Бесплатный фрагмент - Честь имею

Часть 1. Победители — «враги»

Газета «Правда» №296. 26 октября 1938 г.

«Герои Хасана

Сегодня публикуются Указы Президиума Верховного Совета Союза ССР о награждении бойцов, командиров и политработников, участвовавших в героических боях у озера Хасан с японскими захватчиками. Высокая награда правительства является выражением той всенародной любви, которой окружены в советской стране участники незабываемых боев.

С величайшим вниманием и напряжением следил многомиллионный советский народ за развитием событий на дальневосточном рубеже нашей родины. Весть о подлом нападении японских генералов на советскую землю всколыхнула весь народ. Негодование советского народа было беспредельно. В больших городах и в отдаленных деревнях, на фабриках и заводах, в колхозах и в совхозах — всюду гремел гневный голос парода: «Смерть подлым японских захватчика!»

Японская военщина, пытавшаяся втянуть Японию в войну с СССР, получила назидательный урок в боях у озера Хасан, урок, который надолго отобьет у кого бы то ни было охоту совать свое свиное рыло в наш советский огород. Доблестная Красная Армия, воодушевленная высокими идеями коммунизма, вооруженная по последнему слову техники, полная беззаветной любви к родине, разгромила японских генералов и, как грязный сор, вымела с советской земля кичливые полки японской «императорской» армии. Провокация японских генералов не удалась.

Бойцы Красной Армии храбро и самоотверженно сражались за родину, зная, что за ними стоит весь 170-миллионный советский народ, полный священной ненависти к гнусным провокаторам и бандитам из лагеря японской военщины. Бойцы Красной Армии, дравшиеся с необыкновенным героизмом у берегов озера Хасан, знали, что они защищают мирный труд своего народа, защищают социализм против фашистского варварства, защищают дело всеобщего мира.

Политсостав, воспитанный партией Ленина–Сталина, цементировал действующие части, воодушевлял бойцов, показывая личный пример самоотверженного выполнения воинского долга.

История хасанских боёв насыщена героизмом. Вес участники памятных сражений, начиная от высших командиров и кончая рядовыми бойцами, горели желанием в кратчайший срок уничтожить врага, не щадя ни своих сил, ни своей жизни. В бою за высоту Заозерную смертью храбрых пал пулеметчик А. Ширманов. В его ранце товарищи нашли записку следующего содержания: «Буду воевать до конца, насколько хватит моей силы, но врагу со своим геройским пулеметом не уступлю. Отступать не буду от советского рубежа, и японец не вырвется из-под моего пулемета. Отличный стрелок Ширманов». Лейтенант Левченко, участник боев, рассказывает о героическом порыве, который охватил всю его роту: «Пулеметчик Гольянов появлялся там, где угрожала опасность, где нужен был его пулемет. В момент атаки, когда я стоя отдавал приказания, группа японцев, воспользовавшись дымовой завесой, подкралась совсем близко. Японцы уже брали меня на мушку, но в этот момент подбежал ко мне Гольянов. Он стоя дал очередь из ручного пулемета и уничтожил всю группу японцев… Красноармейцы не знали страха. Помню, как комсомолец Горелов, окруженный пьяными японцами, бросился на них с винтовкой наперевес и яростно уничтожал врагов в штыковом бою».

Противник нес страшные, потери. В боях у озера Хасан бойцы Красной Армии еще раз показали перед лицом всего мира свое высокое моральное превосходство, свою храбрость, мужество, выносливость, своё умение владеть оружием. Славные традиции гражданской войны витали над доблестными полками Красной Армии в сражении у озера Хасан. Революционный энтузиазм умножался на первоклассную технику. Нет такой силы, которая могла бы устоять против Красной Армии, полной пламенного патриотизма!

Доблестной армии советского народа есть что защищать!

В боях у озера Хасан показали свою отвагу и мужество бойцы всех родов оружия. Бойцы и командиры — артиллеристы обеспечили меткий, уничтожающий огонь. Славные танкисты прокладывали путь пехоте, рвали проволочные заграждения, преодолевали рвы и перевалы, разили в лоб противника, уничтожали японские огневые точки. Ничто не могло остановить советских танкистов! Наши мужественные летчики бесстрашно громили позиции врага, поливая противника губительным дождем бомб. Наши связисты под огнем противника налаживали связь, демонстрируя своё мужество и свое высокое знание техники. И, наконец, наша великолепная пехота, сильная своими многовековыми традициями, своим упорством, выносливостью, храбростыо, ещё и ещё раз показала свою всесокрушающую мощь.

Указом Президиума Верховного Совета СССР 40-я стрелковая дивизия награждена орденом Ленина, а 32-я стрелковая дивизия и Посьетский пограничный отряд — орденами Красного Знамени. Эта славная награда войсковых соединений завоевана усилиями бойцов, командиров и политработников всех родов оружия.

Товарищ Сталин говорил:

«Нигде в мире нет таких любовных заботливых отношений со стороны народа к армии, как у нас. У нас армию любят, ее уважают, о ней заботятся. Почему? Потому, что впервые в мире рабочие и крестьяне создали свою собственную армию, которая служит не господам, а бывшим рабам, ныне освобожденным рабочим и крестьянам».

Любовное и заботливое отношение народа к армии с особой силой выразилось в дни боев у озера Хасан. В адрес действующих частей Красной Армии непрерывно шли телеграммы с разных концов страны, и в этих телеграммах рабочие, колхозники, советская интеллигенция приветствовали бойцов, заявляя о своей готовности грудью встать на защиту родины. От всего сердца, от всей души народ посылал в армию подарки, желая этим выразить свою любовь к главным бойцам. Девушки села Прилуки написали письмо бойцам, командирам и политработникам армии, в котором выразили свои горячие чувства: «Мы, девушки, всегда готовы встать вместе с вами в ряды славных дальневосточников. Помните! С вами весь советский народ, всепобеждающая партия большевиков во главе с великим Сталиным».

Это письмо выражает чувства всего многомиллионного советского народа!

Красная Армия, имеющая за своими плечами весь народ, опирающаяся на поддержку всего народа, — непобедима.

Красная Армия выбросила коварного подлого врага из пределов советской земли, растоптала и уничтожила подлых гадов. На высоте Заозерной гордо реет красное знамя. Под красными знаменами советский народ победил и годы гражданской войны, под красными знаменами советский народ построил первое в мире социалистическое государство рабочих и крестьян, под красными знаменами советский народ идет от победы к победе.

Честь и слава героям Хасана! Никогда народ не забудет беспримерного героизма бойцов, командиров и политработников доблестной Красной Армии, разгромившей японских генералов. В честь героев Хасана советский народ сложит прекрасные пески, и их будут петь с любовью от края до края нашей прекрасной родины».

От автора

За четыре дня до Указа Президиума Верховного Совета Союза ССР о награждении бойцов, командиров и политработников, участвовавших в героических боях у озера Хасан с японскими захватчиками — утром 22 октября 1938 года был арестован маршал СССР Василий Константинович Блюхер, участник и герой двух войн — Великой 1914 года и гражданской. Советский военный, государственный и партийный деятель, первый кавалер ордена Красного Знамени и ордена Красной Звезды. Военный министр Дальневосточной республики и третий главнокомандующий Народно-революционной армии ДВР.

Газета «Правда» №28. 29 января 1939 г.

«10 марта откроется очередной XVIII съезд нашей великой Всесоюзной Коммунистической партии большевиков.

Постановление Пленума ЦК ВКП (б) о созыве XVIII съезд большевистской партии рабочие и работницы, инженеры, техники и служащие нашего Станкостроительного завода «Красный пролетарий» встретили с огромным воодушевлением и подъёмом.

Лучшие сыны нашей партии, преданные ученики великого Сталина подведут на съезде итоги гигантской работы, проделанной трудящимися нашей страны под руководством партии и её Ленинско-Сталинского Комитета, и наметят задачи дальнейшего победоносного шествия вперёд к коммунизму.

Прошло 5 лет со времени XVII съезд партии. За эти годы многомиллионный советский народ, тесно сплочённый вокруг партии Ленина-Сталина, достиг исторических побед социализма.

Разгромлена банда троцкистско-бухаринских и буржуазно-националистических шпионов и убийц — агентов фашизма».

От автора.

А в это время в подвальных помещениях республиканских, областных, краевых, административных и национальных округах управлений государственной безопасности НКВД СССР велись следственные действия с применением силы над сослуживцами маршала Блюхера.

Комкоров, комдивов, командиров полков, батальонов, рот и взводов органы государственной безопасности обвиняли в пособничестве Блюхеру как врагу Советской власти и в шпионской деятельности в пользу Японии.

Правительство СССР и непосредственно Сталин признавали расцвет фашизма в Европе, понимали, что он несёт угрозу существования первого в мире государства рабочих и крестьян, и в полную мощь укрепляли обороноспособность страны, но одновременно с этим уничтожали генералитет и офицерский состав армии, авиации и флота Советского Союза.

Бочаров Ручей

Лучи закатного солнца, скользнув по макушкам пирамидальных тополей на даче Климента Ефремовича Ворошилова «Бочаров Ручей» в Сочи, взобрались на одинокое облако, зависшее над приморской возвышенностью, и окрасили его в кровавый цвет.

— Смотри, какое страшное облако, словно сам демон в кровавом плаще завис над нами, — переведя взгляд с облака на мужа, проговорила Глафира Лукинична Безверхова-Блюхер.

Маршал Блюхер и его жена сидели в плетёных креслах на веранде дачи Ворошилова и наслаждались тёплым сочинским вечером. Собственно, блаженствовала лишь Глафира Лукинична, попивая чай из целебных трав, а Василий Константинович не слушал её. Не слушал, ибо не слышал, глаза маршала были закрыты, а голова безвольно склонена к груди.

— Сердце щемит, глядя на это грозное облако. Не находишь, Василий?

Блюхер молчал. Глафира Лукинична продолжала говорить.

— Смотрю окрест и думаю. Какая же красивая у нас природа. Ну, разве может всё это появиться само по себе. Вот и думаю, нет, не может. Кто-то явно приложил к этому руку. Солнце уже скрылось за горизонтом, а облако горит, словно пламя, так и кажется, что полыхнёт и затопит всё своим пожарищем. И ведь что интересно, полыхает, но не топит, значит, кто-то удерживает его от этого, иначе бы всё просто сгорело и мы тоже.

Глафира Лукинична перевела взгляд на мужа и хмыкнула:

— Вот так всегда. Я ему о красе земной, а он нет, чтобы с женой поговорить, назюзился уже с утра коньяку, будь он неладен, и дрыхнет… в кресле. Кому говорю, что говорю, не пойму! Всё ему нипочём! Иди, давай, в постель, — поднявшись с кресла и крепко тряхнув мужа за плечо, строго проговорила Глафира Лукинична и, дождавшись, когда он откроет глаза и посмотрит на неё, повторила свои слова с добавлением красочных эпитетов.

— Что, уже утро? — уставившись немигающим взглядом на жену, проговорил Блюхер.

— Окстись! Какое утро, ещё ночь не наступила, вечер всего лишь. Насюсюкался, смотреть тошно.

— А ты и не смотри, тошнить не будет.

— Тфу на тебя окаянный! Иди, говорю, ложись в постель… спи, как все нормальные люди.

— Щас ещё стаканчик пропущу и тогда пойду, — ответил Блюхер, с трудом ворочая языком. Взял со стола бутылку и с пьяных глаз, повернув её горлышком вниз, стал лить коньяк мимо стакана. Спиртное, оставшееся грамм пятьдесят, вылитое на стол, потекло со столешницы на шаровары Блюхера. — Вот ведь какая оказия вышла, ядрёна корень, стакан лопнутый оказался. Ну, да и хрен с ним. Щас другой возьму и пойду спать. А где кровать-то, в какой стороне? Укажи, ли чё ли, Глафира. Куды её перенесли? Ну, что за безобразие! Сколько раз говорил, не трожьте кровать! Что вы её всё время куда-то таскаете, таскаете! Вам что, делать нечего, как надо мной издеваться? Арестую всех и расстреляю, будете знать, как измываться над маршалом Советского Союза, героем гражданской и ряда других войн.

Приподнявшись с кресла, Глафира Лукинична подошла к мужу и, покачивая головой произнесла:

— Совсем ополоумел! Подымайся уже, проведу тебя до кровати, а то, не дай Бог, как прошлый раз завалишься на ковре, так и пролежишь на ём до утра. Тебя, бугая такого, развешь поднимешь, да ещё брыкаешься, словно конь. Подымайся, давай! — строго произнесла, помогла подняться мужу с кресла и повела его в спальню, по дороге выговаривая в излишнем употреблении спиртного. — Сгоришь когда-нибудь от водки-то. Сердце ни к чёрту. Все ночи стонешь, а то и умолкаешь… совсем не дышишь, а потом аж как в трубу воздух-то всасываешь… с тяжестью. Захлебнёшься однажды и поминай, как звали. Никакие ордена… и звёзды твои большие на петлицах не спасут. Помрёшь, выкинут тебя и забудут, а с тобой и меня… к едрёней фене! Вот она, лежанка твоя, — подойдя к кровати, проговорила Глафира, и помогла мужу раздеться и лечь в постель. — Фу ты! Умаялась, пока уложила! — проговорила с придыхом, посмотрела на мужа и пошла в обратную сторону, — на веранду дома. Там она решила посидеть в кресле ещё час и подышать свежим вечерним воздухом, — сладким эфиром окружающим дачу Климента Ефремовича Ворошилова в пансионате «Бочаров ручей».

***

Знал бы Иван Васильевич Бочаро́в, — крупный землевладелец, коему принадлежала эти земли до Октябрьской революции семнадцатого года, что хозяйничать на ней будут бездуховные, малограмотные люди, погубившие ради своих большевистских амбиций миллионы безвинных россиян, поседел бы сразу при рождении.

И вот один такой, как потом будут писать газеты, бездушный, безграмотный человек, враг народа, пособник японского империализма, очевидно, предвидя свою дальнейшую судьбу, стонал и задыхался в тревожном пьяном сне после излишне принятого спиртного напитка.

О чём думал Блюхер, что тревожило его в те дни отдыха в Сочи никто и никогда не узнает. Не расскажет о его последних свободных днях и красочный закат солнца, бросающий свои прощальные лучи на темнеющую гладь Чёрного моря.

Безразличные и равнодушные к тёплому вечеру, наполняющему сочинский воздух ароматами моря и осени, стонал и задыхался от крепкого перепоя Василий Константинович. А в это время такие же равнодушные к красоте природы сотрудники НКВД катили к даче «Бочаров Ручей» с плотно сжатыми губами и горящими, как у голодных волков, глазами. Что или кого они потеряли в ней, в даче самого Ворошилова, наркома обороны СССР? Они ехали арестовывать маршала Блюхера по распоряжению самого влиятельного человека СССР, горячо любимого Ио́сифа Виссарио́новича Ста́лина.

Подъехав на закате дня к небольшому деревянному зданию, — к даче Климента Ефремовича Ворошилова «Бочаров ручей», в которой в этот тёплый осенний день 22 октября отдыхал с женой Василий Константинович Блюхер, они бесцеремонно ввались в жилище, вытащили из постели сонного, крепко выпившего накануне маршала и повели обыск.

***

Глафира Лукинична, прижавшись спиной к свободной от мебели стене, с ужасом смотрела на сотрудников НКВД, на трясущегося в страхе брата маршала — Павла, на морально раздавленного мужа, и вспоминала июнь 1938 года. В один из дней того летнего месяца Блюхер сказал: «Ты знаешь… приехали акулы, которые хотят меня сожрать».

В тот день, ушедший в прошлое на четыре месяца, Глафира Лукинична пыталась понять слова мужа, но они казались её странными и излишне пессимистичными.

— Ну, что может случиться с маршалом Советского Союза, командующим Особой Дальневосточной армией? — подумала она, пожала плечами и забыла слова мужа.

И вот сейчас, трясущаяся в ознобе, как от мороза, но в страхе, Глафира Лукинична видела мужа за накрытым в доме столом и рядом с ним добродушно улыбающегося начальника Политуправления РККА, армейского комиссара 1 ранга Мехлиса Льва Захаровича, прибывшего по поручению Сталина оказать помощь мужу в развёртывании ОКДВА в Краснознаменный Дальневосточный фронт.

— Партия и лично товарищ Сталин доверяют вам, Василий Константинович, возглавить это новое военное образование, — говорил Мехлис, поднимая бокал за друга всех народов товарища Сталина.

— Передайте, Лев Захарович, товарищу Сталину, что я приложу все мои силы и знания на достойное выполнение задания партии и буду, как всегда, служить нашей великой парии и государству верой и правдой, — ответил Блюхер

— Нет, не для этого он прибыл к нам, — вспоминая тот день, рассуждала Глафира Лукинична. — Уже тогда Сталин не доверял мужу, вот и прислал Мехлиса. А ранее был и первый заместитель наркома внутренних дел, командарм 1 ранга Фриновский Михаил Петрович. Вот теперь я понимаю, получили они от Сталина задачу не столько помочь мужу реорганизовать армию в Дальневосточный фронт, сколько сожрать, как правильно сказал Василий, его самого и всех неугодных Сталину военных. Прав Вася, сто раз прав, мстит ему Сталин за то, что потребовал более тщательно расследовать дело Тухачевского, за отказ подписать приговор. Вася тогда сказал мне, что ограничился подписью под протоколом заседания. И вот результат… всего через год с небольшим Вася сам стал сталинской жертвой. Ненасытный монстр! Скольких пожрал, тысячи честных офицеров… и ещё пожрёт миллионы, — проклинала Сталина жена Блюхера.

На даче шёл обыск.

Маршал сидел за столом и, потупившись, смотрел на свои крупные ладони, трясущие мелкой дрожью. Он размышлял о том, что же не сделал или сделал такого ужасного, что его, маршала, орденоносца подняли с постели какие-то мелкие «сошки» из НКВД и наперебой требуют сознаться в шпионской деятельности в пользу Японии.

Глава 1. Дорога домой

Окончив заочное обучение в Краснознамённой ордена Ленина академии РККА имени М. В. Фрунзе в 1937 году, майор Парфёнов был направлен для прохождения дальнейшей воинской службы в Особую Краснознамённую Дальневосточную армию. Вместе с ним на Дальний Восток приехала и его жена Зоя. И вот сейчас, два года спустя, они ехали на родину своих предков и место своей юности. Ехали в Барнаул — на Алтай.

За окном купе проносились километровые столбики, сопки, горы и поля, а впереди была встреча с родными людьми и счастливое мирное будущее.

— Как-то даже не верится, Петя, что мы едем домой, — сияя газами, говорила Зоя. — Это сколько же лет мы не были в Барнауле?

Зоя Андреевна знала, сколько лет уже не была в родных местах и даже помнила день отъезда из Барнаула, но своими словами хотела вывести мужа из задумчивости.

— Ранение… возможно оно каким-то чудесным образом не потянуло меня за маршалом Блюхером. Только в моём полку арестовали 2 комбата, 5 командиров рот и 11 командиров взводов, и это несмотря на их заслуги перед родиной, — Пётр Леонидович глубоко и тяжело вздохнул, на что обратила внимание Зоя, но промолчала. Знала, что муж не любит, когда его жалеют. Говорит, что не ребёнок, и сопли ему утирать не надо.

— Весь в дядю Петю Филимонова. Тот тоже, чуть, что сразу тёте Люде — нечего сопли утирать. А никто вам и не утирает… нужно-то больно… — Зоя Андреевна мысленно нахмурилась. — А ежели нужно чего такого, — улыбнулась, — милая, хорошая! Обниматься и целоваться, а ребёнка не хочет. Ну, вот как тут его понять?!

— И все молодые парни… тридцати нет! Все достойно сражались за родину у озера Хасан и на Халхин-Голе. А сколько офицеров арестовано в других армиях и округах, можно лишь предположить, если даже такие видные военачальники, как Тухачевский, Егоров и Блюхер, подверглись репрессии и объявлены вражескими шпионами. В это невозможно поверить… Невозможно! — возмущался Парфёнов.

— Петь, а Петь! А помнишь, как я пела тебе песню, когда ты меня катал на лодке?

— Маршал Тухачевский Михаил Николаевич — первый зам. наркома обороны, расстрелян в июне 1937 года, вместе с ним расстреляны командующие округами Якир и Уборевич.

— А потом ещё пела на вокзале в Барнауле, это когда уже провожала тебя? — вспоминая августовские дни 1928 года, улыбалась Зоя.

— Маршал Блюхер Василий Константинович — скончался в ноябре 1938 года в тюрьме. Молодой, крепкий мужчина и вдруг скоропостижно… Глупость! Наслышан о насильственных методах допроса офицеров. Не могу поручиться за всех, но офицерам моего полка доверяю как себе. Не могли они пойти на предательство. Воевать с врагом, ежедневно рисковать своей жизнью и вдруг, в мирное время…

— Скажи, Петь, а куда мы всё торопимся, бежим, пытаемся что-то догнать и даже перегнать? Не пойму! — стремясь отвлечь мужа от его мыслей, говорила Зоя и пытливо всматривалась в его отрешённые от реальности глаза. — Ау? Ты где? Летаешь где, спрашиваю? — повела раскрытой ладонью возле его лица. — И вообще, мы куда едем? Али забыл? — с обидой в голосе. — Я с ним разговариваю, а он сидит, как… — поморгала глазами, — как этот самый… Ау! Может быть, хватит о службе? В отпуске и то сидишь и думу думаешь, как этот самый… стратег, или как там тебя тактик какой, что ли.

— 23 февраля 1939 года, в день Красной Армии и Флота, был расстрелян маршал Егоров Александр Ильич. Что это? Предательство? И товарищ Сталин обманут настоящими врагами народа. Но кто они? — Пётр Леонидович потёр подбородок. — Ну, как тут не поверить Вышинскому! Всё ж таки прокурор Советского Союза. Если ему не верить, то тогда кому? В своей ноябрьской речи он прямо сказал, что шпионы и иностранные разведчики шныряют в трамваях, в театре, в кино, в пивнушке. Заводят знакомство с людьми трезвыми и подвыпившими, доверчивыми, негодяями и пособниками империализма, поэтому нужно быть бдительным. И Андрей Януарьевич даже привёл пример, рассказав историю комсомольца, который распознал врага и доложил о нём в милицию. И таких примеров много. Разве могут все ошибаться? Вся страна? Нет, не могут! — утвердившись в своей мысли, Пётр Леонидович обернулся к жене. — Ты что-то сказала, Зоюшка? — спросил он её.

