любил повторять чужую мысль мой Сашка, в бытность моим.

Наши «философские споры» были весьма и весьма нередки. Сашка заводился с пол-оборота: я окончила философский факультет МГУ, отделение религиоведения… Что-то в этом оскорбляло моего мужчину до самых глубин души, и он считал необходимым воспитать меня иначе, не бесшабашной материалисткой, умеющей подвести базис под любое «чудо», а просто бабой. Той, что от любви готова упасть на колени и вымаливать у небес жизни: мужнину, да ребенка, да всех вокруг, кого отметила ее искренняя привязанность. Я сопротивлялась по мере сил. Сашкин подход к проблемам философии бесил меня не меньше, чем его — мой циничный материализм. Что-то в его взглядах было типично кантовским. Сашка постоянно упирал на долг, а Бога рисовал неким гарантом. Гарантом справедливого воздаяния за исполнение долга. Я не очень верю в гарантов, земных и небесных. Я вообще-то стремлюсь уповать на себя саму, и уповаю, кстати. «Спасибо за помощь, но дальше я сама», — вот моя любимая фраза. Быть может, именно моя независимость, распространяемая и на Александра, делала его порой таким «бешеным» в вопросах философии и религии. Задним умом все мы крепки, и обучение на кафедре философии лучшего в стране ВУЗа не сделало меня исключением из правила, увы. Могла бы подыграть мужчине, а не порождать в ранимой душе рой комплексов. Могла бы, да не смогла, и в этом — суть…

Не могу сказать, что помню то утро воскресного дня до мельчайших подробностей. Все как-то размыто: утренние сборы помню, обычную перебранку, его упрек: «И все-то ты знаешь, душа моя, и как всегда, лучше меня», и как он дулся, бросая на меня сердитые взгляды. Предметом спора была очевидность, которая преследовала мужа последние дни. Как ни бросит взгляд на циферблат своих любимых часов «Авиатор» (мой подарок), или на будильник поутру, или табло какое-то, да попросту на мобильник, так видит «знаковую цифру», например, 2121, либо1313. Он полагал, что это предупреждение о чем-то, я же полагала, что это — ни о чем…

Закрываю глаза, и вижу всегда одно и то же: двухместный «мерс» -кабриолет, кроваво-красного цвета, вылетает вдруг, откуда ни возьмись, на встречную полосу. До него лететь-то теперь от силы полста метров. Но время вдруг замедлилось, застопорилось, притормозило. Я успеваю разглядеть многое. Вижу закушенную Сашкину губу, брови, сошедшиеся на переносице. Он орет что-то, по-видимому: «Твою ж мать!», или что похлеще. И сворачивает. Сворачивает, вопреки всему, не влево, а вправо, подставляя свой, родной телу, левый бок. Свое водительское сиденье, свою жизнь. Как-то мы спорили, что инстинкты — вещь в себе, и я утверждала, что неминуемо в случае опасности подставляется под удар переднее сиденье пассажира, самое опасное место в машине. Саша говорил, что он меня любит («я же тебя люблю, дурочка, и мои инстинкты это знают!»). В нашей машине переднее сиденье пассажира оказалось самым защищенным…

Не то чтобы уж совсем «без царапин» обошлось, вылетевшая мне в лицо со скоростью триста километров в час подушка безопасности разбила очки, и несколько порезов «украсили» лицо, впрочем, поверхностных порезов; я после отшлифовала их у косметолога, в том числе уголок губы, и чуть-чуть «поддула» ее, пустяки…

Но Сашка, мой Сашка!

Я не говорю о разрывах межпальцевых промежутков, о переломах и вывихах костей пясти, о переломе локтевого отростка, даже о переломах ребер, вызвавших пневмоторакс и гемоторакс (сколько же дней потом я слышала эти слова, и как хорошо успела понять их страшное значение, бывшее до сей поры для меня пустым). Черепно-мозговая травма, вот что было хуже. Еще слова-страшилки: гематома, субдуральное кровотечение…

Я видела это не только в кино. Да и слышала это своими ушами, в реанимобиле, куда просочилась вслед за медиками, махнувшими на меня рукой («главное, не мешайте нам, девушка, скорее, скорее»): «Разряд! Не отвечает… Давай выше! Еще разряд… Нет его, нет ритма. Федя, давай семь тысяч, не ссы, прорвемся, Федя… Разряд!!! Есть, Федя, ритм синусовый… работает!».

Это называется — клиническая смерть. Далеко уходил-убегал от меня любимый, я же, вжавшись в кресло, намертво вцеплялась пальцами в обивку, и молила, молила, но не Господа, а самого Сашку: «Вернись ко мне, пожалуйста, только вернись. Возвращайся, Саша, мне без тебя — никак»…

В какое-то мгновение, когда Саша уходил, я, верно, потеряла сознание. Было мне видение невероятной яркости. Девять воинов в пылающих одеждах, и это не только о цвете говорится… Одежда восьмерых и впрямь пурпурно-красного цвета, но она горела на них, и пахло паленым мясом, потому что сгорала их плоть, и шли они ко мне, вздымая мечи над головой. Шли, несмотря на боль. Они окружили меня, они подняли мечи и скрестили их надо мной, образуя шатёр. Лица их были мне родными: я узнавала седины и улыбку одного, явно бывшего старшим над ними, и он был в белом, но всё равно пылал… круглые упитанные щеки другого, слепые, прикрытые веками глазницы третьего…

Они скрестили мечи в знак защиты надо мною, мне стало спокойно, уютно…

— Ну, смотри, Федя, вытащили, кажется. Может, ещё поживёт. Мы с тобой, Федя, молодцы. Мы, Федя, просто красавцы с тобою…

02. Саша выжил!

Помню тот день и час, когда он вернулся. И вовсе не день, — а час ночи уже. Верочка, сестра, пустила меня к мужу после очередного обхода сердитого Николая Николаевича; до следующего теперь, если ничего не случится, часов пять. Реаниматологи тоже люди, и хоть у недоброго доктора нет права сна, но он все же спит, раздав поручения сестрам, под предлогом работы с историями болезни в своем кабинете.

Я держала мужа за руку, сидя на стуле рядом, который мне выделила жалостливая Верочка. Десятый день после нейрохирургической операции, пора бы и проснуться.

Смотрела на дорогое лицо, черты которого обострились до предела. Уже ни о чём не просила, по крайней мере, вслух. Вспоминала прошлое без края и конца, грезила почти. Вот таким я увидела Сашу в первый раз. А в другой, когда мы поцеловались, вот этаким. А когда я, обессиленная, раздавленная и уничтоженная приговором врачей о бесплодии моем, не хотела смотреть в его глаза, он силой удержал мое лицо в ладонях. «Мы справимся», — сказал он твердо. Так сказал, что я поверила. Не знаю, как, но выход мы найдем. Пока муж рядом, все обойдется….

Я не сразу поняла, что случилось, когда он сжал мои пальцы. Потом волна радости затопила меня. Все еще недоверчивой радости: а вдруг показалось? Но нет: дрогнули веки, и прозрачной синевы глаза обозрели мир. И мне показалось, что выражали они недоумение и неверие, близкое к моему. Саша зажмурился, сморгнул несколько раз, вновь приподнял веки… Наконец глаза его обратились ко мне. Он силился что-то сказать. Пересохшее горло не подчинялось. Не сразу он справился с этим. А потом всё же выдавил:

— А ты и впрямь красивая… Он меня не обманул…

Слезы сквозь смех. Смех сквозь слёзы. Муж ещё не успел вернуться, а уже подшучивал надо мной. Мой заново рожденный Сашка утверждал, что Господь не обманул его, посылая ко мне: я и впрямь красивая, как ОН обещал. Именно так поняла я фразу. Ну кто, кто мог знать, что она означала на самом-то деле…

Только не я, обезумевшая от счастья женщина. Такие мгновения не часто выпадают нам в жизни. И слава богу: можно же и не пережить!

03. Сны

Я злая, — и добрая,

Отзывчивая, — и злобная,

Воскрешаю и убиваю,

Лишаю и одаряю…

Белокожая женщина с иссиня-черными волосами, высоким лбом и кроваво-красными губами, под цвет ярких своих одежд, и чьи глаза темнее самой черной ночи, вертит правой рукой веретено. А в левой у нее — невытянутая шерсть. Бормочет что-то вроде этих странных слов, в которых не счесть противопоставлений: красивая и уродливая, умная и глупая, возношу и унижаю… Совьет нить, да все разной длины: короткую совсем, подлинней, длинную вовсе, а то и длиннейшую, а закончит одним: возьмёт, да и оборвет. И снова скользящую петлю на веретено накинет, снова совьет нить, которой суждено быть разорванной. А то еще сцепит одну веревочку с другой, совьет, да смеется звонко. Звонко-то звонко, а как-то вроде бы и с насмешкой недоброй…

Сошлись — и разбежались,

Захотели — и воспротивились…

Навстречу неслись, затем избегали,

Сначала ложились, потом — вставали…

Ни за что на свете не хотела бы я, чтоб она обратилась ко мне, и меня увидела. Я боюсь ее, эту женщину. Я чувствую, как одежда моя промокла от пота, а в ногах, изготовившихся к бегу, нарастает судорога. Я абсолютно точно знаю, что мне не сбежать от Мары. Её так зовут, хотя не вдруг объяснишь, почему уверена в этом.

