Бесплатный фрагмент - Человек без кожи

***

Говорят, если хочешь изменить мир, надо посмотреть на него с другой стороны. Я так и сделал, и он стал совершенно другим. Он стал страшнее.

_____________

2007

Она плачет и сквозь слезы говорит:

— Ты слишком жесток!

Она держит руками заплаканное лицо; на нем смазалась вся косметика, и я тихо шепчу ее имя, словно пытаясь привести ее в чувства:

— Ира… Ира…

— Что ты хочешь?! — Резко отвечает она, как будто снова заставляя себя зарыдать.

— Ты меня любишь? — Осторожно и нежно спрашиваю я в полутьме.

Отчаянно вскрикнув: — Нет! — она все же признается — Ну, конечно, люблю!

Я хочу ее успокоить и тихо шепчу:

— Не плачь. Ты такая красивая…

Я глажу ее лицо рукой, и она повторяет:

— Люблю!..

Мне жалко ее еще больше, но я хочу, чтобы она плакала, плакала без конца…

— Моя нежная…

Она снова повторяет:

— Люблю…

И я лицемерю, когда отвечаю:

— Ну, хватит… хватит плакать, любимая…

Я поцеловал ее глаза, они были солеными, таким бывает бирюзовое море или холодный океан. После чего мы обнялись, лежа в кровати, и молча, пролежали в ней очень долго.

*

Нет, люди не меняются. Во всяком случае, в лучшую сторону. Запомните это.

ДЕТСТВО

Возвращаясь в детство, в самое его начало, мне начинает казаться, что я помню, как я появился на свет. Мне представляется комната с необычайно ярким светом, люди, которые издают какой-то шум, кто-то держащий меня вверх тормашками, и какой-то непрекращающийся крик (судя по всему — мой). Я, должно быть, чувствовал себя совсем неуютно, раз запомнил все это. Но следующие пару лет у меня, как из головы вышибло.

В два года меня родители увезли подальше отсюда, и не потому что я что-то натворил. Просто им нужны были деньги. Вовсе не корыстные побуждения заставили их это сделать. Мы жили слишком бедно, чтобы назвать это желание чем-то чрезмерным.

Так однажды моя мать отправила около ста писем во все уголки Советского Союза с надеждой выбраться отсюда, а для этого ей нужно было устроиться на работу, которая давала билет в другой конец страны. В ответ через некоторое время нам стали приходить письма. Дело в том, что моя мать человек любознательный и давно хотела увидеть мир. Людям, выезжать за границу было тогда не положено, а стать медсестрой на корабле у нее не получилось из-за подружек, которые посчитали, что маму там могут испортить. Вот мы и ждали подходящего письма. Мама не хотела уезжать к черту на кулички, зная, что не сможет отдать своих детей в садик, или школу. Тогда мы запаслись терпением. И однажды мы его получили.

Письмо пришло из крайнего севера. Там вечная мерзлота и северное сияние. Мы отправились на север, колеся в железнодорожных вагонах, засыпая под убаюкивающий стук колес, и стон открывающихся дверей, перелетая тысячи километром, и рассекая водные просторы. И, наконец, мы попали в удивительные земли тайги. В моей памяти задержались лишь незначительные отрезки нашего пути, поскольку в те годы я был слишком мал, чтобы запомнить больше. Я помню белые баржи, чемоданы, игрушечный автомат и комнату, в которой мы ждем отправления. А еще было чувство бесконечного ожидания. Все время нужно было чего-то ждать, стоя в бесконечных очередях. В них нужно стоять, потому что стулья никто не предусмотрел. Если ты не госслужащий — ты не человек.

Это был 1988 год, и мне было два года.

Дальше хронологию помню смутно, перед глазами всплывают лишь краткие фрагменты моей памяти. В тех местах человек взрослеет быстро, и в 3—4 года я был куда проворнее, чем в свои пятнадцать, живя здесь.

Мне нравилось там потому, что лесов и дикой природы было больше, чем вездесущих людей. Я никогда не забуду белые ночи, когда ничто не могло заставить тебя уснуть. Тогда дневной свет проникал в комнаты, и казалось, что сейчас яркий полдень. Не забуду и то, как было мало привычной для нас еды. Ее недостаток замещался любовью к дикой природе, которую человек пытался подчинить себе. Мы говорили такие выражения, как: «Наруби молока!».

В тех краях, даже обыкновенного молока не было. А то, которое нам привозили на вертушках, было замороженным, огромным и круглым. Я позволял себе то, что не позволил бы сейчас. Сгущенку я трескал целыми банками. Разбавлял я ее с растворимым кофе. Кажется, кофе я разбавлял со всем, что видел. И знаете что? Бутерброд с колбасой и чаем теперь не такие.

Прогулка в лесу была лучше любого фильма. Я собирал грибы, которые выглядывали из-под листьев, куда ни ступи, яйца низко гнездившихся птиц, и ягоды, росшие неподалеку от рек.

Я помню огромные белые баржи, что неторопливо ходили по холодным рекам, загруженные своим драгоценным грузом. Их толкали буксиры, которые издавали оглушительные гудки среди бесконечных сопок.

***

У меня было одно любимое развлечение: я катался на плоту по озеру, которое находилось минутах в десяти от дома. У берега стояли десятки пожелтевших от времени плотов, возле которых лежали длинные палки, которыми мы отталкивались от дна озера. Не могу сказать, что оно было глубоким, но пятилетнему мальчишке там опасно было бродить одному. Меня бодрило чувство, когда тебя отделает один шаг от того, чтобы оказаться на дне. Но ты сдерживаешь себя и не делаешь его, а продолжаешь плыть на своем маленьком корабле, да только сердце поневоле продолжает ждать, что его возьмет к себе эта водная пучина.

Дикая местность далекого Севера оказалась для меня опасным местом. Именно там случилось неприятное происшествие. А случилось это так: мой любимый братец взял меня с собой (не догадываюсь даже для чего), то ли похвастаться хотел, то ли оставить меня было не с кем. Вообще он не очень-то любил за мной присматривать, что и стало в тот день роковой ошибкой. Мы ушли в лес, шли мы довольно долго и нам приходилось перебираться через небольшие ручейки, чья красота заставляла нас останавливаться, чтобы полюбоваться ими. Холодная вода сводила судороги в ногах, поэтому долго пребывать в них было нельзя. Обувшись, мы шли дальше. Нас окутывала таинственная прохлада этого леса, и я предчувствовал, что увижу нечто необычное. Итак, мы стали приближаться к тому самому месту, куда вел меня брат, и я увидел кучку людей, что-то мастеривших. Над ними возвышалось некое сооружение из бревен, оно имело квадратную форму и смотрелось здесь очень необычно. Это был шалаш, построенный из цельных увесистых бревен. Они были темного цвета, поэтому сооружение было весьма мрачным. Там не было окон, а вход был только через крышу. Строительство шло довольно шустро, веревки были наброшены на деревья, и по ним поднимались все тяжелые предметы. Помню, брат оставил меня и чем-то занялся, дальше всё смутно: потемнело в глазах, а когда пришел в себя, то лежал на земле вместе с одним из тех бревен, что подымали веревками. Оказалось, что оно оборвалось и угодило мне прямо в голову. Все жутко испугались, да и я, когда понял в чем было дело. А что дальше — опять не помню. Но родители об этом не узнали. Зачем было их расстраивать? Этот шалаш достроили, и я побывал там пару раз. В нём было жутко. Там курили и играли в карты. Но он сгорел и отдал мне свой долг.