Зоя Андреевна, вздохнув, покачала головой и проговорила:

— Я тебя спрашивала, мы куда едем? В отпуск, или на твою службу? И целый час твержу, что в молодости мы куда-то торопимся, бежим, пытаемся что-то догнать и даже перегнать. Достигли, снова в бег, к новой цели?! Зачем, спрашиваю? А ты и ухом не повёл! Вот спрашивается, мы так и будем в молчанку играть все пять суток до Барнаула?

Пётр вслушивался в слова жены и мысленно укорил себя за невнимательность к ней. Да, и как можно было не укорить, если в словах Зои стоял не только упрёк, но и не понимание, почему он, её любимый муж не хочет иметь детей.

— Вот ты всё служба и армия, а как же семья? Конечно, я понимаю тебя, ты человек военный, борешься с врагами страны, но не нужно забывать, что у тебя есть жена. А мне хочется ребёночка! А ты не любишь меня! — Зоя не притворно шмыгнула носом. — Ты даже забыл поздравить меня с нашим пятилетним юбилеем. Ни единого цветочка не подарил. А я, как дура, стол накрыла, купила бутылочку шампанского и испекла торт.

— В наш день я действительно забыл поздравить её с пятилетним юбилеем свадьбы, — мысленно проговорил Пётр, но не стал оправдываться, понимая, что Зоя права, проговорил лишь, что не время рожать детей, когда фашизм поднимает голову. — Гражданская война в Испании завершилась победой мятежников и установлением фашистской диктатуры Франко. Финляндия не идёт на мирные переговоры, а это явно война с ней. Не время, Зоюшка, не время! — обняв жену, проговорил Пётр.

— А когда оно будет? Твоё время! Когда состаримся? Если бы наши родители думали как ты сейчас, то нас бы не было. Испокон века на земле идут войны и катаклизмы всякие, а дети рождаются! А ты как будто не понимаешь это. А если понимаешь, то я не понимаю тебя, — легко ткнув мужа в лоб, проговорила Зоя. — А того подумать не хочешь, что мне двадцать семь лет… и ты уже не юноша, тридцать второй пошёл… уже.

Пётр Леонидович посмотрел на жену и, улыбнувшись, ответил:

— Тебе, значит, всего двадцать семь, а мне уже тридцать второй, а ведь с твоего дня рождения прошло семь месяцев, а от моего всего пять.

— Да, ну тебя! — обидчиво скрестив руки под грудью, ответила Зоя и, отвернувшись от мужа, задумчиво всмотрелась в бескрайнее поле Приамурья с густо стоящими на запорошенном девственном снегу хвойными деревьями в окружении безлистных кустарников. — Красиво! — проговорила и, улыбнувшись своим чувствам, запела свою любимую песню.

Что ты, белая берёза,

Ветра нет, а ты шумишь?

Ретиво моё сердечко,

Горя нет, а ты болишь

Ты узнай меня, милёнок,

По широкой полосе:

На мне платье голубое,

Лента алая в косе.

Душевное пение жены, тонкий запах паровозного дыма, настоянного на хвое проносящихся за окном елей и сосен, ввели Петра в лирическое состояние. Ему тоже захотелось петь. И он мысленно запел свою любимую песню о паровозе несущем в коммуну, вплетая её припев в песню Зои.

Только в доме украшенье,

Когда солнышко взойдёт.

Только сердцу утешенье,

Когда миленький придёт.

Наш паровоз, вперед лети!

В Коммуне остановка.

Другого нет у нас пути —

В руках у нас винтовка.

Мои щёчки, что листочки,

Глазки, что смородинки…

Давай, милый, погуляем,

Пока мы молоденьки!

Наш паровоз, вперед лети!

В Коммуне остановка.

Другого нет у нас пути —

В руках у нас винтовка.

— Каламбур, но в такт, — мысленно улыбнулся Пётр.

Почувствовав лирический настрой мужа, Зоя приклонила голову к его плечу, и в этот момент Пётр явственно почувствовал аромат жены, и ему так сильно захотелось вдохнуть его, что он не сдержался и уткнулся лицом в её пышные груди.

Зоя вздрогнула, охватила Петра руками и с сильно забившимся сердцем ещё нежнее стала нести слова любви.

Хоть огонь горит и жарко,

Но любовь — ещё жарчей.

Хоть огонь водою тушат,

А любовь — нельзя ничем.

Аромат! Сладостный аромат тела жены окутал Петра.

Аромат! Терпкий головокружительный аромат подхватил его и унёс в 1928 год. Он, молодой офицер, три дня назад окончивший учёбу в Омской пехотной школе, приехал на родину — в Барнаул. Погостив у бабушки Симы два дня, на третий день отпуска решил поехать к отцу в село Старая Барда.

— И я с тобой, — подбоченясь, проговорила Зоя.

— Малявка ещё! Я буду рыбу удить с лодки, а ты можешь в воду упасть и утонешь, — ответил Пётр. — И вообще, уроки учи.

— Вовсе и не малявка! Сам такой! — гордо вскинув голову и рассыпав густые волосы по плечам, ответила Зоя. — Шестнадцать мне уже. И школу я окончила. Давно. Неделю назад. Вот!

Пётр мысленно улыбнулся, вспомнив тот эпизод.

— И вот там, в лодке на реке меня как бы кто-то окунул в девственный сладостный аромат её тела, — вспоминал он. — Я явственно почувствовал запах созревающей женщины. Тогда я не сразу понял, откуда ко мне прилетел тот волшебный аромат, и что он такое? Но когда Зоя, резко встав во весь рост, как крыльями взмахнула руками и запела, когда аромат ещё глубже вобрал меня в себя, я осознал, что это аромат её тела, и стои́т передо мной не девочка, а девушка, и сказочно красивая.

Уткнувшись лицом в груди жены, Пётр с наслаждением впитывал их аромат и мыслями уносился к той тихой реке. И сердце серебряными молоточками стучало по вискам и требовало сделать то, о чём постоянно и настойчиво просила Зоя. И он готов был уступить её естественным просьбам, но вдруг кто-то извне отнял его голову от её тела и погрозил «пальцем».

Зоя чувствовала биение сердца муж и пыталась удержать его голову на своей груди, но её стремление завладеть им было безуспешно.

— Не сейчас. Не сейчас, — тихо произнёс Пётр.

— Но почему? — спросила Зоя.

— Не сейчас, и не здесь. Я не готов.

Слова мужа больно задели Зою. Отстранившись от него, обижено улыбнулась.

— Двадцать лет… мне было всего двадцать лет, а тебе шестнадцать. Помнишь, я называл тебя мялявкой! — остужая накаляющуюся обстановку, проговорил Пётр. — Ты обижалась, хмурила брови и отвечала «Вовсе и не малявка! Сам такой!» — А потом кружилась и пела. Пела про черноокого молодца удальца. Помнишь?

— Я-то помню. А вот то, что ты помнишь, удивительно! Но все же приятно, — ответила Зоя и решила действовать другим способом для разгона заряда мужа в нужном ей направлении. Звонко затянула вспомнившуюся ему песню:

Чернобровый, черноокий,

Молодец удалой,

Полонил моё он сердце —

Не могу забыти.

Как понять такую радость,

Что меня он любит?

Побегу ему навстречу,

Крепко обниму я.

— А вот подумай, зачем дана людям любовь? — прервав пение, Зоя пристально посмотрела в глаза мужа. — Вооо! Ничего-то ты не понимаешь! Верно все вы такие…

— Какие? — часто заморгав, спросил Пётр. — И кто все? — уже ревниво.

— Давай, давай! Что уж теперь! Сидишь, как этот… прям, как стратег и мыслишь. Нет, чтобы поговорить со мной, спросить, чего я желаю. Ты хоть понимаешь, где мы сейчас и куда едем?

Пётр впервые видел жену такой. Обычно весёлая, уступчивая, не строгая, покладистая и вдруг выговор.

— Зоюшка, ну, что ты право? — пытаясь сгладить ребристую волну в настроении жены, примирительно проговорил Пётр. — Это наверно, — задумался, — наверно колёса, — бросил первое, что пришло на ум, — стучат и стучат… У меня тоже голова разболелась.

— Хватит юлить… голова у него… Мозги у тебя, вот!

— Чего мозги? — удивился Пётр.

— А того! Набекрень! — Зоя встряхнула плечами. — Всё одни и одни, да офицеры твои!.. Мне что… с ними нянчиться что ли?

— А они при чём? Нянчиться?.. Не пойму! — Сказал и тотчас понял, о чём говорит жена.

И вообще, я спокойная до поры до времени, но могу и взбелениться! Ты меня ещё не знаешь. Не знаешь, на что я способна!

— Интересно на что? — скривив в удивлении губы, проговорил Пётр.

— А вот, на то! И всё тут! Не буду тебе суп варить. Ешь свою кирзовую кашу… в столовке своей командирской! Тиран ты этакий!.. Ребёночка хочу! Вот!

— Что, прям, сейчас что ли?

— А кто тебе мешает? Одни в купе.

— А если кто войдёт?

— Как войдёт, так и выйдет! И ещё за дверью сторожить будет!

— Сторожить! — засмеялся Пётр. — Скажешь тоже… и не могу я так…

— Значит, всё, коли не можешь! И не приставай ко мне больше. Деревянная твоя голова!

— Как чурбан что ли?

— И как чурбан тоже!.. Как пень! — резко. — Вот!

Громко засмеявшись, Пётр вплотную придвинулся к жене, обнял её и, прямо глядя в её глаза, сказал, что обязательно решит этот вопрос.

— Какой вопрос? Говори прямо, не юли! И не вопрос это, а твоя обязанность!

— Зоюшка, вот приедем на место, тогда обязательно! Правда-правда!

— Ага… заюлил! Смотри мне, — показала кулак. — Я тебя за язык не тянула.

— Какой уж тут язык?.. Вот те… — поднял руку, чтобы перекреститься, но тут же опустил её на своё колено.

— Всё с вами понятно, товарищ орденоносец. Побожиться и то не можешь! Вот заведу себе любовника, будешь знать, как водить любимую жену за нос. Или нелюбимую? Смотри у меня! — Помахала кулаком возле носа мужа. — Не забывай, что я врач. Быстро отхвачу что след и что не след! — проговорила, улыбнулась и вновь запела песню об удалом молодце.

Обойму я молодого,

Парня удалого.

Объясню свою любовь я —

Авось умилится.

Не ходить бы красной девке

Вдоль по лугу, лугу,

Не любить бы красной девке

Холостого парня.

Я за то его любила,

Что порой он ходит,

Поутру раным-раненько,

Вечером поздненько.

Чтобы люди не сказали,

Ближние не знали,

Про меня бы молоденьку

Отцу не сказали.

— А последний куплет петь не буду! Вот! — проговорила Зоя и, нахмурившись, надула губки.

— А я сам допою, — улыбнувшись, ответил Пётр.

Чернобровый, черноокий,

Залихватский молодец,

Полонил твоё сердечко,

Вот такой я удалец!

— Невпопад и не в лад. Нет таких слов в песне. Вот!

— А теперь будут! — ответил Пётр и поцеловал жену в её алые губы.

— Граждане пассажиры, поезд прибывает на станцию Куйбышевка-Восточная, — пронёсся по вагону звонкий голос проводницы.

Пойду куплю газеты, — проговорил Пётр, приподнялся с полки и, посмотрев на жену, спросил, что купить из продуктов.

— Купи горячей картошечки, молока, хлеб, консервы какие-нибудь рыбные, баночки четыре и солёных огурцов.

— Огурцоооов… солёёёных?.. — удивлённо приподняв брови, протянул Пётр.

— Не вздёргивай брови, — поняв удивление мужа, проговорила Зоя, — ничего такого нет! Стала бы говорить… Как бы не так! Вообще не подпустила бы к себе!

К вздёрнутым бровям Петра прибавились широко раскрывшиеся глаза.

— А я уж было… И почему это вдруг?

— По кочану и по картошке! Вот почему! И иди уже… он было! — махнув рукой, проговорила Зоя и улыбнулась.

Надев шинель, Пётр вышел из купе.

— Испугался! — вслед мужу тихо проговорила Зоя и засмеялась, но мысленно и с грустью.

Вагон курьерского поезда №1 остановился напротив небольшого деревянного здания, на фронтоне которого под остроугольной крышей Зоя прочитала «Куйбышевка-Восточная».

— Вокзал, малюсенький, как и везде! Ничего тут Петя не купит. Тут, поди, и магазина нет. Но чистенько, снега почти нет… Бегут… бегут!.. — выискивая мужа среди пассажиров, устремившихся к зданию вокзала, мысленно говорила Зоя. — А где он? Понятно… как всегда последний. Придёт с пустыми руками. Картошечки захотела… горяченькой! — хмыкнула. — Хоть бы корочку хлеба принёс. Не удосужился купить перед отъездом, а ведь говорила: «Не забудь, купи!» — Купил, называется.

Хилое ноябрьское солнце, вяло играя своими серыми лучами на снежных проплешинах подмёрзшей земли, отбрасывало тусклые блики на окна вокзала и терялось в их наледи. Мрачность, серость, тоскливость навевал этот осенний пейзаж на Приамурье, и даже красные плакаты со здравницей коммунистической партии, и портреты Сталина и Ворошилова, усевшиеся на металлические столбы ворот вокзала, открывающих вход в город, не расцвечивали его. Красочен и богат дальневосточный край, всё в нём есть: разнообразная живность, — тигры, козы, фазаны, цветёт он и сияет всеми красками радуги от красных маков до фиолетовых ирисов, лимонника, винограда. Да, только ли это? А Амур? Одна только многопудовая калуга заслуживает уважения, не говоря о килограммовых верхоглядке, сиге и осетровых.

— Что плакаты и портреты? Что даже это захудалое здание вокзала? Россия, вот главное! Богата моя страна, но много, очень много жадных глаз устремлены к ней, поэтому и укрепляет Советское государство её границы. Может быть и прав Пётр, говоря, что рано заводить детей. — Так мельком подумала Зоя Андреевна, молодая двадцатисемилетняя женщина, смотря на бескрайнюю ширь, открывающуюся за зданием вокзала, но тут же встряхивала головой, как бы снимая пелену с глаз, и утверждала своё. — А как без них? Без детишек? Испокон веков женщины рожали, несмотря на беды и войны. А когда детей нет, когда женщины не рожают, то и биться с врагом не за кого. Не нужна никакая сеча? Вот и получается, что не прав ты, Петенька. Не прав, говоря, что рано. Без детей и жизни нет. Детей рожать никогда не рано, дорогой ты мой! И это понимают товарищи Сталин и Ворошилов, и наша коммунистическая партия, поэтому и укрепляют наши границы. А ты, Петенька, хоть и большой, а глупенький у меня мальчик! — сказала и улыбнулась.

— Огурцов нет, картошки нет даже сырой, не говоря о варёной, — раскрыв дверь купе, с порога проговорил Пётр и, подойдя к столу, выложил на него из авоськи 4 банки рыбных консервов, две булки ржаного хлеба, четыре пачки песочного печенья и два объёмных бумажных кулька. — Вот таким образом, Зоюшка, — цыкнул губами, как в детстве мальчишкой, когда что-то не получалось. — И откуда им тут взяться… огурцам и картошки? Город маленький, население чуток больше тридцати тысяч. Живут, как придётся… дарами леса и реки. Климат… лето короткое, не выращивают здесь овощи, а если кто и выращивает, то только для себя. Так что, извини, милая, — Пётр развёл руками. — И вот ещё, — вынимая из шинели небольшую стопку газет, — «Красную Звезду» купил и журналы «Огонёк» и «Крокодил».

— Нет огурцов и картошки, хлеб есть и консервы, и даже мой любимый сиг. А это что? — Развернув кульки, Зоя ахнула. — Конфеты! Петенька, дай я тебя расцелую! Какой же ты у меня молодец! Мои любимые! Вот, знаешь же чем взять! — засмеялась Зоя. — «Белочка» и «Мишка на Севере». Только куда же столько?

— Дорога длинная… и вовсе не много, всего по полкило… каждых. Хотел купить коробку конфет «Балтика». Куда там… Разобрали ещё неделю назад. Этих, — Пётр взглянул на стол, — и то уже почти не осталось. Вот и подумал, куплю, кто знает, как там дальше. Схожу к проводнице, закажу чай.

Машинист паровоза подал один длинный сигнал и через несколько секунд поезд, дёрнув сцепкой, стал набирать скорость.

И вновь огромное, необжитое пространство потянулось за окном купе. Бескрайние поля с далёкими на горизонте сопками перемежались с колками, лесными просеками и полянами, чередовались с другими маленькими и большими сопками. Всё это великолепие было девственно и свежо, и эту чистоту укрывало сияющее на солнце белое покрывало рано наступившей зимы — снег.

— Красота-то какая, Петя! А простор… Вот сейчас взяла бы всё разом и поглотила, — выплёскивая положительные эмоции, Зоя раскинула руки, и нечаянно ударила мужа, читающего газету рядом с ней на одной полке, по лбу.

— Ах, так! Простор говоришь. Конца и края нет! Ну, держись! — воскликнул Пётр и, медленно поднявшись, пересел на противоположную полку.

Зоя часто заморгала, а Пётр, развернув газету на столе, разгладил её руками и, мысленно улыбаясь, сделал вид, что вновь увлёкся её чтением, но уже через минуту громко засмеялся и…

Это произошло быстро, но длилось долго и сладостно для обоих.

Потом они снова пили чай и говорили о том, как прекрасно будут проводить время в кругу родных и близких людей, живущих на Алтае.

А за окном купе проносились леса и горы, как улетающие в прошлое секунды, минуты и часы жизни двух молодых и красивых людей. Впереди была новая, но неведомая жизнь, и она била тревогой из газет и журналов. Одну из таких газет, «Красная Звезда» №60 от 15 марта 1939 года, открыто говорящих о возрастающей опасности извне, задумчиво читал Пётр.

— Восемь месяцев, а как один день. Хотя… один ли, вся жизнь! Госпиталь, долгое лечение после ранения и… бессрочный отпуск, а если точно, — Пётр мысленно вздохнул, — увольнение из армии. Так-то вот, товарищ Парфёнов. Дали тебе подполковник и вали на все четыре стороны! Не нужен ты больше родной Красной Армии.

— Ну, вот! Опять задумался! — увидев отрешённый от реальности взгляд мужа, проговорила Зоя и потрясла открытой ладонью перед его лицом. — Очнись, любимый муж. Опять тоскуешь об армии? Никуда она от тебя не убежит. Бессрочный отпуск — это всего лишь отпуск, а не увольнение. Такими боевыми орденоносными офицерами страна не разбрасывается. Подлечишься и снова в строй… и я с тобой в какой-нибудь новый гарнизон.

— Не об этом я думаю, Зоюшка, хотя и об этом тоже. Сейчас всё обстоит значительно сложнее и тревожнее. Почти наизусть знаю речь Ворошилова на 18 съезде ВКП (б), но вот только сейчас призадумался. — Пётр помял подбородок. — Слишком много в ней победных реляций и мало анализа боевой готовности страны. Не скажу, что речь Климента Ефремовича пагубна для армии и государства, но в ней слабо показаны недостатки в армии, с которыми нужно бороться. Понимаю, нельзя сейчас паниковать и раскрывать врагу наши слабые стороны, но в таком случае, зачем уничтожать боевой кадровый состав армии и флота.

Зоя внимательно слушала мужа и ничего не могла понять. Ей казалось, что всё в стране делается правильно. Есть враги государства, они должны всенародно осуждаться и стоять перед справедливым советским судом.

— Вот и в «Огоньке» за декабрь 1938 года, — Зоя погладила журнал, лежащий на столе рядом с ней, — в статье «Частное дело» написано: «Враги нащупывают у нас самые слабые места». И это так! В статье говорится о хорошей спортсменке, красивой девушке, комсомолке, потерявшей комсомольский билет. Потеряла его на гулянье в Стрельне. Так она думала и об этом сказала подруге. Подруга бдительной оказалась. Выяснилось, что не теряла она билет, а выкрал его враг, и этот враг — её муж. Что уж тут говорить о чужих людях. Нет, всё правильно, врагов нужно изобличать и строго судить по нашим справедливым советским законам, — резюмировала Зоя.

— Внутренние враги есть, Зоя, — ответил Пётр. — И они не менее опасны внешних, и с ними борется весь советский народ. Но я не могу понять, как можно зачислись в список врагов преданных стране офицеров, которые проливали свою кровь и стояли за Советскую Россию с самого первого дня её создания?! Вот читал речь наркома обороны и пришёл к выводу, не миновать нам войны с фашистами. Все против нас ополчились. А с кем воевать? Вот у меня в полку одни сопливые пацаны, обученные абы как на курсах и сразу получившие взвода и роты. Что у меня? — махнул рукой. — Во всех полках Краснознамённого Дальневосточного фронта плохо обученные офицеры. Спрашивается почему? Вот и я не пойму.

А вот с выводами Климента Ефремовича согласен. Он прямо сказал «…бросается в глаза большой коэффициент мобилизационного развёртывания армий военного времени… Это свидетельствует о катастрофической напряжённости всех стран в самом начале вступления их в войну». И приводит рост военных бюджетов фашистских стран в процентах с 1934 года к настоящему времени. Германия с 21% до 67, Япония с 43,4 до 70, Италия с 20 до 52. Здесь же Польша, Англия, США и Франция.

И дальше он говорит: «Вследствие этого ничем не сдерживаемого бешенства вооружений и тех запутаннейших и глубоких противоречий капитализма, о которых докладывал товарищ Сталин, международная обстановка к настоящему времени сложилась таким образом, что новая всеобщая империалистическая война стала неотвратимой».

