Бесплатный фрагмент - 1945: Черчилль+Трумэн+Гиммлер против Сталина

Глава тридцать третья

В бункере фюрера было по-прежнему душно и жарко. И это несмотря на то, что кондиционеры продолжали исправно… кондиционировать. Причина столь «неблагоприятного климата» была по-прежнему не климатической и не технической. За калорифер отрабатывала психология. В бункере была жарко не от споров, а от нескончаемых всплесков эмоций фюрера. Внешние — за границами бункера — события давали к этому не только основания, но и обильную пищу…

— Разрешите, мой фюрер?

Голова рейхсминистра обозначилась в дверном проёме личных покоев фюрера.

— Что у Вас, Геббельс? — поморщился Гитлер: рейхсминистр уже давно прослыл в местном подземелье «Кассандрой». Как и персонаж греческих мифов, в последнее время Геббельс специализировался исключительно на доставке недобрых вестей. А тут ещё и с Евой в очередной раз ничего не вышло. Точнее, ничего не вышло из него — в Еву. Увы, но эта женщина вдохновляла его не как мужчину, а как фюрера — и только.

— Прямо не знаю, как и начать…

Геббельс уже с порога начал оправдывать своё недоброе реноме.

— Да, говорите, чего, уж, там! — деформировал лицо Гитлер.

Геббельс извлёк правую руку из-за спины.

— Вот, мой фюрер…

— Что это? — с трудом приподнял набрякшие веки Гитлер.

— Телеграмма от Риббентропа.

— Что-нибудь насчёт переговоров с плутократами?

— Нет, мой фюрер…

Геббельс виновато опустил голову.

— Да, говорите же, чёрт бы Вас побрал! — от чистого сердца «пожелал» фюрер. Этого оказалось достаточно для того, чтобы Геббельс посчитал миссию подготовки фюрера законченной. Теперь можно было «обрадовать» фюрера.

— Риббентроп сообщает о том, что Геринг объявил себя диктатором. Тот распоряжается в Южной Германии, распустил слух о смерти фюрера, вдобавок «обозвав» его Гитлером, и намерен запросить союзников об условиях мира.

Челюсть фюрера, и без того всё последнее время пребывавшая в крайней нижней точке, «изыскала резервы» для отвисания. Ему и так уже слова давались с трудом, а сейчас не дались вовсе. И Геббельс мужественно пришёл на помощь.

— Лучше пролить кровь этой свиньи, чем терпеть такое вероломство, мой фюрер!

Это был здоровый взгляд на предмет, и он немедленно оздоровил фюрера.

— Что Вы предлагаете, Геббельс?

— Я…

Внести предложение рейхсминистр не успел: в кабинет тенью просочился Борман.

— Эта каналья прислала телеграмму! — с порога «взорвался» он.

— Читали уже! — поморщился Гитлер.

— Как и Вам, рейхслейтер — тоже?!

Геббельс неожиданно отработал не в унисон с фюрером. Взаимное удивление рейхсминистра и рейхслейтера лишь подчёркивало и усиливало интригу: зачем Риббентропу дублировать телеграмму в адрес фюрера ещё и телеграммой в адрес его секретаря?!

— Новые подробности? — подсказал выход Геббельс.

Борман растерянно мял в руках телеграмму.

— Давайте! — подрожал рукой фюрер.

Рейхслейтер бережно вложил бумажку в вялую ладонь Гитлера.

— Очки!

Презрев статус и колченогость, Геббельс мастерски отработал за Линге. По сути, они с ним оба были камердинерами: один — классический, другой — политический.

Фюрер пристроил очки к глазам — и бумажка выпала у него из рук. Фюрер опять лишился дара речи. Всё, что он мог делать, это страшно выпучивать глаза.

Геббельс оперативно побледнел за двоих.

— Разрешите, мой фюрер?

Не дождавшись разрешения, рейхсминистр пристроился к телеграмме. Буквы заплясали у него перед глазами: «Мой фюрер, согласны ли Вы с тем, чтобы после Вашего решения остаться в берлинской крепости, я в соответствии с Вашим приказом от 29 июня 1941года, как Ваш заместитель, немедленно принял бы общее руководство рейхом с правом полной свободы действий внутри и вовне? Если до 22 часов не последует ответа, я буду считать, что Вы предоставляете мне свободу действий».

— Боже, мой! — художественно дрожа телеграммой, простонал Геббельс. — Какое свинство!

— Что будем делать?

Всё ещё вращая глазами, фюрер ткнул дрожащим пальцем в рейхсминистра.

— Что будем делать? — догадался рейхслейтер, переключая взгляд — как «переводя стрелки» — на Геббельса..

Рейхсминистр сокрушённо покачал головой.

— Мы с фюрером уже начали понемногу набрасывать план мероприятий.

«Мы с фюрером» — это была, конечно, «маленькая неточность». Но Геббельс не был бы Геббельсом, если бы не продемонстрировал свою значимость. Тем, паче, что даже этот неподходящий для демонстрации момент был… вполне подходящий. Компания — тоже: Борман — да ещё в присутствии самого фюрера!

— Не поделитесь?

— Охотно, дорогой рейхслейтер! Прежде всего, я предлагаю вызвать группенфюрера Мюллера. Думаю, Вам, дорогой рейхслейтер, будет удобнее всего сделать это: Мюллер — по Вашей части.

Геббельс не преувеличивал возможностей рейхслейтера. «Скромный всего лишь секретарь фюрера» преспокойно вызывал к себе и Кальтенбруннера, и Мюллера — и те приходили! И совсем не за тем, чтобы уплатить партийные взносы! Достижению «взаимопонимания» способствовала и «политическая гибкость» начальника гестапо: тот обладал отменным нюхом! И, если Борман всего лишь присматривался к Мюллеру, то сам Мюллер давно уже присмотрелся к Борману. Точнее, к его «карманам», которые «некогда» были «карманами» партии. Но, прежде всего, его интересовали возможности рейхслейтера «по части эвакуации отдельно взятых лиц». Мюллер очень хотел быть «отдельно взятым», хоть на борт пассажирского судна, хоть на борт подводной лодки. Его люди уже поставили группенфюрера в известность о том, что гросс-адмирал Дёниц расщедрился на парочку субмарин для сугубо «гражданских» целей.

— Вы позволите?

Борман покосился вначале на фюрера, а затем — на один из телефонных аппаратов. Коситься не стоило, во всяком случае, «по адресу» фюрера, поскольку вождь занимался излюбленным делом: пребывал в прострации. Поэтому за фюрера «разрешил» Геббельс. Борман решительно поднял трубку.

— Здесь Борман! Мюллер, срочно зайдите в бункер фюрера.

Через десять минут — именно такими пределами Мюллер определял для себя срочность — группенфюрер стоял перед Борманом и Геббельсом.

— Прочтите это!

Борман положил на край стола обе телеграммы. Передавать из рук в руки не стал: много чести. Но Мюллер не стал впадать в амбиции: он был слишком мал «для такой глубины». Вместо этого он спокойно ознакомился с текстами и также спокойно поднял спокойный взгляд спокойных глаз на Бормана.

— Вам всё понятно? — внушительно двинул бровью рейхслейтер.

— Всё — кроме того, что мне надлежит делать.

Борман для начала удивился, а затем уважительно покачал головой: Мюллер сейчас отработал самый деликатный вид иронии — одним лишь текстом. Даже рейхсминистр вынужден был отметить это несомненное достижение группенфюрера соответствующей кривизной губ.

— Фюрер поручает Вам…

При этих словах Мюллер, как бы невзначай, выразительно покосился на присутствующего «отсутствующего» вождя, что также не осталось без «зачёта» рейхслейтером.

— … арестовать этого негодяя Геринга!

— Когда прикажете?

Вот теперь Мюллер «включился»: конкретное задание, да ещё по основному профилю — совсем другое дело! Да и несколько лишних баллов «в фонд доверия рейхслейтера» не помешают.

— Срочно! Немедленно!

Геббельс решительно присоседился плечом к Борману.

— После ареста, этого борова заключить в одиночную камеру тюрьмы Куфштейн.

— А после? Прикажете «окончательно решить вопрос»?

Что означали эти слова, никому в рейхе объяснять не требовалось. Геббельс переглянулся с Борманом. Тот выразил живейшую заинтересованность в «свежем и оригинальном решении», но тут же с сожалением покосился на фюрера. Увы, санкции одного лишь секретаря фюрера для «оптимизации» всё ещё законного преемника было недостаточно. Пришлось «будить» Гитлера.

— Мой фюрер!

Гитлер не поддавался.

— Мой фюрер! — подключился Геббельс.

Фюрер по-прежнему «отсутствовал».

— Мой фюрер! — в унисон отработали рейхсминистр с рейхслейтером.

Словно пудовые гири, фюрер с трудом приподнял веки. В гримасе на его лице без труда читалось неудовольствие.

Геббельс с Борманом переглянулись — и рейхслейтер, живописно прогнувшись, сделал шаг вперёд.

— Мой фюрер, группенфюрер Мюллер просит санкцию

на «упразднение» изменника Геринга!

— На «упразднение»?

Гитлер мгновенно посвежел: это было заманчиво! Заманчиво, но политически нецелесообразно. Всегда нашёлся бы желающий ткнуть пальцем: что же ты за фюрер, такой, если тебя одни негодяи окружают! В итоге фюрер с сожалением мотнул головой.

— Нет, это, пожалуй, лишнее… Как минимум, преждевременно. Для начала подготовьте телеграмму Герингу…

— Какого содержания?

Непонятно, каким волшебством, но Борман уже склонялся над раскрытым блокнотом с карандашом в руке.

— Пишите: «Ваше намерение взять власть в свои руки — государственная измена. Фюрер требует…

Гитлер поморщился.

— Ну, то есть, я требую…

— Понятно, мой фюрер!

Борман и не собирался покушаться на авторство.

— Что требует фюрер, мой фюрер?

— Фюрер требует… то есть, я требую его отставки.

— Мотивировка, мой фюрер? — деловито отозвался «из блокнота» рейхслейтер. Гитлер на время «ушёл за мыслями».

— Чего изобретать велосипед: болезнь! То есть, я требую его отставки, так как вследствие болезни он не в состоянии выполнять порученную ему работу.

— Записал, мой фюрер!

Борман и лицом, и корпусом засвидетельствовал почтение автору.

— Прикажете отправлять?

— Отправляйте…

Фюрер уже собрался опять погрузиться в себя, но по дороге вспомнил:

— Кстати, Мюллер, а как Вы собираетесь арестовать Геринга? У Геринга ведь — солидная охрана: целая армия!

Борман с Мюллером переглянулись: фюрер опять демонстрировал явные признаки неадекватности.

— Мой фюрер, — «пополз змеёй» Борман, — не армия: батальон!

— Ах, да! — условно оживился Гитлер: вспомнил доклад Йодля и Колера. — Да и тот мы уже отправили на фронт!

На этот раз Борман переглянулся с Геббельсом — и тот лаконично мотнул головой: незачем дополнительно расстраивать фюрера! А расстраивать было, чем: в бункере все — кроме фюрера, разумеется — знали о том, что начальник штаба ВВС генерал Колер и не стал «дублировать» приказ фюрера рейхсмаршалу. Правда, не дожидаясь приказа, Геринг сам отправил батальон охраны. Только не на фронт, а в качестве «экспедиторов», сопровождающих ценный груз из Каринхалле: полотна, скульптуры, старинные манускрипты, ювелирные изделия — трофеи, которые рейхсмаршал «добыл в бою» со служителями музеев. После «рассредоточения сил» с Герингом остались только слуги и несколько телохранителей.

— Ну, хорошо: с Герингом ясно, — поставил точку Гитлер. — А с Вами — нет. Есть там у Вас люди, которые могли бы выполнить приказ? Вы же сами не отправитесь туда?

Мюллер не стал впадать в задумчивость: задумался ещё до вопроса.

— В районе Оберзальцберга, мой фюрер, расквартированы войска СС.

— Много?

— Для выполнения этой задачи — достаточно: три роты. Ими командует оберштурмбанфюрер СС Франк. Правда…

Мюллер замялся. Три пары начальственных глаз тут же устремились на него. «Что?!» — восклицали они в унисон.

Мюллер оперативно прочистил горло.

— Франк — человек рейхсфюрера, мой фюрер… Хотя, «взаимная симпатия» рейхсфюрера и рейхсмаршала давно известна. И оберштурмбанфюреру наверняка будет приятно доставить удовольствие рейхсфюреру… Но, боюсь, что одного моего приказа будет недостаточно.

Группенфюрер переключил взгляд с фюрера на рейхслейтера. «Прочитав запрос», тот тут же переключился на фюрера.

— Если Вы не возражаете, мой фюрер, я отправлю радиограмму Франку. Примерно — такого содержания: «Геринг намерен совершить государственную измену. Приказываю немедленно арестовать его».

— Не возражаю, — не возразил Гитлер. — Отправляйте!

— И ещё, мой фюрер…

— Да, Борман?

Рейхслейтер вновь «обратился в змея-искусителя».

— Мы тут с рейхсминистром провели блиц-расследование, и установили, что Герингу в этой истории активно подыгрывали начальник штаба ВВС Колер и начальник канцелярии рейхслейтер Ламмерс.

— Опять этот Колер! — брызнул слюной фюрер. — Уже не первый раз он встаёт на моём пути!

— И Ламмерс — тоже, мой фюрер!

Отработав в формате «и ещё земляным червяком!», Борман решительно сделал из начальника канцелярии «… и примкнувшего к ним Ламмерса».

— Обоснование? — наморщил лоб Гитлер.

— Негодяи! — «обосновал» Борман.

Фюрер тут же задумался… ногтем и зубами.

— Не маловато ли будет двоих?

Фюрера, естественно, беспокоил вопрос «обеспечения законности».

— В случае необходимости добавим! — успокоил Борман. Но фюрер всё не успокаивался: неисправимый «законник»! Пришлось Борману поделился с Геббельсом уже своей обеспокоенностью.

— Совсем разложился рейхслейтер, мой фюрер! — активно подыгрывая Борману, многозначительно «сокрушился» Геббельс. — Пьёт, берёт взятки, совершает хищения вверенного имущества посредством растраты, ведёт аморальный образ жизни…

Никаких обнадёживающих подвижек на лице на лице фюрера не обозначилось — и теперь уже Борман пришёл на помощь Геббельсу, пришедшему на помощь Борману:

— Но всё это — грехи «средней руки», мой фюрер.

Фюрер заметно оживился: он, ужас, как любил грехи, которые «выше средних»!

— Ламмерс готовится к «эвакуации» на Запад, мой фюрер! К личной эвакуации, вне установленного порядка, да ещё с секретными документами рейхсканцелярии!

Последняя капля оказалась… последней.

— Ну, с кем работать! — в очередной раз «не отступил от линии» фюрер. — Санкционирую!

— Выполняйте, группенфюрер! — продублировал Борман…

Рейхсмаршал не оказал сопротивления. Его повара и камердинеры — тоже. Так что для совершения подвига всем трём ротам оберштурмбанфюрера Франка не потребовалось… совершать подвиг. Но это не помешало Франку донести в Берлин о сражении на кухне рейхсмаршала… с его бесчисленными гастрономическими излишествами, как о кровопролитной битве не на жизнь, а на смерть.

В подтверждение информации и честно заработанного «рыцарского креста», за которым Франк почему-то не поспешил в Берлин, газета «Берлинский фронтовой листок» в номере от двадцать четвёртого апреля поместила «рекламное объявление» следующего характера: «Рейхсмаршал, в течение долгого времени страдающий хронической болезнью сердца, вступившей сейчас в острую стадию, заболел. Поэтому он сам просил о том, чтобы в настоящее время, требующее максимального напряжения, он был освобождён от бремени руководства воздушными силами и от всех связанных с этим обязанностей. Фюрер удовлетворил его просьбу. Новым главкомом ВВС фюрер назначил генерал-полковника Риттера фон Грейма при одновременном присвоении ему звания генерал-фельдмаршала».

— А что — с наградами рейхсмаршала? — на пару расстроились Борман с Геббельсом: не такого финала они желали этой истории. Была в этом какая-то недосказанность: «за что боролись?!».

Но фюрер, к его чести, и не стал задумываться: над такими вопросами он не задумывался принципиально.

— Отправьте Франку две радиограммы: первая — лично ему, вторая — ему же, но для ознакомления с ней Геринга.

Борман с надеждой схватился за ручку и блокнот: может, не всё ещё потеряно?! По глазам рейхсминистра было заметно, что и он изнемогает от предвкушения надежды.

— В той, что для ознакомления Геринга, будьте лаконичны: «Арестованного расстрелять». В той, что только для Франка — «Расстрел отложить с предоставлением арестованному возможности искупить вину».

— Да не станет он стреляться! — оперативно прокис лицом Борман: именно в таком контексте он воспринял снисходительность фюрера. — Он же — трус! У него же никакого понятия о чести и о том, как её надо защищать!

— Поддерживаю рейхслейтера! — попытался развернуть грудь рейхсминистр. Попытка оказалась с негодными средствами, но факт солидарности имел место быть.

Фюрер обозначил потуги на улыбку.

— А я и не предлагаю ему стреляться. Я даю ему возможность повиниться и запросить помилования. И он его запросит, будьте уверены…

Уверенность не подвела фюрера. Не потребовался даже его «личный Нострадамус»: фюрер слишком хорошо знал «героическую натуру» рейхсмаршала. Как он и предполагал, Геринг молниеносно «отгрузил в штаны» — и в ответной радиограмме «упал на колени».

— Ну, что я вам говорил! — дал некое подобие эмоций фюрер. — Снизойдём, господа: жалко!

— Рейхсмаршала? — ещё раз прокисли лицами Борман с Геббельсом.

— Своего реноме! — внушительно поправил фюрер. — И не рейхсмаршала — а всего лишь господина Геринга!

Соратники оперативно просияли ожившими лицами.

— Неужели, мой фюрер?! — обнадёжился за двоих Геббельс.

— Да, я лишаю Геринга всех чинов, званий и наград.

— А как — насчёт членства в партии? — решительно встал за правду Борман: «коль рубнуть — так, уж, сплеча».

Фюрер обмяк лицом: «завод кончился» — требовалась «подзарядка».

— Подумаем…

— А я уже подумал! — мужественно оппонировал Борман.

— И я — тоже! — проявил «массовый героизм» рейхсминистр.

Фюрер собрал последние ресурсы мышечной энергии.

— Хорошо, господа. Я учту Вашу партийную принципиальность при написании завещания.