Честно говоря, у моего брата тоже случались неприятные случаи. Из рассказов моей матери я помню, что Андрей любил рыбачить, и однажды во время рыбалки ему не посчастливилось вогнать крючок себе в палец. Отвратительное зрелище, должно быть, было! Вытащить его было невозможно, так как он хорошенько влез, и крючок пришлось вырезать из пальца. Да, да, и сделала это наша мама, поскольку работала на севере фельдшером. Но это еще не все; Андрей (то есть мой брат) весьма фанатично относился к некоторым вещам, которые он любил, а любил он только себя и… свои мышцы. И вот, в один прекрасный день, когда единственный спортзал в том маленьком поселке, где мы жили, оказался закрыт, поскольку был праздник (возможно, была Пасха), моему брату пришло в голову предать свое тело нагрузкам. И, вместо того, чтобы отдыхать со всеми, он отправился искать ключи от этого злосчастного места. Но ключи достать ему не удалось. Нет, даже не думайте, что это заставило его остановиться и передумать. Он просто пошел и разбил окно в спортзал. И, когда казалось, уже ничто не мешает ему предаться наслаждению, он задевает один из торчащих кусочков разбитого стекла, что остались в оконном проеме. Тот распорол ему руку на запястье, как раз там, где находятся вены. Кровь своим обилием пугала всех, кто видел ее следы на земле. Она шла и даже не думала останавливаться. Единственный человек, который мог помочь это (…) врач, которую никто, никогда не видел трезвой. Она зашивала ему руку, даже не уложив на кушетку, и не сделав обезболивающий укол! Он сидел и смотрел, как ему штопают руку самой большой иглой, которая только была. Но пьяный врач справилась со своей задачей, она зашила так, что вскоре все зажило, чему я честно признаюсь, очень рад. Эта история научила Андрея больше не разбивать окна.

Несмотря на тяжелые воспоминания от этого случая, любовь к спорту у него так и не прошла, напротив! Он не расстался с ней до сих пор! Хоть это и приносило ему большие неудобства, но… могу сказать с большой уверенностью, что это самая крепкая любовь, которая у него только была.

***

Еще, когда я думаю о Севере, мне представляется черная-черная ночь, ночь и горящие дома. На огонь я насмотрелся вдоволь. Пожаров было хоть отбавляй! Шли морозы и древесина (из которой было построено почти всё) становилась сухой, словно солома. Дом мог загореться из-за единой искры, поэтому посёлок напоминал большую пороховую бочку.

Вот так и сгорел наш дом. В те дни градусник показывал температуру ниже пятидесяти градусов, из-за этого замерзло центральное отопление, и сантехники срочно принялись чинить поломку. Случайная искра зажгла дом, как спичку. К счастью, все жильцы успели выбраться на улицу, но вещи их остались внутри. Дома сгорали за считанные минуты. Только нам удалось спасти кое-что из огня. Люди столпились и смотрели на всё это, как на цирковое представление, только одна соседская семья, с которыми мы были не в очень дружеских отношениях, помогла нам.

Горели и школа и детский сад. Когда горела школа, Андрея не было с нами. Маме никак не удавалось его разыскать в тот вечер. Она в отчаянии бегала по всем знакомым и пыталась хоть что-нибудь разузнать о нем, но никто его не видел. Вся школа была обшита пластиком, и когда он горел — давал ядовитые испарения. Тому, кто находился бы внутри, хватило бы сделать пару вдохов, чтобы не быть в числе живых. Люди снова собрались поглазеть на очередной пожар. Один только директор попытался вынести какие-то ценные бумаги, но разбив окно, и попав внутрь, он тут же полез обратно, так как ядовитый дым не давал ему дышать. Эта суматоха сводила всех с ума, и только потом оказалось, что брат мой находился у друга в гостях и ничего не знал. Когда ему сообщили о происходящем, он тут же примчался к школе, чтобы найти нас. Мама, завидев его среди столпившихся зевак, тут же подбежала к нему и стала крепко его обнимать и ругать за то, что нигде не могла его найти. Школа сгорела дотла, как и все, что начинало там гореть.

Но после всего этого был еще один пожар, самый страшный. В тот раз моя мама сильно заболела и не смогла выйти на работу. Тогда уже она работала сторожем и попросила Андрея выйти вместо нее, поскольку отец тоже был на работе. Ночь была неспокойной. Мама нервничала, предчувствуя что-то неладное. Вдруг поздно вечером мы узнаем, что загорелась та сторожевая будка, где Андрей должен провести эту ночь. Мама представила, что он уснул и горит там живьем. Она решила, что огонь от печки попал на древесину и начался пожар, как и многие по этой же причине. От этой мысли она упала в обморок и теряла сознание каждый раз как приходила в себя. В конце концов ей удалось накинуть на себя куртку поверх ночной рубашки, в которой она тогда была, и выбежала на 50-ти градусный мороз, чтобы пешком добраться туда, где горит сторожка, а горела она в полутора километрах от поселка. Но когда на полпути она увидела сына, то упала в снег и долго рыдала.

Все эти пожары сливаются в один большой пожар, и мне кажется, что горит весь поселок, а я стою и наблюдаю с кем-то мне неизвестным, чье лицо я не вижу. Я говорю этому человеку: «Слушай, здесь просто так принято — каждый год сжигают старые дома, чтобы строить новые. В Италии выбрасывают мебель, а здесь дома сжигают».

***

Вообще, мы с братом не очень-то ладили. Но у меня был отличный приятель (другом я его не мог назвать), с которым мы хорошо проводили время. Не помню, какой он был национальности, но звали его Мурат. Я даже придумал игру для нас, ведь зима длилась почти целый год, а что делать среди всего этого снега целыми днями напролет? Вот я и решил применить его, а назвал эту игру — Король Дня. Для нее мы соорудили высокий ледяной трон. Чтобы к нему дойти, нужно было спуститься к реке, и когда двухэтажный дом скрывался за белоснежным склоном, можно было найти наше скромное сооружение. Он больше походил на ледяное кресло, чем на трон. Но тот, кто на нем сидел — являлся королем Дня.

Забава эта продолжалась, в общем-то, недолго. Видимо потому, что не такими уж большими полномочиями обладал король. Но если бы наша игра не исчезла сама по себе, ее существование стало бы невозможным двадцать шестого декабря тысяча девятьсот девяносто первого года — день, когда Советского Союза не стало. Здесь оставаться было нельзя. Теперь мы находились в чужой стране. Мне стало очень грустно, что теперь нет той страны, в которой я жил. Такой большой и сильной Красной страны. Какое-то время я надеялся, что все вернется на круги своя. Но, в конце концов, это оказалось невозможным. Через несколько дней нас ждал самолет, чтобы увести в Москву, а оттуда на родину, в теперь уже независимую Украину, которую я не видел и не помнил.