Рано или поздно она оборачивается, пронзает меня взором. Холодная улыбка касается губ.

— Какая гостья у меня тут… Свила я ниточку, свила твою, деточка моя! Вот ты и в Нави, гостья. А я тебя жду-пожду, не дождусь, а ты возьми, и пришла, моя хорошая…

Я просыпаюсь в ледяном поту. Подушка и смятая простыня мокрые, будто вылито на них ведро воды. Саши нет, он в больнице. Его все ещё лечат, а я все ещё одна. И меня, спавшую раньше бессонно и беспробудно, вновь посетил этот кошмар. В двунадесятый раз уже. С тех пор, как Саша вернулся в мир, но всё еще не в наш дом…

Привычка обращаться к науке и информации в любом случае жизни на сей раз не помогала. Я «перелопатила» Фрейда. Ни одним вытесненным своим желанием не могла объяснить эту женщину, прочащую мне смерть. Какое же в угрозе смерти могло быть галлюцинаторное исполнение желаний (тем более, что ну ни капельки мазохизма в себе я не находила)? Я не собиралась умирать! Теперь, когда Саша остался в живых! Столько планов, столько надежд…

Да, он капризничает, и ведет себя порой агрессивно, сестрички на него жалуются. Он бывает груб со мной, раньше этого не было. Но ведь столько перенес человек, вернувшийся с того света, как говорится, и боль все еще терзает его, да и травма черепная даёт себя знать. Ничего, вернется, обласкаю, залижу все раны, будет как новый! Родной мой, милый…

Поначалу сознательно не лезла в славянскую мифологию. Не хотелось мне подпитывать сны новой фактологией. Начитаешься про Мару эту, а психика после травмы вон как хрупка…

Помнится, писала реферат на каком-то из курсов о физиологии и психологии сновидений, и посмеивалась язвительно подруга заклятая, Ирка моя:

— Вот интересно, почему ты выбрала из всех тем именно эту? Ты ж ни одного сна никогда не видела? А те, что может и видела, их по пальцам посчитать, и те тут же забыла… Это из разряда: не читал, но осуждаю. Ты не видала, а обсуждаешь, разница небольшая.

Саша с клинической своей смертью и последующим воскрешением выбил меня из колеи. И понеслось: сны, да такие яркие, словно грежу наяву. Объяснить попытаться можно, я ведь с Сашей по краю пропасти шла рядом. Держала за руку. Ну, пёс его знает, почему именно Мара?! Как родная и с детства знакомая? Нет, душой бы покривила. Ну, славянское что-то в душе живет. Не Геката же должна присниться, я ведь не гречанка, однако. Не хочу подробностей про Мару. Кое-что помню, а нюансы не нужны…

По-настоящему я испугалась накануне дня, когда должен был быть выписан Саша домой. Не во сне только испугалась, и не проснулась с чувством тайного облегчения. Надолго затаился ужас в душе.

Мара явилась мне не молодой девушкой, а старухой злобной. Рассыпались по плечам редкие космы цвета черного с серебром. Глаза черные, синевой густой обведенные, показались светлыми, потому что окаймлял зрачок яркий пламень, а беззубый рот в обрамлении морщин был пуст и страшен. Словно пасть разверстая, и не факт, что отсутствие зубов — благо. Она тянула ко мне руки, с длинными когтями вместо ногтей, недалеко было ей тянуться. Я отпрянула во сне, и Мара засмеялась, коротко, злобно. Смрадным было ее дыхание; соседские коты, которых во множестве приютила в маленькой комнатушке полусумасшедшая бабка на первом этаже Иркиного дома, воняли куда приятней…

Как же хорошо запомнила я заклятье, которым прокляла меня Мара! Не забыть никогда этого: старуха на мосту полукруглом над черной рекою, звезды в небе жёлтые-желтые, как у тех же котов глаза, в темноте горящие, снег и лед повсюду вокруг. Тянется ко мне когтистая рука, и бормочет старуха без особого выражения слова страшные:

— По Калинову звездному мосту

Через черную речку мою, Смородину,

Ты из Яви в Навь, из Жизни в Смерть —

Явись!

Помнится, сердце леденело, сопротивление же таяло. Меня тянуло к старухе как на верёвке, просто тащило к ней с ужасающей силой. А ноги, налившиеся тяжестью, пусть и плохо передвигались, но все же несли меня к ней неотвратимо…

Она стала чертить знаки в воздухе, и рядом с ней появлялись новые, не очень ясные фигуры. Было очевидно, что их возникновение таит новую угрозу. Помню, была фигура изо льда, и лёд был живым и подвижным, была карлица на тонких ножках, заморыш полный, я бы сегодня назвала её анорексичкой, но рядом с Марой словцо слишком современного замеса…

— Ледяница да Немога,

В душу пусть придёт тревога,

Водяница да Замора,

Поражайте без разбора…

Бейте и крушите,

Жизнь завершите…

Когда когтистая лапа коснулась моей груди, я проснулась в ужасе. И с этой поры страх не покидал меня больше, он только менял размеры и вес…

04. Возвращение

Любая ошибка — это дорога и пройденный путь… Я рассказываю о дороге, которую прошла. Верить или не верить в рассказанное, — воля тех, кто слышит меня. Нет причин не верить и себе самой, да вот незадача: чем дольше рассказываю, тем меньше верится. Единственное доказательство ношу под своим сердцем; ребёнок, которого я рожу — свидетель всего, что было со мною. Но этот свидетель пока еще не пришел в мир, и что он скажет, неведомо никому, даже мне, его матери. Я поглаживаю порой руками свой живот, я шепчу дитю нежно: «Ты будешь другим, правда?».

Другим — значит «не таким, как твой отец»…

Саша, привезенный мной из больницы, был не тем человеком, которого я знала.

Внешность человека, которого любишь, знакома до боли в сердце, не правда ли? Мне казалось, что уж я-то знаю каждую родинку, каждый волосок на теле любимого. Знаю?!

Но когда у моего любимого «выцвели» глаза? Отдававшие синевой, полной лазури, теперь они стали скорее серыми, со стальным блеском. Я относила это к усталости и боли. Он столько перенес! И бледен, и высох как-то, вот и глаза…

И голос у Саши изменился. Вначале я считала, что это следствие комы. Когда изо дня в день молчишь, связки не подчиняются по первому требованию, не выдают привычной чистоты звуки. Люди хрипят и сипят после долгого молчания. Но ведь это проходит? Почему же голос у любимого остался хрипловат, надсажен?

Впрочем, не могу сказать, что меня заботили эти внешние перемены в начале нашего с Сашей общения. Слишком много было другого…

Дом наш в подмосковном Томилино, на улице Гмайнера, стоящий в стороне от остальных, кирпичный, двухэтажный, с гаражом на три машины, со двором, вымощенным брусчаткой, с небольшим садом, где только цветы, деревья да малинник, встречал нас отнюдь не обычной тишиной. Родители Саши пожили у нас с полмесяца. Свекрови хватает на все разговоры, причем её одной. Мы с трудом умудряемся вставить слово. А молчаливому свекру мы с Сашей в основном обязаны своим благополучием: и домом, и Сашиной работой. Муж с юности в отцовском деле, в строительном бизнесе. Вот, выпал из обоймы более чем на четыре месяца, и что там еще впереди, а мы денежных тягот и не почувствовали. Так что и домработница Варя падала с ног, и я была на подхвате, стараясь как-то сказать «спасибо». Выразить вслух благодарность мне всегда было тяжко, особенно в присутствии свекрови. Она умела подчеркнуть свою значимость и без моей помощи. А свекра я еще и стеснялась…

Но вся моя работа по созданию условий Сашиным близким пошла насмарку после внезапного его выступления. Солнечным июньским утром, когда все собрались за завтраком, Саша, поглощавший кусок горячего пирога с мясом, вдруг прервал это интересное занятие, и сказал деловито:

— Дорогие гости, а хозяева вам не надоели?

Мне кажется, свекровь, Галина Ивановна, подавилась куском. Выражение её лица описанию не поддается. Смесь изумления, злобы, ненависти даже, просто калейдоскоп эмоций. Свёкор же только брови на переносице свел, глаза в глаза сыну.

— Я в том смысле, Олег Павлович, что не пора ли тебе домой возвращаться? Работа стоит, ездить тебе отсюда хлопотно, пробки, а мне, между прочим, велено отдыхать. Как тут отдохнешь, когда мама рта целый день не закрывает, а ты мне бумажки таскаешь и подсовываешь, словно мне это интересно. Петр достаточно грамотен, он как мой заместитель имеет право подмахнуть любую бумажку, да и того же барашка в бумажке поднести кому следует…

Плюхнулось на пол большое блюдо из-под пирога, вырвавшись из рук Варечки, брызнуло осколками во все стороны. Это в первый раз за пять лет работы её цепкие руки выпустили посуду. Жаль, девятнадцатый век. Мне оно нравилось…

— Ты только послушай, что он несет, Олег! И это наш сын! Говорила я тебе, что эта безродная ему нашептывает!