Борман оперативно развернул блокнот.

— Не сейчас, Борман! — из последних сил поморщился фюрер. — Чуть позже! Сами понимаете: служенье муз не терпит суеты…

Борман и Геббельс изнывали от нетерпения целых три дня: ни писать завещания, ни стреляться фюрер не спешил.

Но двадцать восьмого апреля «лёд тронулся». Всё началось с того, что без четверти десять к Геббельсу прибежал Кемпка.

— Господин рейхсминистр! Только что радио Би-Би-Си передало сообщение агентства Рейтер!

— А кто Вам разрешил слушать вражеские голоса?! — попытался выкатить от рождения впалую грудь Геббельс.

— Вы, доктор! — не испугался Кемпка. И не только потому, что он был личным шофёром Гитлера на протяжении многих лет. Имелась и другая, не менее веская, причина. И её Кемпка, разумеется, тут же выложил на голову рейхсминистра. — И Вы не только разрешили, но и приказали слушать, объяснив это тем, что источников информации о событиях «во внешнем мире» у нас практически не осталось: ведь междугородная связь не работает. «А измену-то надо выкорчёвывать!» — так Вы сказали.

Геббельс немедленно погасил вспышку личного патриотизма, как неуместную: сказанное шофёром соответствовало действительности.

— Я слушаю Вас, штурмбанфюрер!

— Гиммлер связался с Бернадоттом, чтобы вести переговоры с Западом о сепаратном мире.

Геббельс немедленно отвесил челюсть, наглядно проиллюстрировав собой верность теории Дарвина. Кемпка помедлил, кривя щекой.

— Есть и другая информации, господин рейхсминистр…

Геббельс оперативно подобрал челюсть.

— Говорите!

Кемпка многозначительно замялся.

— Говорите же, доннер веттер! — не выдержал рейхсминистр.

— По сообщению радио, Гиммлер заявил, что у Гитлера… у фюрера — кровоизлияние в мозг. Что он не может больше отвечать не только за судьбу Германии, но и за свои действия.

Геббельс испуганно огляделся по сторонам: «соучаствую!»

— Кто ещё это слышал?

Кемпка спокойно пожал плечами.

— Да все, кто был рядом: я, Аксман, Фегелейн, Гюнше… Кстати, Вы, герр доктор, тоже можете послушать.

— ???

— По радио передали, что эту новость будут повторять каждые полчаса.

— Вы свободны!

Рейхсминистр «освобождал» шофёра уже на бегу. Ворвавшись в кабинет фюрера, он решительно взбодрил того, полулежащего в кресле после очередного «сеанса лечения» морфием.

— Фюрер: измена!

Это было именно то, чего так не хватало Гитлеру для того, чтобы взбодриться.

— Как: опять?! Кто на этот раз?

— Гиммлер!

Фюрер неконтролируемо вернулся обратно в кресло: «перебор!» Кто угодно, но только не верный Генрих!

— Доказательства!

Обязательный по форме восклицательный знак никак не монтировался с тональностью голоса. Фюрер не требовал и даже не просил: впадал в прострацию вместе с фразой.

— Вы позволите?

Геббельс покосился на радиоприёмник уже в дороге.

Фюрер не успел ещё «дать санкцию», а голос из ящика уже информировал его о «подвижничестве» рейхсфюрера. И мало, что о «подвижничестве расширенного формата, не согласованного с фюрером», так ещё и с «интимными подробностями»! Фюрер страдал многими недугами, но только из сообщения радио он узнал о том, что у него — кровоизлияние в мозг, и по этой причине он теперь полноценный — в своей неполноценности — «овощ», а не фюрер тысячелетнего рейха.

— Не… не…

— Негодяй! — пришёл на помощь фюреру Геббельс, хотя не исключено, что фюрер всего лишь собирался выразить недоверие информации из ящика. Пришлось фюреру «подписаться под „своими-чужими“ словами». Тем паче, что Геббельс не давал ему опомниться. А тут и Борман «вовремя подключился». Удивительно, но Геббельс был для Бормана, пожалуй, единственным человеком «наверху», с которым ему действительно нечего было делить: каждый «окучивал свою делянку».

— Мой фюрер! — в тандеме отработали Борман и Геббельс. — У нас есть предложение.

— … — «условно ожил» Гитлер.

— Генерал-полковник фон Грейм дожидается Вашей аудиенции!

От волнения фюрер даже попытался вскочить на ноги.

— Прорвался?! Зовите!

В кабинет под руки ввели фон Грейма, скачущего на костыле: прямо над Берлином ему «отсалютовали» русские зенитки.

— Хайль Гитлер! — переложив костыль из одной руки в другую, поздоровался генерал.

— Вы — настоящий герой, дорогой фон Грейм! — потёк слезой фюрер, медленно побираясь к лётчику. Подобравшись, он ободряюще похлопал того по раненой ноге. — За Ваш подвиг я произвожу Вас в генерал-фельдмаршалы, и поручаю ответственнейшее задание: найти и арестовать подлеца Гиммлера!

— Разрешите взять с собой Ганну, мой фюрер?

— Как, Ганна Райч — с Вами?! — блеснул «морфинистыми» глазами фюрер.

За неимением возможности щёлкнуть каблуками фон Грейм пристукнул костылём.

— Да, мой фюрер: она — за дверью!

— Линге! — простонал фюрер.

Камердинер немедленно распахнул двери — и тут же вернулся в бункер вместе с привлекательной женщиной в форме офицера люфтваффе.

— Хайль Гитлер! — просияла лицом женщина. — Я счастлива видеть Вас, мой фюрер!

— Вот!

Свежеиспечённый фельдмаршал распростёр руку в сторону лётчицы.

— Вот наглядный пример верности фюреру — и доказательство моих намерений!

Восхищение в глазах Райч сменилось вопросом.

— Фельдмаршал просит меня разрешить Вам сопровождать его для выполнения особо важного задания, — пояснил фюрер.

— Я готова выполнить любой Ваш приказ, мой фюрер! Я на всё готова!

Лётчица так умело выкатила аппетитную грудь, что у Геббельса маслянисто заблестели глаза. Уж, он нашёл бы Ганне применение здесь, и куда лучше командировки к рейхсфюреру! Дух Бабельсберга, казалось, давно уже выветрившийся из груди и прочих, более интимных мест, ещё раз взыграл в отсутствующей душе рейхсминистра. Да и то: по части внешних данных Райч не уступала иным кинодивам, а по части любви наверняка вычёркивала их из списка конкурентов. Зная её пылкость и полагаясь на своё умение перевести эту пылкость в иное русло, Геббельс нисколько не сомневался в талантах лётчицы «вне кабины самолёта».

— Хорошо, моя верная Ганна!

В отличие от Геббельса, фюрер как-то не усматривал в капитане ВВС никаких иных достоинств, кроме достоинств… капитана ВВС.

— Разрешите вылететь немедленно? — художественно опёрся на костыль фон Грейм.

— Только после бокала шампанского! — посоветовавшись глазами с фюрером, объявил «коллективную волю» рейхсминистр. — И не слишком там церемоньтесь с этим негодяем, фельдмаршал!

— Да! — оперативно взвился фюрер. — Найти, арестовать и расстрелять эту каналью, как последнюю свинью! Ну, не с кем стало работать: кругом — одни негодяи!

Фюрер «условно заскакал» — посредством волочения ноги — по бункеру.

— Вы меня слышите, фон Грейм: арестовать эту каналью только для того, чтобы расстрелять его! Я даю Вам такие полномочия! Нечего вести в Берлин дерьмо: тут и своего хватает! Вы поняли: расстрелять на месте!

— Я понял Вас, мой фюрер! — ещё раз пристукнул костылём фельдмаршал. Незаметно для фюрера Борман скептически покривил щекой: «гладко было на бумаге». Нет, лично он — обеими руками «за»! Но идея выглядела фантастической: Гиммлер — не турист-одиночка. Его повсюду сопровождает вооружённая до зубов охрана из отъявленных головорезов. А ещё — местные СС. Они не признают никого, кроме Гиммлера. Так что фон Грейма не допустят до рейхсфюрера и для невинного интервью. А, если и допустят, то исключительно соло и неглиже.

— Мы немедленно вылетаем для выполнения Вашего приказа, мой фюрер! — ещё раз выкатила «серьёзную» грудь Райч. Это выглядело куда более эффектно, нежели щёлканье каблуками сапог.

— Да, кстати!

Гитлер хлопнул себя по лбу и болезненно поморщился: то ли не рассчитал удар, то ли укорял себя за склероз.

— Фельдмаршал, не забудьте по дороге завернуть в Рехлин, и все оставшиеся самолёты отправить на защиту Берлина!

— Слушаюсь, мой фюрер!

— Желаю успеха.

Гитлер вяло махнул рукой, и безжизненно опустился в кресло. «Завод» кончился, и ему требовалась очередная процедура «от доктора морфия». А в былые времена он не преминул бы хлопнуть «героя» по плечу, и снабдить его в дорогу установкой-призывом формата «Германия ждёт от Вас подвига!» или что-нибудь типа «С такими молодцами — и отступать?!». (Вопрос плагиата никогда не стоял перед фюрером, и не только в качестве проблемы, но и в качестве вопроса). Но сейчас «давать себя в зеркало» не хотелось, не моглось, да и незачем было: «неча на зеркало пенять…».

— Благодарю, мой фюрер! — дрогнул голосом и костылём новоиспечённый фельдмаршал. Вскоре звуки шагов и стук дерева затихли — и фюрер смог, наконец, всецело отдаться прострации…

Глава тридцать четвёртая

— Все — в сборе?

На правах основного докладчика Черчилль строгим взглядом «прошёлся по головам» присутствующих. Вопрос был излишним: присутствовали все — даже те, кого и не приглашали. Главное, «нашли время» работники штаба Эйзенхауэра и все командующие армейских групп и их начальники штабов. Дополнительно премьер настоял на присутствии начальников разведки, как штаба Главкома, так и штабов групп. Вопрос предстояло решить судьбоносный: что делать с русскими? И Черчилль не стал тянуть с его постановкой. Вопрос шёл первым, главным, единственным и «без редакции».

— Итак, что будем делать с русскими, господа?

Господа моментально пришли в рабочее состояние. К такому вопросу каждый из них был подготовлен не только ходом последних событий, но и личной биографией. Каждый был уверен в том, что подъём вопроса необходим исключительно для того, чтобы оперативно положить его — вместе с русскими — на лопатки.

Убедившись в готовности аудитории, Черчилль начал «разворачивать тезис».

— К сожалению, вопрос Берлина уже не стоит перед нами, господа… Потому, что он не стоит уже и перед русскими. Не стоит вместе с Берлином, который уже падает, и окончательно падёт со дня на день. И произойдёт это без нашей помощи. Мы пытались оказать её…

— Русским? — удивился генерал Деверс, самый «не посвящённый» из всех.

— Себе! — невесело усмехнулся Черчилль под понимающие усмешки присутствующих. — Но, увы: русские оперативно разобрались в наших намерениях — и помощь вернули вместе с помощниками. Все вы, конечно, уже в курсе того фатального, я бы сказал, недопонимания, которое постигло генерала Симпсона. Мы были оскорблены в лучших чувствах. Не по отношению к русским — по отношению к демократии. В итоге вояж Симпсона увенчался лишь очередной партией соискателей на постановку на котловое довольствие. Берлин остаётся…

Черчилль усмехнулся — явно по адресу Геббельса, автора лозунга, начало которого он только что невольно озвучил.

— Nein, meine Herren: Berlin bleibt keine deutche — russische!

Жизнерадостного смеха не последовало: не было основания.

— Но жизнь продолжается, джентльмены! На повестку встаёт вопрос более важный, чем Берлин: судьба Европы.

Присутствующие оживились: не всё так плохо.

— Конечно, — покривил лицом Черчилль, — многое уже потеряно. Хотелось бы надеяться на то, что небезвозвратно, и мы будем над этим работать. Но факт остаётся фактом: значительная часть Европы находится уже под пятой Сталина! Польша, Болгария, Румыния, большая часть Венгрии, половина Австрии, часть Чехословакии, половина Германии! Русские просочились даже в Норвегию, Данию и Югославию! Это, господа, не катастрофа, но приятного мало!

Как заправский оратор «советского образца», Черчилль поработал с графином и стаканом.

— Это, так сказать — исходные данные, материал к размышлению. Нам с вами надлежит, если не решить задачу немедленно, то хотя бы нащупать варианты решения. Итак, мы с генералом Эйзенхауэром…

Не испрашивая согласия Главкома, Черчилль решительно «впряг» того в одну с собой упряжку.

— … ждём ваших предложений.

Первой, как уже нередко бывало, поднялась рука Брэдли. За ней — всё остальное.

— Я думаю, господа, ни для кого из вас не является секретом мнение генерала Маршалла. Он доложил президенту о том, что война с русскими в настоящее время не представляется целесообразной ввиду невозможности достичь победы.

Словно танк — орудийную башню, Брэдли развернул голову в сторону Черчилля.

— Насколько мне известно, фельдмаршал Брук придерживается аналогичной точки зрения. И не в одиночку, а в составе комиссии, которой Вы, сэр, поручили основательно проработать этот вопрос. То есть, возможность открытия боевых действий против России. Или я ошибаюсь?

Черчилль поморщился: ох, уж, этот Брэдли! Вечно он наготове — со своей «ложкой дёгтя»! Хоть бы раз «обнёс» начальство!

— Не ошибаетесь, генерал! Но сейчас мы обсуждаем не этот вопрос, который, я надеюсь, ещё не закрыт окончательно. Сейчас мы обсуждаем вопрос противодействия русским относительно мирными средствами. В основном — маневрами, как военными, так и дипломатическими. Прежде всего — военными: только они смогут обеспечить успех маневров дипломатических. Надеюсь, никого из вас не коробит моя откровенность? Никто не собирается протестовать доводами типа «Русские — наши союзники»? Никто из вас не «порозовел» за последнее время?

Черчилль волновался зря, как по всем трём вопросам сразу, там и по каждому в отдельности. Аудиторию составляли люди, верные своему классу, который с классом пролетариев даже рядом не стоял.

Брэдли невозмутимо пожал «древнеримскими» плечами.

— Я всего лишь констатировал факт, а заодно призывал к трезвому взгляду на вещи.

Черчилль не выдержал.

— В таком случае, разрешите Вам помочь, генерал — по части отрезвления взглядов! Небольшая, такая, историко-географическая справка, поясняющая, отчего мы вынуждена действовать так, а не иначе. Итак, вот — краткий перечень наших несовпадений во взглядах с русскими: Болгария, Венгрия, Румыния, Финляндия, Польша, Югославия, Чехословакия, Германия! Я подчёркиваю, господа: краткий — ведь есть и другие «места нестыковок»! Но эти — самые острые, самые бросающиеся в глаза. И наши взгляды на карту не совпадают исключительно из-за того, что не совпадают взгляды на демократию. Русские либо уже поставили, либо намерены поставить во главе этих стран своих людей. Людей, которые будут проводниками идей Коминтерна!

— Коминтерна не существует уже два года, — «нанёс удар вразрез» Эйзенхауэр. Как и все военные, он не терпел, когда политика грубо вмешивалась в дела армии, да ещё с намерением подчинить её себе.

— Это не принципиально! — махнул рукой Черчилль. По лицу его было видно, что такая демонстрация безразличия далась ему нелегко: премьер не любил, когда его «ставили на место», тем более, когда определяли это место в углу. — Важно, что всё это — люди Кремля, которые будут проводить его политику вопреки интересам демократии и цивилизации!

Эйзенхауэр ещё раз поморщился — специально для Черчилля. Это был явный призыв формата «Аркадий, не говори красиво!» И правильно: военному человеку «политинформация» нужна лишь как преамбула к точному и недвусмысленному приказу. Поэтому она и сама должна быть точной и недвусмысленной.

Видя такое катастрофическое недопонимание, Черчилль заскрежетал зубами — и уже не в душе.

— Захватив пол-Европы, Сталин обеспечит себе плацдарм для броска в любом стратегическом направлении! Я всерьёз опасаюсь, не двинется ли Красная Армия к Северному морю или водам Атлантики? Франция, Италия, Турция — кандидатов на русское вторжение, хоть отбавляй! И, если мы будем всё время предаваться умозрительному философствованию, то отрезвление наступит в русских лагерях, где-нибудь в Сибири! Нам уже сейчас и со всей решительностью нужно дать понять русским, что так дело не пойдёт: или вы договариваетесь с нами, или «по-хорошему» будет ещё хуже!

В зале рассмеялись: Черчилль умел разрядить обстановку. А сейчас он ещё и вовремя это сделал: народ как-то «не проникался осознанием». Теперь нужно было решительно «ковать» хорошо разогретое «железо» соратников.

— Президент Трумэн на днях заявил мне: мы не установим с этими странами дипломатических отношений до тех пор, пока их правительства не будут реорганизованы так, как нужно нам!!!

Заметив, как поморщился Эйзенхауэр, Черчилль немедленно кинулся в контратаку:

— Грубо? Да! Прямолинейно? Да! Но только так нас могут услышать — и внять нашим доводам! Увы, русские не понимают никаких иных доводов, кроме стального кулака. Кстати, текст — не мой: автор — всё тот же президент Трумэн! Но как его не поддержать, если его устами говорит сама истина! Мы не можем не настаивать на реорганизации просоветских режимов Польши и Югославии! И именно сегодня! Потому, что, как сказал один джентльмен: «Вчера — рано, завтра — поздно, значит — сегодня!».

Военные совсем не по-военному поаплодировали докладчику: лёд недоверия был сломан. Хоть и англичанин, а мысли вполне здравые!

— Разрешите? — поднял руку генерал Паттон. — Я — человек военный, и предваряться вводными словами не привык. Поэтому я скажу прямо: я полностью разделяю точку зрения мистера Черчилля. Русские были нашим союзником вчера. Но ситуация меняется, а вместе с ней меняются и сами русские. Прежде всего, по части аппетитов. Нет, чтобы остановиться на своей границе, раз, уж, нас подвели немцы, так они полезли в Европу! И не только полезли, а расползаются по ней, как тараканы! И, если меняется всё — и ситуация, и русские — почему мы не должны менять своё отношение к ним?! Если мы сегодня не предпримем решительных мер, завтра будет поздно: вся Европа окажется под пятой Сталина!

— Что Вы предлагаете? — нахмурился Эйзенхауэр. Он не любил, когда подчинённые высказывали мнение прежде начальства.