Мы кому-то мешаем, рвёмся захватить чужие территории? Ведь нет же этого, своего хватает! Мировая буржуазия, будь она неладна, — Пётр нахмурился в негодовании, — рвётся разорвать нас на куски и сожрать. Только ничего у вас не выйдет, господа… — Пётр хотел произнести — хорошие, но передумал и, ударив ладонью по газете, проговорил, — нехорошие.

Слышишь, Зоя, что говорю, война неотвратима, а у нас… А! — махнул рукой, — маршалов… так-то вот! И все его слова о боевой готовности тфу! Послушай, зачитаю выдержки из речи Ворошилова.

«Мы знаем, теперь больше чем когда-либо, что только постоянная подлинная боевая готовность Красной Армии и Военно-Морского Флота может служить надёжной гарантией от всяких военных авантюр против Советского государства, только этим путём, путём ещё большего укрепления и совершенствования военной силы Государства можно обезопасить себя от грязных фашистских попыток легко поживиться за счёт нашей страны, попыток путём военных нападений нарушить территориальную целостность Советского государства».

— И вот слушай, Зоя, что он ещё говорит о кадрах в Красной Армии: «Кадры решают всё», и одновременно с этим: «В период очищения Красной Армии от мерзких людей, изменивших своему Государству и боевому знамени, фашистские и прочие империалистические агрессоры подняли бешеный вой на весь белый свет об ослаблении военных кадров, снижении вследствие этого, боевой мощи Красной Армии…»

И далее конкретно указывает врагов. «Господам фашистским заправилам и их приказчикам было бы приятнее, если бы подлые изменники тухачевские, егоровы, орловы и другие продажные канальи продолжали орудовать в наших рядах, предавая нашу армию, страну».

— Тухачевский, Егоров, Блюхер — враги? Что-то здесь не то! И далее Ворошилов говорит о победе Красной Армии на Хасане и ни слова о маршале Блюхере, командующем дальневосточным фронтом.

Нет теперь ни Василия Константиновича, ни Краснознамённого Дальневосточного фронта. Расформировали его в сентябре прошлого года. Вот тебе, Зоюшка, и усиление обороноспособности страны. Оставили 2 армии без руководства на местах, непосредственно подчинили их Наркомату обороны СССР, которое сидит в Москве, и это при усилении активности японского милитаризма на наших дальневосточных рубежах. И едем мы с тобой, родная, в бессрочный отпуск, а попросту уволенные из рядов Красной Армии.

— Ты о себе подумай, Петя. Израненный весь, подлечишься, а дел для тебя найдётся и в Барнауле.

— Каких дел… военный я. Понимаешь, военный. Ничего не умею, кроме как воевать и обучать солдат военному делу. Мысли одолевают, а это выступление, — дотронувшись кончиками пальцев правой руки до газеты, — ещё глубже загнало меня в тупик. Как всё это понимать?

Зоя, не перебивая, внимательно слушала мужа. Знала, не надо его подгонять, сам во всём разберётся, всё объяснит и доскажет. И Пётр досказал.

— Как связать всё написанное в этой газете с увольнениями из армии и выискивании врагов? Я говорю о связи выступлений на Внеочередной Пятой Сессии Верховного Совета СССР 1 созыва с действительностью. А! — Пётр махнул рукой. — И ведь пишут во всех газетах, что кругом враги. Это что же получается, честных людей в стране не осталось?! Врут, всё врут! Кругом враги, а они, — слегка вздёрнул голову вверх, — ослабляют армию. Так это получается! — Пётр шлёпнул себя по лбу, — враги там! — снова вздёрнул голову вверх.

— Пётр, ты очень громко говоришь, — положив руку на его ладонь, постукивающую пальцами по газете, очень тихо проговорила Зоя.

— Не понял, что громко?

— Кричишь, вот что! — уже чуть громче. — И у стен есть уши. Сам говорил.

— Да-да, конечно, но… — А! — махнул рукой. — Трёх из пяти маршалов уничтожили! Это какой же урон нанесён обороноспособности страны. Колоссальный! Огромный!

Глубоко вздохнув, Пётр повернулся к окну.

Вечернее солнце, скрывшись за кудрявыми сопками, густо поросшими карликовыми чёрными берёзами, озарило небосклон алым пламенем. Влившись пылающим полотном в тонкую плёнку снега, пламя заиграло на нём радужными искрами и вот уже всё — и сопки, и поле и небо засияло алыми брызгами. Взмыв ввысь, брызги рассыпались по всему небосклону и вспыхнули на нём рубиновыми звёздами. За рубиновыми звёздами вспыхнула серебром мелкая россыпь дальних звёзд. Эта россыпь осела мелкими искрами на окно купе, поиграла на нём миг и угасла. В следующий миг плотное чёрное полотно ночи упало на поля, сопки и мчащийся в новую жизнь поезд.

Грозное небо, грозное время!

На шестые сутки курьерский поезд №1, отправившийся в свой далёкий путь от станции Владивосток до Москвы, прибыл на станцию Новосибирск. Пройдены Байкал, Чита, Иркутск, Красноярск — огромное, великое, очаровательное в своей красоте пространство, но необжитое, малозаселённое и местами всё ещё разрушенное гражданской войной.

Глава 2. Беги, Пётр, беги!

Звонко брякнула щеколда калитки ворот дома №16а на улице Чехова.

— Здравствуйте! А бабушки дома нету! — остановив взгляд больших карих глаз на вошедших во двор незнакомых людях, бойко, проговорила девочка лет четырёх. — А я тут играю.

— Разреши нам подождать её… — окинув взглядом двор и остановив его на притулившейся к стене дома скамейке, проговорила Зоя и, вопросительно посмотрела на мужа.

— Сейчас выясним, — поняв её взгляд, ответил Пётр и, подойдя к девочке, присел возле неё и проговорил. — А бабушка, кто тебе?

— Бабушка! — недоумённо заморгав, ответила девочка. — Вы чё, дяденька, не понимаете ли чё ли? — Бабушка. Кто же ещё?

— Тогда конечно! Ты, уж прости, что я такой непонятливый!

— Бывает! — Махнула рукой девочка. — Завсегда кто-нибудь так говорит! Я уже привыкла.

— Коли не обижаешься, давай знакомиться! Я дядя Петя! А тебя как зовут? — Парфёнов протянул руку для пожатия.

Маленькая тёплая ручка девочки легла на широкую ладонь Петра Леонидовича.

— Я Зоя. Только меня никто никуда вовсе и не зовёт. У нас на улице все мальчишки фулиганы, и я с ними не играю. Они бегают туда-сюда по улке и кричат, совсем распоясались. А у вас рука большая, дядя Петя, прям, как у моего папы, — доверчиво моргая, проговорила маленькая хозяйка дома.

— Давай и со мной знакомиться. Моё имя Зоя, — улыбнулась тёзке Зоя Андреевна.

— Так не бывает, тётенька. Вы обманываете. А маленьких нельзя обманывать, — шмыгнула носиком Зоя. — Даже кошки все разные. У нас дома Милка, а у бабушки кошка Мурзик.

— И как нам теперь быть? — вопросительно вглядываясь в глаза девочки, спросила её Зоя Андреевна. — Прям, даже и не знаю, кто я теперь.

— А вот у моей бабушки имя Серафима, а её называют Евгеньевна. Может быть, и у вас есть какое-нибудь другое имя.

— Как не быть?! Конечно, есть. Андреевна я, — погладив по голове Зою, ответила. — А у тебя второе имя есть?

— Не знаю! — пожала плечами Зоя. — Может быть, Зойша, меня так папа кличет.

— Зоя, а ты подарки любишь? — спросил Пётр девочку.

— Дяденька, вы чё? — махнула она рукой. — Кто же их не любит! А ежели они ещё конфетные, то такие подарки все дети сильно-пресильно любят, — проговорила и сглотнула слюну. — Мне дедушка Иванович однажды большой-пребольшой кулёк конфет подарил. Знаете, какие они вкусные… Пальчики, прям, оближешь!

— А у меня для тебя тоже кулёк конфет есть. Правда, он не пребольшой, ты уж извини. — Вынув из авоськи конфеты в пакете из серой бумаги, Пётр Леонидович подал его Зое.

Взяв его в руки и прижав к груди, Зоя застыла в недоумении.

— Как так, — думала она, — чужой дяденька даёт мне не одну конфетку, а целый кулёк конфет?

Думала, часто моргала и с удивлением смотрела то на незнакомого дяденьку, которому вовсе даже и не жалко конфеты, то на тётеньку Андреевну, улыбающуюся ей. И всё же Зое не верилось, что в пакете конфеты.

— Сразу столько много конфет не может быть, — думала она. — Столько много конфет тёти продавцы никому не продают. Им самим надо. И если они будут расподавывать их большими кульками, то сами останутся без конфет. А они, когда закрывают магазин, выходят из него с большими сумками. Сама видела. Вот!

Думала и не открывала кулёк из боязни, что может быть обманута. Однажды соседский мальчик Вова обманул её, подарив конфету в красивом фантике, но когда Зоя развернула его, то вместо конфеты увидела камешек.

— А давай я тебе помогу открыть кулёк, — протянув руку к пакету, проговорила Зоя Андреевна.

Зоя вздрогнула и ещё сильнее прижала конфеты к груди, потом, прямо глядя в глаза Андреевны, протянула кулёк к ней и сказала.

— Возьмите, тётенька, мне не надо. Мне бабушке Евгеньевна обещалась сегодня подушечки принести, они сладкие, с повидлом.

— Что ты, что ты, милая! Извини меня, Зоюшка! Я вовсе и не хотела их забирать у тебя, — проговорила Зоя Андреевна, утирая рукой, выступившие из глаз крупные капли слёз. — Я хотела кулёчек твой развернуть.

— А мне, тётенька Андреевна, вовсе и не жалко. Берите, а мне, если можно, всего одну конфеточку.

Слёзы хлынули из глаз Зои Андреевны. Не в силах сдержать их, она обняла девочку и, гладя её по голове, сглотнув плотный комок, застрявший в горле, стала с всхлипом произносить:

— Миленькая! Миленькая моя Зоюшка! Прости меня! Прости! Прости, родная, глупую тётеньку.

— Тетёнька Андреевна, не плачьте, — прижимаясь худеньким тельцем к Зое Андреевне, проговорила Зоя. — Папа говорит, кто плачет, к тому бабай придёт и укусит за бочок!

— Милая ты моя, а мы от него спрячемся, и он нас не найдёт, — утирая слёзы, ответила Андреевна.

— А я вовсе и не прячусь от бабая. Я глаза закрываю и он меня не находит, а когда открываю, то уже утро и вовсе ничего не страшно.

Успокоившись, Зоя Андреевна присела на скамейку, посадила Зою на колени и спросила, как величают её папу.

— Величают?.. А я вовсе и не знаю. — Зоя пожала плечами. — А людёв разве величают? Их называют! — изумлённо проговорила, вроде того, ты что, тётя? Маленькая что ли?

Зоя Андреевна поняла её удивление и спросила иначе.

— У твоего папы, какое имя?

— Папа Вова.

— Значит, ты Зоя Владимировна.

— А я знаю, что Владимировна. А! — махнула рукой. — Вспомнила! Мне дедушка говорил, что меня тоже величают. Только я не знала как. У меня дедушка всё знает. Он самый большой начальник в своей деревне. Его даже все боятся. А я не боюсь. Он добрый. Это которые плохие его боятся. И у него кошку Киска зовут. Вот!

— Значит, твой дедушка Пётр Иванович Филимонов, — присев на скамью рядом с женой, проговорил Пётр Григорьевич.

— Ага! А вы, дяденька, что ли тоже с его деревни?

— Вроде, как и из неё тоже.

Звякнула металлическая щеколда и в приоткрывшейся калитке показалась Серафима Евгеньевна.

— Бабушка, бабушка! — увидев в просвете калитки любимую бабушку, звонко вскрикнула Зоя, спрыгнула с коленей Зои Андреевны и со словами, — ко мне большая Зоя пришла! — побежала к воротам, в беге раскрыв руки.

— Боже мой! Боже мой! Радость-то какая! — заохала Серафима Евгеньевна. — Что ж вы телеграмму-то не дали. Я б собрала всех.

— Сюрпризом решили, — обнимая и целуя бабушку, оправдывался Пётр.

— От такого сюрприза у меня чуть сердце не захолонилось! — одной рукой обнимая любимого внука, другой прижимая к себе правнучку, роняла слёзы радости Серафима Евгеньевна. — Вдвоём мы тут с Зоюшкой. Родители-то её на работе кажный дён. Вот у меня и живёт, мне в радость. Пусто стало в доме, а бывало… ну, да, что это я… Не к месту ныне. Сами-то как? Ой, что это я? — спохватилась. — С дороги же вы. Заходите, заходите в дом. Не чужой, чай! Свой, родной! Чай пить будем! Как знала, пироги ноне… с утра… ваши любимые спекла, с калиной! — проговорила, выпустила Зоюшку из своего объятья, подошла к Зое и, прижавшись к её груди, маленькая, худенькая, заплакала.

Быстро собрав на стол и пригласив за него внука с Зоей и правнучку, Серафима Евгеньевна присела на скамью у стола, смиренно уложила руки на колени и, думая о чём-то своём, засветилась улыбкой. В улыбке старой женщины не было боли и обиды на жизнь (бывает и такая улыбка), в ней была радость жизни. Её глаза светились ярким чистым светом, а лицо излучало нежность и доброту. Даже глубокие морщины на лице, признак переживаний, тревог и ранней старости, не могли затушевать доброту и сердечность, укоренившиеся в её сердце.

А потом были беседы, слёзы радости и тяжёлые воспоминания, от которых невозможно ни уйти, ни скрыться, пока человек жив.

— Гостей по случаю вашего приезда сама сберу. Дом-то ишь как засиял, хозяина почуял! Трудно дому без мужской руки. Надолго ли, Петенька?

— Думаю, что очень надолго, как бы ни навсегда.

— Пошто так! Или армии неугоден стал? Радио слушаю, ох и страшные дела творятся ноне, — приложив ладонь к щеке, вздохнула, покачивая головой, баба Сима. — Твоего начальника, что на Востоке Дальнем командовал, как его, дай Бог памяти, Блюнхера, врагом признали.

— Блюхер, баб Сима, — поправил бабушку Пётр. — Хороший военачальник. Грамотный и опытный. Только в толк не возьму, — пожал плечами, — за что его так?!

— А ты и не думай, Петенька. Пущай они, которые там, — вскинула голову, — думают, а ты, знай, сполняй своё дело и помалкивай. Батька твой такой же правдолюбец был. И где он шас? Один Бог и знает! — перекрестилась. — А сам-то как?

— Предоставили долгосрочный отпуск после ранения, бабулечка, а это всё одно, что уволили.

— А ты не переживай, примут обратно. Такими людьми, как ты не разбрасываются. Крестов-то вон сколько, вся грудь.

— Ордена это, бабуля. Крестов сейчас не дают.

— Отец твой с германской войны тоже на поправку приезжал. Ничего, потом снова поехал, и возвертал с неё жив-здоров. Ежели б не эти канальи, прости Господи, — перекрестилась. — Вот и говорю, слава Богу, живой с войны возвертался. А по случаю твоего приезда, внучек, можно было бы и к полудню собрать всех, только вряд ли управлюсь. Пироги спечь надо, кролика потушить надо, завела по случаю живность эту. Плодятся, будь они неладны, корму на них не напастись, раздаю молодь-то, как народятся, а ежели не успею, они сами и пожирают своё потомство. Оглоеды этакие, басурманские. Это где ж видано, что бы плод свой сгрызть. Им дай волю, они и меня сгрызут. Давеча один сунул голову в сетку, прохудилась, и застрял. По утру пришла, а он уже и задохся. Видать дёргался-дергался сеткой-то и перезал себе шею. Выбросила. Куда его убийцу этакого?! Ну, да Бог с имя, пущай живут. Зоюшка с имя играется. А нас-то огород кормит, а без него не знаю, как и жила бы. Картошка, огурцы, помидоры свои, слава Богу! Ягодами и грибами лес богат, слава Тебе, Господи! — перекрестилась. — Жить можно! И сынов Петенька заезжает, внучек Володя не забывает. Рыбы, аль чего другого, чего у меня нет, завсегда привозят. Не обижаюсь.

Пётр слушал и упрекал себя, что кроме шерстяной шали и платья ничего другого родной и единственной бабушке не привёз.

— К отцу съезжу, повидаюсь, самому-то ему нельзя сюда. Магалтадзе увидит и довершит своё злодейское дело. Здесь поселюсь, где ещё, — мысленно развёл руками, — обустрою всё.

***

Первой на следующий день в дом Серафимы Евгеньевны пришла Ольга, — дочь Ларисы Григорьевны и её первого мужа Олега Николаевича Свиридова, дворянина, русского офицера, погибшего от штыка пьяного солдата, члена полкового революционного комитета. Защищая грудью командира полка, полковника Пенегина, князя, тестя, Олег Николаевич не думал о себе, он вспоминал жену, переживал о том, как она перенесёт смерть отца, если такое случится. И это случилось. Погибли оба, в один день и почти в один миг — тесть и зять. Погибли от рук пьяных, разбушевавшихся солдат, которых уже на следующий день нашли в дощатом туалете, опущенных головой вниз в их же солдатское дерьмо. Были в полку те, кто понимал всю пагубность развала фронта и разброда его полков, что грозило смертью России. Были, но остановить надвигающийся переворот не могли. Власть в армии и стране переходила к большевикам.

История рождения Ольги была тёмной для многих. Все знали, что она не родная дочь Реваза Зурабовича Магалтадзе, второго мужа Ларисы Григорьевны, но уж очень она была похожа на него. Та же гордая осанка горца, тот же разрез больших чёрных глаз со слегка приподнятыми верхними уголками, тот же овал лица, и те же красивые маленькие уши, прижавшиеся к голове, как у насторожившегося барса. О происхождении Реваза знала только его жена — Лариса Григорьевна, в девичестве княгиня Пенегина. Однако, никто не знал происхождение самой Ларисы Григорьевны, даже дочь Ольга не знала, что она прямой потомок двух княжеских родов, русского и грузинского.

(Вам, читатель, раскрою секрет Реваза Зурабовича Магалтадзе, в действительности Шота Абуладзе. Имя и фамилию он сменил случайно, в силу удачно сложившихся для него обстоятельств. В последний год Великой войны был ранен, и в неразберихе тех лет, умершему грузину-большевику дали его фамилию — Абуладзе, а ему фамилию умершего большевика — Магалтадзе. Повернись всё иначе, князь Абуладзе был бы разорван революционно настроенной толпой солдат).

Стремительно перешагнув порог, Ольга скользнула взглядом по прихожей, с радостной улыбкой забежала в гостиную комнату, но тотчас, увидев лишь в доме бабу Симу, сникла, тихо поздоровалась с ней и, чуть ли не плача, произнесла:

— А где Петя?

— Всё забыть не может, бедненькая. Уж очень сильно любит Петра-то, все видят. Да и Пётр только о ней и талдычил, а только судьба всё по-своему расставила. А внученьки обе хорошие у меня, хотя и не родные, а лучше некоторых родных, — подумала Серафима Евгеньевна, ответив, — где ж ему быть как не на улке, заплот чинит.

— А я его что-то не видела там.

— Где тебе увидеть, бежала сломя голову, — ответила незлобиво, мысленно вздохнув. — Верно, в стайку пошёл, али ещё чего, с ём, этим заплотом, день работай — мало будет. Сгнил уже за полвека. Сызнова ставить надо. Только где ж досок-то набраться. Как в семнадцатом годе город, почитай, весь сгорел, так с тех пор всё для его нужд, да погорельцам. Ты-то ещё мала была, не помнишь. А про Зойшу-то что не антересуешься?

— Так виделись, баб Сима. Встретила на улице, гуляет с Зоюшкой… правнучкой вашей.

— Вот и славно. Пущай гуляют, а ты помоги на стол собирать. Пальто-то сыми, вешалка-то, чай, не забыла где! Тарелки с вилками, чай, не забыла, где лежат, а я покуда в ледник схожу, огурчиков и помидорок принесть надо.

— А давайте я, баб Сима. Что вам морозиться-то в леднике.

— Ежелиф невтерпёж, иди… покуда Зоя не воротилась. Поговори с братом названным.

Ольга стремглав выбежала из дома.

— Ишь как подхватилась! Душа твоя несчастная! А всё гонор. Не кочевряжилась бы, давно за Петром была, — сочувственно посмотрев вслед Ольги, проговорила Серафима Евгеньевна.– А девка-то, девка, любо-дорого посмотреть!

Торопливо выбежав из дома, Ольга сделала два шага и остановилась. Глухо билось её сердце и мысли, одна, накладываясь на другую, захватывали её: «Что… что я скажу ему? Люблю? Стыдно! Стыдно-то как! Подумает что-нибудь… такое! Ну, и пусть! Мой он! Мой! — разрывала душу. — У Зои от него ребёночка нет, а я ему рожу… хоть два, хоть три… сколько скажет, столько и рожу!

Кровь стучала в висках, дрожь бежала по всему телу, слух напряжён, а ноги приросли к земле. С дальней стороны огорода, закрытой сараем, доносился стук молотка и негромкая песня.

Дайте в руки мне гармонь —

Золотые планки!

Парень девушку домой

Провожал с гулянки.

Шли они — в руке рука —

Весело и дружно.

Только стежка коротка —

Расставаться нужно.

Хата встала впереди —

Тёмное окошко…

Ой ты, стежка, погоди,

Протянись немножко!

— Нашу… — Вслушиваясь в голос любимого мужчины, Ольга вспомнила себя и Петра, гуляющих по берегу Оби близ дебаркадера.

Те, улетевшие в далёкое прошлое дни, больно защемили её сердце.

— Как давно это было! — задумчиво проговорила она, глубоко вздохнула, на миг задержала воздух в лёгких и, резко выдохнув, пошла на песню Петра. А грустные слова всё неслась и неслась, и неслись ноги Ольги к любимому ею мужчине.