«Безродная» — это я. Нет, конечно, родные у меня были, как у всех. Отец, известный в городе гинеколог, правда, умер довольно давно, мне лет пятнадцать было. А мама сгорела три года назад от рака поджелудочной железы, ушла за два месяца из рук. Осталась квартира в «сталинке» на Садово-Черногрязской, между прочим, шестьдесят семь квадратов. Я её сдаю, с тех самых пор, как мама умерла. И это делает меня не самой бедной из «безродных»; уроки по культурологии и религиоведению, которые я веду в школах, приносят намного меньше. Правда, радуют меня и развлекают гораздо больше, чем приличная сумма, поступающая на карту раз в месяц. Потому что в школах я работаю с детьми, и мне это в радость, а деньги за квартиру… я иногда чувствую себя предательницей, когда их получаю.

— Мама, тебе отлично известно, что Маринка — никакая не безродная. Стыдно тебе, она родителей потеряла. Это я рядом с нею родом не вышел. Ты — лимитчица, красивая бездельница, папа на внешность купился. До сих пор жалеет, верно, только воспитание не позволяет расстаться, да и сын у вас…

Свёкор пожелал прервать тираду Александра.

— Со своей женщиной разберусь сам; а ты припомни, что она — твоя мать. И веди себя соответственно. Собирайся, Галя, уходим. Я хамства не одобряю: ни твоего, ни сыновьего. Лучше сейчас расстаться. Там подумаете, кому извиняться следует. Сын-то хорош, конечно, только болен. А ты вроде здорова?!

Что-то ещё кричала свекровь о ночной кукушке, что дневную перекукует всегда, об охотницах за чужими квартирами, о белоручках, кичащихся университетским образованием…

Мы с Варей собирали с пола осколки вперемешку с кусками пирога, не знаю, как продуктивно я это делала сквозь слезы, но легче было не выныривать из-под стола, не видеть никого.

Хлопнула дверь за гостями. Я выползла из-под стола, выпрямилась.

Саша улыбался. Что-то хищное было в его оскале, победительное и дерзкое.

Я вспомнила свой сон. Что улыбка Мары, что улыбка любимого мужа — обе будили во мне страх. Только муж улыбался наяву…

Чтоб понять, каким был Саша до травмы, поделюсь воспоминанием. Ездили прошлым летом в деревню. Муж восхищался всем: запахами, вкусами, видами. Умилялся шмелю, вёл с ним беседу:

— Уууу… ууууу… Гудишь, разбойник? Хорошо тебе? Маринка, глянь, как он в колокольчик нырнул, прямо всем организмом!!! Ууууу… мне бы так — и постель, и еда вкусная…

Он бегал километр с лишним домой, чтоб покормить кошку с котенком, устроившихся в травке на нашей тропе, притащил им мясо и молоко, пожертвовав доброй долей своего ужина. Он просил меня не срезать все ромашки из той группы, что должна была пойти в мой ящик со сборами лекарственных трав, оставить «на разводку».

— Смотри, какие солнышки, ну жаль их, право слово, — огорчался он, видя в моих руках ножницы. Ну, хотя бы не все режь, что ж ты всю красоту разрушила…

И муж любил свою мать. Иначе как «мамулей» не звал, и тоже — «солнышком».

— Варвара, — сказал он строго домработнице, появившейся на пороге с тряпкой, — приобретите, пожалуйста, клейкую ленту от мух. На хозяйственные деньги, что Вам выданы. Это безобразие, честное слово. Сегодня одна жужжала над самой тарелкой. Я не умею есть еду, когда рядом вьются мухи…

05. Всё не так

C того дня, как Саша вернулся домой, я покинула нашу общую спальню. Ушла на диван в так называемую «детскую». У нас не было детей к тому моменту, но таково было желание свекра: он изначально выделил самую светлую комнату для будущих внуков, обустроил её в дереве, украсил резными фигурками. У нас работали настоящие художники по дереву, мастера своего дела.

Поначалу это объяснялось мной ясно и просто. Саша нуждается в восстановлении после травм, какая уж тут ночная жизнь. Не стоит дразнить обоих совместным пребыванием в постели. Да и я могу задеть его травмированные руки, не дай бог, неловко повернувшись во сне. Какие наши годы, нагоним свое, вот только Саша закончит курс реабилитации. Работа с доктором ЛФК, с массажистом, консультации у невролога…

С учётом того, как нелегко мне давалось общение с мужем, я стала сокращать его до предела. Боюсь, что я сдала Сашу по максимуму на руки Варе. Объяснения тут же нашлись: я работаю над новым циклом лекций по славянской мифологии. Тут, конечно, не ограничишься работой в интернете, мне нужна серьезная литература, а значит — набеги в Ленинку, и для подбора слайдов походы по музеям. Коненковский Стрибог, врубелевский Пан, и все такое-разэтакое, и я хочу сама сделать нужные снимки. Никто, кроме меня!

Поиск причин имел и некоторое реальное основание под собой. Я и впрямь «погрязла» в славянской мифологии, преодолев начальное сопротивление. А что прикажете делать? Мне следовало разобраться с собой самостоятельно. Никому не могла рассказать о своих снах. Это было не просто странно, а очень странно. Я искренне боялась, что с психикой моей сталось недоброе. Мои сны были такими яркими, такими достоверными, словно смотрю кино. Люди обычно жалуются, что снов не помнят, и раньше мне это было понятно. Я же теперь помнила так, словно посмотрела раз пять каждую «серию».

Вот один из ярких снов, по которому судить можно, как далеко зашло мое «помутнение» в мозгах…

Ах ты Долюшка, ах Доля,

Среча дивная, ты чья?

Ах, была бы свыше воля,

Так навек была б моя…

Девушка лет восемнадцати-двадцати, златокудрая, улыбающаяся, придерживает в руке нить, которая тоже как будто золотая. Она сидит на лавке; весело вертится в другой руке ее веретено, ловко так. Это она поёт, дивный у нее голосок.

Ходит Доля по свету,

и преграды ей нету…

Злобный ветер повеет, —

Доля вмиг одолеет…

А рядом с ней седая старуха с мутным взором, в рубище рваном, рукой трясущейся тоже прядет нить. Старое у ней веретено, с щербинками, крутится через пень-колоду, и нить у ней неровная, по большей части тонкая, рвется. Злится старуха, нет-нет пихнёт девушку в бок локтем. А той хоть бы что, улыбается.

— Ты, Недоля-Несреча, Злосчастье зловредное, — говорит, — не злись. И без того вечно ты холодная, вечно голодная…

Голос Мары, в котором столько льда, откуда-то издалека, от которого мурашки по коже:

— Верно, снова ей золотом стелешь, ровнёхонько да гладенько… Стану ткать, сложится жизнь красивая и счастливая. Недоля, ты-то хоть постарайся, укороти ей пряжу-то, втрое. А может, и вчетверо…

— Стараюсь, матушка, — глухо бормочет старуха. Только Доля — и быстрее, и сноровистей…

— Он мне велит, — отвечает обоим весёлая девушка, что зовется Долей. — Он её смерти не хочет. А я и подавно. Мне же веселей, коли выживет…

Я понимаю, что речь идет обо мне. Мара хочет сплести мне несчастливую жизнь, и короткую к тому же. Она ведь ждет меня в Нави. Призывает мою смерть. Но кто же тот, кто смерти моей не хочет?

Нет, ну могла ли я рассказать о том, что вижу, хоть кому-либо, тем более мужу. Полагаю, что консультация психиатра с последующей госпитализацией были бы неизбежным итогом подобной исповеди. Я сама склонялась к необходимости такого итога. И лишь моё упрямство всегдашнее и независимость удерживали. Я хотела разобраться!

И всё это было ещё одной причиной избегать общей с мужем спальни. Чаще сны были не чета рассказанному, страшно мне было. Не знаю, я могла и кричать, и ворочаться, а подушка с простынёй постоянно были мокрыми. Всё это не укладывалось в общую постель с Сашей. Ну, никак не желало укладываться…

Между тем, время шло. Муж выздоравливал. Тренажерный зал на третьем этаже дома использовался им ежедневно, поскрипывала беговая дорожка, временами грохотали диски…

Я понимала, что дальше так продолжаться не может. Даже в то короткое время, что находилась рядом с мужем, ловила на себе его недвусмысленные взгляды. Он несколько раз предлагал мне перебраться назад, в родную спальню, утверждая, что я ничуть ему не помешаю. И, в общем, был абсолютно прав — при габаритах нашей постели (от стены до стены) я могла бы не касаться его всю ночь без особых усилий. Было бы желание не касаться.

А желание было как раз противоположным! Саша мог бы вывести из терпения любого, он кричал, он конфликтовал по любому ничтожному поводу, был нетерпим и агрессивен. Но… он был мужчиной, а я — его женщиной, очень долгое время. И у нас обоих не было иных встреч, и время нашего одиночества перевалило за полгода. Выражусь яснее — несмотря ни на что, мы хотели друг друга. Наши тела требовали слияния. Пусть первым бросит в меня камень тот… и так далее.

Я плохо спала по ночам, я боялась уснуть и увидеть Мару. Оставим в покое мой атеизм, в конце концов, он распространяется на частные случаи существующих в мире, принятых религий. Ну, в существование Иисуса как человека я верила, божественных функций ему не приписывала, то же с Буддой или пророком Мухаммедом, которому мало ли какие слышались голоса. Но Мара! Богиня, в которую на этой земле уже никто не верит, которая известна лишь благодаря факультативам и справочникам…

И, однако, я боялась, и все тут, и атеизм не мешал мне бояться, к стыду моему.