— Думаю, что самое время отказаться от соблюдения договорённостей по разграничению зон оккупации! Я не призываю к немедленному повороту против русских, но надо спасти хотя бы то, что ещё можно спасти!

— Браво, генерал! — вместе с сигарой прожевал слова признательности Черчилль. — Дипломат не определил бы нашу задачу лучше!

При этом британский премьер выразительно покосился на Эйзенхауэра. Небеспричинно: буквально накануне он имел беседу тет-а-тет с Главнокомандующим. В ходе её он напрямую высказал ту же мысль, которую даже с меньшей прямотой дублировал сейчас генерал Паттон. Дословно это звучало так: «Надо решительно отказать русским в отводе войск от Эльбы в районы, выделенные для оккупации США. Если мы будем держать войска на Эльбе, русские быстрее согласятся с нашими условиями (в частности, с разделом Австрии)». Ту же мысль — только ещё более прямо и с большим драматическим надрывом — Черчилль «отгрузил» министру иностранных дел Идену накануне отлёта в штаб Эйзенхауэра: — Отвод американцев за демаркационную линию стал бы одним из самых прискорбных событий в истории. Только — за уступки СССР в долине Дуная и на Балканах!!!

Иден оперативно разделил точку зрения сэра Уинстона. И не только потому, что это была точка зрения начальства, но и потому, что сам мог предложить её «к дележу». А вот Эйзенхауэр не спешил, и это раздражало британского гостя. Каждый день, понимаешь, дорог, а Главком мучается вопросами чести!

Эйзенхауэр действительно не спешил ни «склоняться», ни «разделять». Генерал был человеком ответственным, пусть и «в редакции Вашингтона». Предложение Черчилля попахивало авантюрой, как и большинство его предложений в адрес Советов с самого момента их «воцарения». Сэр Уинстон всё норовил сделать «кавалерийским наскоком», зачастую не считаясь с реалиями, отнюдь не благоприятствующими «кавалерии». Конечно, его предложения диктовались заботой о защите «ценностей рыночной экономики и демократии», и Эйзенхауэр не мог не разделять этой озабоченности. Но это не означало, что он должен был тут же «проявиться с шашкой наголо». Сказывалось и влияние покойного Рузвельта: сэр Франклин ничего не делал с горячей головой и под такую же руку. А реализация экстремистских, по сути, предложений Черчилля грозила вызвать серьёзные осложнения на все «доступные осложнениям места». Прежде всего — на собственную задницу.

Именно поэтому Эйзенхауэр сказал Черчиллю, что не готов поддержать его предложение немедленно, но готов предоставить ему трибуну для выступления. И не просто для выступления, а для выступления перед аудиторией из числа потенциальных исполнителей замысла. Черчиллю осталось лишь утешиться поговоркой «С паршивой овцы — хоть шерсти клок!». Увы, Эйзенхауэр ни по части взаимопонимания, ни по части решительности не шёл ни в какое сравнение с верным Монти. Накануне встречи с Главкомом Черчилль в очередной раз гостил у командующего Двадцать первой армейской группой. И опять стороны без труда достигли взаимопонимания по всем вопросам. Даже тогда, когда Черчилль «шепнул на ушко»: «Монти, возможен поворот против русских!»

И фельдмаршал понял, что это — никакое не иносказание, что премьер сказал именно то, что хотел сказать. И ведь Монтгомери не испугался «крамольной идеи»: сам вынашивал её уже длительное время! Не то, что этот Айк: всё время оглядывается на тень Рузвельта! Прямо, не Главнокомандующий экспедиционными войсками, а «дубликат Гамлета»!..

— Разрешите?

Черчилль напрягся: Беделл Смит! Начальник штаба Главнокомандующего и его доверенное лицо. Вряд ли приходилось ожидать от этого генерала собственного мнения, тем паче, отличного от мнения босса.

— Я полностью разделяю мнение премьера Черчилля и генерала Паттона.

Челюсти Эйзенхауэра и Черчилля отвисли почти одновременно, но каждая со своим изумлением. Если англичанин был приятно изумлён, то американец — совсем наоборот.

— Я — не сторонник немедленных военных действий против русских, — невозмутимо продолжал Смит. — Это было бы авантюрой с непредсказуемым исходом. Но немедленный отпор русским по другим направлениям уже необходим.

— Присоединяюсь! — так и сделал командующий Шестой армейской группой генерал Деверс. Настоящий солдат: коротко и ясно!

— Кто ещё — с нами?

Одобрительно блеснув глазами в Деверса, Черчилль немедленно «принялся закреплять успех». Поднялись руки… всех присутствующих. Исключение составил только сам Главнокомандующий. Но премьер не спешил торжествовать «по поводу»: здесь вопросы решались отнюдь не голосованием. Хотя сам факт был символичен. Должен же был Эйзенхауэр, в конце концов, понять, что «идёт против течения»? Уж, если его не поддержал начальник его штаба, о чём ещё можно говорить?! Какой, ещё более красноречивый факт, нужно представлять в качестве обоснования несостоятельности упорства Главкома?!

Черчилль усмехнулся: у него имелся такой факт. И как раз, более красноречивый. Он его вытащил «из рукава», пусть и не с ловкостью фокусника, но не менее эффектно по результату.

— Кстати, генерал, у меня есть телеграмма из Вашингтона, от Вашего Главнокомандующего.

И премьер, ничем не напоминая фактурой Мефистофеля, де-факто отработал за него. Эйзенхауэр взял в руки телеграмму, прочитал её и побледнел.

— Как видите, сэр, — включил участие премьер-министр, — в отличие от Вас, Ваш босс не терзается гамлетовскими сомнениями. Потому, что русские — это тот Рубикон, который должен быть перейдён, несмотря на ни на что! Несмотря ни на какие «пограничные столбы» и прочие «договоры о дружбе и сотрудничестве»!

Эйзенхауэр медленно опустил руку с бумажкой на стол.

— И какими Вам видятся пути реализации этой затем, сэр?

Сама постановка вопроса свидетельствовала о том, что генерал уже сдался. Черчилль небрежно запихал телеграмму в карман: пригодится, если Главком вдруг испытает «рецидив задумчивости».

— А это уже нам решать вместе с вами, господа!

Черчилль посчитал, что для пользы дела немного патетики в голосе не помешает. И потом: доверие окрыляет. Некоторые из присутствующих — так и сделали: «окрылились».

— Я думаю, что нам, прежде всего, нужно определиться с главными направлениями работы, господа.

Черчилль подошёл к стене с картой военных действий.

— Не нужно быть слишком большим стратегом для того, чтобы понять: основными узлами противоречий — и уже не за столом переговоров — являются Чехословакия, Германия, Австрия. То есть, те страны, в освобождении которых мы ещё способны «поучаствовать». И уже — не в освобождении от уходящих фашистов, а в освобождении от грядущих коммунистов. Если мы не опоздаем к разделу пирога, а ещё лучше, если успеем первыми не только к столу, но и к ножу — полдела, считай, будет сделано. Мы поставим русских перед фактом: эти «куски» — за другие! И, думаю, что они недолго будут «стоять перед ними»: Сталин — реалист! Он понимает, что за всё в этом мире надо платить, в том числе, и за сам мир, как антитезу войне!

Черчилль повернулся к Эйзенхауэру, подавленному натиском доводов премьера и неожиданно дружным афронтом своих же генералов. Хотя этого следовало ожидать: и Брэдли, и Паттон, и Ходжес — «штатные» оппоненты с самого начала кампании.

— Господин Главнокомандующий, какими силами располагают экспедиционные войска на текущий момент?

— Только американцев — шестьдесят одна дивизия! — отработал за Эйзенхауэра Смит: Главком в этот момент качественно прокисал взглядом. — Это свыше трёх миллионов человек!

— С такими молодцами — и отступать?!

Гитлер не остался в одиночестве по части плагиата.

— Да этой силы — более чем достаточно для… демонстрации силы!

Генералы рассмеялись: неплохо сказано. Как минимум, оригинально. Не смеялся только Эйзенхауэр: «Хорошо смеётся тот, кто… не смеётся вовсе!»

— Давайте сразу договоримся о направлениях работы — ну, чтобы «два раза не ходить», — поднажал Черчилль. — Прежде всего, мы не останавливаемся в Германии! Идёт?

«Идёт?» Черчилля прошло «на ура».

— Отлично!

Премьер обрадовался дополнительной порцией дыма в соратников.

— Идём дальше: Чехословакия! Берём сами — или отдаём на съедение русским?

— Согласно договорённостям, — болезненно поморщился Эйзенхауэр: уж, слишком активно давил Черчилль! — Чехословакию берут русские. В том числе, и Прагу.

— Ну, мы же договорились!

Премьер с видимым огорчением развёл руками: так славно поладили, а этот тип всё не унимается!

— Мы же договорились насчёт договорённостей: никакого соблюдения! Не было никаких договорённостей! А то Вы сейчас договоритесь до того, что мы ни до чего не договаривались!

Эйзенхауэр устало махнул рукой — одними глазами.

— Итак, — отработал бульдожьей челюстью премьер, — я повторяю свой вопрос: отдаём Чехословакию на съедение русским — или сами съедим?

— Сами! — дружно встали за демократию генералы: «наша Чехословакия — нам её и есть!».

Черчилль энергично потёр ладонью о ладонь: всё шло по плану.

— Теперь — Австрия. Выставляем её на торги?

— ???

«Народ» явно не понял, и Черчилль поспешил с разъяснениями.

— «Австрия без ивана» — за возврат к демаркационной линии?

— За полный?! — во всю мощь наличных ресурсов немедленно встревожился Паттон.

— Нет-нет!

Черчилль улыбнулся: этот генерал ему нравился всё больше и больше. Да и то, давно он не встречал такого замечательного антисоветчика промеж солдафонов! Настоящий соратник, с которым премьер даже пошёл бы в разведку! Правда, только не в русский тыл. Там не оценят, не поймут, да ещё и оргвыводы сделают…. в одном из трёх направлений: в чисто поле, к ближайшей стенке или к ближайшей же осине!

— Только — за частичный! А то — «за что боролись?».

— Ну, это — другое дело! — облегчённо перевёл дух «верный союзническому долгу» генерал. — Предлагаю задействовать в работе наших «джерри»!

— Разумное предложение! — «расцвёл» Черчилль. — А как Вы себе это представляете, дорогой генерал?

Премьер расчувствовался не зря. Ввиду достижения полного взаимопонимания «по вопросу решения вопроса», Паттон обязан был стать «дорогим». Его просто необходимо было «возвести в достоинство»! Сэру Уинстону был сейчас особенно дорог каждый «полноценный антисоветчик с возможностями». Такой, который был готов «защищать демократию от новых гуннов» «не токмо словесно, но и ручно».

Паттон тоже расчувствовался: лесть всегда проливается либо елеем, либо бальзамом. А лесть такого заслуженного борца с коммунизмом, как премьер Черчилль — и не лесть вовсе, а награда.

— Я полагаю, сэр, что нам нужно активнее договариваться с немцами о совместных дей… виноват: о взаимодействии по самому широкому спектру вопросов.

— ???

Это уже Эйзенхауэр запросил подробностей. Изумление Главкома не остановило творческого вдохновения генерала: за ним было коллективное мнение товарищей. А это — стена, о которую и Главкому можно лоб расшибить.

— Мы — им, они — нам!

«Широта спектра» была явно чрезмерной, но Главком не стал уточнять: будет день — будет и пища…

Глава тридцать пятая

— Генерал Колер!

Начальник штаба экспедиционных сил генерал Смит внушительным взглядом «охватил» вытянувшегося перед ним бывшего начальника штаба ВВС рейха. Колер уже несколько дней, как был доставлен во Франкфурт-на-Майне, где в здании управления концерна «ИГ Фарбениндустри» располагался штаб объединённого командования союзных войск. И не только доставлен, но «поставлен на довольствие» и даже на квартиру. В штабе Эйзенхауэра сочли, что в «свете новых реалий» «сгодится нам этот фрайерок». Именно поэтому его сразу же определили не в лагерный барак, пусть и для высшего комсостава, а в отдельную квартиру. И «на котловое довольствие» его поставили не у котла, а за столиком в офицерской столовой. Разумеется, каждая истраченная на генерала калория подлежала возврату сторицей. И этот час настал — возвращать авансы и заняться, наконец, «самоокупаемостью». Ведь американцы даже благосклонность выказывают в кредит.

— Прошу к карте!

Колер не стал делать круглых глаз, и немедленно, строевым шагом, исполнил «просьбу». Указке в руке Смита заскользила по просторам клеёнки.

— Группа армий «Центр» и Группа армий «Остмарк»…

Рука начальника штаба сделала обвод на карте.

— … устами своих командующих соответственно фельдмаршала Шёрнера и генерал-полковника Рендулича отказались капитулировать перед Красной Армией.

Колер «поменял колер»: с «упитанно-розового» — на мертвенно-бледный.

— И Вы хотите, чтобы я…

— Нет-нет! — успокаивающе махнул рукой Смит, и почти дружески улыбнулся. — Вы меня неправильно поняли, хотя я и не давал для этого повода. Мы не предлагаем Вам роль штрейкбрехера. Скажу больше: молодцы Шёрнер с Рендуличем, что отказались сложить оружие.

Колер «ожил» — и восстановил «колер».

— Но положение, генерал — очень тяжёлое. Русские завершают окружение, и будьте уверены, завершат его: у них опыт — ещё со Сталинграда.

Напоминание больно ранило сердце истинного солдата фюрера, но Колер не стал предаваться этому нетворческому занятию. Слова генерала Смита занимали его гораздо больше. Начало было многообещающим. Поэтому авиатор исполнился внимания: может, пошлют куда-нибудь!

— Конечно, какая-то часть войск этих мужественных военачальников, — продолжал «истекать слезой» генерал Смит, — сумеет вырваться из лап «кровожадных гуннов», и окажется «в лоне цивилизации», в американском или британском плену. Мы даже готовы оказать им в этом посильное содействие.

— ???

Колер не изумлялся: он восторгался. Восторгался новоявленными союзниками. И восторгался он ими всё больше и больше: господи, как же неправ был Гитлер! Надо было ещё в сорок первом уговорить американцев «поменять союзников»! Любой ценой! Любым куском Европы, особенно тем, на который наиболее тяжело упал бы глаз «дяди Сэма»!

Восторг Колера вдохновил Смита на большую откровенность.

— Мы уже совершали несколько упреждающих маневров, в результате которых образовались участки соприкосновения с окружёнными войсками. Например, мы не можем не высказать слов благодарности фельдмаршалу Кессельрингу за «тонкое понимание момента».

— Вы хотите сказать…

Генерал Смит смежил веки в знак подтверждения.

— Да: фельдмаршал пропустил наши войска на юг и восток Чехословакии. Правда, это была ответная любезность, но это не умаляет заслуг мистера Кессельринга перед торжеством демократии. Ещё бы такое понимание и такой же ответственный подход со стороны русских! Но, увы: недопонимание — катастрофическое. Поэтому зоны контакта — очень небольшие. Ведь мы «шли навстречу» только передовыми отрядами, в то время как русские «душили» и вас, и нас всей массой своих орд! Отсюда — вывод горький и неприятный… для нас и наших…. хм… хм… немецких подопечных: из окружения выйдут немногие.

Генерал тяжело вздохнул — и дополнительно сокрушился головой.

— Но это — не самое страшное. Самое страшное — то, что у нас очень мало времени.

— Почему? — искренне удивился Колер. — Вы же не подвергаетесь атакам русских?

Новый вздох генерал-лейтенанта едва не придавил генерала авиации своей тяжестью.

— Вот тут Вы ошибаетесь, генерал: подвергаемся, и ещё, как! Во-первых, русские «душат» нас по линии дипломатии. Увы, есть соглашение о разграничении «зон ответственности». Во-вторых, так сказать, «для ума», русская авиация уже неоднократно «разгружалась» над нашими войсками.

— И?

— И они даже не стали извиняться: всего лишь объяснились. Формально им и извиняться не за то: на картах оперативной обстановки участки, которые они обработали с воздуха, «числятся за немцами». Нас там быть не должно ни при каком раскладе! После их зачистки от войск Шёрнера и Рендулича они должны перейти к русским! Да и потом: случаев, когда свои же лупят по своим — тьма-тьмущая! Мы, вон, в Нормандии, столько народу положили своей же авиацией! А всё потому, что — неразбериха! Внезапно изменилась обстановка, на карту не успели нанести свежие данные — вот тебе и результат! На эту неразбериху русские и сослались…

— Но они, конечно, «не ошиблись адресом»? — не слишком потратился на догадку Колер.

— Увы, — вздохнул Смит. — Поэтому нам и приходится торопиться. А ещё больше — вам…

Лицо немецкого генерала озарилось догадкой.

— Кажется, я Вас понял, генерал… Техника?

— Да: самолёты. Несколько сотен исправных, заправленных под завязку, машин. Большинство — новые модели этого года выпуска. В том числе, эскадрилья реактивных «мессершмиттов». Будет очень прискорбно, если они достанутся русским.

И так глубока, так искренна была скорбь американского генерала по поводу вероятных трофеев всё ещё союзника, что его немецкий коллега немедленно «проникся и осознал».

— Вы хотите, чтобы я принял меры?

— Да, генерал!

Смит отошёл от карты и вышел на траверз начштаба ВВС.

— Для авиационных командиров обеих группировок Вы — всё ещё начальник штаба ВВС, второе лицо после Геринга.

— Да, но Геринг сидит под домашним арестом…

— Откуда Вы знаете?! — оживился Смит.

Колер уклончиво повёл плечом.

— Сорока на хвосте принесла…

— Авиационная? — не остался в долгу Смит.

Немец рассмеялся, но тут же выключил улыбку.

— Да и моим адресом интересовалась СС… Я, конечно — всей душой, но послушают ли?

Смит беспечно махнул рукой.

— По нашим данным, и Шёрнер, и Рендулич ждут приказа, а связи со Ставкой фюрера они не имеют. Они и сами не против, но — чужая епархия. Да и понятия о чести, опять же: как-никак — командующие Группами армий!

— Я готов! — оставил сомнения Колер. — Какого рода должен быть приказ?

— Перебазировать все самолёты на американские аэродромы, чтобы они не достались русским.

— Будет исполнено, генерал!..