Ты потише провожай,

Парень сероглазый,

Потому что очень жаль

Расставаться сразу…

Дайте ж в руки мне гармонь,

Чтоб сыграть страданье.

Парень девушку домой

Провожал с гулянья.

Шли они — рука в руке,

Шли они до дому,

А пришли они к реке,

К берегу крутому.

Сосредоточившись на работе, Пётр не услышал осторожные шаги Ольги, подошедшей к нему со спины. Он тихо напевал последние куплеты любимой песни.

Позабыл знакомый путь

Ухажер-забава:

Надо б влево повернуть —

Повернул направо.

Льется речка в дальний край —

Погляди, послушай…

Что же, Коля, Николай,

Сделал ты с Катюшей?!

Возвращаться позже всех

Кате неприятно,

Только ноги, как на грех,

Не идут обратно.

Не хотят они домой,

Ноги молодые…

Ой, гармонь моя, гармонь, —

Планки золотые!

— Нашу песню поёшь, Петенька! Помнишь!.. — с тяжёлым придыхом и тревожно бьющимся сердцем проговорила Ольга. — А я давно уже здесь и не видела тебя…

— Оля! — радостно воскликнул Пётр и, отбросив в сторону молоток, обхватил подругу в крепкие объятья. — Как же я рад тебя видеть! Если бы ты знала, Олечка, как рад! — обнимая Ольгу и кружа её, взахлёб говорил Пётр и целовал её в шею.

— Кружи, кружи, миленький! Прижимай! Прижимай сильнее, Петенька! Целуй, целуй, любимый! Дай почувствовать тебя сердцем моим, родной мой! — сквозь горький комок, подкативший к горлу, сглатывая его, восклицала Оля, и всем сердцем и душой вливалась в родного человека, самого дорогого и самого близкого на всём свете.

Лязгнувшая металлическая щеколда калитки отрезвила обоих.

— Твоя пришла с Зоюшкой, — не без сожаления отстранившись от Петра, проговорила Ольга. — Пойду я, Петенька. Не хочу, чтобы из-за меня у тебя был скандал с женой. Потом, потом мы всё… всё сделаем потом… обязательно!.. Сейчас я готова на всё! На всё, родной мой! — поцеловав Петра, Ольга отошла от него, но, сделав два шага, остановилась и хлопнула себя по лбу. — Совсем забыла, баба Сима отправила меня в ледник за соленьями. А я боюсь темноты… там ещё и холодно.

— Хитришь, Оля! — улыбнулся Пётр. — Прекрасно помню, как пряталась в нём от наказаний за шалости.

— Так это когда было, а сейчас, — притворно сжалась и тягуче произнесла, — страаашно!

— Добрый ледник соорудил дед. Ноябрь месяц, скоро снова зима, а прошлогодний лёд как будто вчера сюда занесли, — укладывая соленья в тазик, удивлялся Пётр, а Ольга с тоской и любовью смотрела на него и укоряла себя за ненужную ни ему, ни ей куражность. Гордая была! Важничала! А перед кем?.. Перед собой! Фуфырилась, дура! Побегай, мол, за мной, а он взял и женился на Зое. Чего добилась? Что внесла в душу и сердце своё… боль и тоску! Ну, уж сейчас я не упущу своё. Мой Петенька! Всегда был мой! И мой будет. Только мой! А Зоя, — подумала о названной сестре, — сама виновата. Вот! Не надо было втираться между нами. Знала, что любим друг друга. Вот и получай! Завтра же рожу Петру сына! — сказала и мысленно улыбнулась.

Пётр увидел улыбку Ольги и спросил её, чему она улыбается?

— От счастья улыбаюсь, Петенька! От счастья, любимый мой! Мой ты теперь! Мой, ласковый мой, сладенький! Теперь я тебя никому не отдам.

Пётр промолчал, подумав, что не всё так просто, как представляет она, но он не знал, на что может пойти женщина ради своей любви.

Высокая, стройная черноглазая девушка с чертами лица грузинской княжны, внешне яркая, но одинокая, Ольга любила и была любимой, но упустила счастье в личной жизни из-за своего гордого характера. Ещё в школьные годы поставила перед собой цель — беззаветно служить советской родине, жертвовать собственными интересами во имя интересов коммунистической партии. Активистка, комсомолка, коммунистка, быстро пошла вверх по партийной лестнице, а женское счастье проходило стороной, и к двадцати семи годам полностью оставило её.

Большую роль в её становлении, как партийного работника, сыграла мать — Лариса Григорьевна Свиридова, урождённая княгиня Пенегина. В апреле 1918 году бежала из Омска с шестилетней дочерью Олей от безвластия, а более по зову сердца, — по дороге любви, ведущей к человеку, посоветовавшему ей перебраться в его дом в Барнауле. Через несколько дней из Омска в Барнаул приехала сестра жены отца, — Татьяна Николаевна Лаврентьева с шестилетней дочерью Зоей. Бежала она от пьяной революционной солдатни, а по сути, от бандитов с красными бантами на шинели.

В один из вечеров, ворвались они в дом князя Пенегина, убили горничную и стали силой домогаться княгини Пенегиной и её сестры Татьяны. В доме был заряженный револьвер. Уходя на фронт, Григорий Максимович оставил его жене, сказав буднично «в жизни всякое бывает. Авось пригодится. А пока убери, куда подальше». Пригодился. Убила Раиса Николаевна красных бандитов. Чтобы скрыть следы «преступления», женщины подожгли дом с трупами бандитов с красным бантом на груди и покинули Омск. В пути княгиня Раиса Николаевна Пенегина умерла от тифа. Умирая, она сказала, чтобы ехала в Барнаул к Ларисе. По прибытии в Барнаул Татьяна пришла в дом Серафимы Евгеньевны и была принята в нём, но прожила в Барнауле всего неделю. Оказывая помощь раненым красноармейцам в борьбе с колчаковцами, погибла в возрасте двадцати восьми лет в мае 1918 года.

Широко раскрылась входная дверь и в прихожую, имитируя дрожь, стремительно вошла Ольга.

— Бррр! Холодно-то как у вас баб Сима в леднике. Совсем околела! — проговорила, намеренно встряхнулась и, увидев Зою, подбежала к ней. — Зоюшка, как я рада видеть тебя. Прошлый раз уехала, а толком и не попрощались. Так хоть сейчас дай обнять тебя, сестра.

Зоя искренне ответила на объятье названной сестры поцелуем в щёку.

— И я рада видеть тебя, Оленька. Думала о тебе, скучала. Вспоминала, как мы маленькими девчонками играли в куклы, — говорила, обнимая.

— И я часто вспоминаю нас маленькими. Смешные мы были, но счастливыми, приятно вспоминать. Только сейчас счастье что-то обходит меня стороной, — явно с ревностью ответила Ольга.

Скрипнула входная дверь и в прихожую со словами: «Бабушка, соления на столике в сенцах, — вошёл Пётр. — Заплот починил, инструмент на место положил, со стайки вышел, глядь, Ольга из ледника с соленьями. Дрожит вся. Отогрелась? — посмотрел на Ольгу.

— Отогрелась, Петенька. Зоюшка твоя обняла и согрела.

— Жизнь прожить, не поле перейти! — переводя взгляд от одной молодой женщины к другой и на внука, не осуждая никого из них, мысленно проговорила Серафима Евгеньевна и унеслась в воспоминания.

— А Машенька моя не ревнивая была. А к кому ревновать-то, коли Леонид Самойлович, зять мой, пылинки с неё сдувал? Никого знать и видеть не хотел рядом с собой кроме доченьки моей Машеньки. Мирно жили, душа в душу. Если бы не война и не случись переворот, то и сейчас жили бы и радовались. Где сейчас покоятся косточки их, одному Господу известно. А Петенька, сыночек их, статный и красивый вырос, весь в отца, и тоже герой.

Нет уже дочери Марии и зятя моего Леонида Самойловича Парфёнова, полковника царской армии. Скрывался от расстрела в июне 1923 года, с ним ушла и Мария, оба бесследно пропали. Давно не был в родном доме и сын мой, Пётр, гонимый из родного города с высокой должности в милиции в небольшое село под Бийском. Уехали с ним его жена Людмила, спокойная, хозяйственная женщина, и дети — Владимир и Люба. Владимир-то, правда, сейчас здесь, в начальниках ходит, а всё одно такой же ласковый и добрый.

Слава тебе Господи, Петенька, сыночек моей дочери Машеньки, внучек мой любимый, воротился. Почитай лет пять дома не был. На том Востоке Дальнем, радио сказывало, страшные дела делались. Ну, да Бог с ними, не нашего ума это дело. А Зоюшка красавица стала. Раздалась в кости, только худенькая уж больно. Ну, ничего, здесь откормим. Как-никак, а почти что внучка, на моих руках выросла. Мамка-то её, дай Бог ей места светлого в раю, — Серафима Евгеньевна мысленно перекрестилась, — в восемнадцатом году совсем молоденькая погибла. А Петенька в отца пошёл… по военной части. Вытянулся-то как, а худущий, не приведи Господи. Это что ж такое делается. Их там, что ли совсем не кормили? Беда, прям! Издалека посмотрела бы, не признала. А герой! Грудь-то вся в крестах! Поболе, чем у Реваза Зурабовича. Войны бы не было… а то в народе поговаривают… И когда же они, ироды окаянные, от земли нашей русской отобьются! А Петенька, сыночек-то мой, и не знает, что в дом воротился племянник его с Зоюшкой. Да, кто ж ему и сообщит-то. Сын его, — Владимир, внучек-то мой младший, и тот узнал, что брат приехал лишь сегодня утром. Надо бы поспрошать его, как в дом придёт-то, может быть, удосужился сообщить отцу, что племянник приехал с Зоей, — подумала Серафима Евгеньевна и горестно вздохнула.

— А Петру Ивановичу, баб Сима, я позвонила, — как бы услышав её мысли, проговорила Ольга. — С телефона домашнего прямо ему на работу. Он как раз у себя на службе был. Обрадовался. Сказал, что завтра приедет вместе с тётей Людой и Любочкой, четырнадцать ей уже, а уезжали, вот такусенькая была, меньше метра, — показала рост девочки ладонью раскрытой над полом. — Сейчас, верно, уже с меня, если не выше. Дядя Петя-то под два метра.

— Вот и славно, что позвонила, — ответила Серафима Евгеньевна. — У нас все в роду высокие. Муж мой, Иван Фёдорович, — перекрестилась, — в кузне работал, кузнецом. Так он подковы, которые сам ковал, на прочность руками проверял. Которые гнулись, снова в переплав. Кузня-то, она вон, — кивнула, — на Луговой, до сих пор стоит… аккурат напротив кирпичного дома, который до переворота был складом бельгийского анвентаря… плугов разных и другой железной надобности крестьянской. А Ванечки моего, почитай, уже с девяносто первого года нет. 27 лет горемычному было. Жизни-то и не повидал… Всё в работе и в работе. А росту высокого, более двух метров. В дом входил, бывало, нагнувшись, а бывало и затылком крепко вдаривался, это когда шибко пьяный домой приходил. Работа у него такая тяжёлая была. Без водки оно никак! Тому сделай, другому подправь, и всегда магарыч. Уважали его люди! Никому ни в чём не отказывал. Вот и сгубили Ванечку моего… люди добрые… тфу на них, идолов окаянных, — Серафима Евгеньевна сплюнула и перекрестилась.

В дом вошёл младший внук Серафимы Евгеньевны — Владимир. Следом за ним его жена Галина.

— Где братишка мой дорогой, дайте мне обнять его, — громогласно проговорил Владимир и, чуть ли не задевая головой потолок, прихрамывая, направился в гостиную комнату.

Навстречу Владимиру, широко раскрыв руки, из смежной с гостиной комнаты вышел Пётр.

— Рад, искренне рад нашей встрече, брат, — не скрывая радости, говорил Владимир, обнимал Петра и смотрел на Зою, свою первую любовь. — А теперь, дай-ка, и тебя обниму, Зоюшка. В юношестве мечтал это сделать, только не получилось, опередил меня братец. Прихрамывая на правую ногу, Владимир подошёл к Зое и осторожно, как тонкую фарфоровую китайскую вазу, обнял её за плечи и поцеловал в щеку. — Вот теперь можно и по рюмочке за приезд. Реваз Зурабович сказал, чтобы не ждали, задержится на службе, а про Ларису Григорьевну ничего сказать не могу, так как не знаю, и не докладывает она мне по своей высокой должности.

— Мама звонила, сказала, что приедет вовремя, как назначено… к семнадцати часам, — услышав слова Владимира, ответила Ольга.

Со стороны улицы донёсся сигнал автомобиля.

— Лариса Григорьевна приехала. — Посмотрев сквозь окно на улицу, проговорил Пётр и развёл руками. — С рюмочкой придётся повременить, братец.

— Лара, доченька, приехала, — засуетилась Серафима Евгеньевна. — Красавица наша. Вот и славно! Вот и славно! А там и Реваз Зурабович придёт! Сынок к завтрему обещался, Олюшка сказала, вот и сберутся все! И снова в доме будет уютно и тепло! Давно дом-то не наполнялся радостью!

Серафима Евгеньевна суетилась и никак не могла найти применение своим неугомонным рукам. То фартук потеребит, то платок на голове поправит, то примется утирать слезящиеся от радости глаза.

— Баба Сима, присядь, дорогая! Весь день сегодня на ногах. Стол собран, почти все на месте. И не такие мы баре с Зоей, чтобы толочься из-за нас весь день у печи. — Как-никак домой приехали, не в гости, — усаживая родную бабушку на стул, говорил Пётр, думая:

— Знали бы все собравшиеся в этом уютном тихом доме, что нет в нём отца моего, не по причине неведомого никому исчезновения, а в силу сложившихся обстоятельств. Жив отец, но невольно скрывается под чужим именем, раскрыть которое, значит, похоронить не только его, но и многих из нас.

— Ой, Господи! — всплеснув руками, встрепенулась Серафима Евгеньевна. — Я же забыла арбузики на стол выложить.

— В стайке они? — спросил её Пётр.

— В стайке, внучек, в стайке! В бочке их в этом году посолила. Очень много уродилось, по соседям ещё раздала. Сладкие, словно мёд и один к одному, арбузики-то, не более детского мячика… в коробочке, за печкой, так и лежит! Машенька с ём играла, да и вы ещё… помню… А! — махнула рукой. — Ты, Петенька, в сенях-то таз возьми. В ём и принесёшь. В руках-то много не притащишь.

— Я помогу! — торопливо, как бы кто другой не опередил, проговорила Ольга, приподнимаясь со стула.

— Посиди, сестрёнка. Тяжело тебе будет. Вдвоём с братом справимся, — посмотрев на Ольгу, проговорил Владимир.

Выйдя из дома, Владимир посмотрел на небо и, притопнув ногой, проговорил:

— Не нога бы, в пляс пустился. День-то, смотри, разыгрался. Ноябрь, а тепло, как в августе. Радует погода в этом году, радует. Всё в меру, и дожди и солнце. На яме зимовальной, что у Подгляденого в июне и июле два раза был. Девять осетров, от полутора до трёх кг выловил, а стерлядей не считал. Их пол-лодки это точно! Всех рыбой снабдил. Осетров, конечно, закоптил, а стерлядей сюда, к бабе Симе в ледник стаскал. А грибов… — покачал головой, ни в жисть столько не видел, хоть косой коси. И ягод разных…

— Ты, брат, зачем пошёл за мной?.. О грибах речь вести, так это можно было и в доме, за столом, — пристально вглядываясь в глаза Владимира, проговорил Пётр. — Говори, прямо. Я ко всему готов.

— Я вот что тебе скажу, брат. Увёл ты у меня Зою, но не в обиде я. Коли ушла сама, то не было бы у нас с ней жизни, если бы сошлись. Видел, что любит тебя и не препятствовал. Да и как мог… Ты вон… орденоносец, полковник.

— Ну, орденоносцем-то я стал будучи женат на Зое, а полковником вряд ли стану. Отправили меня в долгосрочный отпуск, а это сродни тому, что уволили… подчистую!

— Да, конечно… — задумчиво проговорил Владимир. — А с Галиной у нас любовь. Хорошая она жена, Петя, и мать заботливая. Зоюшку вот родила, вся в неё, красавица. Вот и запомни, брат, что бы ни случилось, не держу я на тебя зла, а предупредить хочу, потому и вышел с тобой из дому, чтобы с глазу на глаз поговорить.

Пётр, зная, где служит Владимир, насторожился.

— Давай-ка отойдём от случайных глаз и ушей подальше, — предложил Владимир. — Где тут у бабуши нашей тазик для арбузов? Верно в сенцах. Пойду, поищу. А ты покуда постой здесь.

— Что-то темнит братишка. Ну, да ладно, коли завёл разговор, скажет, — подумал Пётр.

— Нашёл, — выходя их дома с тазом, проговорил Владимир и пошёл к сараю. Следом за ним, в задумчивости потирая лоб, шёл Пётр.

Уже у входа в сарай, Владимир повернулся к Петру лицом и выпалил:

— Вот ты наверно думаешь, что гад я, пошёл в НКВД людей пытать. А я скажу тебе, никого я не пытаю и следствие не веду, я с бумагами занимаюсь. А куда мне с моей ногой? На заводе у станка долго стоять не смогу и вообще… тяжело мне ходить, ногу постоянно крутит. Отец помог устроиться на эту службу.

— Владимир, к чему ты мне всё это говоришь? Не думаю я о тебе плохо. Если бы не знал тебя, другое дело, но брат ты мне. Говори, не тяни.

— Видишь ли, Пётр, бумаги все через меня проходят. Сегодня утром из управления госбезопасности НКВД СССР пришёл ордер №32382. Выдан он начальнику следственной части УНКВД по Алтайскому краю капитану Магалтадзе на арест и обыск Парфёнова Петра Леонидовича, на твой арест брат.

— Зоя, что теперь будет с ней? — пронеслась в мозгу Петра мысль.

— О Зое не беспокойся, — как бы услышав брата, проговорил Владимир. — Спрячу её так, что ни одна живая душа не найдёт. А тебе, брат, надо бежать. Беги, Пётр, беги!

— Куда, Владимир? Страна большая, только укрыться в ней негде! И зачем? Нет, братишка, никуда я не побегу и прятаться не буду! Скрываться, значит, признать за собой вину, а я ни в чём не виноват ни перед партией, ни перед Родиной, ни перед нашей Красной Армией, ни перед народом нашего великого Советского Союза! Нет вины моей ни в чём. Честно служил Родине, и бегать от неё не собираюсь. А если судьба умереть, приму с честью.

— Может быть, ты и прав, Пётр, — ответил Владимир. — Но всё же не торопись с ответом, подумай, а под конец вечера скажешь. У меня есть место, где тебе и Зое будет спокойно.

— Спасибо, брат, я подумаю! Хотя, — через секунду, — подумал уже! Пусть всё идёт так, как решил Он, — вздёрнул голову вверх. — Пойдём за арбузами, а то, верно, потеряли уже нас.

— И ещё, остерегайся Реваза Зурабовича. Чувствую, не за того он себя выдаёт. Тёмная личность. Но я докопаюсь, будь уверен. А тебя, брат, расшибусь, но вытащу. Долго там не будешь… сидеть, — сказал и подумал, что никто в подвалах управления не сидит, там только без чувств лежат на холодном кровавом бетонном полу, закопанными в земле внутреннего дворика или кучкой пепла в печи крематория алтайского УНКВД.

— Просьба к тебе, Владимир. Подумай, прежде, чем ответить. Она касается многих людей, в том числе и тебя. Только честно, как офицер офицеру.

— Верь, как себе брат! Здесь, — постучав себя по груди, — как под замком!

— Отлично, брат. Слушай. Есть в твоём селе мужчина, хороший друг твоего отца, честный и очень добрый человек, но когда-то непонятый плохими людьми… Ты знаешь его и неоднократно был у него дома. Так вот, ни при каких обстоятельствах, ни сегодня за столом, ни, где бы то ни было, не упоминай его имя.

— Ты о ком, Пётр? Не понимаю тебя, — пожал плечами Владимир. — У многих был в гостях и многие бывают у нас дома. Все люди хорошие. С плохими у отца отдельный разговор.

— Вот о них и не вспоминай, ни о хороши, ни о плохих. Не вспоминай Старую Барду вообще, ни словом, ни полсловом. Живи сегодняшним днём.

— Обижаешь, брат!

— Пойми, Владимир, от того, как ты поведёшь себя, узнав имя этого человека, зависит жизнь многих людей, и в первую очередь всей нашей семьи. Жизнь твоих родителей, твоя, твоей жены и дочери, и конечно моя и Зои.

— Перестань, брат! Наставляешь меня, как ребёнка. Знаешь, в какой организации служу.

— Вот именно! И поэтому в первую очередь! А говорю я о Василии Борисовиче Смолине.

— О Смолине?! — пожал плечами Владимир. — Но…

— Извини, Владимир, больше я ничего не могу тебе сказать. Об этом не знает даже Зоя. О нашем разговоре, как понимаешь, тоже никто не должен знать.

Магалтадзе зашёл во двор дома Серафимы Евгеньевны одновременно с братьями, выходящими с арбузами из сарая. Увидев Реваза, Владимир нарочито громко проговорил: «… и вот, знаешь, Пётр, как бухнулся, ну, подумал, щас захлебнусь, и никто меня не спасёт. Глубина такая, что ногами дно не мог достать!»

— И как?.. — подыгрывая Владимиру, проговорил Пётр, приближаясь с улыбкой к Магалтадзе.

— Герой! Герой! — подойдя к Петру, воскликнул Магалтадзе. — Это сколько ж мы не виделись? Возмужал, в плечах раздался. Рад, рад за тебя! Подполковник, дядьку в звании обогнал. Года через три-четыре генералом будешь. Не подступись потом, а потому дай-ка я тебя обниму сейчас! — сказал и крепко, как родного человека, обнял, похлопывая по спине.

За столом Пётр проявлял сдержанность, ни словом, ни жестом не выказал, что знает об ордере на арест. Был даже весел, шутил, на просьбы собравшихся в доме рассказал о войне.