И вот, поскольку я плохо спала, я лежала в своей крепко запертой спальне с открытыми глазами, и вспоминала всё, что касалось нашей с Сашей любви.

Он всегда был очень нежен со мной. Он не стеснялся держать меня за руку на улице, он умел в любой обстановке легко коснуться меня, словно напоминая, что здесь, рядом, со мной. Не то чтобы уж устилал пиджаками лужи под моими ногами; но никогда не забывал придержать дверь, пропустить вперед, принести стул. Была ли книга, которую хотелось прочесть, альбом, который хотелось послушать, он тут же находил повод для маленького подарка. Он дарил цветы без всякой причины, и хотя бы раз в день звонил, когда был не со мной. Он непременно прочел бы все, что я законспектировала для своих лекций, просмотрел бы все слайды. Я была ему интересна.

Не так теперь. Саша принял мое отдаление от него душой. Он демонстрировал свой интерес ко мне лишь весьма определенно. Провожал глазами, проявляя особое внимание к ногам; впрочем, не далее, как вчера, больно ущипнул меня за грудь, когда я выходила из-за стола… Я забыла фразу «Люблю тебя», которая была нашей короткой ключевой формулой ко всякому дню и событию…

Мне нездоровилось без всего того, к чему я привыкла! Я не могла поверить в то, что Саша, помимо всех ласковых прозвищ, которыми одаривал меня в прошлом, мог выбрать нынешнее.

— А ты зажигалочка, — сопроводил он свой щипок словцом, и усмехнулся.

Я б назвала эту улыбку наглой. Так улыбается шпана, мимо которой женщина спешит пройти мимо. Чтоб соскочить с острия раздевающего взгляда, чтоб не услышать сомнительный комплимент…

Он раньше любил ласкать меня на боку, порой заглядывая в глаза, чтоб видеть, хорошо ли мне — и насколько хорошо…

06. Викинги

Этот сон не был похож на прежние. Мара в нем присутствовала, но как-то совсем уж «за кадром».

Ничего нелепее быть не могло. Я видела воинов из какого-то очень отдаленного прошлого. Я не могла быть частью этого прошлого, ни при каких обстоятельствах, однако же, была!

Длинный корабль с поднятыми носом и кормой, а на носу голова дракона. Щиты по бортам, прямоугольный парус и весла, штук двадцать — тридцать.

Впрочем, это то, что я заметила мельком, схватила как бы в одно мгновение. Корабль стоял у берега в камышовых зарослях, а на берегу шла попойка. Пили из ведерка, разливали черпаком по кружкам и рогам. Сон, не так ли? А мне пахло медом, можжевельником. А ещё, вот странность, любимым лакомством — клюквой в сахаре. Её сейчас, верно, почти не производят, во всяком в случае, в магазинах она редкость, при всем нынешнем изобилии, но когда-то в моём детстве ею лакомилась мама. Полюбила сахарную клюкву и я.

Опять же, это мимолетное впечатление, хотя в моих снах мимолетным что бы то ни было назвать трудно. Каждая деталь имела значение, и понять каждую — значило расставить многое по местам. Это я поняла позднее. Главным же впечатлением были, конечно, люди. Что за лица! Дикость, грубость, первобытность присутствовали в них. Не глупость, нет, но отсутствие интеллекта в нынешнем его понимании. Мужчины были откровенно, в высшей степени примативны.

Языка воинов я не понимала. Но, может быть, этого и не нужно было. Что хорошего могли они говорить? Хриплые, гортанные выкрики: я разобрала как будто бы: «Водан! Водан!», когда кружки вздымались к небу. Наряды, о Бог мой! В основном мужчины были практическими голыми. Кусочки шкур, медвежьих или волчьих, ниже пояса. Все тела расписаны татуировками, преимущественно черного или красного цвета. На широких поясах короткие мечи и топоры. Таковы же широкие их ухмылки: острые, опасные! Это уже не шпана, это насильник и убийца, попадись ему на дороге только…

Лишь двое-трое были в узких кожаных штанах, длинных рубахах. К ним отношение было презрительным, они подносили еду к низким столикам, по сути, доскам на козлах. Мелькнула мысль, что это рабы…

Я имела возможность убедиться в силе и ловкости воинов. Один из них, кстати, также не раздетый, а облаченный в волчью шкуру, с силой метнул здоровенную кость. В того, кого он целился, попал, да только жертва успела повернуться спиной, и удар пришелся по висящему на кожаном ремне со спины каплевидному щиту, парню хоть бы что, а кость, отскочив, снесла деревянные миски и чашки с едой, вместе с ложками, на соседнем столике. Все, что на столе стояло, конечно, опрокинулось на ноги сидящим на низких скамьях. Те подскочили, подняли крик, размахивали руками, кричали, я видела и пару рук, протянувшихся к мечам на поясах. Могла бы вспыхнуть драка, но в это мгновение на авансцене появилось еще одно лицо. До сей поры скрывалось это самое лицо в шатре на носу лодки, а теперь сошло величественно на берег.

Мужчина на редкость высокого роста. В красном суконном платье, подбитом серебристым мехом, с золотыми и серебряными застежками, с змеевидными украшениями из золота на рукавах… С моей точки зрения, довольно симпатичный прикид на фоне общей безвкусицы — расписанных голых торсов. Я думаю, что двое знакомых моих очень известных модельеров обрадованно встрепенулись бы при виде всей этой красоты. Густая рыжая борода, скрывавшая лицо, создавала некий диссонанс в положительном впечатлении, намекавший не то на Санта Клауса, не то на нашего родного дедушку Мороза… но тут уж не приходилось капризничать. Скажешь такому разве: «Снимите это немедленно»?!

При его появлении все признаки готовой начаться ссоры немедленно прекратились. Раздались приветственные крики: «Бьорн! Бьорн!».

Прошествовав к высокому стулу с резной спинкой, на фоне остальных предметов для сидения смотревшемуся королевским, чуть ли не троном, рождественский персонаж тяжело опустился в него. Бросились к нему парни в рубашках, поднося еду…

Они успели осушить не одну чашу, прежде чем в мой сон вошла Она. Я не знаю, соответствовало ли ее лицо золотому сечению древних, но женщина была изумительно красивой. Светлая кожа, очень светлые волосы, собранные узлом на затылке. Немного удлиненное лицо, чуть-чуть подчеркнуты скулы. Глаза изумительного синего, вся синева горных озер сосредоточилась в них. Широкий разлет темных бровей, чёткий рисунок подбородка. Рассказываешь, и понимаешь, что бессильны слова, и ни о чём всё это. Нельзя рассказать красоту…

Да, немного отстраненная и холодная красота. Снежная королева, да и только; впрочем, так оно бы и было, только королева в беде, вот как. В длинном белом платье на бретелях, собранных черепаховыми фибулами на плечах. Чем-то напомнила мне Марло Хорст, только более зрелую, более женственную и круглую. На руках у женщины был ребенок, явно нескольких дней отроду, лицо у мальчика ещё несколько желтушно, как бывает у новорожденных. Подойдя к тронной скамейке, женщина под одобрительные крики задрала белую рубашонку у ребенка. И тут же вверх к небу победительно-задорно была послана струйка. Радости было!..

Но я не ошиблась, в прекрасной незнакомке был какой-то надлом, иначе этой красоте не хватило бы глубины и смысла…

С выражением мольбы на лице она протянула младенца человеку в красном. Что-то говорила, и столько было просительного в ее лице, что дрогнуло сердце. Как там во сне я поняла, что оно дрогнуло? Но знаете, как иногда во сне давит, сжимает сердце; так что проснешься, а оно еще ноет? Я узнала это с началом моих сновидений.

Он был груб с ней и холоден. Он отстранил ее раз. Она не прервала своих просьб, по-прежнему оставаясь рядом.

Тогда он почти отшвырнул её, она упала, но не выпустила из рук ребенка. Оставаясь на земле, снова тянула и тянула ребенка человеку в красном, по лицу ее текли слезы, губы дрожали, но она продолжала просить. Мальчик поднял крик, захлебнулся плачем…

Подскочил человек в волчьей шкуре, стал тоже что-то громко кричать. Видимо, его речь, пусть короткая, но насыщенная эмоциями, вызвала отклик в душе голых воинов. Они выражали поддержку криками; впрочем, другой манеры разговора в этом мире из моего сна не существовало вообще. Все кричали, кроме женщины; но и она кричала одним видом своим.

Когда человек в красном взял из рук матери младенца, непонятно было, радоваться или огорчаться. Несколько мгновений казалось, что вот он сейчас размахнется и размозжит головку мальчика о землю: выражение лица было брезгливым и злым. Но очевидно какие-то соображения взяли верх, мальчик был принят благосклонно, и человек в красном даже попробовал усадить его на колени. Новорожденного?!

Мне хотелось кричать, но во сне это оказалось невозможно. Ни звука не вырывалось из моей груди.