…И на этот раз поговорка «гладко было на бумаге…» доказала своё соответствие истине. Русские не стали обращаться в восхищённых зрителей воздушного шоу. Едва только немецкие самолёты в массовом порядке взяли курс «не совсем на Берлин» и совсем не на русские позиции, русские включились в действо. Включились не только авиацией, но и тяжелой артиллерией. И «работой» были охвачены не только аэродромы на пока ещё подконтрольной Шёрнеру и Рендуличу территории, но и «дорога в новый дом», и даже аэродромы нежданного спасителя. Разумеется, последние — из числа тех, которые оказались на «самочинно захваченных площадях». Наплевав на секретность, американцы в последний момент выдали русским координаты, но те их коварно не услышали.

В итоге, не меньше половины самолётного парка немецких ВВС при самом деятельном участии русских превратились в лом цветных металлов. Оно, конечно — тоже ценность: сырье. Да, вот, только, большая его часть оказался недоступна для повторного использования. Как минимум — немецкими и американскими производителями: лом доставался «иванам». Ну, вот не было ни времени, ни возможности эвакуировать его. Да ещё условия — совершенно нетворческие: под непрерывным арт-огнем и бомбёжками.

Но, хоть и наполовину «комом», «первый блин» сотрудничества между формально враждующими представителями западной цивилизации получился. И ни одна из сторон и не собиралась отказываться от «расширения сотрудничества». Тем паче, что никто уже не хотел повторять неудачный опыт фельдмаршала Моделя двухнедельной давности: «мира не подписываем — армию распускаем». Модель пошёл неверной дорожкой Троцкого — и пришёл к результатам, ещё более печальным: Группа армий «Б» прекратила существование, а самому командующему пришлось «оптимизировать» себя.

Коллеги — по обе стороны линии фронта — сочли опыт Моделя не только неудачным, но и не достойным подражания. Третьего мая Монтгомери и Эйзенхауэр на пару разыграли спектакль для Москвы под названием «Верность долгу». Монтгомери отказался принять капитуляцию от Фридебурга, и отправил его к Кейтелю. За полномочиями на «полноформатную капитуляцию». О «проявленном мужестве и героизме» были немедленно поставлены в известность начальник Генерального штаба Красной Армии генерал армии Антонов и лично Сталин. Факт не потряс советское командование: и Сталин, и Антонов не без оснований предположили, что «продолжение следует».

И они не ошиблись. Ещё солнце не зашло, а Эйзенхауэр уже приказал Монтгомери «поставить немцев на довольствие» под тем предлогом, что это — чисто тактический и военный вопрос о капитуляции на конкретном участке фронта. То есть, никакого вероломства в отношении союзника. Доводы Москвы «юридического плана» натыкались на «железобетонный редут»: «это — капитуляция на конкретном участке фронта! Что-то вроде сдачи в плен батальона, только «расширенного состава»! То, что «состав расширялся» до масштабов всего Западного фронта, как-то или упускалось из виду, или не принималось во внимание. «Конкретный участок» — и хоть умри!

А довод русских о том, что они бы так не поступили с союзником, представлялся и вовсе беспомощным, вызывая лишь иронические ухмылки у всё ещё союзников. Вот, если бы русские предъявили более весомый довод — вроде кулака у носа — тогда иное дело! А так!..

К новым формам взаимодействия перешёл и фельдмаршал Кессельринг. Пятого мая перед Шестой американской армией капитулировала подведомственная ему группировка войск в Южной Германии. Западный фронт де-факто перестал существовать. Побеждённые решительно настаивали и на «переставании де-юре», но Советы по-прежнему «вставляли палки в колёса», требуя согласованной капитуляции всех Вооружённых Сил Германии перед всеми союзниками. События назревали, но далёкие от однозначных…

…Сразу после брачной церемонии фюрер ушёл в работу: диктовал завещание. Бедняга Гертруда Юнге, стенографистка фюрера, должна была ещё благодарить рейхслейтера Бормана за то, что он «зашёл на минутку», да так и не вышел. Не «ошибись он дверью», фрейлейн Юнге вынесли бы ногами вперёд: фюрера «развезло на лирику». А так как он не столько диктовал, сколько нечленораздельно «убивался», оставалось лишь посочувствовать бедной фрейлейн: лучшие криптографы мира не захотели бы оказаться сейчас на её месте. И только незапланированное сотрудничество Бормана помогло фрейлейн Юнге покинуть бункер фюрера своим ходом, пусть и шатаясь, по стеночке, с атрофированной рукой на перевязи. А на очереди к пишущей машинке и рукам бедняги Трудль уже стоял со своим завещанием Геббельс!

Фюрер закончил работу только к четырём утра двадцать девятого апреля. Геббельс, Борман, Бургдорф и Кребс скрепили его своими подписями. Завещание удалось: было, что завещать. В личном завещании фюрер поведал миру о себе формата «знаете, каким он парнем был!». Там же он поделился с наследником-человечеством своими взглядами на несостоятельность этого человечества в качестве наследника. И там же он завещал свою фирменную «симпатию» к евреям — врагам трудового капитала. Эта мысль прошла набившей оскомину «красной нитью» через весь документ.

Политическое завещание оказалось компактнее и суше. В нём фюрер оперативно расправился с былыми соратниками, и пожелал им многих… нет, не лет жизни: бед в жизни! В изложении Бормана это выглядело так:

«Перед своей смертью я исключаю из партии бывшего рейхсмаршала Германа Геринга и лишаю его всех прав и привилегий, которыми он пользовался на основании указа от 29 июня 1941 года, а также моего заявления в рейхстаге от 1 сентября 1939г. Я назначаю гросс-адмирала Дёница рейхспрезидентом и Верховным командующим вермахта.

Перед своей смертью я исключаю из партии, а также снимаю со всех государственных постов бывшего рейхсфюрера СС и рейхсминистра внутренних дел Генриха Гиммлера. Они без моего ведома вели тайные переговоры с врагом и пытались вопреки закону захватить власть в стране. Чтобы дать народу правительство… я назначаю следующих лиц членами нового кабинета: рейхспрезидентом — Дёница, рейхсканцлером — доктора Геббельса, министром по делам партии — Бормана, министром иностранных дел — Зейсс-Инкварта, министром внутренних дел — Гислера, министром народного просвещения и пропаганды — Наумана, рейхсфюрером СС — Ханке, Главкомом сухопутных войск — генерал-фельдмаршала Шёрнера, Главкомом ВВС — генерал-фельдмаршала фон Грейма…».

Теперь фюрера ничего не задерживало на этой земле, кроме мыслей о двух вещах: качестве яда и качестве бензина. Ему очень не хотелось испытывать «болезненные ощущения в момент ухода» — и так уже натерпелся в кресле у дантиста! А ещё ему очень не хотелось неполноценно самоликвидироваться в качестве трупа: фюрер страшно боялся стать главным экспонатом союзнического паноптикума.

В том, что так и будет, он нисколько не сомневался. Даже, если союзники «по-христиански» снизойдут к его праху, безбожники русские настоят на своём. С одной стороны — ну, и пусть выставляют: он-то не увидит и не узнает. Если, конечно, между тем и этим светом нет надёжных каналов связи.

Но с другой… Как представишь: мурашки по коже, пока ещё имеющейся в наличии! Коллектив оставшихся соратников: Геббельс, Борман, Кребс, Бургдорф, Раттенхубер, Аксман, Штумпфеггер, Гюнше, Линге — как мог, убеждал фюрера в том, что ему не о чем беспокоится. Товарищи заверили любимого вождя в том, что проводят его «по высшему разряду»: под хороший цианид и лучший авиационный керосин. Но, лишь изведя любимую собаку, фюрер отчасти успокоился — перед тем, как успокоится навек. Да и вечный покой представлялся делом весьма проблематичным…

Глава тридцать шестая

…Рейхсфюрер торопился: гром русских пушек у стен Берлина его подгонял. Стены были обречены на повторение исторического опыта городка с названием Иерихон. С одной «небольшой разницей»: «трубы» у русских были, куда громче тех, ветхозаветных. В поездке рейхсфюрера сопровождал Шелленберг. Он закончил с активной фазой своих дел, возвращаться в Берлин означало билет в один конец — вот он и решил «пригодиться» пока ещё высокому пока ещё покровителю. И пригодился: рейхсфюрер, ужас, как боялся одиночества. В политических делах — особенно. А у Шелленберга были не только голова с набором вполне пригодных к употреблению мыслей, но и оперативные связи, и многочисленные знакомства «в подходящих кругах». И, потом, никогда не унывающий Шелленберг эффективно компенсировал недостаток решительности и оптимизма у рейхсфюрера. Этакий Санчо Панса в эсэсовском мундире. Правда, мундир бригаденфюрер предусмотрительно уже «сдал в химчистку»: предпочитал щеголять в отменных костюмах от лучших портных.

Пока надежда лишь брезжила. Плутократы не отказывались от контактов, но сами никак не проявлялись — ни лично, ни по части решений. Пока всё ограничивалось контактами с посредниками. Благо, что те — тоже пока ещё — не подводили. Более того: Бернадотт подсказал рейхсфюреру неплохую идею о том, чтобы «перехватить знамя» у Кальтенбруннера.

— Какое именно? — не понял Гиммлер.

— То самое — со «звездой Давида»!

Гиммлер даже не стал задумываться: еврейское направление — самое перспективное. Сегодня даже ленивый — да что ленивый: последний дурак! — понимал, что «еврейская карта» — убойный и одновременно неубиваемый козырь! Сегодня обливаться слезами за невинных жертв злодеяний «бесноватого» фюрера — только его одного! — и грудью вставать на защиту самого прогрессивного народа означало делать классический «ход конём»!

Конечно, в таком деле возможны нюансы: не самый подходящий материал, отсутствие гарантий взаимопонимания — и даже попытка отдельных несознательных жертв нацизма запятнать его грехами белоснежные ризы Генриха Гиммлера! Того самого Генриха Гиммлера, который и рейхсфюрером СС стал исключительно для того, чтобы всячески оберегать угнетённый народ от притеснений, и нести слово правды о нём в массы! Фактически он стал — и был! — ангелом-хранителем еврейского народа! Это негодяи, вроде Гейдриха, Кальтенбруннера, Эйхмана, Хёсса, Мюллера, Франка пытались «вставлять ему палки в колёса», одновременно «вставляя фитиля в известное место» подзащитным евреям! А он боролся с ними! За счастье и процветание еврейского народа боролся! Боролся, не взирая — дальше можно было дать перечень того, на что именно «не взирая».

Несмотря на все имеющиеся — и возможные — нюансы, идея была принята с благодарностью. Не отправляя её в «запасники», и без того не изобилующие вариантами, рейхсфюрер немедленно подключил мысли Шелленберга к мысли Бернадотта. В результате коллективного творчества все ст`ороны «одной сторон`ы» пришли к заключению: требуется быстрый и широкий жест. Сотен «на несколько» душ, не меньше: иначе «нас не поймут».

Бернадотт в очередной раз выказал себя настоящим другом, пусть и на платной основе: взялся за организационную сторону дела. Именно он вывел Гиммлера на очередного высокопоставленного еврея по фамилии Хилл Сторч. Сторч был не просто евреем: американским евреем. Более того, он являлся стокгольмским представителем Всемирного еврейского конгресса — организации, которая на сегодняшний день, единственная из всех, гарантировала хотя бы надежду на светлое будущее. Нет, не всего человечества — его отдельных представителей в лице Генриха Гиммлера и Вальтера Шелленберга.

Сторч благосклонно выслушал Гиммлера. Трудно сказать, как глубоко он проникся доверием к рейхсфюреру СС, но не принимать во внимание, как минимум, одно существенное обстоятельство, он не мог: Гиммлер был рейхсфюрером СС. А СС и «окончательное решение еврейского вопроса» — «близнецы-братья». «Говорим «СС» — подразумеваем «решение», говорим «решение» — подразумеваем «СС»! И только рейхсфюрер мог принять решение «уже обратного характера».

Имелся и ещё один, пусть и неафишируемый, но существенный момент: деятелям Всемирного Еврейского конгресса весомая благотворительность нужна была не меньше, чем рейхсфюреру. В этой организации, как и во всём еврейском капитале, альтруистов не водилось. Спасение жертв нацизма не имело никакого отношения к тому, что называется «души прекрасные порывы». Руководство Конгресса всего лишь зарабатывало баллы — для себя лично, для еврейских общин, а в итоге опять для себя лично. ВЕК должен был стать организацией, не менее весомой, чем только что созданная ООН. А для решения этой задачи лучшего средства, чем выпячивание еврейского вопроса, отнюдь не главного для человечества, не было. Спасая отдельно взятые души соплеменников, функционеры Конгресса гарантировали светлое будущее для своих карманов.

Именно поэтому к вопросу отношений с рейхсфюрером они подошли, как к сделке: ты — нам, мы — тебе! Именно поэтому ВЕК и не стал затягивать с отправкой спецпредставителя к Гиммлеру, уже не столько для ведения переговоров, сколько для оформления сделки и её немедленной реализации. Время подгоняло не только рейхсфюрера, но и деятелей Конгресса. Время — «в лице» стремительно наступающей Красной Армии. А «мы с тобой — одной крови!» вожди Еврейского конгресса могли сказать только рейхсфюреру: коммунисты — безбожники и враги частной собственности — «не с нашего двора, и даже не с нашей улицы»!

Каждую минуту после двадцатого апреля рейхсфюрер пребывал, как на иголках. И не только потому, что увидел на дне рождения фюрера… отсутствие фюрера! Фюрер кончился — остался лишь некондиционный герр Гитлер! Правда, с одной, но существенной поправкой: фюрер кончился только для Германии и дела наци. Для «отдельно взятых товарищей» он ещё не кончился. И тот, кто «скоропостижно заблудился на его счёт», имел почти гарантированную возможность оказаться в числе «отдельно взятых» в «отдельно взятые» помещения берлинского логова фюрера. Для «проведения с ними разъяснительной работы». Зная Гитлера, Гиммлер не сомневался в том, что так и будет. Такая перспектива ему не улыбалась, потому что «улыбалась» оскалом черепа «тётеньки в белом»!

Была и другая причина для «ощущения иголок одним местом»: в Берлин со дня на день должен был прилететь человек от Конгресса. Рейхсфюреру требовалось сделать всё для того, чтобы и «волки были сыты, и овцы целы». В переводе на понятный немецкий язык: ни одна каналья не должна была узнать о прилёте высокопоставленного еврея, никаких случайностей не должно было случиться ни до, ни во время, ни после.

А главное, результата следовало достигнуть в «день приезда — день отъезда» — и ни днём позже! Потому, что время поджимало. А само время поджимали — каждый со своего бока — не только русские, но и «партайгеноссе»: Кальтенбруннер, Риббентроп, Борман, Мюллер. И, если первые двое были нежелательными конкурентами по части благотворительности, перехватывая друг у друга «лучшие куски еврейского вопроса», то двое последних «работали на противофазе»: губили «проявления человечности» на корню.

А и в итоге — «что — в лоб, что — по лбу»: хрен редьки не слаще. Не всё ли равно Гиммлеру, кто будет заниматься вопросом его «оптимизации» в каком-нибудь бункере: «единомышленник» Кальтенбруннер — или «идейный противник» Мюллер? А в том, что к работе с рейхсфюрером изготовились оба, Гиммлер «как-то» не сомневался. Потому что хорошо знал обоих: настоящие партайгеноссе. То есть, беспощадные к врагам фюрера и рейха, пусть ещё вчера эти враги были друзьями, соратниками и даже начальством!

Всё прошло, как нельзя лучше: и человек прилетел, и встречал его один только Шелленберг. Если и были люди Мюллера и Кальтенбруннера, то они явно запоздали — наверняка, по причине букетов, с которыми сейчас в Берлине была «напряжёнка». В числе прочих «остродефицитных товаров».

Человеком оказался Норберт Мазур, уполномоченный ВЕК. И прибыл он уже под конкретную договорённость, одной которой рейхсфюрер и мог выторговать себе благосклонное отношение отцов сионизма. Это был вопрос освобождения евреев из концлагерей. Не всех, конечно.

— Насколько далеко Вы готовы зайти в своём жесте? — без обиняков, напрямую «зашёл на цель» Мазур — типичный еврей формата «клейма ставить негде». Определение «параметров широты жеста» не являлось прихотью ни одной из сторон: никто не хотел прогадать. Но в наиболее деликатном положении оказывался рейхсфюрер: чрезмерная «экономия» могла «незаметно перейти» в скупость — и выйти боком. Персонально ему.

— Пятьсот человек!

Не хуже профессионального лицедея Гиммлер перевоплотился в русского купца формата «Эх, была — не была!». Но встречный энтузиазм почему-то… не спешил навстречу. Напротив, визитёр старательно и чистосердечно прокисал лицом.

— Тысяча! — моментально сориентировался в обстановке рейхсфюрер, ещё активнее облекаясь в бесшабашного россиянина.

— Евреек! — моментально доработал щедрость визави Мазур. — Из концлагеря Равенсбрюк!

Лицо рейхсфюрера исказила болезненная гримаса. Ему очень не хотелось допускать утечку информации из наиболее «прославленных заведений» его учреждения, как то: Бухенвальд, Дахау, Аушвиц, Маутхаузен, Равенсбрюк, Майданек. Эти имена были слишком «громкими» для того, чтобы предавать их огласке. К сожалению, настоящие учреждения заработали широкий и повсеместный авторитет, слава о них гремела повсюду, а их традиции, опыт и наработки вызывали трепет даже у посвящённых! И потом: бабы — они и есть бабы: длинные языки! Лучше бы — мужиков… или, что, там, от них осталось! Поэтому рейхсфюрер предпочёл бы, чтобы вместо Равенсбрюка гость назвал какой-нибудь менее значимый, а лучше заштатный «кацет».

Но, увы: Мазур упёрся. Парню тоже нужны были козыри для предъявления соплеменникам и прочим «миротворцам». Пришлось рейхсфюреру обречённо развести руками, матернувшись только про себя.

— Согласен…

Через пару часов стороны «ударили по рукам», а заодно и по антисемитской политике фюрера: Мазур сумел подвигнуть Гиммлера на совершение подвига. А как иначе назвать инструкцию рейхсфюрера, которой тот, как елеем, обработал сердце правоверного иудея: «приказ фюрера об уничтожении концлагерей отменяется. При подходе армии противника должен быть выброшен белый флаг. Концлагеря эвакуации не подлежат. Впредь запрещается убивать евреев».

Конечно, подвиг был совершён на условиях самоокупаемости: от имени Всемирного Еврейского Конгресса Мазур гарантировал рейхсфюреру заступничество в случае возможного судебного преследования. Больше того: используя рычаги влияния, в наличии которых Гиммлер и не сомневался, ВЕК «железно» гарантировал рейхсфюреру защиту от любого преследования.