За неделю до отъезда и я построил свой шалаш. Он был не таким опасным и внушительным. Напротив, он был сделан из приставленных к стене дома старых досок. К нему не нужно было ходить издалека, он упирался к дому, в котором мы жили. Стены украшали найденные на улице безделушки — советские картинки, значки, солдатики. Он весь был усеян щелями и можно было наблюдать за проходящими мимо людьми. Мне нужно было осматривать свою территорию, не допуская немцев (вымышленных нацистов) близко к дому. У меня всегда под рукой находилось какое-нибудь оружие. Чаще всего пластмассовое.

Я очень любил взрывать гильзы от настоящих патронов, которые часто находил на улице под ногами. Честно говоря, без особого труда можно было найти и настоящие патроны, но их взрывать я боялся, так как не знал, куда может угодить пуля.

Так или иначе, но мне жаль было расставаться с этим местом. Жаль было расставаться с бескрайними зелеными лесами, с холодными реками, и с той свободой, которая была только там. Но Советский Союз рухнул, как крыша старого амбара, и скучные будни ждали нас уже не за горами.

Назад мы летели на самолете, и я с ужасом наблюдал за облаками, которые проплывали у меня за окном. Кровь в моих жилах застыла на целых девять часов. Я был маленьким ребенком, мне было всего шесть лет, но я все еще помню этот необыкновенный страх, когда мы поднимались выше облаков, туда, где птицы не летают. Смотреть сверху вниз на облака довольно жуткая картина, признаюсь вам. Наш полет показался мне целой вечностью, но мы долетели до Москвы, и благополучно сели. На борту самолета мы наконец поняли, что Москва встретит нас не таким суровым холодом, какой был в Якутии. Москва оказалась сырая и дождливая, мы переоделись в легкую одежду, а валенки и вовсе оставили в салоне. Да, хоть мы и оставили там кое-что, но уже никогда туда не возвращались.

Как из Москвы мы приехали в Николаев я уже не помню. Да и Москвы я не запомнил: в памяти мелькают лишь посадочные полосы и темнота большого города.

Когда мы вернулись, нас ждали бетонные улицы, серое небо и тоска. Безработица никого не обошла стороной, работу было найти практически невозможно, а если ты ее и находил, то ждал своей зарплаты, так долго, что забывал о ней. Поэтому на государство стало работать бессмысленно. В те дни многие научились голодать, и мы тоже.

По привычке мы все также по вечерам усаживались смотреть русские новости, хоть теперь они нас и не касались, но душа оставалась в России.

Мне казалось, что я все еще там, за окнами вечная мерзлота, а на ужин строганина.

Через год я поступил в школу, и всё стало еще хуже. Город — вот что такое настоящий лес, (Homo homini lupus est). Здесь я впервые почувствовал одиночество. В классе я был самым старшим, и, конечно, за это меня невзлюбили все те, кто любил ужинать тем, что течет у них из носа. Я и сам чувствовал свой недостаток среди этих дикарей, ведь не обладал теми же волчьими инстинктами, что и они.

Но школа… Школа — это место, где всегда тебя мучают бессмыслицей, придуманной занудами сверху, чтобы навсегда отбить любовь к учебе. Само присутствие в классе было невыносимо для меня, даже если я ничего не делал.

Моя школа имела номер 53, и если сложить цифры — выходила восьмерка — знак бесконечности. Очень правильно — время там тянулось, как жвачка, огромная такая жвачка. Я чувствовал, что мои одноклассники знают что-то, чего мне никогда не узнать — злобу.

В то голодное время я любил брать белый хлеб и совать под кран с водой. Он набухал и становился мягким, затем я посыпал его сахаром, и все это хрустело у меня на зубах.

Отец устроился на работу в какую-то фабрику. Оттуда он приносил мелкие кусочки хозяйственного мыла. Эти кусочки он сбивал в огромные круглые шары, которые не умещались в ладони. Мыло было отвратительным, зато бесплатным. Все им мыли руки и я. Так продолжалось несколько лет, и они стали кровоточить из-за пересушенной кожи.

Я донашивал старые вещи своего брата, которые мне были, как раз в пору. Новых мы почти не покупали. Да и еда была бедной. Мяса мы почти не ели, и мне казалось, что я постоянно голоден.

В какой-то счастливый день мы получили две машины по талонам, что заработали на севере. Одну из них родители продали сразу, чтобы были деньги. На них купили дачу, не так далеко от города, куда мы ездили каждые выходные, чтобы заниматься ею. Дача досталась нам с длинной полосой роз, высаженных вдоль дороги слева, она вела от ворот к дому. По пути росли фруктовые деревья, а по бокам находились заборы соседей, которые почему-то нас невзлюбили с первых же дней. Много чего из урожая мы сбывали на рынке. Оставляли лишь самое лучшее, в общем — немного. Дача нам досталась со сторожевой собакой. Она мне сначала не понравилась (она была рыжей), но потом, когда я увидел, что она умная и преданная, то стала мне дороже многих людей. Она сторожила дом в наше отсутствие. Я хотел забрать ее в город, чтобы она могла жить во дворе, но мне сказали, что здесь она будет лишней, и собачья будка осталась пустовать без Рыжика (с таким именем он нас достался).

Однажды, когда мы приехали на дачу, то заметили, что наши розы выкопаны, всё перевёрнуто, а на дорожке багровеют капли крови. Они перерастали в длинную широкую полосу красного цвета, которая тянулась несколько десятков метров до самых дверей. Рыжика мы больше никогда не видели. Я часто плакал, представляя, как он до последнего защищал наш дом, и как с ним поступили — содрали возле наших дверей шкуру, об этом говорила невероятно большая лужа крови. И, скорее всего, это сделали наши соседи. Им было слишком не по душе, что их куры в наш двор перепрыгивали через ограду, и Рыжик пытался их поймать. Они отомстили за своих безмозглых куриц, одну собаку отправив в рай.

Но, к счастью, после этого в моей жизни появился еще один приятель. Может, глаза его были не такими умными, но добрее взгляда я еще не встречал. Звали его Малыш. Его густая шерсть взвивалась вверх и не давала ему замерзнуть. Он напоминал одну из тех собак, которых на севере запрягают в упряжки вместо оленей. Будка его была напротив нашего дома, только чуть левей. Цепь не давала убежать по глупости или какой-нибудь другой случайности.

Я любил с ним играть холодными зимами, когда снег достигал до самых колен, тогда я делал мягкие снежки и подбрасывал их Малышу, а он ловил их спиной и улыбался своей собачьей улыбкой. Бывает даже больно смотреть, как тебя любит твое домашнее животное, готовое отдать свою жизнь ради тебя. Именно поэтому я в детстве и разлюбил котов. На Севере у нас был один кот по прозвищу Базилио. Его шикарная шерсть делала его королем всех котов. И однажды он куда-то пропал. Мы обыскались, прежде чем нашли его. Вернее сказать: мы думали, что нашли. Он вел себя странно, и все надеялись, что его нервозность в скором времени пройдет. Но когда нам понадобилось уйти и оставить его одного, каким-то чудесным образом ему удалось скинуть несколько курток, и расцарапать их, затем он добрался до штор своими длиннющими когтями, а после помочился на результат своей работы и залез в шкаф. Когда мы увидели, что он наделал, мы выбросили его, чтобы не свернуть ему шею. «Злой двойник», — единственное, что приходило голову.