И, однако, меня услышали. Он посмотрел прямо на меня. Этот «выцветший» взгляд был мне знаком! На этот раз сердце просто ухнуло куда-то вниз, я закричала — и проснулась. Сквозь остаток сна под колотившееся сердце я еще слышала голос Мары: «Вот она, твоя погибель. Этот тебя не пожалеет. Добро пожаловать, гостья»…

07. Световит

Я бродила в тумане, на острове, над самым морем. Где-то внизу бились волны о берег, было страшновато. Туман был густым, настолько густым, что каждый вдох сопровождался болью в груди. Казалось, вода стекает в легкие. Ни проблеска…

— Господи, — взмолилась я, устав ощупывать камни на своем пути, почти ползти в неведомом мне направлении. — Дай хоть лучик света, чтоб выйти на дорогу…

Смех был мне ответом. Громкий, как будто даже издевательский.

— Ну, это-то пустячок, и я могу ещё. Попроси у меня, сладкая…

Я бы могла испугаться, но голос был старческим, дребезжащим, и если была в нем издевка, то самая малая толика её. А я не умею бояться стариков, и вообще, это было счастьем: услышать хоть кого-нибудь в море тумана, я была рада любой компании!

— Пожалуйста, если можете, осветите мне дорогу, чтоб хоть к Вам подойти. Мне так страшно одной…

В мгновение ока поднялся вокруг меня ветер, чуть не смерч, и он разбросал туман в клочья. А потом целый столп света обрушился на меня, я долго жмурилась. Когда же открыла глаза, охнула от неожиданности.

Я стояла перед деревянным идолом. Он был четырёхглав и однолик, ибо каждая голова имела лишь одно лицо, одинаковое для всех. Я убедилась в этом, обойдя деревянное изваяние. Каждое лицо, из смотрящих на разные стороны света, было равно печальным, глаза грустные, уголки рта опущены. И смотрела я на него снизу вверх, и казалась себе такой маленькой…

— Кто Вы? — пролепетала я, ещё не веря самой себе, что говорю с деревянным идолом.

— А ты кто? — я убедилась, что голос исходил от идола, хотя деревянные губы остались неподвижны. — Странно слышать подобный вопрос от той, кто сама о себе ничего не знает…

— Я знаю. Я Марина Кузьмина. Я русская, мне 25…замужем…

Хватило ума не сказать, что моя профессия, в частности, подразумевает изучение и таких вот деревянных идолов, и всего того, что за ними стоит.

— Кабы не русская, не привел бы я тебя сюда, милая… А звали раньше тебя иначе. Не помнишь? Совсем?

Я не знала, что на это ответить. Какая-то мысль билась, пытаясь пробиться в сознание, как бьются мухи о стекло. Тщетно. Остров, мыс на острове. Мы на этом самом мысу с деревянным идолом. Порода, образующая мыс, интересная: скалы меловые. Лес вдали виднеется, а тут вот трава, где мы стоим. Трава скошенная, и точно не косой. Газонокосилка поработала. Вокруг идола груда камней свалена. Что из этого я должна помнить, ну что?

— Значит, не помнишь совсем. Жаль какая… Ну, я себя тоже не таким вот помню. Не самый лучший мой образ, да только один из последних, и на том спасибо. Забыли вы меня…

Лихорадочно завертелись в голове мысли, целый рой мыслей. Тут мне было что вспоминать, в отличие от предшествующего его вопроса. И я вычислила, дошла! «Световит — четырехглав, Поревит — пятиглав, Поренут — пятилик (причем одно из лиц — на груди), Руевит — семиглав. Многоликость бога у древних славян обозначала его неуязвимость» … Так, кажется, записано в моем новом конспекте?

— Световит? — спросила я робко, не веря самой себе.

Долгое молчание идола было ответом достаточным. Возможно, он был тронут…

— Я пытался помочь тебе. Морена, она ведь не злая, она свое дело делает, которое от века её. Мне с ней справиться не то, чтобы трудно. Навь передо мной всегда отступает, это как раз мое. Как тут у вас говорится: моя профессия, так, что ли?

Он замолчал, ну и я не стала вставлять словцо. А ведь просилось на язык острое: можешь помочь, так помогай. А нет — о чём разговор-то у нас? О профессиях? Даёшь понять, что читаешь мои мысли?

Идол добавил, потеряв терпение в ожидании моего ответа.

— Так нельзя помочь тому, кто помощи не хочет! Мне нужно, чтоб ты захотела и попросила. Попроси меня.

— Попросить, но о чем?

— Разве не худо тебе нынче?

Ой, как мне худо. Хуже уж некуда. Не знаешь, куда идти, что делать. Что мне с Сашей-то делать, кто б сказал мне. Но не этот же, деревянный… Страшила. Или Дровосек, или как там его еще можно назвать. Воплощение древнего бога Света, борца с Тьмой. Я ему и рассказать не сумею, объяснить. Да и не стану, в самом-то деле. Сон, он и есть сон; даже во сне не собираюсь делать глупости…

И тут, неожиданно, та самая муха, что билась о стекло, вдруг влетела в распахнутое сознание, словно ей приоткрыли окно.

— Помоги мне вспомнить, пожалуйста. Световит, дай мне вспомнить, кем я была. Когда я была, Световит?!

— Вот оно, — прошептал, прошелестел он, — наконец-то! Иди теперь, остальное само приложится.

08. Мне к священнику или психотерапевту?

Поверить не могу: стою пред аналоем, где Священное Евангелие и Крест. На голове моей епитрахиль, и два пальца правой руки лежат на Евангелии. А горло мое перехватывает, слова сказать не могу. Батюшка ждет, он предупреждён, что исповедь эта — генеральная. Поди-ка припомни, чем согрешила с шести своих лет до дня сегодняшнего. Пожалуй, легче сказать, чем не согрешила. Я ведь готовилась, читала, «как надо», и понимаю, как много следует открыть. Уж эта привычка готовиться! У меня ведь не лекция, и священник не слушатель в зале, он сейчас судья мой… Или нет? Не он, а Тот, Кто над ним…

— Батюшка, мне сказали, что Вы — лучший… Вы потерпите, я скажу, только трудно мне….

— Не обо мне речь, дочь моя, и не к месту произнесла ты похвалу. Обрадовать меня ею не могла, ибо если и служу ревностно, то не для меня ради должен быть пыл мой, а для Того, кому служу… Не надо бы тебе тщеславие моё раздувать, священник — человек тоже, и это соблазн мне… Говори о себе, я тебя выслушаю. Помни, не я тебя слушаю ныне, а Он. Что бы ты Ему сказала, дочь? Согрешала ли?

— Согрешала… Ну, Вы и сами знаете, батюшка. Мы теперь все такие. В жизни не предавала себя воле Божией, не научили. Не плакала о том, что неправедно живу, забывала о смирении, о спасении, и о Страшном суде. Всё мне это сказкой казалось, да и кажется тоже… простите. Не было во мне страха Божия…

— Коли здесь ты, перед Ним, значит, изменилось что-то. Страх-то я твой вижу. природу страха пока не знаю, а страх, вот он… Осквернившие Образ Божий в себе, нехристианскую жизнь ведущие, как часто вы боитесь, трепещете… Из страха ты здесь…

— А раз так, то не нуждаюсь и в помощи? Это Вы хотите сказать, батюшка?

— Нет, не хочу, не надо за меня думать и говорить, дочь моя. Каждый, кто здесь, на исповеди, покается, будет выслушан мной. Если человеческое во мне и возмутится, то Бог не попустит оттолкнуть просящего…

— Нужно каяться, я понимаю, батюшка. Я стараюсь. Ну вот, например: знаю, что считать себя самой несчастной на свете, это страшный грех. И жаловаться на жизнь свою…

— Когда думаешь так, и впрямь это хула на Господа. И ропот. А часто ли ты так думаешь? И почему? Не пешком подошла ты к Храму, и одета ты хоть и скромно сейчас, раз сюда собиралась, но и я не в пустыне живу, могу сказать, что все одно богато одета, вижу это. И образ здоровый мне предстал, и привлекательна ты как женщина. Что вздрогнула? Не согрешаю я, сказав правду; нет второго дна в словах моих. Так же сказал бы и мужчине, что здоров он и привлекателен, как тебе. Я здесь не с мужчинами и женщинами беседу веду, я в вас людей должен видеть — и вижу. Твой случай особенный, впрочем, как каждый… разные у людей судьбы, и каждая особая и единственная… мне ведь сказали, что ты недавно чуть было мужа не потеряла. Он жив, и поправился, и семья у вас хорошая, за что Бога клеймить? Неблагодарность — грех, большой грех…

Слёзы закипают в глазах. Ну, вот как расскажешь человеку чужому, что у тебя случилось, в этой самой единственной для тебя судьбе?

— Доктор, простите, что зову Вас так, я понимаю разницу, поверьте, но не звать же Вас психотерапевтом, в самом деле? У меня такое ощущение, что пропадёт часть меня, как будто я потеряю руку или ногу… Расстаться с ним, это же значит, что вся прошлая жизнь умерла, и я с ней вместе. Ничего нового затевать не могу, нет сил, а старое в могиле! И страшное самое в том, что не знаю: кончится ли эта боль когда-нибудь? Хорошо бы, чтоб кончилась: сил нет больше…

— Марина, давайте-ка Вы повторите мне вслух аффирмацию, своего рода молитву, которую мы с Вами записали на прошлой неделе. Чтобы она стала для Вас действенной, нужно вслушаться в смысл. Что я говорю Вам, милая, Вы же — философ по образованию. Вам без смысла нельзя. Ведь так?