— Война это страшно. Красиво о ней могут рассказывать писатели, а тот, кто пережил войну, кто остался жив, вспоминает её разве что во снах. Война это яростные рукопашные схватки, рёв танков, канонада сотен орудий, песчаные вихри вздымаемые броневиками, сражения самолётов в воздухе, взрывы снарядов, кровь, стоны и боль солдат, искалеченные и разорванные тела. На этом, пожалуй, можно бы и закончить, но не могу не сказать о стойкости наших бойцов в борьбе с японским милитаризмом, посягнувшим на свободу миролюбивого монгольского народа. Я расскажу о своём полку.

Был у меня в полку молодой офицер Трошин Евдоким, собственно, как сказать был, и сейчас есть, это я был в полку, отправили в бессрочный отпуск. Так этот лейтенант, кстати, тоже, как и я окончил Омское военное училище имени М. В. Фрунзе, но позднее меня, в 1937 году, уже в первом бою проявил чудеса храбрости. Повёл взвод в атаку на превосходящего по численности противника. Завязался рукопашный бой, в котором он был дважды ранен из стрелкового оружия и получил 7 штыковых ударов. Но поле боя не оставил и враг бежал.

Боец его взвода Сапрыкин рассказывал:

— Японцы шли на нас большой плотной группой. Я видел их лица. И тут наш командир отдал приказ «Вперёд, на врага! За Родину, за Сталина!». Весь наш взвод поднялся во весь рост и бросился в атаку с криком «ура!». Я был рядом с командиром и видел, как он поднял на штык японского офицера с тремя звёздочками, застрелил троих японских солдат и спас меня, отбил удар японского штыка. Потом я дрался с японцем и не видел, как командир был ранен. А потом к нам подошло подкрепление, и японцы быстро побежали от нас. А уже после боя, когда командира унесли в санчасть, мы узнали, что он, будучи раненым, продолжал бой.

За отличие в том бою лейтенант был награждён орденом Красного Знамени, и ему всего двадцать два года.

— Внучек, а какие они японцы? Никогда их не видела, — спросила Петра Серафима Евгеньевна.

— Такие же, как и китайцы и кумандинцы, бабушка, узкоглазые. Таких здесь на базаре не меньше русских, только наши добрые, улыбаются, а японцы очень злобные. Не хотел говорить, но скажу. Сам не видел, а в газете нашей армейской читал. В одном из боёв японцами был пленён младший политрук. Так вот, когда наши солдаты разбили японцев, то в одной из ям нашли его зверски изуродованный труп. Был отрезан нос, выбиты зубы, а голова пробита штыком. Вот такие они звери. Да разве это. Вот ещё один случай.

В бою на Халхин-Голе мои разведчики захватили старшего унтер-офицера японской армии Хаяси Кадзуо. На допросе он рассказал, что в 1939 году часть «Исии Сиро», в которой он проходил службу, произвела три опыта по заражению местности с целью поражения войск противника. Он утверждал, что 3 июля 1939 года отряд выехал на границу Монголии в район боевых действий и остановился восточнее озера Мохорехи, где несколько раз менял позицию.

Опыты по заражению местности брюшнотифозными бактериями были произведены в ночь на 29, 30 и 31 августа 1939 года. Первые два опыта произвели по распоряжению командующего Квантунской армии генерал-полковника Уэда, третий опыт — по распоряжению генерал-лейтенанта Исии Сиро, непосредственного руководителя и разработчика биологического оружия.

По словам пленного, примерно с 1936 года к югу от Харбина в посёлке Хейбо был создан военный городок, в лаборатории которого велись опыты по разработке оружия с применением чумы, брюшного тифа, дизентерии и других бактерий.

— Что не живётся людям, всё воюют и воюют? — слушая внука, думала Серафима Евгеньевна. — Хотя, соседи и то, порой, пускаются в ссору. Взять хотя бы Ивана Кречетова, что напротив, только-то и знает, что на своей двухрядке играть, ладно бы днём, а как напьётся, так всю улку своей черепашкой будит. Ему и так и этак, дай людям спокойно поспать, на работу утром, а он ещё и в драку. Ну, не злыдень ли! Злыдень и есть.

— Люблю, люблю! — сияя глазами, смотрела на Петра Ольга, и видела только его, и слыша только своё сердце, а не рассказы любимого о войне. — Мой! Мой был всегда и моим будешь! Не буду больше молчать. Всё скажу тебе. Знаю, и ты, Петечка, меня любишь! Вон как сильно целовал при встрече, губы аж до сих пор горят. Милый! Родной мой! Любимый! Только мой! Петечка, славный мой! Люблю, люблю тебя, любимый!

Зоя изредка бросала взгляд на Ольгу, видела и понимала сияние её глаз, но без острой ревности, хотя, как в любой женщине дорожащей любовью, маленькая искорка её всё же горела в сердце.

— Любит! До сих пор любит! — мысленно повторяла она и слышанная в девичестве притча о любви и жизни всплыла в ней.

— Твой уснул? — не оборачиваясь, спросил седой Ангел, услышав за спиной шелест крыльев.

— Да, угомонились, — присаживаясь рядом, ответил другой Ангел.

Он был моложе, и на его губах играла смущённая улыбка.

— Надо же!.. И не надоест!

— Что ты! У них каждый раз, как первый, и как последний, — ответил молодой. — Знаешь, он ведь умереть должен был уже несколько лет назад.

— Да ты что?! Серьёзно? — удивился седой Ангел.

— Инсульт, — кивнул молодой. — Сосуды головы у него слабые.

— Надо же! А выглядит крепким, — не скрывая изумления, проговорил седой Ангел. — И почему отменили? Или перенесли? Что-то очень хорошее сделал?

— Вроде бы ничего особенно, — пожал плечами молодой, и за спиной мягко зашуршали белые крылья.

— Так в чем же причина?

— Причина? — задумчиво проговорил молодой. — Не утверждаю, лишь предполагаю, что в любви. Он каждый день, что бы ни произошло, повторяет одну фразу: «Классная штука жизнь!» И ему добавляют сутки, переходящие в недели, месяцы, годы.

Седой понимающе кивнул.

— А он сам знает? О сосудах своих?

— Знает.

Оба надолго задумались.

— Молится? — поинтересовался через некоторое время седой.

Молодой вновь пожал плечами, и, подумав, проговорил:

— Пожалуй, да.

— В смысле? Как это «пожалуй, да?» — на ярко белом лице седого мелькнуло изумление.

— Он пьёт чай со своей любимой, — ответил молодой.

— Они пьют утренний чай и читают молитвы? — допытывался седой.

— Нет, — они молча пьют чай. После этого иногда обнимаются, всегда улыбаются или… — молодой Ангел заметно смутился, — или целуются.

— И ты называешь это молитвой? Почему? — непонимающе развёл руками седой Ангел.

— Потому, что Бог есть Любовь, — прозвучал ответ с высоты.

Не сговариваясь, оба подняли посветлевшие лица вверх и благоговейно умолкли. Что можно было сказать в ответ? Всё было сказано!

С небес лилась нежная музыка. Молодой Ангел, слушая её, впитывал слова Бога и в сердце его разгоралась любовь ко всем влюблённым в жизнь людям. А седой Ангел беззвучно повторял засевшую в мозгу фразу:

— Классная штука — жизнь!

***

Ночью в дом №16а на улице Чехова пришли люди в форме сотрудников НКВД и Петра Леонидовича арестовали.

Глава 3. Тревожная ночь

Догорев, ноябрьский день погрузился в ночь, и тёмное полотно её упало на улицы города. Погасли огни в окнах домов, на улицах смолкли голоса людей и звуки мычащих, гавкающих, хрюкающих домашних животных, лишь изредка со стороны окраинных дворов доносилось редкое тявканье дворняг. Тявкнет спросонья какой-нибудь пёс, ей подвоет такой же неугомонный кобель и снова тишина. Черна осенняя ночь.

А на сумеречном западе, разделённом трепещущей линией горизонта на твердь, поглощённую ночным мраком, и небосвод, поливаемый закатными лучами солнца, играют огненные всполохи. Прощаясь со светом дня, они бросают на темнеющее полотно небосвода радужные мазки. Лёгкая, едва различимая в хаосе света и мрака трепещущая дымка вливается в них, разрывает на брызги и мелкой искрящейся пыльцой небрежно бросает умирать на чернеющую Обь. Но прежде чем умереть в чёрном полотне реки, серебристые небесные огоньки ярко вспыхивают и, взлетая фейерверком по-над рекой, отдают салют жизни в широко раскрытых глазах человека, одинокого стоящего на краю обрыва. Знали бы они, в чьих глазах отдают салют жизни, то сожгли бы их прежде, чем умереть самим. Это были глаза демона в человеческом обличье.

— Здесь, на этом самом месте, шестнадцать лет назад, в такую же глухую пору я провожал их, — шептали губы человека, бросающего равнодушный взгляд на угасающий в Оби день. — Провожал, как думали они на жизнь, — на смерть. Всё повторяется, вот и сына их отправил на встречу со смертью.

Стонала ли душа человека в военной форме от таких мыслей?! Нет! Он был равнодушен к чужой жизни, но своей дорожил. За свою жизнь, за право жить самому и отправил на смерть шестнадцать лет назад человека, считавшего его другом, и его жену.

Мелкая влажная пыль падала на его лицо, но не отрезвляла от страшных мыслей и не отдаляла от дней, оставшихся в далёком прошлом, более того, вносила в его душу некоторое облегчение.

— Он повзрослел и мог узнать мою тайну. И кто знает, куда могла забросить его военная стезя. А если в военный гарнизон в Грузии. Он мог оказаться в моём родовом поместье, а там портреты всех мужчин моего рода и среди них есть мой.

Поздний вечер ноября дохнул в лицо мужчины ночным холодом. Дрожь пробежала по его плечам и крупным каскадом покатила по спине и груди. Одна колючая снежинка упала на его лицо, вырвала из воспоминаний прошлого и внесла в реальность сегодняшнего дня, в котором предал человека, доверявшего ему, как отцу.

— Такова жизнь, и моя в ней дороже! — вдохнув полной грудью влажный холодный воздух, спокойно проговорил Магалтадзе и, сделав шаг от края обрыва, повернулся лицом к городу. Через пять минут, пересекая улицу Чехова, невольно взглянул на дом, где несколько часов назад сидел за столом того, кого отправил в застенки Алтайского краевого УНКВД.

А в это время, в темноте комнаты, молодая женщина, вдруг резко постаревшая, задумчиво смотрела сквозь тёмное окно в плотную черноту, упавшую на улицу. Покраснели от слёз её красивые глаза, и вздувшиеся малярные мешки скатились на скулы.

— Ошибка! Пётр не враг! Разберутся и отпустят! — потирая опухшие от слёз веки, беспрерывно говорила Зоя. — Вот сейчас пойду, а он мне навстречу… улыбающийся, весёлый и скажет, что его вовсе и не арестовывали, а просто вызывали на беседу по военным делам.

— Ночью, по военным делам?! — восклицала Зоя, приподнималась со стула, но уже через секунду опускалась на него, и снова смотрела сквозь тёмное стекло окна на окрашенную ночью черноту пустынной улицы, на тёмные безлистные деревья, стыдливо вжимающие свою наготу во мрак.

Рядом с ней, склонив голову, в дремоте сидела Серафима Евгеньевна.

Моросил мелкий дождь. Лёгкий ветер колыхал ветви деревьев и сбрасывал с них водяную пыль. Разлетаясь, она осаждалась на стекло окна, возле которого сидела Зоя, собиралась в тонкие ручейки и, вяло струясь, стекала к нижней поперечине рамы, а оттуда, формируясь в крупные капли, катила к подоконнику, с него на землю и, теряясь в ней, умирала.

— Сыро, промозгло, я в тепле, а Петенька, мой родной Петенька сейчас в холодном сыром каземате, — представляла Зоя мужа в сыром мрачном подвале за решётками под замком. — Я не позволю… никому не позволю издеваться над моим Петенькой. Он и так изранен, живого места на нём нет. А вы!.. — Зоя мысленно погрозила им кулаком. Им и всё, не имеет значения кому непосредственно, всем плохим людям, которые арестовали мужа. — Не позволю отнять у меня Петеньку. Моего Петеньку, — говорила мысленно. — Я до самого товарища Сталина дойду. Как это так… за что… дважды орденоносца, героя Хасана и Халхин-Гола… — говорила, беспрестанно утирая покрасневшие от слёз глаза.

До Сталина? — спросила себя. — А не он ли сам причина всех бед? Правильно Петя говорил, что-то здесь непонятно. Маршалов расстреляли. Враги такие большие люди? Если они враги, почему занимали высокие военные посты? Не разглядели? А может быть они сами враги. Боже, и как это я сразу не догадалась. Конечно, они. Они приезжали к нам полк, арестовывали честных боевых офицеров и теперь взялись за Петю. Но Петя не враг. Значит, враги они. Надо идти. Но куда? Боже, как сильно болит голова. А Петеньку сейчас терзают и мучают!

Обнажённая намокшая черёмуха шершаво скребла своими голыми ветвями фасадную стену дома. На её тоненькой ветке, качающейся в сантиметрах от окна, отяжелев от капель дождя, безвольно клонился к земле одинокий до прозрачности изъеденный непогодой лист. Порыв ветра встряхнул черёмуху, взмахнула она ветвями и сбросила с себя последний листок, и полетел он, покачивая сухоньким тельцем, в ту неведомую ему даль, где истлеет и окончательно прекратит своё существование. В этом полёте было движение, но уже без жизни. Лист был мёртв.

Вжавшись в себя, войдя в тяжёлые и туманные мысли, Зоя жила и как бы не жила. В её душе не было места движению времени, оно замерло на точке, когда за мужем закрылась дверь. Полная окаменелость тела. Вязкий сырой мрак ночи с мокрыми голыми деревьям за окном всасывал её сознание в себя и рождал в нём странные картины.

Она на огненном коне, мчащемся по небу над городом. Всматривается в дома, хочет понять, куда и зачем летит, но все здания под ней чёрные с кривыми стенами, кривыми крышами и стоят они на кривых улицах. Все улицы пустынны, лишь на большой огненной площади стоят люди с обожжёнными лицами, многие из них без рук и без ног, а некоторые даже без голов, и все они, согнувшись, смотрят на раскалённую землю под собой. Лишь один среди них стоит на возвышении и пальцем манил Зою к себе. Зоя направляет коня к нему и влетает на чёрную скользкую дорогу. Конь становится на дыбы, сбрасывает Зою и улетает в заоблачную даль. Зоя скользит на ногах вниз к чёрному бараку, останавливается возле его раскрытой двери, осматривается в надежде понять, где находится, но вокруг ни единого знакомого объекта, за который можно было бы ухватиться и понять где находится. Делает шаг в сторону двери и проваливается по пояс в яму с отходами. Кричит, зовёт на помощь, но никто не отзывается на неё. И она понимает, что никто не слышит её и даже не хочет слышать, да и сама она не слышит свой голос. Понимает, что никто не поможет ей в её беде. С каждой минутой всё глубже погружается она в яму, бьётся, борется за жизнь, и когда липкая грязь доходит до грудей, кто-то вырывает её из трясины, берёт на руки и вносит в дом детства.

Зоя видит маленькую девочку, она лежит лицом на сложенных на столе руках и тихо, почти беззвучно плачет. Её плечи вздрагивают. Зоя подходит в девочке и спрашивает:

— Кто тебя обидел?

— Никто, — отвечает Зоя. — Почему тогда плачешь?

— Потому что обидно. Я люблю его, а он спрятал мой мячик и ушёл с Олей купаться на реку, а меня с собой не взял.

Зоя нежно гладит девочку по голове, и осознаёт, что видит себя в детстве. Тоска по счастливому ушедшему детству сильно сжимает её сердце. Зое хочется кричать, рвать на себе волосы, метаться по комнате, но кто-то вновь берёт её на руки и поднимет высоко-высоко, — до светлого плавно плывущего по голубому небу облака, на котором сидит улыбающийся муж. Он манит её к себе, она подлетает к нему и они оба, рук в руке, летят к красивому цветущему саду с розовым домом на возвышении. И Зое становится легко. Она счастлива. Глаза сияют пламенем жизни, волосы развеваются на тёплом ветру, а на губах улыбка. Она подлетела к дому, встала на тропинку, осыпанную лепестками роз, рядом любимый муж Петя, повернулась к нему лицом и тотчас проснулась. В сознании всплыли жестокие события прошедшего вечера.

Противно скребёт черёмуха голыми ветками по окну. Пустынно на улице, мрачно в тёмной комнате, даже кот, постоянно трущийся о ноги, где-то спрятался и не урчит во сне, — всё вокруг как будто вымерло.

Порыв ветра глухо свистнул в печную трубу, влетел в черёмуху, схватил её когтистую ветвь и хлестнул ею по стеклу окна.

— Даже небо плачет по Петеньке, и глаза мои льют слёзы, но не помогу я ими Петеньке. Как быть? Что делать? Надо идти, надо идти! Но куда? Куда — кричала душа Зои и нашла только один выход. — Надо идти к Ларисе Григорьевне и Ревазу Зурабовичу, — твёрдо произнесла она. — Она работает в крайкоме партии, а он большой начальник в краевом комитете госбезопасности. Они не знают, что Петеньку забрали. Откуда им знать? За ним же ночью приехали. Целый час что-то искали, заглядывали даже в печку, шурудили в ней ещё горячие угольки. Один уголёк упал и вот, — посмотрела на половик, — прожёг его. А потом Петеньку забрали, дали надеть шинель, а с собой ничего не разрешили взять. А баба Сима хотела засунуть ему в карман пирожки, так они вырвали их у неё, переломали и бросили на пол. Пойду к ним, они помогут, а если надо упаду на колени перед Олей и буду просить её вызволить Петеньку из… Зоя вспомнила руки людей, пришедших арестовывать мужа, под обкусанными ногтями которых были серпики грязи, — из их грязных рук. Они помогу! Должны помочь! Я знаю! — проговорила и задумалась. — А должны ли? Что знаю я о них? Оля! Оля любит его! Я знаю. Видела с какой любовью она смотрела весь вечер только на него. Глаз с него не спускала! Она поможет. Обязательно поможет.

Мысль Зои крепнет, всё ярче вспыхивают её глаза. Приподнимается, в свете тонких розовых лучей, льющихся сквозь круглые дырочки в дверке топки русской печи, зажигает керосиновую лампу и идёт к навесной полочке у двери, на которой висит пальто. По пути, покачнувшись, валит прислонённый к печи ухват.

— Ой, Господи! Что, где! — вскрикивает Серафима Евгеньевна, встряхивает головой и, протирая глаза кулаками, с удивлением смотри на Зою, повязывающую на голову платок.

— Зоя, ты, куда в такую темень? — с тревогой в голосе произносит она. — Ночь на дворе и хлещет, слышу как из ведра.

— Пойду к Ларисе Григорьевне. Они спят и не знают, что Петеньку арестовали. Пока не поздно надо его выручать. Мало ли что могут с ним сделать. Каждая минуточка дорога.

— Сапоги хоть надень, — назидательно произносит, увидев, что Зоя берёт в руки лёгкие туфельки. — Не лето, чай! Лужи кругом. Застудишься! — и мысленно, — мать с отцом сгинули неведомо где, сейчас Петенька, их сыночек, мой любимый внучек в застенках… иродовых. И когда же кончится эта проклятущая жизнь в нашей богом забытой стране? Церкви снесли. Храм Петропавловский, лучший на всю Сибирь, разрушили, кладбище, что рядом было, люди уважаемые в нём захоронены, с землёй сровняли, ироды окаянные!

Небо плакало. Плакала и надорванная душа старой женщины, потерявшей дочь и зятя в годы красного террора. Устала она от жестокой жизни, хочет уйти из неё, но было то, что держало её в этом мире, в холодном и кровавом, в вихре не понимаемой ею перемен, — вера в то, что дочь жива. Придёт она домой и приклонит свою уставшую голову к истосковавшейся материнской груди. И небо, как бы услышав эту старую женщину, вдруг ярко вспыхнуло, и по нему пронёсся большой светящийся шар. А потом за рекой что-то взорвалось. И снова зловещая темнота.

Ветер бил стены дома, но, не покорив его, осрамлённый, собрал кружащиеся в каплях дождя мелкие снежинки в пригоршню и резко бросил их в окно дома, стукнул ставнями и, взобравшись на крышу, устрашающе завыл в печную трубу.

Охваченная дрожью, Серафима Евгеньевна перевела взгляд с Зои на окно, и по резким взмахам ветвей черёмухи поняла, что поднимается снежный вихрь. Зима резко поглощала осень.

За городом, — на просторе, над укутываемыми снегом полями, над снежным месивом, плывущим по реке, юная метель кружила в своём белом платье и пела звонкую песню свободе и широкому раздолью. Своей свободе и своему раздолью! А в это время в городах на алтайской земле томились в подвалах ни в чём невиновные люди.

Здесь метель визжала, ахала и била в окна, — злилась на улицы и дома, препятствующие ей разыграться в полную силу. Зажатая домами, заборами и столбами, связанная телефонными и электрическими проводами, била она снежными иглами, сыплющимися сверху густыми белыми струями, во всё, что было на её пути, и как загнанная в клетку волчица с яростью тянула свои злобные звуки.

Склоняясь под тугими порывами ветра, бившими в лицо острыми льдинками, Зоя шла по тёмным улицам ещё сонного города.

— Я помогу, помогу тебе, родной мой! — шептала она, спотыкаясь в темноте о затвердевающие на холодном ветру кочки. — Мы все поможем тебе! — беспрерывно твердила и упорно шла сквозь усиливающуюся метель к дому того, кто, надеялась, поможет мужу выйти на свободу. Шла в надежде не только найти в том доме сочувствие и понимание, а сколько привлечь живущих в нём людей к действиям по вызволению мужа из ошибочного, в чём она не сомневалась, ареста.