Затем у нас появилась кошка по прозвищу Малышка. Возможно, это была дочь Базилио, точно не припомню, но мы страшно ее полюбили. Она была примерной кошкой. Она родила котят, которых я любил. Я часто смотрел, как они маленькие, еще слепые, лежат возле своей мамы в ряд и глотают ее молоко. Шли дни и они взрослели. Я дал им имена и у меня появились свои любимчики. И однажды, в какой-то из дней я игрался с ними один в комнате, — было тогда мне года четыре. Я сидел возле дверного проема, когда они гуськом пробегали мимо меня. Чтобы их задержать, я толкнул дверь, ведущую в коридор, в надежде, что она задержит их, и я не останусь здесь совсем один. Но вышло иначе: эта дверь не захлопнулась вовремя, как я рассчитывал, а перебила позвоночник моему любимому котенку. Я тут же взял его на руки, подумав, что он просто устал, и хочет отдохнуть. Но он тихо умирал у меня на руках, пока я не понял, что я наделал. Я долгие годы ощущал свою вину за эту смерть. Я убил того, кого любил.

В конце концов, Малышку и ее дочку, мы увезли с собой. Она летела вместе с нами в самолете, не помню только, как нам удалось ее спрятать, ведь брать на борт животных было запрещено. Только здесь город их каким-то чудесным образом развратил. Они то и дело спаривались с какими-то вонючими котами, и это было противно и унизительно для нас всех. Они превратились в настоящих кошек-проституток. Прогнать мы их не могли, поскольку в нас еще жила любовь к ним прежним, но уважение они наше потеряли. Когда пришло их время, они незаметно ушли куда-то и умерли.

После этого я котов больше не любил.

Но мой друг, живший рядом с нашим домом, через несколько лет пропал. Кто-то из соседей «случайно» забыл закрыть калитку, и по странной случайности, Малыш, сорвался и с цепи. Больше соседям его лай не докучал. Я с большой грустью вспоминал его добрые глаза, и то, как мы с ним весело играли. Я надеялся, что он когда-нибудь вернется, но он не вернулся, как и все остальные.

Вообще соседи у нас всегда были злобноватыми. Много шумели, много ходили, много говорили, и ничего этого не замечали. К тому же они всегда имели посягательства на нашу территорию. Дело всегда заканчивалось скандалом, и все они удивлялись, почему мы стоим на своем и не опускаем руки.

Я здесь жил дольше всех, я здесь родился. Отсутствовал, правда, четыре года, а так я — коренной житель своего двора, и больше здесь таких не имеется.

Вообще, добрая половина наших соседей была алкоголиками (в одном случае имелся и наркоман). Он любил включать музыку и открывать окна во двор. Слушал он какой-то хэви-метел. Мой брат даже дружил с ним в детстве, до тех пор, как тот не стал принимать наркотики. В его квартире обычно собирался всякий сброд. Иногда оттуда людей даже вперед ногами выносили. Передозировки случались у некоторых любителей. Особенно серьезно не ладили наши главы семейств и порой возникали жестокие драки. У этих соседей водилась собака. Большая, злая и страшная. Однажды зимой, а было мне тогда лет шесть, я вышел погулять во двор, так как намело много снега, и было сказочно красиво. Но только я дошел до середины двора, как на меня помчалась эта овчарка. Хорошо, что я оказался сообразительным уже в то время, и побежал вперед, к соседней двери, которая находилась в углу дома. Я подбежал, спрятав лицо, а одежды на мне было достаточно, чтобы не почувствовать его когтей и бьющих лап. Вернее я их чувствовал, но следов это не оставило. Он даже вцепился зубами мне в ногу, но тут его окликнула хозяйка, и он побежал домой.

***

Тысяча девятьсот девяносто третий год. Наступил особый день. Было так светло, что глазам становилось больно от света. Солнечные лучи падали и расплывались по асфальту, накаляя его, словно сковородку. В воздухе ощущалось что-то волнующее, но это не было праздником для меня — скорее большая принудиловка.

Если бы над нами нависли черные тучи, они бы куда лучше передали мое настроение. Ждал меня Первый звонок. Возле школы кишело учеников, как пчел в улье; все они поглядывали друг на друга с презрением. Каждый думал, что он самый лучший, самый красивый в своей школьной праздничной форме. Хоть изредка и были видны одобрительные улыбки, которые адресовались своим дружкам из детского сада. Но для меня — ни одного знакомого лица. Я пропустил подготовительную школу и был изгоем. Я чувствовал себя идиотом, притом единственным идиотом. Поэтому, я старался повторять все за ними, чтобы не ошибиться. Они же делали всё с уверенностью в глазах, словно солдаты, давно обученные своему ремеслу.

Тревожным был этот день. Но затем началась учеба, и меня сразу потянуло к математике. Я с ней неплохо справлялся. Остальные предметы мне были безразличны и скучны. Правда, физкультуры я боялся; не любил я лазать по канатам и висеть вверх тормашками. И вообще, дай нам винтовки, мы бы стали походить на солдат. К тому же смысл многих видов спорта в том, чтобы в него играло несколько людей, а все дети вели себя слишком глупо, чтобы с ними было интересно. После физкультуры больше всего я боялся русского языка. Я просто не мог читать, у меня в голове не усваивалось абсолютно ничего. Скучнейшие произведения, которые нужно было изучать, а они находились в посеревших и порыжевших от времени книгах. Уж не знаю, кого винить, поэтов или тех, кто составлял эту школьную программу. Но я готов был лезть на стену, только бы не читать очередное чуждое моему детскому сердцу произведение (я думаю, те произведения и сейчас для меня были бы скучны). Скажу сразу, впоследствии я не брал книг в руки до двадцати четырех лет. Долгий срок, не правда ли?

Я не любил уроки больше всего на свете и не прикасался к домашнему заданию, до последнего момента. Я садился за стол только в четыре утра. Уж не знаю, чем я занимался все остальное время, ведь друзей у меня-то не было. Но я оттягивал эти зануднейшие упражнения для глаз и рук, как можно дальше.

Примерно в те годы мой брат решил прийти к Богу. Путь свой он начал в то время, когда была популярна одна очень известная религия, название которой я упоминать не стану. Он страшно им поверил! В них было нечто притягательное. Было ощущение, будто они раскрывают все тайны, которые скрывали от нас другие. У многих в то время появлялось желание исцелиться. Многие из них свято верили в то, что говорили, и может быть, верят даже и сейчас. Я их не видел около двадцати лет, поэтому мне трудно судить об их судьбе. Они отлично истолковывали то, что было написано в Библии, — во всяком случае, создавалось такое впечатление! Но истолковывали они Святое Писание по-своему, как потом я смог убедиться в этом сам. Тогда-то я вдруг и понял, что самый верный способ найти истину — искать её в первоисточнике. То есть — читать Библию самому. Во всяком случае, так было у меня.