«Я — это Я, а ты — это ТЫ.

Я делаю свое дело, а ты — свое.

Я живу в этом мире не для того, чтобы соответствовать твоим ожиданиям,

А ты живешь не для того, чтобы соответствовать моим.

И если мы случайно нашли друг друга, это прекрасно.

Если нет, этому нельзя помочь».

Из всей этой считалочки, которую я, конечно же, давно выучила, даром, что философ, кажется, слышу лишь одно: «этому нельзя помочь»…

— Марина, надо осознать, что ваша связь — самостоятельная единица Вселенной. Точно так же, как труба вашего пылесоса. Труба есть, и она присоединена к вам. Связь в виде трубы всегда будет искать момент, чтобы дать вам знать о себе. Для этого труба будет вызывать негативные чувства и отток энергии…

Ах, труба пылесоса? Где-то там, в моём доме, действительно есть пылесос. Я, кажется, ни разу к нему не прикасалась, это предмет, которым интересуется домработница, Варя. Так какого же чёрта предмет присосался ко мне? И тянет, тянет… Почему в моей жизни — труба? О чём говорит со мной эта красивая, ухоженная дама неопределённого возраста, в очках и строгом платье?

— Батюшка, как мне жить с ним рядом? Он ведь насильник, он не прекращает попыток сломать меня во всем, и не только так… как я Вам говорила. Он во всём меня… ломает. Во всём! Если Вы скажете, что надо уйти, мне будет легче. Скажу себе, что этого хочет от меня мой здравый смысл. Ну, и церковь тоже. Я ведь сильная, мне бы только понять, как правильно! Я тогда горы сверну!

— Не могу благословить уход, дочь моя. Муж твой душой болеет. Он в тебе нуждается. Вот если бы больше терпения и любви, может, и он бы иначе стал себя вести. Твоё упрямство очевидно, он его чувствует, как и я.… Если уговоришь его ко мне прийти, может, и сладим с ним вдвоём, я и ты…

— Доктор, Вы и впрямь считаете, что приход сюда моего мужа что-то изменит? Даже если бы я знала, как вообще ему это преподнести…

— Марина, мы поговорим, подумаем вместе. Образно говоря, вы вдвоём должны найти «фигуру внимания», я так это называю… Она непременно есть у вашей пары, и мы её найдем… то, что интересно вам обоим.

— Дочь моя… все эти сны, и всё прочее, что лишило тебя покоя.… Быть может, это повод к тому, чтоб обратиться к врачу? Иногда помогают и таблетки. Более всего не хотелось бы, чтоб истинная болезнь была не замечена мною, и я бы лечил душу, когда болен мозг. Прости, что прям я в речах, но ты действительно сильная. И образования тебе хватает, чтоб себе помочь…

— Марина, а Вы не думали сходить в церковь? Иногда это успокаивает. Я, например, позволяю себе послушать церковный звон по праздникам, и это всегда утешает. А если поговорить с батюшкой толковым?

Всё!!! Лошадь сдохла. А эти стоят над ней и рассуждают, и рассуждают… Не обо мне это, не со мной, вот сейчас, открою крепко зажмуренные глаза, и…

Саша! Как мог ты проделать всё это со мною!

09. Княжна Руяна

С той самой встречи моей со Световитом я полюбила ночь. По крайней мере, в те часы, когда мне не мешал муж. И полюбила собственные сны. Я торопилась лечь и уснуть. И смотрела свою — чужую жизнь, рассматривала её, листала не торопясь. Тем более, что вставала она передо мной так, как проживается человеком, а потом им же вспоминается: фрагменты, рассеянные, расплывчатые… а тут вот, на этом отрезке — яркие, вот словно вчера оно было, рукой дотянуться. Предвосхищаю вопрос: нет, я не научилась древнему языку. Все, что преподносилось словесно, я понимала, и давала во сне ответы на вопросы, но проснувшись, не смогла бы повторить. Одно могу сказать: это был славянский язык, родственный русскому; отнюдь не брат родной, и быть может, даже не троюродный. Но тот же строй, лад и певучесть… Хорошо мне было с ним! Несмотря на архаику; а может быть, и из-за нее. Разве поставишь в укор старому вину — его зрелость?

Город моего детства городом в нынешнем понимании, конечно, не назовешь. Место своеобразное: окружено болотами со всех сторон, непроходимо. Мой отец как-то сказал:

— Никакой враг до Кореницы не доберется без помощи. Увязнет в болоте, пропадет любое войско. А идти есть за чем, вот в чем беда, многие это знают. Будут искать предателей. И они найдутся…

Кому-кому, а ему это было известно. Мне стоило стать постарше, чтоб понять это. Князь Тетыслав, владыка Руяна, мой отец, за собой и своими поданными знал грехов немало. Я расскажу об этом, но позже. Девочкой, какою я была, я знать об этом не знала. Он был просто моим любимым отцом…

Мы были народом Великой Веры, и вот это было мне известно с самого детства. Мы были Островом и народом Веры.

В одной только Коренице, которая была просто градом, было три храма. Вокруг города не возводились укрепления, тот островок посреди болота, который город занимал, в целом не требовал рвов и укреплений. Ими стала трясина, и отгорожены от трясины мы были лишь деревянным частоколом, больше, верно, для нас, детишек, сооруженным, чтоб не лезли куда не следует. Лишь один тракт, ведущий к городу, был укреплен, и был ров, и даже вал, и мост через ров, всё, как у людей.

Людей в Коренице было то много, то мало. Мало по большей части, и очень много в случае военной угрозы. Кореница становилась оплотом для всех, местом, куда уводили детей и женщин, скот, добро всеобщее и собственное.

Однажды побывал у нас в гостях и Световит, верховный бог, из Священного города нашего, Арконы. Хоть давно это было, но отец рассказывал об этом шепотом, и только нам, мне и брату Яромиру. Чтоб знали, как поступать, если что случится… Король данов, Эрик, пришел к нам с войною. И сумел, по наущению предателей, взять укрепление к воде. Отрезанная от воды Аркона пошла на хитрость. Жители города вышли и омыли тела свои в воде, будто бы крестясь, заодно и напились. Потом ушли от нас те, кто нес нам распятие, оставив своего жреца для обучения. И как сели они на свои корабли, и уплыли в море, выбросили мы и того ксендза за ворота Арконы…

— Отчего бы лишний раз не помыться? — смеялся отец. — Это даны и англы боятся воды, хоть посвящают ею. Что нам их повисший на дереве, какими клятвами ему мы повязаны? Другое дело, что не поверят нам в следующий раз. Ну, да и мы не промах, найдем на пришлых людей управу…

А Световита тогда упрятали в пурпурные одежды жрецы, не глядя на изваяние, почти не трогая, не дыша, чтоб не осквернить бога, и увезли, а потом унесли на руках в то место посреди трясины, которое знали лишь мы. «Мы» — это жрецы бога и наш князь. Ну, просто тогда не было нас, а так-то… мне с Яромиром тоже была бы предоставлена эта честь, и это горестное право — погибнуть вместе с Световитом в болоте, если бы, паче чаяния, враг нас нашел в глубинах земли на Острове. Огонь уничтожил бы нас всех, огонь, рожденный светозарным богом.

Отец говорил, что Остров был и есть оплотом всех ближних, родственных нам народов. Бодричи, лютичи, поморяне, лужичане — они плыли на Аркону к Световиту, поклоняться живому богу своему. Если лютичи основа руянского народа, то остальные — его опора. Раньше были все племена под властью руянских князей, и даже даны, ныне грозящие нам войной, частично были под нашею дланью. А еще мы разоряли их земли, земли данов, и иногда вставал вопрос: мы или они? Даны, а вместе с ними и другие, на чьих знаменах был крест, германцы, уже пометили знаком распятия большинство родственных нам племен. Остались клочки земель на материке, что ещё сохраняли родную Веру. Но уже было ясно, что беда на подступах к нам.

Снова я забежала вперед. Пожарище Арконы торопит меня, ужас тех дней, когда я готова была погибнуть в пламени, чтоб не достаться врагу…

Отец назвал меня Ведиславой, в память о том, какую славу ведали руяне до наших дней. Сына назвал Яромиром, в честь Яр Коня Световита, неукротимого, несущегося над Бездной коня владыки мира нашего. Аркона, Яркона — так называлась и наша священная столица…

Мать наша с Яромиром была из лыжичан-сорбов, Любицей звали её. Я мать не знала, она умерла в родах, произведя на белый свет меня. Яромир мало что помнил о ней, сам был маленьким еще. А если и помнил, то рассказывать не любил. Он вообще отмалчивался обычно. Этакий толстячок-боровичок, молчун, сопелка.

У отца были наложницы, но нас это не касалось. Мы с ними в нашей жизни не пересекались никак. Верховный жрец Белогор забирал наших сводных братьев и сестер от наложниц, которых отец поселил в высоком своём тереме. Именно что высоком, поскольку в Коренице были и двух, и трехэтажные деревянные дома, и не только у отцовских наложниц. В пору военных тревог город переполнялся людьми, им надо было где-то жить.