В пять часов утра, — через шесть часов после ареста Петра, громкий и настойчивый стук в ставни дома №4 на улице Мало-Тобольской поднял всех жильцов его на ноги.

Сквозь щели ставен пробился свет от включенной лампочки и следом недовольный, заспанный голос: «Ну, кого там ещё принесло? — резанул по травмированной душе Зои. — Звонок есть, чего тарабанить-то в окно. Погоди, шас открою».

Узкий луч света, тускло льющийся из сеней дома на крыльцо, падал на лицо Зои и, отражаясь от её глаз, пронзал Магалтадзе. Царского офицера, князя Шота Абуладзе охватила дрожь. Тревожные мысли пронеслись в его голове.

— Неужели она знает? Но, кто… кто сказал ей… Вовка Филимонов? Неужели что-то накопал на меня?! На бумагах сидит. Бежать! Срочно бежать! Хотя… что это я? Если бы появилась на меня хоть малейшая улика, то арестовали бы вместе в Парфёновым! Успокоиться! Надо успокоиться! — мысленно проговорил Реваз и, изобразив на лице удивление, подхватил Зою под руку и ввёл в дом.

— Заходи, заходи, Зоюшка! Что морозиться-то?! Ишь, как за ночь-то подморозило… Зима, да и только! Случилось что!.. С Серафимой Евгеньевной?.. Не приболела случайно? — спросил с сочувствием.

Зайдя в дом, Зоя тотчас подбежала к Ларисе Григорьевне, в ночной сорочке стоящей у стола в тревоге, и бросилась к ней со словами.

— Тётя Лара, Петю… Петю арестовали, — проговорила и заплакала, уткнувшись лицом в сложенные лодочкой ладони.

— Они пришли, перевернули всё вверх дном, вытрясли вещи из сундука, и даже перевернули его, а потом взяли письма Марии Ивановны, дочери бабы Симы, которые она писала из Омска, и письма Леонида Самойловича, зятя её, своей жене с германской войны, и унесли. И мою одежду из чемодана тоже на пол… а потом топтались по ней. А один из них, как будто я не видела, сунул в карман флакон духов «Красная Москва». Бог с ними… с духами. Я им десять флаконов куплю, лишь бы Петеньку выпустили…

Рассказав всё подробно об аресте, Зоя устало опустилась на стул в надежде услышать от почти родных людей слова поддержки, а более уверения в том, что примут все меры для освобождения Петра, но дом оглушал тишиной, и Зое казалась она могильной. А люди, влитые в неё, равнодушными.

— И зачем я сюда пришла? Улыбчивые, говорливые, а как дело коснулось чужой беды… — Зоя тяжело вздохнула, — в рот воды набрали.

В наступившей тишине звонко били по стенам секунды ходиков и, отразившись от них, молотом ударили по Ольге, проснувшейся от стука в окно, но лежащей в постели и слышавшей слова Зои.

— Пётр арестован? — вырвался крик из её груди. — Нет! Не может этого быть! Зоя что-то путает!

В следующую минуту с шумом открылась дверь спальни Ольги.

— Говори! Говори, что с ним! — подбежав в Зое и взяв её за лацкан пальто, стала кричать и трясти. — Ты врёшь! Врёшь! Ты специально так говоришь, чтобы я умерла от боли и горя. Он мой! Мой! Никому его не отдам! Не смей так говорить! Не смей! — выговорилась с криком, выпустила из рук Зою и, медленно подойдя к дивану, опустилась на него.

— Его убивают! Петечку сейчас избивают в кровь! И ты, — резко ткнув пальцем в Магалтадзе, — виноват в этом. Я прокляну тебя, если с ним что-то сделается. И убью себя! А может быть, они его уже убили, а ты стоишь здесь и даже не пошевелишься, чтобы бежать туда, к себе и вызволять Петра из своих кровавых лап. Боишься?! Боишься, что он всё расскажет о тебе?! Я сама уничтожу тебя, если ты сейчас же пойдёшь в своё НКВД и не освободишь Петю, моего милого, моего родного Петечку!

Лариса Григорьевна, Реваз Зурабович и Зоя смотрели на бьющуюся в истерике Ольгу, и каждый думал о своём.

Мать, подойдя к дочери, обняла её, прижала к груди и, гладя по голове, стала успокаивать.

— Милая, родная моя доченька, успокойся, солнышко моё! Мы сделаем всё, чтобы высвободить Петра. Успокойся, милая! Всё будет хорошо. А сейчас встань, зайди в свою комнату и оденься. А потом мы послушаем Зою и будем решать, как помочь Петру.

Магалтадзе трясла злоба.

— Она знает всё! Но откуда? Кто рассказал ей обо мне? Лариса? Нет, этого не может быть. Она бы и себя настроила против дочери. Блефует! А если что-то знает, то не связанное с моим прошлым, — на этом и успокоился.

Подошёл к Ольге и, склонившись над ней, проговорил.

— Оля успокойся. Давай послушаем Зою и будем решать, как помочь Петру.

Зоя смотрела на Ольгу и видела себя.

— И я такая же была в первые минуты ареста Пети. Так нельзя. Надо успокоиться и спокойно всё обсудить.

***

А в это время в КДВО в квартире командира полка подполковника Парфёнова закончился обыск и подписывался акт о его проведении.

На основании ордера №32382 от 25.11.1939 г. Главного управления государственной безопасности НКВД СССР произведен обыск у гр. Парфёнова П. Л. в доме №8, кв. №12, ул. Красной Армии.

При обыске присутствовали: комендант гарнизона Воронин Ф. С.

Взято для доставления в Главное управление госбезопасности:

1. Маузер в деревянной кобуре №3897 — 1 шт.

2. Пистолет с запасной обоймой №48173 — 1 шт.

3. Обойма для парабеллума — 1 шт.

4. Патроны для маузера — 4 шт.

5. Альбом с фотографиями — 1 шт.

6. Переписка разная — 1 пачка.

7. Катушки для фотопленки — 4 шт.

Обыск проводили сотрудники НКВД — Головин, Егоров, Самойлов, Неудахин.

***

— Петя — враг! — взмахнув рукой как бы нанося удар, проговорила Ольга, выходя из спальни. — Его почти мёртвого с поля боя вынесли, Зоя рассказывала. А они…

— Олечка, но вопрос действительно очень серьёзный. Ты прекрасно знаешь, что сейчас в нашей Красной Армии действительно окопалось очень много врагов. — Лариса попыталась противиться дочери и привела в пример измену в высших армейских кругах страны. — Взять хотя бы бывших маршалов Егорова, Тухачевского, Блюхера. Ведь доказана же их враждебная деятельность против Советского Союза в целом и нашей Красной Армии в частности. — Что уж тут говорить об офицерах, их могли втянуть в шпионскую организацию… они и сами могли не догадываться об этом. Тем более Пётр служил под непосредственным начальством врага народа, предателя и японского шпиона Блюхера.

— Мама, ты что говоришь? Ты слышишь себя? — вглядываясь в глаза матери, проговорила Ольга и через секунду, приложив правую ладонь к щеке, покачивая головой, медленно и очень чётно произнесла. — Ты больна! Вы оба больны! Петя… враг! Вслушайтесь, что вы говорите. Петя — враг! Вы в своём уме? — Ольга взглянула на Магалтадзе. — Причислили Петю в японские шпионы. Боже мой! Боже мой — прикрыв глаза, покачиваясь, говорила она. — И это мои родители. Честные коммунисты.

— Боже, что творится в этой забытой Тобой стране?! — слушая разговор матери с дочерью и думая о Петре, мысленно произносила Зоя. — Хочется верить в хорошее, но с каждым днём всё новые и новые аресты. Пытают, убивают, калечат души ни в чём неповинных стариков, женщин, детей, крестьян выращивающих хлеб! Убили веру в человека! Убили веру в душе! Как жить? Как жить без веры? Без веры нет жизни. Без веры нельзя жить! Но в кого верить? В кровавого Сталина, уничтожающего цвет армии?

— Милая Оленька. Я понимаю тебя. Мы все понимаем тебя, — обнимая дочь, говорила мать. — Но злобой, ненавистью, лишением жизни себя горю не поможешь. Надо верить в добро, в лучшее. Вера сродни той капельки влаги, что внутри земли находится и хочет эта водица воли. А для этого она стремится покинуть тьму земли, чтобы увидеть свет. И вот это стремление выводит капельку через лабиринт ходов тёмных к заветной трещинке в тверди, — к свету земному. Вот так и человек стремится к истине и к свету. И мы добьёмся справедливости. Все вместе. Вырвем Петра из злобных рук.

— О какой вере в Бога ты говоришь, мамочка? Нет Бога! Я верю только в себя. Сама всё сделаю. Я напишу в крайисполком, в крайком партии. Не помогут, напишу товарищу Сталину. Расскажу, что творится у нас в НКВД. Он разберётся и накажет виновных.

— Олечка, никому не надо писать. Ты только всё испортишь. Мы всё решим сами. А Пётр сильный, выдержит, и мы поможем ему, — я, ты и Зоя, Реваз и все наши друзья. Как бы трудно тебе ни было, не уподобляйся слабым, на жизнь не клевещи и не сетуй. И ещё — не твори даже в мыслях возмездие к тем, кто сделает тебе больно. Добро и зло — это чувство людское, земное, а возмездие — удел Всевышнего. Живи по совести, дорогая моя дочь! И верь в добро и справедливость. Человеку нельзя без веры. Нельзя даже думать, как ты говоришь. Жизнь у человека одна. Надо ценить её. Вот ты сейчас борешься за жизнь Петра, а о своей не думаешь. Разберутся во всём, выпустят его, а тебя уже и нет. Представь, каково ему будет. Если ты любишь его, ты должна беречь свою жизнь.

— Знаю, что говорю! Всё про вас знаю! — слушая только себя, выплеснулась Ольга.

Лариса и Реваз насторожились. Посмотрев друг на друга, одновременно произнесли:

— Что знаешь?

— А то, что вы крестики храните в комоде, а ещё коммунисты называетесь? Вот!

— Оля, а разве мы когда-нибудь говорили, что не крещённые. Всех в то время крестили, и каждого рождённого ребёнка вносили в церковные книги.

— А что-то вас там нету! — язвительно ответила Ольга.

— Не ехидничай, это не достойно тебя, Оля! — строго посмотрев на дочь, проговорила Лариса.

— Нет в церковных книгах?!.. Так это естественно, — выслушав дочь, вступился за жену Реваз. — Меня крестили в Грузии, а там, сама догадайся, какие могут сейчас быть документы, когда всё сгорело в топке гражданской войны. И у мамы твоей вряд ли сохранились документы о рождении. Родилась-то она не в самой столице Петербурге, а в деревеньке, откуда мать её, бабушка твоя родом. А той деревни уже и след простыл. И не у нас одних такое с документами тех времён. Так-то вот, Олюшка. А с выводами торопиться не надо. Никого не называют врагом до суда. Разберутся, не виноват, отпустят. Надо только подождать.

— А я не хочу ждать… и не буду. Сама запрос сделаю… куда надо. Знаю, чем вы там занимаетесь в своём НКВД. Ежедневно десятки жалоб на вас приходят в комитет комсомола края. Где, спрашивается, Ющенков Сергей, комсомолец из села Павловское, шестнадцать лет ему? А комсомолка-учительница из Чесноковки, ей всего девятнадцать лет? А… — Ольга махнула рукой. — Нашли врагов! С детьми воюете! В общем так, чтобы сегодня же, максимум завтра утром, Пётр был освобождён. И слышать ничего не хочу!

— Но… — запротестовал Реваз.

— Никаких но! И не надо мне говорить, что это не в ваших силах, — заключила Ольга и, взяв Зою за руку, повела её в свою комнату, на ходу бросив через плечо, — всё в ваших! И с этого момента Зоя будет жить у нас, в моей комнате. И не прекословьте мне!

— Олечка, поступай, как знаешь. Разве ж мы против, — уже в закрывающуюся дверь ответила ей мать.

Лишь только закрылась дверь за дочерью, Лариса посмотрела на мужа и проговорила: «Ты знал?»

— Знал, — не стал скрывать Реваз.

— Знал ещё там… за столом и ни слова не сказал Петру! Какой же ты… Знать не хочу тебя. Сегодня же уходи из дома и не возвращайся, пока не освободишь Петра. А потом ещё посмотрю! Принять обратно или ночуй в своём кабинете!

— Бумага пришла сверху, из Москвы. Я ничего не смог сделать. — ответил Реваз.

— Здесь ты начальник следственного отдела, как решишь, так и будет. Ищи правильное решение, каким образом полностью снять с Петра все обвинения и восстановить в звании, уверена, что уже и петлицы сорвали, и в должности сняли.

— Я могу попытаться снять с Петра обвинения, но со званием и должностью… это не в моей власти. Хотя приказа о его разжаловании и увольнении из армии у нас нет, а в наркомате… не знаю. Не вхож в те круги.

— Ты меня понял, — ответила Лариса. — Поезжай уже. Вон шофёр твой сигналит на всю улицу, — кивнула в сторону окна. — Весь район разбудил! — и, посмотрев на часы, показывающие 7:08, направилась в спальню дочери. Постучала в её дверь и произнесла. — Девочки, выходите, чай пить будем… с вареньем Серафимы Евгеньевны, ежевичным. — Потом подумала, что рано сегодня поднялась, глубоко вздохнула, налила в чайник воду из ведра, поставила его на электрическую плитку и, присев на стул, ушла воспоминаниями в прекрасные годы своей юности.

— Бедная Анна. Совсем не пожила девочка. Глупенькая, лишила себя жизни… в расцвете жизни, в восемнадцать лет. С сестрой её Галиной, слава Богу, всё устроилось. А вот мужа её — Павла в тридцать втором расстреляли за участие в белогвардейском заговоре в Омске. Какой с него заговорщик, если с войны пришёл калекой. Так всю семью, считай, и подрубили под корень, а отец их был надворный советник, гласный омской городской думы. Уважаемый человек. Как хорошо и весело было у них дома в день рождения дочерей. Анна и Галина, — близнецы. Красивые, очень красивые девочки, чистенькие опрятные. А потом мы ездили все вместе на омскую выставку. Там, — Лариса улыбнулась, — Реваз, молодой не женатый грузинский князь всё крутился возле меня, хотя я отдавала предпочтение Олегу, а Анна ревновала. Ох, и бойкая была девочка. Анне Шота казался выскочкой и очень высокомерным, взяла и подставила ему подножку, когда кружил вокруг фонтана, доказывая, что обнажённые женщины в композиции — это по́шлость. — Лариса улыбнулась. — Если бы не одна из рыб на бортике фонтана, за которую ухватился, не миновать ему чаши с водой, которую рыбы струёй изливали изо рта.

И ведь извинился перед Анной. Видимо посчитал, что сам виноват, налетев на неё. Оно и правда, вертелся как уж на вертеле.

Дословно помню его слова «…смертью несёт от этого, с позволения сказать, хаоса. Фонтан вызывает чувство тревоги и даже чем-то напоминает ад». — Пытался убедить всех нас, что бортики фонтана тяжёлые, окольцованы бетоном, а его озерко мелкое. А островок внутри фонтана невыразительный, уместивший на себе бледные обнажённые тела двух атлетически сложённых женщин. Что, мол, у ног одной, что-то провозглашающей поднятой левой рукой и держащей в правой серую корзину в виде головы быка, обнажённое, мёртвое тело ребёнка.

А Олег оказался на высоте. Так прямо и сказал, что на переднем плане не просто обнажённая женщина, а богиня Деметра. Сказал, у нас славян это Мать-Сыра-Земля, порождающая всё живое и принимающая в себя умерших. Это показано в телах детей у её ног, она воплощение первобытной творческой энергии. Одновременно Деметра — «благая богиня», хранительница жизни, научившая человечество земледелию, что ярко показано корзиной, которую держит в правой руке.

На вопрос Шота, что олицетворяет лежащая на рифе обнажённая нимфа, ответил, что это великая богиня Геката, являющаяся помощницей в колдовстве и от него.

Время, время! Не успела оглянуться и уже почти пятьдесят! — Лариса Григорьевна горестно хмыкнула. — Восемнадцатилетняя девочка княжна и сорокашестилетний партийный работник. Сказал бы это кто-нибудь тогда, я бы ему в лицо рассмеялась… Как давно это было, — Лариса Григорьевна тяжело вздохнула, — и кажется, не со мной. Двадцать восемь лет, прошло двадцать восемь лет… Какая же я уже старая, сорок шесть лет!

Девочки, хватит капризничать! Выходите, у меня уже чайник вскипел. Сейчас варенье в розеточки разложу, чай будем пить… с печеньем песочным, — громко проговорила Лариса Григорьевна и, прикрыв глаза, тягуче произнесла, — вареньееее… вкусняшка, а запааах мммм… просто чудо! Ни разу в жизни такое вкусное варе… нье…

Тихо скрипнула дверь девичьей спальни, и на пороге её показалась Ольга.

— Ну, мама, ты как маленьких на пирожки зазываешь. Мы и сами уже хотели выйти. Исть-то хочется! — проговорила Ольга и, подойдя к матери, обняла её. И ничё мы не капризничали. Я Зое книгу товарища Сталина показывала. «О Недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников».

В ней товарищ Сталин упрекал в наивности и слепоте руководящих товарищей, имеющих богатый опыт борьбы со всякого рода антипартийными и антисоветскими течениями. Сказал, что не сумели разглядеть настоящее лицо врагов народа, не сумели распознать волков в овечьей шкуре, не сумели сорвать с них маску! Привёл примеры вредительства в разных отраслях народного хозяйства и сказал, что злодейское убийство товарища Кирова было первым серьезным предупреждением, говорящим о том, что враги народа маскируются под большевиков для того, чтобы втереться в доверие и вредить нам. Бдительность и политическая прозорливость — вот верное средство для предотвращения любых злобных действий врага.

— Называется, провела политическую беседу, — мысленно подумала Лариса Григорьевна. — Бедная взрослая дочь, когда же ты посмотришь жизнь не через розовые очки, и увидишь ли? Родина, патриотизм, — всё это хорошо, но они ничего не стоят без сердца, наполненного любовью к родным людям!

Ларисе Григорьевне хотелось сказать дочери, что на войне умирают за родных, любимых людей, а не со словами «Умираю за Сталина!»

— А потом, мама, — кружилась по комнате Оля, и её пышная юбка кружилась вместе с ней, — я Зое рассказала о соседе Шумакове, и дом его из окна показала. Сказала, что его тоже арестовывали, а потом через месяц выпустили. Сказали, разобрались и отпустили. Невиновен был, что станок, на котором он работал, сломался. Станок просто уже износился. Вот и Петю выпустят. Правда, мама?

— Конечно, правда! Только всё же я думаю, что Зое нужно временно уехать из Барнаула. — Налив в чашечки чай, Лариса пригласила девушек за стол.

— Куда, мам, ты что? Это же бегство! Сразу решат, убежала, значит, виновата!

— А вы в гости поедете.

— Кто это мы?

— Ты и Зоя.

После этих слов волосы у Ольги, красивого каштанового цвета, а ресницы и брови совершенно черные, казалось, изменили цвет, стали смоляными. А большие колдовские чёрные глаза, застыв на матери, стали стремительно расти и округляться. Не отставал от волос, ресниц, глаз и бровей прямой нос, сморщившись, он вздёрнулся вверх.

— Мама, ты что говоришь? — с трудом разжав плотно сомкнутые губы, превратившиеся вдруг из кораллово-красных в бледные ромашковые лепестки, сморщилась Ольга. — Зачем мне куда-то ехать?

— Поедешь вместе с Зоей. Тебе ли не знать, что бывает с родственниками арестованных. Зоя может не выдержать допросов и наговорит на себя всё, что будет угодно им…

— И куда я поеду? Нас везде найдут.

— Я направлю тебя в Бийск, — посмотрев на дочь, — по комсомольским делам от крайкома партии. Оттуда прямиком на Старую Барду, — ответила мать. — Петру Ивановичу перескажешь слова Зои и скажешь, что мы принимаем все меры по освобождению Петра. Расскаживсё, подробно и без утайки. Он в селе начальник милиции, всё сделает как надо. Особо любопытным пусть скажет, что племянницы вы и приехали погостить. А потом он вас спрячет в надёжном месте. Писать Петру Ивановичу ничего не буду, всё расскажешь на словах.

— Но, мама, у меня важные дела от крайкома комсомола, — агитпоездка в Ойрот-Туру, — ответила Ольга.

— Вот и прекрасно. Сейчас попьёшь чайку и пойдёшь в крайком комсомола. Скажешь, что едешь в командировку по делам крайкома партии, а своей агитбригаде, чтобы отправлялись без тебя.

***

В грозные годы гражданской войны, будучи маленькими девочками, Зоя и Оля жили в одном доме, — у Серафимы Евгеньевны. Были близки и дружны как сёстры, но в один из дней Оля резко отвернулась от Зои, не объяснив причину. Этой причиной, как выяснилось через несколько лет, когда девочки превратились в девушек, был Пётр Парфёнов. Но сейчас, когда над ним, любимым обеими женщинами человеком сгустились чёрные тучи, все разногласия и недомолвки отошли в сторону.

Высокая, стройная Ольга внешне выгодно отличалась от Зои, невысокого роста и полноватой, но характером Зоя была мягче и душой нежнее. Это и подкупило Петра, в его юношеские годы влюблённого в Ольгу. Подкупило и то, что в памятный для него июль 1928 года, год окончания учёбы в Омской пехотной школе, впервые в своей жизни услышал от Зои слова любви. Шестнадцатилетняя девушка, по-детски наивно посмотрела на него своими большими голубыми глазами, и прямо сказала: «Петя, я тебя люблю!»

Ольга, — строгая к себе, но внутренне готовая броситься на шею Петра и закричать: «Ты мой! Только мой! Никому тебя не отдам!» — сдерживала внутренний крик своей души и этим оттолкнула от себя Петра, решившего, что безразличен ей.

И вот сейчас, некогда две дружные подруги, молчаливо поссорившиеся пять лет назад, крепко обнялись и заплакали на плече друг друга. Страдание о человеке, любимом обеими, объединило их!