Так вот, эти проповедники затронули меня за живое, и я не знаю почему, но меня эта тема глубоко заинтересовала. Да-да, я всегда с большим удивлением слушал их рассказы. Вообще-то мне трудно даже предположить, какой силой воли он обладал, если так ревностно отстаивал их законы, пусть и некоторое время. Так как подчинение ему, в общем-то, не свойственно. Так или иначе, он пробыл среди них около пяти лет (правда, с перерывами на отдых). Он каждый раз возвращался к ним обратно, прежде чем окончательно решил покинуть их ряды, с мыслью, что трудно, все-таки, спасти свою грешную душу. Поэтому и не стоит…

***

Я не знаю, благодаря людям, что называли себя (…) или же это родилось в моем сердце еще до них, но меня с детства привлекал духовный мир и сверхъестественные силы. Я чувствовал присутствие Бога каждую секунду, и мне иногда от этого становилось страшно. Осознание, что тебя могут видеть в любой момент твоей жизни, может неплохо угнетать рассудок. Но потом я понял, что виден, как на ладони не только я один, и меня это утешило. Я Бога полюбил сразу, и мне показалось, что Он тоже меня любит, но поскольку я не был книголюбом, то все, что я знал о Боге, и о Библии было из рассказов тех людей, что приходили к брату. Только спустя почти двадцать лет, когда я впервые взял в руки Новый Завет, а пришлось мне это сделать по причине крайне трудного духовного переживания, случился крах моих бывших представлений почти обо всем. Эта Книга стала для меня чрезвычайно интересной, пускай и трудной для понимания. Впервые я увидел, что, правда на самом деле гораздо страшнее, чем ее преподносили раньше, и в тот момент я испугался того, что узнал. Нет, моя любовь к Богу не прошла. Только мне кажется, что Андрей напрочь забыл Имя, которое нельзя упоминать всуе.

***

Год 1994 оказался особенным. Поначалу лето тянулось как всегда медленно. Солнечные лучи заливали все, как цунами, проникая в легкие вместе с пылью улиц. От нее можно задыхаться, словно от рук убийцы. Мне всегда хотелось убежать от городской пыли туда, где меня окружали бы зеленые поля, спрятанные где-то за шумными городами, или в холодные леса с озерами и ледяными горными ручьями, которые звенели бы так тонко, что я путал бы их с музыкой. А в этом городе и развлечений-то никаких особо и не было, за исключением чертового колеса (которое, скорее всего, позже сдали на металлолом). Оно находилось в нашем парке под названием Парк Победы. В 90-е там лучше было не появляться, особенно вечером. Там росли высокие деревья, которые не давали зевакам следить за гостями этого места. Но колесо обозрения спрятать было нельзя. Я всегда испытывал особые чувства, глядя на него. Мне нравилось любоваться им с гранитной набережной, которая возвышалась над водой, и где можно было уютно усесться на одной из скамеек, или летом примоститься на обогревшийся за день парапет. Пускай, по вечерам огни не освещали его, но зрелище было чудесное. Мрачный и завораживающий вид колеса, которое давно не работало, но молча продолжало наблюдать за нами в темноте, заставлял меня помнить его и возвращаться сюда снова и снова, упрашивая родителей прогуляться здесь… Приблизившись к гранитному парапету, или сидя на небольшой скамье, я смотрел на него и думал о смерти; мне нравился его силуэт на фоне угасающего неба. Именно за чертовым колесом солнце пряталось в вечерние часы заката. Это происходило всего в нескольких кварталах от моего дома. Ну, а дом мой, тоже особое место! В нашем длинном и узком дворе, где был расположен мой дом, разделенный на семь квартир, не радовавший глаз из-за своей схожести с какими-то развалинами, росли только старые деревья вишни и абрикоса, которые совсем его не украшали. Раньше здесь стояла пара детских качелей, но одну зачем-то убрали. На оставшихся я любил раскачиваться как можно сильнее, пытаясь достать ногами до облаков. От качелей метрах в пятнадцати находились высокие деревянные ворота, через которые часто доносился шум проезжавших мимо грузовых машин. Они всегда скрипели, перед перекрестком, на котором часто случались аварии, или грохотали, когда колесами проваливались в небольшие ямы, часто встречающиеся на дороге. Иногда моему детскому слуху этот шум был даже приятен, он напоминал мне, что наша страна еще живет, и что-то в ней движется. С нами во дворе жила еврейская девочка по имени Настя, но она с нами не играла (с нами — это я и мой друг по имени Стас). Может быть, ей запрещали, так как мы были не достойны, я не знаю. Во всяком случае, она была о себе чрезвычайно высокого мнения.

Затем настало одно беззаботное утро. В такие минуты, когда небо ярко-голубое и проплывают облака, легкие и размазанные, словно сливки на блюдце, ты думаешь, что это самое беззаботное время, которое только может быть. Что никаких бед никогда не случится, и что ты никогда не вырастишь, потому что взрослеют только другие, а с тобой этого не произойдет никогда! Именно в этот день и случилась эта история, о которой я хочу сейчас рассказать. Мы со Стасом баловались на качелях; за детским озорством я не замечал, как бежит время, и хотелось продлить эти минуты, как можно дольше. У Стаса обычно водились дорогущие игрушки, игрушки, о которых я тогда мог только мечтать, и мне иногда приходилось терпеть его выходки. Сейчас, конечно, я бы такого делать не стал. Тем не менее, в то утро ничего не предвещало беды. Мы просто катались на качелях в свое удовольствие, и, кажется, я заигрался, и сказал, что скоро уступлю ему свое место (мне хотелось раскрутиться на качелях, чтобы достать ногами до облаков), Стас услышал мою просьбу, и отошел в сторону. Я сидел, еще не начавши качаться, как увидел, что подходит он, и что-то держит за своей спиной. Он улыбался, и медленно достал молоток из-за своей спины. Он пригрозил, что если я сейчас не слезу, то он ударит меня — но я не поверил. Оказалось, что он не шутил. На какое-то мгновение мне показалось, что моя голова треснула, как грецкий орех и неконтролируемый крик, походивший на шипение, вырвался из моего горла, а затем тишину оборвал, нескончаемый крик. Он не был похож на плач капризного ребенка. По силе он напоминал вопль женщины, потерявшей своего сына. Я сидел, вцепившись в качели, не в состоянии пошевелиться. Примерно час шок не давал мне двигаться и говорить. В дом меня отнесли родители. Долго еще моя голова раскалывалась от боли и заставляла меня стонать. Прикоснуться к ней было невозможно. И меня стал преследовать панический страх, что это может произойти опять. До вечера боль еле утихла, но продолжалась она еще несколько дней, и я подумал, что теперь так будет всегда.

Через окно я слышал, как ругали Стаса. Наказания он избежал.

В тот день мы соревновались, кто дальше выпрыгнет с раскаченных качелей. И я выигрывал… Самому было страшно, как далеко я мог прыгнуть.