Из подобной трехэтажной «избы», неподалеку от нашего собственного каменного терема расположенной, насколько я помню, и увозили детей посланцы Белогора. Плач их матерей был отлично слышен и у нас. Отца в такие дни не бывало дома, он бегал от лишних тревог.

Я слышала, что по крайней мере судьба мальчиков была вполне счастливой. Их заботливо растили, посвящали в движды, то есть дважды рожденные. Они составляли воинство Храма Световита. Воинов Храма было всегда триста человек. Опоясанных золотыми поясами, вооруженных до зубов грозных воинов…

Белогор был умен, учён всех всякой меры. И решение принимал осознанно, и отца к нему принуждал. Отец мой не хотел, конечно, чтоб дети его неузнанными прожили жизнь. Он был достаточно честолюбив, чтоб признать собственное отцовство, и достаточно добр, чтоб найти каждому место возле себя. Но Белогор был непоколебим. Он не хотел раздела земель между многими. Он хотел знать, что у Руяна есть будущее в лице одного наследника. Он не мог допустить междоусобицы, погубившей родственные нам племена.

Иногда я спрашиваю себя: не была ли вражда между двумя любимейшими мной людьми вызвана еще и этой причиной? Кроме, конечно, обычного соперничества власти мирской и духовной…

10. Детство

Я хотела бы ополчиться на врага своего, и представить его подлецом, достойным всяческого порицания. Но не могу: не дают причины, вражду породившие. И достоинства врага: он был великим человеком. Я изложу причины, дайте срок. И про врага тогда все будет ясно, а пока…

Мое детство в Коренице было безоблачным и счастливым. Что из того, что не было матери? Была тетка, сестра отца, любившая нас троих одинаково. Я не оговорилась: именно троих, поскольку у тетки был свой собственный ребенок, мой лучший на свете друг после Яромира, Веслав, двоюродный брат. Тетка вдовела; вернувшись на Руян после недолгого брака с князем из лютичей, безмерно радовалась тому, что сумела сохранить себя и сына в той войне, что разразилась после смерти мужа за власть и имущество. Она их не искала: не подобает княжне Руяна быть одной из многих… она и не стала. «Доживала» вдовий век без слез на уровне нижнего века, воспитывала детей брата и своего. Любила поесть, любила послушать певцов и баюнов, особенно если воспевались следующие добродетели: искренность, самоотвержение, дружелюбие, правдолюбие, великодушие, добродушие, гостеприимство, милосердие и соболезнование. Тетка не была ворчливой, ласкала нас, баловала, порой ругала. А как не ругать, коли заслужили? А заслуживали мы часто, ибо высокий род, няньки и мамки вокруг еще не означают полной безопасности. Дети есть дети…

А я вообще, наверно, была трудным ребёнком, — как теперь говорят. В нашей компании из трёх деток высоких родителей, я, девочка, как ни странно, частенько была заводилой. Злой я не была, но дерзкой, порой хитрой, а находчивой — уж точно. Бояться совсем не умела, некого мне было бояться. Из отца я верёвки могла бы вить, чего не делала, потому что любила. Он бывал со мной строг, но после, глядя на меня, вдруг умилялся душой… и прощал!

Бегать на болото нам запрещали, но как зазеваются наши стражи, так ищи-свищи нас! А как уж пугала нас тетка. То про Индрика-зверя расскажет, который всем зверям отец. Вот как ходит тот по подземелью, пропущает реки и кладези, как пьет из синего моря, никому обиды не делает. Не делает-то не делает, но коли непослушные какие детки, так рогом своим может и зацепить. А звери тому Индрику кланяются, как видят, и все его боятся. Тетка спрашивала:

— Которая птица всем птицам мати?

И мы отвечали ей хором, как учила:

— А Стратим-птица всем птицам мати…

И выходило так, что самое место той птице у нас на Руяне. Потому что живёт она на Океане-море, и вьет гнездо на белом камне. И как набегут гости-корабельщики на её гнездо с малыми птенцами, то встрепенется Стратим-птица, заденет море белым крылом, океан-то и колеблется. Топит корабли гостиные с товарами драгоценными! Тетка пугала:

— Добегаетесь, допрыгаетесь! Вот как убежите от нянек, как в прошлый раз… Набежите на белый камень! И вот оно, гнездо; и будет буря, пострашней той, что была. Не только корабли утопит, но и остров наш, поди, сумеет…

Но не удавалось нас застращать. Лазили на болото за голубикой, которая даже уронив листы, все еще стояла обсыпанная ягодами, манила нас и звала. Но в пору цветения багульника с его дурманящим ароматом прогулки были и впрямь опасны. Веcлав однажды как-то сразу опьянел, и мы с Яромиром тащили его, чуть не плача, за руки и ноги, и дотащили. Тетка ругала нас на чем свет стоит, а мы радовались, что жив братишка. Пусть лучше тетка ругает и ругает, чем что случилось бы! Опасностей хватало! А сама трясина с ее «окнами» — лужицами или небольшими озерцами с прозрачной водой?! Чистые ловушки: тонкие прослойки бурой травы, а под ними водные пропасти. А привлекательные полянки, покрытые сочной зеленью и яркими цветами — коварные цветники, скрывающие под собой бездонные пучины! Даже мелкие зверьки, забежав на такую поляну, могут провалиться и погибнуть. А мы видели однажды корову, ненароком заблудшую через дыру в частоколе на такой «цветник», поглотило ее болото с чавканьем, прежде чем пришла помощь.

Помню, как собирали облепиху: сбросят братья рубашонки, расстелют на земле, трясут кусты, а она, если раз промерзшая, так и сыплет желтыми ягодами. А была же ещё и брусника! Таких воспоминаний много сохранила память. Но какая память, чья?

Надо полагать, моей души? Насколько нравилось мне видеть сны и «вспоминать» прежнюю жизнь, настолько я боялась спрашивать себя, что все это значит. У меня прежней ответа не было, у меня сегодняшней было две памяти. Дневная и ночная. Я так погрузилась в ночную, что дневная не успевала пробиться. Если только Саша не врывался, грубо, по-хамски…

Народ в Коренице жил интересный. В обычное время все больше женщины да дети. Мужчины появлялась и исчезали. И были они те самые «корабельщики», о которых уже говорилось, только не «гости», а свои.

Конечно, на наших лодиях и солью торговать ходили под парусами, и янтарь обработанный вывозили. Но не это было главным промыслом. Земледелие было у нас малое, ремесла развивались, в основном в третьем большом городе — Венете. Но это так, пустяки, железо ковали, шили обувь, работали по серебру, с тем же янтарем возились. Не пустяки были те деньги, что привозились в Храм гостями, прибывшими на поклон к Световиту. Но их становилось меньше с каждым годом, потому что все меньше родственных племен хранило родную веру. И оставалось — что?

Не просто так угрожали нам даны. Последние наши походы и набеги опустошили берега соседней страны, сократили её население. Конечно, память наша хранила и их грехи по отношению к нам, но, видимо, на сей раз чаша весов явно склонилась на нашу сторону. Настолько явно, что даны угрозу оценили. Наверно, нужен был иной властелин, который мог бы возглавить народ. И он уже был рожден и взрастал в среде данов как повелитель…

11. Беда с Сашей

Я всё подвожу, подвожу себя и других к теме. Ну той, о которой говорить не хочется. Потому что трудно очень, стыдно…

Да ведь не объяснишь иначе ни себе, ни людям, что произошло между мной и мужем, как мы расстались, и как погиб Саша. Только не в этот раз он погиб, а в прошлый, а потом уже не Саша погиб, а тот викинг, Бьорн, который мужем мне быть не мог никогда, и только случайность дурацкая, глупость мистическая…

Нет, плохое начало. И без того лиха беда, а когда говоришь о том, что невозможно представить, только запутаешь все. Надо заново начинать. Сейчас…

Я ощущала угрозу себе явственно. Тут ведь как: мне отчаянно нужен был Саша. Мне хотелось его ласк, тело отказывалось терпеть и дальше долгое безбрачие. Вроде и причин к этому не было: муж не просто подавал мне знаки, а семафорил красным. Но запредельное было ухаживание…

Грудь моя покрылась синяками, несмотря на выставленные локти, и, проскальзывая мимо Саши тенью, что случалось только по крайней необходимости, я непроизвольно сжимала ягодицы, не давая себя ущипнуть, по крайней мере, чувствительно больно. А что он нес, Господи Боже мой! Не стану приводить всё, только самое безобидное:

— Истощала вся… Да кому ты нужна такая, синяя птица. Подходи, пожалею, кину палку разок. Другим не понадобишься, это у меня после голода стоит на все, что двигается. На тебя в последнюю очередь, и то по старой дружбе. Давай, пользуйся. Пока есть… Да не бойся, поди сюда, что покажу…

Я не шла. Разумеется, нет. Потому что если я и хотела Сашу, то не вот этого. Как бы не страдала плоть, но этого вот наглого, циничного, мерзкого мужика я не знала. И узнавать не хотела, ни душою, ни телом.

Почему я не уходила из дома?