Ольга смирилась с тем, что не она, а Зоя стала женой любимого человека.

— Если любишь человека, не должна наносить ему раны и боль, — говорила она себе и покорно принимала случившееся.

А Зоя поняла Ольгу, поняла, что её любовь ничуть не слабее её любви. Поняла её страдающую душу. И сочувствовала ей.

Глава 4. УНКВД

Чёрная «Эмка», взламывая узкими шинами тонкую плёнку льда, свернула с проспекта Ленина на улицу Ползунова и вошла во двор дома №34а.

— Капитан приехал, — услышав скрип открывающейся дверки автомобиля, — злобно скривившись, проговорил старший сержантGj; fkeqcnf? e, thbnt Пилипенко, невысокого роста следователь НКВД.

— На этот раз ошибаешься, Яков Андреевич, это машина начальника управления капитана Николаева, — не согласился с товарищем по службе сержант Чернов Семён Семёнович, обрюзгший от излишнего употребления спиртного сорокадвухлетний следователь НКВД.

На лестничной площадке «уставшие» сотрудники карательного органа курили «Беломор», обменивались собственными соображениями о методах ведения допросов, смеялись и бахвалились своими успехами в раскрытии контрреволюционных заговоров.

— Вчера ночь интереснее была, а эта так себе, — пустив колечко дыма, махнул рукой младший сержант Кривошеев, тощий и болезненный человек, третий из перекуривавших следователей НКВД.

— Ты когда, Игнат Иванович, закусывать научишься, от тебя постоянно прёт какой-то кислятиной, — скривился от дохнувшего на него зловонья Пилипенко. — Смотри на Семёна Семёновича, от него коньячком попахивает.

— Нельзя мне пить, Яков Андреевич. У меня язва. А воняет от меня от засранцев, которых ко мне приводят на допрос. Они как заходят в комнату допросов, так сразу в штаны и валят, обсираются, значит, вот и приходится с ними, засранцами работать, протоколы писать. Вонь, а куда деться? Окон нет, чтобы проветрить. Вот и приходится пропитываться их говном. Мне и жена говорит об этом, когда в постель со мной ложится. А я ей, исть вкусно хочешь, вот и не вякай, а раздвигай ширше ноги. Туда же ещё, сука павловская. С села Павловского она, а там все такие… противные. Баба, одним словом.

А в расстрельной комнате уже растапливали жаркую печь небольшого крематория, в который за прошедшую ночь только эти два сотрудника госбезопасности отправили девять человек.

Следователей не интересовало, кто были те люди, которых они одним росчерком пера лишили жизни, они даже не видели их в лицо, подписали очередные протоколы, в которых обвиняемые были указаны списком, и без приказа и акта о расстрелах, отправили их в расстрельную комнату подвального помещения УНКВД.

— А ты её кнутом, сразу шёлковая станет. Я со своей не валандаюсь, чуть-что сразу в морду кулаком, она тут же раком и становится, — гордо проговорил Чернов. — Не хватало ещё, чтобы бабьё кобенилось.

— А моя меня замордовала, — тяжело вздохнул Пилипенко. — Подавай ей каждый день, да ещё утром и вечером. С работы приду, еле ноги волочу, а ей подай и всё тут. И ведь, падла, пока не добьётся своего не успокоится, извоется вся, прям, тошно слушать. Вот же сучка уродилась.

— А ты её промеж глаз, — порекомендовал Чернов старшему сержанту.

— Посмотрел бы я на тебя, как бы ты ей дал… промеж глаз. У неё кулак ширше твоего в два раза, и в плечах, прям, Иван Максимович Поддубный, видел его фотографию в журнале, не помню уже каком. Вот моя, прям, точно Поддубный. Она и родом с тех мест, с которого он, из Черкасской области, с Украины, значит.

— Тогда терпи и исполняй своё мужское дело, — усмехнулся Чернов, при этом хитро сощурился и подумал, что надо бы напроситься в гости к Пилипенко. — По такому случаю можно и литр коньяка прихватить. Ух и прижал бы я её, да так вдарил меж ног её пышных, что зубы бы у неё заскрипели от счастья.

— А я вот думаю, откуда всякие такие урождаются. Их кулаками в морду, руки ломаешь, папиросами горящими в грудь тычешь, а они, суки, ни звука, — задумчиво проговорил Кривошеев.

— Ты о ком это, Игнат Иванович? — спросил младшего сержанта — Пилипенко.

— Сегодня ночью вояку привезли. Капитан Магалтадзе приказал, чтобы разбился, а признание с него взял. Вот, все костяшки об него разбил, — Кривошеев показал разбитые в кровь кулаки.

— Об капитана что ли? — ухмыльнулся Чернов.

— Ты, чё, Семён Семёнович, — Кривошеев пристально всмотрелся в глаза сержанта. — Об этого гада, шпиона японского костяшки разбил. Он, сука, крепкий гад оказался. С Дальнего Востока приехал к нам шпионить, разведывать, что мы тут стратегического добываем в горах Алтайских, а потом шифровки в Японию отсылать. Ну, ничего, не таких ломал и этого обломаю. Валяется сейчас в своей блевотине на бетонном полу. Морда разбитая, а глазами, сука, так и жгёт… гад! Ну, я ему его моргалы-то тоже подправил, один от одного моего удара сразу и закрылся.

— А ты карандашом протокол-то напиши, а в нём, что ни в чём вояка не виноват. Он прочитает и подпишет чернилами, а ты потом карандаш-то сотри и напиши всё, что надо. Что враг он злейший нашего Советского государства, шпион японской и английской разведки, и работал по заданию врага народа Блюхера. Так и напиши, всё учить тебя надо. Месяц уже у нас служишь, а всё понять не можешь, что враг никогда не сознается в своей вредительской деятельности, следовательно, нам нужно быть хитрыми. Так-то вот, друг ты наш ситный, Игнат Иванович.

— Не подписывает гад. Я ему уже и руку левую сломал, а он, сука, только стонет и молчит.

— А ты с нас бери пример. Мы вообще никого не допрашиваем. Сами вместо врагов народа протокол подписываем и воз дел с плеч долой, — похлопал по плечу Кривошеева Чернов. — А потом стакан коньяку. И благодать по всему телу. Коньячок он пользителен для язвы. У меня тоже полгода назад что-то крутилось в животе, ещё до перевода сюда из района, мо́чи не было терпеть, аж ремнём живот перетягивал от боли, а как начал службу в управлении, да коньяк кажный божий день, так всё как рукой сняло.

— Пробовал я коньяк, Семён Семёнович, ещё хуже было.

— Пробовал, — засмеялся Чернов. — Его Игнат Иванович не пробовать нужно, а пить стакана́ми, тогда от него польза будет.

— А я вам вот что скажу, по мне хошь што, хошь коньяк, хошь водка, хошь сивуха, лишь бы в горле драло и в животе пекло, чтобы, значит, тепло по всему организму, — бросив окурок в урну и погладив живот, проговорил Пилипенко. — Тобишь, когда десяток другой к стенке поставишь и аромат кровушки горячей носом втянешь, а опосля поллитровочку, — снова погладил живот, — то никакая зараза не берёт.

— Это ежелиф сам в распыл пустишь, тогда, конечно, оно того самого, полезное это дело, — ответил Чернов. — Только наш друг Игнат Иванович здоровье своё блюдёт. Коньяк ему вреден, сивуха синяя, — сержант хохотнул от своей шутки, показавшейся ему смешной, — а потому надо его подлечить. Нельзя друга в беде оставлять. Как на это смотришь, Яков Андреевич, — Чернов посмотрел на Пилипенко, подумав, что после Кривошеева можно заглянуть и к старшему сержанту, а точнее к его жене.

— Вот сейчас, прям, и пойдём. Дежурство кончилось, можно и отдохнуть после тяжёлой ночи, — ответил старший сержант.

— Сегодня не могу. Капитан будет ругаться, — тяжело вздохнул Кривошеев.

С тяжёлым стоном открылась массивная дубовая входная дверь здания УНКВД по Алтайскому краю, до революции семнадцатого года торговый дом купца А. Г. Морозова с сыновьями, и на её пороге, отделяющем мир жизни от мира тьмы и ада, показался капитан Магалтадзе.

Пилипенко победно посмотрел на Чернова и проговорил:

— С тебя литр.

— А я завсегда. Сказал же, что в столе три поллитровки коньяку. Щас пойду и принесу. Чё им зазря валяться, когда можно спокойно выпить с тобой, мой друг. Дежурство закончилось, можно и отдохнуть, — сладостно жмурясь в предвкушении поиметь жену старшего сержанта, проговорил Чернов, отдавая воинскую честь проходящему мимо капитану Магалтадзе.

— А с этими врагами народа оно, конечно, того, знаю, что можно и без них самих протокол вести, а потом в распыл, только капитан Магалтадзе приказал мне лично допрос вести, — громко проговорил младший сержант, смотря вслед капитану. — Я тут на днях врага с ТЭЦ допрашивал, тоже божился, что любит родину, а как сапогом саданул ему по яйцам, яичницу, значит, сделал, так тут же во всём и сознался и всех подельников своих выдал, с бабой своей в придачу. Та ещё сучка оказалась, но сладкая, всё такое плотное, аж как в кулаке. Трахал, орала, а когда потоптался на грудях, да раздавил соски, ни звука не проронила, сука. Сдохла, как бешеная собака. А потом её дед трахал, дохлую, думал, отпущу его если отымеет. Отпустил, — младший сержант хмыкнул, — на тот свет. А внучка его та сговорчивей оказалась. Посидела в клетке с муравьями, с трубочкой во влагалище, надо же было показать муравьям самую короткую дорогу, через минуту и мамку, и тятьку, и брата выдала. Всё семейство своё вражеское. Пойду уже, отлили, верно, холодной водой-то шпиона японского.

— Иди, иди, а ежели надумаешь, приходи домой к Якову Андреевичу. У меня в столе три бутылки коньяка, как раз по бутылке на нос. Ты как, Яков Андреевич, баба ругаться не будет?

— А я ей вот, — старший сержант сжал правую руку в кулак и потряс им. — Я в доме хозяин! Будут ещё там мне всякие бабы того этого! Айда ко мне, отдохну хоть от неё, паскуды ненасытной.

— А мы её напоим, пусть валяется. Бабы они слабые на водку.

— Слабые! — хмыкнул Яков Андреевич. — На передок они все слабые, скажу я тебе, даже те, которые тощие. А моя самогон хлещет шибше моего. Ей и литра мало. Я от стакана валюсь, а она, стерва, только этого и ждёт. Штаны сдёргивает с меня и нахальничает, падла!

— Вон око как! — загадочно улыбнулся Чернов и, посмотрев на старшего сержанта, проговорил. — А с тощими пробовал ли чё ли?

— А чё, не мужик ли чё ли! Было дело… два раза… с соседкой Нюркой, — старший сержант гордо вскинул голову. — Молодая баба, тридцати ещё нет, вдовая, мужик на реке по осени утонул… три года как. Попросила в погреб слазивать, сама-то до этого руку шибко побила где-то, сказала. Моя в это время была в бане. Я в стайку её зашёл, а она меня хвать за причиндалы и жмёт. — Не пущу, — говорит, — пока дело мужское со мной не свершишь. — Куда деваться, — Пилипенко почесал затылок, — сделал доброе дело.

— И как?

— Хороша, лучше моей! И пахнееет, — потянул носом, прикрыв глаза, — цветами. А от моей воняет, хошь и моется в бане кажную неделю, как от свиньи. Я потом с Нюркой через месяц ещё разок покуролесил. Безотказная девка, и всё при ней. Груди во, — показал на себе руками, выдвинув их от своей груди сантиметров на двадцать, — а жопа — всем жопам жопа, кругленькая и мяконькая. Я её сзади как приобнял, второй раз-то, она вся, прям, так и обмякла. Ох, и хороша, стерва!

Чернов слушал, загорался глазами и мысленно представлял себя в объятьях жены старшего сержанта.

— А я твою бабу, хохлятская ты морда, хошь в свинарнике, хошь где облапал бы, — мысленно говорил Чернов, и представлял себя пристроившимся к пышному заду жены Пилипенко. — Ежелиф она такая жгучая, мне это даже в радость. Дурак ты, Пилипенко, такую женщину понужаешь. Её на руках надо носить, а тебя, морда твоя хохлятская, давно пора в распыл пустить. Зазнался, как орден нацепил. А за что? Не больше моего в распыл пустил. А я, может быть, даже и больше. Только сегодня сразу семерых отправил в крематорий. Развелось их всяких врагов, ступить некуда. В газетах кажный день пишут об «антисоветских шакалах». Даже писатель Серафимович, не помню как его по батюшке и имени, в каком-то своём очерке писал, что гады шипуче-ползущие, извивающиеся вокруг ног идущих миллионов, это меньшевистско-буржуазные гады! Правильно он сказал, что не заронить им в сердца бойцов с врагами советского государства, в наши чекистские сердца, значит, яда их мутно-лживой слюны. И эту хохлятскую морду я выведу на чистую воду, а бабу его себе заберу. Мне такая баба нужна, я её ого-го, как того самого, вот! Есть у меня уже на него кое-что, нарыл по случаю. Ишь, орден нацепил, думаешь, не достану тебя, ещё как достану, — улыбнулся своим мыслям сержант.

— Засранцы, — неспешно вышагивая в комнату дознания в подвальном помещении управления, — понужал Кривошеев на чём свет стоит своих недавних собеседников. — Сами раньше меня сдохнете, а туда же ещё, пей коньяк их сратый. Сами и пейте, а по мне чай с малиной лучше вашего коньяка вонючего. Клопов надавили туда и радуются, смотри мол, как скусно клопами воняет. Тфу на вас, засранцев. Учат ещё, как дознание вести надо. Я сам вас могу чему надо научить. Туда же ещё, учат, твари. Тфу на вас, сучар, — Кривошеев смачно сплюнул на пол. — Один засранец орден нацепил и возгордился, а другой козёл козлом, ему только бабу и подавай, а сам дерьмо собачье. Всех баб бы кнутом, да промеж глаз, а сам, сука, так и смотрит, чью бы бабу на сеновал завалить, паскуда.

Открыв дверь в комнату дознания, Кривошеев получил мощный удар в челюсть, от которого у него подкосились ноги. Падая на бетонный пол, младший сержант сжался в маленький комочек, так, думал он, будет легче переносить удары ногой, а то, что они последуют, в этом он не сомневался, так как в падении видел того, кто нанёс ему удар. А ещё он думал: «За что? Я же старался по вашему указанию!» — Какие ещё мысли вертелись в его голове, он и сам не мог вспомнить даже после того, как его отлили холодной водой. Помнил только одно, сапог капитана приближающийся к своему паху и после этого темнота.

Спокойный внешне капитан Магалтадзе, внутренне негодуя, укорял младшего сержанта.

— Дурак, не догадался и её арестовать, как пособницу мужу, японскому шпиону. Сейчас бы всё сказала, что нужно и не нужно. А там во внутренний дворик и делу конец. Теперь на себе почувствуешь всю свою глупость. Мне на себя брать не резон твою тупость. Вот и отдувайся теперь.

Левая щека капитана, дёргаясь в нервном тике, раздражала его, и синеющий рубец от глаза до подбородка, оставшийся от удара саблей, полученный в годы Великой войны, вносил в облик грузина сатанинский вид.

— Арестовать её сейчас не получится. Хитрая бестия, домой не пойдёт, у меня в доме останется, а к себе не направишь сотрудников для её ареста. Надо поговорить с Ларисой, пусть она её выпроводит, скажу, что и на нас может упасть тень заговора. Вон, какие люди поплатились жизнью, Тухачевский, Егоров и Блюхер, а с нами и разговаривать не будут, сразу к стенке и дел куча дров! — Магалтадзе призадумался. — Отправить её обратно на Дальний Восток, а там… А что там? Там у Парфёновых друзей много, там могут всё перевернуть как им выгодно. Нет, в свою часть ей нельзя. Начнут докапываться и могут выйти на меня. А мне это надо? — Реваз шлёпнул себя по лбу. — Отправлю-ка я её в Старую Барду, пусть там с ней валандается Филимонов. Он жучара хитрый, пристроит, надоумит, чтобы помалкивала и не высовывалась со своими требованиями освободить мужа. Никто его уже не освободит, лет десять без права переписки, шёлковым станет. Ишь, сопляк, подполковник уже и два ордена, а я горбачусь и всего лишь начальник следственного отдела, капитан, и даже медальки нет… поганой! А мне ихние большевистские подрякушки и не нужны… чтоб они все… А с ней пусть Филимонов пурхается. Сегодня должен приехать. Вот пусть её и увозит с глаз долой. У меня и без неё дел полон рот! Как же вы мне все надоели, — вонючее, безмозглое рабоче-крестьянское быдло!

Магалтадзе смотрел на распростёртого на полу Кривошеева и злобно ухмылялся.

— Так говоришь, сиськи женщинам давишь, а потом заставляешь стариков трахать их трупы, — припечатав сапог к лицу младшего сержанта, сорвался на крик Магалтадзе. — Тебе, сучонок сратый, кто позволил руку поднимать на офицера Красной Армии без доказательства его вины? — размазывая сапогом сопли и кровь на лице Кривошева, не унимался в крике капитан. — Молчишь, сука! Ну, сейчас ты у меня заговоришь. — Магалтадзе приподнял ногу от лица Кривошеева и, что есть сил, опустил её на его грудь. В груди младшего сержанта что-то хрустнуло, и из неё вылетел предсмертный стон вместе с куском кровавой плоти из перекошенного от боли рта.

Ещё на лестничной клетке, проходя мимо сержантов, Магалтадзе решил физически убрать Кривошеева как исполнителя его указаний вести допрос жёстко. С этой целью он пригласил Филимонова Владимира Петровича в следственную комнату.

— Пусть видит, что я не виноват в аресте Парфёнова, тем более в его избиении, а наоборот принимаю все доступные мне меры к его скорейшему освобождению, — рассуждал Магалтадзе. — Филимонов сам всё увидит и этим утвердит в глазах наших общих знакомых и друзей мою тревогу и заботу о Петре.

— А что писать будем, Реваз Зурабович? — глядя на труп младшего сержанта, спросил Филимонов капитана.

— Так и пиши, Владимир: «Допрашивая подследственного Парфёнова Петра Леонидовича, младший сержант Кривошеев Игнат Иванович поскользнулся на влажном бетонном полу и ударился грудью об угол стола, в результате чего в груди младшего сержанта что-то сломалось и он погиб, не приходя в сознание». — А потом мы этот акт подпишем и ты, как делопроизводитель пронумеруешь его. Семье его, конечно, выплатим компенсацию, а самого́ младшего сержанта похороним как героя, погибшего от рук врагов советской власти.

— А кого врагами-то причислим? — проговорил Филимонов.

— Тех, кого он сегодня в распыл пустил и делу конец, — ответил Магалтадзе.

— А что скажем начальнику управления?

— Так и скажем, Владимир, что всё произошло не на наших глазах. Зашли взять акт допроса подследственного Парфёнова, а младший сержант лежал на полу. Проверили пульс, а сердце уже не стучало. Мёртв был уже Кривошеев. Остановилось сердце и, падая, он ещё ударился об угол стола грудью. Видно, что-то сломал в груди, так как на губах запеклась кровь. Вот посмотри, тут даже на столе кровь есть, — проговорил Магалтадзе, вынул из кармана платок и, смочив его кровью с пола, обмазал ею стол. — Нельзя, Владимир, это дело так спускать. Враг Кривошеев. Убить хотел Петра Леонидовича, вот и поделом ему, врагу советского государства. Только мы так, конечно, ни писать, ни говорить не будем. Помер смертью героя, так и оформим.

— А что с Петром Леонидовичем?

— В тяжёлом состоянии. Но врачи у нас хорошие, поставят на ноги, не переживай. Хотя, как тут не переживать, — Магалтадзе делано горестно вздохнул, — родной нам человек в беде. Ну, ничего, подлечится, а там и дело закроем за неимением улик.

***

Тревожно звякнула металлическая щеколда калитки дома №16а на улице Чехова.

Отложив в сторону вязание нового половика, Серафима Евгеньевна, сидевшая на скамейке у окна, взглянула сквозь него во двор.

— Господи, снегу-то навалило! — покачала головой, вглядываясь подслеповатыми глазами во двор. — Кто бы это мог быть. Тфу на тебя, старая! Совсем ополоумела! — постучала себя по голове костяшками пальцев. — Верно, Зоюшка, воротилась. А вроде, как и не Зоюшка, худощавее её будет, — пожала плечами, различая сквозь облепленное снегом окно только контур вошедшего во двор человека. Крупные снежные хлопья били в окно, плотно усаживаясь на его стекло и забиваясь в щели, мешали обзору не только двора, но и самой улицы. — Опеть снег грестить надо! Будь он неладен! А и без него никак нельзя. Урожаю не будет! И всё же, кто это ко мне пожаловал. Совсем ничего не видать. Ишь, как окно-то снегом залепило!

— А мошь всё-таки Зоюшка… голуба разнесчастная! Нельзя ей сейчас здеся, ховаться надо. Пётр обещался сегодня приехать, вот пусть её с собой и заберёт, а там сховает где-нибудь.

Протяжно скрипя, впуская в жарко натопленную прихожую тонкую струйку снежного пара, открылась толстая сосновая входная дверь, и на пороге её, густо облепленная снегом, появилась Ольга.

— А я гадаю, кто бы это мог быть, — приподнимаясь со скамейки и тревожно всматриваясь в гостью, проговорила Серафима Евгеньевна. — Проходи, проходи, Олюшка! Пальто-то сымай, вешалка знаешь где. Чай с пирожками будем пить, с калиной. — Говорила и боялась спросить у Ольги, с какой вестью пришла. С доброй или худой.

— Да я ненадолго, баб Сима. Зоя одна дома… у нас. Тревожно за неё. Вот отправила к вам, сообщить, значит, что всё с ней нормально. Сама-то не пошла. Понимает, что могут её здесь ждать эти, — кивнула за спину. — А я вот, значит, так!