— В худшем случае, Вы пройдете свидетелем по делам о преступлениях Гитлера! — торжественно пообещал Мазур. — Никакого дела в отношении герра Гиммлера — ни персонального, ни «за компанию» — не будет!

Рейхсфюрер даже не стал требовать письменных гарантий. Во-первых — несерьёзно. А, во-вторых, слово ВЕК — закон! И в этом Гиммлер имел возможность убедиться уже не раз. Но рейхсфюрер сильно рисковал. Конечно, игра стоила свеч, но и риск был велик. Узнай фюрер о таком неслыханном святотатстве, как отмена его распоряжения «об эвакуации лагерей», не сносить бы рейхсфюреру головы! И не иносказательно: в берлинском подземелье всё ещё находились такие мастера заплечных дел, в сравнении с которыми даже такой «специалист по вопросам единой меры», как мифический Прокруст, выглядел бы отъявленным гуманистом! Уж, Мюллер с Кальтенбруннером не упустили бы случая лично ознакомиться с анатомическими секретами рейхсфюрера! И сделали бы они это настолько профессионально, что к тому времени уже бывшему рейхсфюреру пришлось бы потратиться до трусов только за то, чтобы «уйти с миром»!

В любом случае, делать в Берлине рейхсфюреру было уже нечего — и откланявшись фюреру со словами «Мой фюрер, я — на фронт!», Гиммлер выехал в неизвестном направлении. В неизвестном, разумеется, только для фюрера. Для пока ещё рейхсфюрера направление было очень даже известно: Любек. Именно в этом городе, который был обречён со дня на день пасть к ногам союзников, Гиммлер и должен был встретиться с Бернадоттом, работавшим не за страх, но и не за совесть (по причине отсутствия таковой). Граф работал не «за», а против: против угрозы «большевистского порабощения Европы». Ну, а если и чуточку «за», то лишь в таком контексте: «за золото СС». Идеи тоже нуждаются в пропитании, и обе стороны отлично понимали это. Благо, что у рейхсфюрера было, что приложить к этому пониманию: золото СС, хоть и не золото партии, но тоже не мелочь карманная.

— Граф, Ваша рекомендация выполнена.

Рейхсфюрер не стал затягивать с докладом — это позволяло немедленно перейти к следующему «вопросу повестки». Но Бернадотт и не возражал — ни против такой скоропалительности, ни против такого «формата встречи».

— Я слушаю Вас, дорогой герр Гиммлер.

— Мне нужна встреча с Эйзенхауэром!

Граф был опытным дипломатом и ещё более опытным интриганом, но даже ему не удалось скрыть удивления на лице: просьба «явно зашкаливала». Гиммлер — и Эйзенхауэр?! И граф «сделал пробный выстрел»:

— Почему именно с ним?

— Я хочу предложить ему капитуляцию на Западе!

Уксус сам выплеснулся на лицо графа.

— Рейхсфюрер, мы с Вами знаем друг друга не один год…

Бернадотт решил идти напролом: уклончивые взгляды и слова лишь удлиняли дорогу к взаимопониманию.

— Поэтому я буду прям… Скажите, Вам кажется уместным формат такой встречи?

— ??? — честно хлопнул глазами рейхсфюрер.

— Рейхсфюрер СС Гиммлер и Главнокомандующий экспедиционными войсками Эйзенхауэр? — не проявил сострадания Бернадотт.

Какое-то время Гиммлер безуспешно боролся с комком в горле. Наконец, он продавил слова «к выходу»:

— Что Вы хотите этим сказать?

Граф выдержал паузу, явно не от избытка гуманизма, а в обеспечение «качественного убоя визави».

— Вы ведь — не Кейтель, не Йодль, не Кребс, не Кессельринг. Вы — даже не Шёрнер с Рендуличем. Что Вы можете предложить Эйзенхауэру?

Гиммлер покраснел и начал оперативно протирать очки: оскорбление было качественным и «по месту». Наконец, водрузив их на нос, он мужественно дрогнул голосом.

— Вы верно подметили, граф: я — рейхсфюрер СС Гиммлер!

— И?

— Между мной и портфелем рейхсканцлера стоит только Геринг!

— Уже не стоит.

— ???

— Отстали от жизни, рейхсфюрер! — улыбнулся Бернадотт. — А всё — юдоль кочевая. Берлин, конечно — накануне падения, но кое-что в нём ещё случается. И кое-что действительно случилось. С рейхсмаршалом.

— Что именно?

Столько надежды было в голосе собеседника, что граф рассмеялся.

— Именно то, что Вы и думаете, дорогой рейхсфюрер! Геринг «вылез не по уму» — и был водворён обратно. Да ещё с последствиями: он не только ничего не приобрёл, но и потерял даже то, что имел. По нашим данным — и не только из Каринхалле, но и из Берлина…

Граф многозначительно поиграл бровями: «знай наших!».

— … фюрер приказал арестовать Геринга и расстрелять его.

— Сразу? — комбинированно обрадовался-испугался рейхсфюрер: моментально примерил исход на себя.

Бернадотт равнодушно пожал плечами.

— Не всё ли равно? Вряд ли Канарис много выиграл от того, что его не повесили сразу, вместе с Вицлебеном и прочими. Ведь он до сих пор дожидается своей участи?

Гиммлер «ушёл глазами».

— Н-ну…

— Вот именно, рейхсфюрер! Отсрочка исполнения продлевает не надежду, а страдания. А надежда умерла вместе с Вицлебеном. Даже раньше: двадцатого июля, вместе с дубовым столом — вместо «дубового» фюрера!

Так и в случае с Герингом: этот жирный боров — конченый человек. И не иносказательно — в том смысле, что никто не захочет иметь с ним дело. Геринг — конченый потому, что его обязательно кончат! «На дорожку» — как того же Канариса! Фюрер может забыть написать завещание, даже забыть жениться на Еве Браун, но прикончить этих двух — ни за что! Потому что — дело принципа. А в таких делах фюрер — человек принципиальный.

«Вашими бы устами, да мёд пить!» — говорят в таких случаях. А, если подойти к этому случаю «с другого боку», то вполне уместной была бы и такая фраза: «Как в воду глядел!». И то, и другое — в тему: в тот же день, когда рейхсфюрер собеседовал с графом, а именно двадцать пятого апреля, «в гости» к рейхсмаршалу, во главе компании из трёх рот нагрянул оберштурмбанфюрер СС Франк, руководитель СС в Оберзальцберге. Франк зачитал «подсудимому» телеграмму фюрера — и «подсудимый» тут же стал «осуждённым». Потому что телеграмма была предельно лаконичной и категоричной: «Вашим поведением Вы изменили мне и делу национал-социализма. Кара этому — смерть».

Правда, когда Геринга вернули к жизни — для последующего исхода из неё, как он полагал — Франк зачитал окончание телеграммы: «За Ваши большие заслуги в прошлом, и под благовидным предлогом „тяжёлой болезни“ я снимаю Вас с поста Главкома ВВС». И в благодарность за чуткость рейхсмаршал тут же сделал выбор: перестал быть рейхсмаршалом, а заодно и преемником, орденоносцем, эсквайром и прочая, и прочая, и прочая.

Но теперь уже Франк недооценил бывшего рейхсмаршала. Геринг слишком хорошо знал фюрера и его окружение для того, чтобы поверить в своё чудесное спасение. И он не ошибся. Уже на следующий день, не согласуя «это дело» с фюрером, Борман отправил Франку радиограмму такого содержания: «Когда кризис Берлина достигнет своего апогея, то по приказу фюрера рейхсмаршал и его окружение должны быть расстреляны. Вы должны с честью выполнить этот долг».

Геринг не знал об этой радиограмме, но не только не исключал такого исхода, а и не сомневался в нём. Именно поэтому он дал знак личному камердинеру связаться с верными людьми, часть которых по документам сопровождала ценный груз из Каринхалле, а в действительности застряла на станции вместе с ним. Распоряжение камердинеру отработало дополнительной страховкой: прибывшие СС не остались незамеченными. Да и не собирались оставаться: тихо ходить СС не умели. Особенно, когда этого и не требовалось.

А тут ещё «потерявший бдительность» Франк уже после первой радиограммы рассредоточил своё «войско». Поэтому он только собирался «исполнить свой долг», а люди рейхсмаршала из батальона охраны ВВС уже сработали на опережение. Правда, Геринг был спасён уже не как рейхсмаршал, а всего лишь как частное лицо. Для публичного человека это — драма не меньше, чем петля на шее при всех регалиях…

Ничего этого Гиммлер ещё не знал, но зато он знал теперь другое: одним конкурентом стало меньше. Конкурентом за место между ним и фюрером, а, следовательно, и между ним и авторитетом у англосаксов.

— Ну, вот, видите! — с облегчением выдохнул рейхсфюрер, и смахнул пот со лба.

— Вижу, но этого мало! — покривил лицом Бернадотт. — Вы ведь не можете положить к ногам союзников знамёна вермахта?

— Могу! — решительно выкатил хилую грудь рейхсфюрер.

— …

Граф даже не стал тратиться на полноценную реакцию: ну, не тянул рейхсфюрер на Верховного Главнокомандующего «по состоянию на сегодняшний день»!

— Вы ведь — даже не командующий Группой армий «Висла»!

Довод был серьёзный и болезненный: хоть и сам просил о снятии, а сняли! Значит, не состоялся в качестве полководца. Тем более что рейхсфюреру было известно скептическое мнение о его «полководческих талантах» от высшего авторитета вермахта генерал-полковника Йодля: «Хороший мужик Гиммлер, но Группой армий командует как типичный ефрейтор. По крайней мере, кругозор — не больше».

— Каким образом, спрашиваете?

Глаза рейхсфюрера неожиданно холодно блеснули из-под очков — графа даже мороз пробрал.

— Если меня воспримут в качестве преемника фюрера!

— А…

— Пусть не де-юре: де-факто!

— ???

Бернадотт всё еще «не подключился»: рейхсфюрер до сих пор не предъявил оснований ни на «де-юре», ни на «де-факто».

— Фюрер должен перестать быть фюрером!

— А-а-а!

Понимающая улыбка задержалась на его лице Бернадотта. В следующий момент граф подработал голосу и мимике соответствующим жестом: чиркнул себя ребром ладони по горлу.

— Ну, это не обязательно, — снисходительно усмехнулся Гиммлер. — Конечно, это был бы идеальный вариант. Но для его реализации нужно «всего лишь» очутиться в Берлине — чтобы тут же очутиться в лапах Мюллера или Кальтенбруннера.

— Это верно, — исполнился понимания граф. — И что Вы предлагаете взамен?

— Фюрера надо дезавуировать! — не стал тянуть Гиммлер. — Он должен перестать быть фюрером в глазах армии и народа! В таком случае его замена не вызовет кривотолков, и будет выглядеть вполне естественной.

— «Дезавуировать»…

Бернадотт ушёл глазами в сторону. Судя по скепсису на лице, граф не слишком потрясался «свежестью и оригинальностью решения». При «возвращении» он немедленно подтвердил это.

— Дезавуировать мало. Да и трудно качественно выполнить эту работу, находясь вне Берлина. Сами знаете, с каким «доверием» относится масса к откровениям «из-за рубежа». Кроме того: а вдруг фюрер написал завещание?

— Он, кто — государь-император?! — хмыкнул Гиммлер, но в душе тут же подкосился ногами: а вдруг?! А тут ещё — Бернадотт, который не только не хмыкнул, но и «записался в оппозицию».

— Много больше! Даже — сейчас. И его слово будет иметь большую силу, чем Ваше. Я также не исключаю вероятности спектакля с передачей власти.

В усмешке рейхсфюрера заметно поубавилось энтузиазма.

— И всё же попробовать стоит! Хотя бы — в таком «формате»: фюрер лично хотел возглавить переговоры с англосаксами, но болезнь помешала этому!

— Какая болезнь? — слегка оживился Бернадотт: в предложении рейхсфюрера начало «проклёвываться» рациональное зерно.

— Кровоизлияние в мозг! — мстительно улыбнулся Гиммлер. — В таких делах не следует мелочиться!

Бернадотт ещё раз обратился к мыслям: что-то во всём этом было. Надо было лишь не останавливаться на достигнутом.

— Ну-ну? — поощрил он творческий процесс рейхсфюрера.

— Приняв решение о переговорах, фюрер, уже испытывавший серьёзное недомогание, назначил «вторым лицом в делегации» рейхсфюрера СС Гиммлера, поручив ему в случае необходимости «заменить его на посту».

Лицо Бернадотта разгладилось: это уже не что-то, а кое-что!

— Хорошо, рейхсфюрер.

Шлепок ладони по столу приговорил сомнения Бернадотта.

— Попробуем! Как говорится, попытка — не пытка! Вы подключайте к этому делу свои каналы, а я подключу свои. Во всяком случае, другого способа продвинуть Вас в «законные миротворцы» я не вижу… если, уж, Вы не хотите попотчевать фюрера цианистым калием…

Глава тридцать седьмая

«Яблоко» раздора наливалось с каждым днём. Это стало особенно ясно после того, как фельдмаршал Кессельринг открыл англосаксам дорогу на юг и восток Чехословакии. Не сделав ни единого выстрела, войска фельдмаршала дружно «отдали себя в лоно цивилизации»: сдались в плен к англо-американцам. Другой расклад обещал «трудоустройство в Сибири» — и то, если ещё повезёт. Не паровоз ведь: тот повезёт вне всяких сомнений.

С каждым днём пока ещё союзники решительно продвигались навстречу друг другу — как те знаменитые составы из задачи «про пункт «А» и пункт «Б». И, как и в задаче, столкновения они могли избежать лишь в том случае, если задача была бы решена правильно. Другой вопрос: что каждая из сторон понимала под «правильным решением»? И хотела ли она — каждая из сторон — чтобы задача была решена правильно? Правильно — с точки зрения «правил решения», а не субъективных интересов, уже несовпадающих?

И Черчилль, и Трумэн, в котором премьер нашёл не только соратника, но и друга — хотя бы против общего врага — понимали ограниченность своих возможностей. Ограниченность вызывалась… даже не вызывалась: диктовалась ситуацией. А ещё тем, что русские не собирались быть статистами и не желали обозначать «условного противника на маневрах». При всём своём максимализме премьер с президентом были реалистами. Как минимум — людьми с «адекватным мышлением». Эта адекватность и определяла параметры задачи и её решения.

На практике это выглядело следующим образом: используя «душевные отношения» с немцами, продвигаться максимально дальше на восток, перенося встречу с русскими за пределы установленных линий «зон ответственности». И не только «за пределы»: как можно дальше от них. Момент был ответственный — даже судьбоносный. На этот раз Черчилль не драматизировал и не преувеличивал: решалась судьба Европы, а, значит, и судьба Британской империи. Трумэн был значительно меньше озабочен вопросом «представления интересов Британской империи», но частично интересы Вашингтона и Лондона в Европе совпадали. Дальше, за пределами этой «части», они уже противоречили друг другу, но разрешение этих противоречий являлось вопросом завтрашнего дня. И у Соединённых Штатов имелось достаточно рычагов для их решения. Наиболее сильным из них была… слабость послевоенной Британии.

Но сегодня нужно было думать не об англичанах, а о русских. Думать в плане «выяснения отношений» с ними. Именно поэтому Трумэн с готовностью принял настойчивое приглашение Черчилля «пригласить британского премьера в Вашингтон». «Приглашение насчёт приглашения» было «с благодарностью»… сделано. И Черчилль не стал затягивать сборы: вылетел уже спустя час «от приглашения». Обставляться дипломатическими процедурами и правилами этикета было уже некогда…

— Рад приветствовать Вас в Вашингтоне, сэр Уинстон!

Трумэн, как «вовсе даже не дворянин», панибратски «отшлёпал» Черчилля по спине. Но потомок герцогов Мальборо не стал заниматься таким неконструктивным занятием, как впадение в амбиции. Он ведь пересёк океан не ради куртуазной беседы и демонстрации хороших манер: от этого добра тошнило уже в Лондоне. Поэтому взамен неуместного побагровения Черчилль максимально широко растянул губы в улыбке.

— И я рад снова видеть Вас, сэр — теперь уже в ином качестве!

Черчилль не врал — ни насчёт радости, ни насчёт качества. С нынешним хозяином Белого дома они встречались ещё в то время, когда Трумэн всего лишь «пробивался» в Белый дом из сенаторов. Особенно впечатлил Черчилля Трумэн «образца двадцать четвёртого июня сорок первого года», когда в газете «Нью-Йорк таймс» появилась «цитата из сенатора»: «Senator Harry Truman, Democrat of Missouri, suggested that the United States help which ever side seemed to be losing…»: «Сенатор Гарри Трумэн, демократ от штата Миссури, предложил Соединённым Штатам оказывать помощь тому, кто будет проигрывать…».

В Сенате, как раз, обсуждался вопрос об оказании помощи СССР в войне против Германии, как жертве неспровоцированной агрессии. Трумэн решил «внести свежую струю в обсуждение». Заинтриговав коллег, он тут же конкретизировал своё предложение: «Если мы увидим, что выигрывает Германия, то нам следует помогать России, а если выигрывать будет Россия, то нам следует помогать Германии, и таким образом, пусть они убивают, как можно больше…». Ну, как было Черчиллю не отдать должное такому «свежему и оригинальному взгляду на предмет»! И он не просто возрадовался тогда, но и сделал «узелок на память». На добрую память о совсем даже не добром сенаторе. И все последующие годы он был верен доброй памяти о «недоброй памяти» человеке.

Услышав ответное приветствие, Трумэн простецки хохотнул.

— «Сэр»! Зачем так официально, дорогой Черчилль? Просто — Гарри!

Черчилль не стал кочевряжиться и на этот раз: «просто — так просто»! Тем паче, что в этой «простоте» был немалый резон: упрощает контакт. А для достижения взаимопонимания и конкретных решений это — первейшее дело.

— Гарри, как Вы понимаете, я проделал этот длинный путь не для обмена любезностями. Хотя он стоил того, чтобы возобновить наше знакомство уже на качественно новом уровне: с Гарри Трумэном — президентом.

— Благодарю Вас, дорогой премьер. Итак?

— Русские! — не стал тянуть Черчилль. Правильно: всё остальное — потом. Потом — всякие поляки и прочие шведы. Прежде всего — русские: вопрос вопросов. Решится он — решатся и все последующие, связанные и даже не связанные с ним.