Сама не знаю. Врачи говорили, что его грубость — следствие травмы, что лечение и время сделают своё. В глубине души я надеялась, хотя с каждым днём всё меньше. Ещё я боялась людского осуждения: что скажут свекровь со свекром: пока был здоров, был нужен, теперь вот нет. А подруги? Ирка вся любопытством изошла, расспрашивая: что там у вас? Нормальный мужик-то теперь у тебя, иль половинка? А то четверть? А может, и вообще…

Ирку я понимала. Ее хроническое невезение с мужиками общеизвестная истина, у нее просто постоянная встреча с теми же граблями.

Я бы сказала, что нынешний Саша, вот кто ее кадр! Уверенных, наглых и циничных бойфрендов она всегда и выбирала, набивая шишки. А расставалась с ними со слезами, и понятно, что расставалась: надоела с любовью со своей…

Ирка не дура совсем, и не то чтобы совсем из разряда мазохисток. Просто именно такой типаж мужчин ее привлекает. Она и сама вздыхает: «Помойки не было, чтоб я в ней не побывала. Вот пока шишек не наставит, кобель, да не истерзает всю, то вроде бы люблю. Прямо до последнего патрона. А когда и последний расстреляем, поплачу, и стыдно, а потом спокойно на душе, раз уж ушёл всё равно, мучитель. Как снова на приключения потянет, так он выйдет навстречу из-за угла, гад. Всё равно, что другой, не прежний, какая разница. Весь из себя такой…».

Ну, вот как — и что! сказать Ирке, которая всегда с завистью на Сашу поглядывала, потому что, в конце концов, спокойствия и уверенности ему не занимать. И запас дерзости у него есть, чтоб иронизировать по поводу Ирки и её страстей, а в силу гендерной принадлежности может бывать и циничным (раньше слегка… и не со мной…)

И при этом любит, и, как говорят, на руках разве что не носит меня! Пусть не совсем тот типаж, который Ирке нужен, так ведь того именно и не хватает, чего бы и не надо вовсе, без чего в быту только легче. Остальное у Сашки при себе, даже деньги.

Вот как ей объяснить, почему я хочу этого мужчину — и не хочу вовсе! Вот ей бы такой был даже очень нужен, а я нос ворочу.

Ирка, она добрая и весёлая, но вот эти мои тонкости ей не по нраву. Или не по плечу?

Это я так, по душевной растерянности, прошлась по ней сейчас. Разве не была я убеждена, что случись беда какая, она меня прикроет? Ляжет на амбразуру, точно, я была уверена.

Но не об Ирке речь, а о том, почему не ушла. Чего греха таить, была и третья причина: я привыкла к комфорту. Привыкла возвращаться в дом, где убрано, сготовлено, расстелено и застелено. И не мной. А я только пользователь, и такой, что витает в эмпиреях. Искусство, литература, музыка: вот моя стезя. И человек я творческий, вот как.

Стыдно мне сейчас. Я должна была понимать, к чему приведет мое стремление к комфорту и привычке. Душевной ленью называется тогдашнее мое поведение, и ничем иным, и стыдно мне за себя такую. Теперь, когда уже все случилось.

Всё, перехожу к сути, иначе может так статься, что никогда ничего не расскажу, не сумею. Прыжок в воду, которая где-то внизу, и кажется далекой, непроницаемой, холодной, и уж точно гибельной, вот что ощущаю я, приступая к рассказу.

Вот такое же точно чувство посетило меня, когда в один из дней Саша застал меня на лестнице в библиотеке. Он подкрался незаметно. Вообще-то его не должно было быть днем дома, вот уже несколько дней, как свекор вызывал его-таки в офис, угрожая тем, что больше не даст денег.

Я не слышала шума подъехавшей машины, думаю, Саша и не стал ставить ее в гараж. Чтоб не шуметь?

Зачем мне понадобился Большой советский атлас мира, стоявший на верхней полке? Я могла бы найти Руян-Рюген и в интернете, слово «Аркона» дало мне все возможности к этому, я уже знала, где это место, в котором я появилась на свет княжной, и где жила когда-то. Но что-то протестовало в душе: мне это казалось неромантичным, мне было мало. Хотелось найти место на карте в книге, ткнуть в него указкой, прочувствовать момент…

— Чао белла, — услышала я вкрадчивый, на низких нотах голос, от которого мурашки пробежали по телу. — Вот ты и попалась…

Я стояла на стремянке с фолиантом в руках, а он был внизу, сзади, и руки его уже нащупывали верх моих бикини на ягодицах.

Изо всех сил, стараясь удержать равновесие, я сжала ноги.

— Саша, не надо, я не хочу…

Он рванул трусики так, что я чуть было не полетела вниз, и я расслабила хватку ног, попыталась ухватиться за полку, атлас, конечно, выпал из рук, неудачно спланировал вниз, с грохотом рассыпался на страницы там… Мне удалось сохранить равновесие и удержать стремянку, и себя на ней. Но я услышала рык, в котором не было ничего человеческого. В следующее мгновение бикини были разорваны и упали с меня, а потом грубо, просто нещадно, меня стащили по лестнице, кажется, я ударилась щекой, вот разбила губу, это точно… Стремянка, отлетев внутрь к шкафу, расколотила нежное инкрустированное стекло, брызнули осколки…

Он швырнул меня лицом на библиотечный стол, высоко задрал широкое мое, расписанное цветами домашнее платье, натянув мне его на плечи. Попытка вырваться, пока он расстегивался и разоблачался, была оплачена высокой ценой. Он, видимо, для вящей убедительности, схватил меня за волосы и ткнул лицом в столешницу. Искры полетели из глаз, я задохнулась от боли…

Он рывком раздвинул мне ноги, и грубо вонзился вовнутрь.

Господи, что это было! Ну, я же не девочка, и мне доводилось принимать мужчину в себя, и было это сладко — чаще; иногда, — может, как бы нарочито грубо, но без явного животного наплевательского отношения ко мне, с пониманием: будет больно, скажи! В этой грубости было особое наслаждение. Простите за откровенность: как есть…

В этот раз на меня обрушилась лавина. Мало того, что он с чудовищной силой пронзал меня, казалось, насквозь. В пылу страсти он тащил меня за волосы так, что, казалось, вот-вот оторвется от шеи голова, он дважды укусил меня за плечо, с перерывом в несколько мгновений, в одно и то же место, которое, конечно же, засочилось кровью, ибо он не сдерживал себя вовсе…

Да, я кричала, отнюдь не от наслаждения; он вторил мне, и что за сумасшедшие, абсолютно животные крики и рычание!

И как же долго это было; казалось, он никогда не изольётся во мне, наконец, и никогда не оставит причинять мне ошеломительную, ужасную боль сразу во всех мыслимых местах…

Когда это случилось, намного легче не стало, разве чуть-чуть. Он запятнал мое тело, он оплевал мне душу.

— Стоило ломаться, чтоб потом раскорячиться! Будто не всегда этим дело у сучек кончается. Тебе понравилось, я знаю, ты громко кричала. Кажется, я лучше, чем прежний? Скажи «да», а то ведь могу повторить!

Думаете, я сказала «нет»?

Когда он бросил меня, истерзанную и плачущую, я тихонько опустилась на пол, на четвереньках, на подгибающихся руках ползла к выходу, из разбитого носа и с губы, с прокушенного плеча текла кровь…

Где-то на пороге библиотеки, которая вдруг показалась мне невообразимо большой, меня подняла с колен все слышавшая (а, может, и видевшая?) Варвара.

И все, и хватит об этом пока. Послушайте о другом. Надо бы мне отдохнуть, прежде чем снова буду говорить об ужасах, постигших меня в семейной жизни. И так наговорила столько, что могу пожалеть.

12. Белогор — жрец Световита

Он жил для того, чтоб Солнце над нами не потухло. Жизнь вверенных ему людей была смыслом собственного существования Белогора. Он нес чистый свет мира Прави в души людей из наших Родов…

Я узнала его ещё ребёнком, и потянулась к нему сразу. От него исходило такое тепло, в котором можно было купаться, как в чистой, согретой на солнце воде. Когда я увидела его впервые, то спросила: «Что у него над головой?». Мне не ответили, потому что в присутствии Белогора первым не всегда заговаривал даже мой отец. Я стояла в отдалении от жреца, но он услышал…

— Подойди ко мне, чадо, — сказал он. — Брата твоего я уже видел, теперь твой черёд.

Разве я не говорила, что была дерзкой девочкой? Когда он наклонился ко мне, я, прежде всего, прощупала его русую голову. Она была обычной головой, как ни странно, правда волос длинен, не обрита голова, как у корабельщиков и воинов.

— Что ты ищешь? — спросил он. — Или что видишь?

— Свет, — отвечала я удивленно. — У тебя свет над головой. Розовый, как на заре. И ещё серебряный, и лиловый…

Мне было лет пять или шесть. Мы приехали в Аркону, привезли Яромира с Веcлавом. Для них наступало время учёбы при Храме, я же должна была вернуться с теткой в Кореницу. Чтобы учиться прясть и ткать, да себя украшать, довольно и тетки с няньками…

И вот, при первом представлении жрецам и народу Руяна детей княжеских я на виду у всех, в пределах Храма, ощупываю голову Белогору!

Это смутило всех, кроме него самого. Напротив, он казался очень довольным.

— Посмотрим, — сказал он как-то странно, — кто в помёте больше. Мне, конечно, кобелька бы, но тут уж как сложится. Воля твоя, Стремительный…