— Вот и славно, а то я вся испереживалась за Зоюшку. И правда, нельзя ей здеся. Сынок Петенька сегодня обещался приехать, вот и отправлю её вместе с ним. Пирожков, вот, на дорогу напекла. А ты раздевайся, Олюшка, и проходи к столу. Расскажи, как там у вас всё! Как мамка и папка твои? Как сама ты и Зоюшка? Чай с пирожками будем пить, и я с тобой покушаю… первый раз за сегодня. Сижу вот, жду, когда, кто придёт. А тут и ты пришла. Слава тебе, Господи! — перекрестилась. — А то сердце щемит. Ну, теперь спокойше будет.

— Решили мы все вместе, что и я с ней поеду в Старую Барду. Под двойной охраной, — Петра Ивановича и моей. Так Зое спокойнее будет, и всем нам, само собой! Как-никак я всё-таки в крайкоме комсомола, не тронут. Подруга она моя самая, — на секунду умолкла, — любимая. Что уж тут делить, одна у нас беда, — говорила, вспоминая любимого человека — Петеньку. — Я уже и командировку в Бийск оформила. Погощу у дяди Пети с недельку. Обустроим Зою, тогда и домой можно.

— Вот и славно, Олюшка! Вот и славно! Зоюшка-то знала, что не оставите в беде. Сразу и пошла к вам, — Серафима Евгеньевна тяжело и с придыхом вздохнула. — Что-то сердце щемить стало. Подумываю к сыночку перебраться. Тяжело здеся одной стало, пусто. А дом внучку отдам, Володеньке, нечего ему с семьёй на казённых метрах жить. Родной дом есть, дедовский, мужа моего, значит, деда его родного. Свой-то дом Петенька сынок какой-то врачихе отдал, да оно и правильно, что ему пустовать-то было, внучек-то ещё при батьке в селе жил, кто ж знал, что в Барнаул переберётся, а так пригляд за ним постоянный. А ты ешь, ешь, голуба моя ласковая, ешь пирожки, Олюшка, твои любимые. И Зоюшка очень любит их. Ты когда домой-то пойдёшь не забудь взять, пусть все угостятся. Я много спекла. Всем хватит… и на дорогу останется, а мало будет, ещё спеку, не велика работа. Мне даже в радость.

Широко распахнулась входная дверь.

— Околел, пока с вокзала добрался. Здрасте всем вам! Маменька родная и тебе Олюшка. А где зять мой разлюбезный? Куда это он сховался? И Зоюшка?.. — Пётр Иванович остановился на полуслове, увидев в глазах матери непонятную тревогу и вдруг выступившие слёзы.

— Горе у нас, сыночек, — выйдя из-за стола и подойдя к сыну, проговорила Серафима Евгеньевна.

В голове Петра Ивановича пролетело сразу несколько мыслей:

— Что-то с сыном Владимиром и его семьёй! Хотя нет, Оля здесь. Значит, что-то с Ларисой или Ревазом? Но тогда бы Ольга была у себя дома. А где племянник, — Пётр Леонидович? И где Зоя? Неужели что-то с ними?!

— С Зоюшкой всё хорошо, она у Ларисы дома, — поняв мысли сына, ответила Серафима Евгеньевна. — Вот Оленька пришла сообщить, что у них задержится. Да, ты раздевайся, сынок, за стол садись. За чаем всё и обскажем, а потом к тебе будет просьба.

Усиливающийся ветер с надрывом бил в стены домов окраиной части города «Старый базар». Нёс по улицам её заунывный скрип чьей-то сорванной с вертушки двери, хрипло выл в подворотнях и торжествующе хлопал ставнями какого-то дома.

— Правильно, матушка, и ты, Оленька, решили. Нельзя Зое оставаться здесь. Знаю не понаслышке, что творят эти, — ткнул большим пальцем правой руки за спину. — У меня ей спокойнее будет.

— Дядя Петя, а может быть Зое фамилию какую-нибудь другую взять? Временно, конечно. Правда с другой фамилией она уже не сможет работать врачом, но зато убережёт себя от этих… — Ольга, как и Пётр Иванович немного ранее, ткнула за спину большим пальцем руки.

— Поглядим, как оно будет лучше. Когда решили уезжать?

— Сегодня, на вечернем поезде, — ответила Ольга.

— Сегодня, говоришь, — Пётр Иванович потёр подбородок. — Сегодня, — задумчиво. — Ну, что ж… Сегодня, так сегодня. И ты, мама, тоже собирайся. Нечего тут одной зиму куковать.

— А я, сынок, хотела тебя просить об этом. А дом внучку Володеньке передам. В леднике и мясо, и рыба, и засол разный. Семье его на весь год хватит. И пригляд будет за домом родным. Так по наследству и будет переходить. Добрый дом поставил отец твой, сынок, муж мой Иван. Крепкий.

— Крепкий, мама, крепкий! — ответил Пётр Иванович и обратился к Ольге. — С матушкой твоей, Олюшка, я уже не увижусь сегодня. А с Ревазом Зурабовичем повстречаюсь. К сыну сходить надо, повидаться. Там и с батькой твоим свидимся. А Володьке скажу, чтобы переселялся в дедовский дом, нечего по казённым углам с семьёй мотаться. И тебя, Олюшка, проводить провожу, с Зоей поговорить надо.

— Зоя просила мундир Петечкин забрать, удостоверение личности и ордена с орденскими книжками, — поднявшись из-за стола торопливо проговорила Ольга. — Я быстро. Подождите, дядь Петя.

— Оставь. Лишнее это. Не нужно ничего забирать. Здесь спрячем. Есть в доме потайное место, секретное и под запором хитрым, отец сделал, знал, что может пригодиться, тёплое и сухое, от печки тепло проведено. И знают о нём лишь Владимир, я и матушка моя, — Пётр Иванович посмотрел на мать и она, кивнув головой, не только подтвердила слова сына, но и дала этим разрешение на открытие Ольги семейного секрета.

Юная дева зима пустилась в пляс. Распушив свой пышный белый подол, закружила по приобским улицам старого город. Ветер забияка заразился девичьим задором подруги зимы и вплёл в её пляску звонкие мажорные ноты. Протяжно загудели провисшие электрические провода на столбах. Лишь телеграфные провода были безучастны к забавам ветра и рождающейся зимы, они несли в себе чью-то жизнь и чью-то смерть.

Молодая вьюга хозяйничала в городе.

Глава 5. Протокол Особого совещания

Молчаливы дневные улицы города. Не плывут по ним голоса людей, не слышно даже лая собак. Редкие прохожие идут молча, низко опустив голову, а навстречу им, и обгоняя, беспрерывно сигналя, мчатся автомобили, грузовые и легковые, большей частью служебные, везущие в недрах своих очень важных людей.

Тяжёлая городская атмосфера заволокла Барнаул, и высокое общественное напряжение захватило его. Тихи рабочие окраины, молчалив центральный проспект имени Ленина. Лишь изредка шинами прошелестит по нему автомобиль и пройдёт телега с унылым ездовым. И снова тишина. Но что это? Где, откуда льётся песня?

Пётр Леонидович прислушался.

— Мужики забавляются, — улыбнулся и тотчас сжал кулаки от боли, пронзившей тело. — Болят, рёбра-то. Крепко отделал!

Невзирая на вьюгу, распахнув полы пальто, два подвыпивших мужика пели оду зиме.

Вдоль по улице метелица метёт,

Скоро все она дороги заметёт.

Ой, жги-жги, жги-говори,

Скоро все она дороги заметёт.

Запряжём — ка мы в сани лошадей,

В лес поедем за дровами поскорей.

Ой, жги-жги, жги-говори,

В лес поедем за дровами поскорей.

— Хорошо поют, звонко! Как там Зоюшка? Владимир сказал, что забрал её Пётр Иванович к себе в Старую Барду. Нельзя ей здесь. А там мой отец… Поможет! И Пётр Иванович не останется в стороне. Там ей будет спокойнее. Ежели неладное почувствуют, укроют, ни одна живая душа не сыщет. И с какой это радости они поют? Интересно, кто же оговорил меня? Командир артиллерийской батареи капитан Егоров? — Пётр Леонидович потёр повязку на лбу. — Чешется! Будь он неладен! Вот отделал, так отделал. Зверьё трусливое! Новую затянули. Мою любимую, «Дальневосточную».

Идет страна походкою машинной,

Гремят стальные четкие станки,

Но если надо — выстроим щетиной

Бывалые, упрямые штыки.

Вслушиваясь в песню, вливающуюся с улицы в палату, стал машинально подпевать певцам.

Стоим на страже всегда, всегда,

Но если скажет Страна Труда,

Прицелом точным врагу в упор —

Дальневосточная, даёшь отпор!

Краснознамённая, смелее в бой!

Полки придут и с севера, и с юга,

С донецких шахт и забайкальских сел,

Свою винтовку — верную подругу —

Опять возьмет ударный комсомол.

Дальневосточная — опора прочная,

Союз растет, растет непобедим.

Что нашей кровью, кровью завоевано,

Мы никогда врагу не отдадим.

— И всё же, кто враг? Кто оговорил меня? Капитан Егоров вряд ли, не тот он человек, чтобы служебное мешать с личным. Ну, поругал его за неумелые действия во время учений, но зато в бою на Халхин-Голе отличился. Если бы не его умелые действия по отражению атаки японцев, туго пришлось ты полку. И ведь какой молодец.

Заняв позицию и не успев развернуться, батарея подверглась артиллерийскому обстрелу врага. Не имея возможности далее оставаться на месте, решил сменить позицию. Все орудия быстро отъехали на новое место, указанное им, но передок одного был в стороне и подъехать никак не мог. Егоров рассказывал после боя, что оставить пушку на месте, значит, потерять её. Приказал расчёту своими усилиями прокатить её метров на двадцать, и уже там подцепить к подошедшему к ней передку. Орудие было не только спасено, но и на новой позиции уничтожило два японских танка вместе с их экипажами. Молодчина комбат!

Нам не забыть стальной и грозной силы,

Когда дышала гибелью земля,

Когда луганский слесарь Ворошилов

Водил полки по скошенным полям.

Дальневосточная — опора прочная —

Встречает яростью войну.

Она хранит, хранит рукой железною

Свою рабочую страну.

Маршал Блюхер Василий Константинович? Но он был арестован год назад, 22 октября, и уже через 19 дней умер, девятого ноября. Год прошёл с того времени, и с лишком. Если бы он тогда оговорил меня, то год назад бы и арестовали. Нет, не маршал. Честный он человек. Его самого кто-то оговорил. Не берусь утверждать, но не понравился мне Жуков Георгий Константинович, грубый человек, разговаривать спокойно не умеет, кричит, маршалу Блюхеру перечил, указывал, как будто он командующий Дальневосточным фронтом, а не Василий Константинович. Хотя… как сказать, кричит — это ещё не доказательство. Умер человек и что только не стали говорить о нём: авантюрист, иностранный разведчик, ротмистр австро-венгерской армии граф Фердинанд фон Гален. В 1915 году попал в русский плен. И где-то в то же самое время на фронте пропал без вести младший унтер-офицер, кавалер Георгиевской медали Василий Блюхер. А вот интересно, где в таком случае этот граф научился говорить по-русски и без акцента, даже мат русский чётко произносил. Глупость, кто-то умышленно возвёл на него поклёп, и вот это и есть настоящий враг нашей Красной Армии и Советского союза! Но кто он? В голове Петра Леонидовича мелькнула мысль, что кто-то на самом верху, кто приближен к Сталину, кто сильно замаран, льёт грязь на офицеров Красной Армии, чтобы обелить себя.

Фашизм! По Европе идёт фашизм! Неужели кто-то из фашистской когорты прорвался в Генеральный штаб, и уничтожает цвет нашей армии. Из пяти маршалов Советского союза осталось только два, Ворошилов и Будённый. Тухачевского, Егорова, Блюхера устранили, расстреляли. Потом принялись за комдивов, комбригов, сейчас за комполков! Значит, германцы готовятся к войне с нами и подтверждение этому оголение Красной Армии от комсостава.

Нам не забыть победы и уроны,

Степной огонь, свинцовую пургу,

Нам не забыть твоих побед, Буденный,

Лихой удар по злобному врагу.

Патриотические песни… Только не помогут песенки, если у солдата не будет командира. Не с песней идут в бой, а с криком «Ура!». Чувствую, тяжело нам придётся в первые месяцы войны. Ох, и тяжело! — задумчиво произнёс избитый, порезанный орденоносец подполковник Парфёнов. — Хотя, конечно, наша армия сильна, что уж тут говорить, любого врага разобьём максимум за полгода, но шапкозакидательство надо прекращать. А я тут, и неизвестно когда выпустят. И в отпуск отправили долгосрочный, а это всё равно, что уволили вчистую.

***

Карелина Анастасия Степановна, лечащий врач Парфёнова, оторвавшись от заполнения истории болезней своих пациентов, вслушивалась в песню о Красной Армии и мысленно перебирала страницы своей жизни. Часто тяжело вздыхала, изредка утирала вдруг выступившие в глазах слёзы, затем улыбалась чему-то приятному.

— Как хитро всё обставили эти советские композиторы. Взяли музыку из старинных русских романсов, танцевальную и наполнили её эмоционально открытыми, не лишенными чувствительности, стихами. Соединили всё с ритмами походного марша и, пожалуйста — гимн армии. Танцуй, маршируй, не хочу!

Ишь, как, изверги, избили Петра, а похож на отца, вылитый Леонид Самойлович. Сгубили, «людоеды», такого человека, героя германской войны, полковника. Не знаешь ты, Петя, и никогда не узнаешь, что многое, очень многое связывает меня с твоим отцом. Собственно, даже не меня одну, а и Ларису Григорьевну Свиридову, — княгиню Пенегину, князя Абуладзе Шота, он же Магалтадзе Реваз Зурабович. И я когда-то была беззаботной девчонкой, не Карелиной, а Галиной Николаевной, по мужу Холмогоровой; расстреляли красные бандиты мужа Петра, офицера русской армии, героя войны с германцем, а меня отправили в трудовой лагерь «Чистюнька».

Чистюньский ОЛП был жутким местом. Здесь расстреливали заключённых, они умирали от голода, хотя лагерь был сельскохозяйственный. Заключённые жили в землянках среди клопов и вшей.

В ОЛП «Чистюньки» содержались заключенные со всего Советского Союза, в основном кулаки и сельскохозяйственные специалисты. Были и политические, и социально чуждые элементы, осужденные по статье 38, и осужденные за срыв хлебозаготовок, — «за колоски».

Женщины, не принадлежавшие к преступному миру, подвергались в ОЛП групповому изнасилованию начальниками, охранниками и уголовниками. Многие после этого переставали ценить себя как женщину, воспринимали себя как машину для мужских утех и продавались за хлеб, а кто был молод и красив, отдавался «под защиту» какого-нибудь лагерного начальника.

Галине Николаевне повезло, её уберёг от охранников, жадных на молодое женское тело, бывший сослуживец мужа, денщик Олег Ефимович Елохин, дослужившийся в советские годы до должности заместителя начальника ОЛП «Чистюньки».

При первой встрече на этапе, будучи начальником конвоя, Елохин сразу узнал Холмогорову, так как неоднократно был в доме своего командира и сидел с ним за одним столом.

В лагере Ерохин принял должность заместителя начальника и тотчас определил Галину Николаевну начальником медицинского пункта ОЛП. Кроме того, расконвоировал её и определил место проживания вне лагеря у одинокой доброй старушки Исаевой. Клавдия Яковлевна с радостью приняла Холмогорову в дом, а после того, как узнала, что она политическая, стала называть её дочерью. Галина Николаевна не противилась этому, более того, стала называть хозяйку мама Клава.

В июле 1934 года в Чистюньский ОЛП с инспекцией прибыла Лариса Григорьевна и во время проверки медицинского пункта увидела подругу юности Мирошину Галину Николаевну.

— Ни слова, молчи! — дала знак Холмогоровой — Лариса Григорьевна, и уже через несколько дней вместе с Елохиным, тоже знакомым ей ещё по Омску, помогла Галине совершить побег.

— Хорошая женщина Лариса Григорьевна, подруга детства, — улыбнулась Анастасия Степановна. — Тоже страсть как ненавидит Советскую власть. А за что её любить, если вон, — кивнула в сторону двери, — в палате лежит ни в чём не виновный человек. С трудом удалось вытащить с того света. Не знает Пётр, что плотно связан со всеми нами и знать ему это не нужно. Опасный человек Шота. Лишние мы все для него, только благодаря Ларисе и держимся, а так, — призадумалась, — давно бы расправился и со мной, и с Петром. Неизвестно ещё что с Леонидом Самойловичем, может быть дело его рук, устранил. Ничего о нём неизвестно, хотя Серафима Евгеньевна как-то проговорилась, что был он в её доме, а потом как в воду канул, а с ним неведомо куда исчезла и Мария Ивановна, жена его. Душа женщина. Вот и приходится помалкивать, и никогда Пётр Леонидович ничего не узнает о нашей троице, — Ларисе, Шота и обо мне.

А Олег Ефимович умница мужчина. Всё обустроил чудесным образом. Документы раздобыл. И ведь надо же, буквально до этого в своём доме сгорела медсестра, ровесница мне. Сгодились её документы, и стала я Карелина Анастасия Степановна.

Лариса Григорьевна и Реваз помогли устроиться в городскую больницу. Дом для жилья предоставил Филимонов Пётр Иванович, выехавший на новое место службы из Барнаула в село Старая Барда. Хороший человек.

А в начале нового 1935 года главный врач больницы Черников Григорий Алексеевич вызвал меня к себе и сказал, чтобы принимала терапевтическое отделение.

Но я не врач, и у меня нет диплома врача, — ответила ему.

— Вы, уважаемая Анастасия Степановна, лучше многих врачей в этой больнице. Давно наблюдаю за вами, а как хирургическая сестра вы просто незаменимы. И у меня в больнице работают не бумажки, а люди. Так что, принимайте отделение и без возражений. А диплом в наше время — это не проблема. Будет и диплом, и всё остальное.

Помню, уставилась на него, как баран на новые ворота, что он аж засмеялся и спросил, что это я так смотрю на него.

— Сотрудники больницы могут поинтересоваться, почему я врач, а работала медсестрой, — ответила ему.

— Кто будет спрашивать, отвечайте, что главврач проверял на профпригодность, поэтому не поставил сразу на должность врача. Вопросы тут же отпадут… А если кто не утихомирится, тех уже я поставлю на место. Уверяю вас, все вопросы тут же отпадут.

Через семь месяцев главврач больницы вручил Карелиной потрёпанный диплом об окончании медицинского института в 1927 году.

Взяв в руки диплом, Анастасия Степановна крепко прижала его к груди и заплакала.

— Ну, что вы, голубушка, радоваться надо, а не плакать, — приобняв Карелину, проговорил главврач.

— Я радуюсь. Я как будто заново родилась, — ответила Анастасия Степановна и, не удержавшись, рассказала Черникову трудную историю своей жизни.

— Я ждал это, и в вас не ошибся. То, что вы рассказали для меня не ново, за исключением некоторых подробностей, — ответил Григорий Алексеевич. — Я знаю, что вы были в лагере, что врач, иначе ни о каком дипломе разговора бы не было.

— Но откуда? — удивилась Анастасия Степановна.

— Вы, конечно, на меня не обратили внимания на совещании медицинских работников в 1930 году, проходившем в Новосибирске, а вот я вас заметил. Да и как было не заметить, вы затмевали всех не только своим выступлением, но и женской красотой. И для меня большая честь работать с вами, Галина Николаевна.

При упоминании своего настоящего имени Холмогорова вздрогнула и пытливо посмотрела на Черникова.

— Это первый и последний раз. Больше я вас так никогда не назову. И прошу, верьте мне. Я же вам поверил и доверился, и пример этому ваш диплом. И последнее, о нашем разговоре никто не должен знать, даже ваш протеже.

Анастасия Степановна не стала интересоваться, где Черников взял диплом, это осталось для неё загадкой.

— А ведь я дочь надворного советника Мирошина Николая Петровича, гласного омской городской думы. Сестрицу Аннушку жалко, глупенькая была, застрелилась. Было бы из-за кого…

Если бы не Ларисочка, так и сгнила бы я в лагере, страшно вспомнить. Ну, да ладно, что уж теперь. Жива, здорова, работаю. Григорий Алексеевич, — улыбнулась, — явно сватается. Ухаживает, в кино приглашает. Надо уважить, хороший он человек и тоже одинокий. Вдвоём-то оно легче.

Готова Армия в часы ударные!

Устав её всегда один:

Что нашей кровью, кровью завоёвано

Мы никогда врагу не отдадим!

— Не отдадим! — Анастасия Степановна повторила последние слова песни. — Время! Пора обход делать. К Петру сначала. Как он сегодня? Должно быть лучше, — приподнялась из-за стола, — одиннадцать дней уже лежит.

***

На следующий день в УНКВД по Алтайскому краю пришла телефонограмма с выпиской из Протокола Особого совещания при Народном комиссаре внутренних дел СССР от 4 декабря 1939 года.

Слушали: Дело №179/86 Парфёнова Петра Леонидовича, подполковника Красной Армии.

Постановили: Дознание по делу Парфёнова Петра Леонидовича прекратить. Из-под стражи гражданина Парфёнова П. Л. освободить за недоказательностью вредительской деятельности против СССР.

В этот же день пришёл приказ МО СССР.

Подполковнику Парфёнову Петру Леонидовичу прибыть в Генеральный штаб МО СССР, город Москва, 25 декабря 1939 года для получения предписания на дальнейшую воинскую службу.

С этими радостными вестями в палату к Петру Леонидовичу, широко раскрыв её дверь, буквально ворвался Владимир.

Подбежав к брату, Владимир обнял его и прокричал:

— Свободен, брат! Нет твоей вины ни в чём! Сняли с тебя все обвинения!

Парфёнов смотрел на Владимира и слёзы катились из его глаз.

— Свободен! — мысленно говорил Пётр. — Не виновен! Разобрались! — и громко. — Домой! Срочно домой!