Трумэн моментально исполнился понимания: посерел лицом. Немножко: он ещё не имел достаточных оснований для того, чтобы проникнуться осознанием настолько глубоко, как и британский премьер. У него не было ещё ни опыта руководящей работы такого ранга, ни столь же продолжительного опыта личного знакомства с «коварным византийцем» Сталиным. Но заочно — «при помощи товарищей» — он уже набирался и того, и другого.

— Что предлагает союзная Британия?

— Союзная Британия предлагает заменить союзника!

Черчилль ломился сквозь бурелом политики, как лось — сквозь чащу: напролом. Его поджимали две вещи: время и характер. И, потом, сэр Уинстон слишком долго был в политике для того, чтобы не понимать: или сейчас — или никогда! Сталина нужно было останавливать ещё на пороге Европы.

Не получилось. Но задача-то не отменялась. Значит, сейчас нужно было останавливать его уже за порогом — и разворачивать в обратную сторону. Как — другой вопрос. Именно для его решения Черчилль и проделал эти тысячи миль над океаном, хотя, ужас, как не любил самолёты. Хотя, при чём, тут, «ужас»: как истинный англичанин!

Трумэн перестал улыбаться: он ещё не имел практики разрешения подобных конфликтов. Поэтому он, совершенно неожиданно для Черчилля, знавшего его исключительно «в формате двадцать четвёртого июня сорок первого года», изменил себе.

— Дорогой премьер, давайте разберёмся с этим вопросом спокойно и обстоятельно.

Черчилль напрягся: «это ещё, что за фокусы? „Спокойно и обстоятельно“ — это не из репертуара Гарри Трумэна!».

— Я Вас слушаю, Гарри.

Не изменяя желчности в лице, Трумэн откинулся на спинку кресла.

— Если я верно понял, Вы предлагаете объявить Сталину войну?

— Войну умов, дорогой Гарри!

— «Войну умов»…

Трумэн ушёл в себя за ответом, но это была попытка с негодными средствами. Ответ Черчилля явно тянул на аллегорию, а такого балласта в мозгах Трумэна, отродясь, не имелось. Черчилль лишний раз имел повод убедиться в сугубо прикладном значении мозгов президента, и оперативно поспешил на помощь.

— Я хотел сказать, дорогой Гарри, что мы обязаны дать понять Сталину, что он зашёл слишком далеко, и не только по дороге в Европу!

— Вы хотите отыграть ситуацию назад?

Лицо Черчилля разгладилось: зря он недооценивал способностей Трумэна. Не мытьем — так катаньем, не умом — так наитием, тот добрался до его мысли.

— Да, сэр!

— Если можно — конкретно?

Черчилль скосил глаза на большую карту военных действий в Европе — последнее, что осталось в этом кабинете от предыдущего хозяина.

— Пожалуйста, пожалуйста! — великодушно распростёр руку Трумэн.

Премьер медленно выбрался из кресла, и, пыхтя неизменной сигарой, на пару с одышкой преодолел расстояние в несколько метров.

— Взгляните, Гарри!

Рука Черчилля описала дугу «на местности».

— Вот здесь мы должны «по закону» встретиться с русскими. Каюсь: моя вина.

Премьер ещё больше прогнулся вперёд, словно действительно под грузом вины.

— Вот почему с удвоенной энергией я хочу исправить её!

— Каким образом, дорогой премьер?

Черчилль усмехнулся.

— Вот, говорят, место встречи изменить нельзя. А мы возьмём — и изменим! Перенесём эту встречу, как можно дальше на восток!

Трумэн не усидел и стремительно подошёл к карте.

— Где сейчас русские?

Вопрос был правомерным: Верховным Главнокомандующим Гарри являлся постольку, поскольку являлся президентом. А для Черчилля военная составляющая была все последние годы большей частью его «портфеля». Больше того, для него это был вопрос жизни и смерти… британского влияния в Европе, а, может, и всей Британской империи. Именно поэтому сэр Уинстон мог с закрытыми глазами показать точное расположение союзников «по обе стороны от Германии». Что он и сделал.

Трумэн нахмурился: впервые он убедился в том, насколько глубоко русские проникли в Европу, и насколько глубоко Черчилль понимает этот вопрос.

— Да, положение серьёзное. И что мы можем сделать?

Черчилль, не спеша, вернулся за стол. Опустившись в кресло, он начал прожёвывать слова вместе с сигарой.

— Прежде всего, отказаться от ошибочных договорённостей с русскими насчёт разграничения оккупационных зон.

Трумэн не задержался с кивком: «согласен».

— Второе: немедленным броском овладеть Саксонией и Тюрингией, которые по протоколу ЕКК от двенадцатого сентября сорок четвёртого года входят в советскую зону оккупации. Третье: используя договорённости с Кессельрингом, быстро захватить Чехословакию, исключая уже занятые русскими территории к западу от Закарпатской Украины. Четвёртое: опять же используя капитуляцию Южной Германии, бросить все высвободившиеся там войска на захват той части Австрии, где ещё нет русских. Для этого можно даже использовать солдат Группы армий «Остмарк» генерала Рендулича.

— Сэ-э-р?!

Даже Трумэн оказался неспособен выдержать такую дозу вероломства.

— А что делать, Гарри?! — потряс кулаками Черчилль. — Иначе с русскими не договориться! Только, выложив на стол козыри, мы сможем заставить Сталина пойти навстречу здравому смыслу… и нам!

— Мда-а…

Большой мастер по части непосредственного выражения эмоций, Трумэн простецки обработал пальцами мочку уха.

— Это — даже не скандал, дорогой Черчилль. Это — провокация. И провокация с далеко идущими последствиями. Непредсказуемыми последствиями. Вы можете гарантировать успех?

Черчилль усмехнулся.

— Такой гарантии Вам не даст и страховой полис, Гарри. Но другого выхода нет. Точнее, есть: Сталин в Европе! Как полновластный хозяин! И это уже — не пропагандистский штамп: достаточно взглянуть на карту! Сталин — на расстоянии танкового броска от Парижа и Рима! Вы этого хотите?

Трумэн покачал головой: сомнение не хотело отпускать этого «ястреба», отрабатывая за ещё более хищную птицу.

— Вы ведь — охотник, дорогой Черчилль?

Лицо премьера начало медленно опускаться вниз.

— Н-ну-у?

— Значит, Вы знаете, как ведёт себя загнанный в ловушку зверь?

Черчилль побледнел: ему ли не знать? Но побледнел он не от личного знания, а от того, что этим знанием неожиданно обладал и Трумэн. Более того: президент явно намеревался обратить это знание против его доводов! И премьер не ошибся.

— Вот именно, сэр: он бросается на охотника! И горе тому охотнику, который этого не знает!

Черчилль закусил губу: Трумэн побивал британского аристократа его же оружием — аллегорией! Совершенно неуместной и даже вредоносной сейчас аллегорией! Оставалось лишь одно: использовать и дальше «тактику лося» — ломиться напролом.

— У Вас есть другое средство, мистер Трумэн? Или Вы одобряете аппетиты мистера Сталина?

Трумэн покривил лицом.

— Ну, вообще-то, я рассчитывал прижать Сталина деньгами… Но, пожалуй, Вы правы: надо сочетать методы. Одно не только не противоречит другому, но и будет дополнять его. Я согласен, дорогой премьер.

Черчилль облегчённо пыхнул сигарой.

— Тогда не посчитайте за труд озадачить Эйзенхауэра, Гарри. Этот человек не очень прислушивается не только к голосу Лондона, но и к голосу разума.

Трумэн улыбнулся — сама непосредственность — и в очередной раз обработал плечо Черчилля.

— Имейте снисхождение, дорогой премьер: «тяжёлое наследие войны за независимость»! Так сказать, «генетическая память»!

Сигара свесилась с губы Черчилля: Трумэн, оказывается, способен при случае неплоско пошутить! Вот тебе — и мелкий лавочник! Отсюда — вывод: с этим господином надо «держать ухо востро»!

— Не сомневайтесь, дорогой Черчилль.

Трумэн уже не улыбался.

— Я сделаю всё, что надо. А Эйзенхауэр сделает всё, что будет надо мне…

Глава тридцать восьмая

— Разрешите, товарищ Сталин?

Антонов и начальник Оперативного управления Генштаба генерал-полковник Штеменко застыли на пороге кабинета Верховного. Время было неурочное для доклада, и Сталин понял: случилось что-то чрезвычайное.

— Проходите.

— Товарищ Сталин…

Антонов и Штеменко даже забыли поздороваться — лишний довод в пользу серьёзности визита. Даже Берия, «прописавшийся» в кабинете вождя, «проникся осознанием». А, уж, он бы в другое время не упустил случая «обратить внимание батоно Сталина»!

— … американские войска нарушили зоны оккупации, установленные протоколом ЕКК от двенадцатого сентября сорок четвёртого года.

Сталин обработал тяжёлым взглядом лица генералов, словно это они нарушили границы и протокол. Некоторое время отсутствовал взглядом, после чего принялся курсировать на траверзе генштабистов. Наконец, он остановился напротив Антонова.

— Где именно?

— Разрешите?

Антонов покосился на сложенную вчетверо карту, зажатую у него подмышками. Сталин молча кивнул головой — и Начальник Генштаба быстрым шагом подошёл к столу, где и «развернул оперативную обстановку».

— Американские Первая и Девятая армии вторглись…

— ???

— Да, товарищ Сталин, — не испугался Антонов, — коль скоро это наша территория, то именно «вторглись»!

— Продолжайте!

— … вторглись в Тюрингию и Саксонию в Германии, а также в зону нашей ответственности в Чехословакии. Вот здесь и здесь.

Антонов ребром ладони отметил точки на карте.

— И у нас получается…

Сталин выразительно посмотрел на Антонова, и тот не задержался «с эстафетной палочкой»:

— … что союзники, товарищ Сталин, уже перемахнули линию Вербен — Магдебург — Дессау — Вурцен. Галле и Лейпциг остались уже глубоко в тылу их наступающих войск. Наши Галле и Лейпциг, товарищ Сталин!

Посасывая «сухую» трубку, Сталин медленно прошёлся по кабинету.

— А что — в Чехословакии?

Ладонь Антонова сместилась по карте к северу.

— Здесь, товарищ Сталин, пользуясь «благосклонностью» Кессельринга, Третья американская армия генерала Паттона также серьёзно продвинулась за разграничительную линию. Для обеспечения максимального успеха ей даже передали Пятый корпус из армии генерала Ходжеса. Не встречая никакого сопротивления со стороны войск фельдмаршала Шёрнера, американцы захватили Пльзень, и вышли на линию Пльзень — Карлсбад.

Не отрываясь от карты, Антонов деликатно откашлялся.

— Таким образом, товарищ Сталин, на сегодня разграничительная линия между Красной Армией и союзниками проходит: в Германии — с севера на юг по линии Ратенов — река Хафель — Бранденбург — Белиц — Кропштедт — Виттенберг — река Эльба — Торгау — Мюльберг. В Чехословакии, как я уже докладывал — по линии Пльзень — Карлсбад, несмотря на то, что соглашением разграничительная линия должна быть такой конфигурации: Ческе-Будейовице — Линц. То есть, соглашение уже серьёзно нарушено, и, судя по действиям американцев, они не собираются «останавливаться на достигнутом».

В отличие от соратников: Молотова, Берии, Маленкова, заметно впечатлённых информацией, Сталин не спешил ударяться в эмоции. Какое-то время он продолжал «маневрировать» за спинами руководителей Генштаба. Наконец, на небольшом удалении от генералов, вождь «угомонился».

— Что имеют против нас союзники?

Фраза вышла двусмысленной, но политика не входила в компетенцию начальника Генерального штаба. И поэтому Антонов «всего лишь» доложил расстановку сил.

— «На нас», товарищ Сталин, вышли три американские армии: Первая, Третья и Девятая. Правда, вышли только передовыми частями: основные силы — далеко позади.

— «Застолбили участок», — усмехнулся Сталин.

— Так точно, товарищ Сталин. С юга их подпирает немецкая Группа армий «Центр».

— «Подпирает»? — ещё раз не поскупился на иронию вождь.

Антонов тоже усмехнулся.

— Я бы даже сказал точнее, товарищ Сталин: поддерживает.

Несколько мгновений Сталин молчал.

— А что — у нас?

— У нас по всему фронту… виноват, товарищ Сталин…

— По всему фронту, — поддержал Верховный.

— … Мы соседствуем с американцами следующими войсками: Шестьдесят первая армия, Первая армия Войска Польского, Седьмой гвардейский кавкорпус, Четвёртая гвардейская танковая армия Лелюшенко, Шестой гвардейский мехкорпус, Тринадцатая армия генерала Пухова, Пятая гвардейская армия генерала Жадова.

— Неплохо, — одобрил расстановку Сталин.

Вероятно, ожидавший иной реакции, Антонов «ослабил ногу в колене».

— Позавчера, товарищ Сталин, на Эльбу вышли: на фронте Эльштер-Риза — Пятая гвардейская армия Жадова, Тринадцатая армия Пухова, Четвёртый гвардейский танковый корпус Полубоярова, Тридцать четвёртый гвардейский корпус Бакланова, Тридцать второй гвардейский стрелковый корпус Родимцева.

— То есть, мы сузили «дорогим союзникам» пространство для маневра?

— Да, товарищ Сталин.

— И перекрыли им дорогу «в чужой огород»?

— Не совсем, товарищ Сталин.

Антонов виновато опустил глаза.

— Линия — ещё не сплошная, товарищ Сталин…

— Союзники ещё могут просочиться?

— Могут попытаться, товарищ Сталин. На отдельных направлениях.

Сталин задумался лишь на мгновение.

— Но, судя по Вашему докладу, у нас есть, чем радушно встретить союзников? Если в этом возникнет необходимость?

Лицо Антонова разгладилось.

— Есть, товарищ Сталин…

… — Наши ставки растут, дорогой рейхсфюрер!

Шелленберг, как всегда, без доклада вошёл в кабинет Гиммлера, который тот занимал в одной из полицейских казарм Любека. Город был накануне сдачи, поэтому рейхсфюрер не только не привередничал, но и напротив, старался оказаться поближе к охране.

Сияющее лицо бригаденфюрера дополнительно «амнистировало» его в глазах патрона.

— Чем порадуете, Вальтер?

Шелленберг без лишних слов положил на стол ополовиненный лист бумаги: положение вынуждало к экономии даже в мелочах.

— Что это? — покосился на бумагу рейхсфюрер.

— Расшифрованный текст радиограммы из Плоена, рейхсфюрер.

— От кого?

— От Дёница! — растянул губы в улыбке Шелленберг. От такой новости и Гиммлер не мог остаться без улыбки.

— Признал меня, выходит?

— Выходит, что так, рейхсфюрер!

Не стирая с лица самодовольное выражение, Гиммлер откинулся на спинку кресла.

— На поклон, значит, собрался? Как вассал — к сюзерену?

Шелленберг ещё шире растянул улыбку.

— Ну, я же говорил, рейхсфюрер: наши ставки растут!

Гиммлер уже перестал улыбаться: анализировал ситуацию и просчитывал варианты. В холодных мозгах этого человека эйфория не могла претендовать на постоянную прописку.

Шелленберг лишь взглянул на лицо рейхсфюрера и сразу же догадался о происходящих «за ним» процессах.

— Дёниц — это серьёзно, рейхсфюрер.

Намёк был понятен, но Гиммлер и не нуждался в намёках. Он и без «суфлёра» понимал, что на сегодняшний день гросс-адмирал — единственная сила на севере. Единственная реальная сила: ни остатки двухсоттысячной группировки «Курляндия», прижатой русскими к морю, ни запертые в Дании и Норвегии войска Буша, Линдемана и Бёме (только у Бёме было триста пятьдесят тысяч человек) не могли сравниться значением с Дёницем. Даже не с войсками Дёница — с самим Дёницем. Гросс-адмирал явно принимался в расчёт союзниками не только как военный, но и как политик. Не зря фюрер ещё пятнадцатого апреля назначил его военным и политическим руководителем севера Германии.

— Да, Вальтер, это — серьёзно. Именно поэтому мы примем его… не сегодня.

Шелленберг лишь понимающе усмехнулся: рейхсфюрер «дорабатывал» ситуацию, максимально «выжимая из неё очки». Бригаденфюрер мог лишь посоветовать боссу избежать перебора. Перебор был опаснее недобора: первый вариант исключал дальнейшие варианты…

Дёница приняли только на следующий день. Рейхсфюрер постарался: встреча была оформлена «по высшему разряду»… для принимающей стороны. Многочисленная охрана СС, хорошо поставленный шаг, и не менее хорошо поставленный религиозный пиетет в отношении рейхсфюрера — всё должно было убедить гостя в том, что он прибыл к небожителю, лишь волей случая задержавшемуся на земле. Это же и помогало тому определиться не только с ролью, но и с наличным статусом: вассал.

Дёниц сходу начал оправдывать надежды рейхсфюрера и «режиссёра-постановщика» Шелленберга: был впечатлён и даже «проникся осознанием». Поэтому держался он строго в пределах амплуа. Внешне гросс-адмирал ничуть не изменился: то же «фирменное» лицо — худое, продолговатое, с резкими складками, наискосок от углов рта к подбородку. Высокий лоб изрезан морщинами. Редкие волосы зачёсаны назад. Тонкие губы. Близко посаженные глаза водянистого цвета. В отличие от рейхсфюрера, Шелленберга мирная наружность гросс-адмирала не ввела в заблуждение. Он не мог определиться с «результатом сканирования»: «отсутствие наличия» — или камуфляж? Поэтому он и принял «соломоново решение»: расслабляться нельзя. И то, чего он так опасался, случилось: в какой-то момент гросс-адмирал «отступил от сценария» — и «заступил за черту». Теперь уже и рейхсфюрер не понял, что это: случайность — или…

— Скажите, рейхсфюрер, правда ли то, что Вы через Бернадотта хотите связаться с англосаксами?

Гиммлер даже растерялся: невинный вопрос — или за этим стоит нечто большее? Он обменялся быстрым взглядом с Шелленбергом, присутствовавшим при встрече в качестве «референта герра рейхсфюрера». Шелленберг помотал головой. Возможно, он и сам лишь удивлялся смелости гросс-адмирала, но рейхсфюрер воспринял это, как подсказку.

— Нет, конечно. С чего Вы взяли?

— Из радиоприёмника, — не усмехнулся Дёниц. Ему нетрудно было сделать это: он вообще не усмехался. Не потому, что не имел такой привычки: не умел.

— И что ещё Вы узнали из него? — усмехнулся за двоих Гиммлер: уже «овладел собой».

Гросс-адмирал не испугался — ни вопроса, ни «иллюстрации к нему».