ИСТОРИЯ О ТОМ, ПОЧЕМУ Я НЕ ЛЮБЛЮ ВРАЧЕЙ

Я почувствовал опухоль после того, как споткнувшись, упал, и зацепился за новые спортивные штаны своего брата. Карман его штанов немного затрещал по швам, и я получил по голове. Удар оказался такой сильный, что я минут двадцать не мог говорить и двигаться. Снова болевой шок меня сковал в свои сильные объятия. Когда отец выносил меня, взяв на руки, я ни капельки не свисал с его рук и мое напряжение всех очень напугало. Пока меня несли — я слышал одно: «Посмотри, он же натянут, как струна! Что с ним?» Тогда-то у меня и нащупали эту мою опухоль. Только ее называли шишкой. Она была большая, наверное, с грецкий орех. Не знаю, как дела обстояли дальше, помню лишь, что возили меня в соседний городок делать какие-то особые снимки головы. Эти сними мне не показали, но сказали, что всё не так страшно и надо наблюдаться. время шло, и вместе с ним росла шишка. Мы часто бывали у разных врачей. Они наблюдали и наблюдали. Я не знаю, чего именно они ждали, может, хотели, чтоб из моей головы вылупился птенец? Но потом у меня начали болеть ноги. Ходить стало больно, и я начал прихрамывать, но старался это делать так, чтобы прохожим было незаметно. Я не хотел показаться им больным. Врачи решили подождать еще, и они подождали. Потом сказали, что срочно нужно делать операцию, потому что времени у нас нет. И я лег в больницу. Правда, я ничего не знал. Мне сказали, что я ложусь, чтобы пройти какое-то обследование. Но на второй день мне сделали укол, и попросили, лечь на свою кровать. Через минут пять меня снова позвали к себе, и снова сделали укол, объяснив это тем, что медсестра забыла о том, что их следует сделать два. После второго у меня закружилась голова, и я не заметил, как очень крепко уснул. Мне стали сниться очень странные сны, и казалось, что меня никогда не существовало. Этот сон длился целую вечность, и в тоже время одно мгновение. Просыпаться было трудно. Я абсолютно не владел собой. Открыть глаза я не мог, и двигаться тоже. Дышал я не по своей воле, и это меня очень пугало. Иногда мне казалось, что я могу задохнуться, но потом меня надували, словно мячик, и я снова был спасен. Только начинал я наслаждаться поступившим в меня воздухом, как его тут же выкачивали из меня и я опять боялся, что задохнусь, потому что сделать вдох я никак не мог. Но через некоторое время, когда я уже приноровился так дышать, медсестры обнаружили, что я в сознании. Они начали у меня что-то спрашивать и ждали в ответ каких-то признаков моего пробуждения. Убедившись, что меня можно отключать от аппарата искусственного дыхания, они стали вытаскивать из меня трубки. Сперва вытащили очень толстую трубку изо рта, они ее вытаскивали так долго, что мне казалось, будто она была у меня в желудке. Затем принялись делать то же самое с трубками, которые были у меня в носу. И они оказались такими же длинными, и это освобождение было очень противным, но затем я мог дышать, как мне заблагорассудиться. Со временем я стал осторожно открывать глаза, но они были тяжелее свинца и свет мог я увидеть не дольше секунды. Я спросил, где я и мне сказали, что нахожусь в послеоперационной. Рядом был еще один человек, он все время издавал громкие звуки, из-за которых невозможно было снова уснуть. Я лежал и думал. Я пытался понять, что со мной сделали и спросил, что произошло. Мне ответили, что мою голову прооперировали. У меня бы отвисла челюсть, если бы я стоял, но я просто замер и промолчал. Когда я пришел в себя я стал расспрашивать, что с моей головой и как она выглядит. Медсестры отвечали, что моя голова забинтована, но выглядит очень хорошо. Я спросил ровная ли она, и они ответили, что все хорошо. Но я им не верил. Во мне даже нашлись силы дотянуться рукой и пощупать ее. Я нащупал какой-то бугорок и пришел в ужас, но мне сказали, что все в порядке, что все пройдет. Через пару часов меня перевели в палату и там я уже окончательно отошел от наркоза. Я был страшно расстроен, что со мной так поступили, но родители сказали, что у них не было другого выбора. Они говорили, что если сказали бы мне заранее, то я извел бы себя, дожидаясь операции, поэтому им пришлось все держать втайне. Через некоторое время нам сообщили, что в моей голове осталась киста, которая находится слишком глубоко, чтобы ее можно было достать, поэтому она осталась на месте. Со временем мы догадались, что врачи так долго ждали, чтобы у нас не осталось выбора и мы легли в их больницу. Им это было выгодно, потому что за всё нужно платить. Если ты хочешь жить — заплати и тебе сделают операцию, хочешь выжить после операции — плати и тебе назначат нужные медикаменты, и медсестры не будут забывать делать тебе уколы. И мои родители продали все, что могли, чтобы спасти меня. даже свои обручальные кольца. Взятки любили все, и чья-то возможная смерть не была тому преградой. Меня, например, с ней столкнули почти лицом к лицу, и мне тогда было 11 лет.

Волосы у меня были такими, что обзавидуешься. Такими черными вьющимися волосами обладала не каждая женщина! Мало кто мог удержаться и не потормошить мою голову, ради того, чтобы дотронуться до них. Но под волосами я стал уродом. Шрам тянулся от макушки до лба, едва выходя за линию волос. С правой стороны моя голова стала квадратной, и я постоянно щупал этот бугорок, надеясь на то, что он уменьшится, или на то, что моя голова вырастит. Но все оставалось без изменений. С другой стороны это делало меня особенным, и только это меня успокаивало. То, что я особенный.

Я выписался из больницы, чувствуя себя взрослым, потому что мне многое довелось пережить. Отчасти это можно было сравнить с войной и госпиталем после нее.

Мы были очень небогатой семьей и поездка на Север хоть относительно, и поправила наше денежное положение, но отнюдь не сделала нас богатыми. Мы редко ели мясо, — примерно раз в две недели нам удавалось ощутить его вкус.