— Кое-что узнал. Например, то, что Вы хотите капитулировать на Западе. А также то, что с фюрером «случилось» кровоизлияние в мозг. А ещё то, что, как говорят на Западе, «из независимых источников» эта информация не подтвердилась.

— Вы разговаривали с Берлином? — ухмыльнулся Гиммлер: уже достоверно знал, что связи со столицей рейха нет.

— Нет: с людьми из Берлина.

— ???

Гиммлер не играл: это был действительно сюрприз. Как-то не верилось в то, что кто-то смог вырваться из осаждённого города.

— Генерал-фельдмаршал фон Грейм и капитан Райч виделись с фюрером.

— Генерал-фельдмаршал?!

— Да, фюрер произвёлся фон Грейма в чин, и назначил его Главнокомандующим ВВС вместо Геринга.

Рейхсфюрер побледнел. Он ещё не всё понял, но кое о чём уже начал догадываться. Изменился в лице и Шелленберг: ему не понравились слова Дёница. В них чувствовался какой-то подтекст. Подтекст, может, не осознаваемый и самым Дёницем.

— Вы лично виделись с фон Греймом?

«Сухарь» Дёниц опять не дал эмоций.

— Нет. Я уже находился по пути сюда, когда мне стало известно, что фон Грейм — в Плоене.

— Откуда?

Вопрос рейхсфюрера относился явно не к точке отправления.

— Из ставки фюрера, — с неподвижным лицом усмехнулся Дёниц. — Мне сообщили, что новый Главком ВВС генерал-фельдмаршал фон Грейм прибудет для выполнения особо важного задания фюрера.

Рейхсфюрер слегка перевёл дух: неприятно, но не смертельно.

— Так, что Вы хотите от меня, гросс-адмирал?

— Определённости в наших отношениях.

Рейхсфюрера передёрнуло: так вассалы не разговаривают! Или, всё-таки, за прилётом фон Грейма что-то стоит?!

— А что в них неопределённого?

Даже кресло не помешало Гиммлеру выпрямить спину и высокомерно дёрнуть подбородком.

— Я остаюсь рейхсфюрером СС, министром внутренних дел и начальником полиции! То есть, единственным человеком в Германии, располагающим, пусть и остатками, но реальной власти!

Кажется, решимость Гиммлера произвела впечатление на гросс-адмирала — и рейхсфюрер принялся активно «ковать железо».

— Вы — серьёзный человек, гросс-адмирал. Один из немногих, кто ещё может быть серьезным. Я ценю это — и предлагаю сотрудничество.

— ?

Дёниц обошёлся и одним восклицательным знаком во взгляде.

— Объединим наши усилия! — не стал тянуть с предложением Гиммлер. — Мы ещё можем спасти Германию!

— Отдав её плутократам?

— Не отдав её большевикам!

Стороны обошлись без ненужной детализации, чреватой втягиванием в продолжительные объяснения — и, кажется, это произвело впечатление на гросс-адмирала.

— Я могу подумать?

Кресло не помешало моряку почувствовать себя в строю.

— Конечно!

Рейхсфюрер не поскупился на «овечью шкуру», которой он старательно задрапировал «крокодилью сущность» своего предложения. Хотя с «крокодилом» мирно уживалась и другая составляющая: гросс-адмирал был нужен рейхсфюреру. Если и не как военачальник, то как объект симпатий Запада.

— Только, дорогой гросс-адмирал…

Гиммлер выразительно постучал по стеклу наручных часов.

— Я понял Вас.

Дёниц решительно «оперпендикулярил» тело уже стоя.

— Я свяжусь с Вами…

Глава тридцать девятая

Две лавины войск — с запада и востока — устремились навстречу друг другу, а заодно и судьбе. На роль лавины русские претендовали в гораздо большей степени. Они выходили на линию размежевания на более широком фронте и большей массой войск. Западные союзники ни широтой, ни массовостью похвастать не могли: Сталин был прав, когда обозвал это их мероприятие «желанием застолбить участок». Но, хотя бы участок они «застолбили», и теперь перед Эйзенхауэром во весь рост встала проблема «направления главного удара»: ограничиться демонстрацией намерений — или взяться за русских всерьёз?

И Черчилль, и Трумэн, и подчинённые генералы с маршалами и фельдмаршалами советовали действовать по обстановке. То есть, в зависимости от того, как будут вести себя русские, и насколько глубоко они зайдут в своей решимости отстаивать дипломатию на поле боя. Пока у Эйзенхауэра не было оснований сомневаться в этой решимости. И всё — потому, что русские ещё ни разу не дали ему их.

Двадцать пятого апреля случилось то, что должно было случиться, то к чему шли не только стороны, но и естественное — пусть и в своей неестественности — развитие событий.

В пятнадцать часов тридцать минут в полосе, занимаемой Пятой гвардейской армией, в районе Стрела, на реке Эльба, части 58-й гвардейской дивизии встретились с разведгруппой 69-й пехотной дивизии 5-го армейского корпуса Первой американской армии. Ни одна из сторон почему-то не спешила заключать друг друга в объятия. Хотя, почему это «почему-то»: как минимум, с русскими всё было ясно. По всем армиям, находящимся в зоне досягаемости союзников, был оглашён приказ о повышении бдительности в отношении «товарищей по оружию». Объяснялось это просто: возможны провокации, потому, что «сколько волка ни корми, а капиталист капиталисту — «друг, товарищ и брат».

В итоге, с каждого берега Эльбы союзники смотрели друг на друга не только в бинокли, но и сквозь прицелы винтовок и автоматов. Возможный исход уже не удивлял: несостоявшийся акт «непрошенной союзнической помощи» американского генерала Симпсона всем «заинтересованным лицам» Красной Армии осветили во всех подробностях. Особенно впечатлял характер «тесного взаимодействия» американцев и немцев, в том числе, и СС. Поэтому большой разъяснительной работы по части коррекции взглядов на союзнические обязательства проводить среди красноармейцев не потребовалось: начальство лучше знает, в кого стрелять.

Американских солдат и младшее офицерство такой расклад смущал заметно больше. Ведь им всем объявили о том, что встреча с русскими произойдёт под Лейпцигом. Что это будет согласно договорённостям со Сталиным. Что это будет встреча союзников, товарищей по оружию. И вдруг их погнали, как на пожар, «на бегу» заняли «неожиданно оставленный немцами город — и рванули на Эльбу с явным намерением перемахнуть её! Зачем? Что изменилось? Американцы — даже солдаты — более свободны в нравах, и поэтому вопросы не задержались в их головах, и вскоре уже соскальзывали с языков.

Пришлось начальству «просветить» войска о «коварных замыслах русского медведя», которой якобы растоптал все прежние договорённости, не хочет считаться с американскими интересами в Европе, а, напротив: старательно насаждает безбожный коммунизм. «Сталин готовится к броску на Париж и Рим!». Объяснение «хромало»: какое дело американским солдатам до состава правительств в Польше, Венгрии, Болгарии, Австрии, Румынии? От Гитлера и прислужников их освободили? Освободили! А дальше пусть разбираются политики: армия своё дело сделала!

Но, какой-никакой, фундамент для приказа объяснение подготовило: «русские — враги демократии и свободной Европы». И сдавать свои позиции — в том числе, и буквально: американским войскам — они не намерены. А ведь ещё русский писатель Макс Горки однажды верно заметил: «Если враг не сдаётся — его уничтожают!» Враг был в наличии, он не сдавался — оставалось лишь последовать совету писателя!..

… — Сэр!

Перед командиром разведчиков квалифицированно пригнулся здоровенный сержант.

— Мы связались по рации со штабом дивизии.

— Штаб дивизии связался со штабом корпуса…

Несмотря на вроде бы неподходящую обстановку, капитан рассмеялся.

— А теперь ты скажешь, что штаб корпуса связался со штабом армии?

— Так точно, сэр! — не улыбнулся сержант: не положено.

— И?

— Оттуда передали, что на том берегу реки оборону держат… то есть…

Сержант видимо смутился, и капитан пришёл на помощь.

— … Тот берег реки занимают…

— Так точно, сэр: занимают войска Пятой гвардейской армии русских.

Искривив гримасой щеку, капитан подёргал себя за мочку уха.

— Значит, мы вышли на их разведчиков?

— Похоже, что так, сэр!

— Что ещё передали?

— По данным воздушной разведки…

— ???

— Немцев, сэр!

Уточнение тут же сняло вопрос в глазах капитана. Полёт американских самолётов над русскими войсками представлялся куда менее вероятным, чем «братская помощь» американцам со стороны немецких лётчиков. В войсках уже было известно о том, как русский маршал Жуков «обрезал» генерала авиации Спаатса, который заявил: «Американские самолёты будут летать везде, где пожелают!». «Над нашей зоной вы летать не будете!» — окаменел желваками маршал. И после нескольких «ошибочных» зенитных обстрелов, а также совсем даже не условных воздушных боев с летальным — чтобы больше не летали! — исходом, американцы как-то сразу поняли, что маршал совсем даже не пошутил.

А ещё в войсках стало известно о том, что неожиданно устанавливается и даже ширится сотрудничество с вчерашним врагом. В армейские штабы зачастили высокопоставленные немецкие генералы — и там их принимали, пусть и без дружеских объятий, но вполне радушно. Предположение о том, что дружба эта — неспроста, уже очень скоро подтвердилось. Американцы и англичане «неожиданно» перестали встречать хотя бы условное сопротивление со стороны даже превосходящих сил противника. Немцы «по-товарищески» и даже «по-братски» уступали им дорогу, оружие и самих себя. Условие подразумевалось только одно: «спаси и сохрани!»

От большевистского хама, естественно…

— И что — «по данным воздушной разведки»?

— Это — только передовые части русских, сэр!

Капитан задумался.

— Намёк понял…

Сержант почему-то не торопился уходить.

— Что ещё?

Сержант замялся.

— Ну?

— Сэр, из штаба… из штабов просили разведать… то есть, нащупать…

— Ну, что ты мямлишь? — не выдержал капитан.

— Виноват, сэр! — лёжа подобрался сержант. — Оттуда просили нас провести разведку боем!

— Фь-ю!

Капитан поскрёб аккуратно выбритый затылок.

— Ну, так бы сразу и сказал… Значит, «там» приняли решение потеснить русских… Ну, что же…

— Командовать переправу? — упал духом сержант. Капитан с весёлой ухмылкой покосился на него.

— Нет, сержант, разведка боем — это не обязательно… разведка боем! Шуметь будем в «эфире» — языком, а не автоматами! Будем «валять Ваньку», как говорят русские! Давай — к рации!

— Что передать? — заметно повеселел сержант: жизнь продолжалась.

Капитан потратил несколько секунд на задумчивость — и лицо его расплылось в очередной ухмылке.

— Значит, так: «Обнаружили группу немцев, маскирующихся под русских. Жду приказа». Передать открытым текстом: должна же быть у «иванов» рация!.. Надеюсь, что хоть кто-то из этих варваров понимаетр по-английски…

— Есть!

Сержант уполз, чтобы вернуться через пару минут.

— Готово, сэр!

Капитан приложил бинокль к глазам: русские были на месте.

— Поможем радиоигре!

— Как, сэр?

— Обозначаем движение! В кустах вдоль линии берега. Будем условно демонстрировать скрытность!

— Условно???

Капитан усмехнулся.

— Конспирируемся так, чтобы нас заметил даже слепой. Шумим, как стадо буйволов! Ступать так «осторожно», чтобы трещали даже отсутствующие ветки. Кто-нибудь знает немецкий язык?

— Я, сэр…

Сержант тут же опустил глаза.

— … Немного, правда…

— Ну, на пару матерков наберётся? — ухмыльнулся капитан.

— Так точно, сэр!

— Ну, вот, и давай!

Усердствовать по линии «саморазоблачения» американцам не пришлось: русские помогли. Если не с первого, то со второго взгляда «иваны» поняли, кто «оппонирует» им: не первый день в разведке. Но и американцы помогли русским, как по линии демонстрации «скрытности», так и своей замечательно корявой радиограммой. Правда, весь текст русские не осилили — и вынуждены были обратиться за помощью «в Центр». Капитан не ошибался: у русских действительно имелась рация. И хорошая рация: трофейная, от фирмы «Телефункен». Поэтому уже скоро штаб развеял остатки их сомнений насчёт визави.

Как итог, спектакль продолжился. Каждый из «актёров» знал свою роль, не забывая при этом подыгрывать «коллеге». Русские «также обнаружили группу немцев, переодетых американцами». И тоже выдали результат в эфир. И тоже — «оригинально»: «Наткнулись на немцев, работающих под американцев. Ждём приказаний». Теперь уже американским коллегам пришлось обратиться за помощью в свой штаб. За уточнением деталей: общий смысл «валяния дурака» был ясен обеим сторонам. Потому что роли могли быть лишь такими. Другой расклад — честный обмен пулями и гранатами «под своим лицом». Но это не входило в программу.

Так, стороны «заочно познакомились» друг с другом. Капитану даже не требовалось предъявления иных доказательств, хотя и их хватало: в бинокль он разглядел не только типично русские маскхалаты, но и типично русские физиономии разведчиков. После этого ему уже не требовалось ни погон, ни орденов, ни партбилетов. Тем более что, русские, как и все нормальные разведчики, перед «выходом в поле» обязаны были сдавать «до востребования» все «опознавательные знаки».

И насчёт того, что русские не ошибаются «насчёт него», капитан тоже не сомневался, несмотря на весь маскарад. А, может — и благодаря ему. В этом убеждала и перехваченная — для того и запущенная — радиограмма «иванов». Разоблачить визави русским помогал и разведывательный самолёт с американскими опознавательными знаками, который завис прямо над группой. Не дураки же русские, чтобы не понять всё, как надо! Плюс — внешний вид: с немцами и при желании не спутаешь. Да и русские не слепые, тем более, при таких биноклях. В чём, в чём, а в этом капитан разбирался: бинокли у русских были немецкими, с цейссовскими стёклами. А потом, вряд ли их воздушная разведка не заметила «организованной передислокации» немцев. И вряд ли русские всерьёз могли думать о том, что «свято место» осталось пустовать: уж, больно «святым» оно было.

Исполняя роль, а заодно и приказ, сержант выдал из себя немца на ужасном квазинемецком языке. Но, пусть и плохо, выдал он себя хорошо: в полный голос. Как есть — «разведчик»! Русские не остались в долгу. Правда, кричать на тот берег они не стали, и вместо этого «прокричали в эфир»: «Немцы»! Старательно приняв друг друга за противника, стороны «закрепились на занятых рубежах». Следующий ход был за капитаном. Как у «немца», у него имелась возможность ретироваться. Но тогда пришлось бы отказаться от выполнения задачи. Был и другой вариант: немножко пошуметь уже не только словами, и всё под той же маской.

Капитан подумал — и избрал его. Но эта мысль случилась уже после того, как дефиле в кустах было закончено, и вся группа «десантировалась в обратную сторону». После этого участники словесного контакта на время превратились в участников контакта огневого, но совсем не страшного. Главной целью было по-прежнему доработать образ, а буде возможно — прояснить диспозицию и намерения друг друга. Как и задумывалось, стрельба приняла рекогносцировочный характер.

Но сколько верёвочки ни виться, а в каждой шутке лишь доля шутки. То есть, шутить ещё было можно, но уже ненужно: численность и дислокация русских были установлены. Приказ был выполнен, хотя бы и методом «условного боя». Фланги русских были нащупаны — «не фронт, однако». Но аналогичного «успеха» добились и русские: ориентируясь по «вилке», которую устроили «коллеги с того берега», капитан в этом нисколько не сомневался.

— Сержант!

— Да, сэр?

— Сообщи в дивизию наши координаты и доложи о том, что приказ выполнен.

— Слушаюсь, сэр!

Сержант уже изготовился к обратному маневру, но капитан придержал его рукой за плечо.

— И ещё…

Капитан не выдерживал паузу: колебался. Недолго.

— Вызывай подкрепление!

— Ещё одну группу?

Нервическая усмешка расчертила лицо капитана.

— Да, группу. Только — авиационную.

— ??? — отвесил челюсть сержант.

— Бомбардировщиков и штурмовиков!

— Слушаюсь, сэр… — тихо прошептал сержант: понял, что шутка зашла далеко, но капитан ещё дальше.

— И пусть следом отправляют парашютный десант. Доложи: разведка боем показала, что помощь русским ещё не подошла. Артиллерии не слышно, авиации не видно. Значит, разрыв между ними и войсками — достаточный для того, чтобы освоить его, и закрепиться на плацдарме.

Капитан помедлил — и ещё раз усмехнулся, теперь уже иной усмешкой.

— И передай, что мы просим закрепить наш образ «немцев». Пусть в эфире «устроят спектакль» для русских. Да, и пусть «накроют» волну, на которой работают «иваны». Хватит с них и того, что они уже доложили на базу об обнаружении «американских немцев».

— Есть, сэр!

Сержант уполз, а командира не отпускали сомнения. Нет, судьба русских его совсем не занимала. В отличие от некоторых коллег, он предпочёл бы иметь союзником немцев, а не русских. Занимало его исключительно принятое решение. Может, следовало попросить «удалить» русских втихую, без шума? То есть, одним десантом, без подключения авиации? Но, с другой стороны — где гарантия, что шума не случится? «Иваны» наверняка примут бой, да ещё и начальство оповестят. А и не оповестят — один хрен: в штабе русских обязательно всполошатся «молчанием» — и вышлют новую группу, а то и настоящую помощь!

— Нет!

Капитан решительно перекусил зубами травинку. Плацдарм должен быть занят, а «иванам» нужно показать, что это — дело рук немцев. Всё равно, каких: наступающих, отступающих, прорвавшихся! Дурака следовало валять по полной программе! Конечно, все и всё отлично поймут. Если, уж, разведчики поняли, то в штабе, тем более, дураков нет… по части валяния дурака! Но там уже пусть разбираются «большие звёзды»! А они своё дело сделали: «прокукарекали»! Вопрос «рассветать или нет» — вопрос начальства!

…Через пятнадцать минут американская авиация — большой специалист по части налётов на незащищенные объекты — совершила налёт на другой берег Эльбы. В отличие от времени, бомб у союзников оказалось в достатке, и они не пожалели их на «товарищей по оружию». Малочисленная разведгруппа была «оптимизирована» в кратчайшие сроки и со стопроцентным результатом. Следом пошёл десант. И всё это — в сопровождении радиошума открытым текстом на тему «Добьём фашистского зверя в его логове!». Текст был «открыт», разумеется, специально для русских. Ни слов, ни эмоций для такого дела американские «союзники» не пожалели: эмоций — своих, слов — немецких…

— Здравия желаю, товарищ Сталин!