Большим лакомством было для меня намочить водой из крана кусочек белого хлеба и посыпать его щепоткой сахара, который хранился в небольшом кулечке. Другого мы позволить себе не могли. Еще у меня обнаружились проблемы с сердцем, и бывало, я лежал в больницах месяца по три, что очень огорчало, поскольку мое беззаботное детство пролетало (а вернее сказать тянулось) среди унылых стен, к которым краска не прикасалась несколько десятилетий подряд. Вдобавок ко всему у меня появилась аллергия почти на все ягоды и фрукты, в списке еще были перья, пыль, шерсть, и разные цветы и травы. Потом у меня заболели гланды, и я опять попал в больницу. Пролежав там несколько дней, меня завели в очень темную и страшную комнату, где спинкой к стене стоял стул уж очень походивший на стул средневековых пыток, потому что он весь был усеян ремнями. Мне сказали, чтобы я сел в него, и не шевелился. Мне больно затянули руки и ноги так, что казалось, будто кровь совершенно не проходит под ними. Затем ремнями на уровне пояса и грудной клетки меня окончательно обездвижили. И мой страх стал возрастать еще сильнее. Рядом горела лампа, направленная мне в лицо, и ее свет слепил мне глаза, поэтому я держал их все время закрытыми. Мне сказали, чтобы я открыл рот, что я и сделал. Доктор взял большой шприц и сунул мне в горло, затем что-то проткнул и вдавил лекарство. Было очень неприятно, честно скажу я вам. Но это немного обезболило то, что он собирался сделать потом. Он подождал с минуту и стал звенеть своими инструментами для пыток. Вскоре, он отрезал и вырывал что-то из моего горла и носоглотки. Кровь лилась горячей струей прямо мне в горло, и я стал захлебываться. Она лилась и наружу, окровавив какой-то фартук, который предусмотрительно надели на меня. Потом он что-то спросил о том, как я дышу по ночам, я кивком ему ответил. Он опять стал что-то вырывать, но уже из носоглотки. Казалось, что он даже достал до моего черепа и тянет его вниз. Но, наверно, это было не так. Было чувство, что этот доктор решил вырывать все, что только может, раз представился такой случай. Но пускай уж так (подумал я): за один раз избавлюсь от всего, что может испортиться в будущем.

После этой операции я снова чувствовал себя героем. Я пережил и ее.

…………………………………………………………………………………………………………..

Хочу предупредить читателей этой книги о том, что до этой минуты я писал под диктовку своего сердца, мягкого, насколько оно может быть таковым в наше нелегкое время. Теперь вы увидите историю, подлинную, почти в каждом слове, людей, которых я знал, поэтому она может слегка омрачить ваше восприятие моего дальнейшего рассказа, хотя… должно быть, кому-то, этот язык покажется более родным и близким…

……………………………………………………………………………………………………………

2007

Мы не знали, что делать с нашими чувствами. Казалось, и мир такого еще не знал.

— Мне нужно вернуться домой в Измаил.

— Нет.

— Дорогой, это ненадолго. Всего на две недели.

— Я без тебя не выживу.

Она меня поцеловала в губы, и я ее обнял.

……………………………………………………………………………………………………………..

ПОДРОСТОК

Советский Союз не оставил после себя ничего интересного, и у многих началась игровая лихорадка. Самая первая (и безумно интересная) игрушка из всего, что предстояло нам увидеть, была — «Ну, погоди!». Пластмассовый прямоугольник, что умещался в руках, где с каждый стороны было по две кнопки. Ты управлял волком, который со всех ног пытался собрать яйца, скатываемые зайцем. Позже вышел «Тетрис». Затем в нашей семье появилась первая приставка — «Рэмбо». На коробке, у которой было указано, что у нее 4 bit. Игры, конечно, примитивные, но оторваться было нельзя. Следующая приставка имела 8 bit. Она была круче, и к ней можно было подкупить картрейджи с игрыми. Ну, а потом появилась она… та, которая никого не обошла стороной! Sega Mega Drive 16 bit!!!. И излечиться от этой зависимости было уже нельзя. Mortal Combat 3 и Mortal Combat 3 Ultimate, сразу же стали классикой.

Нет-нет, я не стану скромничать и скажу всё, как есть! Я был одним из лучших игроков нашего города по этим играм. Да-да! Мне просто не было равных!

У нас постоянно проводили чемпионаты, где победителям вручали новые приставки, а столпившиеся зеваки создавали еще больший ажиотаж вокруг этого действа! Некоторым вручали приставки следующего поколения — эти белые пластмассовые коробочки стояли не меньше старой машины. И в них было 32 bit. Организаторы, конечно, делали неплохие деньги на всем этом. Они даже транслировали свои свадьбы по телевизору, и радовалась за них добрая половина нашего города!

В этом цирке участвовать однажды довилось и мне — я решился на это, так как другого выбора у меня не было. Не справедливый договор с братом, вынудил меня на этот шаг. А все потому, что он внезапно загорелся продать нашу приставку, но в этот раз — навсегда. Купленную, кстати, за общие деньги. Он поставил мне невыполнимое условие: если я побеждаю в чемпионате — приставка остается. Если нет — я прощаюсь с ней. В чемпионате мне нужно было обыграть всех профи, хотя эту новую часть, по которой проводилось соревнование, я даже в глаза не видел. Я утешался лишь мыслью, что я настолько хорош, когда играю Sub Zero, что могу рассчитывать на победу в любой части. Мы подъехали к магазину в день соревнования и зарегистрировали меня. Ждать нужно было как минимум вечность, и мне становилось дурно, видя этот нескончаемый поток людей. Можно было, конечно, вернуться домой, попить чаю, посмотреть телевизор, а затем вернуться обратно, и только тогда наступила бы твоя очередь. Но так делать было нельзя… Когда сдавали нервы — я выходил на улицу, чтобы подышать свежим воздухом и успокоиться. Мороз, правда, скоро загонял меня обратно, и я вновь слышал в громкоговоритель чье-нибудь имя, которое снова и снова отдаляло меня от моего часа, когда всё должно было решиться. Надежда, что меня объявят в первой половине дня, уже пропала, и я смирился с мыслью, что ждать мы будем здесь до самого вечера. Но через пару часов, как гром среди ясного неба прозвучало (хоть и очень неразборчиво): «Вишневский Дмитрий, к такому-то столику!». «О мать вашу! — подумал я» «Опять неправильно произнесли мое имя! Но черт, мои руки дрожат! Они холодны, как лед! Как мне играть?» Но мы пробираемся к столику. На нас глазеют зеваки. Они понимают, что я иду играть, чтобы победить или проиграть. Я, на какое-то время, стану или героем, или посмешищем в их глазах. Я сажусь за столик, и вижу своего соперника. Он не производит на меня никакого впечатления. «Труха!», подумал я. «Слабак! Ты сейчас узнаешь, как можно играть в эту игру!». И тут на телевизоре я вижу новых игроков. «О нет! Он берет какого-то идиота, о котором я ничего не знаю!» Но я придерживаюсь своей прежней тактики — беру Sub Zero. Пока я пытаюсь его выбрать, я понимаю, что треть кнопок на джойстике не работают. Началась игра. Кровь в жилах стынет и время останавливается. Вся моя концентрация направлена на экран телевизора. Первые несколько секунд мы проверяем друг друга и ничего особого не делаем. Я замечаю, что поломанных кнопок на джойстике на самом деле больше! Я прошу, чтобы остановили игру, и заменили мне этот джойстик, на что в ответ я получаю: «Надо уметь играть» и дебильное хихиканье. У меня даже опустились руки. Но первую победу я все-таки одержал, хоть кроме игроков здесь изменилось еще что-то. Затем соперник взял другого мудака, очень опасного, против которого я не знал, как играть, и продул ему два раза подряд. Я вылетел из чемпионата ни с чем. Я проиграл слабаку из-за какого-то поломанного джойстика. Но я проиграл не только ему, я проиграл и своему брату. Настроение было — хуже не придумаешь. Мы ехали в машине обратно домой, а мысленно я уже прощался со своей приставкой. Я чувствовал всю несправедливость этого мира, против которого ты бессилен.

***

Еще со второго класса я был освобожден от школы и мне присвоили статус ученика, учащегося на дому. Мама внушала мне, что это очень престижно, что только богатые дети могут себе это позволить. Но я чувствовал, что здесь что-то не так. Сперва мне нравилось учиться, не выходя из дому. К тому же учить надо было не так уж много, но потом, когда приятели стали замечать, что я не хожу в школу, — посыпались вопросы, которые я терпеть не мог. Мне лень было им объяснять, что после пережитого я стал трудно усваивать информацию во время уроков. Она словно пролетала сквозь уши. Да они и не поверили бы. Учителя подметившие, что я почти не выполняю домашние задания, стали ходить ко мне все реже и реже. Чему, честно признаюсь, я был рад.

***

Как и прежде я не переставал ждать осень. Я любил смотреть, как падают листья. Однажды, когда я учился во втором классе, мне задали домой сочинить стих. Он получился как раз на мою любимую тему, тему об осени. В нем говорилось о падающем листе, который думает о прожитой жизни. Стих вышел, наверное, неплохой, раз в школе сказали, что написал его не я, и поставили за это двойку.

Учиться школьным предметам я не мог, да и не хотел. Меня забавляли компьютерные игры. Могу предположить, они развивали мое мышление. К тому же я постоянно смотрел научные или исторические передачи. О том, что я в них увидел, мне бы точно не рассказали в школе. А в университете это заставили бы выучить назубок от первой до последней буквы, и я бы это сделал. Чтобы завтра с чистой совестью мог всё забыть, после сданного экзамена. Просто человек не может удержать столько ненужной информации, которую так старательно впихивают преподаватели. Да у вас просто сил нет, чтобы думать. Просто думать! Образование должно быть в удовольствие, тогда и будет толк. Хотя есть и лентяи. Да-да, должен признать, есть и такие, которым не удается абсолютно ничего! И я всегда был против мнения о том, что все люди талантливы, просто до конца жизни так и не поняли, в чем же их талант заключается. Надувательство это!

МУЗЫКА

Я всегда любил слушать музыку, которая заставляла меня фантазировать. В фантазиях прошла вся моя жизнь. Меня окружали стены, к которым я в конце-концов привык.

Когда я выходил гулять, я старался это делать так, чтобы прогулка совпадала по времени, с окончанием уроков у школьников, тогда бы мне не задавали лишних вопросов. Но днем толпилось слишком много людей, от которых меня тошнило. Поэтому я срывался на улицу в дообеденное время. И если меня спрашивали, почему я не в школе, приходилось что-то сочинять. Так и развивался мой талант. …………………………………………………………………………………………..

Лет в одиннадцать впервые я увидел клипы Линды и Грин Грей — они меня поразили больше всего. Я стал носить узкие джинсы и клетчатую рубашку. На меня стали глазеть на улицах, потому что так никто не выглядел. Это был не какой-то скучный рок 80-х, от которого меня тошнило, это было что-то новое. Мне было приятно, что на меня обращают внимание и оборачиваются, но в то же время я стал ощущать и негативную сторону — я был один, без друзей. И ходил так, пока не столкнулся с какими-то ребятами на нашей Соборной улице. Я заметил, что они были одеты примерно, как я. Не было, конечно, такого изящного вкуса, но такое родство сближало людей в те времена.

— Привет, — сказал один из них, подойдя ко мне, — ты репер?

— Нет, я рок слушаю, — ответил я, засунув руки в задние карманы.

— А что именно ты слушаешь? — спросил второй.

— Линду, Грин Грей, рок-н-ролл 50-х.

— Неплохо, ты часто здесь тусишь?

— Да нет, я просто гуляю.

— Мы тебя раньше не видели здесь.

— А вы что, всех помните?

— Да, мы напостой здесь. Мы западаем на «канадке», напротив Детского Мира, знаешь, где это?

— Знаю, — ответил я.

— Подходи, потусим. Ты, кажется, прикольный.

Мы разошлись, и я улыбнулся от всей души. Эти слова мне надолго запомнились.

Позже я узнал, как здороваются неформалы. Это было особое рукопожатие, которым пользовались все реперы. «Канадка» это была такая скамейка, на которой зависали самые крутые парни из неформалов нашего города. Называлась она так из-за того, что по бокам ее держали бетонные кленовые листья.

На «канадке» начинали собираться часов с трех. Сразу же после школы. В выходные дни ее облепливали, как мухи все с самого утра и до позднего вечера. Это был небольшой островок среди всей серости нашего города. И он почему-то тянул к себе людей не таких, как остальные.

— Привет Сид, Сэнди, — я пожал им руки, — А где Дэн? — Я чувствовал, что им всем на меня наплевать, но я хотел стать для них значимым, хотел, чтобы меня увидели.

— Дома, — ответил Сид.

Сид был выше меня и старше. Он брил голову, оставляя на челке немного пионерских волос, и был похож на скинхэда из американского фильма. Да и одевался он, как они. Лицо его запоминалось сразу же и навсегда. Его хитрый прищур не давал тебе расслабиться, когда он был рядом. А голос его не внушал доверия.

— Вы давно здесь? — поинтересовался я.

— Только пришли, — весело отвечал Сэнди. Он был немного полноват, но среди них он был весьма добрым, насколько может быть добрым наглый подросток.

Не успели мы поговорить, как подошел еще один парень. Я его не знал. Но каждый, кто оказывался среди нас, сразу же становился нам почти братом.

— Здорова, — сказал он, пожав всем руки. Ну что, выпьем? — продолжил он, чувствуя, что все с радостью примут его предложение.

Сид был одним из главных.

— Давай, — сказал он.

Затем Сид обернулся ко мне, и проговорил: «У тебя есть деньги?» — Клички у меня не было, и по имени меня тоже не звали, поэтому я всегда слышал: эй, ты. Я так часто слышал обращение «ты», что уже почти позабыл свое имя.

— Есть, — сказал я. Я не любил врать, а деньги эти были на еду, которую я никогда не покупал, а тратил на сигареты или в игровых залах.

— Давай, — настойчиво сказал Сид.

Пришлось дать их. В тот момент я и понял, что меня используют. Им я был нужен только для этого. Позже я еще больше убедился в том, что с ними нельзя быть откровенным, и в том, что деньги, которые я вношу в их общаг, меня с ними никак не роднят. Я почти ничего не употреблял из того, что они покупали, я брезговал. Да и просто не хотел пихать в себя всякую дрянь. Они были похожи на говно.

В киоске мы купили выпивку и сигареты, потом зашли в какой-то грязный и полузаброшенный двор, где любили зависать. Там стояло несколько скамеек — на них мы и сели.

— Держи, — сказал Сэнди, протягивая мне стаканчик, на дне которого была водка.

— Я не буду, — сказал я, — спасибо.

— Да перестань, ты с нами, или нет? — Настойчиво спросил Сэнди.

— Я с вами, но я не буду, — сказал я.

— Ну, как знаешь.