— Здравствуйте, товарищ Конев. Слушаю Вас.

Маршал откашлялся в трубку — явно от волнения.

— Товарищ Сталин, только что командующий Пятой гвардейской армией генерал Жадов доложил мне о том, что в районе Стрела на реке Эльба его разведчики вышли на разведгруппу американцев.

Сталин помолчал.

— А его разведчики не ошиблись?

— Никак нет, товарищ Сталин… потому что никогда уже не ошибутся.

Вождь несколько секунд дышал в трубку.

— Подробности есть?

— Да, товарищ Сталин. Командир успел передать «на базу» координаты места встречи и примерный состав группы. Американцев в них он «расшифровал» сразу.

— По физиономиям, что ли? — мрачно усмехнулся Сталин.

— Никак нет, товарищ Сталин: настроился на волну американцев. Как мне доложил Жадов, со слов командира дивизии, у разведчиков была мощная рация, трофейная. Так что возможности для подключения имелись. Да и американцы явно выходили в эфир для того, чтобы их «послушали».

Конев решительным маневром отсёк Хозяина от его сомнений — и упредил наверняка уже готовый вопрос.

— А как их… ну…

— Авиация, товарищ Сталин. Авиация и воздушный десант. Разведчики прослушали радиограмму командира американской группы «на базу» с точными координатами и просьбой обработать противника с воздуха, а потом выбросить десант на плацдарм.

— Прослушали?

— Так точно, товарищ Сталин: передача шла открытым текстом.

— Типично американская наглость, — буркнул Сталин.

— Так точно! А так как мы не исключали возможности такой встречи, то в группе был человеком со знанием языка. Во всех группах.

— Понял, товарищ Конев. Продолжайте.

— Вскоре связь с группой прервалась. Получив сообщение о намерениях американцев, командир дивизии начал срочно перебрасывать к берегу подкрепление. Батальоны тоже попали под бомбы, а вскоре наткнулись на пулемёты и миномёты… Вы меня слышите, товарищ Сталин?

Вероятно, Хозяин настолько качественно «отсутствовал в эфире», что Конев заподозрил «повреждение на линии».

— Слышу. Продолжайте.

— Самое интересное, товарищ Сталин: американцы старательно разыгрывали в эфире «войну с прорвавшимися немцами». Текст давался в открытую, явно для нас.

— Что Вы предлагаете?

Сталин решительно дал понять собеседнику, что пора уже перейти к вопросу о принятых мерах. Но Конев предпочёл бы услышать от Верховного не вопрос, а готовый приказ: ситуация вынуждала. От неё за версту несло политикой с далеко идущими и непредсказуемыми последствиями.

Командующий откашлялся.

— А точнее? — усмехнулся в трубку Сталин.

— Я думаю, товарищ Сталин, так: а чем мы хуже?!

— Правильно думаете, товарищ Конев, — потеплел голосом Верховный. — Потому, что «каков привет — таков и ответ». Или, говоря словами Шекспира, «любовью — за любовь». Мы тоже «не увидели» союзников и «не услышали» их. Приказываю: ситуацию вернуть в исходное состояние!

— Слушаюсь, товарищ Сталин!

Уже предвкушая исполнение, Конев вытянулся у аппарата с трубкой в руке.

— Авиацию применять?

— По обстановке!

— «Есть «по обстановке», товарищ Сталин!

…«Недолго музыка играла» — американские военные марши. Через пару часов занятый десантниками участок «советской территории на немецкой земле» перестал быть плацдармом. В этом мероприятии приняли активное участие ствольная и реактивная артиллерия, бомбардировочная и штурмовая авиация, танки и самоходные артиллерийские установки. Плацдарм, де-юре ещё и не успевший стать таковым, был «оптимизирован» вместе с личным составом и вооружением. Разумеется, «оптимизации» он повергался исключительно как «немецкий плацдарм, созданный в результате прорыва остатков армии обергруппенфюрера СС Штайнера на левый берег Эльбы». О характере мероприятия англо-американские союзники были поставлены в известность анонимно. То есть, через «случайно просочившиеся в эфир обрывки приказов и матерки красноармейцев»…

— Сэр, может, имело смысл информировать маршала Конева и Москву об оказании им помощи в разгроме «недобитков» Штайнера?

Начальник штаба Пятого армейского корпуса постарался не встречаться лицом с командующим армией: тот лично прибыл «для оказания методической помощи». Генерал Ходжес скривил губы.

— А потом они попросили бы нас вернуться на исходные позиции?! Нет, уж, генерал: что сделано — то сделано! И сделано правильно… хоть и неправильно!

— ??? — не потянул такой логики начальник штаба.

— Правильно по замыслу, неправильно по исполнению! Нужно было основательно закрепляться. Так, чтобы русские поняли: здесь нахрапом не возьмёшь. А потом начались бы переговоры, консультации и прочая «бодяга». То есть, именно то, чего мы и добиваемся.

Ходжес махнул рукой.

— Теперь — всё?

В голосе начальника штаба промелькнула надежда: как и все штабисты, он не был сторонником «экстремистских действий».

Ходжес покосился на него и усмехнулся.

— На этом участке — да. Здесь нам уже ничего не светит: русские основательно подготовились к «дружеской встрече непрошенных помощников».

— «На этом участке»?! — досрочно упал духом начштаба.

— Будем теперь пробовать в районе Торгау, — выразительно покосился в него Ходжес. — Дайте мне командира Шестьдесят девятой пехотной дивизии…

Глава сороковая

Гросс-адмирала давно и след простыл, а Шелленберг никак не мог водворить на лицо улыбку.

— Что, Вальтер?

Лицо Шелленберга дополнительно посерело.

— Вы не заметили ничего странного, рейхсфюрер?

Если Гиммлер и не заметил ничего странного раньше, то сейчас уже не мог не заметить. Шелленберг вёл себя странно, будто не был самим собой — и рейхсфюрер тут же «подвергся».

— Что Вы хотите этим сказать, Вальтер?

— Он ни разу не назвал Вас рейхсфюрером! — сразу же «захотел сказать» Шелленберг. — Ни разу!

Гиммлер оперативно посерел в ответ.

— Вы полагаете, что…

— Да! — решительно приговорил сомнения рейхсфюрера Шелленберг. — За всем этим что-то стоит. Неспроста он тут сорил намёками. И неспроста фон Грейм прилетел к нему. И вряд ли — с пустыми руками.

— Вы думаете, что это — правда?

Гиммлер мужественно дрогнул голосом.

— Что именно?

— Ну… то, что Грейм прилетел к нему… из Берлина?

Шелленберг не стал уходить глазами.

— Фон Грейм — фанатик, рейхсфюрер. Безмозглый фанатик. А, если его «везла» эта психопатка Райч, вывод ясен: на пару они могли и пробиться в Берлин, и «выбиться» из него. «Нам нет преград», как поётся о подобной публике в одной русской песенке! Наверняка, и с Гитлером они побеседовали: оба — в авторитете у этого шизофреника!

— В-а-аль-тер!

Шелленберг поморщился.

— Не о том Вы думаете, рейхсфюрер…

Гиммлер молча побледнел в ответ. Вскоре ему захотелось поделиться мыслями: эта ноша была слишком тяжёлой для одного. Делился он в формате «я возвращаю Ваш портрет».

— А что Вы думаете «о том», Вальтер?

— О шизофренике и политкорректности? — ухмыльнулся Шелленберг. Ухмыльнулся кисло, без оптимизма, лишь покосив щекой. Ни глаза, ни губы не участвовали в иллюстрации.

Гиммлер поморщился.

— Ва-а-ль-тер!

Шелленберг оперативно выправил щеку.

— Я не исключаю худшего, рейхсфюрер…

Даже сидя, Гиммлер пошатнулся на подкосившихся ногах: так невыносим был груз догадки.

— ???

Ни сил, ни политического мужества на текст у него не набралось. Но перевода не требовалось — и Шелленберг «занёс меч»:

— Полагаю, рейхсфюрер, что фон Грейм, хоть и прибыл к Дёницу, но по другую голову…

И таким выразительным оказался его взгляд в рейхсфюрера, что тот немедленно потерял лицо. Маски под рукой у него не было, и на месте остались лишь глаза: выкатившиеся из орбит, с расширенными, как у кокаиниста, зрачками. Догадка состоялась…

… — Рейхсфюрер: только что получено!

Закрепляя новую традицию, Шелленберг без стука вошёл в комнату Гиммлера. Вновь не случилось то, чего не случалось никогда: рейхсфюрер не указал Шелленбергу ни на злоупотребление доверием, ни на дверь. Всё потому, что бригаденфюрер никогда не заходил с пустыми руками — даже, если они были пусты. Правда, нередко Гиммлер предпочитал бы обратный расклад: по части «профессиональных обязанностей» Шелленберг всё время напрашивался на родство с Кассандрой. Ни одна его информация не тянула ни на елей, ни на бальзам. Но все укоризненные взгляды рейхсфюрера отбивались одним-единственным Шелленберга, формата «предостережён — значит, вооружён!». Ничего равноценного этому доводу выставить против рейхсфюрер не мог.

Но сейчас руки бригаденфюрера были не пусты. Одной из них Шелленберг и положил на стол перед рейхсфюрером какую-то бумагу. Гиммлер заранее дрогнул рукой — и потянулся за листом. Вскоре буквы заплясали у него перед глазами: «Раскрыт новый заговор. По радиосообщениям противника, Гиммлер через Швецию добивается капитуляции. Фюрер рассчитывает, что в отношении заговорщиков Вы будете действовать молниеносно и с несгибаемой твёрдостью. Борман».

— Кому адресовано?

К дрожащей руке Гиммлер добавил не менее дрожащий голос.

— Гросс-адмиралу Дёницу!

Гиммлер побледнел — и тут же упал духом. Не только потому, что Шелленберг опустил неизменное «рейхсфюрер», хотя и это не могло быть случайностью. В их общении «рейхсфюрер» было то же самое, что и «сэр» — в общении между англичанами: попробуй, не скажи! И вряд ли бригаденфюрер всего лишь зарвался: за этим стояло что-то более серьёзное. А это «что-то» могло стоять лишь на пару с вопросом. С вопросом Гиммлера и его рейхсфюрерства. И поставить этот вопрос мог только один человек в рейхе: фюрер.

— А почему именно Дёницу?

Гиммлер и сам бы не узнал своего голоса: так заметно тот сел.

— Почему Борман пожаловался именно Дёницу?!

— «Пожаловался»! — криво ухмыльнулся Шелленберг. — Ну, Вы скажете! Нет, он не пожаловался: он проинструктировал! А, вот, почему именно Дёница — это действительно вопрос… Хотя…

Лицо Шелленберга начало осеняться догадкой — и лицо Гиммлера ещё больше обесцветилось. Рейхсфюрер не был ни «страусом», ни дураком, поэтому и догадка не могла быть исключительным достоянием бригаденфюрера.

— Что «хотя», Вальтер?!

Присутствие мысли не мешало отсутствию духа. Гиммлер явно боялся озвучить догадку, предоставляя эту сомнительную честь визави. Шелленберг дополнительно прокис взглядом.

— Возможно, это не вопрос, а ответ.

— ???

— Не исключено, что фюрер уже положил глаз на Дёница.

— Не понял…

— Возможно, гросс-адмирал Дёниц намечен преемником фюрера. Точнее, рейхспрезидентом и Верховным командующим вермахта.

Даже стул под задом не помешал ногам Гиммлера качественно подкоситься.

— Этого не может быть…

— Нет, как раз это и может быть!

Шелленберг оппонировал не резко, а с горечью. И не потому, что «соблюдал дистанцию» или проливался бальзамом. Ему самому эта гипотеза была поперёк горла — уже тем, что являлась всего лишь отложенной правдой.

— Доказательства! — художественно дёрнул кадыком Гиммлер.

— Анализ последних событий, так или иначе связанных с именем Дёница. Дать хронологию?

Гиммлер мотнул головой: Шелленберг был прав. Рейхсфюрер и сам мог дать и хронологию, и анализ. Но сейчас он неожиданно отступился от самого себя: предпочёл отработать в стиле «а ля рюсс». «Не ошибаюсь, к сожалению, но вдруг?!». Только в политике счастливых «вдруг» не бывает: все — «обратного свойства». Что и подтвердил сейчас Шелленберг, как всегда, прямолинейный и безжалостный. В такой ситуации Гиммлеру оставалось лишь одно: «вскрывать нарыв до конца». Самому, не дожидаясь, пока это сделает бригаденфюрер, но куда менее деликатно: «грубыми руками и без анестезии».

— То есть, Вы хотите сказать, Вальтер, что и рейхсфюрер… что я как рейхсфюрер…

— … больше не рейхсфюрер! — хладнокровно «добил раненого» бригаденфюрер.

И Гиммлер умер — «по состоянию на сегодняшний день». Но «умер» он рейхсфюрером, с надеждой «на воскрешение» в должности уже завтра. И потому, что надежда умирает последней. И потому, что русский «авось», подкреплённый немецкой предприимчивостью — это неиссякаемый источник надежды. И потому, что Шелленберг, всё-таки, расщедрился на анестезию, заключив свой «приговор» словами: «может быть». Отсутствие уверенности в плохом — разве не шанс на хорошее?!

Да и «умирать» Гиммлер не собирался. По совокупности доводов он собирался лишь отлежаться, и дождаться подхода свежих сил, как физических, так и умственных. Так что, если Дёниц и в самом деле был накануне производства, то рано он радовался: Гиммлер уже стоял на очереди. С явным намерением отсмеяться последним…

Глава сорок первая

— Вы понимаете, что Вы наделали?!

Эйзенхауэр, бурачного цвета, энергично дефилировал мимо генерала Ходжеса.

— Ничего… к сожалению!

Ходжес и не потрудился выглядеть не только виноватым, но даже подчинённым.

— Что молчим? Ничего не понимаете?

— Ничего не наделали! — дополнительно окаменел лицом Ходжес.

— Значит, Вам мало того, что мы уничтожили русских разведчиков, а русские — наш десант?! Мало того, что стороны обменялись «визитами авиации друг к другу»?! Вы представляете теперь реакцию Сталина?

— А она уже состоялась!

В кабинет без стука вошёл Черчилль. В последнее время он больше пропадал на фронте, чем у себя в лондонском начальственном подземелье. Без всякого преувеличения он считал, что его судьба решается не там, а здесь. Его, правда, неоднократно пытались убедить в том, что это — именно преувеличение и даже заблуждение, что британское общественное мнение не готово к таким крутым поворотам, что трения с лейбористами нарастают и усиливаются, что премьеру необходимо больше внимания уделять внутриполитическим проблемам, но сэр Уинстон был непреклонен. Сейчас он был не столько премьер, сколько военный министр и Главнокомандующий.

— Здравствуйте, Айк!

Эйзенхауэр болезненно поморщился: «незваный гость — хуже татарина».

— Здравствуйте, Кортни!

Реакция командующего армией была, куда благосклоннее: несмотря на неприязнь к англичанам, в «русском вопросе» генерал был целиком на стороне премьера.

— Здравия желаю, сэр!

Черчилль и Ходжес обменялись рукопожатием, Эйзенхауэр ограничился сухим кивком: он всё ещё никак не мог полюбить Черчилля и его «творческий экстремизм». Премьер сделал вид, что ничего не заметил. И то, если бы ему пришлось замечать всё, что предлагалось вниманию, давно уже некому было бы замечать.

— Так, вот, продолжаю, дорогой Айк: Сталин уже «сказал» всё! Правил игры он нарушать не станет! Никаких извинений, никаких объяснений — вроде ничего и не было! Всё идёт так, как и должно: стороны будут обмениваться оплеухами, не глядя в глаза, словно не замечая друг друга! И совершенно прав генерал Ходжес, когда говорит, что ничего ещё мы не наделали! А надо!

— Полностью согласен с Вами, сэр! — обрадовался поддержке Ходжес, выразительно поблёскивая глазами в Эйзенхауэра: «знай наших!».

— Так, что, дорогой Айк…

Черчилль уже не только развалился в кресле, но и обрабатывал Главнокомандующего клубами ароматного дыма.

— … я считаю, что мы просто обязаны дать генералу второй шанс!

— А я о чём говорю! — просиял Ходжес так, словно произвёл контрольный выстрел в Эйзенхауэра. — Разрешите, сэр?

Обращаясь к премьеру, командарм многозначительно игнорировал Главнокомандующего. И поскольку взгляд генерала был устремлён на штабную карту, Черчилль благосклонно кивнул головой.

— Мы попробуем здесь!

Ходжес ткнул пальцем, но не «в небо», а в кружок с надписью «Торгау».

— Благословляю, Кортни! — отработал сигарой вместо креста Черчилль. — Бутылка откупорена, и вино должно быть выпито! Надо же нам когда-то попробовать русских на зуб?!..

Спустя несколько часов «от ликвидации плацдарма», очередная разведгруппа той же Шестьдесят девятой дивизии наткнулась… нет, уже не на разведчиков: на стрелковый батальон 173-го гвардейского стрелкового полка 58-й гвардейской дивизии русских…

— Товарищ старший лейтенант!

Командир 1-ой роты 2-го батальона старший лейтенант Голобородько обернулся на голос: разведчик разведвзвода.

— Разрешите доложить?

— Докладывайте!

— Американцы, товарищ старший лейтенант! Похоже, что собрались к нам, и явно не с цветами.

— Сколько?

Голобородько уже на ходу поправлял на груди ППД.

— Чуть больше отделения, товарищ старший лейтенант.

— Будем брать!..

Командир группы разведчиков 69-й пехотной дивизии лейтенант Котцебу совсем не хотел, чтобы его «брали». Хоть он и «промахнулся» насчёт батальона — ненамного: на пару-тройку рот «всего лишь» — даже такой формат встречи не входил в его расчёт. Соотношение сил не позволяло разведчикам «активно обменяться мнениями». Поэтому, «сосчитав русских», и определив, что за ними пока «никто не стоит», командир «запросил дивизию» — генерала Рейнхардта. То есть, сообщил точные координаты русских и то, что «площадка ещё не занята»: за тем и посылали.

Рейнхардт не стал своевольничать — момент ответственный! — и немедленно «постучался по инстанции» к командиру Пятого армейского корпуса. Тот — через командующего армией — уже имел санкцию Эйзенхауэра, выдавленную из него Черчиллем. Все генералы, за исключением Главкома, рвались в бой. В бой… с русским союзником.